Белый камень в глубине колодца (Семейная сага, 18+)

Dara Altmayer:

Влезайте на здоровье но я каждую ситуацию примеряю на реальную жизнь. Обычно люди, особенно в таком молодом возрасте, ставят на первое место возлюбленных. И то, что она смогла в такой ситуации собрать волю в кулак и думать в первую очередь о папе, а не о том, что ее любимый, скорее всего, погиб, и есть для меня показатель того, что у персонажа стальные нервы (как минимум).


Главное, что читателям нравится.


Спин-офф. Но мне не показалось, что ГГ урод, кстати. Вот еще, про Костю вспомнила - когда он в разговоре с Татьяной отзывается критически о развале СССР. Был бы это другой персонаж, не обратила бы внимания. Но для него это была единственная возможность хоть как-то самореализоваться в роли бандита. Не случись развала, перспективы его как выходца из честной крестьянской семьи были бы очень сомнительными. Ну и, поскольку речь о 1995, всего 4 года прошло после распада союза - тогда мало кто мог еще оценить, хорошо это или плохо, напротив, свойственно было людям надеяться на лучшее.


Лаура ладно, но с Ляной действительно многого не хватило. Ведь с этого персонажа начиналась книга. И столько осталось вопросов. Как проявилась в дальнейшем нетрадиционная секс-ориентация, откуда такая глубокая трагедия детства и чем вообще объясняется поступок отца - на 10 лет бросить ребенка после смерти жены,когда, казалось бы, наоборот должна быть повышенная привязанность к ребенку! Что за секта, из-за которой погибла мачеха, и т.д., и т.п. Если ничего этого не планируется освещать, то ИМХО, лучше поубирать эти аспекты из начальных глав и сделать все более мирным и однозначным. Пусть мачеха умрет, скажем, от пневмонии.
Вспомнила еще одно замечание: яркий негатив по образам мачех. Их целых две в книге, и ни одна не хорошая. Напрашивается вывод, что какие-то личные переживания автора.


Упаси Боже, так думали разве что в средневековье. Женщину, растворившуюся в мужчине без остатка, он же первый и перестанет уважать и пойдет искать другую поинтереснее. Другое дело, что на словах мужчины об этом вроде как мечтают, но это же все в теории, все равно как у нас, что мужчина должен быть: 1. сильным 2. уметь решать проблемы 3. зарабатывать 4. быть верным, любящим и заботливым.

...

lor-engris:

Теперь я влезу
Думаю, что Таня в тот период жила на скрытых доселе резервах. Она не была уверена, что Костя погиб - наоборот, до последнего надеялась, что он жив, и пыталась его искать. А папу подставили очень "вовремя". Положа руку на сердце, кто между отцом и любимым человеком, который мог исчезнуть по десятку причин (если уж ратовать за реализм) сразу выберет второго? У Тани была конкретная проблема - папе грозит солидный срок, а что с Костей, она точно не знала. Ну кинулась бы искать - еще не факт, что нашла бы, а отца бы точно не спасла. Это в теории. Поэтому - для меня ее выбор очевиден, и здесь никаких "если" для Тани, любящей дочери, быть не могло. Что она при этом чувствовала - вопрос второй. Здесь нет вины Тани, Кости, Таниного отца. Виноваты люди, которые играли на чужих привязанностях, чувстве долга и чести.


Я и не говорила про уродов, но между "обычным парнем" и "ожившей женской мечтой со всеми вытекающими" большая разница. Хочу штампов, если совсем грубо. В штампах спокойнее, они душу не рвут.
Костя при всей своей молодости умел смотреть дальше и глубже, вычленять факты, уходить от стереотипов, делать правильные выводы. При этом принципы никуда не делись. То, что он занимается тем, чем занимается, еще не значит, что ему это нравится, что это не идет вразрез с его понятиями о чести и достоинстве. Он как бы принимает ситуацию и играет по правилам того времени, где-то наступая себе на горло.
Косте, который видел бандитскую кухню изнутри и который утратил иллюзии - надеяться на лучшее? В пределах разумного разве что, придумав десяток планов и столько же путей к отступлению. Тогда можно и понадеяться, почему нет?


Вы немного забегаете вперед. Все это как раз и планируется осветить, но момент еще не наступил. Та же Ляна проявится ближе к эпилогу, когда невольно сблизится с... Пашей Втулкиным. Я обо всем помню, на все есть планы, и раз уж никто не против подробностей, буду раскручивать ниточки постепенно, как задумывалось. Все, что можно было убрать, уже убрано и подретушировано. Остальное необходимо.


Абсолютно нет, слава Богу. Обе Рины - своеобразное кольцо, один из контрастов. Надеюсь, станет понятно в дальнейшем, почему я не стала брать "добрую мачеху".


Не хочу (и не могу) сейчас вступать в дискуссию, но не соглашусь. Выскажусь при удобном случае.
Спасибо!

...

lor-engris:

