Уход на второй круг (СЛР, 18+)

 » Уход на второй круг (СЛР, 18+)  [ Завершено ]

Авторы: мы
Жанр: роман


Аннотация:

Их разделяли два лестничных пролета и двадцать четыре ступеньки. Тысячи метров между небом и землей и его койка на станции скорой помощи. Чужие жизни и чужие смерти. Их разделяло прошлое, у них не могло быть будущего. Только настоящее, по истечении которого им придется уйти – каждому в свою сторону. Но всякий уход может оказаться лишь уходом на второй круг. Стоит только принять решение.

Примечание авторов: в общем и целом роман готов. Думаем, что с выкладкой тоже управимся быстро по мере внесения некоторых правок. По окончании будет доступен вычитанный файл.

Обложка by ПеРина

Фан-видео by Mila Read

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (JK et Светлая)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Скачать вычитанный файл FB2
  Скачать вычитанный файл EPUB

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: JK et Светлая; Дата последней модерации: 16.02.2019

 » Пролог

… здесь, в памяти твоей,
в любви, внизу
постичь - на самом дне!
не по плечу:
нисходишь ли ко мне,
иль я лечу.
И. Бродский

***

Блестящие металлические шарики на столе замерли. Стрелки настенных часов в это время показывали четверть одиннадцатого. И они останавливаться в своем ходе не желали. Хорошие часы, правильные.
Пальцы – длинные, чуть узловатые – снова потянулись к маятнику. Обхватили шар и оттянули его в сторону.
– Антистресс, – прозвучало в ординаторской.
И, словно бы в ответ на это замечание, нетерпеливо хлопнула дверь, и в ней показалась любопытная мордочка Раечки, которая в это мгновение выглядела довольно растерянной.
– Глеб Львович, вас Осмоловский вызывает, – пропищала Раечка.
– Иду, – отозвался Парамонов, не поднимая головы со стола. Он так лежал с самого утра, его не трогали. Врагов нет – добивать некому. Его пальцы отпустили шар Ньютона, в очередной раз давая ход маятнику. Маятнику он дать ход еще мог.
Десятью минутами позднее Парамонов входил в кабинет Осмоловского – спокойный и собранный. И совсем не похожий на себя еще неделю назад.
– Вызывали, Александр Анатольич?
Крупный мужчина с благородной сединой в волосах и круглой бороде, делающей его похожим на земского доктора начала прошлого века, в форменном халате кивнул и, кинув на стол очки, сильно потер переносицу. Парамонов молча прошел по кабинету к нему и сел на стул.
Главврач нацепил очки обратно на нос и сказал:
– Пиши заявление.
– На отпуск? – мрачно ухмыльнулся Глеб.
– На увольнение.
– Вот так сразу?
– Вот так сразу – потому что по собственному. Будешь тянуть – уйдешь по статье.
– Блюдете честь учреждения?
Осмоловский внимательно посмотрел на собеседника.
– Ты не в том положении, чтобы хохмить. Да, я забочусь о репутации клиники. Не вижу в том ничего плохого. Уйдешь сам – я поговорю с родственниками.
Парамонов откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки. Взгляд его едва ли был мрачнее, чем пятнадцатью минутами ранее. Но лицо приобретало непроницаемое выражение. Словно бы медленно каменело.
– То есть и обо мне позаботитесь тоже? – уже не ухмыляясь, спросил он, но в голосе его ничего хорошего не было. Наоборот. Голос становился тяжелым и тоже будто бы каменел.
– А ты мечтаешь под суд? – вспылил главврач. – Так они могут. Более того – сделают, не сомневайся.
– Еще бы, – кивнул Парамонов. – При таких-то семейных погонах... Произвело впечатление, да?
– Нет. Глеб, не тупи. Насрать на эти погоны и ему на том свете, и его близким – на этом. Он у тебя под ножом умер. В нашей клинике. Пиши! – рявкнул Александр Анатольевич и подтолкнул к нему по столу лист бумаги.
Чистый лист. Несколько секунд Парамонов молча изучал – контрастно. Белый на черной матовой поверхности столешницы. В висках отчаянно пульсировало – он никогда не являлся на работу с похмелья, а тут... поди ж ты.
Медленно облизнул губы и, не сводя глаз с бумаги, проговорил:
– Могу я вас попросить?
– Ну попробуй.
– Ручку дайте. Взглядом не умею.
– В вертушке возьми!
– Как скажете!
Длинные узловатые пальцы обхватили ручку. И быстро-быстро замелькали над бумагой, чуть поскрипывая стержнем. Интересно, как часто люди сами себе пишут приговоры?

