Все еще тонкие, изящные пальцы Роуз держали безжизненную руку. В палате пахло яблочным ветром, потому что Хомяк, едва войдя, скривила нос и распахнула окно. Уже совсем взрослая, самостоятельная женщина, фру Хом практически, вместо детского домашнего прозвища (фру, потому что некий скандинавский ухажер таки добился своего, хотя фрекен звучало бы гармоничнее), а все такая же порывистая и неуправляемая. Дали и Сандер стояли рядом. По лицу Роуз, сохранившему свою утонченность, рассыпались солнечные лучики морщинок. Она казалась очень бледной и измученной, но держала ровно спину и пыталась подбодрить всю семью. Все молчали. Говорить не хотелось даже шепотом, казалось излишним перешептываться по углам, а позволить себе высказаться в полный голос никто не мог. Который день они проводили у этой постели, расходясь под вечер, поддерживая друг друга, засиживаясь дома допоздна за чашкой крепкого чая. Особенного повода волноваться не было, но это возраст и никуда не деться. То, что казалось не таким серьезным двадцать лет назад, теперь оборачивалось настоящей бедой. Зашла медсестра и как всегда почтительно осталась стоять на пороге, чуть помялась и тихо вышла. Им никто не мешал, они несли свою молчаливую службу. Все вместе, все рядом. Как всегда. Сандер сжал руку Дали, приободряя ее, потому что казалось, что она сейчас расплачется. Она подняла на него глаза и ничего не сказала.
Время посещения подходило к концу, но никто не двигался с места, пока не встанет Роуз. Она наклонилась, погладила седые пряди и морщинистую щеку, наклонилась для поцелуя... Совсем не немощная рука прижала ее голову, заставляя поцеловать его в губы, звонко чмокнув, он разразился хриплым смехом:
- Слишком рано собираешься уезжать, девочка.
В палате загомонили. Все разом заговорили, стали задавать вопросы, обращаться друг к другу. Сандер обнимал уже обеих - Хомяка и Дали, хотя они утверждали, что не собираются плакать. Эрнесто смотрел на них своими черными глазами и улыбался, заставляя складку на своей щеке стать еще глубже. Э. подошел к постели, положил руки на плечи Роуз и укоризненно посмотрел на отца.
- Да все нормально, - отмахнулся тот. - Через неделю-другую буду, как новенький.
В этот вечер она впервые позволила себе выскользнуть из дома. Все время, пока дедушка болел, проводила с семьей, не отлучаясь ни на минуту. А ей так хотелось увидеть его. Пусть он снова не обратит никакого внимания, пусть слишком серьезно будет смотреть на толпу хохочущих девчонок, пусть останется в стороне, когда его друзья подойдут и начнут привычный шутливый разговор, заставляя звонкие голоса звенеть еще сильнее, пусть подружки разбредутся по домам парочками, с сияющими глазами, а она опять пойдет одна и ее встретит на пороге Хомяк, ни о чем не спрашивая, но окутывая заботой, но она побудет с ним. Рядом. Ощутит разлитый в воздухе запах сирени, для которой еще слишком рано, но он всегда становился остро-горьким и таким явным, когда их взгляды сталкивались. Все это ее не волновало. В шкафу забыты яркие и дерзкие наряды, а худобу лица подчеркивают прямые пряди волос. Чем ближе она подходила в театру, где их компания проводила каждый вечер понедельника и четверга, забредая иногда потом в ресторанчик неподалеку послушать маленького пианиста, играющего тихие мелодии, тем сильнее билось сердце. Там, в ресторане, она всегда садилась у окна, чтобы смотреть на освещенную фонарями улицу, а на самом деле разглядывать черты его лица в отражении. Задумчивый и отрешенный. Она всегда задавалась вопросом, почему он приходит? Не участвует в общем веселье, не поддерживает разговоров, отвечает односложно на вопросы, будто его совсем ничего не интересует, не реагирует на заигрывания. А то, что все девушки сходили по нему с ума - бесспорно. Но постепенно их напор сошел на нет, наталкиваясь на стену ледяного равнодушия. Дали знала, что он скоро уедет, и что его отъезд означает, что они могут больше никогда не встретиться. Нет, ей не хотелось как-то повлиять на ход событий, она уже давно решила для себя, что не будет никогда этого делать. Ей просто очень хотелось побыть с ним рядом, почувствовать в стылом зимнем воздухе горький аромат сирени и брести потом медленно домой в одиночестве.
Все чувствовали, что она изменилась. Мама не вмешивалась, не давала советов, только чаще обнимала. Отец сурово хмурил брови и грозился отправить ее в институт на край света. Она напоминала ему, что почти закончила обучение на международном факультете и поддевала тем, что собирается стать стюардессой. Хомяк предлагала пойти оторваться. Сандер... Сандер вторил дяде Генри и собирался оторвать голову "этому мерзавцу". А она заплетала волосы в косу, брала книгу и запиралась в отцовом кабинете. Поздно ночью папа стучался в дверь, держа в руках поднос с чашкой маминого любимого травяного чая и двумя эклерами. Ставил это все на стол и уходил. Дали закрывала дверь, садилась в его кресло и продолжала смотреть в книгу, в которой не прочитала ни строчки. Она не собиралась меняться. Их всех троих воспитывали так, что нельзя стыдиться себя никогда. Какая бы ты ни была, если у тебя живая, тонкая, чувствующая душа, то ты настоящая, а это высшая ценность на свете. Она не стыдилась. Она... изменилась. Перестала гонять на мотоцикле, который ей подарил дядя Генри на восемнадцать лет с надписью "M&M's". Вообще-то, он подарил его на шестнадцать, но мама собиралась утопить его в Темзе, и он два года простоял в гараже, любовно обихаживаемый Сандером. Они так и жили на два дома. Италия была ближе ей, Англия Сандеру, а второй Родиной Хомяка стала страна суровых неприветливых фьордов и северных ветров. Ей стала ближе и понятнее тишина, а не рокот музыки в клубах, потому что так скорее услышишь себя. Из прежнего осталась только любовь к хождению босиком по лужам, бежать, бежать под дождем, подставляя струям лицо и ловя капли открытым ртом.
Снег запорошил волосы, начавшись внезапно. Дали прибавила шаг, ничуть не жалея, что пошла пешком, и почти взбежала по ступенькам театра. Он стоял на пороге и курил. Смотрел прищуриным взглядом, как кружатся снежинки в золотом свете фонаря. Она замешкалась, не зная, как быть - поздороваться и войти внутрь или повременить, сделав вид, что разговаривает по телефону и дав ему возможность зайти в фойе первым. Он заметил ее и подошел ближе. Неодобрительно посмотрел на мокрые от снега волосы и сожмал в своих руках ее озябшие ладони.
- Ты замерзла.
Два слова. А вокруг нее разливалась спелым, пряным ароматом майская сирень.
Пять лет назад ушла Кошка. Ушла и больше не вернулась. Отец никак не мог утешить маму, которая плакала день и ночь, но никто даже не заикался о том, что в дом нужно принести котенка. Кошка так и осталась символом их дома. Она никогда не уезжала с ними в Италию, но всегда сидела на пороге, когда они возвращались. Умывала лапкой мордочку, а потом смотрела на них умным взглядом. Дети редко вспоминали о ней в своих поездках, но когда она ушла, в доме стало очень тихо и пусто. А за год до этого не стало Марии. Магдалина лежала на зеленой траве рядом с плитой с ее именем и отказывалась уходить. Отец или дядя Генри брали ее на руки и уносили домой. Потом вышла замуж Хомяк и все немного подзабылось, стало не таким острым и режущим, не хотелось кричать в подушку. Сначала они очень подолгу разговаривали по телефону, а потом отец сказал маме, что они с Сандером самостоятельные и могут ездить к Хомяку, когда захотят. Жизнь потихоньку шла своим чередом, а потом ушла Кошка.
***
Она оставила за собой три-четыре спектакля в месяц. Э. не мог присутствовать на каждом, но на этом собирался. Его не было дома почти три недели. Он заскочил домой, отогрел руки под теплой водой под бдительным присмотром Марии (весна же?!) и только после этого взял детей на руки и уселся с ними на пол. Дали улыбалась ему, демонстрируя нижние зубки. Так умильно и гордо, что он не выдержал и расхохотался. Суровый, нахмуренный Сандер с удивлением смотрел на него и непонимающе грыз палец. Палец Э. До спектакля оставалось много времени, и он не торопился. Ушел из дома, только когда малыши заснули.
Уверенно шел по проходу, зажав в руке магнолию и наблюдая, как виртуозно его жена отчитывает какого-то напыщенного хлыща на сцене. Режиссер махал руками и кровожадно проводил ребром ладони по горлу, но Э. это лишь позабавило. Он поднялся по ступенькам, извинился перед партнером Роуз (каким-то новичком, поскольку видел его впервые), повернулся к ней, невозмутимо глядя в широко распахнутые глаза, протянул руку и сделал шаг навтречу одновременно с тем, как потянул ее на себя. Ее голова уютно легла в его ладонь, и он погладил щеку большим пальцем. Они целовались и целовались, отрывались друг от друга и снова тянулись, пока он не прижал ее к груди, а она шептала, не в силах остановиться:
- Ты сумасшедший, сумасшедший...
Он улыбнулся, погладил пальцем ее нижнюю губу и вложил ей в руку стебель.