 » Глава 38. Валютообмен по семейному курсу

В честь свадьбы Олега отпустили с работы на два дня, не считая дня регистрации, и это время он провел рядом с людьми, которых теперь мог по праву назвать родными.
Ляна сидела на полу, скрестив ноги, и держала растянутый между выставленными ладонями моток пряжи, а Надин сматывала шерсть в клубок. Пять уже готовых разноцветных клубков лежали в шуршащем пакете рядом с Ляной. Это незамысловатое занятие было привычным для обеих: Надин мотала быстро и сноровисто, Ляна следила за движениями бабушки и плавно покачивала руками, чтобы нитка шла легко и не застревала.
– ...он их как увидел, аж расплакался, бедный, – рассказывала Ляна. – Стоит, трясется, одной рукой себя в грудь бьет, другой – слезы утирает. Прости, говорит, меня Сашка. Гадом буду, говорит, если еще хоть каплю... Она тоже плачет (да что там, я сама чуть слезу не пустила), а парень этот, который сын, глазки спрятал, мнется... Забрали, в общем, нашего Попика, придется искать другую заблудшую душу. Но квартплату всю отдали до копейки, с долгами рассчитались, так что можно мини-ремонтец забабахать и кого-нибудь поприличнее пустить. Квартира-то хорошая, почти в центре, много чего рядом есть, – рассуждала вслух Ляна.
Было заметно, что квартиранта, вроде не такого уж и завидного, она отпускала неохотно, фактически отрывала от сердца, но все-таки радуется за него.
– Жена у Попика, кстати, прикольная: рыжая, кудрявая, в свитерке с начесом, свитерок постоянно поправляет и говорит так, повизгивая на окончаниях. Похожа на...
– Перевозбужденного пуделя, – закончил Олег.
– Точно! – удивилась Ляна. – Ты что, ее знаешь?
– Вряд ли. Просто описание кое-кого напомнило.
Динка устроилась на диване рядом с Олегом, просунув руку мужу под локоть и положив голову ему на плечо, всем своим видом выражая тихое счастье любящей женщины. Она постоянно дотрагивалась до него, стремясь утолить внезапно возникшую потребность, которая утихала только тогда, когда голая кожа касалась голой кожи.
Олег, даже не зная Динкиных мыслей, чувствовал что-то похожее. После месяца вынужденного отчуждения вот так касаться друг друга было чем-то сродни наркомании: надо, надо, и мало, мало. Динке, может, и достаточно, а ему – эгоистично мало. Дорвался, называется. Будь его воля, Олег бы спрятал жену и спрятался бы вместе с ней в каком-нибудь укромном месте, где нет людей в радиусе хотя бы полукилометра и никуда не нужно спешить.
При всем уважении к Надин Эммануиловне, чужое присутствие за стеной, мягко говоря, стесняло, хоть бабушка и продемонстрировала молодоженам большие оранжевые беруши.
У Ляны берушей не было, но Ляна дома не ночевала вовсе. Те несколько дней, что она провела в Мелехове, новоиспеченная свояченица Олега ложилась подремать в обед, а ночью уходила бродить, возвращаясь только под утро. Дубровин сразу предупредил ее, что ненормальных хватает – Ляна от души его послала и все равно ушла. Мобильник, правда, с собой взяла. И электрошокер, без которого с недавних пор из дома не выходила.
Динку, к немалому удивлению Олега, нисколько не заботило, что их могут услышать. Увлекшись чем-нибудь, она переставала замечать, что творится вокруг; ее мир автоматически сужался до одного предмета или человека.
Второе удивительное открытие: она ожидаемо стеснялась собственного тела и своей пробуждающейся чувственности, но во всем, что касалось Олега, Динке приходилось полагаться на внутренние ощущения, а значит, тут не было места запретам и правилам, ведь все, что было связано с мужем, по умолчанию казалось ей верным. Не знавшая ни телевидения, ни Интернета, свободная от предрассудков, Динка изучала его со всей присущей ей вдумчивостью, откровенностью и любовью.
– Мы с тобой как один человек, по-настоящему, – говорила Динка, буквально вжимаясь в Олега. – Не уходи из меня, хочу побыть вот так дольше. Я бы так умерла, наверное, и мне не было бы жалко умирать. А тебе?
– А я жить хочу, – признался он, целуя ее в ухо и обнимая крепче. – Хочу, чтобы ты жила, долго-долго, и ни о чем таком не думала. Нам с тобой помирать рановато.
– А когда придется? – допытывалась Динка. – Когда-нибудь же все равно придется.
– Вот когда придется, тогда и будем думать... Извини.
Олег терпеть не мог разговоры о смерти в духе «Когда-нибудь мы все умрем». Даже в шутку. Слишком хорошо помнил дедовы шуточки и к чему те привели.
– Ты злишься на меня?
– Нет, Дин.
– Злишься, – сказала она утвердительно, – у тебя щека холодная, а шея горячая.
Олег потрогал: и вправду. Как это было связано со злостью, он понятия не имел, но у Динки своя неповторимая логика. Иногда лучше согласиться и не докапываться.
Иногда.
– Я не злюсь, – сказал он ласково. – Спи спокойно, щека и шея ошиблись. Так бывает.
Она училась слушать себя и ближнего, пускай даже таким приземленным способом. Радовалась – подумать только! – что ей не больно. Охотно дарила ласки и принимала ответные, но ласкать себя более интимно не позволяла – съеживалась вся, замыкалась. Олег не настаивал: спешить и принуждать в их случае было категорически нельзя, тем более без выяснения первопричины. Причину он выяснил позже, уже после отъезда Ляны, и эта причина его здорово так по голове стукнула, хотя вроде не должна была, зная Динкино буквальное восприятие.
Они привыкали спать в одной постели. Казалось бы, элементарное дело, но тут нужно еще совпасть. Олег спал на боку – так легче дышалось и меньше храпелось, – подтянув к животу колени. Динка, засыпая, прижималась к его спине, «грела» собой. Ночью «разъединялись» по разные стороны дивана. Динка могла хаотично завернуться в одеяло, но пальцы и пятки непременно торчали, и она мерзла. Олег просыпался и укрывал ее.
Да, любить кого-то – постоянный труд и большая ответственность.
Поначалу Динка разрывалась между сестрой, разлуку с которой переживала очень тяжело, и мужем. Жаль, что не получится везде ходить втроем, держась за руки. Если было бы можно, она бы не раздумывала. Но Олег и Ляна ходить, держась за руки, не соглашались, поэтому приходилось выбирать, рядом с кем сидеть сначала, а с кем – потом.
Выход подсказал Олег.
– Не выбирай, иди к Ляне, – шепнул он. – Я никуда не денусь, а она скоро уедет.
Ляна рядом с Динкой заметно оттаивала, втягивала все свои ежиные колючки. Динка распускала волосы, и Ляна плела ей косы, закручивала, лохматила и переплетала пряди в странные, порой жутковатые прически. Динке это нравилось. Она рассеянно улыбалась, склонив голову и глядя на свои руки. В руках обычно была Симочка, успевшая потрепаться – неизбежная участь любимой игрушки, которую всюду таскают с собой.
Ляна тоже улыбалась, но едва-едва.
Вечер с семьей, в понимании Олега, это посиделки на кухне за одним столом или в гостиной – напротив бубнящего телевизора. Это разговоры о том, как прошел день, по большей части бестолковые и односложные, плавно перетекающие в курс доллара, акции, выручку. Это, на худой конец, настольные игры: затертые по краям карточки лото или костяшки домино, среди которых вечно не хватает «дублей».
Разве так бывает, что с семьей уютно просто молчать?