***

– Всего доброго, спасибо! – сказала Ксения и, переступив порог кабинета, закрыла за собой дверь.
Подошла к длинной скамье у стены, пристроила на нее сумку и аккуратно сложила карточку, эпикриз, больничный, несколько назначений и небольшую записку с рекомендациями – словно архив собственной жизни.
– Можем уйти наконец-то, – подняла она глаза на молодого мужчину, сидевшего рядом и наблюдавшего за ее движениями. – Думала, что он никогда не перестанет говорить.
– Задрал?
– Утомил.
– Ладно, пошли, – Денис подхватил с пола небольшую дорожную сумку и подставил ей локоть. – Сейчас будем отдыхать.
– Можно подумать, что прошедшую неделю я занималась чем-то другим, – ответила она, принимая его руку.
Объяснять ей, что больничный покой гинекологического отделения едва ли то, что нужно для душевного восстановления, Дэн не стал. Толку? Повел ее коридором – светлым, с огромными окнами, которые навсегда останутся в памяти, спустился по лестнице, перехватив ее ладонь. Вывел на крыльцо – под яркий солнечный свет, слепивший глаза. А потом к машине – его старая Нива дожидалась на парковке у роддома.
– К родителям? – как ни в чем не бывало спросил Денис, открывая перед сестрой дверь и одновременно забрасывая на заднее сиденье сумку.
– Отвези меня домой, – она щурилась на солнце, но садиться не спешила.
– Ксюш...
– Не канючь.
– Я не канючу... – Денис упрямо нахмурился. У Басаргиных упрямство было основной отличительной чертой. И в бой они бросались без раздумий: – Ну правда – мама ждет... Отец соскучился... Они бы тебя вмиг на ноги поставили... ну там откормили, в порядок привели, а?
– Я в порядке, – так же упрямо ответила сестра. – А родителям я позвоню.
– Ксюш, ну нельзя тебе одной. Не сейчас. Потом.
Она шумно втянула воздух, отчего тонкие ноздри дрогнули, и сказала на выдохе:
– Если тебе трудно, я могу вызвать такси.
– Перестань, – поморщился Денис. – И садись. Отвезу.
Ксения усмехнулась, спрятала глаза за темными очками и села в машину.
Они петляли отчаянно долго – в границах одной уходящей вечности. Потоки машин, обозначавших эти границы, лились впереди и сзади. Как реки, как время. Впрочем, все теперь отмеривалось временем уходящим. Совсем иначе, чем в больнице – в бесконечном ожидании.
Подъезд высотки с высоким крыльцом. Цветущие розовые каштаны. Баба Шура – бессменный постовой на скамейке, интересующийся жизнью всех жильцов дома, как постоянных, так и часто меняющихся. Она была даже тогда, когда еще никого не было. И будет всегда.
– Ох, Ксюшенька, как вы? – заскрипел ее голос на весь двор.
– И вам не хворать, – отозвалась Басаргина и зашла в подъезд.
Денис топал за ней, легко волоча сумку до самого лифта. Всю дорогу помалкивал, даже радио не включал. Теперь, в лифте, включился сам:
– Давай хоть еды тебе от родителей привезу. Мать готовилась. Или еще чего надо.
– Привези, – согласилась сестра. – Только завтра. И не переживай, ничего со мной не случится.
– Их к тебе пока не пускать?
– Запрешь?
– Надо будет – запру... – мягко ответил Денис. Лифт негромко дзенькнул, сообщая о прибытии на нужный этаж. – Мама белугой ревет... может, если б вы вместе... легче бы?
– Я же сказала – позвоню. В выходные сама приеду.
– Как знаешь.
Они выбрались из лифта и прошли коридором – теперь уже узким, с маленькими окошками, в которые едва попадало солнце – до ее двери. После яркого и теплого – будто в склеп.
– Ты точно в порядке? – не выдержал снова Дэн, пока она возилась с ключами.
Ксения открыла дверь, включила в прихожей свет. Глянула на пол – мама приходила. Потому что она отчетливо помнила кровавое пятно, расползавшееся по ламинату, пока ждала скорую. Теперь его не было, теперь ничего больше не было.
А она сама, спустя неделю, была в порядке.
– Точно, – подтвердила Басаргина и скинула обувь. – Кофе будешь?
– Не, я домой. Я не спавши.
– И прекрасно, – попрощалась сестра.
Денис бросил сумку в углу. И так же невзрачно бросил свое «звони!». А потом вышел из квартиры, оставив ее одну.
В ее реальности, где она не слышала, как ушел брат, как щелкнул дверной замок, как тишина захватывала еще так недавно полную звуков квартиру. Ксения медленно двигалась по комнате, разглядывая вещи и предметы, будто никогда раньше их не видела. И ни к чему не прикасалась, как если бы все вокруг было чужое. Впрочем, в некотором смысле так оно и было. Все теперь было чужим.
В одно мгновение движения ее изменились, стали резкими и осмысленными. Басаргина открыла балконную дверь, распахнула настежь окно, принуждая застывший запах смешаться со свежим воздухом, достала из кладовки сумку, в которую принялась складывать мужские вещи, попадавшиеся под руку. Туда же отправила и несколько фотографий, стоявших на комоде, но, прежде чем отправить сумку обратно, вынула их и сложила в нижний ящик стола.
И до самой темноты Ксения сидела рядом на полу, как пес, охраняющий сокровища. Звонила родителям, выясняла график смен, записывалась на медосмотр и к психологу. Но ни на минуту не отходила от места, в котором заперла то, что должно было быть будущим, оказавшимся равным нескольким снимкам в симпатичных рамках.
_________________

