LuSt: 11.11.14 22:17
Irish: 11.11.14 22:32
daivuta: 12.11.14 08:33
Кьяра: 12.11.14 08:40
Irish: 12.11.14 09:30
LuSt: 12.11.14 11:26
В первый день я шла на работу, чуя спереди недоброе. Когда? И где? Прямо в офисе или в номерах? Сразу утром или после обеда? Как вообще это делается? Как бы его отшить? Месячные? Круглый год месячные? Голова болит? Давайте сначала лучше узнаем друг друга? Удастся ли год за годом обходиться отговорками?
Я сидела за столом настороже в ожидании домогательств, готовая отбиваться и словами, и кулаками. Но мистер Хэрмон не захотел иметь со мной секс, разглядев мои зубы.
Во время собеседования я старалась не лыбиться. Императрица Жозефина, которая была замужем за Наполеоном, тоже не могла похвастаться хорошими зубами. Но ей неплохо повезло в жизни, если не считать брака с кровавым диктатором. По тем временам веер был в большой моде, им-то она и прикрывала свой рот, когда улыбалась. Мистер Хэрмон вызвал меня в кабинет, а я представила, как прячу лицо за его электрическим вентилятором, и глупо расхихикалась.
Моей бабушке, как и многим одесситам времен Советского Союза, приходилось выбирать, куда нести деньги – на базар или к стоматологу. В теории медицина в СССР считалась за бесплатную. На деле же имелась обратная картина. Врачу полагался подарок. Нет подношения – нет лечения. В общем, мои зубы далеки от идеала, зато я никогда не голодала.
Мистер Хэрмон сделал мне сюрприз, пообещав оплатить мое лечение. Я отказывалась, он настаивал. Я отказывалась, он настаивал. Я отказывалась, он настаивал. Так я поняла, что без белозубой улыбки жизни мне не будет, и записалась к врачу. Первый раз, как родилась, я пришла к стоматологу. Он сходу усадил меня в серое кожаное кресло и направил прямо в лицо яркую лампу. Я отвернулась, чтобы не слепило глаза, и увидела на приставном столике кошмарный арсенал крючков, щипцов и иголок, а в раковине – засохшую кровь и плевки. Воду в городе из экономии на дневные часы отключали.
Я стиснула зубы.
– Откройте рот, – потребовал доктор.
Я не могла. Не хотела, чтобы интересный мужчина туда глядел.
– Вообще-то мне нравятся женщины, которые словно воды в рот набрали, но здесь я на работе, – пошутил он.
Я улыбнулась, а он нахмурился:
– Хуже, чем я думал.
– Можно я приду завтра? – спросила я, стараясь не размыкать губы.
– Днем раньше, днем позже – никакой разницы.
Назавтра я вернулась и опять села в кресло. Врач опять засветил мне в глаза. Я вскочила, понимая, что худшее впереди, и не зная, как оно во мне аукнется.
– Сегодня снова не ваш день? – поинтересовался стоматолог, умело скрывая раздражение.
На третий раз я уже привыкла сидеть в кресле со светом, бьющим в лицо и обнажающим главный недостаток моего портрета. Я всю прежнюю жизнь, открыв рот, прикрывала его ладонью, и отвыкать от такой манеры было непросто.
– Тихо, тихо, не балуй, – бормотал врач, – не так уж все и плохо. Сейчас ваши зубы кривые и черные, но мы их сделаем ровными и белыми.
Он обещал, что на все про все уйдёт не больше месяца. Но чем скорее у меня во рту настанет красота, тем скорее мистер Хэрмон заинтересуется мной вплотную, потому я попросила стоматолога не торопиться, и его неторопливость подарила мне целых четыре месяца. В конце я таки обрадовалась своей новой улыбке, хотя, когда мне выдергали все зубы – все от слова со-все-м, — было не до веселья.
Работа мне понравилась с первого дня: я с утра до вечера общалась на английском с филиалами нашей фирмы по всему миру. В детстве я как заведенная зубрила английские топики, поговорки, песни, стихи, но и мысли такой не было, что однажды это пригодится. Мы, одесситы, жили у Черного моря, на котором пляжились аж четыре страны – теперь-то вообще семь, – но советский режим запрещал нам ездить в заграницу. Английский язык стал для меня не просто хобби, а страстью и утешением. Мне в нем нравилось абсолютно все. Я проборматывала словарь, словно монахиня псалтырь. И жаждала новых и новых слов, как политики жаждут власти. Я упивалась волшебной алхимией языка, когда t и h, сливаются в совсем другой, неожиданный, необычный звук. Thistle. Thunder. А самый кайф, что, говоря по-английски, я чувствовала себя особенной. Умной. Искушенной. Немножко иностранкой.
