lor-engris:
» Глава 35. Гроза в сентябре
Женщина в белом прошла по коридору, уже не молодая, но по-прежнему красивая. Одна из многих здесь – в белом. Есть заведения, где индийский цвет траура стал неотъемлемой частью дресс-кода и где наброшенным поверх жакета белым халатом никого не удивишь.
Куда занятнее эта подернутая издевательским тленом увядания красота, которая заставляет встречных сворачивать шеи, глядя вслед, но не приносит своей хозяйке ни удовлетворения, ни радости. Почему так?
«Не родись красивой, а родись счастливой» – твердит молва. Родиться счастливой нельзя как ни старайся, однако «мелкие огрехи фасада» жизнь компенсирует гораздо охотнее, чем прорехи в карме при внешне идеальных колоннах и ровных стенах.
Редкая женщина может с легким сердцем и чистой совестью заявить, что она красива. Еще более редки те, кто, перешагнув рубеж пятидесятилетия, способны удержаться от соблазна и не пасть к ногам яркой косметики. Готовых открыто назвать свою красоту проклятием, но продолжающих носить ее гордо, как королевскую корону, и вовсе единицы.
– На твоем месте и с твоей внешностью я бы давно овдовела и ушла в отрыв, – заявила фрау Хартманн, оживленно жестикулируя левой рукой и причудливо мешая корявые русские слова с немецкими. Торчавшая из вены капельница ее ничуть не смущала. – Даже у нас с Анной, двух трухлявых пеньков, в жизни больше радостей, чем у тебя, Татьян.
– Прежде чем уйти со старого аэродрома, нужно обзавестись новым, – нерешительно возразила почтенной фрау ее младшая сестра.
– Режь меня, но не поверю, что Татьян не к кому идти. Верно я говорю?
Татьяна Петровна, за время житья в Мюнхене научившаяся довольно сносно объясняться по-немецки, сделала вид, что не понимает. Помимо болтливости, «трухлявые пеньки» отличались завидной глазастостью вкупе с удивительной проницательностью, а Эрна Хартманн к тому же не скрывала своей отнюдь не пионерской (если это слово применимо к гражданке Германии) биографии и была знакома с деликатностью только по словарю. Языковой барьер помехой не являлся. Скорее наоборот, интриговал.
– Признавайся, с кем ты согрешила и знает ли муж? – поинтересовалась Эрна накануне операции. Она волновалась, и общаться тянуло с утроенной силой.
Деликатная Анна зашикала на нее. Татьяна, которая из всей реплики разобрала только «ты», «знает» и «муж», вопросительно приподняла брови. Старшая фрау хихикнула и указала на дверь. Через эту самую дверь совсем недавно вышел Олег.
«Муж», «знает». Олег. Логическая цепочка выстроилась без помощи извне. Можно было догадаться. А ведь она уже собралась позвать сына, чтобы перевел!
– Нет, – не дрогнув, ответила Татьяна Петровна.
– Не признаешься, не грешила или не знает?
– Нет. – Татьяна знаком попросила Анну подать копию медицинской карты ее сестры, пролистала бумаги и, найдя первые попавшиеся результаты анализов, подняла карту так, чтобы видела Эрна. – Его.
– Не верю, – фыркнула старшая фрау Хартманн. – Ты давала взятку, это очевидно.
– Деньги, – произнесла Анна понятное для Татьяны слово, не сводя с сестры осуждающего взгляда серо-голубых в красной сосудистой сетке глаз.
– Нет. Деньги нет. Справедливо, – вспомнила она слово из разговорника.
Анна, пунцовея щеками, сердито зашипела на Эрну, погрозила кулаком. Эрна что-то шипела в ответ – Татьяна не могла вычленить из речевого потока даже местоимений.
– Извините мою сестру, Татьян, – сказала наконец Анна. – Она бывает очень... – Последнее слово было незнакомо. Дубровина предположила, что «грубой», «несдержанной» или что-то в этом роде. Надо будет уточнить в словаре.
К чему она вспомнила ту бессмысленную старушечью болтовню? Деньги, в отличие от периода реабилитации, подходили к концу, а руку в кармане жег мобильный телефон с зачитанным до последней буквы сообщением, набранным явно впопыхах и с вынужденной экономией знаков:
Привет. Как ваши д.? У нас хор.
Я женюсь, заяв. подали. Бате не гов., вечер сам позв.
«Катастрофа, – была первая внятная мысль Татьяны Петровны. – Только второй Лауры нам сейчас не хватало!»
То, что на днях она поздравила ребенка с тридцать первым днем рождения, вспомнилось гораздо позже.
Мама за сына, конечно, порадовалась. Больше всего остального ее порадовало «женюсь», в будущем времени. Олег был послушным мальчиком и обо всем предупреждал маму заранее. Обо всем, кроме своего побега из института в армию, но это дело уже достаточно давнее.
Забыв об осторожности, Дубровина набрала сыну, но механический голос забубнил о недостатке средств. Владимир Алексеевич находился ближе, чем подходящий для пополнения счета терминал, поэтому Татьяна Петровна поспешила к мужу.
Дубровин-старший сидел в рекреации и смотрел телевизор. Фильм шел, естественно, на немецком языке, но пристроившаяся по соседству щуплая женщина с жидкими каштановыми волосами немного говорила по-русски и переводила Владимиру Алексеевичу знакомые слова. Они нарочно сели в отдалении, чтобы не мешать разговорами тем, кому переводчик не требовался.
– «...что я должен быть здесь вместе с ней». Как это романтично!
– Бабские сказочки, – услышала Татьяна Петровна недовольный шепот мужа. – Она же конкретно двинутая, а он нормальный мужик. У них даже общих интересов нет.
– Ничего вы не понимаете! – пылко возразила соседка. – Они любят друг друга.
– И эта любовь довела их до психушки. Ладно, допустим. А дети?
– Зачем дети? Главное же любовь.
– Вот увидите, Элис, в следующей серии у них будет как минимум двое таких же двинутых деток и все начнется сначала. Гребаная толерантность, – проворчал Владимир Алексеевич, не заботясь о том, понимает ли его собеседница. – Про психов снимают, про педиков снимают. Смотреть противно! Раньше хотя бы цензура была...
