Белый камень в глубине колодца (Семейная сага, 18+)

lor-engris:

Арвен писал(а):

Нет не против , только он должен быть большой и жирный.

Такой подойдет?))

Арвен писал(а):

Автор мы сразу догадались. Хотя если честно мысль у меня была, но я грешила на свою бурно-разгулявшеюся фантазию.

Арвен писал(а):

Так было в тексте что кто-то погиб, вроде как сестра Сони и ее мама? Погибла родная дочь Кости и жена? Я запуталась.

...

lor-engris:

...

Tekila-love:

...

Арвен:

...

lor-engris:

...

Арвен:

...

lor-engris:

Арвен писал(а):

Версия фантастическая

Арвен писал(а):

А вот ещё одна песенка. Ассоциация Паша и Сонька.

Арвен писал(а):

флуд получился.

...

Арвен:

...

alen-yshka:

...

Арвен:

...

lor-engris:

Арвен писал(а):

lor-engris писал(а):

Она и бабушкой-то не успела стать.

В этих словах точно кроется разгадка.

alen-yshka писал(а):

И ваще, может она не баушка, а все еще деушка... (былин, черный юмор получился... сори )

bazilika писал(а):

Светик, у тебя очень хорошо получается погружать в мир героя с первого абзаца.

Арвен писал(а):

Света твоя чёрная версия самая реалистическая.

...

lor-engris:

 » Глава 32. Фортуна покровительствует смелым

Соня Смирных осталась сиротой в неполных пять лет, когда легковушку, на которой она ехала с родителями, из-за отвратительной погоды вынесло с трассы и «принесло» прямо в дерево. Куда они спешили, зачем, – Соня не помнила, как не могла помнить и того, откуда взялась машина. У Сергея и Анастасии Смирных просто не было средств на такую покупку: бывшие детдомовцы, они едва сводили концы с концами.
О родителях подросшей Соне рассказывала уборщица Денисовна, которая (невероятно!) помнила по именам весь детский дом в трех поколениях. Казалось, Денисовна всегда была такой – сухонькой старушкой со скрученными в «дульку» волосами, красными и потрескавшимися от бытовой химии руками и в синем переднике, в бездонных карманах которого при любой погоде можно было отыскать парочку лимонных карамелек. Сколько на самом деле лет уборщице, среди детей не знал никто.
Именно Денисовна показала Соне каштан с надписью «С + Н = сердечко», уже наполовину затянутой свежей корой. В корнях каштана были закопаны две одинаковые бутылочные крышки с вырезанными перочинным ножом донышками и облепленные фольгой из-под шоколадки. Денисовна говорила о крышках с такой уверенностью, что Соня, загоревшись идеей, решила той же ночью выкопать нехитрое наследство и забрать себе, чтобы не лежало без дела. В «кольца» можно будет продеть нитку потолще, получится кулон, и напоминание о родителях всегда будет с ней...
Закопано было неглубоко, но далеко, к тому же сильно мешали корни. С ног до головы перемазавшись в земле, обломав и без того куцые ногти, Сонька успела немного подержать в руках свои сокровища, прежде чем ее поймали. «Кольца» отправились на помойку, неудачливая кладоискательница – на исправительные работы, где перемазалась уже в побелке и чуть не уронила стремянку. Позже она с помощью Ворки умыкнула из столовой самый острый ножик и периодически обновляла старую надпись «С + Н». Родители писали или нет, но теперь это была единственная память о них, и Соня эту память бережно хранила.
Она быстро перестала быть испуганным ангелочком со светлыми кудряшками и широко распахнутыми голубыми глазами. Поняла, что стоять у ограды и ждать, пока мама и папа за ней вернутся, бессмысленно. Родители, которые теперь живут на облачке и наблюдают за своей кровиночкой, – сказка красивая, вот только детям-сиротам ее не рассказывают. Тут, в детском доме, вещи зовут своими именами: жизнь – это жизнь, смерть – это смерть, а ребенок с нарушениями речи – это ходячий диагноз.
Да, после аварии маленькая Соня перестала разговаривать совсем, а когда наконец заговорила, ей вдруг резко разонравился ударный звук «о». Девочка говорила «кораль» вместо «король», «любавь» вместо «любовь» и «Саня» вместо «Сони». Многие, не знавшие ее, всерьез думали, что младшую Смирных зовут Александрой. Она пыталась разубеждать, потом бросила и, стиснув зубы, откликалась на «Саньку», но в глубине души ненавидела это свое невольное имя, прощая его одной только Денисовне.
Санька росла замкнутой, как и большинство окружавших ее детей, грубой, неуживчивой, а свой не по-детски острый ум и природную смекалку использовала отнюдь не во благо. Она была хитра и внешне независима; при случае, не задумываясь, бросалась на защиту своего кодекса чести и махала кулаками не хуже любого мальчишки. Младшие дети тянулись к ней, а она таскала им всякие интересности вроде дохлых жуков, битых стекол и мелких монеток, стянутых у старшей воспитательницы Инги Егоровны. Эта Инга Егоровна была злая противная тетка, скупая на доброе отношение к детям, зато щедрая на подзатыльники. Больше всего Инга Егоровна не любила, когда с ней спорили. Саньке Смирных доставалось больше остальных.
– Дура ты, Санька, – говорил Ворка, когда они вместе прятались в закутке на кухне и грызли зеленые яблоки. – Вела бы себя приличнее, глядишь, и удочерили бы.
Щуплого веснушчатого Ворку на самом деле звали Вовой Курочкиным, и был он не сиротой, а сыном одной из местных поварих. Путем некоторых махинаций мать поставила Ворку на государственное обеспечение и сама фактически жила при детском доме. Был еще дружок Ворки Фима – тринадцатилетний лоб, получивший широкую известность одновременно с ударом по «бубенчикам», когда вздумал зажать Саньку в сортире. Санька тогда специально подставилась: узнала, что ошалевший Фима свои причиндалы не в те дырки сует, а «дырки» молчат и потом ревут втихаря. Был огромный соблазн засадить в то же место верным ножиком, однако Смирных сдержалась. Плюнула в поверженного врага, и все. Фима потом лежал в медпункте и еще долго писал сидя.
Разумеется, не все было так гладко. Свою неприкосновенность Саньке пришлось буквально выгрызать. Иногда словами, но чаще – кулаками. Она выгрызла, попутно лишившись молочного зуба, зато приобретя бессчетное количество боевых шрамов. В «правящие верха» не лезла, но смеяться над собой не позволяла никому.
В счастливое удочерение Смирных не верила. Суровая реальность такова, что после двух лет ты уходишь на пенсию, а ее привезли сюда уже «пенсионеркой». Люди и так неохотно соглашаются взять в семью ребенка из детского дома, но если соглашаются, то на розовощеких и пока еще умилительных младенцев до полутора лет. Из них можно что-то вылепить или хотя бы попытаться. А кому нужен строптивый одиннадцатилетний подросток? Поэтому дурак здесь как раз таки ты, Ворка.