Ах, как же ж мне нравилось отвечать по-английски на телефонные звонки. И поглаживать сбоку компьютерный монитор, ставший для меня окном в большой мир. Все прибамбасы в офисе были высшей марки, таких в Одессе сроду не видывали – даже наши лампочки накаливания рядом с ними испускали тусклый, безнадежный свет. Как же ж я гордилась, что стала частью компании, импортирующей с запада первоклассные водонагреватели, стиральные машины и видеомагнитофоны.
Однажды я общалась по-английски с капитаном корабля, пока моряки разгружали большие металлические контейнеры, доверху набитые завидным товаром.
Мистер Хэрмон сфотографировал меня у штурвала, а потом капитан снял нас вдвоем на «полароид». Я даже не стала возражать, что мистер Хэрмон приобнял меня за талию. На Украине фотографирование – важное событие, потому что мало у кого есть камера. А уж цветные карточки стали делать только в восьмидесятые.
Таможенное оформление грузов оказалось той еще мутотенью, но я быстро нашла общий язык с инспекторами, потому что отлично понимала их желание покушать вкусную еду, посмотреть интересное кино или поносить фирмовый прикид, которые наша компания завозила в Одессу. Выяснилось, что если не терендеть по-пустому, а предложить таможне образцы, проверка наших товаров в разы убыстряется. Почему нет? В конце концов, ведь на почте тоже приходится доплачивать за марку, если ради срочности отправлять авиаписьмо.
Таки да, я купилась с потрохами на безотказные разноцветные ручки, гладкий черный беспроводной телефон и белоснежные фирменные бланки – две большие разницы с нашей грубой серой канцелярской бумагой. Белая доска, маркеры в переговорной и веселенькие радужные пачки стикеров просто притягивали взгляд.
В первый свой месяц я наклеивала на документы неоново-розовые, указывая мистеру Хэрмону, где ему подписаться и когда придет груз. Цветные ярлычки наглядно мне показали, насколько вещи на западе ярче и лучше наших. Я мечтала проложить для себя дорогу в тот сияющий мир и надеялась, что моя новая работа – первый шаг в правильном направлении.
Хорошо хотеть офис на берегу Черного моря. Но мистер Кесслер, директор компании в Хайфе, назвал арендную плату в порту натуральным грабежом и снял для нас невзрачное здание в самом центре города на оживленной улице Советской армии, где автомобили подрезали трамваи, цыгане клянчили мелочь возле голубой православной церкви с золотыми куполами, а румяные молодки торговали букетами, громко зазывая прохожих. Шикарный интерьер нашего офиса с гаком компенсировал обшарпанные стены снаружи, где только фигура охранника у входа говорила за наше процветание.
Рядом с прихожей располагалась ультрасовременная кухня, где можно было перекусить и выпить кофе. Там стоял холодильник, забитый финской водкой, немецким шоколадом и французским сыром. В конце длинного коридора с матовыми белыми стенами размещалось мое рабочее место. По правую руку от меня располагался просторный офис мистера Хэрмона с большим черным бюро и кучей дорогущих гаджетов, а слева – переговорная с длинным лакированным столом и кожаными креслами.
Я купила пальму и поставила ее у окна. И под ней мечтала о Калифорнии. Песчаные пляжи, теплые соленые волны, лижущие мое тело, солнце, ласково припекающее кожу… И никаких мыслей про деньги или про секс. Никаких мыслей о том, украинка я или еврейка. Там я была просто я – счастливая девушка на пляже.
Я посмотрела в сторону пальмы и вздохнула. Металлические прутья разрушали мечты. Фирма-то израильская, и потому на окнах стояли стальные решетки, а охранники дежурили круглые сутки даже при том, что шеф немало отстегивал за «крышу» братьям Станиславским.
Я всегда трудилась на совесть. Не прогуляла ни одного дня, даже когда у меня во рту зияли дыры. Работала, не поднимая головы от документов на моем столе. Волосы распустила и прикрывала ими впалые щеки, которые то и дело изнутри прикусывала деснами без зубов.
