Ингеборг:
02.07.14 14:51
» «Царица кроткая, краса земных царей…» (часть I)
Добрый вечер, леди.
Сегодня нас с вами ждет
маркграфство Баден.
«Царица кроткая, краса земных царей…» (часть I)
Императрица Екатерина II начала подготавливать женитьбу сына Павла, когда ему не исполнилось и пятнадцати лет.
О внуке – великом князе Александре - любящая бабушка решила позаботиться еще раньше.
Еще в 1783 году императрица обратила внимание на маркграфство Баден-Дурлахское, точнее, на пятерых внучек правящего маркграфа Карла Фридриха.
Семь лет спустя, в начале 1791 года, Екатерина поручила чрезвычайному посланнику при сейме германских княжеств - графу Н. П. Румянцеву нанести визит в столицу Бадена Карлсруэ и познакомиться с юными принцессами. Причем, особое внимание следовало уделить средним сестрам – Луизе и Фредерике: «Сверх красоты лица и прочих телесных свойств их, нужно, чтобы вы весьма верным образом наведалися о воспитании, нравах и вообще душевных дарованиях сих принцесс, о чем в подробностях мне донести».
Повеление императрицы было выполнено наилучшим образом; уже 2 марта 1791 года Румянцев представил императрице подробный отчет о результатах поездки: «Madame! Я последовал приказу Вашего царского величества и поехал в Карлсруэ. Там я задержался дольше обычно принятого. Madame, принцесса Луиза крепка и развита лучше, чем другие дети ее возраста. Она очень мила, хотя и не абсолютная красавица. Народ ее любит больше чем сестер. Хвалят характер и расценивают ее фигуру и свежесть как надежную гарантию здоровья».
Весьма лестно отозвался о принцессе граф Е. Комаровский, сопровождавший Румянцева: «Я ничего не видывал прелестнее и воздушнее ее талии, ловкости и приятности в обращении».
Принцесса Луиза Мария Августа, очаровавшая русского посланника, родилась 13 января 1779 года, и была третьей дочерью наследного принца Баденского Карла-Людвига и Амалии Фредерики, урожденной ландграфини Гессен-Дармштадтской.
Екатерина была очень довольна полученными сведениями, о чем свидетельствует ее письмо графу Румянцеву в январе 1792 года:
«С удовольствием вижу, что вы исполнили данное вам поручение. Старшей из сих принцесс в сем генваре месяце исполнится тринадцать, и будет она, по нашему счету, на четырнадцатом году, следовательно, о поездке матери ее с дочерями сюда прежде генваря будущего 1793 года еще условиться рано, но между тем предложить вам от времени до времени съездить в Карлсруэ, иметь старание и бдение, дабы образ мыслей наследной принцессы не переменился, но паче подкрепился, також старайтесь поприлежнее узнать нрав, склонности и, буде можно, о душевных свойствах и понятиях старшей принцессы, такожде о здоровом ее телесном сложении; все сие, думаю, что, сдружась с окружающими их людьми, не трудно вам будет разведать гораздо подробно. Касательно мыслей маркграфа баденского, не предвидится из оных по вашему описанию великие препятствия...».
Все получилось так, как и предполагала императрица: семья маркграфа Баденского восприняла русское предложение, как огромную честь.
Таким образом, в 1792 году (на год раньше намеченного срока), Луиза и ее младшая сестра Фредерика-Доротея получили официальное приглашение в Россию.
Даже по тогдашним стандартам, обе принцессы – тринадцатилетняя Луиза и одиннадцатилетняя Фредерика – были слишком молоды для брака, однако, императрицу Екатерину это обстоятельство беспокоило меньше всего.
4 июня 1792 года она написала Румянцеву: «Хотя, конечно, ввиду возраста принцесс, можно было бы еще отложить года на два приезд их в Россию, но я думаю, что, прибыв сюда ныне же, в самом этом возрасте, та или другая скорее привыкнет к стране, в которой ей предназначено провести остальную свою жизнь... Вы скажете, что я охотно принимаю на себя окончание их воспитания и устройство участи обеих. Склонность моего внука Александра будет руководить его выбором; ту, которая за выбором останется, я своевременно пристрою».
Тем не менее, это была только одна сторона медали - имелись и другие, в первую очередь, политические, соображения на этот счет, поскольку через два с небольшим месяца - 14 августа, императрица в письме барону Гримму сообщает: «Сперва мы женим Александра, а там, со временем и коронуем его», а уже 31 октября принцессы прибыли в Петербург.
Сама принцесса позже вспоминала об этом:
«Мы с сестрой Фредерикой приехали между 8 и 9 часами вечера. В Стрельне, на последней остановке перед Петербургом, встретил нас камергер Салтыков, которого императрица назначила состоять при нас и прислала его нам навстречу, чтобы поздравить нас с приездом. Графини Шувалова и Стрекалова пересели к нам в карету. Я уже сознавала все значение этой подготовки. Наступали часы, важнейшие в моей жизни, и я волновалась. Когда при въезде в город раздались слова: "Вот мы и в Петербурге", то, пользуясь темнотой, я быстро взяла руку сестры, и, по мере приближения, мы все больше и больше сжимали друг другу руки, и этим выражали чувства, волновавшие наши души. Мы остановились у Шепелевского дворца. Я взбежала по ступенькам большой, ярко освещенной лестницы. У графини Шуваловой и Стрекаловой ноги были слабы, и потому они остались далеко позади. Салтыков поспевал за мною, но он остался в прихожей. Я пробежала все комнаты, не останавливаясь, наконец я вошла в спальню с мебелью, обшитой малиновым атласом. Войдя, я увидела двух дам и господина. Быстрее молнии у меня в голове мелькнуло: "Я в Петербурге у императрицы, конечно, это она меня принимает, стало быть, она тут". И я подошла поцеловать руку той, которая показалась мне более схожею с теми портретами императрицы, которые мне были известны..
…императрица, побеседовав с нами несколько минут, удалилась, а я, вплоть до отхода ко сну, вся отдалась волшебному впечатлению, охватившему меня при виде всего окружавшего...».