--------
Шел октябрь двухтысячного года, когда в детском доме №*** начали готовиться к приезду важных гостей. Ожил забытый до Нового года музыкальный зал, захрипело под нервными пальцами Василисы Ивановны пыльное пианино «Заря», привезли откуда-то ворох древнерусских красных сарафанов и кокошников.
– Эта чта? – с отвращением спросила Сонька, когда ей вручили такой наряд.
– Костюм концертный, одна штука, – защебетала Василиса Ивановна. Она была приходящим работником, поэтому до сих пор любила детей. – Сделаем из тебя красавицу, заплетем коси... – Тут она посмотрела на короткую Сонькину шевелюру и стушевалась. – Станцуешь и всех покоришь!
– Я чта, танцевать в этом должна?! Ват уж дудки!
– Сашенька, ну милая, ты же такая славная девочка! Младшие в этих костюмах утонут, старшие в них не влезут. Нужной комплекции – от силы десять человек...
– Ват пусть остальные девять в них и пляшут, – отрезала счастливица, – а у меня слуха нету и наги заплетаются. Зачем мы вообще должны кова-то развлекать? Кта эти люди?
Василиса посмотрела по сторонам (остальные девочки примеряли свои наряды с меньшим отвращением, чем Смирных; некоторые – с радостью, но большинство – с покорностью судьбе) и с видом бывалой подпольщицы зашептала на ухо Соньке:
– Спонсоры. Будет решаться вопрос о материальном обеспечении, и наша задача – показать все с правильной стороны, понимаешь? У вас будут новые игрушки, книжки, очень много всего нового и интересного. Музыкальные номера – это почти традиция, нужно порадовать наших гостей...
– Ага, – важно кивнула Соня, – я вас поняла, Василиса Ивановна. Эта такая разновидность музыкальной проституции.
Она ходила на все репетиции, делая окружающим огромное одолжение. Слуха у нее действительно не было, и все движения совершались заученно, автоматически. Сонька знала, что страдает ради благой цели. Вот было бы здорово, если бы все отремонтировали, а не только обещали! Это ее единственный дом. Нелюбимый, неудобный, мрачный, и где-то за его пределами есть дома в миллионы раз лучше. Но они – мечта, то есть Соне или кому-то из остальных точно не светят. Нужно постараться сделать лучше хотя бы этот.
Перед судьбоносным выступлением девочек разрисовали вонючей косметикой: нарумянили щеки, накрасили губы, подвели глаза. Санька Смирных таращилась на себя в зеркало и пыталась не слизывать гадкую на вид и на вкус помаду. Ну и страшилище!
Важные гости (их было человек пятнадцать, и все в костюмах, в галстуках и с телефонами) сидели на расставленных стульях, пока девочки кружили перед ними на импровизированной сцене, изображая русский народный танец. Сонька смотрела перед собой, думая только о том, чтобы не споткнуться и не упасть, но в какой-то момент не удержалась и посмотрела на гостей. Сытые рожи в рубашках, у некоторых даже шеи не видно: двойные подбородки свисают. Смотрят равнодушно, глазами хлопают, а сами небось сидят и деньги в уме пересчитывают.
Самый молодой из гостей – культурно небритый, голубоглазый, с ровными белыми зубами и темно-русыми волосами, лежащими так гладко, будто он три часа потел перед зеркалом, зализывая их как нужно, – вдруг поймал Сонькин взгляд и широко ей улыбнулся. Смирных насупилась, вздернула подбородок, а зализанный толкнул локтем своего дремлющего соседа справа и что-то зашептал тому на ухо.
Сосед проснулся, зыркнул на сцену безо всякого интереса, но товарищу ответил. Обсуждают, сволочи, эксплуатацию детского труда! Сонька любила длинные слова, пускай и не всегда удавалось произносить их правильно.
Танцевальная пытка наконец кончилась реверансом. Им похлопали и милостиво разрешили убежать за выцветшую красную штору кулисы. Когда Соня, улучив момент, выглянула в зал, гостей уже не было. И ради этого стоило страдать?! От большого усердия она все-таки подвернула ногу и теперь прихрамывала.
– Санька, ты скоро там? – спросила Вера.
Все уже успели переодеться, ждали только ее.
– Вы идите, я вас догоню, – вздохнула Соня, ища спасительную табуретку. Поймала на себе обеспокоенный взгляд Василисы. – Идите, Василиса Ивановна.
– Тебе точно не нужна помощь?
– Тачно. Сейчас приду.
