Клуб поклонниц Outlander-а, а также клана Фрэзеров (18+)

Эта книга пропахла твоим табаком,
И таким о тебе говорит языком:
“Не жалей ни о чём, дорогая”.
И не то, чтоб со мною был прежде знаком,
И не то, чтобы мною был прежде иском,
Так и жили, не предполагая...
Этой книги, которая ростом с вершок,
Я потрогаю тонкий ещё корешок.
“Не жалей ни о чём, дорогая” –
Прочитаю в твоём торопливом письме,
И простейшие числа слагаю в уме –
Так и жили, не предполагая...

Я могла б написать: никого не виню
Сообразно характеру духу и дню,

Не виню, ибо верю в удачу,
Но споткнусь о корявую эту строку,
И щекою прильну к твоему табаку,
И не плачу, не плачу, не плачу.

Эта книга пропахла твоим табаком,
И таким о тебе говорит языком:
“Не жалей ни о чём, дорогая”.
И не то, чтоб со мною был прежде знаком,
И не то, чтобы мною был прежде иском,
Так и жили, не предполагая...

Эта книга пропахла твоим табаком.
В.Долина

***
Эта книга пропахла моим табаком
И моим о тебе говорит языком,
Из бессонниц души возникая.
Эта книга – разлуки родное дитя,
Что живёт за стеной проливного дождя,
Своё солнце увидеть мечтая.

Эта книга обходится без корешка,
Типографскою краской не пахнет пока
И страниц не считает до срока,
Но пахнув табаком в полуночной тиши,
Залетает в окно твоей светлой души,
Как за пазуху Господа Бога.

Эта книга растёт, как трава сквозь бетон,
Не заботясь о том, что с ней будет потом,
Лишь бы к свету пробиться руками,
Чтоб, надеждою смутной себя озарив,
Прикрывал, разрастаясь, зелёный массив
Ей на грудь навалившийся камень.

Эта книга с твоими чертами лица
Так боится себя дописать до конца,
Не дождавшись средь дальнего края
Той, во имя которой она родилась,
Чьё дыханье и голос, и прозелень глаз
В ней пребудут гореть, не сгорая.

Дом Разлуки под крышей небес, где опять
Нам с тобой друг без друга пришлось зимовать,

Где нельзя нам вдвоём коротать вечера,
Где сегодня твоё догоняю вчера,

Где с трудом, временные сверля пояса,
В телефонные гнёзда летят голоса,

А по сизому снегу почтовых полян
Безбумажные вести спешат на экран.

Этот дом, где волнений вихрится сквозняк,
Тишина в нём страшней, чем кладбищенский мрак.

Этот дом, что построен без помощи рук,
В нем ещё миллион проживает разлук,

Чьи следы на вокзальных перронах, в портах,
В мировой паутине, в почтовых мешках…

Этот дом, что проклятьем Разлуки клеймён,
Общежитье Надежд и Любви бастион.

Не хочу с ним сродниться, боюсь, что вдвоём
Мы задержимся в нём и его обживём,

Но сильней во сто крат я боюсь, чтоб на слом
Не списался до срока наш временный дом,

Где два года уже в день рождения ты
Полуголой рукой прижимаешь цветы

Там, на фото, с которого всё началось,
Словно током земную ударило ось,

Чтоб с насиженных мест из привычной зимы
В Дом Разлуки с тобой переехали мы.

В тот единственный дом, где кляня и спеша,
О Любви и о Встрече печётся душа.

Мы с тобою лишь два отголоска:
Ты затихнул, и я замолчу.
Мы когда-то с покорностью воска
Отдались роковому лучу.

Это чувство сладчайшим недугом
Наши души терзало и жгло.
Оттого тебя чувствовать другом
Мне порою до слез тяжело.

Станет горечь улыбкою скоро,
И усталостью станет печаль.
Жаль не слова, поверь, и не взора,
Только тайны утраченной жаль!

От тебя, утомленный анатом,
Я познала сладчайшее зло.
Оттого тебя чувствовать братом
Мне порою до слез тяжело.

Дни шли за днями. Дети росли, по умолчанию чаще всего так и оставаясь Детьми, хотя Мария на манер Генри все же называла сына Сандером, а дочку Дали. Э. почти не уезжал. После того, как Роуз поняла и приняла его решение, он немного успокоился и старые мысли вроде бы перестали его грызть. Казалось. Но после суетного, шумного дня в кругу семьи, он оставался один в кабинете и все возвращалось. Э. был человеком безграничной свободы - своей и людей, которые его окружают. Он слишком отвлеченно относился ко многим вещам, осуждаемым и обсуждаемым в обществе. Ему были неинтересны многие вещи, которые считалось модным и утонченным знать и любить. Многие знакомые из прошлой жизни до сих пор удивлялись, когда узнавали, что у него есть семья. Э. никогда не собирался заводить не то, что жену, постоянную любовницу. Он был чужд каких-либо эмоций. Просто... их не было в нем. И все. Так бывает. Но не каждый мог это понять. Не каждый мог принять Э. Это его тоже мало заботило, а если говорить совсем уж откровенно, то не заботило совершенно.
С появлением Роуз в его жизни поменялось лишь одно - его мир стал вращаться не вокруг солнца, а вокруг ее смеха. Он не стал больше ценить безликие произведения искусства, редко бывал на модных кинопремьерах, не отвечал на приглашения, не бывал дома, но знал. Просто знал. И это было его жизнью. Он знал, что Роуз всегда и везде верит, что он любит ее. Ей не нужны были доказательства и постоянные свершения, громкие слова, частые смс, телефонные разговоры. Ей важно было получать письма из тех мест, где он находился. Она ждала их. И Э. знал это и писал ей письма. Не писал о том, как любит ее, как сильно скучает, что больше никогда не уедет. Он писал о дороге, о том, что видел в маленьких селеньях, о женщинах в веселых шляпках, о танцующих посреди улицы мужчинах, о поездах, о самолетах, о синеве небес, о забытых на сиденье в театре цветах, о дожде, о промокших туфлях. Он писал ей письма. И знал, что она знает. Это было самое важное. Самое важное на свете. То, без чего он не представлял себе свой дом, куда стремится вернуться, где ждет его тонкая, хрупкая, родная Роуз. Роуз, которая знает.
Э. уже давно знал, что картина мира - это мозаика. Отколется один фрагмент и смысл потеряется. С того вопроса, с неуверенности он пытался делать вид, что все так, как прежде. Только было не так. Письмо Роуз хранилось в нижнем ящике письменного стола. Он никогда не запирал свой кабинет и ящики, где хранились документы, сценарии, наработки, письма. Его доверие к Роуз было безграничным. Не то, чтобы он что-то хотел от нее скрыть, Э. даже не задумывался о том, что она будет копаться в его вещах. Это не имело никакого значения, у него не было секретов. Просто он знал, что Роуз никогда этого не сделает. Знал. С того первого дня, когда он увидел ее и понял, что если в его жизни когда-нибудь и появится женщина, то это будет Роуз, он верил ей. Все, что было в ее жизни - ее жизнь. Она привела ее к нему, сделала ее такой - для него, частью, половинкой, его потерянным кусочком мозаики. Он уважал любые ее решения, как уважал ее прошлое. До одного вопроса.
Уезжая на съемки, Э. всегда знал, что Роуз его ждет. Возвращаясь поздно ночью, он смотрел, как она спит на его подушке, одетая в его рубашку. Ложился с ее стороны, вдыхал запах ее волос, ощущал, что почему-то ее подушка мягче, но она все равно спала на его половине, когда оставалась одна. Ему больше ничего на свете знать не нужно было. Только то, что на его подушке, где бы он ни был, чтобы ни случилось, покоится ее голова. Никакое прошлое, никакие воображаемые ошибки не могли сравниться с этим. Для Э. не было ничего важнее. Он не доставал ее письмо и не перечитывал его. Просто оно лежало в нижнем ящике. Он мог понять многое. Для него жизнь не была вереницей встреч и расставаний. Жизнь многое решала сама, и он принимал это. Любые подробности, всплывающие периодически, принимались им. Э. встречал в своей жизни много мудрых людей и научился у них тому, что всегда нужно поговорить. Он тянул сознательно. Роуз забеременела. Э. никогда не думал о детях. Он никогда не собирался жениться, никогда не думал о детях и намеревался умереть в одиночестве в комнате, пропахшей ромом и забросанной пожелтевшими листками, исписанными мелким, неразборчивым почерком. В своем уме. Не слишком рано, но и не очень поздно. Но Роуз - его хрупкая, тонкая, чуткая, безумно любимая Роуз - забеременела. И могла этого не пережить.

Тогда Э. понял, что даже то, что он когда-то считал неважным и несущественным - меркнет в сравнении с ее жизнью. Да будь она трижды кем угодно и соверши самые ужасные преступления - он не смог бы перестать любить ее. И верить ей. Верить в то, что она никогда его не предаст, что она живет им, как он живет ей. Перестало иметь значение все, кроме ее жизни и жизни, которую она так стремилась произвести на свет, подарить ему. Он никогда не просил. Но для него был важен ее выбор и он стал и его выбором тоже. Время неслось с ужасающей скоростью. Ему было не до письма, да и, честно говоря, ничего особенного там не было написано. Ничего из того, чего не мог понять Э. Пожать плечами и положить письмо в нижний ящик, сделав мысленную пометку, поговорить, когда будет удобный момент. Если бы не "Любишь?" Всего одно слово. Он держался. Пытался переосмыслить свои собственные устои. На Рождество забыл совершенно об этом, доводя Роуз до белого каления. Ее понимание отозвалось в нем. Но он потерял кусочек мозаики, которую нужно было приклеить на место.
Э. достал письмо, которое ни разу не перечитывал с момента получения. Роуз в свойственной ей манере написала все и ничего. Она собиралась поговорить, но приехав домой из той поездки, он не стал поднимать эту тему, а она молчала. Она просила верить ей. Э. понимал, что ей страшно рассказывать какие-то моменты своего прошлого. Мог это допустить. Но только не то, что она боится, что есть на свете вещи, из-за которых он отвернется от нее. А потом она спросила. С этим нужно было что-то делать, иначе разъест изнутри кислотой. Но Э. на разговор сейчас был не способен. Ему нужно было осознать, что она перестала верить в него. Она верила в него, даже при встрече с Робином. Это душило. Изматывало. И нужно было решать. На конверте, подписанным ее ровным, красивым почерком, он написал
- Любишь?
- Всегда.
Вышел из кабинета, чтобы разыскать Роуз. Она на кухне подогревала смесь для Детей. Кошка внимательно посмотрела на него и, выгнувшись дугой, умчалась прочь. Э. положил конверт на стол перед Роуз.
- Я не знаю, когда ты перестала верить в меня. Но так дальше нельзя. Мне нужно понять. Я люблю тебя, родная, - он поцеловал ее в висок и вышел.
Этим вечером он не пришел ночевать. Через два дня Мария пошла на прогулку с детьми в парк. Он ждал их на пересечении аллей. Мария ничего не говорила. Э. ничего не говорил. Он гулял с Детьми. Так бывает. И это нужно пережить.