С первой же встречи, принцесса Луиза произвела на императрицу самое благоприятное впечатление: «Эта старшая показалась всем, видевшим ее, очаровательным ребенком или, скорее, очаровательной молодой девушкой: я знаю, что дорогой она всех пленила... Из этого я вывожу заключение, что наш молодой человек будет очень разборчив, если она не победит его...».
На третий день после приезда, принцессы Баденские были представлены семье наследника престола.
Красивая, обаятельная, умная и прекрасно воспитанная, Луиза, казалось, очаровала и Павла Петровича, и Марию Федоровну, которая так отозвалась о возможной жене сына: «Она не только хороша собой, но во всей ее фигуре есть особая привлекательность, которая способна возбудить любовь к ней. Она чарует обходительностью и чистосердечием».
Однако, Мария Федоровна не могла не знать, что принцессы Луиза и Фредерика по матери приходились родными племянницами первой жене Павла - Наталье Алексеевне.
Вполне естественно, что любое напоминание о предшественнице было неприятно для великой княгини и будь у Марии Федоровны возможность участвовать в выборе супруги для сына, наверняка, ни одна из принцесс Баденских не рассматривалась бы ею в качестве возможной невестки.
Тем не менее, принцесса понравилась не только императрице, но и двору.
«Принцесса Луиза, соединяла невыразимую прелесть и грацию со сдержанностью и тактичностью... Ее ум, мягкий и тонкий, с крайней быстротой схватывал все, что могло его украсить... В ее разговоре отражалась свежесть ее юности, и к этому она присоединяла большую правильность понятий».
(1)
«Черты лица ее очень хороши и соразмерны ее летам… Физиономия пресчастливая, она имеет величественную приятность, рост большой, все ее движения и привычки имеют нечто особо привлекательное… В ней виден разум, скромность и пристойность во всем ее поведении, доброта души ее написана в глазах, равно – и честность. Все ее движения показывают великую осторожность и благонравие: она настолько умна, что нашлась со всеми, ибо всех женщин, которые ей представлялись, умела обласкать или, лучше сказать, всех, обоего пола людей, ее видевших, к себе привлекла».
(2)
Как заметил секретарь императрицы Екатерины, А.В. Храповицкий: «никто при виде ее не мог устоять перед ее обаянием», не стал исключением и великий князь.
Уже через неделю после знакомства, 9 ноября, Александр Павлович написал матери: «la princesse Louise est tout afait charmante» (принцесса Луиза, безусловно, очаровательна).
Впечатления принцессы от знакомства с будущим супругом были более сдержанны: «Он был очень красив, хотя и не так, как мне описывали».
«Александр Павлович обходился с принцессою старшею весьма стыдливо, но приметна была в нем большая тревога, и с того дня… начались первые его к ней чувства. … он ощущает в принцессе нечто особое, преисполненное почтения, нежной дружбы и несказанного удовольствия обращаться с нею… …она в глазах его любви достойнее всех здешних девиц».
(2)
Великая княгиня Мария Федоровна писала свекрови 11 ноября: «Наш молодой человек, судя по его письмам, кажется мне счастлив и доволен. Принцесса Луиза, по его словам, совершенно прелестна.»;
и 17 ноября: «Уведомляю вас, что господин Александр, во вчерашнем своем письме, пишет нам, что “с каждым днем прелестная Луиза все более и более ему нравится; в ней есть особенная кротость и скромность, которые чаруют, и что надобно быть каменным, чтобы не любить ее”. Таковы подлинные выражения моего сына, и потому осмеливаюсь признаться вам, дражайшая матушка, что я сужу об удовольствии, которое доставит вам это признание, по тому удовольствию, которое оно мне доставило... Наш молодой человек начинает чувствовать истинную привязанность и сознает всю цену того дара, который вы ему предназначаете».
Через некоторое время, последовало объяснение в возникших чувствах со стороны великого князя: «Однажды вечером, когда мы рисовали вместе с остальным обществом за круглым столом в бриллиантовой комнате, Великий Князь Александр подвинул мне письмо с признанием в любви, которое он только что написал. Он говорил там, что, имея разрешение своих родителей сказать мне, что он меня любит, он спрашивает меня, желаю ли я принять его чувства и ответить на них, и может ли он надеяться, что я буду счастливой, выйдя за него замуж.
Я ответила утвердительно, также на клочке бумаги, прибавляя, что я покоряюсь желанию, которое выразили мои родители, посылая меня сюда».
Поскольку царственные браки заключаются, во многом, для установления родственных связей, следует отметить, что и в этом смысле принцесса Луиза оказалась весьма достойной партией.
Ее брат Карл стал Великим герцогом Баденским, сестры Каролина, Мария и Вильгельмина, соответственно, королевой Баварии, герцогиней Брауншвейг-Вольфенбюттельской и Великой герцогиней Гессен-Дармштадтской.
9 мая 1793 года состоялось миропомазание принцессы Луизы: «Принцесса, посреди дворцовой церкви, громко произнесла символ веры. Она была хороша собою, как ангел, одета в розовое платье, вышитое большими белыми розами, с белой юбкой, вышитой таким же образом розовыми цветами; ни одного бриллианта в распущенных русых волосах. Это была Психея! Великий князь был одет в костюм из серебряной парчи, вышитый серебром. Принцесса была наречена именем Елисаветы, в память императрицы, избравшей Екатерину…»
(3)
А на следующий день – ее обручение с великим князем Александром Павловичем: «Все говорили, что обручают двух ангелов. Ничего нельзя вообразить прелестнее этого 15-летнего жениха и 14-летней невесты; притом, они очень любят друг друга. Тотчас после обручения принцессы она получила титул великой княжны».
(4)
Все идет как нельзя лучше: «Великий князь очень влюблен в свою нареченную, и трудно найти более прекрасную и интересную пару».
(5)
28 сентября 1793 года, состоялось торжественное бракосочетание Александра и Елизаветы: «в церкви Зимнего дворца сделали возвышение, чтобы церемония брака была видна всем. Как только жених и невеста взошли туда, их вид вызвал всеобщее умиление. Они были прекрасны, как ангелы.
