Хрупкий бог( слэш, 18+)

 » Хрупкий бог( слэш, нц-17)  [ Завершено ]

Не было меня здесь давно... года полтора;) За это время появились завершенные рассказы, и думаю, могу поделиться ими, если не прогоните)))
***
Описание:
история о привязанности, которая делает слабаков из сильных мира сего. о совершении ошибок и потребности выговориться. о плохих привычках. о действительности, ждущей нас за порогом...

Автор: marta buzhe
Бета: со мною никто не хочет работать) и я их понимаю...
Ориджиналы
Персонажи: Марко\Юно
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш, Ангст, Драма (немного фантастики, наверное?)
Предупреждения: Насилие, Нецензурная лексика
Размер: Миди, 32 страницы

Разделю текст на пару частей для удобства:

Смешно – мы знакомы с тобою чуть больше месяца, однако я еще ни разу, ни на миг не позволил себе усомниться в твоих чувствах. Даже сейчас, лежа ничком на полу, в разорванной одежде, весь пульсируя болью, как одна сплошная закрытая рана. Даже сейчас, когда со всей возможной серьезностью осознаю – ты за миллиметр от моего убийства.

Все началось восемь дней назад: мы сидели поздним вечером на кухне, обсуждали внезапно свалившуюся на голову новость – меня на долгие двадцать дней по работе отсылают в другую провинцию, целых три недели мы будем вынуждены находиться вдали друг от друга. Твое осторожное «а если я захочу увидеть тебя?», и после моего потухшего «не выйдет», конкретизировавшееся в недоуменное «а если я сяду на самолет и примчу к тебе?», в конечном счете, были пресечены категоричным «нельзя».

И ведь ты и сам знал, что нельзя, я как-то рассказывал о правилах моих нечастых командировок - мне нельзя покидать объект, на котором работаю, в равной степени, как и пропускать кого-то постороннего, не состоящего на службе у Компании, на территорию объекта. Мысленно, правда, я уже успел проклясть свою работу, и, поддавшись минутной слабости, даже начать подумывать об увольнении (что в нынешнее время приравнивалось к самоубийству), стоило лишь представить – долгие двадцать дней буду лишен возможности видеть и касаться тебя.

Конечно же, вслух я ничего подобного не произнес, и больше не потому, что боялся – кое-кто тут же ухватится за эту идею, в который раз начиная уговаривать меня довериться его заботам, - ты же обеспеченный на десять поколений вперед мужчина, но чьему гордому спутнику жизни каким-то монахом еще удается сохранять материальную автономность. Я боялся, что показывая тебе – ставлю наши отношения на первый план, готов пожертвовать ради тебя всем, - позорно раскисну, захлебнусь в эмоциях, повиснув на тебе и умоляя никуда меня не отпускать. Кто знает, возможно, тогда лучше было поступить именно так. Но в подобном случае, разве узнал бы я когда-нибудь, кто ты на самом деле, Марко?

Ты мрачнел прямо на глазах, уголки рта опускались, что выдавало крайнюю степень огорчения. Не рассерженности, не гнева, - парадокс всей этой истории, - агрессии ко мне в тебе никогда не было ни на грамм. Я теперь чувствовал себя виноватым, и меня это начинало раздражать, а еще, я страшно хотел заняться с тобою любовью, прямо в тот момент, и пусть, если прямо там, на нашей огромной кухне, впервые грубо, будучи опрокинутым тобою на кухонный стол, лишенным права голоса... Но я догадывался – ты можешь воспринять мой душевный порыв наконец-то нормально потрахаться, именно в счет извинений, а как не крути, чуть ли не единственное, что я ненавидел в жизни – чувствовать за собою вину.

Поэтому, я просто сидел и смотрел на тебя, варясь в кипящем беспорядке мыслей, страдая не меньше тебя, но фантастическим образом пряча свои чувства. Ужин давно был уничтожен, кофе и тобою и мною выпито с повтором, отчего сердечная мышца натужно срывалась ударами, сотрясая грудную клетку изнутри, к светлой грусти и растерянности, примешивая привкус искусственно нагнетенной тревоги. Я водил по столешнице пустой чашкой, выписывая нехитрые фигуры, и так, как ничего иного на сегодня мне не светило, занимался тем, что наслаждался каждой деталью тебя, собранного кем-то свыше в один прекрасный шедевр. Идеальный овал лица в привычной колючей однодневной щетине, идеальные брови - самые правильные из всех, и мимические морщины между ними от того, что часто хмуришься. Бледные, всегда сухие и потрескавшиеся, узкие губы, ямочка на подбородке, глубокие глазные впадины, драматично залегшие вокруг них темные тени вечного недосыпа, и глянцевые, затененные щеткой ресниц, выразительные чернильные глаза, на солнце играющие всеми оттенками фиолетового. Я заново изучал тебя взглядом, - веля себе наконец-то становиться взрослым мальчиком, не поддаваться слабостям – время в работе пролетит незаметно, как испариться и горечь от расставания, - и млел оттого, что ты принадлежишь мне – заботливый, нежный, терпеливый... мой Марко.

И вдруг ты сказал самым будничным тоном, каким только привык говорить о рядовых вещах – «а давай тогда закажем мне на эти три недели твоего двойника?».

Сказать, что я удивился – не совсем. Как ни крути, но это вписывалось в мое представление о твоей потребности во мне – пусть с моим двойником, но не без меня. Скорее, услышанное задело мое самолюбие, хотя, разумно ли это – ревновать к тому, кто есть просто точная копия тебя, с вложенными в его голову некоторыми, не многими твоими воспоминаниями и эмоциями? Да это все равно, что ревновать к самому себе! Однако получалось, я ревновал.

Пожалуй, сегодня уже не нашлось бы ни единого жителя континента, который бы при фразе «заявка на двойника», удивленно округлил глаза. Применение двойников в нашей и соседних странах, уже лет так пять, как приобрело статус законного, и до той ночи, я относился к ним просто никак. Конечно же, я был наслышан о них, в первую очередь потому, что Компания, в которой работал, также успешно занималась перевоплощением заключенных в двойников, хотя в самих лабораториях я никогда не бывал, и совершенно не тянуло. А до встречи с тобою, никто из моих близких знакомых, - я имею в виду подруг и любовниц, ты же знаешь, что стал первым и единственным мужчиной для меня, - даже не заикался насчет заявки на моего двойника. Толи растраты им на это дело казались непомерными, толи попросту желания заиметь мою ожившую копию в виде личной игрушки, ни у кого не возникало.

Сейчас, уже досрочно согласившись принять любое твое решение, и удовлетворить любое желание, я успокаивал себя лишь тем, что двойники не могут представлять опасности - теоретически не могут. Тебе ничто не будет угрожать, обедай ты стряпней, приготовленной моим двойником, мойся ты с ним, как частенько бывало со мною, вместе под душем. Целуй ты моего двойника, как привык целовать меня – неспешно, испытывающе нежно... В сознании по новой кольнуло ревностной обидой. Вот оно как, кажется, я не о твоей безопасности думал – о своей ущемленной гордости.

Общественность, и комитет морали в том числе, прекрасно понимали, а большинство заказчиков не скрывало - подают заявки на двойников, дабы использовать последних для удовлетворения своих сексуальных аппетитов. Что могло быть круче – заниматься сексом с покорной копией твоей суки-директора, или друга, или, для гурманов, родного брата\сестры, или же копией самого себя? Кто хоть когда-нибудь, в больных фантазиях, не мечтал засадить самому себе? Посмотреть, как сам имеешь кого-то, со стороны? Как имеют тебя?

Система контроля, безусловно, существовала - мало ли для чего, заказчику нужен был двойник того, или иного человека? Поэтому, полные уточненные медицинские досье, имеющиеся на каждого жителя страны, «банк медданных» выдавал Компаниям далеко не в каждом случае. Но, тем не менее, как я слышал, обычно заказчики виртуозно обходили все острые углы спорных вопросов, и юридических и нравственных, тем более что в целях безопасности в головы двойников никогда не забивалось иной информации, нежели та, которая должна была нести в себе команды для выполнения ими примитивных функций. Двойник, допустим, не мог зачать ребенка, заключить брак, подписать какой-либо важный документ - или же таковой документ не имел бы силы. Считалось, двойники не умели самостоятельно принимать серьезных решений, а все, чем они имели силу распоряжаться – загруженными в головной мозг частичными воспоминаниями того, чьей копией их сделали. Или стандартным набором желаемых искусственных воспоминаний и навыков, в том случае, когда двойника создавали с человека, незаинтересованного\отсутствующего в зоне досягаемости. И, главное, благодаря поставленным им ограничительным блокам, двойники не могли напасть на кого-либо, или причинить любой мало-мальский вред другому человеку или двойнику.

Еще в самые первые годы, в прессе несколько раз проскакивали сенсационные новости – уголовнику, толи не до конца стерли память, толи неверно поставили блоки, и он сбежал\обворовал\убил заказчика. Только доля риска, казалось, еще больше манила клиентов в Компании. Постепенно шумиха вокруг двойников, улеглась, как и ко всему новому, стремительно ворвавшемуся в общественную жизнь континента, к ним привыкли, и с ростом популярности и резким повышением цен на их использование, скандальные новости перестали появляться в СМИ вообще. Я не знал, способна ли комиссия, выпускающая из лаборатории очередного двойника, предусмотреть все, не знал, случались ли на самом деле промахи, высвеченные в прессе, но почему-то, слабо верил – именно с нами произойдет какой-то казус. Точнее, я совершенно не думал об этом – просто слепо тебя ревновал.

Ожившая картинка – ты укладываешь это чужое тело с моей внешностью на нашу кровать, сдавливаешь тонкие не мои запястья, и целуешь эти чужие-мои губы, больно отозвалась в области сердца. Я с трудом сдержал в себе порыв назвать тебя избалованным извращенцем, подорваться из-за стола и заявить, что остаюсь, что бросаю работу, чтобы отныне всегда быть рядом с тобою, раз ты так во мне нуждаешься. Вместо этого я улыбнулся тебе, светло и вымученно.

«Хорошо, утром я подам заявку в Компанию». И я сделал, как обещал.

Относительно того, будет ли достаточно, оставшейся недели, чтоб выполнить наш заказ на моего двойника, ты не переживал, и, оказалось, верно делал – меня убедили в отделе оформления заявок, «семи дней вполне хватит».

Лишь теперь, при ближайшем ознакомлении с процедурой выполнения заказа, я начинал в полной мере осознавать всю сложность и хлопотность процесса перевоплощения одного человека, в другого. После первой стадии, - которая состояла из моего тестирования и снятия с меня всех мыслимых и немыслимых мерок (весь процесс занял не более сорока минут, браво умельцам), моего взвешивания, сканирования, точечного медосмотра, заполнения мною специальной анкеты, и, под конец, письменно составления цепочки желаемых воспоминаний и перечня личных табу, - наступала вторая стадия, где мое непосредственное присутствие уже не требовалось - стадия подготовки кандидата.

По снятым меркам, то есть, наиболее приближенный ко мне по физическим и возрастным критериям, из всех миллиона двухсот восьмидесяти трех тысяч заключенных континента, выбирался один «счастливчик». В тот же день его транспортировали в научно-клинический центр Компании и готовили к первой операции.

Как мне рассказали сотрудники регистрационного отдела, - а на поболтать их пробило после того, как выяснилось, что мы с ними работаем на одного и того же дядю, - в последние полгода, система оформления заявки и тестирования значительно упростилась, да и бумажной волокиты стало меньше. Мне, вроде бы, повезло. Или тебе, я теперь сам не пойму. Так вот, по их словам, раньше на выполнение заказов уходило, чуть ли не в три раза больше времени, и все из-за отчетной писанины, запросов в международный и местные комитеты прав человека, и еще сеть инстанций, включая среднеобразовательное учреждение, где в свое время обучался и наблюдался (!) тот, кто подал заявку. Плюс, куча проверок заказчика на вменяемость и платежеспособность – двойник, удовольствие не для бедных. Сейчас же, мол, дело в основном, за пластическими хирургами, нейрологами, реабилитологами и психотерапевтами. Сейчас, и переживать смысла нет – потратил один день, заполнил все формы, и шуруй домой, аж до дня завершения последнего этапа.

Верно, следующий раз, - не считая того, что за эту неделю я четыре раза оказывался на территории Компании, просто потому, что работал там, - в отделе оформления заявок, я появился лишь через шесть дней, за сутки до того, как должен был отправляться в эту ненавистную командировку, иными словами, вчера. Проверив мои документы, и что меня взбесило, особо детально проверив внутренние документы работника, двое лбов в наброшенных на плечи белых халатах, увели меня из шумного офиса, сопровождая в другой сектор Компании, в «отдел выдачи паспортов».
Приглашаемый двумя псевдоврачами-недоохранниками, я входил в какие-то коридоры через вакуумно закрывающиеся двери, и, начиная испытывать непонятный дискомфорт, от всего, что видел и слышал за этими дверями, мечтал поскорее закончить с мудотней, которую затеял ради тебя. Я пытался понять, - хотя мысли совершенно меня не слушались, и хаотично носились по черепной коробке, - насколько уместным было название отдела – неужели, в связи с этой гребанной заявкой на двойника, мне теперь светило обзаводиться новыми документами? Я, кажется, только успел прогнать через русла сознания внезапную догадку – паспорт, наверное, будет принадлежать двойнику, а мне выдадут сей документ потому, что я тот урод, благодаря кому, этот парень лишился своего прошлого, и вместе с моей внешностью, скоро частично заимеет мое, чтоб на забаву одному конкретно взятому взрослому избалованному мальчишке, появиться среди нас. ...Когда, внезапно, за очередной, из дверей, увидел себя.

Не с чем сравнить ощущения, потому как ничего похожего я в жизни не испытывал. На меня смотрели мои глаза. Пусто, не моргая. Мои руки висели вдоль тела, мои плечи ссутулились, мои голые ступни ног косолапили. Точней, «я» стоял так, что пальцы ног смотрели внутрь стопы – я, и правда, косолаплю? Абсолютно голый я, неподвижный. Боюсь даже гадать, как бы повел себя дальше, не окажись в моем поле зрения те, кто имели для меня список дальнейших нехитрых указаний.

Может, я бы стоял как истукан, продолжая зависать в состоянии полнейшего удивления, напоминая самому себе, такого же отморозка стоящего напротив, нового «меня». Может, поддавшись инстинктивному страху (а об этом мысль промелькнула сразу, и так от нее нехорошо стало), - что мир решил от меня избавиться, заменяя меня, ЭТИМ Юном, - я бы бросился искать отличия между нами, крутя и ощупывая своего двойника, как скотину на фермерском рынке. Черт его знает, куда бы меня повело и в какую крайность бросило, но это явно была бы крайность – чтобы я не испытал, при первой встрече с двойником, положительным данный набор эмоций, назвать было трудно.
Помню, как поинтересовался, по простоте душевной – можно ли мне познакомиться «с ним»?