Она подолом сарафана стирала с лица косметику. Румяна размазались, тушь намертво склеила ресницы. Сонька бесилась, чуть не плача от злости. Они что, обезьяны какие-то – прыгать через палочку за конфетку или игрушку?! Выходит, что так. Обидно за нацию.
Размышления прервал незнакомый дребезжащий звук откуда-то из-за кулис. Смирных поднялась с табуретки и, морщась от боли в ноге, выбралась на сцену.
Никого, а звенит. И жужжит. То звенит, то жужжит. Разгадка нашлась практически сразу: под одним из стульев лежал мобильный телефон. Он и звенел.
«Надо вернуть, вдруг в награду конфетку дадут?» – со злостью подумала Сонька и подошла к звенящей черной штуковине. Стоило взять ее в руки, как та затихла. Надо же, затертая какая! Видно, не для красоты ее носят, активно пользуются. Эх, и почему ей некому звонить? Денег на счету небось немеряно.
Дверь в актовый зал открывалась неохотно, застревая в проеме, и стекло в двери, кое-где заляпанное краской, глухо дзенькало. Смирных встретилась глазами с тем самым дремлющем соседом прилизанного. Ну да, это же было его посадочное место.
Видя, что Соня не спешит подойти, спонсор приблизился сам. Она молча протянула ему телефон, с трудом удержавшись от повторного реверанса.
– Спасибо, – сказал спонсор. Голос у него был глуховатый, как дребезжание стекла в двери. – Мне кто-нибудь звонил?
Смирных кивнула. Спонсор нажал на своем телефоне какую-то кнопку, и бледное лицо из равнодушного стало брезгливым.
– Ты чего кислая такая, артистка? – внезапно поинтересовался спонсор чуть более живым голосом. – На сцене кривилась, сейчас кривишься. У других поджилки трясутся, а ты кривишься. В чем причина?
У нее аж язык зачесался – так хотелось изобразить примерную сиротку, потупить глазки и жа-алобно пропищать: «Дяденька, у тебя родители есть? А у меня нету!». Не то чтобы собственное сиротство сейчас особенно сильно удручало Соньку, но, дядь, твой вопрос был ну совсем в другие ворота. Какое твое собачье дело?
– Меня эта вся унижает, ват почему, – гордо ответила девочка, чувствуя себя очень взрослой несмотря на чумазое лицо и уродливую подводку.
«Дяденька» вопросительно приподнял бровь.
– Потому чта я не обезьянка, чтабы плясать за игрушки. Если у вас есть деньги, а у меня нету, эта не значит, чта я должна перед вами тут унижаться, – пояснила она для тупых и, прихрамывая, пошла обратно за кулисы.
– Подожди. Как тебя зовут?
Она повернула голову: спонсор выглядел очень удивленным. Стучать Инге Егоровне собрался, как пить дать. Старый козел! Пускай стучит, ей за себя не стыдно.
– Саня Смирных.
– Александра, значит. – И этот туда же.
– Сафья, – с нажимом сказала она. – Са-фья Сер-ге-ев-на.
– Софья Сергеевна?
Услышать собственное полное имя от чужого человека было неожиданно больно. Свои упорно звали ее другим именем, она почти смирилась.
– Слушай, Софья Сергеевна...
Дверь дзенькнула снова, но на сей раз в зал ввалился тот самый прилизанный.
– Ну где ты там? О, привет, актрисуля, – ухмыльнулся он. – О чем беседуете?
– О птичках. Фортуна, будь добр, сгинь.
– Не могу, – театрально повесил голову тот. – Люди переживают, что ты ее здесь... Девочка, заткни ушки! Тебе еще рано такое слышать.
Она с удовольствием показала ему средний палец.
– Ага, оно самое, – подтвердил Фортуна. – Прелестное дитя.
– Делать мне больше нечего, – буркнул спонсор. – Постыдился бы перед ребенком.
Сонька хихикнула. Если она ребенок, то эти двое – отсталые от жизни дедушки. Она такого успела наслушаться и насмотреться, чего они и в порнухе вряд ли видели и слышали. Ворка как-то приносил «интересные» карты и дулся от своей важности. Подумаешь, ничего особенного.
– Видишь, ей самой смешно.
– Боря, сгинь, кому говорят! – с нажимом повторил спонсор. – Я сейчас приду, пускай не переживают. Только что звонил Дымов, если тебе интересно.
Прилизанный Боря Фортуна перестал паясничать.
– И сколько он хочет?
– Без понятия. Чем быстрее ты отсюда свалишь, тем быстрее я ему перезвоню.
– Понял, шеф. – Боря отдал честь, как в армии. – Меня уже тут нет.
С его уходом в зале стало значительно просторнее. Спонсор сел на ближайший стул, кивнул Соньке на соседний. Она с опаской приблизилась, но садиться не стала.
– И кта такай Дымов? – спросила дерзко.
– Одно бесстыжее мурло, уверенное в своей неотразимости, – хмыкнул спонсор. – Присаживайся, я тебя не съем. Ногу лучше не тревожить, быстрее пройдет.
– Чева вам от меня надо?
– Поговорить.
– О чам?
– О жизни. Приятно поговорить с умным человеком. – Спонсор вытянул длинные ноги, будто они у него затекли. Вздохнул.
Странный он. Если взглянуть поближе, то не такой уж и старик. Лет сорок всего, а волосы седые и глаза старые, потухшие. А еще от него вкусно, дорого и оттого волнующе для Соньки пахло мужским одеколоном, молотым кофе и чем-то недоступным. Красивой жизнью, которой у Смирных отродясь не было и не будет.
– А если я не хочу с вами говорить?
– Настаивать не буду.
– Ладно, спрашивайте, – разрешила Смирных.
Юлить она не собиралась. Мало ли, вдруг он относительно нормальный и хочет узнать, что им действительно нужно. Ленка хочет книжку про пиратов, Гога – джинсы, Ася – чтобы кормили хорошо, а то она не наедается. Месяц всего с ними, до сих пор хнычет по ночам и зовет маму.
– Давно здесь живешь?
Спонсора не интересовали остальные – он хотел больше узнать о Соньке. Сколько ей лет, кем были ее родители, чем она увлекается, что любит, чего не любит. Банальные вопросы, однако же никто раньше ей их не задавал. Смирных не заметила, как втянулась в разговор.
Время шло, их не беспокоили. Видимо, не зря «шеф» таскает за собой этого Фортуну. Уже и есть захотелось, и пописать бы неплохо, а спонсор все спрашивал...
– А у вас машина чарная или серая? – выпалила Смирных.
– И черная, и серая, и красная... была. Пришлось продать.
– А скалько лет вашей маме?
– В этом году исполнилось бы пятьдесят четыре, – ровно ответил спонсор.
Складывала и вычитала Смирных неплохо, поэтому удивилась. Это ж во сколько мама его родила?! Получается, спонсор был еще младше, чем она прикинула.
– Ваша мама умерла? – с сочувствием спросила девочка, на минуту забыв, что пора бы уже отсюда сбежать и вообще, он ее страшно раздражает.
– К сожалению.
– А папа?
– Аналогично.
– Ана чта? – не поняла Смирных.
– Аналогично. Значит, то же самое или также. Тождественно, если захочешь вдруг блеснуть эрудицией.
Она запомнила два новых слова.
– Получается, вы таже сирота?
– Получается, что так.
Важные гости уехали. Уехал и безымянный спонсор (Сонька так и не удосужилась спросить его имя), однако на следующее утро, после завтрака, Смирных вызвали к директрисе, а в кабинете, пропахшем мышами и старой бумагой, пил чай с бубликами вчерашний дяденька. Уже не такой официальный, без костюма и галстука – в свитере крупной вязки, черных штанах и осенних ботинках. И без Фортуны.
Директриса тоже сидела тут, но смотрела на Соню не своим обычным змеиным взглядом – она пребывала в заметном шоке.
Спонсор поставил чашку на стол, встал с обтянутого нелепой вязаной «седушкой» стула.
– Доброе утро, Софья Сергеевна.
– Здрасьте, – буркнула та, уставившись в пол.
Невероятно, но сказанная под сценой дерзость осталась безнаказанной и с нотациями к Смирных так и не полезли.
– Вчера я не представился. – Он протянул девочке руку для рукопожатия. – Рязанский Константин Николаевич.
– Ачень приятно. – Она неловко пожала его ладонь.
– Софья Сергеевна, у меня к вам есть очень выгодное деловое предложение...
Директриса за столом издала какой-то сдавленный писк, но Рязанский Константин Николаевич обратил на нее не больше внимания, чем на ленивую жирную муху, ползущую по шкафу с документами. А у Сони отчего-то сердце заколотилось и в животе задергало.
– Пойдете ко мне жить?
На этом месте ее переклинило. Языкастая Санька Смирных долго и потрясенно смотрела на человека перед собой и не могла поверить в то, что ей только что предложили. Она спит. С ней уже такое бывало: снилось, что она слезла с кровати, выстояла очередь перед умывальником, похлебала безвкусной каши, такой жидкой и липкой, что можно использовать вместо клея... Сон, сон, сон! Или Смирных спит, или Рязанский спятил!
Она открыла рот и поняла, что не может сказать ни слова. Тогда Соня, как бессловесный младенец, ткнула себя пальцем в грудь.
Рязанский серьезно, без намека на улыбку или презрение за такую тупость, кивнул.
Сонька перевела палец на него – повторный кивок.
– Константин Николаевич... – тявкнула со своего места директриса.
И Соня, по-прежнему не веря, что она это делает, утвердительно дернула подбородком.

--------
Месяц, который Смирных провела, каждую свободную секундочку выглядывая в окна, обошелся ей дороже, чем все шесть лет детдома вместе взятые.
Когда девочка немного пришла в себя, Рязанский объяснил, что забрать ее прямо сейчас он не может. Намекнул, что деньги решают не все и есть определенные нюансы, которые требуется улаживать по закону, а на это нужно время. До Нового года – кровь из носу заберет. Гадом будет, если не управится.
– Я понимаю, – очень тихо, надеясь, что не услышит директриса, сказала Смирных. – Я подожду, скалько надо. Вы талько возвращайтесь.
Говорила, слышала свой непривычно дрожащий голосок, но по-прежнему не верила. Последовавшая за шоком эйфория схлынула так же быстро. Не было в этом удочерении никакого смысла, никакой логики. Слишком похоже на сказку. Зачем она ему сдалась? Вдруг он извращенец какой-нибудь, людей за границу продает или того хуже?
Рязанский поморщился. Как потом выяснилось, из-за невозможности поговорить с Сонькой без свидетелей, объяснить свои мотивы без цензуры и без купюр, а тогда Соня, подозревавшая его неизвестно в чем, все же до смерти боялась, что вот сейчас Константин Николаевич рассмеется ей в лицо и скажет что-то идиотское вроде: «Шутка-минутка, а ты, дура, поверила!»
Сообразив, что держит руки в карманах и до боли скрещивает пальцы, Смирных куснула себя за нижнюю губу и постаралась принять независимую позу.
Тонкие губы Рязанского дрогнули.
– Очень важно, чтобы ты уяснила: если вдруг передумаешь, ты в любой момент можешь сказать «нет» и не объяснять мне причину. Сегодня, завтра или когда я буду здесь со всеми бумажками и печатями. Никто тебя не осудит. Это твой выбор, Соня, и только твой.
Смирных хотела посмотреть ему в глаза, но он был слишком высокий, а ей вымахать на десять сантиметров за лето еще только предстояло.
И тогда Рязанский безо всяких просьб и подсказок присел на корточки, чтобы взглянуть на Соньку снизу вверх. Глаза были... другие. Не такие, как вчера. Спонсор видел в ней равную. Он действительно хочет взять Смирных к себе, но примет любой ее выбор.
– Если я сказала «да», Константин Николаевич, значит, я все подумала и решила. Но если я, – добавила Соня, еле шевеля губами, – если я вам вдруг надоем, вы всегда мажете отвезти меня обратно. Я пойму и не обижусь.
Лукавила, конечно. А чего она одна должна решать? Пускай он тоже подумает!
Рязанский улыбнулся. Почти. Понял ведь все.
– Хрен тебе, Софья Сергеевна. Я своих не бросаю. Жди меня и веди себя прилично, ясно?
– Да куда уж яснее? – буркнула Смирных.
Скрюченные пальцы в карманах дернулись и разжались.
Потянулись бесконечные дни ожидания. Санька запрещала себе думать о слюнявых нежностях вроде «У меня будет настоящий папа». Насчет мамы она сильно не обольщалась: Рязанский выглядел ухоженным и отутюженным, но совсем неженатым мужчиной, да и кольца на пальце, не считая печатки, не носил. Одиночка, как и сама Сонька, безошибочно выделявшая из серой толпы подобных людей.
Она нарочно готовилась к худшему, чтобы не визжать и не прыгать от радости, как безмозглый щенок. Приблудился к ним один такой, через дырку в заборе пролез, когда забор еще не был металлическим. Лохматый, грязный и тупой комок шерсти бегал за своим хвостом. Семилетняя Смирных зачем-то погладила его, и он начал лизать ей руки. Она хотела оттолкнуть, даже ударить, но не смогла – трепала и трепала этого блохастого идиота по загривку. Щенка забрали, дырку в заборе заделали, и случай постепенно забылся. А теперь Сонька сама готова лизать чужие руки, лишь бы гладили и не прогоняли. Она! Вот стыдоба! Быстро взяла и забыла об этом! Кому говорят?!
Интересно, а у Рязанского большой дом? А собаки там есть? А красную икру часто подают? Наверное, он же богатый. Соня никогда не пробовала красной икры, только видела по телевизору, когда заглянула однажды в комнату воспитателей.
Мыслей было столько, что девочка перестала спать по ночам: лежала на своем «втором этаже», смотрела в потолок и представляла. Перебирала в памяти лица, ища в бледной мешанине пятен лица родителей. Иногда всплывало что-то такое, знакомое. Денисовна говорила, что Софья очень похожа на свою мать: и обманчиво ангельской внешностью, и задиристостью, и упрямством. Папа, наоборот, был очень робкий. Фамилию ему придумывали уже здесь, в детдоме. Теперь у нее будет еще один папа, и, кто знает, может быть, вместе они сумеют найти и вторую маму, добрую и красивую, которая будет любить их обоих...
«Фу, разнюнилась, – фыркнула Соня, ворочаясь. – Слушать противно. Любить ее будут, щас-с! Кому ты нужна такая? Он давно про тебя забыл. Сегодня второе декабря, а он даже ни разу сюда не пришел. Так не бывает, Смирных, забудь. Помечтала, и хватит...»
Беда, как известно, не приходит одна. Вслед за собственными страхами и порой настоящим отчаянием потянулись зависть и обида окружающих Соньку людей.
Она никому не говорила о Рязанском, однако буквально через полчаса после его отъезда в курсе были все воспитатели, а к вечеру и дети. Инга Егоровна открытым текстом заявила Смирных, что такой чести она, дикарка и воровка, не заслуживает, что по ней плачет колония, и много чего еще. Девочка, стиснув зубы, слушала гадости в свой адрес и повторяла мысленно раз за разом: «Он заберет меня, и ты утрешься. Он заберет меня, и ты утрешься». Сверстники, которые и раньше не особо стремились общаться, объявили настоящий бойкот. Идею, как ни странно, подала та самая Вера, «партнерша» по танцу.
Видя, что Смирных безразличны их потуги, а плевком в суп ее не проймешь, девчонки устроили-таки «темную» в сортире и Соньку же выставили виноватой. Кто-то стуканул Инге, и ему от своих ничего не было, хотя обычно за такое гланды вырывают. Видимо, если кого-то ни за что ни про что усыновляет богатый дядька, а остальные так и будут торчать здесь, ненужные, правила разок можно и нарушить.
Соня Смирных не ревела уже года три. Ни в подушку, ни втихаря в сортире – нигде. Вот и стоя перед директрисой, отсвечивая фингалами всех цветов радуги и жуя опухшие губы, не заревела. Только добравшись до кухни и забившись в тот самый закуток, долго скулила на одной ноте, уткнувшись разбитым лицом в Воркино плечо.
– Санька, забудь, – уныло бубнил Ворка, обхватив ее свободной рукой, а другой пытаясь развернуть слямзенную конфету. – Тебя никто отсюда не заберет. Сходи к Жихаревой, скажи, что передумала, и тебя оставят в покое.
– Ты деб-бил? Они же... т-талько эт-тава и ждут... чта сольюсь... струхну... а ват хрен им! – Смирных, кривясь, отлепилась от Ворки и долго вытирала слезы рукавом. – И ты... Ты т-таже... не веришь мне? Ну, скажи!
– Не верю, – признался Ворка, жуя конфету. Раньше он бы непременно поделился, а теперь трескал в одну харю. Предатель. – И Фима не верит. Его уже усыновляли – обратно привезли. Мы не нужны им, Санька. Если сами не выгрызем, никто за нас не выгрызет.
– Пи*дишь, как настоящая сиратка, – зашипела Соня. – А ведь у тебя мама есть.
– Что есть, что нету, одинаково, – равнодушно отозвался Ворка. – Думаешь, я ей нужен? Ага. Ты посмотри на нее: обычная б*ядь. Даже не помнит, с кем меня нагуляла...
Договорить он не успел: Смирных изо всех сил лягнула его в живот и убежала. Дружба пришла в негодность, и даже не потому, что ни один нормальный человек так не скажет о своей матери. Просто до Сони вдруг окончательно дошло, что верить здесь больше некому. И как отрезало.
В сортире, как обычно, воняло мочой и хлоркой, зато было пусто. Смирных влезла на подоконник, посмотрела на падающий крупными хлопьями снег и, прижав руку к впалой груди, поклялась. Из-за выбитого зуба получилось свистяще:
– Клянусь, если завтра да двенадцати ан за мнай не приедет, я возьму нажик и зарежусь!
Ножик не понадобился. Сонька в общей массе плелась на завтрак, когда во двор чинно въехали две машины: большая черная и серая поменьше. Из черной машины выбралась знакомая высокая фигура, открыла заднюю дверь и помогла выйти другой фигуре – незнакомой, женской и рыжеволосой. Половина детдома прилипла к окнам, а Сонька...
Сонька еще никогда не бегала так быстро и никого не обнимала так крепко. Война бы началась – Смирных не отпустила бы Рязанского. Он был настоящий, он пришел за ней, а остальное... Да пусть хоть потоп!
Соня поняла, что плачет, когда Рязанский, откашлявшись, сказал: «Запрыгивай», – и она запрыгнула на него, обхватив еще и ногами.
– А говорила, что не обезьяна. Ладно, пойдем в машину, а то замерзнешь.
– Константин Николаевич... – начала рыжеволосая женщина.
– Лидия Леонидовна, где надо, распишитесь за меня. У вас это довольно неплохо получается. Андрей, набери мне товарища Стечкина. – Соня услышала, как рядом запиликали кнопки телефона. – Хочу обсудить с ним наши дальнейшие действия.
– Вы же не собираетесь...
– А почему нет, Лидия Леонидовна? Работать с людьми, которым не объяснили, что такое частная жизнь заинтересованного лица, себе дороже.
Лидия в сопровождении кого-то невидимого пошла к главному входу. Рязанский посадил Соню в машину: сама бы она не залезла, сил не было никаких.
– Стечкин не берет, – отрапортовал похожий на шкаф мужик со стрижкой «под горшок». Видимо, Андрей. – Набирать дальше?
– Не надо, разберемся. Печку прибавь и музыку выключи.
Сонька жалась к Рязанскому. Было все равно, что с ней собираются делать дальше. Мечта уже сбылась, и пусть хоть убивают. Но вместо радости – ужасная усталость, и почему-то разом заболели все синяки и ушибы.
– Ты говорила кому-нибудь обо мне?
– Я не дура, – пробормотала Смирных.
– Все понятно. Набирай, Андрей, до победного. Будем решать по горячим следам.
Сонька чувствовала себя большой куклой. Ее отвезли в больницу, осмотрели со всех сторон, помазали, заклеили, влили какую-то горькую бурду и сделали укол – даже не пикнула. Рязанский оставался рядом, и она держала его за руку. Потом ее отвезли домой (Соня заметила только, что дом огромный), несли на руках до комнаты на втором этаже. Незнакомый женский голос что-то спрашивал – Рязанский негромко отвечал.
– Ты голодная? Сонька, не спи, замерзнешь.
– Пхй, я спать хочу, – бормотала она. – Кинь меня де-нить и иди.
– Константин Николаевич, у девочки шок...
– А у меня нет?!
Проснулась Смирных только под вечер. На удобной кровати, где при желании можно было штабелями уложить десяток таких, как она. На кровати с мягким одеялом и матрасом, в котором можно утонуть. Шок продолжался: Соня то плакала, то смеялась. Хохотала до колик, молотя руками и ногами по расчудесному матрасу. Она умерла и попала в рай, иначе как объяснить то, что происходит с ней сейчас?
Полчаса спустя Смирных в одежде не по размеру, зато мягкой и чистой, сидела за столом на кухне, которой просто не могло существовать в природе, только на глянцевой картинке, болтала ногами в огромных тапочках и, громко икая, прихлебывала воду из стакана. Перед ней на тарелке громоздились золотистые оладьи, пахнущие так одурительно, что хотелось поскорее унять икоту и сожрать (именно «сожрать», потому что все остальные слова были тут неуместны) все до единой, окуная то в густую сгущенку, то в малиновое варенье. И тарелку за собой вылизать! В итоге Соня чихнула на свою икоту и взялась за еду. Бли-и-ин... Да она в жизни ничего вкуснее не пробовала!
Рядом на диванчике пристроился Рязанский и пил кофе.
– Смотри, не подавись, а то все будет зря, – сказал он. – И не увлекайся: пережор еще больнее недожора. Поверь эксперту.
– Мы-мы-мы, – ответила Соня. Она бы облизала липкие от сгущенки пальцы, но гордость не позволила. – М?
– Спасибо, я не голодный. Ешь спокойно.
Мурлыкание вытяжки было внове, но странно успокаивало. У плиты суетилась немолодая женщина, чем-то неуловимо похожая на Денисовну, только гораздо круглее и в очках. Женщину звали Ирина Олеговна, работала она во дворце (а как иначе обозвать эту хренотень?) Рязанского домработницей и по совместительству голосом совести. Можно было решить, что Ирина Олеговна готовит ужин, однако ужин был приготовлен на неделю вперед. Домработница просто готовила. Видимо, Сонин заморенный вид побуждал ее к этому рефлекторному действию, потому что стоило Ирине Олеговне оглянуться на девочку, жующую неизвестно какую по счету оладью, как она начинала сочувственно качать головой и доставать новую посуду.
– Ирина Олеговна, вырубайте машину, – спешно сказал Рязанский, видя, как женщина тянется за третьей сковородой. – В меня столько не влезет, в Софью тем более... Соня, мне не жалко, но тебе плохо будет. Остановись!
Остановилась послушно. Хотя потом все равно бегала, мучаясь животом, но никому не призналась.
Первые три дня в новом доме слились в единую массу счастья: «помолодевшая» лет на пять Смирных носилась по комнатам, залезая во все углы. Ела, наверное, за пятерых, ложилась и вставала во сколько вздумается. На четвертый день Рязанский перехватил ее в полете и заявил, что от такой жизни и спятить недолго, пора возвращаться в рамки. Сонька теперь на все была готова ради него. Согласилась.
– Предлагаю поговорить как взрослые люди. – Он пропустил ее вперед, в гостиную. – Я искренне желаю, чтобы у тебя было счастливое детство в родном доме, возможность окончить школу, получить высшее образование, найти работу по душе и жить достойно. Я приложу все усилия, чтобы у тебя это было, но, учти: на вечный праздник можешь не рассчитывать, это в корне неверно. Побегали чуть-чуть, можно и успокоиться, наметить планы на ближайшее будущее. Как считаешь?
Соня кивнула. В голове крутилась какая-то муть вроде «Я вас никогда не забуду!»
– Честно скажу, я сейчас в таком же шоке, как и ты, поэтому... – Он потер лоб. – Давай сядем для начала. На пол? Да пожалуйста, ковер чистый.
– Константин Николаевич...
– Давай на «ты», мы не в Средневековье. На «папе» не настаиваю, но, если хочется, зови папой. Если пока не хочется – зови Костей. Только не на «вы». Договорились?
– Ага.
Соня с любопытством поглядывала на него, не подозревая, насколько изменилась за эти три дня. Глаза заблестели, щеки порозовели, исчезло с лица выражение загнанного зверька, который из-за своего характера еще пытается кусаться. Не от вседозволенности даже изменилась (что такого особенного ей позволили?) – от человеческого отношения. Ирина Олеговна с молчаливого согласия Рязанского взяла девочку под крыло. Сам Костя, хоть и добродушно над ней подшучивал, ни разу не нахмурился и не повысил голос. Сонька немного шалела от всего этого, но вела себя куда сдержаннее, чем могла бы вести.
– Я взял... можно сказать, что отпуск. До конца новогодних каникул буду дома. Начнем потихоньку привыкать друг к другу. Договоримся сразу: не врать. Нерешаемых проблем нет, поэтому, если вдруг что-то случилось, ты приходишь ко мне и честно говоришь. Ругать не буду, за правду не ругают. Хорошо?
– Хороша. Кастя, а вы... а ты меня обратно не отдашь, если я?.. Ну, не знаю...
Рязанский мысленно чертыхнулся. Не с того он начал и неверный тон взял, но кто ж мог знать?
– Сонь, истина проста, на самом деле. В детский дом ты вернешься при одном условии: если сама этого захочешь. Я скорее сдохну, чем добровольно отвезу тебя туда.
– Кляняшься? – строго спросила она.
– Клянусь. Черт, давно со мной такого не было, – признался он. – Не знаю, как к тебе подступиться! Пока оформлял бумажки, не до того было. Три дня вертел, крутил – довертелся, называется. О чем говорить, с чего начинать... Хочешь поговорить о чем-нибудь конкретном или ну его в баню, по ходу действия разберемся?
У Соньки губы задрожали, меленько так. На лице живого места нет, хотя вроде же обработали всем чем надо. Бедный ты ребенок!
– Спасибо, что забрал меня. Я не забуду! Вся, чта угадно, талько скажи, – она захлебывалась словами, но приблизиться не пыталась. Неудивительно, после всего, что с ней сделали маленькие изверги. То, что Соня вообще шла на контакт, можно назвать чудом. – Я буду хороша себя вести, честное славо! Ты мнаю гордиться будешь...
Если бы Костя мог заплакать, выл бы белугой. От одного этого недетского взгляда выл.
– Я уже тобой горжусь. Никем так не гордился. У тебя все будет, слышишь? Все от меня зависящее сделаю. Даже больше.
Соня смотрела на Костю и думала, а он не мог понять, о чем, хотя по лицам научился читать в совершенстве. Слишком много всего было в Соне намешано.
– Ты... ты меня талько сам не бей, ладно? С тобай дядьки такие большие хадят, ты им скажи, если я вдруг... талько не сам, ладно?
За сегодняшний день Рязанский планировал сделать многое: проехать по магазинам, купить ребенку нормальной одежды, пообщаться с Баренцевым насчет двадцать девятого, заехать в десяток различных мест. А в итоге до позднего вечера просидел рядом с Соней, говорил с ней безо всяких планов и заготовок. Сложностей, которых он больше всего опасался, не было. Были совершенно другие, о которых Костя еще не подозревал.
– Такая славная девочка, – шептала Ирина Олеговна, когда Сонька заснула прямо за ужином и Рязанский снова нес ее в комнату, – только ругается очень уж неприлично, когда думает, что никто не слышит.
– Воспитаем, – пообещал Костя. – Но, как вы помните, лучше быть хорошим материалистом, чем интеллигентной тварью.
– Хорошо, что вы улыбаетесь. У вас даже лицо другое, светлое. Правильно, значит, Господь послал... – Домработница умолкла, коря себя за несдержанность. Мнение ее мальчика на тему божьей благодати даже в мыслях озвучивать грешно.
– Не нам судить, Ирина Олеговна. Доброй ночи.
Сонька не только ругалась – она еще и храпела во сне. Нежно и от души, будто вместо маленькой хрупкой девочки на кровати раскинулся стокилограммовый мужик, страдающий дефектами носовой перегородки.
«У меня теперь есть дочь, – потрясенно думал Рязанский. – А дочь – это не только стакан воды в старости, но и большая ответственность».
Осознать и уложить все в голове ему оказалось ничуть не легче, чем новоявленной дочери. На передний план вышло острое, полузабытое желание защитить от всех напастей. Беседуя с ней в «концертном зале», Костя и представить не мог, что все так обернется.
Живое оно, сердце. И душа в кои-то веки на месте, хоть и болит. Будто сняли с него часть груза. Никто не мог, а Сонька смогла. Перевернула что-то. Ее душа изранена ничуть не меньше, а ведь она еще дите! Ей нужна родительская любовь и ласка. Они сумеют, вместе. Постепенно.
«Не я – ты будешь мною гордиться, девочка. Такой дочери, как ты, не нужен абы какой отец. Все будет хорошо, теперь я понимаю».
И все действительно было хорошо, пока на Сонькином извилистом пути не повстречалась китайская ваза.

...

Ejevichka:

...

ishilda:

...

NinaVeter:

...