В день свадьбы был большой обед, вечером - бал в парадной зале великого князя Александра. Императрица, Павел Петрович и Мария Феодоровна проводили молодых до их покоев. На следующий день был еще один бал в большой галерее у государыни, затем последовало еще несколько празднеств».
(1)
Екатерина II писала позднее барону Гримму: «Эта пара прекрасна, как ясный день, в ней пропасть очарования и ума... Это сама Психея, соединившаяся с любовью».
Два года спустя, великую княгиню Елизавету точно также назвала известная французская художница Элизабет Виже-Лебрен: «Ей казалось не более 17 лет, черты лица ее были тонки и правильны, а самый склад его восхитительный: прекрасный цвет лица не был оживлен румянцем, но по белизне своей соответствовал его ангельскому кроткому выражению. Пепельно-белокурые волосы ниспадали на шею и на лоб. Она была в белой тунике, небрежно перевязанной поясом на талии, тонкой и гибкой, как у нимфы. Вся фигура этой молодой особы, облик которой я только что набросала, таким чарующим образом выделялась из глубины комнаты с колоннами, обитой розовым газом и серебром, что я воскликнула: “Да это Психея!”»
Помимо утонченной красоты, великая княгиня была также наделена особым, чарующим голосом; как заметила императрица-бабушка Екатерина: «Мадам Елизавета - сирена. Ее голос проникает прямо мне в сердце…».
Вскоре после свадьбы, великий князь совершенно прекратил занятия со своим наставником Лагарпом; напротив, великая княгиня остро почувствовала недостаток полученных дома знаний и занялась самообразованием. В покоях молодой женщины появились серьезные книги по истории, географии и философии. Занятия были настолько усердными, что даже знаменитая княгиня Дашкова, стоявшая во главе двух российских Академий и отличавшаяся едким, бескомпромиссным характером, необыкновенно тепло отзывалась о Елизавете: «Меня привлекли к ней ум, образование, скромность, приветливость и такт, соединенный с редкой для такой молодой женщины осторожностью. Она уже правильно говорила по-русски, без малейшего иностранного акцента».
Вначале молодые супруги были счастливы и испытывали друг к другу искренние и нежные чувства.
«...Вы не поверите, милая маменька, сколь мы счастливы быть вместе, и единственное мое желание, чтобы и она была столь же довольна мною, как я ею. Я же от всего сердца люблю ее и стараюсь всеми силами заслужить ее расположение...»
(6)
«Ах! Без мужа моего, который один только и доставляет мне радость в сей стране, я бы уже тысячу раз умерла... А если и находятся какие-либо приятные для меня дамы, например, некая графиня Головина, жена нашего гофмаршала, я не смею показать это; общество здесь просто невыносимо. Но не подумайте, любезная маменька, что я несчастна. Конечно, мне было бы лучше в Карлруэ, но все-таки я вовсе не несчастна. Да и мой муж для меня буквально все. Правда, иногда он читает мне маленькие нотации, но лишь потому, что ему здесь известно обо всем, а я еще недостаточно осторожна».
(7)
Но вскоре, на горизонте безмятежной жизни Александра и Елизаветы возникло первое облачко: «...Мы могли быть очень счастливы с моей женой, как оно есть всегда между нами и без этой графини Шуваловой, приставленной, к сожалению, к моей жене. Это сущий дьявол, с ее вечными интригами!... Она, граф Головикин, которого вы знаете, и г-н Мятлев вскружили голову Графу Зубову и ввергли его в увлечение, которое рано или поздно будет стоить ему этой головы. Он влюблен в мою жену еще с первого лета нашего брака, т.е. где-то с год и несколько месяцев. судите сами, в какое затруднительное положение поставило это мою жену, чье поведение можно действительно считать ангельским...».
(8)
Впрочем, графа Зубова можно понять - в Елизавету нельзя было не влюбиться: «она приковывала к себе все взгляды. Ее ангельское лицо, стройный грациозный стан, легкая походка вызывали всегда новое изумление».
(1)
Особенно учитывая тот факт, что великой княгине было 16 лет, а императрице – 64 года.
Разумеется, безответной любви графа очень скоро пришел конец: «Ее Величество сама говорила с Зубовым в конце 1796 года по поводу его непристойных чувств к Великой Княгине и заставила его совершенно переменить поведение. …не было, больше ни прогулок, ни взглядов, ни вздохов».
(1)
Да и быть ничего не могло, потому что «принципы, в которых Великая Княгиня была воспитана… были проникнуты добродетелью и побуждали ее к исполнению своего долга. Она знала и чувствовала, что ее муж должен быть главной целью ее любви».
(1)
И в то время, так оно и было.
Огромным ударом для Елизаветы стала смерть императрицы Екатерины - 6 ноября 1796 года.
Она писала матери 29 января 1797 г.: «Дорогая матушка, я была уверена, что кончина доброй Императрицы вас расстроит. Что до меня, уверяю вас, мне нельзя ее позабыть.
Вы не можете себе представить, сколько все, до малейших мелочей, совершенно ниспровергнуто.
Особенно в начале это произвело на меня такое тяжелое впечатление, что я сама себя почти не узнавала. Как тяжко начинается новый порядок жизни! Анна (Великая княгиня Анна Федоровна, жена Константина Павловича) - была единственным для меня утешением также, как я для нее; она почти что жила у меня, приходила утром, одевалась у меня, почти ежедневно обедала со мной и оставалась весь день до того времени, когда мы обе шли к Государю.
Наших супругов почти никогда не бывало дома; мы же сами не могли ничем заняться, так как образ жизни совсем не был упорядочен, и каждую минуту можно было ожидать, что нас позовут к императрице. Вы не можете себе представить, какая сделалась ужасная пустота, до какой степени все, кроме «Их Величеств», поддались унынию и горести. Меня оскорбляло то, что Государь почти не выражал скорби по кончине матери, ибо он говорил только об отце, украшал свои комнаты его портретами, про мать же не говорил ни слова или только для того, чтобы громко осуждать и порицать все, чтó делалось при ней. Конечно, он поступил хорошо, засвидетельствовав свое почтение отцу всеми способами, какие только возможно себе представить, но, ведь как бы худо ни поступала его мать, все же она остается матерью; между тем можно было думать, что скончалась только «государыня».
