Трям, дамы! Озверевший в изоляции от Инета я нашел лазейку и дорвался до сети... на пять минут.
Это был обычный осенний день. Таких дней в его жизни было множество, но каждый имел свой собственный оттенок. Оттенок, присущий только осени, только той осени, которую так остро и так явно чувствовал Э. Сегодня был особенный обычный день. Ему с самого утра предстояло сделать множество дел, чтобы весь день провести с женой. Э. начал с того, что отключил ее будильник и вынес из спальни все часы - Роуз нужно выспаться. Наскоро умылся, собрал детей и Марию, и они поехали. Бабушка так радовалась тому, что несколько дней малыши проведут у нее, что из распахнутой двери в семь утра потянуло трюфельным тортом (его любимым, такой умела делать только его мама, а все остальные шоколадные десерты он на дух не переносил), крупные бигуди были скрыты под шелковым платком, а маникюр вызывал некоторые сомнения в том, что она готовилась сидеть с внуками, а не собиралась на свидание всей своей жизни.
- Ма, им пока нельзя есть торт, - на всякий случай заметил Э., вытягивая шею и заглядывая в кухню.
Бабушка уже что-то ворковала малышам и это что-то явно звучало, как "сейчас этот вредный дядька - ваш папаня, уедет, и мы как следует повеселимся".
- Сын, возьми торт, я вам с Роуз тоже приготовила. Да, в прихожей стоят два пакета, тоже захвати - это от нас с отцом. Не волнуйтесь, все будет хорошо, я постоянно на телефоне, завтра вечером приедет Мария, а мы до этого момента постараемся не спалить квартал, бросить курить, пополнить запасы выпитого спиртного... Все, иди, пока тебе не стало плохо. Да, я помню о режиме, я все помню! Я тоже тебя люблю.
Э. немного растерялся, зайдя в кухню. Торта было три. Мама вновь вышла на тропу войны и объявила оную диете. Забрав один в коробке, он немного подумал, потом упаковал еще один и вручил его Марии.
Мария решила навестить брата, и он завез ее на другой конец города и помог донести вещи. А потом работа... Этим утром что-то в нем надломилось. Он вышел на улицу, когда еще было темно и вот сейчас, оставшись один в машине и поднимаясь по узкой дороге в гору, он в полной красе мог видеть туманно-слезливое утро. То самое. Которого ждешь весь год, а оно все не приходит и не приходит. С самого первого дня осени ты просыпаешься и идешь к окну, ожидая, что сейчас откинешь занавеску, а оно вот, на ладони. Его осень в этот раз задержалась. Не было долгих дождей, небо выше обычного, какое-то особо парящее, высокомерное. И только золото опавшей листвы указывало на то, что его время близко. Время подводить итоги, время выметать душу, очищать себя для нового, готовить. Э. на самом деле ощутил, как что-то щелкнуло. Вот та вышка сотовой связи впереди, так явно вечерами напоминавшая Эйфелеву башню в миниатюре, плыла и раздваивалась в мареве, надломленная прямо посередине. С возвышености, по которой сейчас пролегала дорога, было четко видно, как касается ртутное небо колеса обозрения. И тогда он четко понял - это сегодня. Сегодня, когда им с Роуз уже год, и пусть это не срок для кого-то, сегодня он точно знает, что шел к этому всю свою жизнь, все свои осени.
Быстро заехав на студию, он связался с режиссером фильма, который они сейчас снимали. Э. должен был уехать неделю назад. То, что почти вся съемочная группа провела трое суток в больнице - это нечто фантастическое. Но на этом послабления закончились. Они вернулись обратно в Стокгольм, продолжили съемки эпизодов, где не требовалось его участие, но теперь режиссер начинал требовать его крови. Э. пообещал приехать через три дня, ткнул в объектив камеры билеты и закатил глаза, когда в него швырнули бейсболкой.
