Лучшее из созданного Богом (Исторический детектив, 18+)

1 … 7 … 61

Навигатор по разделу • Справка для авторов раздела VIP • Справка для читателей раздела VIP

Стефания: 21.01.22 00:14

» Глава 7

Это потом Сима узнает, что озверевшие крестьяне не стали слушать бывшего помещика, который когда-то широким жестом отдал им свои сельскохозяйственные угодья.
Оказывается, по приезде представители района и округа, а также местный партийный и комсомольский актив собрались в местном сельсовете (бывшем доме сосланного священника). Говорили по существу: о запасах зерна, о наличие сельхозинвентаря и прочих нуждах только что созданного колхоза, когда вдруг услышали тяжёлый звон набата. Вскоре в сельсовет ввалились несколько крестьян.
– Собрался сельский сход, – заявил один из них – по виду, бывалый мужик.
– Опять ты начинаешь, Афиноген! – угрюмо буркнул председатель колхоза.
– А что я? Это у селян есть к вам вопросы. Айда на улицу.
– Мы всегда готовы вести открытый разговор с народом.
Умников двинулся к порогу, но тот же Афиноген его остановил.
– Сначала оставь оружие, барин. А-то чего-нибудь испужаетесь да пальнёте, а люди озлобятся и пришибут ненароком. Нехорошо получится.
Присутствующие в сельсовете насторожено переглянулись.
– Так советская власть с народом или против него? – сверкнул недоброй улыбкой Афиноген.
Разозлённый столь развязанным поведением, Филимон Сафонов встал из-за стола.
– Вот тебе, – показал он наглецу кукиш, – а не мой револьвер.
Однако Суланин укоризненно на него поглядел:
– Спокойно, товарищ. Не надо делать резких движений. Гражданская война давно закончилась, и мы не в стане врага. Оставьте оружие, Филимон Ильич. Стрелять сейчас – всё равно, что стрелять в колхоз и в доверие народа.
– Действительно, Филимон, – согласился с ним Умников. – Чего это ты? Время военного коммунизма прошло. Наше оружие – слово. Я лично отвечу на вопросы жителей Выдрихи.
Он подчёркнуто спокойно отстегнул кобуру и, положив её на стол, вышел на улицу. Выругавшись сквозь зубы, последовал его примеру и Сафонов.
Крыльцо сельсовета окружала волнующаяся толпа вооружённых вилами и кольями, воинственно настроенных людей.
– Доколе же нам терпеть бесчинства уполномоченных, барин?
– Хотим советскую власть, но без уполномоченных и колхозов!
– Объединяя хозяйства в колхозы, наша народная власть хочет облегчить вам жизнь, – попытался объяснить им Иван. – Она борется за счастливое будущее всего трудящегося народа!
– Счастье – это сдохнуть в Сибири, чтобы на нашем добре жировали уполномоченные?! – выкрикнул кто-то из толпы.
– Землю когда-то нам раздали, а теперь вновь отымают! Коров, овец со двора свели, а назад возвращать из колхоза отказываются!
Толпа, угрожающе зашумев, опасно приблизилась к крыльцу.
– Послушайте, – попытался вновь воззвать к ним Умников, – не дело…
Но слушать его уже никто не стал.
– Бей супостатов!
Клич оказался сигналом. Что потом началось, не поддаётся описанию. Возбуждённая сходка, яростно взревев, ворвалась в здание сельсовета и забила насмерть находящихся там и членов колхозного актива, и представителей райкома и обкома. А Ивана Матвеевича вместе с Филимоном Ильичом скрутили, затащили на колокольню и сбросили вниз на вилы.
– Полетай-ка, барин!
Их тела буквально порвали на части, и то, что привёз бывшей госпоже Аким, служивший когда-то в их имении кучером, было жуткими фрагментами окровавленной плоти.
Хоронили пятнадцать погибших в стычке с кулаками коммунистов и комсомольцев с помпой, устроив для них братскую могилу прямо на центральной площади Ронска. Собралось множество народа. Понаехала куча крупных партийных чиновников из области. Почётный караул, приспущенные траурные знамёна, многочасовой митинг с проникновенными речами, в которых словно эхом звучал призыв: «Давайте, поклянёмся, что мы останемся верны делу Ленина и отомстим врагам революции за наших погибших товарищей!». Снимал митинг, приехавший из Москвы кинооператор.
И только глава ОГПУ местного НКВД Никифор Тосницкий и старший уполномоченный окружного отдела ОГПУ Федор Клочков стояли немного в сторонке. Начиная с 1929 года, в регионах работали так называемые «тройки» ОСО (особого совещания) по рассмотрению дел о кулацких группировках. Помимо работников ОГПУ, в их состав входили представители исполкома, прокуратуры и обкома ВКП (б). Сейчас эта «тройка» работала на выезде в Ронске, но, несмотря на крайнюю занятость, все сочли нужным присутствовать на похоронах.
Мужчины ёжились от резких порывов мартовского ветра, кутаясь в воротники форменных шинелей. Проникновенные речи выступающих ораторов вызывали у них лишь холодную усмешку. Пока те только призывали к мести, «тройка» уже делала свою работу. Прибывший из Ронска отряд стрелков в поисках бунтовщиков прочесал Выдриху и окружающий село лес. Поиски лично возглавил Клочков. Были арестованы и приговорены шестьдесят жителей Выдрихи, но сыск и допросы ещё продолжались. Несмотря на все усилия ОГПУ, никак не удавалось выявить организаторов и руководителей выступления.