 » Глава 1

***

– Илон, не шали, – лениво протянул Парамонов, не открывая глаз в самом расслабленном положении на старом, видавшем всякое диване и чувствуя, как легкими, будто прикосновение тополиных пушинок к лицу, поцелуями девичьи губы исследуют его шею, подбородок, щеку.
– А если я хочу пошалить? – шепнули в ухо.
– Ты ж не Карлсон.
Илонка хмыкнула и отстранилась.
– Тогда «рота, подъем!», у нас вызов.
Черные Парамоновские ресницы вздрогнули, и глаза распахнулись. Сонный взгляд заблуждал по маленькому помещению, где он периодически дрыхнул – в редкие спокойные смены. Но уже сейчас в этих самых глазах – несомненно, самых синих в Городской клинической больнице скорой помощи №16, с какими мужчине ходить даже немного неприлично – вспыхнуло что-то мрачно-веселое.
В мгновение Илона оказалась лежащей на лопатках на свободном пространстве дивана, ноги ее устроились на его коленях, а он сам, нависнув над ней, заскользил ладонью по бедру в тонком капроне.
– Куда вызов? – мимоходом поинтересовался Парамонов, касаясь губами ее губ.
– К нашей Тимофеевне. А ты ее знаешь, она ждать не умеет.
– Че? Больше нет никого? Я единственный?
– Она тебя любит и поэтому у нее чуйка.
– А я симулянтов не люблю. И поэтому у меня приступы бешенства.
– Она жалобу накатает, – вздохнула Илона. – Поехали.
– Поехали, – Парамонов резко поднялся, отпуская медсестричку. – Неделю на Русановке не был – охренеть, соскучился!
Светлана Тимофеевна Гиреева была милейшим божьим одуванчиком от культуры, угрожавшим расправой всем и каждому, кто отказывался выполнять ее милые старушечьи прихоти. Да и разве много одинокой старушке надо? Парамонов с уверенностью утверждал, что даже слишком. Выпровоженная на пенсию в семьдесят лет, она пыталась плести интриги в собственном подъезде. То нанимала, то выгоняла сиделок. В пух и прах разругалась с собственной дочерью. Регулярно обращалась в социальную службу, пытаясь доказать нужду в уходе. Каждую неделю вызывала то коммунальщиков, то пожарных, то скорую, и, кажется, у нее был даже установлен некий график вызовов. Практически все киевские бригады скорой помощи – от линейных до реанимационных – хотя бы раз, но оказывались в ее большой, просторной, но ужасно захламленной разнообразным антиквариатом, грамотами и книгами квартире.
Парамонов катался в бригаде скоро полтора года как. И со Светланой Тимофеевной был знаком отнюдь не шапочно. Проще говоря, достала. Да так достала, что сил не было. Полнейшее олицетворение бесполезности всей его жизни.
С этими невеселыми мыслями он выбирался из машины, кивал Петьке, подавал Илоне руку и топал к подъезду, поеживаясь от крупных капель сентябрьского дождя – осень пришла резко и сразу. Будто бы кто-то наверху одним движением пальца выключил август, как он нажимал на кнопку звонка в квартиру Светланы Тимофеевны.
Дверь открылась не сразу. Но, в конце концов, на пороге возникла пресловутая княгиня Голицына XXI века. В длинной черной юбке, инкрустированной блестящим стеклярусом, и объемной шифоновой тунике с розами приглушенного цвета, скрывавшей то, над чем был властен возраст, Светлана Тимофеевна предстала на пороге собственной квартиры.
– Глебушка, – произнесла она утомленным контральто, трагически вскинув руки. – Вас мне сам Бог послал!
– Старший дежурный врач меня вам послал, – хмыкнул Парамонов, проходя в прихожую и разуваясь. А потом, не спрашивая ни направления, ни разрешения, поплелся в ванную – руки мыть. За ним семенила и Илона. – Вы хоть проветриваете? – буркнул он по пути.
– Ветра дуют жутчайшие, Глебушка! – раздалось в ответ из образа Гертруды.
– Вот вас и унесло бы, – проворчал Парамонов себе под нос, но это ворчание скрадывал шум воды в кране. Посмотрел на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Помятая морда. Резко обернулся к Светлане Тимофеевне. – Так на что у вас теперь жалобы?
– Все один к одному, – сокрушенно вздохнула бывшая прима второго состава кордебалета столичного мюзик-холла. – Погода, эта ужасная Елена Петровна. И Капочка пропала, – добавила Гиреева и трагично всхлипнула.
Елена Петровна была очередной сиделкой, а Капочка – любимой кошкой, периодически уходившей в загулы, но стабильно возвращавшейся к своей хозяйке. Глеб чуть не крякнул. Подобными тирадами сопровождался почти каждый его визит.
– Болит, спрашиваю, что? – нетерпеливо спросил он.
– Голова. В затылочной части. И сердце. То колет, то давит, – принялась перечислять Светлана Тимофеевна. – И ногу сегодня с полно́чи судорогой сводит.
– И давление, небось, шкалит.
– Погода...
Илона, наблюдающая за беседой от двери, негромко хмыкнула.
– Вам, молодым, не понять! – заявила Гиреева, адресовав свои слова безусловно медсестре, но даже не удостоив ее взглядом.
– И одышка, и перед глазами пятна расплываются, – продолжал перечислять симптомы Парамонов, делая это совершенно бесстрастно.
– Пока нет. Но не хотелось бы довести. В больницу не хочется, Глебушка.
– И семейного врача вызвать совсем не судьба, надо в скорую.
– Что она понимает, эта девчонка! – возмутилась старушка. – Думает, колледж закончила, бумажку получила – и уже врач.
– Я тоже окончил, у меня тоже есть бумажка. Давление мерить будем?
– Ну что вы сравниваете! – улыбнулась «больная» и направилась в комнату. – Вы проходите. Что-то мы все на пороге.
Давление достопочтенной старушки оказалось в пределах разумного. Все же возраст. Но в целом Парамонов считал ее совершенно здоровой бабкой – хоть в космос запускай, столько энергии. Приличия ради выдал ей таблетку каптопреса, которые у нее, конечно, и у самой были под рукой. Но доктор сказал: «Можно». Значит, можно.
– Сегодня без уколов обойдемся, – заявил он с улыбкой, уложив старушку на диван и велев отлеживаться. – Как легче станет, все же сходите к девчонке – она вам направление на анализы выпишет. Обследование не повредит.
И займет время, которого у Светланы Тимофеевны были слишком много.
– Вот были б вы семейным врачом, – мечтательно проговорила Гиреева.
– Кому-то надо и фельдшером в скорой помощи. Сегодня Капку не искать, ясно?
– Ясно.
– И обследование. Будут настаивать на стационаре – не сопротивляйтесь, прокапаетесь. И впредь без большой надобности в скорую не звонить, – последнее было сказано совершенно без толку – и он это прекрасно знал.
– Вы берегите себя, Глебушка, – сейчас бабуля определенно примерила на себя образ Мальвины. Этот образ Глеб Львович вынужден был проглотить, вопреки всему владевшему им раздражению. Его рожа, даже помятая, не оставляла иллюзий в отношении трепетного, несмотря на колкости, обращения старой работницы культуры. Слишком презентабельна. Даже, пожалуй, слащава.
Впрочем, примерно то же действие его физия оказывала и на Илонку – уже пятый год вполне удачно замужнюю медсестру из его бригады.
Романа как такового не было. А вот быстрый расслабляющий перепихон, не мешающий ни работе, ни ее семейной жизни, а потому и без претензий друг к другу, но разбавляющий будни, периодически случался. Склонности к длительным привязанностям Парамонов с некоторых пор не питал – жизнь научила. А Илонка, шустрая, неглупая и совершенно безбашенная в сексе девочка, подходила ему по многим параметрам – включая раскрепощенность, наличие законного мужа и желание чему-нибудь научиться в профессии, кроме того, что получила в медучилище и теперь получала в медунивере. А училась она быстро. И быстро смекала, что такой экземпляр, как Глеб Львович Парамонов с его башкой, на дороге не валяется. Предельно честно в границах товарно-денежных отношений. Впрочем... все остальное, кроме башки – часто сонной, мрачной и замороченной – тоже было не самым плохим трофеем.
На станцию возвращались в прежней расслабленной тишине. Пока Петька бегал курить, Парамонов, растянувшись на кушетке внутри машины, прикрыл глаза, намереваясь досыпать – хоть пять минут, пока не позвонил диспетчер – в редких перерывах прошлой ночью сидел над монографией по абдоминальной хирургии. Но разве с Илонкой, явившейся на смену с утра, поспишь? В мгновение ока оказалась на той же кушетке, быстрыми пальчиками водя по его груди, опускаясь все ниже.
– Мы остановились на том, что ты была подо мной, а не над, – хмыкнул Глеб.
– Ты против? – ее дыхание щекотнуло его ухо.
– Я – нет. Петрусь может возражать.
– Он там про футбол завелся. Успеем.
– Кому что! – выдохнул Парамонов, заводясь совсем не от футбола, ухватил Илонку за затылок и притянул к своему лицу. Ее губы пахли чем-то ягодным. Малиной, кажется. Это вообще нормально, что женщина пахнет едой? Он вцепился в ее рот, прижимая к себе накрепко, мешая дышать. А свободной рукой шарил по ее телу, разыскивая край короткой юбки. Хрень одна – этот бальзам для губ. Липкий, бесит. Есть мысли, от которых сложно отделаться. Эта привязалась сейчас. Полез за платком. Здесь, в кармане. Отстранился. Протянул ей:
– Вытри губы.
– Фу, зануда, – усмехнулась она и дернулась вниз.
Закинув край синей рубахи, Илона оголила его живот и принялась водить по нему языком, пробираясь все ниже – к более активной части тела, чем хозяин. Которой определенно было наплевать на бальзам для губ, о чем она недвусмысленно и намекала, отчаянно толкаясь в белье под штанами.
– Илонка! – глухо выдохнул обладатель активных частей тела и рванул вниз резинку медицинских брюк вместе с трусами. И включаясь в ее игру.
Стоило признать, Илонка со своей неугомонностью несколько разнообразила его новую жизнь. Губами и языком она умела пользоваться.
Илонка была лучше, чем кофе. Во всяком случае, в том, что касалось того, чтобы его взбодрить. И хоть немного добавить боевого духа.
Уже к вечеру с боевым духом, вдохновенно поднятым среди дня Илонкой, начались проблемы. Впрочем, Парамонов отдавал себе отчёт в собственной нестабильности. Бывали минуты, когда его распирало изнутри от черноты, и как с ней бороться – он не представлял. Чернота всегда являлась незваной, без приглашения, и забирала его всего. От людей и от жизни. Но это не влияло на дни, проводимые в машине скорой помощи. Он не пускал, как ни скреблось, норовя выбраться. Черноте, его персональной черноте, среди людей не место.
Потом начиналось сначала. Залпом, взрывом, ярким солнцем, пробивавшимся сквозь занавески в диспетчерской на станции. И уверенностью, что он найдет силы расставить все по местам. Не столь многое, как хотелось бы, бывает на местах.
Иногда случаются ненужные встречи. Ненужные улыбки. И ненужные звонки из прошлого. Вечером того же дня случился такой звонок. Тимур звонил. Из института. И не просто же позвать на пиво. Деловито и не без повода.
– Слушаю, – рявкнул в трубку Парамонов.
– Привет, – раздался в ответ веселый голос. – Ты как?
– Не дождетесь! – не менее весело ответил Глеб. – Ты?
– Да вот решил воспользоваться опцией «Звонок другу».
– Тебе за это дадут миллион?
– Не дадут, – Тимур завис на мгновение и продолжил: – У меня тут пациентка... Глеб, ее двое суток как от аппарата отключили. Сегодня боли в конечностях сильные начались.
– До этого нормально было, не жаловалась?
– Нет.
– Давай по порядку, Тим... Операция как прошла? Анестезию перенесла легко? Как показатели менялись?
– Внутричерепное поднялось. Ввели тиопентал.
– Почки? Сахар? Астма? Обследование какие-то патологии выявило, ну, кроме твоих профильных?
– Я тебе не интерн, чтобы так облажаться, – буркнул Тимур.
– Конечности? – Парамонов сощурился, пытаясь пробиться через толщу жужжащих в голове мыслей – фиг найдешь ту самую, за которую зацепишься. – Чепуха какая-то... Боль как ощущает – кости, мышцы?
– Двигает с трудом. Мышечное, уверен.
– Прикольно! – поскреб пальцем лоб. – На непереносимость не похоже... Ни галлюцинаций, ничего такого, Тим?
– Жаловалась на боли в животе, похожие на менструальные.
– Бедолага, тридцать три несчастья сразу, – боли в животе? Что-то неясное мелькнуло в сознании, прежде чем он успел понять – есть! Вот оно! – Не интерн, говоришь? Вчера живот, сегодня боли... завтра паралич дыхательной мускулатуры – и все. Тим, ты тиопенталом приступ угадай чего вызвал.
Тот надолго замолчал в попытке то ли угадать, то ли найти нужную информацию среди собственных знаний и случаев из практики. Потом угрюмо сказал:
– Она не жаловалась. И признаков никаких не было.
– Штука коварная, Тим... – йеееееее, Парамонов, почувствуй себя доктором Хаусом. – Сам понимаешь, нельзя гарантировать, что в родне генетического носителя не было, и в ней оно не спало. Так что давайте там, анализы, все дела... откачивайте.
– Понял. Спасибо, Глеб.
– Тим, а баба-то красивая?
– Если ты перешел на габаритных дам очень среднего возраста, то да, – усмехнулся Тимур. Полоснуло. Слегка. Не смертельно.
– Если я сменил работу, это не значит, что вкусы тоже изменились, – нарочито весело выдал Парамонов.
– А я не про работу, а про секс, – в тон ему сказал Тимур.
– А про секс гусары молчат. Что там в институте? Власть не сменилась?
– Ну и зря. Это интереснее, чем про власть. У нас несколько новых сестричек. Если ты точно вкусы не сменил.
– У меня тут тоже этого добра валом. Ладно, иди откачивай свою габаритную красавицу, пока она копыта не отбросила, а то последуешь за мной. А я домой. Упахался.
– Нескучно отдохнуть, – брякнул Тимур и отключился.
Парамонов убрал трубку от уха и несколько мгновений глядел на гаснущий экран. Полоснуло. Слегка. Не смертельно. Но яд уже потек по открытым сосудам. Чувствовал, как обжигает. Вполсилы жить, жить полумерами, жить – почти не жить. Даже когда просвета в днях не видел от усталости, даже когда приспосабливался, даже когда в бесконечной сумбурности дней приходило успокоение, и на свет являли себя мысли о том, что завтра он непременно что-нибудь изменит. Силы найдет, они же есть еще где-то внутри, не всего тогда пришибло, что-то осталось. Но каждый раз, всегда, обязательно накрывало взрывом из прошлого. Нежданно брошенным словом, звонком, воспоминанием. Накатывало, сбивало, волокло за собой.
Нет ничего безысходнее, чем не принимать себя. А он собой не был. Полтора года почти он не был собой. