Peony Rose: 15.04.17 17:25
TIMKA: 15.04.17 20:00
natashae: 18.04.17 16:43
Peony Rose: 20.04.17 17:19
llana: 20.04.17 20:07
NataAsh: 20.04.17 21:19
TIMKA: 20.04.17 21:22
Peony Rose: 21.04.17 14:58
«После победы крепче затяни ремни шлема».
Японская пословица
На рассвете воздух другой. Пахнет иначе: внюхиваешься в него, заряжаешься дикой силой, чувствуешь, как лёгкие расширяются чуть не вдвое, а сердце начинает колотиться, как ненормальное.
Горы, лес. Река неподалеку. Шумит.
Небо ещё тёмно-синее, но с краю надкусано солнцем, рдеет первыми каплями света. Сосны запрокидывают головы, и их молчание — как рука друга на плече.
После скудного завтрака — не люблю наедаться перед охотой — хотелось пить. Или это сон так повлиял. Кто его знает.
— Сделаем небольшой крюк, пройдём через реку. Фляги пустые совсем.
Кравчек выглядел сегодня на удивление спокойно, о ночном разговоре не упоминал. Я решил не давить — сам потом раскроется, зуб дать.
— Давайте, — сказал он и отвернулся.
Что-то в его взгляде меня беспокоило. И вдруг я вспомнил вчерашний ужин и его зрачки.
Широкие, как блюдца, зрачки.
Какой же я придурок — Кравчек ухитрился втихаря накачаться крупнокалиберной наркотой, потому на него болтливость и накатила не вовремя. Теперь, скорее всего, зубами скрипит и жалеет о своих откровениях.
— Кравчек. Имейте в виду: если замечу, что употребляете хотя бы «травку», контракт расторгну автоматически, сволоку отсюда в Лестеруолл и сдам копам. На охоте наркотикам не место.
Он повернулся, и я увидел, как бледное холёное лицо перекашивает от ярости. Выглядело это почти забавно — как в мультиках. Почти.
— А не пошёл бы…
Я мгновенно наставил на него готовое к стрельбе ружьё. Он не попятился — сощурился и дёрнул щекой.
— Для тех, кто в танке, — терпеливо повторил я. — Или охота. Или наркота. Одно из двух. Comprendes, amigo?
Кравчек умел просчитывать вероятности. И мы оба знали, что ситуация складывалась не в его пользу.
Где-то на сосне запела птичка.
Мы буравили друг друга лютыми взглядами.
— Si. — Улыбка его больше походила на оскал моего маленького медного друга на браслете. — Si. Проехали. Да, Томас?
Я помедлил, не опуская оружия. Мгновенное побуждение внутри: убей. Лучше ты его. Первым. Или выйдет нехорошо, Томми-бой.
Заглушив этот назойливо шепчущий голосок, я вновь забросил ружьё за спину. Неторопливо зашагал мимо него, как мимо пустого места. Он поворачивался вокруг себя, следя за моими движениями — злой кобелёк, встретивший на пути большого и опасного соперника.
— Опоздаете на встречу с его величеством гризли, Кравчек, — бросил ему на ходу. — Он не любит ждать.
Спиной почувствовал его замешательство, тревогу, закопошившийся страх.
Бойся, пижон. Страх полезен: он не даст тебе потянуться за кайфом, заставит тебя зорко следить за мной всё оставшееся время похода, станет твоим другом.
Твоим единственным другом здесь.
Мы в тот день так и не встретили мишку. Несколько часов шли по следу, побывали в его излюбленных местах, и ничего. Такое бывает — раз на раз не приходится.
Кравчек помрачнел и не произносил ни слова.
Всю обратную дорогу к Проглотке я прикидывал варианты. Можно бы пострелять мелкую дичь — обычно клиенты утешались и такими трофеями. Можно — но не с ним.
— Я сюда прилетел за чёртовым гризли, — внезапно произнёс он, подтверждая мои сомнения. — Прикажете возвращаться к друзьям с пустыми руками?
— Почему с пустыми, — пожал я плечами. — Фотоаппарат же с вами. Друзья будут завидовать этим снимкам. Бескровная охота — тоже охота. И потом, сейчас в моде быть защитником зверей.