Положение бедного Зодиака (т.е. последнего фаворита императрицы, Платона Зубова), о котором вы меня спрашиваете, очень плохо; уверяю вас, нужно было иметь каменное сердце, чтобы до слез не растрогаться при виде его в первое время и особенно в самый день кончины императрицы. Он внушал мне даже ужас; мы все думали, что он сойдет с ума: волоса у него становились дыбом, он как-то ужасно поводил глазами; плакал мало, а если плакал, то плакал с страшными гримасами. Говорят, что в ночь кончины императрицы он в самом деле несколько помешался. Ах, матушка, уверяю вас, что не могу вспомнить об этой ночи без умиления и даже без ужаса. Ни за что на свете не желала бы ее повторения! Ночь со Среды на Четверг мы не спали; мой муж провел ее в комнате умиравшей вместе с великим князем и великой княгиней, приехавшими из Гатчины в 8 часов вечера; я же, в ужасном беспокойстве и волнении, не раздевалась и всю ночь оставалась с графиней Шуваловой, беспрестанно посылая узнавать, не стало ли легче (я не смела пойти к Анне, так как ее муж запретил ей со мной видеться). Два раза за всю ночь мой муж приходил ко мне на минутку. К утру он прислал сказать, чтоб я надела Русское платье и была, насколько возможно, в черном, так как скоро наступит конец.
Около 8 часов утра я была совсем одета. Графиня Шувалова, уходившая тоже одеться, вернулась ко мне, и мы прождали еще все утро (вы можете понять, в каком состоянии), ежеминутно думая, что все кончено. Я все еще была разлучена с Анной, которую не видела накануне весь день. Ни спать, ни есть мне не хотелось, хотя и перед тем не ужинала и утром не завтракала; понуждали меня пообедать, но мне не хотелось. Наконец, в час пришла ко мне Анна с намерением больше от меня не уходить; из заключения освободил ее мой муж. Я была несказанно рада снова увидеть ее: вы понимаете, матушка, что в такое время любимый человек — великая поддержка. Много мы с нею плакали и горевали.
В 6 часов вечера мой муж, которого я весь день не видала, пришел уже в новом мундире. Государыня была еще жива, а Государь прежде всего поспешил приказать, чтобы сыновья его надели мундиры. Согласитесь, матушка, что это мелочность. Не могу вам сказать, какое впечатление произвел на меня этот мундир; при виде его я залилась слезами. До 10 часов вечера мы все еще сидели в ожидании, как вдруг за нами прислали. Нет, матушка, не могу выразить, что я испытала в ту минуту (и сейчас еще плачу): то было вестью ее кончины. Не знаю, как я дошла до ее покоев, помню только, что прихожии были полны народу, что мой муж повел нас в спальную, сказав мне, чтоб я стала на одно колено, когда буду целовать руку Государю. Нас провели в смежный кабинет, где находились маленькие великие княжны все в слезах (их перед тем привезли). Несчастная императрица только что скончалась; она еще лежала на полу; пока мы оставались в кабинете, ее обмыли и одели.
Я не могла говорить, коленки у меня дрожали, меня пробирала страшная дрожь, слез почти не было. Государь и его генерал-адъютанты то входили, то выходили; все было в ужасном беспорядке. Когда императрицу убрали, нас провели приложиться к ее руке (таков обычай) и стали читать Псалтырь.
Оттуда все прошли прямо в церковь для присяги Государю. Тут мне пришлось еще раз испытать отвратительное чувство при виде, как все эти люди клялись быть рабами, при том рабами человека, которого в ту минуту я ненавидела (может быть, несправедливо), видя его на месте доброй императрицы, видя, как он радостен и доволен, видя все низости, которые проделывались уже тогда. О, это было ужасно! Не знаю, но мне казалось, что если кто был способен царствовать, то уж конечно не он.
Мы вернулись из церкви в 2 часа ночи. Я была до такой степени потрясена, что не могла плакать: мне казалось, что все это было лишь сном.
Вообразите, какое впечатление должно было произвести на нас, когда на другой же день мы увидали, что все, решительно все, так переменилось, и люди, и все порядки, когда мы увидали никогда прежде здесь не виданных Павловских и Гатчинских офицеров, которые разгуливали по всему дворцу, и на каждом шагу нам встречалась какая-нибудь новость.
На следующий только день я поняла свое положение и потому провела эту несчастную Пятницу в почти непрерывных слезах, отчего вечером у меня началась лихорадка...»
Жизнь Александра и Елизаветы изменилась полностью: «Не было установленного распорядка дня, время проходило в настороженном ожидании. Еще до рассвета Александр Павлович был в приемной императора, а часто случалось, что до этого он уже проводил не меньше часа в казармах своего полка. Развод и учение занимали все утро. Александр даже обедал наедине с женой, лишь изредка с одним или двумя посторонними лицами. После обеда следовали вновь или посещения казарм, или осмотр караулов, или исполнение приказаний государя. В семь часов вечера нужно было снова отправляться в приемную его величества и ждать там, хотя император иногда появлялся лишь к девяти часам, к самому ужину. После ужина Александр отправлялся к императору с рапортом, а Елисавета, в ожидании его возвращения, присутствовала при ночном туалете императрицы, которая удерживала ее у себя, пока великий князь, освободившись, не приходил к матери пожелать ей спокойной ночи и отвести жену к себе. Измученный дневными занятиями, он был рад возможности наконец-то прилечь, и нередко случалось, что великая княгиня оставалась одна, печально сравнивать тихую свободу и радостную простоту прошлого царствования со стеснительными порядками настоящего.