– Однако Иван-то Матвеевич и его верный друг Филимон опять выкрутились, – с досадой заметил Тосницкий. – Приказ об их аресте пришёл как раз утром того дня, когда они столь героически распрощались с жизнью. Я послал за ними машину, но отряд уже выехал в Выдриху. Какого-то часа не хватило. Не слишком ли много почестей врагам народа?
– Они не были ни арестованы, ни осуждены, значит, ничто не мешает провозгласить их героями, – хмыкнул, притоптывая замёрзшими ногами, Клочков.
– А если арестованные на допросах подтвердят, что их подстрекал к бунту Умников? – с надеждой взглянул на него Тосницкий.
– Не подтвердят, – с нажимом ответил Клочков. – Ты, Никифор, сам должен понимать: советской власти сейчас позарез нужны новые герои. Пятнадцать человек, зверски замученных кулаками, идеально для этого подходят. Первому секретарю обкома звонили из Москвы – дело под контролем ЦК партии. Центральные газеты написали о восстании в Выдрихе. Вон, снимают хронику похорон – во всех кинотеатрах страны покажут. Умников посмертно награждён вторым орденом. Рекомендовано назвать в честь него улицу в городе и воздвигнуть памятник погибшим комиссарам.
Он тяжело вздохнул, вытерев слезящиеся от сурового ветра глаза. Вот уж десять дней, как Клочков практически не спал, днём и ночью допрашивая заключённых.
– Мне вчера звонил сам начальник секретно-оперативного управления страной. Товарищ Ягода считает, что кулацкий бунтом руководили из-за границы. Судя по всему, в ряды ронской партийной ячейки проникли иностранные шпионы.
– Так я же об этом сигнализировал окружному ОГПУ: Умников и Сафонов – ярые троцкисты и оппортунисты. Это с их попустительства и даже прямого одобрения начался отток крестьян из местных колхозов.
«Мать честная, с какими же идиотами приходится работать! Интересно, он всегда такой дурак или ближе к вечеру?»
– Забудь об этом донесении! Не было его и всё! И хотя первый рывок на коллективизацию провалился из-за таких вот недобитков, каким был ваш Умников, теперь его мученическая гибель станет сигналом для новой зачистки наших рядов от предателей. Именно они виноваты в неудачах, постигших организацию первых колхозов.
– Погибло ещё четырнадцать человек, и любой из них достоин почестей больше, чем этот вырожденец. Почему было решено сделать главным героем бывшего дворянчика, а не Филимона Сафонова, например? – не успокаивался Тосницкий. – У того хотя бы подходящее происхождение.
– Так решили в Москве. Умников – член партии большевиков с 1905 года. Перечень его заслуг перед партией длиннее, чем все данные сегодня клятвы.
Тосницкий немного помолчал, кинув неприязненный взгляд на вдову и дочь Умникова. Поддерживая друг друга, Евдокия Степановна и Сима стояли среди остальных вдов и сирот у края огромной ямы, на дне которой виднелись обитые кумачом пятнадцать гробов.
– А что будет с семьёй Умникова? – угрюмо осведомился он. – Эта барынька даже не скрывает ненависти к советской власти. Говорят, она была лично знакома с Деникиным.
– Мало ли о чём говорят! Теперь ей, как вдове погибшего героя, полагается повышенная пенсия и усиленный райкомовский паёк, а его дочери выделят стипендию на обучение.
– Да они и без усиленного пайка закормленные! – возмутился Тосницкий. – Одни в двухэтажном особняке живут, когда люди вынуждены тесниться в комнатушках по пять человек.
Клочков раздражённо вздохнул. Упоминание о «двухэтажном особняке» встречалось во всех доносах на первого секретаря ронского райкома ВКП (б), но особенным красноречием отличалась писулька самого Тосницкого. Он сообщал и про «утаенную от трудового народа» мебель, и про буржуйские серебряные столовые приборы, не забыл упомянуть и про золотые украшения Евдокии Степановны, а также про её манеру вести разговоры с мужем на французском языке (значит, дамочке есть что скрывать от трудового народа!) Местный «ОГПУшник» явно нацелился прибрать к рукам имущество Умниковых.
– Вдову мы трогать не будем… по крайней мере, пока. И всё – забудь об этой семье и их доме, – властно предотвратил Клочков следующий поток возражений. – Дел нам сейчас и без Умниковых хватает. Необходимо организовать умеющих помалкивать людей и подводы для вывоза первой партии расстрелянных из подвала. Вот этим нужно озаботиться, Никифор, а не столовым сервизом Умниковых.
У Тосницкого от сдерживаемой злости даже желваки на лице заиграли, но спорить с начальством он не осмелился. Хотя в системе НКВД того времени работники ОГПУ играли главенствовавшую роль, по своему усмотрению используя в своей работе все подразделения милиции.
– А что делать с Супониным? – после небольшой паузы осведомился он.
– А этот мерзавец выжил? – удивился Клочков.
– Когда началась заваруха, Супонин застрял в нужнике и, воспользовавшись тем, что все были заняты Умниковым и Сафоновым, ушёл через поповский сад в овраг, а оттуда в лес. Я его пока в камеру к уголовникам посадил, чтобы до суда дожил.
Клочков немного подумал.
– А за что нам его судить? Он чётко выполнял директивы партии. Да, малость перегнул палку с арестами середняков, но ведь от усердия послужить советской власти. Нет, мы не можем разбрасываться такими ценными кадрами – не имеем права. Кем был Супонин, пока его не поставили председателем сельсовета в Выдрихе?
– Так-то он выходец из пролетарской среды. Парнишкой работал уборщиком на извозчичьей бирже, а потом вступил в партию. Показал себя как преданный советский власти товарищ, – сразу же сменил тон Тосницкий.
«Да, Никифор умеет переобуваться прямо на лету. Вот кто беспринципный оппортунист».
– Значит, хорошо умеет чистить дерьмо? Ну что же, засунь его куда-нибудь… по специальности до поры до времени. Никогда не знаешь, где подобные люди смогут пригодиться.
А Сима все дни до похорон находилась в прострации. Она никак не могла осознать происходящее – оно ей казалось кошмарным сном, который вот-вот должен закончиться.
– Мама, я не могу поверить, что папа погиб, – как-то в отчаянии вырвалось у неё.
– Погиб он давно, когда связался с подонками большевиками. А сейчас он спасся. Мученической кончиной искупил свои грехи перед Богом за пролитую кровь невинных в этой трижды проклятой гражданской войне. Я уверена, что в последний миг, оказавшись на колокольне храма, в котором его когда-то приобщили к божьей благодати, он воззвал с раскаянием к Господу. Как разбойник Дисмас на Голгофе, который первым вошёл в Царствие небесное.
Сима понимала, что мать не в себе, поэтому несёт всякую религиозную околесицу. Но у неё были свои претензии к Богу. И сейчас, стоя у раскрытой братской могилы, она смотрела на покосившийся крест заколоченного храма и вела с ним внутренний диалог: «Я так просила, но ты меня не услышал. Почему не спас отца? Значит, тебя всё-таки нет!»
И тут девушка невольно обратила внимание на стоявших чуть в отделении от митинговавших двух мужчин в шинелях НКВД. Симе показалось, что они смотрят на неё. В этом не было ничего странного: девушка вместе с оцепеневшей от горя матерью находились в центре всеобщего внимания, но почему-то новая волна тревоги подкатила тогда к сердцу – как будто кто-то обмахнул ледяным крылом.
Митинг закончился выстрелами роты почетного караула, и в яму полетели куски мёрзлой земли, громко забарабанив по крышкам гробов. Кто-то затянул похоронный марш революции: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», и присутствовавшие на митинге несколько сотен человек с энтузиазмом подхватили песню, заглушив слаженными голосами этот жуткий грохот.
– Всё, – сказала дочери Евдокия Степановна, когда они возвращались с похорон, – моя жизнь закончилась – началось существование: без смысла, без радости, без любви.
– Мама, у вас есть я.
– Ты уже взрослая, и недалёк тот день, когда без оглядки уйдёшь к мужчине. И это будет естественно и правильно, потому что главное в жизни любой женщины – это любовь. Поверь, моя девочка, это чувство – лучшее из всего, что создано Богом. Я потеряла свою любовь, и теперь мне так холодно, так неприютно и тяжело, словно также лежу среди гробов на дне братской могилы.
– Мама, прошу вас, не говорите так! Мне страшно!
Её призыв достиг цели. Вздрогнувшая Евдокия Степановна, наконец-то, обратила внимание на доведённую до отчаяния, измученную дочь.
– Прости меня, Симочка. Горе разрывает моё сердце, но я буду молиться, и Господь ниспошлёт смирение. Будем учиться как-то жить без твоего папы.
Они шли по улице в ранних весенних сумерках – две осиротевшие несчастные женщины – и не знали, что, вернувшись после митинга в свой кабинет, Никифор Тосницкий вытащил из ящика стола опоздавшее письмо. Это был его собственный донос на Вербицкого и Сафонова, на котором росчерком пера высокого начальства стояла резолюция: «арестовать для дальнейшего выяснения обстоятельств дела».
Всего часа не хватило ему, чтобы отправить семейство Умниковых по этапу, а то и вовсе расстрелять. И, возможно, семья Тосницких к этому дню уже переехала бы в вожделенный особняк.
Тяжело расставаться с мечтой, какой бы мерзкой она ни была. Немного поколебавшись, Никифор решил ослушаться приказа Клочкова и, положив донос в новенькую папку, аккуратным каллиграфическим подчерком вывел: «Евдокия Степановна Умникова». Полюбовавшись на надпись, он засунул папку в шкаф. «Если заведено дело, рано или поздно будет вынесен и приговор».