Он хрюкнул сзади.
— Как насчёт такого — вы вернётесь в Нью-Йорк и всем расскажете, что поняли, как нехорошо убивать беззащитных зверюшек? — Я импровизировал. Давил на кнопки, чтобы вывести засранца на чистую воду. — Озарение. Дзен. Нирвана. Представьте, как они восхитятся. Крутой охотник становится «зелёным» и пушистым. Интервью. Возможно, телешоу с Опрой Уинфри.
Кравчек захрюкал так, что стало ясно — смеётся по-настоящему.
— Ма-а-ать, Гэллоуэй, вам бы самому к Опре в гости.
Я облизнул губы. Отчего-то страшно хотелось пить, и фляга уже опустела. Невольно я глянул в сторону реки. Потом на клиента, ставшего уже поперёк глотки.
Он остановился и нагнулся, кряхтя. Поймав мой вопросительный взгляд, махнул рукой:
— Идите к реке, догоню. Что-то живот прихватило, в кусты сходить хочу.
От реки до хибары было не очень далеко, но и не близко — минут пять быстрым шагом.
Сон — багрово-чёрный, пыльный, страшный — снова постучался в мозг, всё поплыло: отдалённое эхо взрывов, крики давно мёртвых сослуживцев, скулёж того черноглазого афганского мальчишки-пастушонка, который корчился на земле и зажимал руками распоротую грудину… и я плюнул на всё. Снял ружьё, положил у полусгнившего бревна, опустился на колени и зачерпнул ледяной воды.
Умылся, шумно брызгая. Напился. Зубы заломило, но это даже хорошо — сразу ушла начинавшаяся головная боль.
Надо будет показаться доктору Рейсмеру, как-то вяло подумал я. Не нравится мне всё это. Надо…
Сзади куснула муха, сильно, я машинально схватился за шею и нащупал крохотный тонкий цилиндр с иглой на конце. Выдернул и тупо уставился на него. От тепла пальцев он стал таять, как леденец. Самоуничтожающаяся шприц-пуля, одна из последних разработок, которую применяли в основном спецчасти разведки и некоторые наёмные убийцы из высшей лиги. А внутри, последней радужной каплей на дне…
Успел ещё повернуться, встать, посмотреть на него — а потом колени подогнулись, и, захрипев от накатывающей волны мути, я рухнул к ногам Кравчека.
Он встал так, чтобы видеть мою агонию.
Ошибка, ошибка. Крупная ошибка. Смертельная.
Зря я пробежал в том сне мимо погибших братьев Линдси к воде. Сны — это знаки, верные, они меня не подводили. А я не обратил внимания.
— Думал, ты самый умный, Томас, — как-то спокойно, равнодушно даже сказал он. Мои веки смыкались, я умирал. — А вот и нет.
Он пнул меня, как издыхающую собаку, ногой.
— Умный здесь я. И сильный. И вообще — лучший. Запомни это.
Он нагнулся, я почуял его несвежее дыхание на лице:
— И охотиться я приехал не на мишку. На тебя. И обставил все как несчастный случай. Вашим провинциальным копам и в головы не придет делать токсикологический анализ твоего трупа. Если, конечно, он вообще останется — труп. Звери, птички всякие…
Кравчек ухмылялся, как мой череп с браслета. «Помни о смерти».
Вскинув левую руку, я попытался схватиться за его расплывающуюся грудь, но пальцы не слушались.
— Как и обещал, я стал твоим последним клиентом, Томас. Рекомендаций, прости уж, не дам, все-таки медвежью голову не добыл.
Индейское слово. Оно может позвать с полпути, отвернуть от смерти. Я знаю его, дед приказывал выучить. Как же…
Гех... гих…
Кольт стучался куда-то в грудь, как второе — наружное — сердце. Ног я уже не чувствовал. Говорить — не мог.
— Спокойной ночи, Томас. Привет тебе передают знакомые из Афганистана.
День, хотел я сказать, сейчас день. Но стало очень темно.
«Гехет».
И я умер.
Индеец лениво ходил по мелководью.
Я смотрел.
Наклонившись, он застыл: несколько мгновений — смуглая рука вонзилась в воду и выхватила трепещущую рыбину.
— Хороший улов, — сказал он одобрительно. Показал мне, подбросил несколько раз в воздух, жонглируя. Перехватив в последний раз, молниеносным движением вонзил ей в голову нож, добивая, затем вышел из реки и приблизился.
— Вот здесь, — очищенная от кожи спинка форели оказалась у моих губ. — Кусай.
Я хотел крикнуть в спокойное улыбающееся лицо: «Убл*док, не могу! Умер я, понимаешь, умер!». Разлепил губы, хрипнул что-то невнятное. Скользкая холодная спинка ткнулась в них, настойчиво.
Индеец посерьёзнел.
— Ешь.
И я, как под гипнозом, вцепился в рыбу.
Откусив крошечный кусок, проглотил, не разжевывая. Солоновато, отдает сыростью и почему-то репой, которую бабка любила готовить к воскресному обеду.
— Ещё.
Второй кусок пошёл легче. Третий и последующие – и того легче.
— Молодец.
Он отошёл, сел на бревно, взял мое ружьё, положил на колени и стал водить пальцами по прикладу.
— Хорошее было дерево, канадский клён.
Солнце уже заходило. Над горой полыхало зарево, деревья, как чёрные свидетели, кивали друг другу.
Рядом росла трава, я вспомнил название. Джордан, у которого в жилах текла кровь шайеннов и сиу, иногда брал меня собирать травы и рассказывал, для чего они нужны.
«Сны ворона» — вот как дед её называл, и ещё говорил индейское название, но я забыл. Память отключилась; я был как дырявая мишень, бесцельно валявшаяся в грязи.
Подняться не получалось. Перевернувшись на живот, я начал извиваться, пока не встал кое-как на четвереньки. Голова весила много тонн и тянула вниз. Под лопатками, кажется, притаилось раскалённое железо, позвоночник дёргало хуже больного зуба. Оружия на мне не было — ни кольта, ни ножа. Голый и беззащитный.
— Его срубили восемнадцать лет назад, — кивая, говорил рыбак. Длинные, собранные в хвост немытые волосы, лицо сухое, одежда с чужого плеча. Рваньё, голь перекатная. — Сушили долго. Обрабатывали. Резали. И вот оно здесь. В виде приклада. Думаешь, оно мёртвое? Или живёт – просто по-другому?
— Какого хр*на, — в этот раз я смог произнести членораздельную фразу. — Ты…
Но тут рыба с желудочным соком рванули из меня сильной струей. Я шатнулся и упал лицом в собственную лужу блевотины.
И внезапно вспомнил эпизод из раннего детства: январь, дед входит в мою комнату, разгорячённый, пахнущий снегом — разгребал заносы у задней двери — и ставит на столик поднос. На нём только глиняный кувшин и маленькая голубая чашка. От чашки поднимается струйка пара, запах острый, не то чтобы приятный, но и не отталкивающий.
«Пей всё до дна, внук. Ворон сплёл эту траву из самых страшных своих снов. Выпьешь, проспишься — встанешь».
Потом ночь в поту и лихорадке, измятые простыни, мое хныканье, жалкое, громкое… я ненавидел себя за этот кошачий мяв, но и сдержаться не мог — живот резало ножами, температура снижалась медленно.
«Сны ворона» сделали своё таинственное дело, и врач, которого всё равно в такую погоду и в такую глушь было не дозваться, так и не понадобился.
Я выздоровел.
Когда я очнулся во второй раз, он сидел там же.
— Вставай. Ночь скоро. Нехорошо оставаться одному в темноте на горе Последнего грома, Томас.
И я встал. Сделал два шага к нему, на подламывающихся ногах — ни дать, ни взять крошечный телёнок-сосунок, отбившийся от матки.
— Кто. — Шёпотом, без вопросительной интонации.
— Ирхас меня кличут. Ещё называют Сумасшедшим Болтуном, люблю поговорить о всяком-разном. — Индеец аккуратно прислонил ружьё к бревну. И в первый раз посмотрел мне в глаза: в сгущавшихся сумерках ясно виднелись золотые крапинки в каре-зеленом лисьем взгляде.
Я чувствовал, как от меня воняло. Рвота смешалась с грязью, сверху налипла раздавленная трава. Между висков, казалось, висел колокол, и при каждом движении невидимый звонарь бил в него, и красные вспышки мелькали между мной и собеседником.
Он молчал. Не двигался. Казалось, что вечерние тени собирались за его широкой спиной, как складки плаща. Или крыльев.
На миг промелькнуло: я мёртв, и всё это остаточные вспышки мозга, сопротивляющегося концу. Потом: если это жизнь, то всё очень плохо.
Не говоря ни слова, я проковылял к тонкому концу бревна и сел.
Где-то крикнула сойка. Холодало; ночью, подумал я сквозь головокружение и ужас, ляжет иней. Может, и снег пойдет первый.
— Сейюн был хороший человек, — протяжно сказал Ирхас. — Правда, хороший. Но и у самых лучших бывают скверные дни и ночи. Особенно когда хочется есть.
Он порылся в кармане куртки, вынул пачку, выбил пальцем сигарету, вставил в рот. Вспыхнул красный огонёк. Он зажег сигарету прямо так. Без огня. Я следил за ним, сосредоточившись. Безумие? Мне мерещится?
Что ж, тогда сойду с ума наконец. И отдохну.
— Идти сможешь? — Он повернул голову, лисьи глаза встретились с моими: немигающие, пронзительно-ясные. Ирхас сидел красиво, не горбясь, свободная рука лежала на худом колене.
Я покачал головой. Идти? Да стоит мне встать, и я рухну и уже не поднимусь.
— Понятно. — Он встал, и меня повело за ним, как за магнитом. — Нет. Сиди. Сейчас Рока и Фатума позову, с ними вернее. И волокуша будет.
Ирхас приложил пальцы ко рту и свистнул — у меня заложило уши от резкого нечеловеческого звука.
Минуту ничего не был слышно. И вдруг из-за ближайших деревьев выбежали два чёрных кобеля. Молча приблизились к хозяину, сели, выжидающе глядя снизу вверх.
— Чатас-ими, — обращения я не понял, но остальное индеец произнес на нормальном английском, — сыночки, отвезите этого глупого к первой из Акацита.
Пёс с белой полосой на носу громко рявкнул, его товарищ, сплошь оттенка угля, повёл башкой в мою сторону. Наши глаза встретились. Я вздрогнул.
В прозрачных собачьих глазах отразился мужчина: крошечная нелепая фигурка, недоразумение, отчего-то задержавшееся на этом свете. Меня обдало волной презрения, казалось, кобель вот-вот заговорит. «Жалкий человечишка. Что тут забыл?»
— Рок, — совсем строго произнес Ирхас. — Я тебя разве часто прошу, а?
Кобель отвернулся, меня сразу отпустило, но все ещё потряхивало. И знобило, несмотря на тёплую куртку и брюки.
Полосатый рявкнул тише, обращаясь к товарищу, и оба исчезли в лесу. Спустя несколько минут псы вернулись, зажав в челюстях веревки, а за ними стучала по камням крепкая волокуша из палок, ремней и шкур.
Индеец сделал недвусмысленный жест, я встал, почувствовал, что свалюсь, и действительно упал — угодив как раз на волокушу. Видно, это последняя на сегодня удача, лимит уже превышен.
— Ирхас, — прохрипел я, глядя на его неподвижное, замкнутое лицо. — Как же так. Как же…
Индеец достал из карманов какие-то спутанные ремешки с цепочками. Упряжь.
Наблюдая, как он запрягает этих кобелей, я вдруг скорчился от страшного желудочного спазма. Потемнело в глазах, звонарь с маху раздробил оба виска на мелкие осколки. Яд из капсулы: что бы ни сотворил со мной этот странный бродяга, завершить дело и полностью изгнать отраву из организма ему не удалось.
— Ча, — скомандовал он псам, и я едва не прикусил язык от резкого толчка.
Дальнейшее помнилось смутно. Кажется, меня тащили куда-то в гору, каждый толчок ощущался как удар в обнаженные нервы, горела спина, а перед глазами плавали мелкие чёрные мушки.
Когда псы приволокли меня к пещере и втащили внутрь, я уже почти потерял сознание.
Я жалел, что Кравчек не пристрелил меня из обычной пушки. На самом деле жалел.
Закрыв глаза, я стал считать в обратном порядке от ста до нуля. Но почему-то сбился. Вместо счёта стал произносить по буквам, медленно и равномерно, имя Клейтона. А потом Джордана. Хилари.
И Милли.
Моей Милли.
Вспомнил её губы, волосы, родинку слева на груди. Вспомнил её смех и застенчивость на той вечеринке у Теда: Милли пришла с подругой, полногрудой блондинкой Пейдж, и сначала я пригласил на танец именно Пейдж Дункан.
Но красотка тут же очень ясно дала мне понять, в чем её суть. Мужчин Пейдж просто пила, как воду, когда жажда мучила, а потом отставляла в сторону, раз стакан уже пуст. Дешёвка. Щёлкни пальцами — ляжет и раздвинет ноги для любого мужика с деньгами и влиянием. Страз Сваровски, подделка под драгоценность. Ни её ужимки, ни улыбочки, ни декольте почти до пупа меня не возбудили.
А Милли — доверчивая, в чём-то наивная, прозрачная до донышка — танцевала с трудом, всё время извиняясь за неловкость, и так чудесно откидывала чёлку со лба, так подчинялась каждому движению моей руки, что я понял — вот оно.
Вот она — та женщина, которая будет со мной, должна быть.
Она сопротивлялась мне потом, поразив неожиданной храбростью и принципиальностью: родители Милли были ревностные католики, покойный муж Франко — тоже, и жить с мужчиной вне брака она считала постыдным. А жить на глазах сыновей — вдвойне.
В церковь я перестал ходить сразу после того, как поступил в Корпус. Да и раньше туда нечасто захаживал, только когда бабка совсем уж сердилась. И с Милли в той ситуации вёл себя не особенно красиво, стоит признать. Давил, плутовал, делал вид, что она не так уж интересует… И самое мерзкое — в какой-то момент притворился, что сплю с Пейдж. Хотел вызвать ревность.
И крошка Милли, умница Милли тогда отчитала меня, как нашкодившего енота, и вышвырнула за порог своего дома. А через три дня позвонила. Сказала, что только что насмерть разругалась с Пейдж, разревелась и поняла, что жить без меня не может.
Мы пошли в кино, потом в кафе, разговаривали. Больше говорила она, потому что о жизни до войны мне было рассказывать скучно, а о жизни на войне — язык не поворачивался. Через два дня я приехал к ней и остался на ночь. Мальчишек она отвезла к другой подруге, Саманте Уэстон.
Мы были как пьяные или как безумные в ту ночь. Оторваться не могли друг от друга. И впервые за то время, что прошло с моего возвращения на гражданку, я понадеялся — всё будет сносно.
Я выживу. Смогу выжить. Собрать себя по кускам и как-то двигаться дальше. Так мне казалось в ту ночь с Милли, стонавшей подо мной, обхватившей руками и ногами, словно вьюнок.
Теперь, лёжа на волокуше в пещере и чувствуя дыхание Рока и Фатума, глядя в упор на приближающуюся в который раз смерть, я понял, что надежды нет. И никогда не было.
Мои планы убежать от самого себя были очередной жалкой попыткой страуса спрятать голову в песок. Единственным закономерным концом для такого, как я, является насильственная смерть. Тот, кто берет в руки оружие, обречен пасть от такого же оружия.
Смерть просто немного опоздала в гости. Но она может себе это позволить. Смерть — убийца всех убийц, госпожа всех войн от начала времён. Ей ли спешить? Нет уж. Ей это не к лицу.
Индеец… всего лишь случайная отсрочка. Нужно приготовиться.
И я приготовился к встрече — широко открыл глаза и улыбнулся тени в углу.
Считалочка: 21.04.17 16:42
llana: 21.04.17 20:45
NataAsh: 21.04.17 21:45
Peony Rose: 22.04.17 00:17
ishilda: 22.04.17 12:26
lor-engris: 22.04.17 14:30
TIMKA: 22.04.17 23:08