Татьяна Петровна кашлянула. Брюзжать на тему сексуальных и прочих меньшинств Володя мог бесконечно. Если его супруга жила по принципу «Раз это происходит не с нами, можно не волноваться. Пусть разбираются сами, у нас своих проблем хватает», то старший Дубровин на старости лет увлекся эволюционным учением и ратовал за жесткий естественный отбор. Все, что хотя бы на градус отклонялось от нормы, права на жизнь, по его мнению, не имело. Или имело – где-нибудь вдали, в болоте, не попадаясь на глаза нормальным людям. Но лучше все-таки сразу удавить, потом мороки будет меньше.
Олег когда-то пытался вступить с отцом в дискуссию. Мол, человек не выбирает, каким ему родиться. Обожаемая матушка-природа лажает ничуть не реже своего детища – простого смертного, а «нормальные люди» (тут сын изобразил пальцами кавычки) за эту лажу изо всех сил борются, потому что по закону положено и медицина позволяет.
– Ты мне не смешивай тараканов с котлетами, – злился Дубровин-старший. – Одно дело, когда у инвалида с головой все в порядке...
– А в чем разница? – невозмутимо спросил Олег. – Тогда уж надо пересмотреть само понятие нормы и патологии. И вообще мое мнение такое: пусть живут, как хотят, лишь бы в законы и в чужие мозги не лезли. Приняли так до вас – уж будьте добры, подчиняйтесь, соответствуйте...
Что же за день сегодня такой, всякая ерунда в голову лезет?!
Элис от Татьяниного кашля испуганно дернула лопатками, но оборачиваться не стала. Владимир Алексеевич отвернулся от экрана. Шаги жены он услышал давно и ждал, пока она даст о себе знать.
– Случилось что-то, Танюш?
– Вот. Только ты, пожалуйста, не волнуйся. – Татьяна Петровна сунула ему телефон с открытой вкладкой «Входящие сообщения».
– Да уж как-нибудь...
Реакция мужа ошеломила: Володя широко улыбнулся, кивнул щуплой Элис и повел жену подальше от бурчащего о вечной любви телевизора и лишних ушей. У похожего на машину времени кофейного автомата он перечитал эсэмэску и выдал:
– Давно пора. «Бате не говори», ишь, умный какой. Я думал, уже не доживу до внуков. Когда, кстати, ожидается?
– Свадьба? – глупо спросила Татьяна.
– Да какая свадьба?! Внук!
– С чего ты взял, что эта девушка беременна? Мы ничего о ней не знаем, даже имени!
– Зато я хорошо знаю Олега, – небрежно отмахнулся от жены Владимир Алексеевич. – Все, хватит с нас больниц и докторов, зря только деньги просаживаем. Домой пора.
– Володя, послушай... – начала Татьяна Петровна.
Но ее не слушали.
– С херром Дорнером я договорюсь, пускай выписывает...
Когда-то она злилась от своего бессилия достучаться до мужа, а теперь только покрепче стиснула зубы и, сказав: «Надеюсь, ты знаешь, что творишь», ушла искать терминал.
Да уж, единственного сына Владимир Алексеевич Дубровин знал на «отлично». И слушать умел, как никто другой. Голоса не повышал, к жене был неизменно внимателен, и любили они друг друга, прости господи, так крепко и горячо, что мелодрамам не снилось...
«Любили»... Татьяна закрыла лицо руками, но быстро опомнилась. Глупый, неуместный сарказм. Она сама виновата: из кожи вон лезла, чтобы убедить и себя, и окружающих в этом «любили». Создать хотя бы видимость любви, ради сына и сохранения семьи, которая по тем временам считалась чуть ли не образцовой.
А иначе как объяснить тот факт, что за три десятка лет совместной жизни Татьяна Дубровина изменила мужу всего раз, поддавшись минутному порыву?
Ведь не поддаться было невозможно.
Весна 1985 – осень 1995 гг.
Когда в далеком восемьдесят пятом Таня проснулась после кесарева и снова смогла отличить потолок от пола, она сползла с кровати и, беззвучно всхлипывая, пошла искать своего ребенка. Ее, бледную, спотыкавшуюся и мало что соображавшую, поймал в коридоре кто-то из персонала – то ли медсестра, то ли санитарка – и проводил в палату, щедро сдабривая речь медицинскими терминами. Когда выяснилось, что еще немного и у горе-мамаши разойдутся все швы, термины перешли в русский непечатный. Прибежал дежурный врач, Тане вкололи что-то, и она уснула без снов.
Малыша принесли только на следующие сутки. Казалось, всего на минуту, не больше – принесли, показали и тут же утащили обратно. Она даже не успела толком его разглядеть, сообразить, что вот он, ее сын, рядышком. И уже забирают! Не удержалась – заплакала. И ребенок, до этого спокойно дремавший в своих пеленках, завыл корабельной сиреной.
Не разжалобились. Унесли, вежливо посоветовав заткнуться и успокоиться, а то не будет молока. Таня исполняла все в точности, как ей велели, но молока все равно было ничтожно мало, а уже через три недели оно пропало совсем. На Таню свалился целый букет послеродовых осложнений, но, даже загибаясь от боли, она благодарила Всевышнего за то, что сын родился здоровым. И что родился вообще.
Он стал для нее всем: надеждой, опорой, единственным лучиком света в темном царстве, в которое превратилась ее жизнь. При мысли, что когда-то не так давно она ненавидела малыша и желала ему смерти, Таня на время впадала в ступор, а потом кусала себя за пальцы, сдерживая рвущийся наружу тоскливый вой. Она бы дорого заплатила, лишь бы, беря на руки свое дитя, не помнить о тех ужасных мыслях и желаниях. Но кто-то настолько же милостивый, насколько мудрый, подарив ей эту новую жизнь и смысл, сделал и другой подарок: с каждым днем душевная боль слабела. Взамен Таня все сильнее привязывалась к маленькому беззащитному существу и, казалось, ради его благополучия, не задумываясь, пошла бы на любые жертвы и злодеяния.
Ее не обнадеживали: родить второго ребенка Татьяна Петровна сможет только в том случае, если вдруг очень жить надоест. Не выдержит организм новой нагрузки. Таня так далеко и не загадывала, жила от кормления до кормления. От встречи до встречи. Ей нужно было видеть своего сына, чувствовать его рядом. Остальное, включая каких-то там абстрактных младенцев, ее интересовало мало.
Она все всматривалась и всматривалась в крохотное личико и не могла наглядеться. Выросшая без младших братьев и сестер, Таня понятия не имела, как прекрасны маленькие дети. Поначалу прикоснуться боялась: вдруг сделает больно? Он же такой крохотный, нежный!
– На аборт собиралась, но передумала? – спросила как-то раз медсестра, которая привозила и увозила детей. Улыбнулась тяжелой понимающей улыбкой, забирая у Тани ребенка. – Вас таких сразу видно: вроде радуетесь, а как печать на лице. Молодец, что передумала, уважаю. Я вот не передумала и смотрю теперь на ваших, аж зависть берет... Да не бойся ты, – цокнула она языком, – я не глазливая. Лучше мальчишку своего береги, хороший мальчишка. Как назовешь?
– Еще не знаю, – соврала Таня.
Знать-то она знала, но говорить чужому человеку не собиралась.
В такие моменты до панического крика хотелось забрать сына и сбежать туда, где их никто не найдет. Ни люди в белых халатах, ни муж, ни свекор. Она и развестись была готова, да только знала: не дадут ей этого сделать, отнимут Олежека или того хуже.
Почему Олег? Прежде Таня была равнодушна к этому имени. Раз мальчишка, Владимирович, то лучше бы Виктор, Александр или тот же Сергей... Однако нет, ее сын был именно Олегом, и точка. Даже Володя, нарисовавшийся только к выписке, встретил решительный взгляд жены и не попытался возразить. Махнул рукой: пусть будет Олегом, раз ей так хочется, заслужила. Дубровин Олег Владимирович – красиво звучит, солидно. Так в свидетельстве о рождении и записали.
Первые полгода Татьяна Петровна и Олег Владимирович прожили на Котельнической набережной в квартире профессора Головченко, где Таня могла целиком посвятить себя ребенку, не заботясь о том, что не приготовила обед или не пропылесосила в гостиной. Об обеде и пыльных коврах болела голова у профессорской домработницы, только теперь с удвоенной силой.
Володя, скрепя сердце, согласился и на это отдельное проживание. Понимал, что волочь домой жену после сложной операции хоть машиной, хоть поездом равносильно убийству. Самолет? Неизвестно, как перенесет дорогу сын. Пришлось им расстаться на полгода, а ему самому погрузиться в работу. К Таниному возвращению они с отцом просто обязаны встать на ноги. И, надо отдать ему должное, обещание свое Володя сдержал. Сразу и тараканы были перетравлены, и деньги на ремонт нашлись, как по волшебству... Мысль о наследнике подстегивала куда сильнее упреков беременной жены: теперь у Володи была самая настоящая семья, а не только бабские капризы. У его сына должно быть все лучшее. Ради этого стоило потрудиться.
Когда муж уехал, Таня вздохнула с облегчением. Весь и без того неширокий мир госпожи Дубровиной сузился до размеров детской кроватки, но она была только рада посвятить себя материнству. Регина без лишних сантиментов послала падчерицу к чертям, хотя Таня и не заикалась о помощи. Несмотря на усталость, бессонные ночи и другие неудобства, знакомые каждой молодой маме, она давно не была так счастлива.
– Татьяна, будь хорошей девочкой, сделай печальное лицо, – зудела над ухом Регина, – а то наш новоявленный дедуля захочет стать отцом во второй раз. Мне этого добра не надо, сама понимаешь, поэтому постарайся! Хочешь, лимон из холодильника принесу? Или горчицу? Могу даже открыть или нарезать, ты только скажи.
Петр Викентьевич чувствовал себя виноватым. Помогая Тане купать внука, глядя, как дочь собирает маленького Олега на прогулку, профессор качал головой и с надеждой повторял: «Оно ведь того стоило, Танюшка? Стоило, правда?»
Стоило ли счастье материнства ее вынужденного замужества?
– Конечно, стоило, – спокойно ответила Таня. Олег согласился с мамой, выдав набор непереводимых, но явно одобрительных звуков. – Даже не смей себя упрекать! Это был мой выбор и только мой. Стерпится – слюбится. И муж мне достался еще не самый плохой: добрый, терпеливый, заботливый. Правда, солнышко? – Она улыбнулась сыну, но потом погрустнела. – Знаешь, пап, иногда вспоминаю себя беременной и так стыдно становится перед Володей. Как он меня вытерпел? Значит, действительно любит.
Профессор Головченко изменился в лице, насупился, но промолчал. О чем именно промолчал, Таня узнала лишь спустя годы, когда уже невозможно было что-либо изменить.
--------
Младший Дубровин рос на радость маме, вполне соответствуя в своем развитии табличным сводкам. Больше всего Тане нравилось смотреть, как он спит: на боку, поджав ножки к груди и сложив ручки, как маленький зайчик. Она его переворачивала – Олег недовольно кряхтел и, стоило матери ненадолго отлучиться, разворачивался обратно. Волосики у него были темные, и глаза потемнели очень быстро.
– На тебя не похож. Ничего общего, разве что уши, – заключила Регина, разглядывая «внука». – А глаза Петины, точно тебе говорю... Мда-а, подруга дней моих суровых, с таким раскладом неизвестно, что из него вырастет.
– Почему? – обиделась за сына Таня.
– Если мальчик похож на свою мать, а девочка – на отца, значит, счастливым будет. Если наоборот, то повторит судьбу родителя. А твой ни в мать, ни в отца... Нет, ну посмотри сама, что в нем от Дубровиных? Разве что масть, но масть еще ни о чем не говорит.
– Зато ты говоришь. Ерунду, – отрезала Таня, осторожно гладя сына по щечке. – Олег на Володю похож. Мы на папу похожи, да, мой хороший?
– Угу-угу, – многозначительно протянула мачеха, – на папу.
– Ты на что намекаешь? – нахмурилась Таня.
Малыш цепко ухватил ее за указательный палец и что-то залопотал по-своему.
– Да так, ни на что. Святая наивность, ты уверена, что тебе правильно поставили срок?
– Рина, перестань...
– Я серьезно! Ты к бабкам не ходила, не шаманила, чай с конскими волосами не пила? Учти, мысли материальны, – продолжала бредить мачеха. – Если чего-то очень сильно захотеть, может и исполниться. Ты ничего такого не хотела?
– Я сказала, хватит нести чушь! – Таня взяла ребенка на руки и ушла в гостиную.
Слова Регины задели в душе что-то больное, не до конца зарубцевавшееся, однако Татьяна заставила себя забыть о них и забыла, пока не настало время возвращаться к мужу. Не говоря уже о том, что одна мысль о возвращении в ненавистную квартиру заставляла вздрагивать и крепче прижимать к себе Олега, Таня боялась, что очевидное Регине сходство (а вернее, несходство) заметит проницательный свекор и устроит ей веселую жизнь. Сама молодая мать, сколько ни вглядывалась в личико сына, ничего рокового для них обоих так и не увидела. Но все же, прекрасно зная, от кого был зачат Олег, она сомневалась!
Володя, к счастью, обладал на редкость плохой памятью на лица, а генетикой не интересовался вовсе. Днюя и ночуя в своем ненаглядном кооперативе, он с удовольствием проводил крохи свободного времени, играя с ребенком, и приходил в восторг, когда поначалу недоверчивый малыш стал улыбаться папе.
Проблемы начались с появлением зубок. Олег капризничал, температурил, а без того неспокойные ночи превратились в бесконечные гастроли одного исполнителя. Тогда Володя все чаще находил предлог, чтобы не появляться дома даже по выходным.
Алексей Кириллович навещал внука регулярно, однако от его высочайшего присутствия легче не становилось ни матери, ни ребенку: насколько маленький Олежек обожал деда Петю, настолько же боялся деда Лешу и при каждом появлении последнего норовил уползти от него изо всех своих младенческих сил и возможностей.
– Да что же это такое, Татьяна? – спрашивал Дубровин-старший, стремясь за недоумением скрыть свою досаду. – Я помочь хочу, а он даже на руки не идет. Орет как резаный!
– Хотите помочь? – пыхтела Таня, волоча на лоджию тяжелый таз с мокрым бельем. – Тогда почистите картошку, погладьте пеленки, полы помойте, на худой конец! Только оставьте ребенка в покое. Я его потом после ваших игрищ еще полдня успокаиваю!
Как бы там ни было, до пятилетнего Олегова юбилея все шло своим чередом, а на юбилей Алексей Кириллович потребовал сделать тест на установление родства. Так, на всякий случай. «Можешь считать меня параноиком, Татьяна. Я твоим мнением никогда особо не интересовался».
«Да пожалуйста», – ответила Таня и с трудом удержалась, чтобы не показать свекру язык, когда тест показал положительный результат. Дубровин-старший на время умерил свою подозрительность, однако поход внука в первый класс ознаменовался вторым тестом, и на этот раз заботливый дедушка едва ли не над душой стоял у лаборантов: вдруг опять поменяют пробирки по сговору с его коварной невесткой? Но тест снова оказался положительным. Татьяна, не сдерживаясь больше, в лицо обозвала свекра параноиком и на осенние каникулы уехала с сыном в Москву.
– Почему вы с дедушкой всегда ссоритесь? – спросил мальчик, когда они с матерью, промерзнув под октябрьским ветром, спускались в метро, чтобы добраться до Котельнической.
– Мы не ссоримся, милый, просто нам... – Татьяна замялась, – тяжело найти общий язык.
– Как это «Тяжело найти общий язык»?
– Это значит, что мы разные и нам бывает сложно договориться. Я смотрю на некоторые вещи так, а дедушка иначе. Не потому, что кто-то из нас лучше, а кто-то хуже, просто все люди разные. Нужно уметь уступать друг другу, пускай это и нелегко.
– Да-а, что-то у вас не очень получается это «уступать», – справедливо заметил Олег.
Мальчик заговорил позже своих сверстников, заставив понервничать родителей, а вместе с ними – тандем специально приглашенных педагогов. Зато, когда Олег все-таки заговорил, некоторые его недетские суждения ставили взрослых в тупик.
Когда Володя смеха ради рассказал сыну, как они с дедом выводили тараканов, Олег не на шутку расстроился, ведь «Тараканы умирали, им было больно, они тоже живые, как вам не стыдно». Наивная Таня, которая при первом удобном случае устроилась на работу в ближайшую школу, специально сводила ребенка в гости к своей коллеге – учительнице географии, в квартире которой усатые захватчики здравствовали и процветали. Однако, вопреки всем прогнозам, при виде бегущего по плинтусу насекомого Олежек пришел в восторг и, пока мама и Наталья Ивановна пили чай, ухитрился отловить парочку самых жирных тараканов и каким-то образом засунуть их в специально принесенный из дома спичечный коробок. Спустя буквально неделю Татьяну Петровну на кухне поджидал «сюрприз»...
Юному энтомологу Олегу Владимировичу тогда здорово влетело от дедушки (папа в это время отчаянно штурмовал санэпидстанцию и поспособствовать или помешать родителю не мог), но даже несколько часов в углу, напоротое мягкое место и «Хрен тебе, а не цирк в воскресенье» не заставили ребенка понять, за что все взрослые так ненавидят тараканов. Они же забавные: бегают себе, никого не обижают, усами шевелят, как в книжке Чуковского. Стоя в своем углу, маленький Олег, истинный внук Петра Викентьевича, придумал целую теорию, что «Люди – это те же тараканы, только для кого-то о-очень большого, в сто пяцот раз больше человека». Для кого-то, кто о людях пока не знает. Вдруг однажды этот кто-то узнает о людях, возьмет огромный дихлофос, придет и перетравит всех людей. Вам будет очень приятно?
За эту смелую теорию, озвученную перед папой и дедом Лешей, Олег отхватил второй раз и больше со своими мыслями и страхами ни с кем из взрослых не делился. Зачем, если все равно посмеются или побьют? Лучше молчать.
Татьяна узнала об этом случайно, когда у Олега нагноился палец на ноге и мальчик ухитрялся скрывать это до тех пор, пока боль не стала невыносимой и ногу ни разбарабанило до такой степени, что невозможно было натянуть носок. В больнице с Олегом случилась настоящая истерика, ведь доктор, осмотрев ногу, заявил, что надо резать, не уточнив, что резать будут не всю ногу целиком, а только палец, и не резать вовсе, а чистить гной, чтобы не было больно. Уговорить сына Таня уговорила, но после того случая Олег начал заикаться и боялся даже выйти из комнаты, случайно показаться на глаза отцу или деду.
Тогда-то Татьяна и подала на развод одновременно с заявкой на комнату в общежитии. Вот только супруги Дубровины помирились еще до того, как истекли отведенные судом три месяца. Добрый ребенок первым простил непутевого отца и сам же бегал за матерью, дергал за юбку: «Мам, ну прости папу! Пожалуйста, прости папу!»
Да, в семье Дубровиных принцип «Надо уметь друг другу уступать» встал во главе угла, но принял какой-то новый, неправильный смысл. Уступали все. Стоило только надавить, и человек прогибался. Олег манипулировал мамой и папой, мама – папой и Олегом, папа – Олегом и мамой, и порочный круг замыкался. Один Алексей Кириллович не поддавался чужой воле и манипулировал всеми подряд, не ограничиваясь семьей.
Лихие девяностые с гиканьем пронеслись по новорожденной России, высунувшей голову из кучки пепла, словно феникс после самосожжения. Монета встала на ребро, многие вещи и явления поменяли знак с плюса на минус и наоборот. И в образовавшемся хаосе некто, не столь мудрый, сколько расчетливый, предложил каждому вновь найти в мире свое место. Начать все заново, и все – с красной строки.
Справиться с такой задачкой удалось не всем. Хотя кто-то именно тогда нашел себя и, держась за холодные скользкие поручни, вскарабкался на жизненную горку. Обозрев оттуда окрестности, сказал: «Жизнь теперь у моих ног, и это правильно».
Алексей Кириллович был из тех, кого шаткие ступеньки и скользкие поручни не только не столкнули с пути, но, наоборот, раззадорили. Раскочегаренный паровоз уже не кооператива, но бизнеса окончательно встал на рельсы. Дубровин-старший, трудившийся долго и упорно, ненавязчиво продвинул Володю в совет директоров, чтобы в один прекрасный день совершить рокировку и посадить сына в кресло генерального директора, а самому без лишнего шума и пыли уйти в тень. Однако стоило честолюбивым мечтам сбыться, как грянул гром.
В тот день у Тани по расписанию стояло всего три урока, и уже к половине двенадцатого, увешанная пакетами с продуктами, она согнутым пальцем нажимала кнопку вызова лифта. Если в их старом доме на кнопку требовалось давить изо всех сил, рискуя сломать палец, то здесь достаточно было легкого прикосновения.
Дом в элитном районе, на входе – консьерж, который знает тебя по имени, чистая кабина без надписей маркером и торчащих из всех щелей окурков. Большая светлая квартира с евроремонтом и без тараканов. Чего еще может желать скромная учительница музыки на пороге третьего тысячелетия? Разве что щепотку личного счастья и чтобы у мужа наконец все наладилось на работе, а то впору заказывать у его же поставщиков лишнюю партию уцененных успокоительных.
Таня, которая могла вообще не работать, продолжала преподавать и сама занималась хозяйством, отказавшись от домработницы и персонального водителя. Быть «новой русской» ей претило. «Новая русская» учительница – это же смешно! Татьяна Дубровина продолжала ездить в трамвае, стояла в очередях на рынке, чтобы не покупать втридорога в магазинах, где теперь проще найти кенгурятину, чем обыкновенную говядину или свинину. На заграничный отдых соглашалась только ради сына: Олегу все равно где отдыхать, лишь бы с родителями. Володя же очарованию старой Европы предпочитал какие-нибудь экзотические острова, от одного названия которых невольно краснеешь перед коллегами и чувствуешь себя буржуем. Море и море, плещется и плещется, какая разница где? Лучше уж родное Черное, чем инопланетное Красное, Карибское и бог знает, какое еще.
Таня скучала по стране, в которой выросла и которую развалили очень быстро, а из обломков сваляли что-то невнятное и пугающее, зато с громадными амбициями и нравом дикаря. Пока наивный дикарь радовался жизни, кто-то активно менял его золото на стеклянные бусы, и частью этого «кто-то» был ее муж, а значит, и сама Татьяна.
– Малыш, пора уже выбить из себя этот совковский дух, – наставлял супругу Володя. – Если можно брать от жизни все, почему нет? Жизнь сама дала нам такой шанс. Заметь, каждому, не выделяя. И не я виноват, что не всем хватило мозгов этим шансом воспользоваться. Кто успел, тот и съел... Кстати, что у нас сегодня на ужин?
– А может, наоборот, пора немножко умерить аппетиты? Смотри, Володя, чем больше напихаешь в рот, тем сильнее подавишься. Как теперь говорят, жадность фраера сгубила?
На этом месте Володя обычно сжимал кулаки и грубо обрывал разговор:
– Ой, вот только не надо рассуждать о том, в чем не разбираешься!
Да, спорить с мужем и разворачивать его в правильном направлении становилось все сложнее. Новую философию Володя впитал, как губка. Руководить ему нравилось, у него это неплохо получалось. Золотой мальчик стал циничнее, жестче, с каждым днем все больше походя на Алексея Кирилловича, который в противовес сыну добрел и куда охотнее отлынивал от работы. Видимо, считал свою миссию выполненной и переключился на воспитание внука: нашел тому спортивную секцию, возил на соревнования, уже сейчас, в нежном возрасте, стремясь вылепить из Олега своего продолжателя. Таня не могла просто взять и сказать сыну: «Не слушай дедушку», однако некоторые безумные идеи и мерзкие цитатки, которые волей-неволей запоминал ребенок, приводили его маму в настоящий ужас.
К ее огромному счастью, маленький Олег хоть и перестал без видимой причины избегать деда и любил его, все же не выбирал себе кумира. Внимательно слушал, делал выводы, но в итоге поступал по-своему. Вечно занятой свекор спохватился слишком поздно, когда костяк воспитания был уже сформирован.
– Глупая баба, вырастила из пацана сопливую девчонку, – жаловался сыну Алексей Кириллович, думая, что Таня их не слышит. – В нем же здоровой злости ни на грош! Его лупят – он блокирует, а так, чтобы первому ударить, – держи карман шире. «Деда, ему же будет больно», – передразнил свекор писклявым голосом. – Тьфу!
Уже будучи подростком, Олег проникнется кровавой наукой побеждать, забросит учебу, станет кандидатом в мастера спорта и за малым не получит мастера, заставив мать понервничать, но это будет потом.
А сейчас, пока Олег слушал учительницу и добросовестно записывал в тетрадку уравнения, Татьяна переворачивала шипящие на раскаленном масле котлеты, варила картошку для пюре и попутно наводила порядок в квартире. Сквозь распахнутые форточки просачивался сентябрь, умело маскируясь под раскаявшийся август – уже не такой пыльный и душный, но вкрадчиво-теплый, ароматный, ласково поглаживающий беспечные, еще не прикрытые воротниками шеи.
«Ранняя осень пахнет разлукой». Почему именно «разлукой»? Танина осень пахла астрами и мокрым мелом, легкой грустью и прелыми листьями. Все чаще – ненавязчивым, где-то даже приятным одиночеством. Спокойствием от осознания того, что она состоялась в жизни и что у нее растет прекрасный сын. Или, как сейчас, донельзя приземленно и буднично: маринованными огурцами, маслом и обжаренным фаршем. Никакой разлуки.
Выключив плиту, Татьяна переложила котлеты на широкую тарелку и по привычке накрыла их салфеткой, чтобы успели остыть и не стали легкой добычей для тараканов. Насекомые давно ушли, а привычки остались.
Свет люстры неожиданно стал ярче, и Таня посмотрела в окно: так и есть, сплошные тучи вместо ясного неба. Будет дождь. Хорошо, что сын не стал упрямиться и взял зонтик.
Она наклонилась и полезла в ящик за толкушкой, когда в дверь позвонили.
Звонок тренькнул дважды, однако лестничная площадка при взгляде в «глазок» оказалась пуста. Мысль о хулиганах Татьяна отбросила сразу: постороннему не так-то просто сюда пробраться, а их соседи по подъезду, все как один, – солидные люди. Такие не станут заниматься глупостями. Может, человек просто ошибся и поспешил уйти?
Таня оторвалась от «глазка» и развернулась, чтобы вернуться на кухню, но... треньк-треньк. Треньк-треньк. Треньк-треньк. Кто-то нарочно выбрался из поля зрения и продолжал держать палец на звонке. Треньк-треньк.
– Кто там? – не удержалась Таня.
– Свои, – ответил сиплый голос.
Слово было слишком коротким, чтобы распознать, действительно ли за дверью притаились «свои» или это наглые «чужие».
– Если свои, тогда зачем прятаться?
Треньк-треньк. Треньк-треньк.
– Послушайте, не ломайте звонок...
Треньк-треньк. Таня закусила губы. Знакомый звук, казалось, живьем сдирал с нее кожу.
– Я сейчас вызову милицию!
Очередной издевательский «треньк» стал последней каплей. Дернув замок, Таня пинком распахнула дверь и вылетела на лестничную площадку. Крутанулась вокруг своей оси, приготовившись оскалиться в лицо нахалу, но...
К выбеленной стене, смежив веки, прислонился Костя. Это его палец нажимал на маленькую белую кнопочку, и несчастный звонок продолжал надрываться.
– Котлетами пахнет, – мечтательно сказал Костя, не открывая глаз.
Потрясенная, Таня отступила на шаг. Перекрестилась в отчаянном, больше инстинктивном, чем религиозном жесте. Второй раз, третий – призрак не исчезал. Тогда она тоже зажмурилась и закрестилась уже непрерывно, в панике шепча: «Господи, помилуй».
Перезвон внезапно оборвался, и Таня распахнула глаза.
– Угостишь котлетами-то? – не без насмешки спросил Костя.
Она кивнула, как зачарованная, и провалилась в глубокий обморок.
--------
Очнулась Татьяна от резкого запаха. Охнула, мотнула головой, отстраняясь, но все равно чихнула так, что в груди закололо и в горле царапнуло.
– Будьте здоровы, живите богато. – Сидящий рядом с ней на кровати Костя бросил мокрую ватку на тумбочку и заткнул пробкой пузырек с нашатырным спиртом.
– С-па... – Таня уставилась на него широко распахнутыми глазами.
Она вдруг перестала различать, где сон, а где реальность. Костя сидел в полуметре от нее – уже не такой худой, как прежде, взъерошенный, с сединой в аккуратно подстриженных волосах и темно-синей рубашке с длинными рукавами. Он всегда терпеть не мог рубашки. Одна из пуговиц на манжете расстегнулась; Таня машинально подалась вперед, чтобы ее застегнуть, однако в последний миг одернула себя. Какое она имеет право?
Смущаясь непонятно чего, подняла взгляд с манжеты на его лицо. Костя смотрел невозмутимо, даже строго, но карие глаза в паутинке ранних морщин улыбались. Если это всего лишь сон или бред, почему он... изменился? Таня не помнила его таким.
– Что смотришь? Живой я, живой. – И голос другой: ниже, глубже, с незнакомой хрипотцой, что пробирает до самого нутра. Женщина поежилась, чувствуя, как по спине побежали мурашки. – Можешь потрогать и сама убедиться.
Нетвердой рукой, нуждаясь в этой проверке, но еще больше боясь проснуться, Таня дотронулась до Костиной щеки. Пальцы насквозь не прошли, кожа под ними была мягкой и теплой. Сон продолжался. Таня забыла, что на кухне стынет картошка, что совсем скоро должен вернуться с тренировки Олег. Она гладила Костину щеку и дышала тяжело, с присвистом, сглатывая подступающие слезы.
– Не смей реветь. – Он накрыл Танину ладонь своей, как часто делал одиннадцать лет назад. – Не надо, Танюшка.
– Я и не собираюсь... – Непрошеная слезинка все-таки сорвалась с ресниц. Костя смахнул ее в родном, до дрожи знакомом жесте. – Ты... это, правда, ты?
Вместо ответа он притянул ее к себе на колени, стал нежно гладить по волосам и целовать дрожащие губы. Сначала легко, почти невинно, а когда Татьяна поддалась и, пробормотав что-то невнятное, запустила пальцы ему в волосы, массируя виски, как ему нравилось раньше, Костя закрыл ей рот губами и с чудовищной силой – так, что хрустнули позвонки – прижал Таню к себе.
Удивленная таким обращением, она протестующе мыкнула, забилась, пытаясь разорвать поцелуй, упереться руками Косте в грудь. Он оставил в покое ее губы, позволив глотнуть воздуха и слабо пискнуть: «Ты что, не надо!». Очень неубедительно пискнуть: кофта ее велюрового костюма давно была расстегнута, и под тонкой тканью маечки недвусмысленно обозначились соски.
Таня не заметила, как оказалась распластанной на кровати.
– Насиловать не буду. – Абсолютно невозмутимый, он пощипывал ее набухшую грудь через ткань, заставляя постанывать, но не давая свести ноги. – Скажешь «нет» – перестану, и мы пойдем пить чай. Одно твое слово. Девочка моя, нежная, ласковая. Как же я скучал по тебе, Танюшка...
Майка поползла вверх, обнажая белую кожу и крупные, потемневшие после родов ареолы. Чуть не плача от смеси непонятных, пугающих чувств, Таня прикрылась ладонями. Отвернула лицо так, чтобы спрятаться за волосами, как за занавеской. Костя бережно отвел в сторону эти волосы, поцеловал горячую влажную шею.
– Не буду, родная. Надо бы, но не буду. Не бойся. Нет – значит...
– Да, – тихо сказала Таня. – Да.
Она извивалась под ним, сгорала от стыда и похоти. Кричала мартовской кошкой, когда он, прижав ее запястья к матрасу, целовал грудь, чуть посасывая, и прикусывал чувствительные места – не больно, но достаточно для того, чтобы оставить метку. Терся носом и приоткрытыми губами о ее мягкий сметанно-белый живот, кончиком языка трепетно обвел уродливый багровый рубец от кесарева сечения.
Все кончилось прежде, чем сильные мужские пальцы успели проникнуть под резинку трикотажных штанов. Таня выгнулась всем телом, содрогаясь от удовольствия, но быстро обмякла, обессиленная. Сердце больно билось об грудную клетку, простыня насквозь промокла от пота. Вместе с физической радостью нахлынуло такое опустошение, что слезы полились сами собой. Вместе со слезами уходили горечь и боль – горечь одиночества среди людей и невыносимая боль от потери. Костя, Костенька. Человек, который всегда знает, что он делает и зачем. Ее человек. Живой, рядом. Остальное сейчас неважно. Будто и не было этих ужасных одиннадцати лет друг без друга.
– Я люблю тебя, – повторяла Таня. – Люблю. Люблю. Забери меня отсюда, Костенька! Куда угодно. Если надо умереть, я умру, только не оставляй меня больше... любимый...
Он робко гладил ее там, где все пульсировало и сжималось, постепенно успокаиваясь.
– Хочу тебя в себе. По-настоящему, прямо сейчас, чтобы ты тоже...
Его пальцы замерли. Ощущение тепла пропало.
– Нет.
– Что значит «нет»?
Костя отстранился.
– То и значит, – напряженно, почти зло. – Я не могу.
– Но ты же говорил...
– Не говорил. Забудь.
Поборов слабость в мышцах, Таня села на постели и поправила одежду.
– Эй. – Она придвинулась к Косте, пытливо заглянула ему в глаз. – Что не так? Это из-за...
– У глагола «не могу» несколько значений. Вспомни самое обидное.
Она вспомнила, чертыхнулась про себя.
– Не верю, – упрямо сказала Татьяна, – ты мне врешь.
– Стал бы я об этом врать, – пробормотал он, окончательно превратившись в того Костю, которого любила и знала как облупленного Таня Головченко.
– Давай поспорим, – серьезно предложила она. – На две котлеты... Нет, на три...
Ларионов посмотрел на нее с такой неподдельной растерянностью, что весь абсурд ситуации дошел до Тани если не полностью, то на три четверти – точно. У нее вдруг затряслись губы, как будто она по новой собиралась заплакать, однако вместо рыданий вырвался сначала один дурацкий смешок, затем второй, а потом она и вовсе расхохоталась. Не над ним, конечно, – над собой и своей глупостью.
Костя поначалу угрюмо разглядывал смеющуюся Татьяну, но потом в его хмуром лице что-то неуверенно дрогнуло: понял, что смеются не над ним. Он хохотнул, словно каркнул по-вороньи, передернул плечами и начал смеяться громче и звонче.
Так они и сидели, хохоча, смотрели друг на друга, не в силах остановиться и расцепить взгляды. Первой успокоилась Таня. Не говоря ни слова, потянулась к Костиной рубашке и расстегнула верхнюю пуговицу.
– Три котлеты, – повторила она решительно, – и не смей со мной спорить!
Смутное подозрение обрело форму, когда одежда больше не прятала Костиных шрамов и застарелых швов. Полосы, ямки и пятна, где-то ярче, где-то бледнее прочерчивали кожу. Да, он был в хорошей физической форме, однако за каждой отметиной скрывалась боль.
– Стремно выглядит, да? – ухмыльнулся Костя.
– Кто это сделал?!
– Добрые люди, пожелавшие остаться неизвестными. Танюш, не надо, правда...
Она приложила палец к его губам.
– Ты мне все расскажешь. Обязательно. И ни о чем не будешь молчать. Но пока помолчи, пожалуйста. Я слишком соскучилась по тебе и успела кое-что подзабыть.
Они ласкали друг друга, заново вспоминая то, что раньше казалось естественным, как дыхание. Некоторые Танины познания Костю и приятно, и неприятно удивили. Не теша себя напрасными надеждами, он попытался отвлечь ее, хоть как-то оттянуть позорный момент, но Таня здесь оказалась честнее и смелее.
– У тебя такие ноги холодные...
– Хочу сказать, доктор, что сексолог вы так себе.
Таня небольно шлепнула его по животу.
– Хватит меня забалтывать! И так опыта в этом почти никакого, а тут ты еще...
Костина показная веселость мгновенно испарилась.
– Нет!
– Боишься?
– Не хочу. Даже не думай, Танька!
– Я ненавижу эту процедуру, – честно призналась Таня, попутно отметив, что при мысли о «процедуре» у нее впервые не сводит челюсть и не подступает к горлу тошнота, – но я люблю тебя, поэтому расслабься и получай удовольствие. Хуже точно не сделаю.
Она была терпелива, нежна, настойчива, и все получилось. Как говорил иногда отец, психология победила физиологию. Психология или любовь?
Костя не верил, что такое возможно. Таниным рукам и губам в одночасье удалось сотворить то, что не удавалось медицине уже несколько лет.
«Твоя импотенция у тебя в голове, – втолковывал ему Дементьев, пожалуй, единственный из врачей, кому Костя безоговорочно доверял свою жизнь и здоровье. – Так что или сломай этот барьер, или живи с ним дальше. Вырезать и пришить заново, уж извини, не могу».
– О чем ты думаешь? – спросила Таня, положив голову на Костино плечо.
– О том, как долг отдавать буду. Я же проспорил тебе три котлеты.
Она счастливо улыбалась, а он не мог наглядеться на ее улыбку.
Костя видел, что любимая женщина сейчас между небом и землей: живет минутой, если не секундой, не помышляя даже о ближайшем будущем. Он себе такой роскоши позволить не мог. Слишком долго ждал, от и до продумав план своих действий. После всего, что сделали с ними обоими «добрые люди», Костя по праву считал себя свободным в выборе средств.
Вот только, рассчитав все до мелочей, он не учел одного – реакции не по годам развитого Олега Дубровина на появление чужого дяди в родительской квартире.
Airkiss:
Привет, Света. Я рада, что ты и Таню не забываешь - ни в настоящем, ни в прошлом. Интересно, ей Динка бы понравилась? После Лауры-то? Олега и она, и Володя знают, каждый по-своему, поэтому и интересны мысли обоих родителей)))
А что касается экскурса в прощлое - в детство Олега, то мне интересно, как Таня изменилась - ей и дед Алексей уже не страшен, закалило ее материнство, даже развестись готова была из-за сына. Если бы он не напоминал бы ей любимого человека, смогла бы она его так сильно любить? И тут подходим к факту измены Тани. Ее мысли о крепком и счастливом браке - это разве может быть правдой? Володя ее может и любил - по-своему, но духовной связи у них не было, да и он слишком приземленный (интересно, он и потом погуливал от нее?). А Таня - научилась ли его любить также, как когда-то она любила Костю, или мысль о его смерти примирила ее с мужем, или рождение сына вообще отнесло эту любовь на задворки сознания?
Фрези:
Спасибо за продолжение.
А вот согласна с ребенком!
lor-engris:
Девочки, привет!
Спасибо большое, Ир, но насчет "хорошо" ты мне льстишь
Правки тут немерено.
Знакомство Олеговых родителей с Динкой произойдет при обстоятельствах весьма... неординарных. Я бы даже сказала, из ряда вон. Червоточинки вылезут у всех, но кое-кто, наоборот, откопает в себе скрытые залежи благородства)
Лаура не мой любимый персонаж, но разве мало таких, как она? Она неплохой человек со своими слабостями. В чем-то подлая, да, но понятная. Татьяна в некоторых вещах недалеко от нее ушла, и, если все Ларкины поступки я могу объяснить логически, то Дубровины-родители - те еще темные лошадки
Хотя так даже интереснее.
Изменения в Тане были вопросом времени, иначе просто не выжить. Она и не Таня уже - Татьяна, почти что Татьяна Петровна) Насчет измены: как, когда и почему, станет понятно в окончании главы, на которое мне пока не хватает душевных сил. Мысли о "крепком счастливом браке"... Видимо, Юль, ты чересчур буквально восприняла Танин сарказм )) Постараюсь объяснить в продолжении.
Тараканья теория запатентована моим племянником, но воплотить ее в жизнь невозможно, к сожалению. Тут уж или-или.
На здоровье!
Airkiss:
- ну, я имела ввиду, что Лаура не нравилась Тане, а жениться на ней Олег собирался по-залету, что оправдывало ожидания отца.
А вот каким образом Таню можно с Лаурой сравнивать, мне пока не ясно. Дело в том, что она, Таня, среди других женсеих персонажей, особняком пока стоит. К ней я не могу однозначно относиться, пока. Из продолжения может что-то выяснится.
lor-engris:
*задумчиво* точно надо в Олегову биографию лезть, а то я пока скромно копнула с верхушки.
Тогда и родители понятны будут. Трех зайчиков убью, кровожадная такая
Выяснится, выяснится. Впереди еще много интересного и непонятного. Но уже сейчас - спасибо за внимание к теме)
Ладно, я баиньки. Всем неспящим в Сиэтле Вебнайсе - спокойной ночи!
Peony Rose:
Спасибо )
Новость Олега чету Дубровиных обрадовала, гляжу )) А что будет, когда они поймут, что женится он на "не такой девушке", с учетом взглядов Владимира - это, конечно, вопросик...
Дедушка Петя смолчал тогда и сказал все после. Дурная политика. Понятно, что пожалел дочь с младенцем, но все равно - дурная. Тогда бы уж держался до конца.
А дедушка Леша - крут, ох как крут. Только и крутых жизнь ломает по-своему.
Олежек с тараканами, конечно, силен )) И теория вполне себе крепкая )
lor-engris:
С удовольствием бы ответила на вопросик, но споойлер будет)
Олег, наивный, хотел радостью поделиться, но, чую, зря он сейчас это сделал.
Он и держался. Таня почти все узнала совсем от другого человека, отец только детали некоторые прояснил.
Всем сестрАм по серьгам, как говорится. И все сестры свои серьги примерят.
И, главное, продуманная. Меня в детстве только раз в угол ставили, уже и не вспомню, за что, но куча креативных мыслей сразу в голову приходит - факт.
Поняла, спасибо) Исправила.
khisvetlana:
Света, спасибо за главу!
Хм, измена имела место быть, интересненько...
Часто невестки со свекровью не могут ужиться, а Тане достался неуживчивый свекр. Бедняжка. Это ж надо, тесты на отцовство постоянно делать. Параноик.
Какие немки проницательные, попали в самое уязвимые место))
Жду продолжение с нетерпением
lor-engris:
Светик, всегда пожалуйста)
Скорее, грустно. Таня понятия не имела, на судьбы скольких людей повлияла невольно.
Если бы у Тани была свекровь... хотя не знаю, что тогда было бы)) Скорее всего, свекры грызлись бы между собой, а Таню бы не трогали.
Решающий фактор тут, наверное, не то, что они немки, а возраст такой, когда все про всех можешь сказать. Да и Татьяна - женщина видная, такие бесхозными не валяются.
Будет, обязательно) Спасибо за отзыв!
Peony Rose:
Дочитала, спасибо )
Так, ну со связью Таня-Костя все как надо. И "Надо бы, но не буду", и снятие барьера психологического, и проспоренные котлеты ))
Измена - не знаю, считать ли это изменой в полном смысле слова, Костя в моем понимании ее первый муж, даром что брак так и не оформили...
И волну счастья и потрясения надо учитывать.
А вот Олег, который застал Костю у матери - это совсем никуда.
Это такой удар, которые может вообще будущего мужчину искалечить на всю жизнь. Опять вспомнила "Люси Краун" Шоу, кстати, почитай, советую ;)