Безликие, неопределенного возраста, лишенные какого-либо выражения на лицах, люди в белом, представившиеся мне как доктор Д.Р, и доктор М.Б, - до сих пор не въезжаю, зачем такие кричащие формальности, мне реально было похрен, какие у них инициалы в имени, если они не представляются по-человечески, - вдруг, позволили себе скудные улыбки – пока передо мною никто, и зовут его никак, и лишь то, что я сейчас позволю перекинуть из своего сознания, в его пустое и чистое, и будет вести это тело, и именовать его.

Состояние близкое к погружению в гипноз, - но Д.Р. убедил, что не он, - и мысли, которые доктор попросил меня выстраивать утвердительными лаконичными односложными предложениями – все напоминало сон, нет, скорее кошмар, в котором я больше лежал, чем прислонялся, к полугоризонтальной поверхности, рядом с самим собою, с подведенными к моей голове паутинообразными светящимися нитями, свободно «бродящими» противоположными концами по телу моего двойника. Я убеждал себя, что делаю это для тебя, я просил кого-то невидимого и, вполне возможно, не существующего, сделать так, чтобы мои мучения быстрее завершились.

«Вы должны передать ему только то, что хотите от него получить после – погружайтесь в себя, вспоминайте, показывайте, делитесь. Ничего лишнего, только личное, информация, которая касается исключительно Вас»

И под этот монотонный, мягко приказывающий голос толи Д.Р, толи М.Б, я закрывал глаза и говорил про себя все, что хотел вложить в голову этого чучела-меня. Я рассказывал ему, насколько люблю тебя, насколько ты важен для меня, насколько ты требуешь моей заботы, - и должно быть тогда и осекся – плавно съехал на тему предстоящей командировки, и того, что не горю желанием уезжать от тебя и оставлять тебя на него. Я малость, подзабыл, что сейчас сам взращивал временное сознание для временного второго себя, тебе на забаву, - а выходило, болван, уже не замечая, что делаю, вовсю развел перебранку с самим собою, будто рядом находился тот, кто мог тебя у меня отобрать. Соперник. Конкурент. Враг.

«Будешь проявлять лишние эмоции к Марко, вернусь, и башку откручу. Не дай Бог узнаю, что ты сумел заменить ему меня, отправлю нахер на работу, и будешь пахать вместо меня без права возвращения домой! Не знаешь, как это? Я научу! Если будет нужно, посвящу тебя в самые сокровенные тайны Компании, обучу всем сложностям своей профессии, и передам свой опыт! Я устрою тебе сладкую жизнь, ублюдок...»

Да, я и не спорю – повел себя как кретин. Должно быть, впервые за всю практику подающих заявки, так сглупил. Уже сегодня, окажись двойник в моем доме, пойму, какую ошибку и где допустил. Хотя, разве я жалуюсь? Разве есть о чем сожалеть на данную минуту, когда ты, настоящий и искренний сидишь передо мною, готовый сойти с ума от вставшего перед тобою жестокого выбора?
Я хочу успокоить тебя, хочу признаться, что перед тобою твой Юно, первый и единственный – но разве не это признание принесет тебе еще большую боль? Сказать, что мне очень жаль – я не бессмертный, и ты сможешь убить меня лишь один раз, что я, правда, очень сожалею – у меня всего одна жизнь, а иначе, будь их десяток, я бы с готовностью позволил отобрать их все до единой – я бы позволил! Я бы позволил убивать себя снова и снова, так, как ты захочешь сделать это, потому что люблю тебя, Марко, того, кем ты являешься.

****
Утро выдалось нервным, я все никак не мог собрать вещи, но что куда хуже, собраться духом – с минуты на минуту должны были привезти Юно. С минуты на минуту, за мною должна была заехать коллега, чтоб отвезти в аэропорт. Склонившись над журнальным столиком в гостиной, и поспешно скидывая забытую с вечера документацию в ноут, я одно смыкал воротник новой рубашки – почему необходимо было напирать именно ее, такую тесную, такую неуместно-нарядную...
Так вышло, что познакомить тебя с новым собою у меня уже могло не хватить времени. После нашего совместного молчаливого завтрака, ты сам удивительным образом куда-то пропал – я надеялся, что все-таки появишься до моего ухода, и подбодришь прощальным поцелуем. Я и думать не хотел, что ты не показываешься мне на глаза намеренно. Руководствуясь здравым смыслом, предполагал, что возможно, по сложившейся до моего появления в этом доме, рабочей привычке, до сих пор возишься у себя в кабинете на мансардном. Тот факт, что ты мог неделями не покидать пределы поместья, еще не говорил о том, что ты не занимаешься никакой деятельностью, отнюдь. Но вот какой именно занимаешься – я никогда не вникал. Или, допустим, ты пропадал по другой своей привычке - молишься на крыше, - поэтому я считал лишним искать тебя или звать.

Я не позвал тебя и когда сотрудники Компании позвонили в двери, и «Юно» - высокий светловолосый, тридцатилетний мужчина, одетый в лучших традициях делового этикета, высоко подняв подбородок и поджав губы, невозмутимо вошел в наш дом, направляясь прямиком к оторопелому мне – «Юно», действительно был... Юно. Я молчал, и когда он сгреб меня моими же, но не в пример моим, сильными руками, и потащил под лестницу, в кладовку, шепча моими губами на ухо, моим же голосом с металлическими звонкими нотками: «я сделаю все, что бы Марко чувствовал себя счастливым».

Я был настолько обескуражен и шокирован, что не успел среагировать должным образом – Юно ловко завязал мне рот твоим шарфом, - откуда он узнал, где именно в темной кладовке можно, протянув ладонь, взять старые шарфы, я пойму чуть позже – из моих же воспоминаний, блядь, все оттуда, - вторым, связал за спиною руки. Если быть честным, я не препятствовал ему - когда Юно посадил меня под вешалку, и чем-то матерчатым произвел попытку связать мои ноги, лишь тогда, я, наконец, начал сопротивляться, и то, скорее, для виду, сам себе поражаясь все больше – мне, как праздному зрителю спектакля, становилось любопытно, что затеял двойник. Любопытство оказалось сильнее страха - инстинкт самосохранения до определенного момента помалкивал, будто и не было его во мне.

Но не отбивался я еще и по той причине, что новый Юно, стараясь лишить меня возможности передвигаться и кричать - старался крайне аккуратно. Толи, потому, что его поведение, так или иначе, ограничивали блоки, толи, перекидывая ему собственные воспоминания и эмоции, я перекинул и уважение к самому себе – чем, твой эгоист не страдал, так это безразличием к родной персоне. В довершение ко всему, направленность и оттенок действий двойника были обусловлены подачей ему информации, таким мягким и неагрессивным человеком, как я – твой друг, ведь, вообще категорично относился к насилию, как к явлению.

И все равно меня искренне поразила его обходительность, в деликатном вопросе моего связывания, лишения права передвижения, хотя, все указывало на спешку двойника. Верно, за мною же вот-вот должны были приехать – он, наверное, даже знал, кто, он же ранее читал это из чересчур долго открытой книги моего сознания. Так детально я вспоминал и, мать его, так не вовремя сетовал, на неотвратимость отъезда в другую провинцию, на необходимость оставлять тебя одного, на это недоразумение-недоменя.

Мои смелые опасения получили подтверждение тут же – покидая кладовку, Юно уверил - могу быть спокоен, он станет отличным работником, он постепенно во всем разберется. А я, я должен оставаться рядом с самым важным для него человеком. Эм... С тобою.

И вот тогда мне впервые стало страшно. С хлопком двери, одной, затем в отдалении и второй, входной, до меня понемногу начало доходить – я ведь сам забил чистое сознание своего двойника мыслями о работе, и теперь он, руководствуясь этими мыслями, вместо меня спешит на объект. Только он – не я. С горечью подумав о, как пить дать, забытом им на столике ноуте, я, было, уже поднявшись на ноги, выбравшись из-под пыльных завалов верхней одежды, которой засыпал себя, неуклюже отбиваясь от «Юно», повержено осел обратно на пол. Его же, будь он, блядь неладен, долбанную подделку, обнаружат сразу. Этот засранец, кем он вообще возомнил себя?! Мною.

Перед глазами завертелись красочные образы, они впивались в сознание, слепили как сварочные искры – недоумение коллег, знакомых и незнакомых мне людей, которым выпало работать со мною бок о бок следующие три недели на одном из самых отдаленных закрытых объектов Компании, и кто сразу, или по истечению некоторого времени, заметит некомпетентность человека, выдающего себя за меня, и несоответствия его действий, требованиям рабочего процесса. Меня бросило в холодный пот. За то, что посторонний субъект, - даже если это субъект внешне схожий со мною как две капли воды и набитый исключительно тем, что было рождено в моей голове, - по моей халатности оказался на территории объекта, меня не просто выкинут с Компании – посадят. Все, кто хотел помнить об этом, и кто просто знал, потому, что не знать не мог, - СМИ напоминали всегда и повсеместно в какой сложноорганизованной системе, в какой строгой дисциплине мы живем, - пополнить ряды одного из миллиона двухсот восьмидесяти трех тысяч бесправных заключенных, удивительно просто – грубо нарушь правила своей Компании. И тогда, за решеткой, сиди в ожидании заказов – на человека, с твоими параметрами, для перевоплощения тебя в очередного двойника, которого как надоест, хозяева закопают на заднем дворе. Или на твои органы для трансплантации кому-то, кто еще не нарушал правил.

Я, получалось, нехотя уже нарушил их. Грубо нарушил.

Каким-то отдаленным участком мозга, все еще наивно надеясь помешать свершению вселенской ошибки, я, наконец, окончательно придя в себя, поспешил перекатиться на колени, встать с пятой точки, нацелившись найти в темноте двери и повернувшись к ним спиною, как-то, но открыть защелку, изнутри. Я опасался прикидывать, сколько времени прозевал уже, пускаясь в размышления о странном поведении моего двойника и поиске причин последнего в своих вчерашних откровенных обращениях к нему, там, в отделе выдачи паспортов. Я отчаянно отодвигал подальше мысль – внутренние часы не врут, и прошло уже, наверняка, минут десять, как авто моей коллеги должно было подкатить к дому, и только идиот, - коим, если судить по его целенаправленным поспешным действиям двойник не являлся, - стал бы до сих пор топтаться во дворе. «Юно» уехал вместо меня. «Юно» уже на полпути в аэропорт, и только мой звонок в администрацию Компании и оповещение об ошибке, о возможности проникновения постороннего лица на закрытый объект, смягчит мою вину и последующее наказание.

Тяжело сопя под нос, и охреневая как быстро под шерстяной колючей тряпкой лицо стало мокрым от выдохов, я прыжками добрался до вертикали дверей, сходу вминаясь в них лбом, и матерясь горловыми звуками. Дело было за малым – отпереть защелкнутый снаружи замок. Ну, или достучаться до тебя... головой. Дозваться тебя глухими стонами через шарф, сейчас, когда похуист ты даже не удосужился выти и проводить меня, зависая где-то на втором или мансардном, представлялось чем-то сродни фантастики. Никак не ожидал, что едва только упрусь спиною в деревянное полотно, нащупывая связанными запястьями холодный металл ручки, дверь распахнется наружу, и я в буквальном смысле выпаду на пол холла. Последнее, что я запомнил, прежде чем провалиться в глубокое забытье, твое склонившееся надо мною лицо вверх тормашками, и жадно пожирающие меня родные глаза.

-Так вот, куда Юно тебя запрятал... ревнивец.

******
Наше знакомство вышло странным, особенно учитывая, что после него, на второй же день мы оказались с тобою в одной постели, ты – признавшийся (и совравший) мне, что вообще не имел до этого отношений с мужчинами, и я – уж точно до того дня ни разу не гей. Странными, я считаю как обстоятельства, при которых мы встретились, так и саму атмосферу противоестественной духовной близости, с первых секунд повисшую между нами.

Погруженный в свою пассивную тоску и серые мысли о еще одной завершившейся сегодня рабочей неделе, я возвращался из магазина домой. Был поздний вечер, беспощадно лил дождь, и ветер вырывал зонт из рук, но тот хоть как-то защищал от непогоды, поэтому, мне пришлось практически накрыться им, смотря лишь себе под ноги, в одну огромную лужу на дороге. Однако даже через шум ливня, я расслышал, когда ко мне кто-то обратился, - почему решил, что ко мне? Приподняв зонт, я окинул взглядом улицу, и никого кроме нас с подзывавшим меня мужиком, не заметил. Парень прятал что-то объемное под ветровкой, и матерился, когда это «что-то», пыталось вырваться. Под ногами у него стояла большая коробка, в таких, раньше, кажется, перевозили телевизоры, и я подумал, что все-таки внутри была какая-то техника, потому, что мужик отчаянно пытался закрыть ее своим телом, наклоняясь и надвисая над коробкой в самых неестественных позах. Тот факт, что стоял он на бордюре, и козырьки закрывшихся на ночь сетевых лавочек Компании должны были укрывать его от льющейся с неба воды, особой роли не играл - козырьки укрывали хреново.
Я, любопытствуя, подошел ближе, и вперемешку с новой порцией матов, услышал от мужчины «огромную просьбу одолжить или продать этот гребаный зонт», пока его картины не промокли. Он указал на коробку под ногами, и на скулящую при раскатах грома собачонку в ветровке – пока приедет такси, что он недавно вызвал, либо любимая псина его дочурки намокнет, либо дорогие картины, только-только выкупленные им из ломбарда. Масштабы его трагедии при таких перспективах, мне показались почти смешными, но я без особых раздумий отдал мужчине зонт, и флегматично потопал дальше – с зонтом, без – какая мне, в принципе, была разница?
Помню, как колючий сентябрьский дождь хлестал по лицу, как поначалу неприятно холодили шею, стекая одинокими дорожками за воротник, на спину, быстрые капли. Помню, как я, уже начав упрекать себя за необдуманность поступка, поспешил устыдиться подобных мыслей – тому парню, как ни крути, а зонт был куда нужнее. Мой тощий пакет из маркета с двумя жестяными банками консервированных овощей и пачкой макарон, не являлся тем, что следовало, во что бы то ни стало, уберечь от воды, и я сам не бумажным был, вроде.

Немногим после, достаточно намокший, и умиротворенный тишиной в собственном уставшем сознании, я, упиваясь торжественностью момента «хорошо здесь и сейчас», вдруг остановился где-то посреди дороги, запрокинул голову к небу, ловя губами срывающиеся с каменных небес капли, привыкая кожей к их мокрой прохладе, но все еще ежась под новыми порывами ветра. Прищуриваясь, размывая желтизну высоких фонарей до эфемерного золотистого свечения в глазах. Настраиваясь на позитивное мышление, и выгоняя вон отголоски печали – расплываясь в улыбке, которую никто не должен был увидеть.