--------
Мать позвонила вечером накануне Ляниного отъезда. С незнакомого номера, так что Олег до последнего не догадывался, кто звонит, а когда услышал в трубке родной голос, внутри что-то перевернулось. Последний раз он видел мать и слышал ее голос в той церквушке, где Татьяна Петровна передавала сыну документы на дом в Мелехове.
Дубровин выскочил из комнаты, оставив Динку в недоумении.
– Что глазами лупаешь? – цыкнула на внучку Надин, не отрываясь от вывязывания воротника на кофте для ДарьСеменны. – Часто ему мать звонит, что ли?
Олег сгорбился на табуретке в прихожей. Табуретка была маленькая, почти игрушечная, с дурацким меховым ковриком, незаметно приколоченным к сиденью, чтобы не сполз и не потерялся. С коврика, если на нем никто не сидел, смотрела с немым укором лошадиная голова. Табуретка досталась в наследство от бывших хозяев дома; Олег случайно наткнулся на нее, когда разгребал хлам в гараже. В глупом порыве попытался содрать лошадиную голову – не вышло: коврик был приколочен намертво.
Мама поздравила Олега со свадьбой, пожелала счастья, даже всплакнула чуток. Всячески интересовалась молодой женой и жизнью в целом. Не обошлось и без традиционного «Ты у меня такой взрослый...». Дубровину теперь было не важно, что ему говорят: он вслушивался в интонацию, чего раньше при разговорах с матерью практически никогда не делал.
Радость схлынула так же быстро, как и появилась.
Есть люди, которые помимо знаменитого «покер фэйса» мастерски владеют так называемым «покер войсом». Например, Рязанский, чтоб ему икалось, заразе. Татьяна Петровна же к таким людям не относилась, и голос выдавал ее с головой: мама оттягивала звонок до последнего и сейчас звонит из чувства долга, потому что так положено.
Ситуация, в которой оказался Олег, общение с Динкой и ее семьей, полная неразбериха в прежде размеренной жизни невольно заставили задуматься о вещах, раньше воспринимаемых как данность. Привычных, обыденных, да – что греха таить? – в череде собственных проблем попросту безразличных. Взглянуть на эти вещи под другим углом, сопоставить факты и тихо охренеть.
Когда под звуки невидимых фанфар ушла Лаура, мама прилетела к нему, потому что так положено. Беспокоилась о них с отцом, потому что так заведено – беспокоиться о своей семье. Гнула спину, лишь бы им было хорошо. Очертя голову, искала деньги на операцию, торчала с отцом в Германии, не зная языка. Звонила сейчас, интересовалась – потому что так, черт возьми, должна вести себя любящая жена и мать! И все вокруг принимали это как должное. Никому в голову не приходило задать элементарный вопрос: а чего хочет сама Татьяна Петровна и хочет ли?
«Она как робот, – внезапно дошло до Олега. – Делает то, чего от нее ждут, а на самом деле ей ничего не интересно и не хочется».
С чего он так решил? Мама носила маску – удобную, красивую маску, с которой срослась настолько, что уже сама перестала ее замечать. Однако в один прекрасный момент краешек маски отошел. Когда это произошло? Когда мама пошла за помощью понятно к кому.
Олег мог только догадываться о причинно-следственных связях, но как бы там ни было, старая маска стала тесной. Татьяна Петровна напрасно пыталась нахлобучить ее обратно – края не сходились.
– Слушай, мам, давно хотел спросить...
– С папой все в порядке, – сработала на опережение мама. – Правда, успел привыкнуть к немецкому сервису и теперь ворчит...
– Почему ты не получила распределение?
На том конце провода повисла давящая тишина.
– Что ты имеешь в виду? – выдала наконец Татьяна Петровна.
– Ну, раньше же распределяли после учебы, кто и куда...
Татьяне Петровне хватило пары секунд, чтобы собраться и спокойно уточнить:
– А почему ты спрашиваешь?
– Да так, подумалось. У тебя же красный диплом, куча грамот, конкурсы всякие, тыры-пыры. Могла бы на крайний случай в преподаватели пойти, с руками бы оторвали, а ты...
– А я не пошла. – Мама тяжко вздохнула. – Дура, знаю. Говорили. Но у меня была причина: я тебя ждала, ходила плохо. Не до беготни с карьерой.
– Мам, я родился в апреле («Я помню», – ввернула она не без иронии). Ты успела бы все выяснить, если бы хотела. Тебя батя заставил, поэтому?
– Олег, не пугай меня. Почему ты об этом спрашиваешь? Ты с кем-то виделся? В Москве или?..
Она испуганно осеклась.
– А должен был? Мама, если есть что-то, чего я не знаю, но должен знать, лучше сразу скажи. Уже не спрашиваю, что там у вас происходит, но ты стопроцентно в курсе, откуда ноги растут. Скажи, ма, очень прошу. Не можешь сказать – намекни хотя бы. Где ты сейчас?
– В Доме культуры, – призналась Татьяна Петровна. – Сегодня был отчетный концерт, и я немного задержалась. Решила: пока есть возможность, позвоню тебе. – Неприкрытая обида, прозвучавшая в материнском голосе, Дубровина не разжалобила. – Папа предупрежден, что я вернусь позже. Только что ему звонила, дома все...
– Ма, если бы дома не было «все», тебя бы в Доме культуры не сидело. Прости, – смягчился Олег. – Знаю, я скотина беспорядочная, неблагодарная, но давай поговорим... по-человечески? Хотя бы раз – не притворяясь. Я... я пойму, мам. Я за это время много всего передумал. Переосмыслил, что ли. Не представляешь, как по вам скучаю. Никогда так не скучал. В двадцати минутах друг от друга жили. Бара-ан...
Она молчала долго. Олег вдруг ясно вообразил, как мать посадила перед собой двух совершенно одинаковых мягких слонов (только один более потрепан, а на шее у второго на манер пионерского галстука повязана широкая атласная лента) и смотрит на них, не отрываясь. Советские еще игрушки, эти слоны кочевали вслед за Татьяной Петровной из кабинета в кабинет.

– Откуда они у тебя? Прикольные такие.
– Привет из СССР. Вениамин и Венеция. Видишь ленточку? Это ее подвенечный наряд.
Семнадцатилетний Дубровин решил, что мать шутит, и рассмеялся. Она тоже улыбнулась, вроде как обратив все в шутку.
Олег тогда еще не умел правильно интерпретировать улыбки.

– Представляю, милый, очень хорошо представляю. Но это не телефонный разговор.
– А как тогда? По всем статьям я, извиняюсь, дохлый. Когда можно будет «воскреснуть» – неизвестно. Ты звонишь с «левой» симки на такую же «левую» симку. За тобой не... за тобой же не следят? Или следят?
– Да кому я нужна, – с неожиданной горечью сказала Татьяна Петровна. – Костя сам вертится, как может. Его приговорили давно, а он вертится. Впрочем, другого от Кости Ларионова ожидать сложно, сдаваться он не умеет.
– Как ты сказала? – фамилия показалась Олегу смутно знакомой. – Подожди минутку...
– Да, это его твой дедушка любил материть, когда у них с Володей что-то не ладилось. Дремучий народ черта поминает, а они, «элита», – Ларионова...
– Он любит тебя. Рязанский. Ты знала, что можешь на него рассчитывать. – Дубровин чувствовал себя полным идиотом, перед которым долго и упорно махали красным флагом, а он не замечал. Или, как дальтоник, принимал красный флаг за зеленый. – Поэтому он дал деньги, платил за все. Но тогда я не понимаю...
– Олег, это, правда, не телефонный разговор. Зря мы его начали.
– Хорошо, давай я приеду.
– Нет! Ни в коем случае!
Этот вскрик смел последние остатки Татьяниной маски и Олеговой уверенности.
– Сынок, я прошу тебя, – продолжила она уже шепотом, – нет, я заклинаю всем святым: никуда не езди! Не лезь в это дело. От нас с тобой уже ничего не зависит. Мы можем только сидеть и ждать, пока все закончится. Что бы ни случилось, там, где ты сейчас, ты в безопасности.
– Ты мне не доверяешь? – перебил Олег.
– Доверяю.
– Тогда объясни, почему мы должны сидеть и ждать?! Это уже не серьезно.
– Ошибаешься, все очень серьезно. Они убьют тебя, если узнают, что ты жив, – прошелестела Татьяна Петровна. – Они не перед чем не остановятся.
Дубровин закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти.
– За что, мамочка? – спросил он спокойно, даже ласково. – Родная моя, любимая, за что кому-то меня убивать? Кому я нужен? И при чем здесь твой Рязанский-Ларионов? Или, – он закашлялся от этой мысли, – чего-то не знаю не только я, но и... Владимир Алексеевич?
– И как у тебя наглости хватило такое сказать?!
– За неимением адекватных версий рассматриваю все.
Мама внезапно рассмеялась.
– А ведь я просто... позвонила... тебя... поздравить, – выдавила она сквозь смех и слезы.
– Я знаю, но если прятать голову в песок, враги голого зада не испугаются и не разбегутся. Есть проблема – надо ее решать, нельзя откладывать. Что самое обидное, ты в курсе всего, но почему-то не хочешь говорить. Тайное все равно станет явным, мам, оттягивать бесполезно. Не хочешь говорить о прошлом – не надо, раз это совсем личное. Я был не прав, что полез, прости. Но... вы запутались во всем этом, особенно ты. Безвыходных ситуаций не бывает. Да, ты не доверяешь нам с отцом, ты никому не доверяешь, но, пожалуйста, давай вместе поищем этот выход. Мы можем.
– Господи, какая ирония. Какая ирония, – повторяла Татьяна Петровна. – За что мне это, господи? Неужели я не заслужила спокойной жизни? Ты так и будешь тюкать меня, что бы я ни делала, подгонять под свои стандарты? Ну, извини, дорогой, не повезло тебе с матерью! Я делала все, все, чтобы оградить тебя от этого! Первым делом о тебе думала! Лишь бы тебе хорошо было, лишь бы не трогали эти изверги единственное дорогое мне существо! А ты... упрекаешь? Как будто самый умный... почти дословно повторяешь его слова.
Мама не кричала, не плакала. Перегорело все это в ней, остались только скорлупки застарелой обиды: твердые, но пустые.
Татьяна Петровна жила отголосками тех эмоций, а внутри была пуста.
– Меня одна мысль гложет. Свечку ходила ставить, молилась, просила вразумить – нет, не уходит она. Видимо, жить мне с этой мыслью. Если бы я тогда все-таки сделала аборт, ничего бы этого сейчас не было. Ни тебя, ни меня – ничего. Все иначе. Все-о. – Это ее «все-о» прозвучало длинно и безумно. – Ты просил прощения? Я тоже прошу. Ты – единственное, чем я жила, я люблю тебя, но то, что происходит теперь... это слишком много для одного человека. Я устала чувствовать, Олег, я не хочу. Не заставляй меня, пожалуйста. Не держи зла.
– Мама, – в ужасе прохрипел он. – Скажи, что ты сейчас сидишь. Что окно закрыто. Что у тебя в руках? Мам, не молчи! Телефон обычный рядом есть? Позвони кому-нибудь, хоть Ларионову своему! Только чтобы я слышал!
Она бросила трубку. Или деньги на счету кончились? Итог один: связь оборвалась.
Олег набирал номер снова и снова. Набирал матери, всем подряд – не выходило. Он тоже не понимал, за что ему это. Но жалел не себя, а свою бедную маму. Себя он ругал на все корки: что не уследил, не заметил вовремя. Надо было сразу дать козлу в морду, и вся любовь.
В прихожую вышла Надин, зажгла свет. Давно успело стемнеть.
– Помогите, – попросил Олег беззвучно.
Надин протянула худую морщинистую руку за телефоном. Дубровин успел заметить, что в другой руке она сжимает доисторический мобильник Ляны.
– Иди в комнату. Я сама. Иди.
Рядом с Динкой было тепло и спокойно. Ее запах, ее рука в волосах – все отгоняло страх и беду. От убойной дозы валерьянки вперемешку с пустырником (состояние Олега не было истерикой в чистом виде; он адекватно реагировал на мир, даже отвечал на вопросы, но в его глазах застыла такая неподдельная душевная мука, что Ляна первой побежала за успокоительными) жутко клонило в сон. В конце концов, Олег устал бороться с дремотой и заснул, уткнувшись носом в Динкину шею. Только убедившись, что он крепко спит, Динка заплакала.
Ляна сидела рядом, робко гладила сестру по плечу и сочувственно поглядывала на спящего Дубровина. Ей до нелепости хотелось встать и врезать тому, кто его обидел!
«Мужик, называется, – накручивала себя Ляна, стыдясь внезапно проснувшихся инстинктов. – Тряпка, а не мужик...»
А в прихожей бабушка, не стесняясь в выражениях, высказывала Татьяне Петровне все, что о ней думает.
– Бедолага, – проскрипела Надин, вновь появляясь в гостиной. – Никаких врагов не надо с такими родственниками. Хотя сам виноват, что полез отношения выяснять: мамаша его, не будь дура, как хвост ей прижали, так сразу все стрелки и перевела. Вертит, как хочет, а этот окаянный все на свой счет принимает. Когда совесть раздавали, пожадничал и про запас взял. Нет чтобы за умом подольше постоять! Вот пускай и мучается теперь, раз ума нет, зато совести в избытке. Совесть без ума – как та Ульянка, хуже керосину.
– Злая ты, баб Надь, – тихо сказала Динка. – Нельзя так.
– А что, пожалеть его прикажешь? Неплохо бы, да обойдется. Сильным жалость не нужна, а Олег твой – парень сильный. Добрый, правда, как собака... Не помню породу, толстые такие, даже лаять без команды не умеют. Вот и пользуются им все, кому не лень. И ведь знают, гады, как подступиться. Если б кусали за шкуру, он бы защищался, в ответ кусал. А эти ж давят на больное – на жалость, на чувства, – вот он и визжит, щенок.
– Ты его еще канонизируй, – фыркнула Ляна. – Нашла святого.
– А ты плюнь в меня, если не согласная!
– Хватит, – попросила Динка, которая не поняла и половины сравнений и логических выкладок. – Я никому не дам обижать моего мужа.
Настала очередь Надин скептически фыркать.
– Защитница нашлась. Саму бы не обидели.
– Я никому не дам обижать моего мужа, – упрямо повторила Динка. – Если родители его не любят, я сама буду любить, за троих. Олег говорил, что книжки часто врут. Там написано, что папа и мама не будут нарочно причинять боль своему ребенку. Никогда. Только если его нужно спасти. Значит, это неправда?
– Правда, – сказала Надин. – Ложись-ка ты спать. И ты, Лянка, тоже ложись. Шляться сегодня не пойдешь, завтра вставать рано.
– Чегой-то? У меня поезд в ночь, времени куча.
– Дело есть. Съездить с утреца кое-куда надо, по холодку. Завтра, – бабушка выразительно покосилась на Динку, которая и не думала подслушивать: гнездилась на неразобранном диване, стараясь не потревожить Олега, – расскажу.

--------
Дверной замок открылся с резким щелчком, прозвучавшим в полной тишине неожиданно громко. Татьяна перешагнула порог собственной квартиры и замерла на мгновение, потом заставила себя обернуться и запереть дверь.
Володя еще не ложился: на кухне горел свет и чирикали канарейки. Муж не любил оставаться один, а сидеть в кабинете ему претило, поэтому он перенес декоративную клетку с канарейками из спальни в просторную кухню, даже обустроив для нее отдельный уголок. Стараниями Володи Карл и Клара стали полуночными птицами – вроде и не совсем «совы», но уже не «жаворонки».
Давая знать о своем присутствии, Татьяна звучно положила ключи на тумбочку, разулась и прошла в спальню. У них не принято кричать приветствие – достаточно стукнуть чем-нибудь погромче, и тебя услышат.
Когда-то в квартире Дубровиных было на что посмотреть: мебель ручной работы, не выходящая из моды; последние по тому времени технические новинки; картины, половина из которых – оригиналы, а вторая половина – копии настолько точные, что сами по себе являли произведения искусства. Хрустальные люстры, моющиеся обои, шторы с тяжелыми кистями и всевозможные дорогостоящие безделушки, от статуэток и вазочек до дуэльных пистолетов на стенах, придававшие огромным светлым комнатам истинно музейный облик. Был период, когда Татьяна буквально вылизывала квартиру до нежилой музейной чистоты – впору натянуть толстые шнурки поперек диванов и кресел, расставить всюду поясняющие таблички, и можно приглашать туристов.
Теперь же львиная доля «экспонатов» была продана, добротную мебель вытеснили менее добротные и дорогие, зато более дешевые и универсальные аналоги. Картины «ушли» все. Те пейзажи, что висели на стенах, Таня приобрела у знакомой за бесценок, практически даром: та переезжала в другой город и не хотела везти с собой три лишних чемодана вещей, единственная функция которых – загораживать дыры на обоях. Танин граммофон, статуэтки, шкатулки, подсвечники, сервизы – когда появилась возможность, она без сожаления от всего этого избавилась. Им очень нужны были деньги, а создать искусственный лоск можно буквально из ничего, было бы желание.
Кое-что, правда, осталось: дубовый стол Алексея Кирилловича, венский сервант, маленькая коллекция фарфоровых фигурок, которые Дубровина по одной, по две привозила из Европы. Оазисы былой музейности. Редкие и драгоценные, на то они и оазисы.
В спальне Татьяна переоделась в домашнее и, прежде чем пойти на кухню, сама не зная зачем, заглянула в комнату, где давно никто не жил. Комната Олега выбивалась из общей гармонии – что тогда, что сейчас. Там вечно царил бардак. Со шкафов, забитых хламом под завязку, постоянно что-то падало. На стенах прилеплены плакаты в совершенно хаотичном порядке, вперемешку с наградами на трехцветных ленточках. В призовых кубках сын хранил горстки всевозможных винтиков-шпунтиков, свечей зажигания и не пойми еще каких штуковин, когда встретил ту ненормальную девицу (Лиса... Лиза? Леся? Уже не вспомнишь), и в свободное время они вместе доводили до ума подержанный мотоцикл. На лоджии по сей день валяются тусклый мотоциклетный шлем, пыльная боксерская груша и перчатки, кое-где протершиеся и даже лопнувшие на швах.
В этой комнате Татьяна застукала Олега с девушкой, той самой Лисой. Сама виновата. Когда твоему сыну шестнадцать, а ты собиралась поехать за город, рассказала об этом всем, но внезапно передумала, лучше лишний раз позвонить домой – больше нервов сохранишь и не попадешь в неловкую ситуацию. Правда, полезный практический вывод Татьяне не пригодился: после того случая Олег домой девушек не водил и с родителями не знакомил.

Лиса Тане не понравилась сразу: наглая, развязная, в вульгарных кожаных штанах, облепляющих стройные ноги, кислотного цвета топе до пупа (оттуда торчала безвкусная «висюлька»), в солдатских ботинках, с кричащим макияжем и совершенно нелепой прической – двумя девчачьими хвостиками. Она без особого стеснения пила пиво в подворотнях, курила и даже покуривала, ругалась, якшалась со всяким сбродом, гоняла на мотоцикле брата по ночным дорогам – большего кошмара для матери представить сложно. При всем при этом семнадцатилетняя Лиса была умна, начитанна и свободно говорила по-английски. Она смеялась над Олегом, называла книжным червем, однако с удовольствием помогала ему с уроками. А сын любил эту девицу, бегал за ней хвостом и порой не ночевал дома, возвращаясь под утро – к счастью, с нормальными зрачками, целыми венами и твердо стоящим на своих двоих.
Таня не знала что делать. Олег первым вызвал ее на откровенный разговор и поклялся, что он «ничего такого». Его «на понт берут» – не соглашается. Лох он, что ли? На мотоцикле Лиса ездит как богиня, а сам Олег за руль не полезет. И еще множество подобных аргументов. И вообще у них все серьезно, они поженятся, а Лиса уже второй месяц ничего не употребляет...
На этой фразе Таня схватилась за голову. Попробовала вразумить – Олег выслушал, набычившись, и «забил» на учебу большой «болт». Ее домашнего мальчика неделю не было дома: ушел и не вернулся. Таня с ума сходила. Подключившийся к делу Алексей Кириллович приволок внука за ухо – нашел в «обезьяннике», с разбитым лицом, но трезвого. Олег подрался с каким-то пьяным придурком, посмевшим вслух присвоить Лисе определенную профессию. Придурок жив и даже ходит. Лиса, которая «ни разу не такая», полезла их разнимать и тоже угодила в «обезьянник». С легкой руки дедушки Леши честная девица прохлаждалась в стенах доблестной милиции еще трое суток, но внук об этом так и не узнал.
Скандал дома вышел жуткий. На Олега орали в две луженые глотки, грозили всем подряд, включая возвращение в «обезьянник» и лишение наследства. Олег сначала пытался спокойно и рассудительно доказать свою правоту, а когда его перестали слушать, только тихо огрызался, глядя в пол и пиная ножку кресла. Таня получила свою порцию криков, попытавшись защитить сына. Она ведь тоже была виновата.
В итоге Олег снова сбежал, но на этот раз быстро вернулся. Ничего не объясняя, вдрызг напился у себя в комнате. Правда, в компании деда и под закуску. Родителей послал обоих, а деда пустил. Оказалось, что у Олега с Лисой на лоджии была очень хитро спрятанная заначка из пяти не абы каких бутылок.
– Пускай проспится, – сказал Тане Алексей Кириллович. – Завтра утром встанет – жизнь будет не мила, зато вся дурь из головы выйдет. Рассол можешь сразу приготовить, понадобится. И норму его запомни, на всякий случай...
У Тани дар речи пропал. Оттолкнув свекра, она бросилась в комнату сына. Олег храпел, отвернувшись к стене; щеки у него были горячие и мокрые, а лоб холодный. Таня приоткрыла окна – проветрить, и набросила на сына покрывало, чтобы не просквозило.
После жесточайшего похмелья Олег преобразился: снова начал учиться, перестал хамить. О Лисе не вспоминал, будто ее и не было. Однако по ночам Таня часто слышала, как он избивает боксерскую грушу, а окурков в Володиной пепельнице на лоджии стало гораздо больше. Муж дома столько не курил; свекор, который уже не питал иллюзий насчет того, сколько ему осталось коптить небо, и вовсе бросил.
Лиса явилась примерно через месяц. Олег как раз сдавал переводные экзамены. Таня даже не сразу узнала ее в той заплаканной девочке без грамма косметики, в скромной бежевой блузке и простых летних брюках. Волосы у Лисы были светло-рыжие, а на курносом носу и щеках под слоем «штукатурки» все это время прятались веснушки.
– Здрасьте, – сказала Лиса знакомым прокуренным голосом. – А Олега можно?
– Олега нет дома, – холодно ответила Татьяна.
– А когда он будет? – не сдавалась Лиса.
– Для вас, милочка, он уехал в тундру.
Лиса густо покраснела, ковырнула пол носком сандалии.
– Тогда передайте ему, что мне очень жаль. Я, правда, не хотела, чтобы так получилось. Только вы обязательно передайте! Он поймет.
– Сомневаюсь. Всего хорошего.
– До сви...
Таня захлопнула дверь прежде, чем Лиса успела закончить фразу.
Олег вернулся довольный: сдал последний экзамен, ненавистную историю, на четыре балла. Татьяна порадовалась за сына, и на следующий день они вдвоем улетели в Анталию. Планировали отдохнуть всей семьей, но Володю не отпустила работа, а Алексей Кириллович терпеть не мог заграничные курорты.

Какая она, жена Олега? Татьяна не спросила. Не удосужилась даже узнать ее имени! Зато пообщалась со сватьей. До сих пор неловко. Она ведь не хотела, чтобы так... Сорвалась.
Сын начал задавать «правильные» вопросы очень «вовремя» – теперь, когда Татьяна не может верить вообще никому. И бежать некуда, остается только ждать и надеяться.
– Знаешь, делать чужую работу бесплатно – это мазохизм, – сказал Володя вместо приветствия. – Я о концертах твоих.
– Если скажу, что мне легче заниматься делом, чем бездельничать здесь с тобой, сильно огорчу? – Она налила себе зеленого чаю, села за стол напротив мужа. Клара, цепляясь за прутья крохотными лапками, вылезла из клетки и порхнула к хозяйке на плечо. – Тебе чего-то не хватает? Найди себе хобби. Или придумай, как мы будем возвращать деньги.
– А как мы будем возвращать сына, тебя, значит, не волнует? Нет, мне даже интересно: какой у тебя был план на этот счет? Тупо сидеть и ждать?
– Да, Володя, тупо сидеть и ждать! – повысила голос Татьяна. – Что нам остается? Не беря в расчет твои наполеоновские планы, что мы реально можем сделать?
– Да уж, все, что ты могла сделать, дорогая, ты уже сделала. Ты и твой ненаглядный...
Она поставила чашку: руки дрожали. Канарейка спорхнула на столешницу.
– Мне тоже есть в чем тебя упрекнуть, но если мы снова начнем ругаться, ничего не изменится. Что сделано, то сделано, ты прав.
«Надо же, в кои-то веки я прав», – подумал Владимир Алексеевич и, прощупав почву насчет женитьбы сына, перевел разговор в более мирное, мало что значащее русло.
На самом деле Дубровин-старший точно знал, как поступит. Он лишь хотел убедиться, что чересчур деятельная в некоторых вопросах супруга не принесла на хвосте новых указаний от «величества». Одна мысль о Рязанском и благодарности, которую он якобы должен к тому испытывать, заставляла Дубровина-старшего сжимать зубы.
Раз уж приходится выбирать под кем ходить, лучше выбрать грамотно и с толком. Когда противоборствующих сторон две, одна из них необязательно темная. Она просто другая.
Владимир Алексеевич, узнав правду (из жены ее пришлось буквально вытряхивать, когда Олег в который раз не вернулся из «командировки»), не без основания считал, что Рязанский их обдурил, а Фармацевт, наоборот, ему, Дубровину, кое-чем обязан. Не веря в высшие силы, ада он не боялся. Прошлого все равно не вернешь, а спасти сына еще можно.
Рязанский не дурак и не меценат, в заведомо невыгодные предприятия вкладывать не будет. Зачем ему беготня с Олегом, если это не дополнительный способ перестраховаться, лишний отвлекающий маневр на случай провала? А старый друг Костя близок сейчас к провалу как никогда, по лезвию ходит. Может, перестраховка ему и не понадобится (как говорит Таня, будем ждать и надеяться), но никаких «может» тут быть не должно.
Все это он вчера пытался донести до жены, но получилось ли? Вроде прониклась, задумалась. Испугалась. Подобный расклад ей в голову точно не приходил.
Танина слепота убивала: неужели она настолько верит в благородство этого?.. Наивно считает, что у него к ней остались какие-то чувства. Ха-ха-ха. Да Рязанский, чтобы свою задницу прикрыть, маму родную продаст! Уже продал. Все равно что продал: нечего было кусаться. Когда Володю кусали, он привык защищаться; когда его травили, он травил в ответ.
Да, Фармацевт перегнул палку. И не просто перегнул – сломал ее на хренову тучу кусков. Можно было обойтись куда более гуманными методами. Володя от него такого не ожидал и таких последствий не хотел точно.
Чувство вины? Конечно, было. У кого бы не было? До сих пор шевелится где-то в глубине души. Однако он отстаивал интересы в первую очередь своей семьи, в отличие от того же Рязанского, у которого от жадности и вседозволенности сорвало и без того хлипкую крышу. Бизнес – дело кровавое, и свой шесток, раз уж привлек к делу людей сильнее тебя, надо знать.
Жалко? Жалко. У пчелки.
Но Таня, Таня... Володя не понимал эту женщину и сомневался, что когда-нибудь поймет до конца. Даже прочтя целиком версию событий от ее имени, он в ней так и не разобрался. Может быть, потому, что Таня сама до конца не понимала своих поступков?
Ксерокопии целых страниц и скрупулезные выписки избранных моментов из пропавшего дневника жены до сих пор лежали в сейфе, заваленные кипой бесполезных бумаг. Там же покоилось адресованное «Дорогой Татьяне» прощальное письмо Алексея Кирилловича Дубровина.

--------
Утро выдалось не по-майски пасмурным, и Надин, которая просыпалась затемно безо всякого будильника, пришлось ходить по дому, шаркая тапками, и неласково расталкивать домочадцев.
– Никуда не поеду, – сонно буркнула Ляна, с головой укрываясь одеялом. – Я передумала.
– Ладноть, – подозрительно легко согласилась бабушка и ушла на кухню, заботливо прикрыв за собой дверь.
Наученная горьким опытом проживания рядом с Надин, Ляна смутно почувствовала подвох и, превозмогая лень, решила все-таки встать. Предчувствие ее не обмануло: возвращалась бабуля крадучись, с полной кружкой воды из холодильника.
Динка долго не могла разогнуться, ойкала от неприятных ощущений в затекшем и отдавленном теле. Особенно досталось шее. Олегу на ней, может, и было удобно (за ночь он ни разу не проснулся), но Динка чувствовала себя не лучшим образом.
– Почему ты меня не разбудила? – допытывался Олег, помогая ей разминать руки, ноги, спину и осторожно массируя шею неловкими спросонья пальцами. – Разложили бы диван.
– Ты хорошо спал. Я не хотела тебя будить.
– Буди, пожалуйста. Не терпи, – попросил он, обнимая ее.
– С твоей мамой все в порядке. Бабушка вчера дозвонилась.
Олег потерся щекой о Динкину макушку, не зная, как еще выразить свою нежность и признательность за все, что Динка для него сделала. И делает. Вот так просто, не задумываясь.
– Я тебя люблю. Очень.
– Я тебя тоже, – просто ответила Динка.
– Наворковались? – проскрипела Надин, бдительно выглядывая из кухни. – Тогда марш зубы чистить и завтракать! У кого-то, между прочим, суббота рабочая, а кому-то траву полоть и чеснок поливать. Разбирайте, кому что нравится.
– Вот блин, – обреченно сказал Олег. – Я совсем забыл.
Динка еще раз обняла его, прежде чем отпустить. Заниматься травой и поливкой предстояло ей, хотя она не отказалась бы от рабочей субботы.
– Баб На-адь, – мимо прошла Ляна, потягиваясь до хруста в суставах и зевая во весь рот, – а далеко ехать? Если далеко, я с велосипеда упаду.
– Близко. До речки. Поможешь мне травы лечебной надергать, засушу. Места знатные.
Физиономия Ляны недоуменно вытянулась. Бабушка заморгала ей в темпе азбуки Морзе, Ляна хлопнула себя по лбу и сказала: «А, ну да, точно».
– Давайте я вас отвезу, – предложил Олег.
– А обратно с полными мешками пехом драть прикажешь? Нет уж, обойдемся. У Дашки велосипеды спрошу. Собирайся уже, косматый.
Дубровин уехал, Динку оставили заниматься огородом. И хотя три маленьких грядки с луком, чесноком и петрушкой можно было назвать «огородом» с огромной натяжкой, Динке нравилось приносить пользу и делать для дома что-то хорошее.
Участок им достался неплохой, симпатичный. Есть где разгуляться. Не планируя связать свою дальнейшую жизнь с деревней Гадюкино, смутно представляя, что такое полноценные посадки и как с ними воюют, Олег уже прикинул, где в будущем году можно высадить картошку, где – клубнику, где – малину или смородину, а где пристроить саженцы чего-нибудь плодового. Яблони, например. Или груши. Или абрикос. Или всего по одному. А ведь собственной дачи у Дубровиных отродясь не было, и на бабушкиных грядках Олег спину не гнул ввиду отсутствия этих самых бабушек.
Вон там – отличное место для качелей. Или бассейн можно купить надувной. Сверху навесик какой-нибудь соорудить, чтобы в воду ничего не падало...
Неубитые медведи охотно снимали перед Олегом свои блестящие шкуры.
«Мне здесь нравится, – сделал очередное невероятное открытие Дубровин, проезжая мимо указателя на Мелеховку. – Люди добрее, воздух чище. Спокойно тут. Я бы, наверное, даже остался. Надо только телефон провести, Интернет и человеческую ванную пристроить. Скорее бы там все выяснилось...»

--------
А Надин и Ляна крутили педали по направлению к заброшенной деревеньке. Никакую лечебную траву бабушка сушить, разумеется, не собиралась.
– Баб Надь, ну ты хоть намекни, – пропыхтела Ляна. – Дождь начинается.
– Кончай ныть! Успеем везде, если ходу прибавишь.
Велосипед подпрыгивал на проселочных ухабах, скрипя своим облезлым, давно не смазанным телом. Воздух пах пылью, отцветшими яблонями и приближающейся грозой. Сизое небо повисло над дорогой, роняя на бледные Лянины плечи скупые дождевые капли. Чтобы не было так уж грустно ехать, Ляна оттягивала пальцем «пипку» велосипедного звонка, и «пипка» звякала об железный кругляш – иногда глухо, но чаще громко и ябеднически.
Не доезжая до полуразрушенного склада, Надин свернула, и справа потянулась... как это называется, степь? Чахлая низкорослая трава, комья сухой земли, и где-то далеко-далеко, у самого горизонта, болтается слабый намек на постройки.
Под колесо попал крупный камень, и велосипед подпрыгнул. Ляна машинально взглянула вниз, а когда подняла голову, увидела деревенское кладбище.
– Так, стоп-машина! – Ляна крутанула педали назад, и велосипед встал, подняв слабое облачко пыли. – Ты зачем меня сюда притащила? Местечко себе оптом нашла, посоветоваться хочешь? Так с Дубровиным бы посоветовалась, че сразу я-то?
– Не дождешься, – хмыкнула Надин.
– Я не хочу на трупосклад! Я покойников боюсь!
Бабушка тоже остановилась, слезла с велосипеда. Дышать было тяжеловато.
– Не дури, Лянка, – сказала она спокойно. – Мертвяки не кусаются. Есть тут очень занятные, с занятной историей. Поехали, говорю. Посоветоваться надо, да.
Они подъехали к кладбищу, опустили велосипеды на траву неподалеку от крайней могилки. Ляна, надвинув на лоб козырек красной кепки и сунув руки в карманы, рассматривала безрадостные ряды надгробий. Ну, плиты и плиты, кресты и кресты. Все в основном старое, покосившееся – немудрено, раз население тут, в Мелеховке, можно по пальцам пересчитать. Одной руки.
– Походи, почитай. Вдруг что интересное вычитаешь. А туча уже проходит, не будет грозы, – уверенно сказала Надин, без опаски присаживаясь на край деревянной скамейки.
Странно: и стол, и скамейка новые, добротные, выкрашены свежей голубой краской. Трава выполота, деревья побелены. Может, перед церковными праздниками тут, как и везде, наводят порядок? Могил хватает, все чьи-то родственники...
– Да что ж ты все по краю топчешься? Ты вглубь сходи!
Ляна пошла, осторожно ступая между плитами. С фотографий на нее смотрели чужие, неизвестные люди. Под каждой фотографией – две цифры через черточку. Как и всякий живой человек, волей случая оказавшийся на кладбище, Ляна вычитала из большей цифры меньшую. Иногда получалось много, иногда не очень. Кому как повезло.
Вот у дяденьки с тетенькой, мужа с женой, общий памятник и чуть больше сотни на двоих. Вроде кажется, что неплохо, а если задуматься, то маловато. Могли бы подольше пожить.
А этим двоим вообще по двадцать четыре было на душу. Обидно за пацанов. Хм, бывает же такое: камень общий, фамилия общая, родились и умерли в один день!
Рядом женщина. Девочка – двадцати одного не было, а фамилия двойная. Замужем успела побывать? Анненкова Алевтина Николаевна, красиво звучит... Не поняла, а «Анненков Александр Алексеевич» что забыл на этой же плите? Ляна нахмурилась. Фотографии нет, даты смерти товарища нет... Или даты рождения нет? Одна дата – март девяносто восьмого, двенадцатое число. И тут. И там. И фамилия с незавидной частотой. Чертовщина какая-то.
Так, стоп! Почему везде, уже на неизвестно какой по счету могиле, один и тот же год?
Один и тот же март. Одно и то же двенадцатое.
Метеорит на них свалился, что ли? На пожаре угорели?
Ляна решила посчитать жертв внеземных катаклизмов и вернулась к супругам, с которых начался отсчет. Мельком глянула на фотографии. Вгляделась недоверчиво.
– Баб Надя-а! – заорала она так, что вспугнула сидевшую на ветке старого каштана ворону. – Иди сюда! Кажется, до меня дошло.

Конец второй части.

...

kanifolka:

Света, спасибо за половинку.
вот ни на толику понятнее мне не стало.. жду вторую половинку..

...

Фрези:

Света, спасибо!



Надин - кладезь житейской мудрости!

Хотела поругать Татьяну, но передумала, подожду продолжения.

Дина и Олег

...

Vitene:

спасибо за продолжение

...

NinaVeter:

Светочка огромное спасибочки за долгожданную продочку)

...

Ирэн Рэйн:

Света, привет Еще раз с повышением
Спасибо за кусочек. Если первая часть была спокойной и уютной, то, читая вторую, у меня мурашки по коже бегали. Резкий контраст. С нетерпением жду продолжения...

...

Ejevichka:

Спасибо за продолжение!
Динка - истинно любящая женщина! Надин - это Надин)
Олега жаль. И еще больше жаль Татьяну.

...

Tekila-love:

Светочка, спасибо! Как же тепло и уютно ты пишешь про Олега и Динку. Я в восторге! Жду продолжение с нетерпением, поскольку все запуталось...

...

Airkiss:

Привет Леди! Мне кажется, что постепенно Олег перестал воспринимать свою семью как нечто идеальное и на все времена. Особенно в свете последних событий. Да и самой Тане надоела вся эта игра. Она жила ради сына, который теперь далеко от нее - счастлив и обрел новую семью, жизнь, фамилию, а ей остались только воспоминания о коротком счастье да мысли о том, что было бы и чего не было бы, если бы она не пошла на поводу у Дубровина-отца.
А Олегу повезло - Динкина новая семья приняла его со всеми потрохами, поняла его натуру. И он прекрасно вписывается в их круг, куда "посторонним вход в..".

...

lor-engris:

Всем доброе утро!





На здоровье!


Спасибо большое


В окончании контраст еще более резкий, добивает меня морально.


У Олега есть Динка и иже с ней. У Татьяны нет никого, к кому можно пойти. Она окончательно запуталась.


Спасибо) Мне нравится писать об Олеге и Динке. Есть чувство недодачи, стараюсь наверстать.
В продолжении опять вылезло то, чего показывать не хотела. Жду теперь, что скажете


Жирно плюсуюсь ко всему комментарию. Добавлю только, что Олег был бы абсолютно счастлив, не будь нужды скрываться не пойми от кого и неизвестно зачем. И если бы мама ему доверилась... Но это уже утопия.

Спасибо за комментарии!

...

Фрези:

Благодарю за продолжение.
Напряженная глава. Ляна изучает надгробия, а у меня замирает сердце , словно перед прыжком в ледяную воду.

...

bazilika:

Светик, привет! Спасибо за главу!
Очень интересно читать. Полотно полноценной прозы, вышедшей далеко за рамки СЛР.
Читаю о Динке и Олеге , и ловлю себя на мысли, что то, как раскрываются их отношения воспринимаю как откровение- в том смысле, что Динка- особая героиня,и к ней нельзя подходить с обычными мерками, да и не хочется к ней с мерками подходить))))). Обаяние личности Динки для меня доминирует над всем, что происходит...
Но мыслей рождается столько, что из запутанного клубка не сразу потянешь что-то важное, не говоря уж о главном... Но, вот такая ниточка потянулась.
Татьяна - запуталась настолько, что боится теперь не непонимания со стороны сына, а, как раз, понимания.?.. Того, что взрослый сын, тем как он живет, может стать живым примером- когда ты не отрекаешься от любви- мир прогибается, перестраивается под тебя. Когда отказываешься - вне зависимости от того- жертвуешь собой, или предаешь- ты безнадежно проигрываешь свою жизнь, запутывая и остальные... Дальше рассуждать не берусь...
Тайну кладбища предугадывать тоже не возьмусь , стараюсь не задумываться на эту тему
- эта загадка-шикарная концовка второй части

...

Tekila-love:

Ох ты ж, как заинтриговала-то, а!!! Я ж теперь спать не буду... Светик, ну пожалуйста...

...