Нил Шустерман

Потом ему приходит в голову, что неплохо бы рассказать ребятам, почему на него нашло умопомрачение, в результате которого у них на руках оказался новорожденный младенец.
— Во всем виноват этот парень.
— Что?
— Там на крыльце стоял такой толстяк, помните? Так вот, он сказал, что им «снова ребенка подкинули».
— И что? — спрашивает Риса. — Многим подкидывают детей по несколько раз.
Лев тоже решает присоединиться к разговору.
— Так было и в моей семье, — раздается его голос с другой стороны. — Среди моих братьев и сестер два мальчика и одна девочка — подкидыши. Они появились в семье раньше, чем родился я. Никто никогда не считал их обузой.
Коннор некоторое время размышляет над тем, стоит ли доверять информации, которой поделился Лев, потому что он, по его собственному признанию, в то время еще не родился. В конце концов, это неважно, решает он.
— Прекрасная семья, — замечает Коннор вслух. — Подкидышей растят, как своих, а собственных детей, плоть от плоти, отдают на разборку. Ой, прости, приносят в жертву.
— К жертвоприношению, между прочим, призывает Библия, — обиженно отзывается Лев. — Там сказано, что человек обязан отдать Богу десятую часть того, что имеет. И как подкинуть ребенка, мы знаем оттуда же.
— Нет этого в Библии!
— А как же Моисей? — спрашивает Лев. — Моисея же положили в корзину и пустили плыть по Нилу Его нашла дочь фараона. Он был первым подкидышем, и посмотрите, что с ним стало!
— Да, согласен, — говорит Коннор, — а что стало со следующим младенцем, которого она нашла в реке?
— Вы не можете говорить тише? — требует Риса. — Вас могут услышать в холле. Кроме того, вы можете разбудить Диди.
Коннор делает паузу, чтобы привести в порядок мысли, после чего продолжает рассказывать, на этот раз шепотом. Впрочем, они сидят в туалете, где стены выложены плиткой и слышимость отличная.
— Нам подкинули ребенка, когда мне было семь.
— И что? — спрашивает Риса. — Это такое уж событие?
— Тогда для нас это было событием. По ряду причин. Понимаешь, в семье и так уже было двое детей. Родители не планировали рожать еще. В общем, однажды утром на крыльце появился ребенок. Родители жутко испугались, но потом им в голову пришла идея.
— Думаешь, стоит об этом рассказывать? — спрашивает Риса.
— Может, и нет, — говорит Коннор, понимая, что остановиться уже все равно не может. Он просто должен, обязан рассказать им все, и прямо сейчас. — На дворе было раннее утро, и родители предположили, что ребенка никто не видел. Логично, правда? На следующий день, еще до того, как все встали, отец положил малыша на крыльцо соседнего дома.
— Это незаконно, — прерывает его Лев. — Если ребенка подкинули и ты не застал того, кто это сделал, на месте, он твой.
— Правильно, но мои родители подумали: кто узнает? Они обязали нас хранить все в секрете, и мы приготовились услышать новость о том, что в дом на другой стороне улице подбросили ребенка... но так и не услышали. Соседи не рассказывали, а мы не могли спросить, потому что выдали бы себя с потрохами и фактически признались бы, что ребенка подбросили мы.
Продолжая, Коннор чувствует, что кабинка, в которой он сидит, как будто сужается. Вроде бы товарищи по несчастью никуда не делись, сидят с двух сторон от него, но ему тем не менее ужасно одиноко.
— Мы продолжали жить как ни в чем не бывало, пока однажды утром, открыв дверь, я вновь не обнаружил на этом дурацком коврике с надписью «Добро пожаловать» ребенка в корзине... Помню, я... чуть было не рассмеялся. Вы представляете? Мне это показалось смешным. Я повернулся, чтобы позвать маму, и сказал: «Мам, нам опять ребенка подкинули», — в общем, в точности как тот толстяк сегодня утром. Мама расстроилась, принесла ребенка в дом... и поняла...
— Не может быть! — восклицает Риса, догадавшаяся обо всем раньше, чем Коннор закончил рассказ.
— Да, это был тот же ребенок! — говорит Коннор. Он пытается вспомнить, как выглядело его личико, но не может — в памяти все время всплывает лицо малыша, лежащего на коленях Рисы. — Получается, ребенка передавали из рук в руки всем районом целых две недели — каждый раз его оставляли на чьем-то крыльце... Это был тот же ребенок, только выглядел он значительно хуже.