Можно представить себе, как тяжело отозвались на великой княгине Елисавете эти новые условия жизни. К тому же она нередко подвергалась таким стеснениям и грубостям, каких до того времени и во сне не видала. Известно, что одним из самых важных проступков в глазах императора было опоздание. Однажды вечером, когда была назначена поездка в Смольный, обе великие княгини, одетые и совершенно готовые сесть немедленно в карету, дожидались в комнатах Елисаветы Алексеевны, когда за ними пришлют. Получив приглашение от императора, они поспешили прийти. Государь вошел, пристально на них глянул и громко и гневно сказал императрице, указывая на них:
- Вот опять недопустимые вещи. Это все привычки прошлого царствования, но они никуда не годятся. Снимите, сударыни, ваши шубы и впредь надевайте их не иначе как в передней.
Все это было объявлено сухим и оскорбительным тоном, свойственным императору, когда он бывал не в духе.
Второй пример в том же роде случился в Москве в самый день коронации. Все были в парадных платьях. Это был первый раз, когда появились придворные платья, заменившие русский костюм, бывший в употреблении в царствование Екатерины II. Великая Княгиня Елизавета, желая дополнить свой туалет, очень искусно прикрепила свежие розы к алмазному цветку, бывшему у нее на груди. Когда она вышла к Государыне, та осмотрела ее и, не говоря ни слова, вырвала розы из ее букета и бросила на пол.
— Это не подходит к парадному платью, — сказала она.
«Это не подходит» было обычными словами, когда что-нибудь не нравилось.
Окончательно же отношения Великой княгини и императрицы испортились летом 1797 года, когда Елизавета получила от принцессы, своей матери, письмо, где та писала ей, что собирается поехать в Саксонию, чтобы повидаться со своей сестрой, герцогиней Веймарской, но симпатическими чернилами прибавила несколько строк на белом листе бумаги: «Посудите о моем удивлении. Г-н де Тауб, находящийся здесь, попросил у меня от имени шведского короля руки одной из ваших младших сестер. Я так этим ошеломлена, что не знаю, что мне ответить.».
(Густав-Адольф просил руки принцессы Фредерики, приезжавшей в Россию вместе с Елизаветой).
Поскольку, всего год назад, самым оскорбительным образом, были расстроена почти состоявшаяся помолвка Густава-Адольфа с Великой княжной Александрой Павловной, нетрудно представить реакцию императрицы Марии на эту новость.
Едва двор переехал в Гатчину, как Императрица распорядилась позвать к ней Великую Княгиню Елизавету. В тот момент, когда последняя вошла в комнату, Государыня резко обратилась к Великой Княгине:
— Что это такое? Шведский Король женится на вашей сестре?
— Я в первый раз об этом слышу, — ответила Великая Княгиня.
— Но это сказано в газетах.
— Я не читала их.
— Этого не может быть; вы знали об этом; ваша мать назначает свидание королю в Саксонии и везет туда с собой ваших сестер.
— Я знала про путешествие, которое моя мать собиралась совершить в Саксонию, чтобы повидаться с моей теткой, но про другую цель этого путешествия мне не было известно.
— Это неправда; этого не может быть; вы поступаете недостойно по отношению меня; вы не доверяете мне и предоставляете мне узнать из газет про оскорбление, нанесенное моей бедной Александрине! И это как раз в тот момент, когда мы могли быть вполне уверенными, что ее брак состоится, и когда нас прельщали надеждой! Это ужасно! Это возмутительно!
— Но я в этом не виновата.
— Вы знали об этом и не предупредили меня. Вы проявили ко мне недостаток доверия, уважения...
— Я не знала об этом. Да наконец, мои письма читают на почте; будьте добры справиться там, о чем писала мне моя мать.
Это было последнее слово Великой Княгини, очень взволнованной и даже рассерженной той сценой, которую ей устроила Государыня. Выслушав после этого целый поток слов, очень мало сдержанных, она удалилась к себе.
Словом, жизнь Елизаветы превратилась … в тяжелый долгий сон, который она боялась признать действительностью. Каждую минуту встречала она противоречие и чувствовала себя нравственно оскорбленной. От этого увеличилась ее гордость. Она старалась по возможности удалиться от порядка вещей, который ей не нравился. Она исполняла все обязанности, сопряженные с ее рангом, но в возмещение она создала себе внутренний мир, где воображение имело больше власти, чем рассудок».
(1)
Тем не менее, всего через год, в жизни Елизаветы произошло очень важное событие: Великая княгиня ждала ребенка. О ее беременности было официально объявлено в ноябре 1798 года.
«18 мая. в среду, в исходе 7-го часа. Донесено Его И. Величеству через посланного из комнаты Государя Наследника камердинера, что Ее И. Высочество благополучно разрешилась от бремени, посему Его И. Величество и изволил, по получении сего, в 7 часов утра иметь выезд в карете камер-юнгферской в дом к Их И. Высочествам.
Потом, вскоре же после сего, дарованной Всевышним Их И. Величествам внучке нареченное имя Марии, совершена была молитва, после которой высоконоворожденная из покоев Ее И. Высочества отнесена Ее И. Величеством в назначенное для Ее Высочества покои.
А Его И. Величество между тем Высочайше указать соизволил через генерал-адъютанта Лопухина о рождении возвестить в городе Павловске: пушечною пальбою, которая и учинена была с крепости Бибс из 201 выстрела, после чего Его Величество возвратился в свои покои, также и Ее Величество в 1/4 9-го часа изволила возвратится во дворец».
(9)
Император Павел был очень обрадован рождением внучки, «которое ему было объявлено почти в тот же момент, когда курьер из армии привез ему вражеские знамена и известие о победе Суворова в Италии. Государь любил выставлять на вид это обстоятельство и объявил себя покровителем новорожденной, к которой, как говорил он, могли плохо относиться потому, что это не был мальчик».
(1)
Через некоторое время, при дворе начали распространяться упорные слухи о том, что отцом девочки является вовсе не Александр, а его близкий друг – польский князь Адам Чарторыйский.
Основанием для сплетен послужил тот факт, что малютка-княжна была темноволосой и темноглазой, резко отличаясь тем самым от светловолосых родителей.
Несмотря на то, что не было никаких прямых доказательств супружеской измены, (хотя факт влюбленности Чарторыйского в Елизавету не подлежал сомнению), эта ситуация имела самые печальные последствия для великой княгини.
«В последнее пребывание двора в Павловске Государыня приказала Великой Княгине Елизавете прислать ей ребенка, хотя девочке было всего три месяца и от дома Великого Князя до дворца было довольно далеко. Пришлось повиноваться, и потом, когда девочку привезли обратно, Великая Княгиня узнала от дам, сопровождавших ребенка, что Государыня носила его к Государю.
…когда Императрица принесла маленькую Великую Княжну к Императору, она обратила его внимание на ту странность, что Великая княжна была брюнеткой, тогда как Великий Князь Александр и Великая Княгиня Елизавета оба были блондины.
После ухода Марии Федоровны, Павел вызвал князя Ростопчина и отдал ему следующее приказание:
— Идите, сударь, и напишите как можно скорее приказ о ссылке Чарторижского в Сибирский полк. Жена сейчас вызвала у меня сомнения относительно мнимого ребенка моего сына.
Ростопчин отказался повиноваться и возразил его Величеству, что переданное ему было ужасной клеветой и что ссылка князя Чарторижского опозорит Великую Княгиню, бывшую так же невинной, как и добродетельной. Но ему не удалось поколебать решения императора. Тогда Ростопчин, видя, что невозможно его разуверить, ограничился заявлением, что никогда он не согласится написать подобный несправедливый приказ, и ушел из кабинета. Государь написал ему записку, в которой сообщал все обстоятельства, оправдывавшие отданное им приказание. Ростопчин опять отказался повиноваться, и гнев Государя наконец успокоился. Графу удалось получить согласие его Величества на то, что Чарторижский будет удален без шума и его назначат посланником к королю Сардинии.
На другой же день утром Великий Князь Александр узнал от князя Чарторижского, что последний получил приказание в тот же день уехать из Павловска и вскоре отправиться в Италию в качестве посланника от России к королю Сардинии…
Великий Князь был крайне поражен. Это назначение слишком походило на ссылку, чтобы можно было ошибиться; и ни он, ни князь Чарторижский нисколько не сомневались по поводу этого. … Их Императорские Высочества простились с князем после обеда. До них дошли слухи, что некоторые лица пытались объяснить это удаление причиной, очень оскорбительной для Великой Княгини. Она была глубоко возмущена этим, и на ее лице были еще следы этого чувства, когда она вечером вошла к Государю.
Войдя в комнату, где обыкновенно дожидались его Великие Княгини, он, не говоря ни слова, взял за руку Великую Княгиню Елизавету, повернул ее так, что свет падал на ее лицо, и уставился на нее самым оскорбительным образом. Начиная с этого дня, он не говорил с ней в течение трех месяцев».
(1)
Оскорбленная подозрениями и императорской немилостью, Елизавета замкнулась в пределах детской комнаты и своих апартаментов, стараясь как можно меньше принимать участия в делах двора и большого света. Она чувствовала себя одинокой, никому не нужной в царской семье. По словам современников, «печать ранней грусти легла на ее образ».
«Огорчения, испытанные ею, заставили ее считать преимуществом уединение, в котором она находилась. Из особ двора Великая Княгиня Елизавета виделась только с Великим Князем Александром и Великой Княгиней Анной, и это были единственные лица, с которыми она и желала видеться».
(1)
Все ее интересы отныне заключались в маленькой Мышке (Mäuschen), как она звала дочь. Вести о дочери занимают в ее письмах к матери главенствующее место: «Моя малышка Мари, наконец, имеет зуб, одни утверждают, что глазной, другие — что это один из первых резцов. Все, что знаю я, — это то, что дети начинают обычно не с передних зубов. Однако она почти не болела, сейчас, кажется, появляется второй. Это такая славная девочка: даже если ей нездоровится, об этом нельзя догадаться по ее настроению. Только бы она сохранила этот характер!»
21 января 1800 года Елизавета делится своими мыслями о будущем дочери: «Вы у меня спрашиваете, дорогая Мама, обнаруживает ли моя крошка в отношении меня какую-либо предпочтительность. Что до предпочтительности — нет, но надо видеть ее радость, ко всем, кого она видит постоянно. Мне очень хочется задать вам один сложный вопрос, моя любимая Мама, и задать его вполне серьезно: как вы так устроили, что заставили своих детей любить вас и считать за счастье быть рядом с вами. Могу поклясться, что, сколько я себя помню, у меня не было большего удовольствия, чем сидеть возле вас. И то же было со всеми нами — вы не могли ничем нас больше обрадовать, чем выйти на прогулку, обедать с нами, играть в прятки. Дорогая Мама, скажите мне, как вам удалось этого добиться? Я так бы хотела, чтобы моя маленькая Мария любила меня так же».
К сожалению, материнское счастье Елизаветы было совсем недолгим: Великая княжна Мария умерла 27 июня 1800 года, прожив всего лишь тринадцать месяцев, и была похоронена в Благовещенской усыпальнице Александро-Невской лавры.
Боль от утраты была настолько сильной, что великая княгиня почти не плакала, свои чувства Елизавета Алексеевна смогла выразить только в письме к матери: «О, мама, как ужасна непоправимая потеря: я первый раз переношу нечто подобное. Вы легко можете понять, какая пустота, какая смерть распространилась в моем существовании. Вы теряли ребенка, но у вас оставались другие дети, а у меня их нет, и я даже теряю надежду иметь детей в будущем. Но даже если б у меня и был другой ребенок, то ее, моей обожаемой Mäuschen, более не существует».
Глубоко переживая смерть дочери, Елизавета отдалилась от мужа, и с этого времени их отношения становились все более холодными и официальными, к тому же «Великий князь не мог совершенно противиться окружающим его примерам и так же искал развлечения в ухаживаниях за дамами, пользовавшимися наибольшим успехом в данную минуту».
(10)
1. графиня В.Н. Головина «Мемуары».
2. записи из дневника воспитателя Великого князя Александра, А.Я. Протасова.
3. граф Ф.Г. Головкин.
4. слова Екатерины II.
5. замечание шведского посла, графа Стединга.
6. Письмо Великого князя Александра Павловича теще - наследной принцессе Амалии Баденской. 23 декабря 1793 г.
7. Письмо великой княгини Елизаветы Алексеевны матери - наследной принцессе Амалии Баденской, 19 февраля/2 марта 1794 г.
8. Великий князь Александр Павлович графу В.Кочубею. 15 ноября 1795 г.
9. Выдержка из камер-фурьерского журнала 1799 г. о рождении великой княжны Марии Александровны.
10. А. Чарторыйский.
...
Liuda:
16.07.14 00:42
"Синие чулочки"! Может, о платьях!
Ми-ми писал(а):Могём и про литературу, могём и про жизнь...
Ми-ми писал(а):про пожарных
О платьях Ворда. к примеру: картинки не очень умею. Платья очень красивые. Если сделаете лучший пост, свой уберу.
Чарльз Фредерик Ворт (Charles Frederick Worth) родился 13 октября 1825 г. в городе Боурн (Bourne) графства Линкольншир (Lincolnshire) на востоке Англии в семье стряпчего. Из-за алкоголя и азартных игр его отец потерял большую часть своих денег, и в возрасте 11 лет мальчик устраивается на работу в фирму “Swan and Edgar”, которая занималась поставкой тканей для пошива женской одежды.Затем Чарльз перешел в «Lewis and Allenby», которая специализировалась на доставке шелка в столицу Великобритании. Здесь Ворт работает до 1845 года. Все свое свободное время Чарльз проводит в Национальной галерее Лондона, рассматривая костюмы на картинах старых мастеров и делая с них зарисовки.Уже тогда Ворд понимает, что его призвание - мода.
В итоге, 20-летний молодой человек отправляется в столицу моды Париж. В Париже он поступил в Maison Gagelin,известную фирму, занимающейся продажей дорогих тканей, шалей и еще некоторых предметов одежды, уже готовых к использованию. Добившись успеха в Gagelin, став их лучшим продавцом, он в конце концов в 1850г открыл небольшой отдел по изготовлению одежды. Это и стало началом его карьеры кутюрье. Он добавил известности фирме, получив гран-при за свои проекты на Лондонской выставке в 1851 году и Всемирной выставке в Париже в 1855 году, где Ворт получил медаль первого класса за разработку нового по конструкции шлейфа, ниспадающего не с талии, а от плеч, и придающего новый силуэт парадному платью.
Первой клиенткой, а также в последствие женой и музой была Мари Верне (Marie Vernet), бывшая продавщица у Гажелена. Созданные платья она с удовольствием носила на различные мероприятия и события и вскоре клиенты уже просили Ворта сделать платья для них.Обаятельная и энергичная особа, которую к тому же обладала изяществом форм, она умела так подать наряд, что остаться равнодушной было просто невозможно. Позже в своем салоне она показывала коллекции мужа, став тем самым первой в мире манекенщицей. А Чарльз Ворт стал изобретателем дефиле.
Встав на ноги, в 1858г Ворт открыл собственную мастерскую "House of Worth" совместно со шведом Отто Бобергом (у которого в 1871 г. выкупил его долю) на Rue de la Paix (Рю-де-ля-Пэ) – в далеко не самом престижном для модников районе, однако Ворт шил одежду, ориентируясь на потребности женщин из высшего сословия.
Чарльз Ворт 1867
Однажды Мари Верне посетила супругу австрийского посла в Париже Паулину Меттерних, которая долго сомневалась, прежде чем ознакомится с моделями неизвестного широкой публике Ворта. Но, в конце концов, эскизы она одобрила, и заказала сразу два платья, тем не менее, поставив условие, что оба они будут стоить не дороже 600 франков. Это был единственный в истории случай, когда творения Ворта были так низко оценены. 600 франков – средняя цена нескольких нарядов из магазина готовой одежды. На следующий же день после того, как мадам Меттерних появилась на королевском приеме в платье, пошитом неизвестным мастером, Чарльз Ворт стал знаменит. Это было сложное произведение из тюля, маргариток, розовых сердечек, пучков зеленой травы и серебряных блесток. Оригинальный и интересный фасон привлек внимание самой императрицы, супруги Наполеона Третьего Евгении Монтихо, и она поинтересовалась именем портного, а позже приказала доставить последнего во дворец. Так родоначальник высокой моды стал поставщиком двора и личным портным императрицы. ей Монтихо, женой Наполеона III. Это был день восхождения звезды Ворта.
Благодаря своей проницательности, умению предвидеть новые стилевые тенденции и профессиональному мастерству, Ворт на протяжении полувека царил в парижской моде.Стиль Ворта характеризуется использованием дорогих тканей и отделок, историческими элементами, а так же огромным вниманием, уделяемым крою.
Он открывает ранее не виданную мастерскую – смесь роскошной модной лавки со светским салоном. Пока дизайнер работал лично с наиболее важными клиентами лично, он занимался созданием коллекций, которые впоследствии показывались на живых моделях в Доме Ворта. Клиенты делали свой выбор, а дальше уже с ними работали портные из ателье Ворта, копируя на фигуру заказчика понравившуюся модель. Хотя Ворт выл не первым и не единственным дизайнером, организовавшим свой бизнес таким образом, его агрессивная политика пиара подарила ему титул "отец haute couture" и "первый кутюрье".
Ворт ввел впервые лицензионное создание копий для более широких слоев населения, нежели королевский двор. Он продавал образцы своих моделей в ателье или крупные магазины по всему миру. На сегодняшний день большое количество костюмов, созданных Вортом, находятся в музеях Америки (из-за большого числа его заказчиков из этой страны). Так же и европейская аристократия завещала музеям вещи "от Ворта". Многие ездили в Париж для того, чтобы купить полный гардеров вещей от Ворта.
Он первым начал, подобно художнику-живописцу, «подписывать» свои модели, т.е. пришивать к платьям ленточку с вытканным на ней именем
В то время как другие портные приобретали манекены, изготовленные по индивидуальным меркам постоянных клиентов, Ворт нанимал девушек - "дублерш", выбирая их в соответствии с типажом своих постоянных заказчиц, которые не имели возможности присутствовать на многочисленных примерках при создании костюма. Зная мерки и отыскав манекенщицу, кутюрье получал возможность выполнять заказы заочно
После того как Чарльз Фредерик Ворт становится «личным портным и поставщиком двора Ее Величества» во Франции, наряды от Ворта становятся головокружительно дорогими: меньше, чем за 1600 франков вряд ли было можно что-то приобрести. Росло и число заказов: модельный дом Ворта изготовлял пять тысяч костюмов в год! Среди его заказчиц было девять коронованных особ. С тех пор Чарльза Ворта стали называть королем модельеров и модельером королей. Исполнял Чарльз Ворт и заказы русского двора. Среди русских клиентов фирмы называют неофициальную супругу императора Александра II – княгиню Юрьевскую, принцессу Палей, графиню Барятинскую и ее дочерей. Более тридцати лет заказывала туалеты в модном доме Ворта супруга Александра III императрица Мария Федоровна. Она доверяла мастеру настолько, что могла заказать платье по телеграмме, предоставив на усмотрение Ворта, как выбор ткани, так и стиль костюма.
Он также одевал известных актрис, таких, как Sarah Bernhardt, Lillie Langtry, Nellie Melba, и Jenny Lind.
Для своей любимой клиентки - императрицы Евгении - Ворт только к торжествам по поводу открытия Суэцкого канала сшил 150 платьев.Присутствовала там и королева Виктория, она получила такое же количество платьев. Но, британская королева, обновила свой гардероб тайно, заказав платья инкогнито, через английские торговые фирмы. К тому же все платья для английской властительница были сшиты из одинаковой ткани, поэтому пресса умилялась скромности царственной особы, которая ходит в одном и том же наряде. Но в этой неброской роскоши читался свой стиль – стиль викторианской эры.
Чарльз Ворт первым стал разделять коллекции на сезоны и каждый год он представлял новые коллекции, что способствовало быстрой смене мод и, следовательно, увеличивало доход мастера.
В 1868 г. Ворт открыл «Синдикат Высокой моды» (The Chambre Syndicale De La Confection Et De La Couture Pour Dames Et Fillettes) – организацию, объединившую салоны, где одевались представители высших кругов общества. Он почувствовал потребность элиты в эксклюзивной одежде, которая отличала бы их от простых буржуа. Синдикат высокой моды существует до сих пор, и лишь члены этой организации имеют полное право называть себя Кутюрье. Чтобы попасть туда, необходимо открыть Дом моды в столице Франции, дважды в год показывать новые коллекции на Неделе высокой моды в Париже, устраивать показы для клиентов. При изготовлении моделей должна преобладать ручная работа (допускается до 30% машинных строчек)
Вначале карьеры Ворта балом «правил» кринолин и Кутюрье изобрел более удобную версию кринолина, имеющую форму абажура (именно этот кринолин и заинтересовал в свое время императрицу Евгению). Юбки на каркасе были известны не одно столетие. Вначале карскасы поддерживали тяжелые ткани, придавая им форму. Затем настало время жестких нижних юбок на конском волосе (именно эта ткань и называлась кринолин). Ворт придумал новую облегченную металлическую конструкцию. Его кринолин из гибких стальных колец(иногда использовался китовый ус), соединенных по вертикали подвижными лентами, избавил дам от обилия нижних юбок (хотя и не отменил их, просто их колличество стало меньше). Такие кринолины было легко и надевать, и носить.
С каждым разом Ворт создавал кринолины все большего и большего диаметра. Кроме того, сверху они прямо-таки обрастали всевозможными рюшками, воланами и оборками.
В 1860-е гг. с легкой руки Ворта обручи стали овальными, что создавало совершенно новый силуэт юбки. Такие юбки прозвали "малаховскими"; в честь победы англо-французской коалиции над Россией в Крымской войне.
Закат кринолина наступил в 1867 г. Взамен Ворт предложил женщинам турнюр.
Турнюр имел оглушительный успех и продержался в моде около десяти лет. Он представлял собой юбку, высоко (на 12-13 см) присборенную сзади в складки, воланы или оборки. Такая юбка держалась на волосяной подушечке, ватном валике или каркасе из изогнутых на ягодицах обручей. Ходил анекдот, что на эту мысль мастера натолкнул вид подметальщицы, которая для удобства подтянула юбку к бедрам и собрала ее сзади.
Еще одно уникальное изобретение Ворта - платье со съемными лифами. Он предлагал к одной юбке сразу несколько лифов: закрытый с длинными рукавами, с V-образным вырезом, с большим овальным декольте и без рукавов. Одно и то же платье могло превращаться из визитного в обеденное, а из обеденого в бальное.
Чарльз Ворт умер в 1895 г. Семейное предприятие возглавили его сыновья Жан-Филипп и Гастон,неуклонно продолжая следовать высоким стандартам Дома. Жан-Филипп прославился изысканными бальными платьями с головокружительно трудоемкой отделкой. Дом процветал пока сыновья управляли им и в 1920 годах В Нью-Йорке на копиях моделей Дома «Ворт» специализировался салон «Кэти Донован». Что же касается самого Дома моды «Ворт», то он просуществовал вплоть до 1945 года. В 1945 г. имя Ворта было продано в Англию. Модный дом «Ворт» прекратил свое существова
26 июня 2001 г. на аукционе в Нью-Йорке придворное платье 1888 г., созданное несравненным Вортом, установило мировой рекорд по дороговизне: новому обладателю этот шедевр модного искусства обошелся в $101500. Платье с 23-дюймовой талией и 10,5-футовым пристегивающимся шлейфом принадлежало Эстер Марии Чэпайн, двоюродной праправнучке Джорджа Вашингтона. В конце позапрошлого века 18-летняя Эстер именно в этом наряде была представлена королеве Виктории.
...