Я приходила первой и уходила после всех. А мистер Хэрмон в эти недели сам готовил нам кофе, поскольку я стеснялась показываться на общей кухне.
Моя квалификация не соответствовала должности секретаря, так как по специальности я инженер-конструктор. Но это не помешало мне научиться варить превосходный кофе и бегло печатать. Усовершенствовав свой английский, я стала слово за словом изучать иврит. Мистер Хэрмон попросил преподать ему несколько уроков русского, но первые же три занятия показали, что он из тех старых кабыздохов, которые не обучаются новым трюкам, а способны лишь брехать и скулить.
Когда мне наконец установили зубные протезы, мистер Хэрмон принялся меня преследовать. Он довольно быстро сообразил, что не завоюет мое молодое тело просто грязными предложениями, поэтому сменил тактику и стал действовать тоньше.
Как-то раз после обеда обратно отключили городское электричество. Мы с шефом сидели в темной переговорной (он во главе стола, я – справа), потягивали холодный кофе и ждали, когда заработают компьютеры и факс.
– Может, кого-нибудь подкупить?
Я одобрительно кивнула. Наконец-то он начал мыслить по-одесски.
– За бесперебойное электропитание придется платить как минимум троим служащим из муниципальных электросетей, что в сумме составит примерно четыреста долларов в месяц.
– Грабеж средь бела дня!
– Расходы на ведения бизнеса в Одессе, – поправила я.
– Один черт. Может, дешевле подключить резервный генератор? – Мистер Хэрмон опрокинул в рот остатки кофе, и на мгновение повисла тишина. – За все время, сколько здесь живу, я ни разу не ходил куда-нибудь вечером.
– Даже в оперу? Даже в филармонию?
– Никуда.
Ойц, как есть одинец! Большинство людей приезжают в Одессу развлечься. Опера-балет, пляж, концерты всякие, кафе, рестораны, казино, дискотеки.
– У вас что, нет хорошей компании?
– В смысле?
– Я имею в виду круг друзей. Многие одесситы с радостью заведут с вами дружбу. Вот, например, девушки в нашем офисе довольно… дружелюбные.
В нашем городе не всегда изъясняются прямо. Существует своего рода код. Рассеянная означает чокнутая. Прямолинейная – грубая. Дружелюбная – слабая на передок.
– Да, они такие. Но когда они крутятся вокруг меня, я прекрасно знаю, что им на самом деле нужно. – Мистер Хэрмон потер большим пальцем об указательный: универсальный жест, понятный во всем мире.
Я пожала плечами, что в Одессе одновременно означает и все, и ничего. Напустила на себя сочувственный вид. Спрашивается вопрос, а почему он таки не принял ни одно из столь недвусмысленных предложений?
Шеф рассказал, как, потеряв надежду найти родственную душу, сам с собою просиживает долгие вечера в своей квартире – иностранец, оторванный от семьи и от друзей.
И когда он пригласил меня на балет я – таки да – пошла. Из жалости. Вдобавок мне крепко нравился наш оперный театр, третий в мире по красоте после римского и пражского.
Мы сидели в ложе. Мистер Хэрмон потихоньку придвигал ко мне своё позолоченное кресло, оправдываясь тем, будто ему что-то там не видно. А я все дальше и дальше отдвигалась к бортику. Leave-left-left. Лоб начальника блестел от пота. Он смотрел на меня, а не на сцену. Я знала, чего он думал и хотел, но все же ж сидела, скрестив лодыжки и плотно сомкнув колени, и выпрямив спину ровно в пяти сантиметрах от красной плюшевой спинки кресла. Подбородок поднят, на губах легкая улыбка, все глаза на балерунах. Зубы скрежетали, сердце бешено колотилось, желудок скручивался узлом, а в голове звучало: «Идиотка! Не дрейфь. У всего в Одессе есть своя цена».
После спектакля люди вокруг нас смеялись и болтали, но мы оба молчали и молчали.
– Поехали ко мне, – тихо прохрипел мистер Хэрмон.
Я сделала вид, что не расслышала. Скороговоркой поблагодарила, попрощалась и, просочившись сквозь толпу перед театром, сбежала вниз по ста девяноста двум гранитным ступеням Потемкинской лестницы к автобусной остановке.
Я не могла позволить себе возмутиться. Не могла позволить себе однозначно его отшить. Не могла позволить себе потерять работу. Я ее полгода искала. Каждый день посещала по два собеседования и получала ответы из серии: «Деточка, вы, конечно, скажете, что это патриархично, но в нынешние поганые дни я должен дать работу мужчине, который кормит семью». Бабушкиной пенсии с трудом хватало на корвалол, а ведь нам нужно было еще на что-то кушать и оплачивать счета за коммунальные услуги. Свечи были нам не по карману, и когда по вечерам отключали свет, мы сидели в темной кухне, где было немного теплее, чем в остальной квартире. Перед сном на ощупь пробирались в ванную, умывались и шли в комнату (по совместительству и гостиную, и спальню), а там вслепую переодевались в ночнушки и раскладывали наш диван.
Таки да, я должна была любой ценой сохранить работу, а значит, по-всякому ублажать мистера Хэрмона. Но и шустрить можно по уму, а незаменимых-то у нас нет. И я нашла для шефа молодую длинноволосую и грудастую цацу, выдававшую себя за преподавательницу русского языка. Но он не пожелал поиметь ее уроки. Тогда я подговорила нашу фигуристую уборщицу подольше задержаться в его кабинете, намекнув, что при правильном розыгрыше выпавших карт она сорвет неплохой куш. Но мистер Хэрмон и к этому покеру не проявил интереса. Чтобы не подпускать его к себе, я забадяжила гремучую смесь из физической дистанции и дремучей наивности. Я старалась, чтобы между нами постоянно стояла какая-нибудь преграда. Например, в переговорной это был стол. Помню, как мы медленно кружили вокруг него, оба делая вид, будто ничего необычного не происходит. Где-то после пяти кругов мистер Хэрмон выдыхался и сдавался. Усвоив, что гонку на выносливость ему у меня не выиграть, шеф поменял тактику. Стал соблазнять меня хумусом и баклажанным пюре «баба гануш» и подарил радиоприемник со встроенным фонариком на батарейках, чтобы коротать вечера без электричества. Предложил звать его просто Дэвидом, но я не стала. Наконец он подступил ко мне вплотную, а я посмотрела на него круглыми глазами и сказала: «Вы для меня как отец». Сжав кулаки, он вернулся в кабинет. Я же выдохнула и понадеялась, что отвоевала себе еще хотя бы месяц отсрочки.
Следующим ходом он выставил на рабочий стол две фотографии, где мы с ним были вместе. На одном из наших кораблей и у здания оперы в компании клиентов. На первой карточке он приобнимал меня за плечи, на другой его рука лежала почти на моей груди. Все, кто это видел, думали, что я его любовница. И в результате к нему уважения прибавилось, а ко мне – убавилось. Но на самом деле все офисные женщины или завидовали мне, или восхищались моей хваткой. На некоторое время мистер Хэрмон поостыл и перестал компостировать мне мозги, будто бы удовлетворившись одними лишь слухами о нашей связи. Таки да, возмутительно, что коллеги считали меня его подстилкой и шушукались, будто меня наняли не для перевода важнейших секретных документов, а чтобы согревать постель нашего фуцела, но как же ж я радовалась той временной передышке. Мы с шефом больше не кружили, стараясь занять выгодную позицию, а вроде как зависли в патовой ситуации. Теперь, сидя в темноте и ожидая, когда дадут электричество, мы взаправду разговаривали.
– На следующей неделе у моей дочери день рождения.
Я выпала в осадок:
– У вас есть дочь?
– Да. И бывшая жена, и бывший дом, и бывшая собака.
– А сколько ей лет?
– Восемнадцать. Хм, не знаю, как до нее достучаться. – Он вздохнул. – Представь, она меня ненавидит.
– Есть ли фурия страшнее, чем сердитая восемнадцатилетняя девушка? – улыбнулась я, перефразируя классика.
– У тебя тоже был такой период?
– Так он у всех бывает, разве нет? Какая она? Что ей нравится?
Мистер Хэрмон посмотрел на меня и беспомощно всплеснул руками, словно пытаясь передать что-то непередаваемое.
– Она совсем не похожа на тебя.
– А конкретнее?
– Ну, ты такая собранная, а она… нет. Учится с трудом, борется с лишним весом. Красит волосы в черный цвет и слушает панк-группы, от визга которых мне зачастую хочется наложить на себя руки.