Раздается скрип двери, и Коннор поспешно умолкает. Слышится шарканье. Пришли две девочки. Они болтают о мальчиках, свиданиях и вечеринках без родителей. Даже в туалет не идут. Наговорившись, девочки уходят, и дверь, закрывшаяся за ними, снова скрипит. Ребята снова остаются одни.
— Так что же случилось с ребенком? — спрашивает Риса.
— К тому моменту, когда он снова появился на пороге нашего дома, он уже был болен. Кашлял, как тюлень, а кожа и глазные яблоки были желтоватого оттенка.
— Желтуха, — тихонько произносит Риса. — Много кто из наших появился в интернате в таком состоянии.
— Родители отвезли малыша в больницу, но врачи уже ничего не могли сделать. Я ездил с ними. Видел, как ребенок умер.
Коннор закрывает глаза и сжимает зубы до скрежета, чтобы только не заплакать. Понятно, что другие его не видят, но плакать все равно нельзя.
— Помню, я думал: если ребенка никто не любит, зачем Господу понадобилось приводить его в этот мир?
Интересно, думает Коннор, а что скажет по этому поводу Лев? В конце концов, он определенно разбирается в вопросах религии лучше, чем они с Рисой. Но Лев заинтересовался другим.
— Я и не знал, что ты веришь в Бога, — говорит он.
Коннор делает паузу, чтобы подавить обуревающие его чувства.
— В общем, согласно закону, ребенок уже был членом нашей семьи, — говорит он, сладив с собой, — поэтому хоронили его мы на свои деньги. Его даже назвать никак не успели, а дать ему имя после смерти родители не решились. Он так и остался «младенцем из семьи Лэсситер». При жизни малыш никому не был нужен, но на похороны пришли жители всех окрестных домов. Люди плакали так, будто умер их собственный ребенок... И тут я понял, что больше всех плачут те, кто утром переставлял его на чужое крыльцо. Они плакали, потому что, подобно моим родителям, чувствовали себя виноватыми в его смерти.

60. Разборка
Никто не знает, как это происходит. Сам процесс разборки медики держат в строжайшем секрете, все подробности известны только персоналу медицинских блоков, и за их пределы информация никогда не просачивается. В этом смысле разборка похожа на смерть, потому что никому не известно, какие открытия ждут того, кто скрылся за тайной дверью.
Что нужно, чтобы разобрать на органы ребенка, от которого отказались родители? Для этого нужно двенадцать хирургов, работающих попарно. Пары подбираются по принципу специализации и меняются в зависимости от стадии, на которой находится процесс. Хирургам помогают девять ассистентов и четыре медсестры. Процесс занимает три часа.
61. Роланд
С тех пор как Роланд оказался в медицинском блоке, прошло пятнадцать минут. Медицинские работники, которых вокруг много, одеты в однотипную светло-розовую униформу.
Руки и ноги Роланда привязаны к операционному столу эластичными бинтами. С точки зрения медицинского персонала это удобно, потому что, с одной стороны, пациент не в состоянии сопротивляться, а с другой — не может нанести себе увечье.
Медсестра вытирает пот со лба Роланда.
— Расслабься, я буду помогать тебе на протяжении всей процедуры.
Неожиданно что-то острое впивается в шею с правой стороны, а затем то же самое происходит и слева.
— Что это было?
— Больше тебе сегодня не будет больно, я обещаю, — говорит медсестра.
— Что? — спрашивает Роланд. — Вы уже начинаете? Это наркоз? Вы меня усыпите?
Рот медсестры скрывает маска, но улыбку можно угадать по глазам.
— Нет, что ты, — говорит она, взяв его за руку. — Закон требует, чтобы ты оставался в сознании на протяжении всей операции. Ты имеешь право знать, что с тобой будут делать, шаг за шагом.
— А что, если я не хочу этого знать?
— Придется, — говорит один из ассистентов, растирая ноги Роланда специальной медицинской щеткой. — Каждый донор обязан это знать.
— Мы только что ввели катетеры в сонную артерию и яремную вену, — объясняет медсестра. — Сейчас мы откачиваем кровь, вливая вместо нее синтетическое вещество, обогащенное кислородом.
— Кровь отправится прямиком в банк, — добавляет ассистент, продолжая возиться с ногами. — Не будет потеряно ни капли. Скольким людям она спасет жизнь!
— В синтетическом заменителе крови содержится анестезирующее вещество, глушащее рецепторы, передающие нервной системе информацию о появлении боли, — продолжает медсестра, похлопывая Роланда по руке. — Ты будешь в сознании, но больно не будет.
Роланд уже чувствует, как руки и ноги немеют.
— Я ненавижу вас за то, что вы со мной делаете, — выпаливает он, набрав полную грудь воздуха. — Ненавижу. Всех вас.
— Я понимаю.
***
С момента его появления в медицинском блоке прошло двадцать восемь минут.
Пришла первая пара хирургов.
— Не обращай на них внимания, — говорит ему медсестра. — Говори со мной.
— А о чем говорить?
— О чем угодно.
Кто-то роняет медицинский инструмент. Со звоном ударившись о стол, он падает на пол. Роланд вздрагивает, и медсестра крепче сжимает его руку.
— Может возникнуть ощущение, что кто-то тянет тебя за лодыжки, — говорит один из хирургов, стоящих в ногах у Роланда. — Но беспокоиться не о чем.
Прошло сорок пять минут.
Вокруг так много хирургов. Они постоянно двигаются, все время что-то делают. Роланд не припоминает, чтобы ему когда-либо в жизни уделяли так много внимания. Хочется посмотреть, что они делают, но медсестра не позволяет ему отвлечься.
Она читала его дело и знает все, что случилось в его жизни. Все хорошее и все плохое. То, о чем он никогда и никому не стал бы рассказывать, и то, о чем он не может не говорить даже в такой момент.
— Мне кажется, то, что сделал твой отчим, отвратительно.
— Я защищал мать.
— Скальпель, — обращается хирург к ассистенту.
— Ты заслужил ее благодарность.
— Ее благодарность в том, что я попал сюда.
— Я уверена, ей нелегко было принять это решение.
— Так, отлично, убирайте, — говорит хирург.
***
Один час пятнадцать минут.
Первая пара хирургов уходит, их сменяют новые. Их чрезвычайно интересует живот Роланда. Он смотрит на ноги и не находит их. Ассистент вытирает ту часть стола, где еще недавно были его ступни.
— Я чуть не убил вчера одного парня.
— Теперь это уже не важно.
— Я хотел это сделать, но в последний момент испугался. Не знаю чего, но испугался.
— Не вспоминай об этом.
Раньше медсестра держала его за руку. Теперь она отошла.
— Очень сильный пресс у тебя, — замечает хирург. — Много занимаешься?
Раздается скрежет. Ассистент отсоединил и унес нижнюю часть стола. Роланд вспоминает, как они с матерью ездили в Лас-Вегас, когда ему было двенадцать. Она пошла в зал игровых автоматов, а его оставила смотреть представление иллюзиониста. Он распилил женщину пополам. Ее ноги продолжали двигаться, женщина улыбалась. Публика устроила фокуснику овацию.
Роланд чувствует, как кто-то копается у него в животе. Ему не больно, просто появляется тянущее ощущение. Хирурги, погрузив в живот руки, вынимают то одно, то другое и откладывают в сторону. Он старается не смотреть, но не может заставить себя отвернуться. Крови нет, из желудка вытекает лишь синтетический заменитель, ярко-зеленый, как антифриз.
— Мне страшно, — говорит Роланд.
— Я понимаю, — отзывается медсестра.
— Я хочу, чтобы вы все отправились в ад.
— Это естественное желание.
Хирурги снова меняются, приходит следующая смена. Вновь прибывших больше всего интересует грудь Роланда.
***
Один час сорок пять минут.
— Боюсь, нам придется перестать разговаривать.
— Не уходите.
— Я не уйду, просто мы не сможем больше говорить.
Роланд чувствует, как страх, подобно болотной жиже, поднимается все выше, грозя поглотить его. Он хочет избавиться от него, подменить гневом, но страх слишком силен. Тогда он пробует утешиться чувством победы над врагом — ведь Коннор совсем скоро окажется на его месте, но даже от этого лучше не становится.
— Сейчас в груди появится тянущее ощущение, — предупреждает хирург, — но ты не беспокойся.
Два часа пять минут.
— Моргни два раза, если слышишь меня.
Роланд закрывает глаза и снова открывает, потом повторяет то же самое снова.
— Ты очень смелый парень.
Он пытается отвлечься, думая о Посторонних предметах, о местах, в которых ему довелось побывать, но разум упорно возвращается к реальности. Все находящиеся в операционной сгрудились прямо над головой. Фигуры, ставшие почему-то желтыми, наклоняются над ним, заслоняя обзор, как лепестки цветка, закрывающие сердцевину после захода солнца. Ассистент отсоединил и убрал еще одну секцию стола. Лепестки все ближе, их круг все теснее. Он не заслужил того, что с ним делают. Он сделал много плохого, но поступков, за которые можно обречь человека на такую муку, он не совершал. И священника так и не привели.
***
Два часа двадцать минут.
— Сейчас тянущее чувство появится в районе нижней челюсти. Но ты не беспокойся.
— Моргни дважды, если слышишь.
Роланд моргает.
— Отлично.
Теперь он, не отрываясь, глядит в улыбающиеся глаза медсестры. Они все время улыбаются, это странно. Кто-то поработал над этим, не иначе.
— Боюсь, тебе придется перестать моргать.
— Время? — спрашивает один из хирургов.
— Два часа тридцать три минуты.
— Мы отстаем от графика.
То, что творится вокруг, нельзя назвать тьмой. Такое впечатление, что мало света. Роланд слышит все, что происходит, но выражать свое отношение уже не может.
Приходит новая пара хирургов.
— Я все еще здесь, — говорит медсестра, но это ее последняя реплика. Через несколько секунд Роланд слышит шарканье ног по полу и понимает: она ушла.
— Сейчас ты почувствуешь легкий дискомфорт в голове, — говорит хирург, — но беспокоиться не о чем.
Больше он уже с Роландом не общается. Более того, хирурги начинают разговаривать так, будто его уже нет на столе.
— Ты видел вчерашнюю игру? — спрашивает один другого.
— Да, ерунда, — отвечает напарник.
— Приступаю к разделению мозолистого тела.
— Ловко.
— Ну, знаешь, ломать не строить. Это вам не нейрохирургия.
Окружающие смеются. Очевидно, шутка кажется им удачной.
В мозгу Роланда, как искры, вспыхивают и гаснут воспоминания. Возникают и исчезают чьи-то лица. Разгораются и затухают световые импульсы, похожие на миражи. Чувства сменяют друг друга. Он думает о вещах, о которых не вспоминал годами. Воспоминания разрезают тьму, яркие, как следы сгорающих в атмосфере метеоритов, и такие же скоротечные. Когда Роланду было десять, он сломал руку. Доктор предложил им с мамой выбор — месяц ходить в гипсе или пришить новую руку. Гипс оказался дешевле трансплантации. Роланд нарисовал на нем акулу, а когда его сняли, сделал на том же месте татуировку, чтобы акула оставалась при нем.
— Если бы они забили тот трехочковый...
— Чемпионами снова будут «Буллс». Или «Лэйкерс».
— Приступаю к отделению коры левого полушария головного мозга.
Роланд снова погружается в воспоминания.
Когда мне было шесть, думает он, отец попал в тюрьму за преступление, совершенное им еще до того, как я родился. Мама никогда не рассказывала, что он натворил, но всегда говорила, что я такой же, как он.
— У «Санс» шансов нет.
— Нет, ну, если они разживутся хорошим тренером...
— Перехожу к левой височной доле.
Когда мне было три, у меня была нянечка. Красивая девушка. Однажды она за что-то разозлилась на сестру и несколько раз встряхнула ее. Сильно. С сестрой что-то произошло. Она так и не стала нормальной снова. Красота опасна. Может быть, красивых людей стоит отдавать на разборку раньше всех.
— Может, они в следующем году выйдут в плей-офф.
— Скорее, через год.
— Мы уже удалили слуховые нервы?
— Нет еще. Сейчас сде...
Я один. Я плачу. А к колыбели никто не подходит. Ночник погас. Мне так плохо. Я просто в бешенстве.
Левая лобная доля.
— Мне... мне... мне... как-то нехорошо.
— Левая затылочная доля.
— Я... я... я не помню, где...
— Левая теменная доля.
— Я... я... я не помню, как меня зовут, но... но. Правая лобная доля.
— Я все еще здесь...
— Правая затылочная доля.
— Я все еще...
— Правая теменная.
— Я...
Мозжечок.
— Я...
Таламус.
— Я...
Гипоталамус.
— Я...
Гиппокамп.
Медулла.
— Время?
— Три часа девятнадцать минут.
— Отлично. Я пошел отдыхать. Готовимся следующей операции.