Он старался не думать о том, что произошло после выписки из больницы. Простить себе несдержанность? Кажется, уже не мальчик, чтобы не понимать, что Роуз не в том состоянии находилась, когда выясняют отношения. И все же... Он не ревновал ее к Робину и этого не мог понять никто, хотя для Э. было удивительным скорее то, что все считали его хладнокровным и бесчувственным. Роуз была с ним, и большего доказательства от нее не требовалось. Каждый раз, возвращаясь после длительного отсутствия или просто приходя поздно вечером после спектакля, он читал в ее глазах такое, что невозможно перевести на человеческий язык. Глупо было бы полагать, что он мог спрятать ее от прошлой жизни, занять чужое место, вычеркнуть ее прошлое и заставить ее забыть. Он слишком уважал для этого свою жену. Все, что когда-то было в ее жизни, все это сделало ее такой и позволило ей полюбить его. Для него был неприятен тот факт, что Ирэна за его спиной выясняла, что нужно передать Робину. Он тогда просто развернулся и вышел. Что можно было сказать двум женщинам, замершим в молчании? Поучавствовать в подборе нужных фраз или сгонять за памятным подарком? Нет, ему не было бы все равно, если бы Роуз взяла за правило обедать с Робином три раза в неделю, но он доверял ей. Он доверял в этой жизни лишь двум людям, кроме своих родителей. И не собирался из-за подобной мелочи менять свое мнение. Если Роуз сочла необходимым не рассказывать ему, значит, у нее были на то причины. Но противный осадок все равно не давал покоя. И все это вылилось в то, что и ссорой-то сложно было назвать... И теперь он не находил себе места. Еще и потому, что в какой-то момент его жена сочла необходимым спросить "Любишь?"
Он тогда едва справился с управлением. Его уже давно мало что могло удивить, но вот этот вопрос... Не случилось ничего такого, и он не мог себе представить, что могло бы случиться на свете, чтобы он разлюбил Роуз. Даже если его не станет, Э. всегда казалось, что ветер будет играть ее волосами, напоминая о его прикосновениях, дождь, под который она попадет, сотрет с ее лица слезинки, которые она проливала о нем, как он бы стер их большими пальцами, обняв ладонями ее лицо, солнце, обжигающее ее плечи, будет напоминать о нем, его любовь дальше, чем вечность. Раз за разом всплывал в памяти тот хлесткий, жестокий разговор. Разговор не на повышенных тонах, разговор, играющий на нервах именно тихими, вкрадчивыми словами, отчаянием и попытками достучаться любой ценой, заставить услышать, ударить словами так, чтобы остановилась на миг, послушала себя, сложила их фразы и увидела, что они по краям идеально сходятся. И спустя какое-то время он понял, что Роуз пыталась сделать тоже самое. Э. не был противником ссор, он понимал, что жизнь вдвоем - это большая работа. И иногда нужно выпускать пар и бить посуду, высказывать накопившиеся обиды, чтобы услышать, как они звучат со стороны и что по большей части они просто надуманные, приписанные чужим смыслом к словам, не подошедшие под настроение. Но чтобы так... чтобы она засомневалась, что из-за ее встречи с Робином, с частью ее жизни, с ее прошлым, где счастливых моментов было гораздо больше, чем горьких, он перестанет ее любить? Наложит вето на ее общение с друзьями? Заставит измениться? Все оказалось неважным, кроме непонимания. И он не знал, как ей объяснить, что он никогда не будет претендовать на ее жизнь, ему хватает того, что она с ним. И в очередной раз он не смог придумать ничего лучше и ничего более осмысленного, чем "Я с тобой". Что еще можно сказать? Я с тобой, даже если ты в какой-то момент не понимаешь, не желаешь слышать, стоишь на своем, во многом переняв мое упрямство за годы общения, сознательно ранишь меня. Я с тобой, потому что я такой мир понимаю и живу в нем. Мир, в котором мы в ответе за тех, кого приручили. Добро пожаловать в мой мир.