– Моя бабуля сказала бы, что музыка – это крик о помощи. Пишите ей, даже если она не отвечает. Звоните, даже если она отмалчивается. Пусть чувствует, что вы ее любите. Расспросите ее лучшую подругу. Та наверняка знает, о каком подарке на день рождения мечтает ваша дочь.
– Ты права.
– Очень приятно от вас такое услышать.
Он рассмеялся.
Я глянула на часы. Время покажет, как говорит моя бабуля, время покажет.
– Я никогда этого не хотел. – Он указал на черный стол и на белую доску.
Доска, тоска.
– Знаю-знаю, вы ненавидите Одессу.
– Да нет, я совсем про другое. Я хотел стать писателем, изучать поэзию, а не заниматься бизнесом.
Мечта, не та.
– Тогда почему вы здесь?
– Семья.
Одно слово, а как много им сказано.
– Я тоже хотела пойти изучать английский язык. Но бабуля выступила против: «А кто согласится платить за то, что ты встанешь на углу на табуретку и начнешь декламировать Шекспира? Да никто! Английский – это не профессия, это потешная живинка. Пойди учиться на инженера или на бухгалтера – получи профессию, которая пригодится в будущем».
– Ты на нее разозлилась? – спросил он.
– С чего бы? – Я пожала плечами. – Она для моей же пользы советовала.
– Ты гораздо добрее и терпимее, чем я. Даже долгие годы терапии ничего для меня не изменили. Я всегда ненавидел отца за то, что он лез в мою жизнь. Заставил получить степень по управлению бизнесом. Заставил…
– Что?
– Не важно.
Bite-bit-bitten.
Непривычные гневные нотки в его голосе взволновали меня, и я по привычке прикрыла рот пальцами.
– Тебе больше не надо так делать, – одернул меня мистер Хэрмон.
Я послушно положила руку на колено. Он молчал. Мне хотелось заполнить эту странную тишину, отвлечь его, чтобы не был таким смурным. И я заговорила об Одессе:
– Если любите поэзию, обязательно почитайте Анну Ахматову. Знаете, она родилась в Одессе. Или Бабеля. Он тоже тут жил. А что вы изучали?
Оказалось, мистер Хэрмон выбрал для себя учебные предметы по бизнесу и по литературе. Боже ж мой, он даже не понимал, как ему свезло. Вот на Украине студенты учатся, чему велят. Расписание занятий составляет деканат, и нет никакой возможности выбора.
Мистер Хэрмон стал увлеченно рассказывать о своих любимых авторах: Хемингуэе, Стейнбеке, Маккалерс. Разговор о писателях меня успокоил, наконец-то нашлись безобидные темы для беседы. А ведь шеф вполне мог набычиться и повести себя более агрессивно, мог попросту уволить меня за несоблюдение условия, которое выдвинул еще на собеседовании. Спрашивается вопрос, а как бы на его месте поступили другие мужчины? Вот то-то. А он терпеливо ждал и упорно не отступал, хотя я то и дело подсовывала ему сладеньких лялечек.
Вита и Вера, две офисные сплетницы, которые все про всех знали, шептались, будто бы мистера Хэрмона сослали из Хайфы в Одессу в наказание за сорванные сделки. Когда слух разошелся, коллеги поинтересовались у меня, действительно ли он такой лантух, как говорят. А я всем сказала, что Вита и Вера просто балаболки с черными ртами. Не хотелось позорить шефа, пока он меня не обижает. Но в глубине души я не сомневалась, что без моей помощи он как без рук. Я вас умоляю, он даже не подозревал, что мы ведем тройную бухгалтерию: настоящие документы для Хайфы, наполовину фальшивые, где отражалось пятьдесят процентов прибыли, – для Станиславских, и еще на три четверти лажа, где утаивались аж семьдесят пять процентов дохода, – для налоговиков. Чему же, спрашивается, его научили о бизнесе в заграничном колледже?
Кьяра: 12.11.14 12:17
ЛаЛуна: 12.11.14 12:19
хомячок: 12.11.14 12:24
Кьяра: 12.11.14 12:30
amelidasha: 12.11.14 12:40
LuSt: 12.11.14 12:41
Peony Rose: 12.11.14 12:55
Кьяра: 12.11.14 13:09
Принцесса Пиратов: 12.11.14 13:14