Вот тогда ты и появился. Я вскрикнул от неожиданности, в момент твоего первого прикосновения – мне на плечи опустились чьи-то руки, они набрасывали на меня дождевик, бесцеремонно и даже раздраженно стягивали закрепительные липучки впереди. В довершение, натянув мне на голову капюшон, ты нахмурился, силясь рассмотреть, не сильно ли я промок. Ты ничего не говорил, просто стоял и смотрел на меня, будто перед тобою находилось нечто, в поисках чего было проведено полжизни. В свою очередь, я осознавал, как красиво ты, молчаливый незнакомец, намокаешь. Я не заметил - начал следить за поползшими по твоим вискам черными прядями волос, за каплями, скопившимися тяжестью в длинных ресницах, бегущими по щеке до самого подбородка, и оставшимися там, задерживаясь в короткой щетине. В тот момент я еще не знал, зачем мне твои губы – чуть приоткрытые, будто кое-кому мало было дышать через нос, даже под дождем заметно, что сухие, в штрихах глубоких трещин. Твои глаза – они враз рассказали мне о бессоннице, мучавшей тебя уже долгое время, о разочаровании и усталости, покоившейся на самой глубине плохо различимых в глянцевом темно-фиолетовом, зрачков.

Ты обозвал меня болваном – не следовало отдавать свой зонт первому встречному и мокнуть самому. Я сказал, что ты должен был наблюдать за мною, чтобы узнать об этом. Ты ответил – просто шел следом, и, наконец, решил, что хочешь поступить так, как поступил я. Улыбнувшись, я поставил тебя в известность – теперь ты такой же болван. А ты, вдруг подошел совсем близко, коснулся теплой ладонью моей щеки, невесомо провел ею по коже, ныряя рукой ко мне в капюшон, под мокрые волосы на шее. Сердце перевернулось, дыхание сбилось, и мне стало страшно от собственных желаний - помню, как в тот момент, захотелось необъяснимо многого: прикоснуться к тебе, поймать запах твоего тела, а для этого, обнять тебя очень крепко, прижаться к тебе, со всей силы, с отчаянием утопающего в пустоте.

Видимо, прочтя все эти эмоции в моем изумленном взгляде, ты, нервно улыбнувшись, отпрянул. Поспешно сунул мне в руку под плащ свой крохотный мобильный телефон-брелок, сказав, что завтра позвонишь, и быстрой походкой, ссутулившись под порывами ветра, ушел в дождь.
Наше знакомство действительно продолжилось на следующий день. У меня выпадал выходной и я с самого утра всего себя посвятил изучению твоего раскладывающегося до формата книги, мобильного аппарата, недоумевая, каким авантюристом нужно быть, чтобы оставить кому-то настолько дорогой телефон, даже если на тот момент, это виделось тебе самым простым способом произвести впечатление – ты произвел его сразу, поверь.

В твоих «контактах» хранилось только четыре номера, и они были под инициалами, никаких деталей или статусов, рабочих, родственных - «шеф», «доктор», «тетка\сын\брат», или уменьшительно ласкательных сокращений, широко распространенных в кругу моих знакомых, типа, «зайка» или «милая». Я не то, чтобы искал опровержение догадкам – женат или очень общителен, СЛИШКОМ занят другими, близкими тебе людьми, и мне не светит попасть в их число, - но как ребенок обрадовался, не обнаружив в мобильном следов переписки с предметом воздыханий или кем-то дорогим для тебя.

Мир как гнилое дерево, расползался и трескался, мое сознание вторило ему – мысли, разбухающие в голове, и одна за другой подавляемые стыдом и страхом, все относились к запретной теме – возможно ли мне, морально устойчивому, традиционно ориентированному парню, вдруг увлечься мужчиной?! Тем, кого я имел честь видеть не более пяти минут, но с кем уже, блядь, смешно, во сне бродил по цветущим лугам, кем во сне любовался, кого хотел каждым своим трепещущим нервом, пусть и, не догоняя, какой смысл вкладывается мною в само понятие «хотеть»...

Ты позвонил ближе к обеду, сходу спросил, свободен ли я и можно ли, приехать ко мне. Я дал согласие, сбивавшимся голосом называя свой домашний адрес, авансом проклиная себя за неосторожность и прямолинейность – «я тоже хочу тебя увидеть». Открывая двери своей скромной съемной квартиры сорока минутами спустя, я вспомнил, что даже имени твоего еще не знаю, а уже впускаю в дом, и, поразительно – мне, за последние тринадцать лет самостоятельной жизни, привыкшему принимать лишь взвешенные решения, в этот раз, незнание нравилось.

Мы пили крепкий кофе с лимоном, сидя на кухне, и не отрывали глаз друг от друга, и чем дольше я смотрел, тем легче становилось на сердце, тем нормальней и уместнее казалось происходящее – ты просто такой же фантазер, как и я. Нуждающийся в подтверждении своих диких теорий об абсолютном чувстве, фантазер. Вот-вот готовый получить эти подтверждения... Спустя еще час или два, я смело признался сам себе – хочу видеть тебя каждый день, неважно, что это может означать, и какие последствия понесет за собою наше спонтанное решение «общаться». Мы говорили обо всем, и хотя ты совершенно не знал меня, а я тебя, у нас довольно легко выходило выражать свои мысли, и, казалось, так же легко понимать услышанное. У тебя, я полагаю, тогда не вызвало неприязни, что я работаю на одну из Компаний-монополистов – пусть ты перед этим, как всем известный факт озвучил свое личное возмущение «поработившими безмозглый народ, превратившими континент в большую колонию, организациями». У меня не вызвало зависти твое прошлое, хотя, должно было – несбывшаяся мечта маленького Юно, школьника\студента Юно – объездить весь мир. Ты признался, что богат, но от денег проку мало, когда привык жить и, ни в чем не нуждаться. Правда, на все последовавшие далее расспросы, корректно ответил – «мое прошлое полный мрак, не хочу испортить тебе настроение, так что не спрашивай». И, кажется, сразу вслед за этим, выдал нечто невероятно самоуверенное - предложил мне сегодня же переехать к тебе, ведь так мы сможем всегда оставаться вместе. Уверил, что ничего от меня не ждешь, и, больше того, признался - сам не догоняешь, почему тянешься ко мне, но видишь, что я тянусь к тебе с той же силой, и что это однозначно сильное чувство, и что ты вообще не намерен запрещать себе его.

Следующее, что я запомнил – стою над табуретом, на котором сидишь, держу тебя за плечи, и дрожу, будто у меня лихорадка, умоляю тебя сделать что-нибудь немедленно, пока не взорвалось в груди, пока я сам не... Меня впервые целовал мужчина, и это было так охренительно хорошо, так глубоко и горько, что без малого больно. Ты извинялся после, и никогда больше не повторял подобного – сорвался, поддался вспышке необъяснимой тоски за тем, кого мог потерять, еще не получив, толкая меня к кухонным ящичкам, обхватывая лицо своими крупными ладонями, пробиваясь мне в рот языком – грубо, жадно. Я, наверное, должен был испугаться твоего порыва – только, и в мыслях не было.

Ну а ночь, ночь я провел уже у тебя. Изрядно угостившись хозяйским виски, пока сам хозяин отсутствовал где-то на втором этаже, я, по твоему возвращению, отводя взгляд, на одном дыхании выпалил «хочу заняться с тобою сексом!». Но выслушивая нравоучительное - «ты этого не хочешь, ты просто пьян, перенесем до завтра», был оттащен тобою в спальню и заботливо уложен в твою постель. И мы спали одетыми, в твоей просторной комнате с открытым окном, через которое доносился знакомый шум дождя. Спали, тесно обнявшись, и сопя друг в друга, как малыши близнецы, в полумраке пугающе огромной детской. И я по-прежнему не знал, как тебя зовут, а ты - как меня. И, черт, нам это было параллельно.

«Юно... какое необычное имя, какое-то совсем не европейское. Мне нравится!» твои чернильные глаза светились восторгом, произноси ты это, утром первого дня, который мы встретили вместе. «Я больше никогда не отпущу тебя, Юно. И, обещаю, никогда не причиню тебе боли».

*****

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (marta buzhe)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: -


_________________

 » часть 2

*****
Дико кружилась голова. Я понимал, что сейчас нахожусь в горизонтальном положении, и затылком и лопатками упираясь в что-то твердое, - из чего сделал смелый вывод – лежу на полу. Лежу, но отвратное головокружение не к месту сильное и мне, еще не разлепив тяжелые, липкие веки, невольно становится жутко от подобных ощущений – что произошло, если даже с закрытыми глазами, я чувствую, как мир вертится и встает с ног на голову? Должно быть, я застонал, или как-то иначе выдал свое возвращение в сознание, не исключено - заматерился, хотя крайне редко позволял подобное при тебе. Правда, откуда я на тот момент мог знать, что ты сидишь рядом, более того, что ты – причина моего странного состояния?

Ты поинтересовался, как я себя чувствую, и тон твоего голоса показался мне непривычно холодным, отчужденным. Перебарывая желание убежать обратно в бессознательное, прячась в нем от всего, что сейчас сбивало с толку, я принялся недоверчиво искать тебя глазами, все еще не имея достаточно сил, чтоб проморгаться, навести резкость. Происходящее как-то не вязалось с привычным укладом нашей совместной жизни. За месяц с небольшим, проведенный вместе с тобою под одной крышей, мне уже приходилось болеть, и ты носился со мною как с маленьким, потакая любому желанию и не отходя от меня ни днем, ни ночью. Ты бы не позволил мне лежать на голом полу, потеряй я сознание. Ты не вел бы себя со мною так отстраненно.

Догадка, всплывшая рябью на поверхности смешавшихся мыслей, озарила меня ровно в тот миг, когда я, в конце концов, набрел на тебя взглядом – ты считал, что я - это двойник. Вот в чем дело... догадка придала мне уверенности и приободрила, выметая из головы, зародившиеся, было, дурные предчувствия. Я попытался подняться, перекатываясь на бок, упираясь на локоть и выдавливая из себя искусственный смешок – ты сейчас охренеешь, от удивления, и скажешь, конечно, что ничего смешного в произошедшем нет, но успокоишь – отмажешь меня от тюрьмы любыми способами. Я что-то начал объяснять, хотя слова вязли во рту и слипались, будто мне впервые доводилось использовать человеческую речь. По ходу, садясь на полу, я сумел пока выдать лишь что-то на подобие «услышишь, со смеху помрешь...», как ты, вдруг, порывисто склонился надо мною, прикладывая палец к губам.

-Тшш... Не нужно. Давай, ты просто посидишь, молча, мм? Не говори голосом Юно, это будет сбивать меня...

И я, по неведомой мне самому причине, замолчал.

Первые минуты было удушающе обидно – ты не узнал меня! Ты действительно не замечал разницы, точнее, так запросто принял меня за того, кто мог быть не мною, за моего двойника. Любезно подыскивая тебе подходящее оправдание, я упомянул про себя и невозможность моего пребывания здесь на данную минуту, и новую рубашку – ты ранее не видел ее на мне, настолько торжественных белых, в моем гардеробе отродясь не было. В такую броскую могли нарядить наш совместный заказ, доставленный недавно, который я, по-твоему, из-за рассерженности и желания вытворить в ответ мелкую пакость, - кое-кто не вышел проводить меня в командировку, - запер под лестницей.
После того, как ты продолжил, мне стало до тошноты одиноко.

-Не знаю, как к тебе лучше обращаться – «приятель, «двойник», «подделка»? Я, признаюсь, несколько растерялся...- ты присел рядом на корточки, а я зачем-то отсунулся от тебя до стены, подтягивая ноги к груди, и офигивая насколько сильным оставалось головокружение. Лишь сейчас у меня вышло осмотреться и, наконец, определить, где мы находимся. В твоем кабинете, на мансардном этаже. Я так редко сюда заглядывал, что почти не помнил обстановки. Пожалуй, если бы не большое выгоревшее фото на стене – бескрайнее пшеничное поле, и огромное, на пять фрамуг скошенное окно над головой, ориентировка далась бы еще труднее. – Ты оказался слишком Юно. Так похож на него... Еще и пахнешь его неуловимым тонким запахом – удивительное сходство. Я провел возле тебя весь день, ища и не находя различий.

И даже учитывая, что голосом, которым ты обратился ко мне, скорее можно было зачитывать на суде приговор, у меня от души отлегло – все-таки сомневаешься! Ха... и ты обнюхивал меня, пока я был в отключке! Придурок, уже скучаешь?

Ты с досадой покачал головой, запуская пальцы в густые темно-пепельные пряди, отвлеченным движением вороша их.

-Так что, чувствую, мне все-таки тяжело будет лишать тебя жизни, парень.

Мечтательная растерянная улыбка сползла с моих губ, чтобы больше не вернуться. Я откуда-то знал, что твое признание, не шутка. И дело было даже не в том, что ты бы никогда не позволил себе шутить со мною подобным образом, как и пугать меня - ты выглядел сейчас как человек, способный на убийство другого. Я сглотнул ставшие в горле крики, закрыл рот ладонью, чтоб уж наверняка не сорваться. Одному Богу известно, почему я продолжал хранить молчание, почему не возмутился твоему поведению и «нелепостям», которые ты нес. Почему не раскрыл себя, признаваясь, что игра, в которую я попал совершенно случайно, затянулась, и грозит испортить как минимум наши с тобою отношения, не учитывая вероятности для меня загреметь за решетку... Возможно, именно тот факт, что ты перед собою видел двойника, а не меня, сейчас и останавливал. Ты не меня собирался убивать. Хотя... и меня ведь.

Я все еще не верил в реальность, окружающую нас, и не отрывал от тебя взгляда, понимая, что это охренительно больно – заново знакомиться с человеком, которого уже успел полюбить и кому завещал свою верность, нежность и заботу, до самой доски гробовой. С почти мазохистским удовольствием я касался взглядом твоего, ставшего каким-то бледным, плохо выбритого лица, твоего сильнее прежнего, нахмуренного лба, одиноких прядей, выбившихся из-под ладони и упавших на брови. Против воли, я снова всем этим любовался.

-Я знаю, парень, ты считаешь себя Юно. Вижу, ты искренне удивлен сейчас и напуган, как был бы он. Я уже начинаю жалеть даже, что применил к тебе силу – голова раскалывается, да? Но мне позарез необходимо было время, чтобы привыкнуть к тебе, чтоб понять разницу между вами с Юно.
Теперь ты смотрел на меня с благородной жалостью, и пожалуй, это было самым отвратительным на данную минуту. Не то, что я мягкотелый влюбленный дурак, заранее готовый простить тебе любое чудачество. И даже не то, что мой самый близкий человек, все это время оставался хладнокровным стратегом – ты ведь, попросил меня заказать двойника вовсе не для того, чтобы самозабвенно трахать его в мое отсутствие, верно? Ты все спланировал заранее.