Все как-то сразу сгладилось самой собой, без извинений и посыпаний пеплом буйной головы. Просто разгребать то количество подарков, которым завалили их малышей друзья, пришлось вместе, а это сближает. Потом ответные реверансы в виде цветов с приложенными свитками, где простое, но емкое "Спасибо" соседствовало с росчерком "Р. и Э.", и молчаливая договоренность, что никаких бурных отмечаний, никаких вечеринок, по поводу крестин будет решено позднее. А сегодня... Сегодня их первая официальная дата. Перед уходом он написал на зеркале губной помадой послание, а на полочку в ванной поставил коробку, перетянутую шелковой лентой, где около полусотни помад в фигурном беспорядке ждали своей очереди в зеркальной переписке.
Э. не любил цветы. Он не любил пафосные букеты и даже многозначные, тугие розы в простеньком оформлении были для него слишком холодными и невыразительными. Но на столике в столовой были заботливо поставлены в хрупкую хрустальную вазочку голубые незабудки, а к тому времени, как Э. вернулся, дом уже вовсю благоухал кофе с корицей. Роуз стояла спиной к нему и что-то старательно стирала с пальцев. Холодными руками сгребая ее в охапку, Э. не счел нужным каким-то образом облечь в слова поздравления с первым совместно прожитым годом, это было понятно без слов. Он просто развернул к себе жену, долго молча смотрел ей в глаза, а потом просто сказал: "Я тебя люблю." Он ничего не планировал заранее, просто сегодня, когда остановился и вышел из машины, чтобы надышаться осенним воздухом, со свистом прошивавшим его легкие, понял, что им нужно вернуться. Им нужно вернуться туда, где они сказали столько лишних слов, в бесплотной попытке отстоять свое право на личное пространство. Генри в этот момент был неоценимым другом, поскольку найти за полчаса самолет, готовый ждать столько, сколько понадобится, мог только он.
***
Они летели в Люцерн. Город, где родились их дети, город, где он испытал безотчетный страх перед беспомощностью, город, где он так и не научился молиться. Он очень хотел показать Люцерн таким, о каком когда-то мечтал. Обнять ее, пока она зачарованно смотрит на "самое грустное и самое трогательное каменное изваяние в мире" "Умирающего льва", гулять, держась за руки, по Ледниковому парку, смотреть на то, как отражается небо в воде, целоваться на Часовенном мосту, как когда-то давно, словно бы в прошлой жизни, окунуть пальцы в озябшую воду, улетать из залитого огнями и водой Люцерна, увозя совсем другую память - память о том, что они вместе и они рядом.
Поздно ночью, он нес Роуз на руках в дом, потому что она ужасно устала. Они не говорили о будущем, не вспоминали прошлое за весь день ни разу, они просто жили и дышали друг другом. Перед отлетом они забежали в цирк в старой части города и застыли, глядя на то, как рванулись к куполу белые, тугие тельца голубей, рассыпаясь ворохом в воздухе и снова становясь единым целым. Он ощущал, как сумасшедше колотится его сердце, а когда головка Роуз приникла к его груди, и она точно должна была услышать этот безумный стук, его сердце пропустило удар. Она положила ладошку на место, где билось его сердце, чуть толкнула и сказала "Тук-тук". А голуби вернулись на свои места.
Он разводил огонь в камине, укутав Роуз в плед и устроив рядом. Пляска огня отражалась на лице, играла в глазах. Он обернулся, заметив, КАК она на него смотрит. И тогда...
- Именно сейчас, не в конкретный день, наш день, а осенью... Именно сейчас возникает сосущее ощущение того, с какой ужасающей быстротой все летит и становится ПРОШЛЫМ. Все, что с нами было, все, что имеет для нас какую-то значимость - становится прошлым. От этого пусто и гулко внутри. Я знаю, что ты - мое будущее, Роуз. Каждый день с тобой - это не то, что станет прошлым, а то, что позволит быть вместе в будущем. И все, что у меня есть - это ты и дети. Вы втроем - это больше, чем вечность.