Не уверен, что ты владел нереальной техникой чтения мыслей, просто пришло время объясниться, и хорошо хоть – «двойник» я заслуживал услышать твои мотивы.

- Юно считал - мне нужна его копия, чтобы кувыркаться с ней, как я не позволял себе с ним. А я лишь хотел проверить, как далеко готов зайти, какую опасность могу представлять для него. И если выйдет убить тебя, что я буду чувствовать, когда на мне остановится и потухнет взгляд этих глаз, глаз моего Юно?

По ходу, только что прозвучал вопрос. Твой и для тебя, ведь я понятия не имел, что ты станешь чувствовать, убивая меня, и смотря мне в глаза. Поистине, с подвохом загадка... у меня где-то глубоко внутри, все мыслящее и чувствующее панически сжалось, я, словно сам стал меньше, темнее, тяжелее, стремясь запрятаться внутрь себя как в раковину. Голова работала на износ, анализируя возможность\невозможность творимого тобою абсурда. Ты заказал моего двойника, чтобы посмотреть, хватит ли у тебя духу убить того, у кого мое лицо и моя улыбка. Я не мог не поинтересоваться, откуда у тебя такая потребность – причинить мне боль? И опуская как бы и не менее важный вопрос – ты что, весь этот месяц прикидывался, родным мне человеком, вынашивая единственную мысль – порешить меня однажды? – перейти к вопросу первостепенной важности – зачем тебе моя смерть или смерть несчастного, ставшего мною? Я уже было, собирался озвучить, подкрашенные закономерным негодованием, простые требования – ты обязан был рассказать, чем я заслужил твою ненависть? – как выяснилось, мой Марко решил продолжать, и я проглотил чуть не сорвавшееся возмущение.

-Ты, конечно, не в восторге, от перспективы закончить свою жизнь сегодня, хотя и не сможешь сопротивляться в полную силу, у тебя же эти... замки в голове. Ты, даже рыдая от боли, не посмеешь поднять на меня руку, и это как-то... унизительно. Невольно чувствуешь себя ублюдком, причиняя страдания тому, кто постоять за себя не может... - вращаешь пальцами около виска, толи, к себе применяя этот жест, толи, имея в виду кретинизм самой ситуации, которую описываешь. Переводишь взгляд куда-то вверх, в окно, отвлеченно рассматривая что-то в нем.
Я едва сдерживаюсь не проследить за твоим взглядом – что там, Марко, небо? Что притягивает твое внимание сейчас больше, нежели человек, которому ты собираешься выпустить пулю в лоб? Или... загнать нож в сердце. Затянуть бечевку на шее?

«Страх не пересилит желание понять тебя... я должен постараться! У тебя же могут быть причины желать мне смерти. Пусть, для меня они не очевидны, только это еще не означает, что они малозначимы для тебя».

-Я обещаю, что постараюсь довести дело до конца, если решусь начать. Самое хреновое, это когда сердце и мозг на грани, и ты видишь - от тебя ждут, когда добьешь, потому что уже слишком больно, слишком тяжело, и вот он, долгожданный эпилог... И мозг уже смирился, что ли, и принял подобный исход... а тут, мать твою, какая-то непредвиденная случайность, и ты выпускаешь из рук стекающее кровью тело, вынужденно исчезаешь. А человек остается один на пороге смерти.

Захлебываясь в собственном страхе, одинокий и потерянный... многие из тех, кого я убил, не заслуживали подобного одиночества. Я лишь сейчас это понимаю. Но поверь, тебя, парень, я не оставлю одного. – Теперь я даже рад, что ты не смотришь на меня, что вечернее небо тебя манит сильнее. Не уверен, будто смог бы продолжать свою дурацкую игру в жертву, загляни сейчас в чернильные глубины родных глаз.

Замечая – я сам задержал дыхание, и прикусил губу, так, что та занемела, только в эти мгновенья понимаю степень паршивости нашего сегодня. Впервые при тебе я испытываю дискомфорт, впервые нервничаю, и, будет уже врать, страдаю. Это первый раз, когда ты причиняешь мне страдания, Марко. А обещал ведь – никогда не станешь.

-Зато ты можешь быть спокоен насчет Юно – его, я никогда не смогу убить, насколько бы не был близок к потребности причинить ему боль. Это же все равно, что лишить себя небес, лишить себя крыльев, а я устал ползать по земле. – Вздыхаешь, шумно и тяжело, даже плечи опадают, когда опускаешь лицо, потупив взгляд куда-то на орнамент паркета. – Поэтому, мне необходимо попробовать убить тебя, теперь понимаешь? Я сделаю с тобою все, что не могу сделать с Юно, и этим спасу его. Мы навсегда останемся вместе, понимаешь?

Усталый, погруженный в свои текущие заботы, и походу, заботы не маленькие, ты рассчитывал сейчас на мое понимание, и, чем черт не шутит... на мое содействие? Почему нет? Не каждый же день ты готовишь убийство! Верно...? Столько нюансов и деталей... все учесть, все упомнить. Одному это сложно. Я осторожно втягиваю носом воздух, сильнее прикусывая губу изнутри, так горчит во рту от обиды и от подступающих к глотке слез.

-Почему ты делаешь это? – тихо, едва слышно - ты же вообще просил меня молчать.

Я не позволил себе сомневаться в правдивости твоих слов, и уже трижды поразился своей наивности – неужели я все это время не замечал в тебе этой сажи, седых остывших углей, истлевшей от потребности убивать, отстаивая какие-то свои чудовищные принципы, души? – да, ты отбирал жизни, и не раз. И как бы тяжело мне не было принять этот факт, жаль, я его принимаю. Но мотивы, Марко... каковы они?! Мне отчаянно не верилось, будто ты мог позволить себе убивать в ходе каких-то извращенных развлечений, или примитивно зарабатывая на убийствах. Кстати, откуда у тебя такие внушительные капиталы? Не говори мне только... о, нет, я не поверю!

Ты вновь поднял взгляд на меня, криво улыбнулся. Я подумал, что это хорошо – за окном начинает густо сереть сумерками. Мне приходиться прилагать все больше усилий, чтобы различать оттенки твоих эмоций. Таких, не твоих, таких, казалось, чуждых тебе ранее.

-Я знал, что ты будешь интересоваться. Юно это тоже было бы интересно. В конце концов, как я мог надеяться, что ты проведешь свой единственный вечер, сцепив рот на замок, просто потому, что я так велел? Даже в тебе заложен инстинкт самосохранения...- Устав сидеть в столь неудобном положении, опускаешься с корточек на задницу, с видимым облегчением вытягивая ноги по паркету.
На твоем лице проявляется непонятное, скользкое выражение. Непонятное, ведь я впервые вижу его. Скользкое – нет возможности разобраться, насколько оно искреннее. Ты не перестаешь кривить рот в чем-то, определенно являющемся улыбкой но, улыбкой колючей, брезгливой, как если бы ты испытывал сейчас отвращение к собственному голосу. Я не хотел бы, чтобы это было так. Произноси ты самую нелепую чушь, рассказывай о самых страшных зверствах – в любом случае, твой голос будет оставаться для меня приятным и родным. Я, видимо, схожу с ума, Марко... все тебе заранее прощая.

-Значит, «почему»? – Выдерживаешь паузу, как если бы хотел заставить меня задуматься над этим вопросом, наблюдая - меня внезапно осеняет, ответ же, блядь, прост, как азбука. - Может ты не заметил, но в этом мире каждый делает то, что выходит у него лучше всего. Нравится это ему, или нет.

Я, правда, ранее не проявлял попыток узнать, в чем ты силен, и изобилие каких талантов вело тебя по жизни, но талант к убийству... как бы... Марко, ты болен? Или ты просто дико устал, и сейчас не догоняешь, что несешь?! На тот момент у меня не хватало фантазии и кощунства предположить что-то третье. Только туманные подозрения насчет какого-то сдвига в твоей психике, не отменяли категоричности происходящего. От того, что на мою жизнь замахивался немного-не-в-себе-Марко, даже если в глубине души это оставался тот самый, любящий меня Марко - легче не становилось. Однако если еще минутой ранее я твердо верил – вот-вот выскажу тебе насчет услышанного, и всыплю по первое число, ведь имею полное право, как настоящий, твой, близкий Юно, - то после сделанного тобою признания, я похоронил все мысли выдавать себя. Кто я, мать твою, чудовище, чтобы причинять тебе боль?!

-...знаешь, услышь Юно хоть что-то из того, о чем рассказываю тебе, я предпочел бы умереть. Это самое страшное, что могло бы произойти со мною на сегодняшний день... Как хорошо, что у меня есть ты, парень – внешне он, но чужой, посторонний мне человек. Перед кем я не буду испытывать угрызений совести.

Конечно, посторонний. Чужой, однозначно. Я не сразу понял ценность твоих слов, и едва не сорвался...

-Но почему, блядь, это не Юно?! Почему ты не можешь убить ЕГО, если испытываешь такую потребность? В чем уникальность этого...

Искренность твоих слов и сквозящее в них неподдельное отчаяние, в итоге, свое дело сделали – догоняя, что ты перед этим сказал, я пристыжено заткнулся, не договаривая фразы. Надежда.
Спустя минуту, кроме нее, под завалами мыслей, уже не оставалось ровным счетом ничего. Надежда и недоумение – может ли теплиться хоть что-то святое, в сердце у существа, холодно рассуждающего, об этом, как о привычке - пускать чью-то кровь, останавливать чужие сердца?

-Попытаюсь объяснить, если мне только хватит терпения... – Ты снова смотрел на меня, но недолго – столько времени, сколько требовалось, видимо, чтобы выдернуть из серости полумрака, куда медленно погружался твой кабинет, знакомые черты лица. И смотрел ты почти безразлично - твой Юно был где-то далеко сейчас, в другой провинции. Подделка не удостаивалась теплых, пропитанных привычным заботливым вниманием, взглядов.

Ты начал свой рассказ, иногда отвлекаясь на нехитрое механичное наполнение стакана, передачу последнего мне, и обратно. Иногда, делая паузы в разговоре, уделяя все внимание какой-то детали в своем всполошенном прошлом, и совсем редко, требуя от меня, на то, или иное свое высказывание, ненужного никому комментария. Говорил ты много и, должно быть, долго, потому как, закончив, поднялся на ноги, чтобы включить в комнате верхний свет – к тому времени, за окнами окончательно стемнело. Тебе необходимо было видеть мое лицо, когда его искажают страдания, чтобы никогда не причинить их Юно.

******
...-Юно как-то спросил – где моя семья? А я не знал, что ответить. Кому-то другому - я бы соврал, ему - не хотелось. Поэтому, я просто смолчал, а он не повторял попыток узнать, он заметил, что мне сложно вспоминать об этом, и не хотел давить. Юно доверял мне, даже не зная меня... это и есть ответ на твой вопрос – почему не его. Жаль, не могу. Хотел бы, да не могу! – с такой досадой... я подавил непроизвольный всхлип. - Он – единственное, что для меня свято, моя сверкающая инкрустациями икона. Глупая и наивная икона, которая, может, ничем не лучше любого другого обывателя, живущего сейчас. Только разбив свою икону, я останусь абсолютно один, а с недавних пор, чертовски боюсь этого. После встречи с Юно, мне стало не наплевать на холод в груди – до этого было. Он должен остаться со мною, до конца, не зная с кем, живет и кому дарит свою заботу... Я не могу рассказать ему правду, взваливая на его плечи подобный груз, я ведь и так требую от него чересчур много.

Привстаешь, дотягиваешься до чего-то стоящего на письменном столе, мне еще не видно, что это будет. Я лишь взглядом слежу за твоими движениями, не двигаясь сам, даже не шевелясь, будто меня гвоздями прибили к паркету, или кто проволоку протянул через шейные позвонки, оплел ею ребра, окольцевал конечности... Я врядли думал в тот момент о головокружении, только оно, наверное, как и любая надоедливая проблема подобного уровня, никуда не исчезало. Стоило лишь оторвать затылок от стены, мотнуть головой...

- Пить будешь? Юно пьянеет быстро, и ведет себя пьяным как малолетняя дурочка. У меня всегда встает на него такого. Чешутся руки исполосовать его и оттрахать хорошенько, когда он в беспомощном состоянии. Юно, представляешь, повелся, скажи я ему, что это первые мои отношения с другим мужиком. Как же... куда бы я девал свой гнев, если бы не было всех этих небритых шлюх... – Нацеживаешь в стакан из носика темной, граненой бутылки, смеешься. Это так неожиданно, что у меня холодеют ноги – смех настоящий. Резкий. Глубокий. Громкий. Как со дна пропасти. Я, если честно, сегодня предпочел бы оставаться в трезвом уме, насчет, «исполосованного», скорее – нет, а вот «оттраханного» - просто не верилось. Как не верилось и в то, что до меня у тебя были другие. Нет, я, конечно, могу трезво оценивать тебя... одна твоя внешность дает тебе фору перед остальными – не то, что многие повелись бы, скорее, немногие бы отказались, как не отказался однажды я сам, никогда не имевший за душою и единой мысли об отношениях с мужиком! Но, Марко... почему ты скрыл это? Почему, мать твою, вел себя со мною так, будто не знал, как ко мне подступиться, будто у нас с тобою был один опыт на двоих?! Будто я каждый раз нуждался в твоей деликатности?

Со злой решимостью принимаю полупустой стакан из любимых рук, ужасаясь нашей новой, живописной действительности, в проступающих наружу кровавых разводах правды – стараешься не прикасаться ко мне, даже если это просто прикосновение костяшками пальцев, - заметно. Я, тот я, который, по-твоему, уже где-то на закрытом объекте Компании, в тысяче километров отсюда, оставил в твоем сердце неизгладимый след. И тебя трусит от одного прикосновения к тому, кто как две капли воды похож на твоего далекого Юно. Ты знаешь, что не совладаешь собою, и избегаешь притрагиваться к «двойнику», чтоб не напороть горячки. По крайней мере, пока ты не закончил рассказ.

Мой Марко сделал несколько глотков передо мною, но даже если б не сделал, я бы пил. Верно – я всецело доверяю тебе. Нёбо сводит жаркой терпкостью, язык печет огнем, и еще самая малость, этот огонь струится пищеводом – че за хренотень в бутылке-то?! Крепкая, у меня слезы выступили...

-Возвращаясь к теме родителей – я убил всю свою семью. Всех до единого. Отыскал даже самых дальних родственников, чтоб не оставить ни-ко-го, в чьих венах текла падкая до власти, кровь... Посуди сам, разве мог я сказать парню, которого каждый божий день, по утрам ласкаю в душе нежными поцелуями, и кто спит, доверчиво умостив голову у меня на груди, что всех своих близких, всех, без скидок на возраст и личную привязанность, я отправил на тот свет, за какие-то четверо суток?

Я мысленно соглашаюсь – конечно, не мог! Юно бы, гм, мягко говоря, забоялся, запереживал, того гляди, расстроился...

-Дай подумать...- отбираешь у меня стакан, задумчиво упираясь подбородком на обод стекла. – Я никому еще не рассказывал об этом. Тебе повезло.

Еще бы. Просто фантастическое везение... поперло так поперло! Кровь в конечностях теплеет, разнося по организму отголоски приятной мелкой дрожи - нам будет весело, если нальешь мне еще.

-Ты многое получил ориентиром из его воспоминаний, может, и что-то насчет работы в Компании... думаю, объяснять не нужно, что это за организации такие, да? Мой отчим с моим отцом были соучредителями одной из таких. Мать моя шлюхой была той еще - то с одним таскалась, то с другим. То с обеими сразу – чему мы с братишкой, однажды были свидетелями, и после этого случая, не раз обсуждали по-тихому – кто ж из них наш настоящий отец, а кто отчим? Когда с первым мать полюбовно разошлась, выходя за другого, то при этом, уже знала – отец с отчимом такими себе закадычными друзьями стали – еще бы... Наша эгоцентричная, погруженная в свои любовные проблемы мамаша, меня с младшим братом, под предлогом поиска наилучшего места обучения для сыновей, кидала из одной страны в другую, только бы подальше с глаз. Очень скоро, и я и брат начали сами выбирать себе маршруты. Брат безбожно прожигал свою беззаботную юность: то он тусил на далеких островах, то покорял ночные клубы самых дорогих столиц мира, а заземленный я в это время, учился всему, что привлекало, странствуя по забытым Богом местам, знакомясь с никому ненужными людьми, их религиями и законами. Даже совершенно бесполезные мне вещи, казались в сто раз интереснее, чем почетное просаживание семейных капиталов. Я вкратце рассказывал Юно, где бывал, еще на второй нашей встрече. – Многозначительно смотришь в мою сторону, ожидая, наверное, какой-то определенной реакции, типа «о, я это помню!». Конечно помню. Прости, только сейчас как то не время. Да и тебе же, похрен на самом деле, забита ли одна из ячеек искусственной памяти «двойника», воспоминаниями о такой ерунде.

-Так вот, домой я возвратился, но уже спустя много лет. Как ни крути, а на родину тянуло, да и семья давно оставила попытки вычислить мое местонахождение – било по самолюбию. Ненавидя мегаполисы каждым своим нервом, я все-таки временно решил осесть в столице – из вредности, что ли? Пробыв здесь всего несколько недель, я понемногу начал вникать в политическое и социальное положение, с ужасом понимая, в каком мы все, живущие на этом континенте, глубоком дерьме – только здесь по-настоящему плохо, нигде в мире подобной практики нет. За путешествиями время пролетело быстро, в провинциях многое изменилось до неузнаваемости... хотя, может, покидая страну, я был совсем еще подростком, и не то, что не замечал всего мрака реальности, не знал, как это – смотреть по сторонам. Не знал, зачем стоило смотреть...

Когда ты прерываешься, я невольно замираю, вбирая в память затихшие только что нотки твоего голоса. Не хочется думать, что в эти мгновенья, именно страх ускоряет мое сердцебиение, ведь я не боюсь тебя. Алкоголь, да, Марко?

- Юно не застал тех добрых времен, - или не помнит их, - когда обочины трасс, при выезде из города, были просто обочинами, а не аллеей разлагающихся трупов, разносящей смрад и заразу на многие километры. Сейчас в порядке вещей смерть. Раньше, веришь, парень, раньше такого не было! Едва ли Юно мог знать – обеспеченные люди не передвигаются на авто за пределами города. Я – да. Вернувшись, я колесил по этой и соседним странам, ужасаясь всему, что видел. Я бы рыдал навзрыд, если б умел. Только в малонаселенных фермерских поселениях и приграничных городках, где установились свои гуманные правила сосуществования, ситуация оставалась более-менее - большие города превратились в могильники. – Ты чеканил слова, будто каждое было вердиктом, фатальностью, первые озвученным человеческой речью, известием о неминуемом конце. – Развал. Гниль. Хаос. Беззаконие, которое, внутренние ведомства в правительстве называли громко «дисциплинирующая правовая система». Уверен, ты сам, как большинство сейчас, попал за решетку по какой-то глупой ошибке. Но даже если попался на грабеже или чем-то тяжелом, это не давало властям права добавлять тебя в списки! Ты, пожалуй, не воспылал радостью, узнав, что из тебя сделают чьего-то двойника... хах... а ведь могли вообще на органы разобрать... – С шипящим стоном досады после глотков, словно жидкость обожгла тебе язык, допиваешь стакан, ставишь его на колено, которое тут же подтащил к груди, умащиваясь поудобнее. Задумчиво упираешься взглядом куда-то в сереющий полумрак комнаты. – С одной стороны, мне даже жаль, что ты ничего не помнишь, парень. Уверен, ты бы смог поддержать со мною беседу, нам было бы, о чем поговорить сегодня... С Юно не поболтаешь о таком, ему похуй на все кроме меня. – Набираешь в легкие воздух, чтобы выпустить его полным сожаления, порывистым выдохом. - Увы, в тебе теперь только его мысли - мысли наивного идиота, который, не хочет ничего замечать вокруг себя, потому что слаб. Который, всё всем прощает, потому что святоша, мягкотелый болван. Какой, блядь, из него мститель?

Я разочаровал тебя. Мне, вдруг, становится так стыдно, как только могло быть - я действительно мало когда задумывался над политической ситуацией в стране, хотя и не раз, болтая на перерыве с коллегами, возмущался нечеловеческими законами, которым мы вынуждены были подчиняться наравне с другими безвольными «середняками» рабочего класса. Наверное, я и, правда, слаб. Но еще больше, я трус. В любом случае, никак не мститель. И лишь в этом ты прав, мой Марко, единственное, чем я дорожу в жизни - ты.
_________________

 » часть 3

Протягиваю руку, и ты не понимаешь, сперва, чего я прошу, а я не хочу говорить. Мне вообще кажется, что пока я смогу держать рот на замке, буду иметь возможность видеть и слышать тебя настоящего, тебя искреннего и открытого. Того тебя, с которым я только начинаю знакомство – небезразличного, сильного и жестокого тебя. Молчу. Мой голос напомнит тебе о том Юно, которого, ты выходит, заботливо ограждал от действительности и сейчас ограждаешь, планируя вместо него убить его двойника. Двойника, чтобы не его. Не его же! Черт... ну ты ведь меня понял?

-Хорошо пошло? – ухмыляешься, суешь мне в ладонь полупустой стакан – много не наливаешь, может, видишь – жидкость в меня проходит тяжело. Может, хочешь исповедоваться мне вменяемому, а не пьяному мне. Следишь, когда я подношу стакан ко рту, еще раз принюхиваюсь к тяжелому, пряному аромату. – Это джин, парень. Нравится? Что-то мне подсказывает, Юно ни разу такого не пил. Его и от виски штормит. Так о чем я? Ах, да, о трупах вдоль трассы... в поиске ответов, слепец я подался в муниципалитет. Боров, который на тот день сидел в кресле председателя, откровенно смеялся мне в лицо. Что, правда, представляясь, я назвал вымышленную фамилию, моя бы его впечатлила... Так вот, мне объяснили - трупы там лежат от того, что в бюджете города нет средств на погребение этих несчастных – кремация удовольствие не из дешевых, а территории бывших (!) городских кладбищ нынче используют под застройку новых массивов. И, что я несу, какая вонь? – трупы проходили обработку, при утилизации. Я поправил его, уточняя вопрос – почему все те люди мертвы? И боров мне ответил, с подъебом, смотря на меня, представляешь, как на упавшего с луны, и, имитируя речь школьного преподавателя – они мертвы, потому что им нечего было есть. А еще, они все сейчас поголовно болеют, потому, что медикаменты недоступны им из-за высокой цены, и эпидемия обыкновенного гриппа бомжей косит пачками. Ну а бомжуют они, потому что жилье было отобрано за коммунальные долги – честно и по закону. Так предельно просто. Он продолжал, что-то насчет дорогостоящей обработки и утилизации биологических отходов его службами, которые делают доброе бескорыстное дело жителям столицы – вывозят трупы за черту города. А я, помню, сидел и судорожно соображал, что могу предпринять прямо сегодня. Когда жирная туша закончила нести заученную для прессы чушь, я сделал ему предложение – мое инвестирование в строительство медицинских\реабилитационных центров, столовых, общежитий, служб занятости, поможет в кратчайшие сроки в корне изменить проблему столь высокой смертности среди нищих. Но председатель уже откровенно хохотал с меня. С чего ему разрешать мне инвестирование в то, что создаст городу новых проблем – людям не нравятся нищие. Мертвые, то есть, стремительно исчезающие с улиц нищие – им нравятся больше. Боров был первым, кого я убил. Я вспорол ему горло маникюрными ножницами, которые он все время вертел в руках, выслушивая меня. Я набросился на председателя, как взбесившийся зверь, я кромсал его шею, пока дергавшееся в конвульсиях тело не затихло, а кровь не окрасила голубую рубашку госслужащего, в бордовое, не залила светлый ковер под ногами. Я не заметил, как сам оказался весь в его вонючей крови, даже ресницы от нее послипались...

Мне не видно было выражение твоего лица, но отвращение звенело в голосе. Более того, представляя картину, я ощутил тошноту, теперь ненавязчиво щекочущую горящую от джина гортань, как за поводок, дергающую мой желудок.

-На место борова пришел другой, но с ним мне быстро удалось договориться. Скорее, по той причине, что я его предупредил – выбора нет. Знаешь, парень, что забавно? Убивая первые несколько раз, я с алчностью и азартом ждал, когда до меня доберется наше хваленое правосудие, ждал, конечно же, чтобы противостоять ему и продолжить начатую войну, ведь отныне я ебать хотел писаные правила. Но, оказалось, правосудия не существует вообще, существуют только деньги, которые от первой до последней инстанции решают, кто прав. И когда до меня дошло, что любые мои действия останутся безнаказанными, пока я могу расплачиваться за них неограниченными капиталами семьи, я понял и то, что иду в неверном направлении – вся зараза исходила от тех, кто обитал наверху. – Поднимаешь палец, указывая в потолок. Я заворожено смотрю на тебя, понимая, к чему ты ведешь, но признаваясь себе - все еще не готов услышать подробности. – Континентом правила небольшая кучка ублюдков, среди которых, были и мои родители. Ирония судьбы, блядь - я сам всю свою жизнь, выходит, кормился, от чужих смертей. – Ты тянешься забрать у меня стакан, и я, хочу спросить, почему бы не принести еще один, но вместо этого несколькими большими глотками опрокидываю в себя горящую жидкость, отдаю, наконец, тебе. Верно, твой Юно ни разу до этого дня не пил джин. – Давай сюда уже... стыдно, но мне легче копаться во всем этом дерьме, накачиваясь спиртным.

Не вижу, сколько осталось в бутылке, но откуда-то знаю – если закончится, принесешь еще. Цедишь из горлышка в стакан, прикладываешься к нему, будто джин – вода. Мне становится больно при мысли, что тебе сейчас приходится силовать себя. Еще немного, и я бы потянулся к тебе – помнишь, как быстро уравнивается твое сердцебиение, обнимай я тебя, Марко? Я сдерживаю абсолютно ненужный сейчас порыв, списывая желание прикоснуться к тебе, действием пресловутого алкоголя.

-Девять семей. Девять кланов. Девять Компаний, для усиления собственной, уже безмерной власти, издающие, доходящие до абсурда, законы. Юно никогда не влезал в мои дела, и я был благодарен ему за безразличие, хотя сейчас, рассказывая об этом тебе, понимаю, насколько легче бы мне жилось, будь он посвящен в мои тайны!

Сказать, что твои слова проникли мне в душу – слишком слабо. Они взорвали внутри меня эмоциональную бомбу, кажется, я даже дыхание перевел – о, Господи, ты хотел бы, чтобы я знал! В твоих глазах, «глупая икона», все-таки достойный знать правду! К моему огорчению, уже через пару секунд, ты развеял дымку надежды, прямо сейчас броситься тебе на шею с признаниями и извинениями – я ненавидел чувствовать за собою вину, но как ни крути, а был виноват перед тобою на все сто – недалекий, безразличный.

-...Увы, это только мечты. На самом деле, я бы стал в собственных глазах последней сволочью, перепачкай Юно в свою грязь... он же божество! Понимаю, что это будут выводы, основанные на опыте Юно, но скажи, парень, по-твоему, как нужно называть тех, кто обижает Богов? – Ты повернулся ко мне, и смотрел сейчас на человека, превознесенного тобою до небожителей, возведенного в высший ранг из всех возможных. Только видел зазомбированного врачебной магией уголовника, знакомой, родной, тебе внешности. Точнее, уже почти не видел – в кабинете висели плотные сумерки, чему малодушный я, не мог нарадоваться. – Парень, так как их следует называть?
Не сразу доходит, чего ждешь, и я панически прокручиваю в сознании последние из произнесенных тобою слов, и когда вспоминаю, что сложены они были вопросом, так само панически ищу ответ, стараясь подыграть тебе. Какой-нибудь, двойниковый, не Юновский ответ. Не мой ответ. Самый идиотский ответ, лишь бы не мой.

-Их следует называть... слепыми. Слепыми, Марко! – Но удивляю самого себя. Разве это я собирался сказать?! Мой слепой Марко... почему, черт возьми, почему любовь к тебе настолько безропотна, что я готов до конца отстаивать твои интересы? Почему я так боюсь причинить тебе боль правдой, если неправда приносит боль мне? Почему, скажи мне, когда и как, я стал в твоих глазах немощным святым, с тяжелым нимбом на затылке?!

Если ты и замечаешь мой выпад, не зацикливаешься на нем, возмущение кого-то, кто не Юно – мелочь, а я его двойник. Ни больше, ни меньше.

-Что-то постоянно отхожу от темы... Так нам придется сидеть здесь до рассвета... а я за здоровый сон. Юно приучил. – Усмехаешься, не скрывая грусти.

«Меланхолия ко мне приходит вместе с ночью...» - напомнить бы тебе строчку из стиха, который ты прочел где-то далеко отсюда и когда-то очень давно, который запомнил и перевел, и как самому близкому человеку, пересказал мне. Я закрываю глаза, и все кружится, вальсирует в темноте... мне, наверное, больше не стоит пить.

-Как-то нет желания расписывать тебе в деталях убийство родителей... не то чтобы мне было стыдно сейчас, или неприятно... хлопотное это дело – вспоминать. Я начну, и не смогу остановиться, и вся эта дрянь всплывет на поверхность. Скажу лишь, что отца с отчимом я убил в один день, потому, что нашел их в компании друг друга – впрочем, ничего удивительного, они же много лет были закадычными друзьями. Мать, убил на следующий, брата матери с женой и сыном, и двух старших сестер отца с их семьями, в следующие три дня... А своего родного брата... с ним вышло сложнее – к моменту моего возвращения на континент, он скололся до состояния тупого зомби. Мне жаль стало братишку – вот уж кому не пошли впрок семейные деньги... Когда я нашел его в одном из закрытых ночных клубов, директором, которого он являлся, но которым в действительности давно управляли его приятели-наебщики, брат выглядел доходящим. Сморщенное лицо, покрасневшие запавшие глаза, и дрожащие руки. Он запинался, когда просил меня «убраться нахрен из его офиса», и звучно постукивал зубами. А потом хихикал как шизофреник, признайся растроганный я – мне будет его не хватать. Забавно, но на тот момент, я не мог без боли смотреть на него. Представляешь, наша первая встреча, за долгие годы, и хотя я не так уж сильно изменился, паршивец меня не узнал, до последнего хрипа пытался позвать кого-то на помощь, не догоняя, что его обнимает родной старший брат! Его слипшиеся от пота волосы горчили, когда я напоследок поцеловал темную макушку. И этот вкус... эта горечь, кажется, до сих пор горит на языке. Что ж... во мне течет та же чудовищная кровь, что текла в нем. Немудрено, что иногда я тоскую по брату... Да и чем я лучше его, мм? Чем я, блядь, лучше?

Подскакиваю от неожиданности – колючий и высокий, звон разбитого стекла рассекает мое размякшее от спиртного сознание напополам, запускает сердце бешеным ритмом. Ты с чувством швырнул стакан о стену, матерясь, как никогда не позволял себе раньше. Выдрав носик из бутылки, прикладываешься к горлышку, и пьешь залпом, большими глотками, так отчаянно, как если бы от этого зависело дальнейшее всё.

-Может, я немного не в себе... уж, не обессудь. – Вытерев рот рукавом джемпера, посмеиваясь, тянешься ко мне, проводишь большим пальцем по щеке, будто растираешь невидимые слезы - эдакий небрежный, успокаивающий жест, от которого мне хочется взвыть – твои руки, Марко. Твои большие, теплые, сухие ладони, которым знакомо все мое тело, до последнего миллиметра. Твои пальцы, по утрам играющие с моими прядями, заботливо обтирающие меня после душа, с таким благоговением касающиеся моих губ, в преддверии поцелуя... Мне похуй, что на них засохла кровь, которая никогда и ничем не смоется, я готов на все, лишь бы снова чувствовать их прикосновения. И когда ты отнимаешь руку, с ужасом осознаю, насколько просто потерять все это. Раньше я никогда не задумывался над тем, что мы можем расстаться. За весь месяц, проведенный вместе, ты ни разу не давал мне повода подумать, будто что-то способно нас разлучить. И тем более, у меня и в мыслях не возникало столь варварской догадки – завершить наши отношения, быстрее всего способна смерть одного из нас. Моя смерть. Суть заключалась уже не в том, что я, как и любое мыслящее существо, должен был цепляться за жизнь, потому что она одна – одна, по крайней мере, с этой памятью и в этом теле. А в том, что вместе с боязнью лишиться всего, я обязан был понимать – в первую очередь, лишусь тебя.

Допускал ли я на ту минуту, что ты окажешься способен на мое убийство - на убийство двойника\на убийство меня? Догонял ли я, что завершив свою «исповедь», ты преступишь к тому, ради чего, собственно, и затеял всю историю, прося меня сделать заявку? Верил ли я, на самом деле, что решишься? После всего, о чем ты рассказал мне, еще мог сомневаться? Все верно. Мне ведь, до сих пор оставались непонятны твои мотивы – уж Я, чем мог вызвать твой гнев?! Чем Я, мог заслужить его?!

Вертишь бутылку в руке, если и, думая сейчас о чем, то явно не о том, что она пуста, и ты отвлекаешься на самое бессмысленное из всех, занятие. В кабинете настолько темно, что впору бы зажечь свет, но когда через пару минут, ты встанешь, чтобы сделать это, я искренне пожалею – скрывающая краски настоящего темнота ушла.

-В живых не оставалось никого, и по закону, точнее, по беззаконию, теперь Компания принадлежала мне - состояние, которое ты даже представить себе не можешь. Бюджет дюжины густонаселенных стран, заоблачное богатство... никто из моих соседей, допустим, не догадывается, что за кретин укрылся в этом скромном, старом особняке. – Я знаю, что улыбаешься. Не вижу, но чувствую это. - Юно никогда не интересовался, откуда у меня деньги, сколько их, и как я их зарабатываю. Уверен, ему откровенно похуй. Он стоит выше материального. Ты уж прости, парень, что я постоянно о нем, тебе, думаю, могу признаться... – понижаешь голос чуть ли не до шепота – я не должен был узнать об этом, это еще одна твоя тайна, и судя по торжественности момента, едва ли не самая важная. - Я частенько по утрам молюсь за Юно, молюсь, кому-то, в кого он уж точно верит. Кто спасет моего Юно, если ему будет угрожать опасность. Кто всегда будет на его стороне, потому, что настоящий Бог, он такой же добрый как сам Юно, и понимает, чего мой Юно заслуживает в этой жизни. Я молюсь тому, кто защитит Юно от меня, когда здравый рассудок меня покинет окончательно.

Отрываешься от созерцания пепельной темноты, разрастающейся в буйство химерных теней, рожденных моим и твоим нетрезвым воображением, всего в каком-то шаге от письменного стола, там, куда уже не попадает рассеянный свет улицы. Ты, задумавшись, снова смотришь в окно, и твое лицо кажется маской из серого пластика, над которой витыми искусственными лентами прядей покоятся такие же неживые волосы, едва заметные на темном. Я чувствую, что ноги затекли, что смертельно устал от происходящего. Что мечтаю прекратить это. Просто прервать. Остановить, как какую-то машину. И с горечью признаюсь себе – не могу. Если это действительно принесет тебе боль - я не выдам себя! Ни за что! Какую бы цену не пришлось платить за это молчание... Ты молишься обо мне, Марко, а я в благодарность, разобью твои надежды сохранить от меня в секрете свое прошлое?

Я был поражен, и не без этого, сбит с толку, твоими свалившимися на голову откровениями, и сам еще не понимал, какую жертву, а главное, ради чего, готов был понести. В погоне за спасением тебя от тебя же, я забыл про одно немаловажное обстоятельство – убив меня, настоящего меня, ты лишишься единственного светлого чувства в своей жизни, но главное, лишишься веры.

-Начиная все это, я и представить, не мог, сколько меня ждет работы, сколько потребуется сил и времени! Сколько долгих месяцев уйдет на подбор команды, разделяющей мое видение проблемы, людей, готовых рискнуть всем, чтобы изменить мир, как рискнул я. Знал бы ты, скольких я убил, парень... не десятки, и не сотню. Уже немного отвыкнув от этого занятия, за последние пять недель, я сейчас могу проанализировать свои достижения и промахи; скольких убил в горячке, скольких, потому что был зол – хах... я предлагал им свободу, а они отказывались. Я часто убивал ради мести, и ради самого убийства, раз за разом доказывая себе, что ничего уже не испытываю, что это так просто и так правильно... Еще чаще, убивал тех, кто спорил со мною и кто сопротивлялся мне. С особой жестокостью тех, кто доказывал мне прелести установленного в стране режима репрессий, и кто мои действия, называл «анархичными». С упоением, очень медленно, как последний кровожадный маньяк, тех, кто предавал мои принципы. И с большой гордостью за себя, убивал тех, кто являлся членом одной из оставшихся восьми семей. Я убивал каждый день, парень, далеко не одного за день, иногда, начиная терять счет дням, потому как заигрывался... Никого не убить после завтрака – утро прошло впустую. Не поверишь, я легко убивал тех, с кем трахался, потому, что всегда после того, как забирался в их задницы, пытался забраться и в сознание – но моим шлюхам было наплевать, кто я и к чему иду, чего я добился за полгода, сколько десятков тысяч спас, и сколько планирую спасти миллионов... Они как назло, всегда оказывались одними из многих подобных им приживал, кто ловко пристроился в этом бедламе упадка, кто удержался на плаву, но кто и в мыслях не имел при этом, помогать остальным тонущим. Парень, не представляешь, как больно было слышать это безразличное «мне все равно, приятель», и тут, и там... и среди моих знакомых, и среди моих любовников... И я с чувством выполненного долга, убивал безразличных, уже за одну их пассивность. Я убивал, потому что не мог не убивать – кто, если не я? И мне в определенные моменты, становилось жаль – я бессилен убить всех их, но, с другой стороны, кто я, чтобы проливать такое количество крови?

Ты замолчал, словно тем самым оставляя мне время на залечивающую слух тишину, время на осмысливание услышанного. Время на всё. Сознанию – на первый, мощный протест твоим словам, задавленный еще в зародыше, и на все последующие, один тише и слабее другого. Организму - на пугающе сильные позывы к рвоте, что принесло в подарок возвратившееся головокружение. Внутри, теперь и в желудке, билось второе сердце, и билось так часто и рвано, что тошнота заполняла меня как, вечерние сумерки, эту чертову комнату под крышей. Я не хотел чтобы ты продолжал. Я почти ненавидел тебя, но это «почти» оставалось настолько весомым, что, ни одно твое дальнейшее слово, ни одно твое действие не могло растолочь его камень. Поэтому, почти ненавидя, я продолжал принадлежать тебе, целиком и полностью, продолжал быть твоим, быть преданным тебе, и любящим все, что являлось тобою. Меня тошнило от собственной противоречивости и крадущегося на цыпочках отчаяния, что-либо изменить...

-Я убивал до встречи с Юно, после встречи с ним – уже нет. Тем вечером, идя за этим высоким бестолковым парнем, который, - несложно было догадаться по его одежде, - рабски отпахал очередную смену на Компанию, и теперь брел домой, где никто не ждал, чтобы забыться своим рабским сном в пустой постели, я, наверное, собирался убить его. Не помню. Скорее всего, моя память, врет мне из последних сил, блокирует воспоминания... теперь ведь это для меня нереально – причинить боль Юно. Как-то, даже жутко от такой беспомощности... – усмехаешься. Тебе, и вправду, это кажется забавным. Мне почему-то тоже – я замечаю, как улыбаюсь сквозь слезы. Я радуюсь – ты не увидишь ни их, ни этой полубезумной улыбки.

-Он смотрел на небо. Отдав свой зонт какому-то козлу, сам остался мокнуть под дождем. Просто стоял и улыбался, и в этой улыбке было столько грусти, что меня разорвало на части, я замер в нескольких шагах от него, не в силах ни то, что сделать что-то Юно, отвести от него восхищенного взгляда. Пусть он был обыкновенным рабом, который терпел диктатуру Компаний, одним из тех, кого я презирал, кого хотел изменить, и кто меняться отказывался... Юно улыбался так, что эта улыбка поведала мне – он все осознает, и ему больно, очень, возможно, больнее, чем мне! Он ничего не может предпринять, и это ранит его, съедает изнутри, и он скорбит - по всем, чьи тела вывозят самосвалами за город, кто идет в расход у системы, кто гниет в тюрьмах, и кого вскрывают как консервную банку, на органы для трансплантации. По тем, чьих детей собирают в школах для опытов, и превращают в живых зомби, чьих жен, чьих мужей, с дальновидной целью развалить институт семьи, с юности приучают – иметь связи на стороне, в нашем обществе весьма почетно. По тем, кто ищет справедливости и не находит ее, расплачиваясь за свои попытки жизнью... И первое мое впечатление о нем, закрепилось уже на следующий день, во время нашего разговора, состоявшегося у Юно на кухне - он был святым.

Я, обалдевший от твоих откровений, сижу, не в силах пошевелиться. А перед глазами кружится кабинет, и пол с потолком все грозят поменяться местами, лишая меня последней опоры, наказывая барахтаньем в вязкой черной бессознательности, и где-то в животе, тянущимися спазмами пульсирует страх – не тошнота, а так просто было спутать... Какого черта мне теперь страшно?! Почему, лишь теперь? Я наблюдаю, как ты поднимаешься на ноги, и ничего не могу сказать, хотя это более чем явно – разговор подходит к концу.

- Да, парень, с того дня я не убил ни одного человека. Пока я рядом с Юно, я не убийца. Юно будто... учит меня смотреть на мир через призму его ценностей. И, поразительно, оказалось, в убийствах как в таковых, уже нет потребности... Я начинаю разбивать стену установившейся диктатуры изнутри, и, - мне недавно передали статистику, - уменьшение уровня смертности на сегодняшний день, среди бедных с 94ех до 17 процентов, за прошедшие пол года, это первое, чему можно порадоваться. Позволь еще похвастаться – мои люди уже готовят закон об амнистии и запрете на эти гребанные заявки. Будет лучше, и мы все это застанем! Точнее, почти все. Потому, что, лишь одно хуево, парень... – ты уходишь в темноту, и, кажется, я слышу щелчок выключателя, хотя этого звука и в помине нет и быть не могло. Свет понемногу заливает кабинет, сперва больно резанув по глазам, ослепив, но тут, же сойдя до терпимого, а после, до приятного, молочно-белого... Я догадываюсь, кого ты видишь у дальней стены, под окнами – взлохмаченного, раскрасневшегося двойника твоего святоши Юно, с мокрым от слез лицом и заторможенным, перепуганным взглядом, притянувшего колени к груди, и следящего за каждым твоим действием. Я ощущаю твои мысли, когда находишь меня глазами – неожиданно трезвыми, холодными, ничего, кроме силы не выражающими, даже простого ебаного сожаления. Хотя, ты же сейчас о нем, вроде... – Эти руки помнят кровь, и будут искать ее, пока не найдут. Руки будут тянуться к Юно, чтобы однажды, обнимая, сомкнуться на его доверчиво подставленной для поцелуев шее. Я должен продемонстрировать себе всю неправильность, невозможность убийства Юно, чтобы никогда не совершить его. Ты уж пойми меня и прости, парень.

Я еще могу разглядеть решимость, с которой сжаты твои губы, и нахмурен высокий лоб – таким тобою можно гордиться, ты собран и серьезен, и как шепчет мне осипший от воплей восторга голос из глубин подсознания, именно в этом состоянии, невероятно красив. Кто знает, возможно, я так восхищен, потому, что мне впервые выпадает честь видеть тебя лишенным жалости, тебя, позволившим себе убийство. Возможно, убивая, ты всегда такой? Возможно, только лишь возможно, это действительно то, что ты умеешь делать в жизни лучше всего.

-Ты – не Юно. Ему бы я никогда не причинил боли! – слежу, как приближаешься, и ничего, ровным счетом ничего не предпринимаю. Еще шаг, ты нависаешь надо мною, сгребаешь за волосы, и тянешь по полу в сторону выхода. Инстинктивно вцепливаюсь пальцами в твою руку, стремясь притушить боль... отрезвляющую, призывающую спасти себя боль, боль, молитвам которой я не собираюсь внимать, даже понимая, что она может в разы приумножиться, только пожелай этого! – Ты не Юно! Ты просто кто-то, очень похожий на него... – давай, ублюдок, повторяй это снова и снова! Повторяй, пока не поверишь сам!

-Да-да-да! Я не Юно, я двойник! – Если тебе угодно, раз для тебя будет шоком узнать, что это не так. Выволакиваешь меня на середину кабинета, и останавливаешься – я думал, мы уходим отсюда?
-Верно, просто двойник, с его лицом! Чужое мне тело и сердце! Заимствованная у Юно память! Искусственные чувства, которые тебе показал мой Юно! Лишь безмозглая кукла... – подцепив рукой под затылок, приподнимаешь, ставя на колени, с вызовом заглядываешь в глаза, но я в твоих вижу, насколько тяжело тебе дается каждое выплюнутое обвинением слово. Насколько много в тебе самом страха продолжать. - ...Кукла, с которой, я могу делать все, что заблагорассудится! Которую, могу насиловать, пытать, избивать и топтать ногами, а потом выбросить из окна в палисадник, на хризантемы, так нравящиеся Юно, и оставить стекать кровью, не испытывая при этом ни грамма сожаления! Ты обыкновенная кукла... – На мгновенье, мне чудится, будто собираешься поцеловать, наклонившись еще ниже, порывисто потянувшись, было, к моему лицу – ресницы дрожат, и фиолетовое пламя искрится мокрым, чудовищно глубоким светом, и я не могу не смотреть в него, ощущая тебя, каждую твою эмоцию по-новому, с новой силой, впервые так четко и полно. Но вдруг, словно обжегшись о мой просящий взгляд, с яростью швыряешь меня на пол, начинаешь бить ногами, откатывая толчками куда-то к стене... Удары хаотичные, и довольно сильные, приходятся то по бедру, то под ребра, так что дыхание в раз перехватывает - в животе, в груди, даже в горле алеет зарево, и я, не верящий в реальность происходящего, уткнувшийся носом в пол, не сразу понимаю – появился, медленно разгораясь, и другой источник боли. Не сразу обращаю внимание на липкое, бурое пятно на ковролине, становящееся больше, по мере того, как с моего подбородка, с губы, к нему струйкой тянется кровь. Сгибаясь пополам, инерционно уходя от нового удара, я хватаюсь за лицо, пробую новую боль на ощупь. Вот тебе так... пальцы вязнут в крови. Ковролин подо мною обжигает локоть острием осколков. Мучительно долго вспоминаю, откуда они, будто с момента, когда ты швырнул стакан о стену, прошел уже не один год. Мне даже не интересно, почему столько крови, почему она скапливается солью на языке, заливая рот – я порезал стеклом губу? Проколол щеку?

Теперь ты зачем-то кричишь на меня, кричишь, доказывая. Кричишь, как если бы корчившееся у твоих ног тело, имело потребность верить тебе или не верить. Слушать твои обещания, не ему предназначенные, но к нему направленные - как новые удары, и, пожалуй, удары куда более жестокие, чем физические...

-Кем бы я ни являлся на самом деле, я никогда не подниму руку на Юно, никогда не пролью и капли его слез! Никогда не причиню ему боли... и даже желая его, так сильно, как сейчас желаю тебя, никогда не посмею сделать что-либо подобное! – Слышу, как рвется рубашка, тяни ты меня вверх, поднимая за волосы и попутно сдергивая торжественно белую материю с плеч, стремясь снова поставить на колени – полуголого, оглушенного болью. Послушно поднимаюсь, следуя за твоими рывками, подтягивая ноги и расправляя спину, пусть каждый сантиметр пространства, который преодолеваю, каждый новый вдох, дается с ржавыми, мощными всполохами внутри. Мой Марко до меня был вот таким... до меня всегда был.

Позабавивший меня самого, вопрос «зачем?», недоумение, некоторая растерянность и, о боги, кощунственное желание рассмеяться – я слежу, как ты одной рукой стягиваешь с бедер домашние брюки, второй, удерживая меня на месте, будто я вообще собирался вырываться, или убегать куда-то. Что с руками-то?

-Марко... ты идиот. – Смех выходит хлюпающим, и мне приходиться сглотнуть скопившуюся во рту кровь, чтоб не заплевать ею твои ноги. Ты немного шокированный, толи моей улыбкой, толи обилием того, во что измазано мое лицо, и чем багровеет рот, недоверчиво косишься на меня. На мои руки, решившие помочь тебе, стаскивающие с тебя нижнее белье до колен, и осторожно смыкающиеся на твоей плоти – липкие, холодные руки. – Ты никогда не позволял мне делать этого, а теперь считаешь, что должен заставить. Может, в таком случае, мне лучше сопротивляться? Тебе это польстит?

Я же не Юно, верно? Что бы ни сыпалось из меня сейчас остроумиями, ты услышишь и воспримешь это только так, как тебе нужно. В итоге, двойник должен был быть в курсе твоих постельных привычек, разве нет? Двойник ничего нового тебе не поведал. Двойник, с памятью твоего святоши, проявит инициативу и сделает тебе минет, так как этого всегда хотелось самому святоше – ничего сверхъестественного.

Дернувшись, мне даже показалось, какого-то черта собираясь отпрянуть, ты все-таки остаешься на месте, замираешь, когда я в первый раз провожу по члену языком, сжимая его в ладони, уже перепачканный моей кровью, наполовину возбужденный. Мне бы поднять глаза, оценить выражение твоего лица сейчас, но я, с нелепой усталостью признаюсь себе – да все равно. Я, и, правда, устал...

Ты напрягся, и стал дышать тише, ты, словно притаился, притих, как дикое животное, в ожидании лучшего момента для нападения – неудачное, но в чем-то точное сравнение. Я держу тебя под коленями, неосознанно глажу твои ноги через брюки, а догнав - ощущения могут быть теплее, перемещаюсь пальцами выше: голое бедро моего Марко, самое оно, самое лучшее, к чему можно прикоснуться, за что можно держаться, когда земля разверзается под тобою...

Мне так все это ново, что даже через боль, затянувшую сознание зудящей коркой, плотным, горячим комом заполнившую мои внутренности, я, если и не чувствую, то воспринимаю присутствие в душе, в мозгу, в каждом моем звонком нерве, некой извращенной, наивной радости, трепета. Забываясь в приступах счастья – теперь знаю, какая твоя плоть на вкус, и через приторность, соленость крови, распознаю! Теперь знаю, что можно почувствовать, скользя по ней губами, стараясь впустить ее в себя поглубже, всю целиком, пускай старания пока и не увенчались успехом... Ты любил отсасывать мне, и делал это настолько ловко и бесстыдно, дразняще, одновременно с тем, крайне мягко, а иногда вообще осторожничая, что я проваливался в экстаз уже от одного понимания твоих действий. Хочу ответить тем же – ведь, если не сейчас, то никогда. В буквальном смысле никогда. Хочу сделать что-то для тебя, и, долбанный я мазохист, даже через обиду и боль, просто хочу тебя...

В растерянности мой Марко пребывал недолго, потому, как еще самая малость, и твои ладони уже держали меня под затылок – ты привлекал к себе, направляя мою голову на себя, проталкиваясь в меня настойчиво и резко, до упора. И мои искренние, но боюсь, совершенно неумелые поползновения доставить тебе удовольствие оральными ласками, закончились тем, что я попросту поперхнулся, первые секунды, с ужасом пытаясь сглотнуть давящую помеху в горле, хлебнуть воздуха...

-Энтузиаст, блядь... – раздалось откуда-то сверху подрагивающим смешком. – Ты чем себе лицо так разодрал, а?

Ты слепой, или напрочь позабыл о том долбанном стакане. Ты, имея в виду мои несмелые попытки отстраниться, ослабить хватку твоих рук, или хотя бы умерить глубину проникновений, продолжал трахать меня в рот, как последнюю уличную шлюху, перехватывая мои взметнувшиеся в протесте пальцы, сжимая в крепком капкане своих. И, через минуту-другую, не оставалось уже ничего, что могло бы занять мои мысли, в голове скапливался озон чистого, лишенного всяких отсылок к разумному и логичному, восторга – тупое состояние полуобморока, вхождения в транс, глухого похуизма. Я растворялся в том, что ты давал мне, и в собственной благодарности тебе за это.
Поэтому, когда ты, наконец, приостановил эти грубые, достигающие моего горла, сотрясающие меня всего толчки, отпуская, но для того, чтобы опять впиться пятерней в волосы – я несколько опешил. Какого?! Что пошло не так? Зачем прерываться?

Ты тяжело дышал, и я видел, чего тебе стоило сдерживаться, и если б мог, то наверняка спросил – почему не позволил себе кончить? Что остановило тебя, Марко? Это, ведь, с Юно ты всегда «занимался любовью», и, конечно же, с презервативом – Юно, как новую скатерть, как подвенечное платье невинной невесты, упаси Боже нельзя было выпачкать! А его двойника, пф, двойника позволялось трахать как хочется, и, конечно же, в него позволялось... да что уж, там позволялось, грех было не кончить! И мое мнение, относительно того, насколько это вставляет меня, насколько заводит и бесит одновременно, ты никогда не узнаешь – разве тебе, до мнения какого-то двойника? Так, чего ж ты?

-Не говори, будто тебе это нравится... – качаешь головой, так обвинительно смотря на меня сверху вниз, словно я совершил предательство, и, что самое забавное - ты не ожидал подобной подлости. Скорее всего, ты не ожидал такой подлости от себя – начинаешь ловить реальный кайф от происходящего. Страшно?! – Тебе должно быть больно! – и тебе сейчас. - Я хочу... должен увидеть твою боль! – увы, мне понравилось сосать у тебя... вот если б еще внутри не сворачивалось от недавних ударов... - Напугай меня, парень! – а после, твою ж мать, срывающимся на шепот, умоляющим голосом истерика, уже едва способного держать себя в руках... – Не заставляй меня ломать тебе пальцы и вспарывать вены – я не хочу так с тобою! Не вынуждай калечить тебя, пожалуйста! Позволь мне вынести из этого урок! Помоги мне убить тебя!

Я смотрю и не вижу – правда, что ли? Стеклянная модерновая люстра висит прямо над твоей головой, может это ее свет искажает видимость, лжет мне?! По твоей щеке катится одинокая слеза, а губы, из-под которых, потеряв всякий ритм, вырывается шумное дыхание, дрожат.

-Ну что с тобою?! Неужели, болван, ты не понимаешь, чем я планирую все это закончить? Неужели тебе не досталось с его памятью, ни капли страха за свою жизнь?

По-твоему, если не внимаю словам, то должен отозваться на боль - боль, проигнорировать точно не смогу. Ты уже понял, что она твой единственный аргумент? Треплешь меня за волосы, казалось, собираясь выдрать взмокшие от испарины пряди, с каким-то особым видом гнева встряхиваешь за плечи, и не получая за свои старания ничего вменяемее скудных стонов, с чувством впечатываешь в меня кулак, приходясь им куда-то под челюсть, куда-то, где и так кровило.

-Да прекрати уже быть таким инертным, долбоеб! – повалившийся от удара на бок, я, опираясь на локоть, собираюсь подняться обратно, и вполне осознанно, хотя, может, недостаточно внятно, выдаю тебе долгожданный ответ - «задрал... делай что хочешь». Я быстро привыкаю к пронзительному свисту в голове, стальным эхом расходящемуся по всему телу – но к тошнотворному вкусу крови привыкнуть нельзя. Я схаркиваю кровь под себя, сплевываю и сморкаюсь ею, окрашивая ковролин, лишь бы снова не глотать. Меня скоро вывернет от нее...

- Пиздец, ты мне разрешаешь? - Я зажмуриваюсь, когда замахиваешься для второго удара, про себя успевая подумать, насколько все извратилось за сегодня. Твой Юно, из слабака, в которого незаметно превратился, нежась в твоем чутком внимании весь последний месяц, с утра видоизменился сперва в двойника, затем божество, а теперь вообще в обезбашенного героя пафосной мелодрамы, которому не наигранно, взаправду фиолетово, что он может умереть, отстаивая интересы любимого человека. В идиота, прощающего своему Марко каждый миллиграмм боли, каждый вольт ее напряжения, проходящий по мышцам с новым гневным ударом в лицо.

-Покажи, как бы меня боялся сейчас Юно! Его ненависть, его панику, ну же, где это?! Посмотри на меня! Я к тебе обращаюсь! Слышишь? – приседая на корточки, нервно трясешь за плечо, переворачивая на бок – ни то, что не могу, не хочу менять положение тела. Как ни бесконечно мое собранное в булавочное ушко терпение, а все ж трусливо совершаю побег от боли, просто обездвиживая себя – пока не шевелюсь, проще дышать... Отрываешь мою голову от пола за волосы, так или иначе, заставляя повернуться к тебе лицом. Чего ты такой кислый, Марко? Всего-то пару раз зарядил по физиономии, губу расквасил – но с нее и так текло... что за смесь вины и нетерпения? Я должен разыгрывать того, кем не могу являться? Научи меня, как это? Не по твоей ли это части – врать?!

Я знаю, что хочешь скрыть испуг, но выходит неумело – ты на грани. Ври сколько угодно, но если тебя трусит как эпилептика, и в чернильном, озерами слезы стоят, то можешь орать, хоть до сорванных связок, хоть до истерики, можешь продолжать избивать меня, отбивая внутренности и изображая агрессивного отморозка – ты пока не решился убить это дышащее тело перед тобою. Еще не собрался духом, и бессилие забить до смерти моего «двойника», наверное, своеобразный вызов твоему непобедимому безумию, ломающему мир, но не способному сломать твоих элементарных привязанностей. Бессилие угнетает. Ты разрываешься на куски.

По правде, мне должны быть похуй твои душевные метания, но и усугублять ситуацию я не горю желанием – потянувшись к моему Марко, - вдруг, недооцениваю тебя, и скоро все завершиться, вдруг, уже не успею, - вовремя останавливаюсь, обреченно откидываюсь обратно на палас, зажмуриваюсь, прячась под тяжелыми веками. Если кто-то и может решать сейчас, что для тебя плохо, а что хорошо, то это только ты сам. Мне же остается лишь молиться за тебя, надеясь на благоразумие. Остается, сцепив зубы, замыкаться на анализе новых росчерков боли, проявляющихся по всей обширной поверхности сознания, и грустить, немного даже обижаясь твоей неожиданной тупости – Юно никогда, никогда не стал бы тебя ненавидеть. Никогда бы не вел себя так, как ты считаешь, он способен. Твой Юно готов умереть для тебя. Беспрекословно. В тот же час, когда позовешь на выход. Как настоящее всепрощающее божество... Грустно – не понимаешь.

...Хочу набраться смелости снова открыть глаза. Я хочу успокоить тебя, хочу признаться, что перед тобою твой Юно, первый и единственный – но разве не это признание принесет тебе еще большую боль? Сказать, что мне очень жаль – я не бессмертный, и ты сможешь убить меня лишь один раз, что я, правда, очень сожалею – у меня всего одна жизнь, а иначе, будь их десяток, я бы с готовностью позволил отобрать их все до единой. Я бы позволил! Я бы позволил убивать себя снова и снова, так, как ты захочешь сделать это, потому что люблю тебя, Марко, того, кем ты являешься.
-Сука... отмороженный такой! Что ты, блядь, за двойник...- допускаю, что отключился на какие-то пару мгновений или даже минут – ты стягиваешь с меня брюки, точнее, сдираешь, чем, собственно и возвращаешь в сознание. В глазах темнеет, в глазах снова на время, как в склепе темно - кашляю, потому как лежал, уткнувшись носом в пропитанный кровью ворс паласа, и втянул в дыхательные пути дохрена этого липкого дерьма, что отчего-то все никак не спешило сворачиваться, а текло из меня и текло, словно сок с переспевшего фрукта... – Только внешне Юно. Юно, он, знаешь, все бы мне уже высказал... он бы не позволил так обращаться с ним. И я бы не позволил этого себе!

-Марко... у тебя, что, до сих пор на меня стоит? Хех... это ты, чтоб труп не накачивать, да? Кончишь, а уж потом грохнешь...

Твой Юно не матерился, не подкалывал, он вообще, если тебя послушать, оставался образцом культуры и чистоты помыслов. Это все я, чертов подкидыш его двойник. Которому ты сейчас засадишь, потому что не видишь причин отказывать себе в столь маленькой, столько доступной радости.

Гляди-ка, стянул джемпер... давно бы уже. Мне неудобно, тебе неудобно – не приподняв на четвереньки, до задницы без акробатических трюков не добраться, а я утруждать себя не собираюсь. Переворачивая меня на спину, подтаскиваешь чуть ближе, и, поддерживая за бедра, укладываешь на себя. Мои длинные ноги мешают осуществлению проекта, и ты пробуешь пристроить их у себя на плечах, но выходит не сразу. Я мог бы посодействовать, но слишком увлечен разглядыванием тебя. Ты такой впервые, и надеюсь, в последний раз. Марко, растерзавший себя необоснованными подозрениями и ненужными приказами – боящийся причинить боль единственному родному существу, и велящий себе отыграться на том, кто заменит его в дне сегодняшнем, дне, когда Марко позволит себе заключительное убийство. Беззвучно плачущий Марко, выпускающий дорожки немых слез на бледные скулы, смаргивающий слезы, распахивая глаза в трагическом изумлении – это происходит с тобою, взрослым мужиком. Не контролирующий своих эмоций, шокирующий меня своим потерянным, опустевшим от горя взглядом. Марко, которому в сотню раз больнее, чем мне сейчас.

Как же... ты ведь, отъявленный мудак... а я – объект твоих экспериментов, на котором ты изначально планировал испытать свою выдержку, но на внешнем образе которого, таком родном и невыносимо знакомом, позорно завис. На данном этапе, ты собирался доставить мне адские муки, верно? До того, как поимеешь меня, или после того. Совмещая приятное с полезным, чем черт не шутит – во время. И стараясь быть жестокой тварью со мною, ты не мог не винить себя за это, просто глядя на окровавленное покорное тело «двойника», так сдержано реагирующее на твои намеренно грубые, нетерпеливые проникновения в него. Ты выглядел так, будто это тебя сейчас кто-то трахал, пытаясь напугать, угрожая тебе. Будто это тебе сейчас до синяков впиваясь пальцами в поясницу, и подкидывая на коленях, растягивали задницу. У меня язык не поворачивался назвать зрелище жалким, но именно таковым оно и являлось. Ты трясся, ты сходил с ума, хныкая стонами толи досады, толи бессильной ярости, каждый раз, когда с остервенением вбивался в меня, и, когда выходил обратно, чтобы повторить пытку, никаких перемен не замечая, но что хуже некуда – получая удовольствие, которое ощущалось лишним. Конечно, твое упорство было вознаграждено, и я не стал бы врать, будто ничего не чувствовал в эти минуты – тело горело, раскладываясь на отдельные очаги боли. Тело протестовало, сжималось мышцами, и за это получало добавку.

Но, Марко, я не боялся, и по прежнему не видел причин злиться на тебя, и уж тем более, прости - тебя призирать. Как бы сумасбродно не звучало, я жалел тебя, ведь только ты сейчас заслуживал жалости. Я подсматривал из-под ресниц, не закрывая глаз, когда веки сами по себе слипались - не позволял себе перестать смотреть на тебя. Джин, наверное. От него меня вырубало... не потому ж, что ты приказывал себе пинать меня по кабинету ногами, я думаю. Не потому, что мозги разбухли от количества ворвавшейся в них информации. Не от физической усталости или вездесущей, мешающей дышать, боли. Не стоило мне пить, пожалуй.

...Ты останавливаешься, чтобы наклониться ко мне. Не выходя из меня, ложишься на меня, упираясь на локти, по прежнему мало беспокоясь по поводу моего комфорта – куда уж хуже, я разве что, не вою. Придушенно скулю. Я снова уходил, наверное, это был микросон, короткое, эгоистичное падение в спасительное ничто, в котором не было тебя, меня, двойника, призрака Компаний, и огромного валуна содеянных тобою зверств, несущегося по склону твоей памяти, чтобы раздавить нас обоих. Ты вернул меня, напоминая, какой паршивый день у нас сегодня, с сознанием возвращая в меня и мои эмоции к тебе, все, до единой – будь ты за это проклят, Марко...

Теперь ты так близко, что горячее дыхание щекочет губы, и отчасти это хорошо – толком не рассмотреть ничего во взгляде, темно-фиолетовое мокрое пламя совсем рядом. И лишь чертов голос успешно транслирует твои мысли через интонацию, вонзаясь в меня, мучительно раня меня пониманием твоей неправильной уязвимости, какой-то хрупкости...

-Тебе больно, парень? – так вымаливают прощение, так дают клятвы, так будят по утрам тех, кого любят – осторожным, неуверенным шепотом, словно боясь последующей на слова реакции. Не простят. Не поверят. Не посчитав причину стоящей, уснут еще крепче...

Не отступая от своих намерений, все же позволяю себе, наконец, коснуться тебя, попутно ужасаясь слабости в конечностях – пальцы с трудом зарываются в твои мокрые волосы на шее, но сжать их уже не могут.

-Очень. – Я улыбаюсь, своими расквашенными губами, пускай улыбка выглядит ненатурально, и как минимум издевательски. Пускай, врать и нехорошо. Может, до этого было и больно, но не так, чтоб я орал и извивался, прося о пощаде. Сейчас определенно нет. Просто слишком тепло, подозрительно тепло внутри, и дышать тяжело...

-Я... мне нужно подумать. Хорошо? – вот блядь. Спрашиваешь у меня разрешения уйти, чтобы разобраться – на самом ли деле тебе необходима моя кровь? Жизнь, теплящаяся в этом теле, что сейчас под тобою, в котором ты сейчас?

Не утруждаю себя рассуждениями о неправильности поступка, тяну тебя за шею, и сам тянусь навстречу, пока не упираюсь зудящими болью губами в твой приоткрытый рот. Целую тебя, как выходит с занемевшей, казалось уже распухающей после ударов челюстью, с вязнущей в слюне, сочащейся из десен, соленой дрянью. Мой Марко.

Ты не позволяешь мне привыкнуть к горьким, ноющим ощущениям твоего поцелуя, необходимого сейчас и, наверное, уже невозможного. Снимаешь с себя мои руки, выскальзывая из меня, и парой-тройкой отступающих движений увеличивая между нами дистанцию, встаешь. Тебя покачивает, и ты хватаешься за голову, словно большие ладони могут собрать сейчас воедино рассыпающиеся мысли. Хреново выглядишь. Не оборачиваясь, медленно выходишь из кабинета, не смотря под ноги, не отнимая ладоней от лица, шатаясь, как если бы был в стельку пьян – обнаженный, ссутуленный, лохматый и местами перепачканный в мою кровь.

А мне, мне только и остается, что недвижимо лежать на полу, уперев невидящий взгляд в потолок, прислушиваясь к пульсации крови в местах приобретенных ушибов, и, конечно же, в первую очередь, здесь, в висках... Кровь бьется под кожей запястий, которые ты сдавливал, стремясь удержать несопротивляющегося меня. Кровь раскатами гремит в животе, под грудью, в правом боку – куда чаще всего приходились удары ногами. Кровь напоминает о твоих следах. Кровь... мне б до зеркала дойти, посмеяться со своей физиономии. Губы стали больше, это факт.

Я чувствую, не дождусь твоего возвращения, и от мысли, что при определенных выводах, сделанных тобою вскорости, отключившись, могу уже никогда не прийти в себя, - хочется рассмеяться. Ты подумал – принял решение. Насколько тебя знаю, обычно решительности тебе не занимать... против воли начинаю смеяться, хотя и не выходит, и неудачник я затихаю с улыбкой, растягивающей засохший от крови рот, чтоб еще через минуту, провалиться в бессознательное.

******
Скорее всего, я просто спал, потому, что возвращение в реальность сопровождалось распознаванием и улавливанием обрывков сна – муторного, состоящего из картинок цвета ржавого железа, из холода. Находиться в котором было очень тяжело и болезненно. Со стоном поворачивая голову, пытаюсь открыть глаза, но уже сейчас ощущаю где я и что со мною. Твой запах у меня в носу, перебои твоего сердцебиения отдаются в ушах, утыкаюсь тебе в грудь щекою, лежа на твоих руках, и ноги вытянув на полу – как тебе, должно быть, неудобно, я же высокий и нескладный, и чтоб вот так разместить меня на коленях, прижав к себе...

-Не двигайся. Не шевелись... потерпи еще немного. – Стараешься, чтобы голос не дрожал. Как же. Я откуда-то знаю, я замечаю разницу в твоем обращении со мною. Разницу, между тем, каким оно было «до», и каким стало «после».

Не с первого раза выходит произнести, что собирался, густой, гнилостный привкус во рту напоминает о недавних событиях, лучше и быстрее всего.

-Откуда... ты узнал?

Также долго, как я пытался задать этот вопрос, молчишь в ответ на него. Незаметным жестом притягиваешь еще чуть ближе, собирая ткань какого-то покрывала, в которое я обернут, чуть сильнее сжимая меня в объятьях, не соображая, что малейшее движение вытягивает в бесконечные, отзвуки вездесущей, тошнотной боли.

-Твой ноут. Спустившись, я обнаружил его на столе в гостиной. Я не поверил... как я сразу не обратил внимания? Я позвонил в компанию. Я... убедился. Все действительно хуево.

Да почему же... ты не рвешь волосы у себя на голове, не клянешься, что наложишь на себя руки, не ползаешь передо мною на коленях, не вопишь – твоя жизнь закончена, обидел своего Бога! Может, все это имело место быть, пока я спал. Не знаю...

-Юно... я... - прерываю тебя, поспешным «тшшш...», наверное, потому, что не нуждаюсь в твоих извинениях, точнее, не хочу, чтобы ты извинялся. За что, собственно? Ты всегда оберегал меня, даже от себя стараясь. Ты просто не смог все предусмотреть - а кто бы смог? Только моя вина в произошедшем – я отнесся к двойнику, как к сопернику, пытался приструнить его, и нехотя вбил в его голову ненужные команды, заставил сделать неправильные выводы.

-Не надо... все уже закончилось.

Мне следует выражаться яснее, ерзаешь подо мною, будто то, что ты услышал, физически толкнуло тебя, задело оголившиеся нервы. И хотя, я пребывал в убеждении самоуверенного – ты считаешь, после сегодня, я откажусь от тебя, - не мог позволить себе и дальше упиваться дешевой радостью, быть единственным, кому позволено этой ночью решать за двоих.

-Выслушай меня... потому что, я понял, сюда уже едут, и очнувшись потом в больнице я могу попросту не застать тебя рядом. Свалишь куда-то в новое путешествие... ты ведь, и с другого конца света смог бы управлять ситуацией, я прав? – ты не представляешь, сколько сил у меня отбирало каждое слово, с какой глубины каждому выпущенному звуку вторила боль. Но я и не хотел, чтобы ты задумывался над этим, по сей элементарной причине, пытался говорить четче, и строже, что ли. Лишь бы не так, как мог говорить в эти минуты человек, которого ты недавно, преследуя гуманную цель спасти своего Юно, пытался искалечить, затаивший на тебя вселенскую обиду, призирающий тебя человек. – Я не бог, Марко. И не считаю, что спасаю тебя своим присутствием в твоей жизни. И не мне судить о правильности или неправильность твоих поступков...

Дышишь через раз, напряженно ждешь, как приговора моих слов... В полумраке комнаты, не вижу, лишь представляю, осунувшееся лицо, обращенный в серое окно, влажный взгляд. Снова закрываю глаза, пока ты не заметил, что я только что всматривался в твой подбородок, ища ответов - насколько тебе может быть плохо.

-И если бы я сказал, что понимаю и не осуждаю тебя за твое прошлое, ты сам бы заметил ложь. Ты долбанный психопат, Марко, убивший своих родителей и еще херово кучу людей... Но после всего, что рассказал, ты стал мне ближе - я познакомился с тобою заново. И, забавно, блядь, но во мне ничто не отторгает желания, по прежнему просыпаться с тобою по утрам под одним одеялом. И я бы попросил тебя не лишать меня этого права. Пообещай, что не исчезнешь из моей жизни?

Не верю, что ты позволил себе такую слабость, не верю, пока широкая грудь под моим виском не начинает содрогаться в ритмах глухих рыданий, а твои руки, не ведая, что делают, с жаром сдавливают меня, стремясь, должно быть, срастить наши тела в одно. И я сипло выдыхаю требованием куда-то в твою ключицу...

-...Обещай мне Марко!
_________________

нестандартно и захватывающе!!!!
спасибо!!
_________________

Да, нестандартно, это обо мне))) Спасибо Вам, Лана!))
_________________

С возвращением!!! Как всегда: не похоже на других, оригинально, классно!!!!

Привет, Надюш!)) спасибо, что вспомнила;)))
_________________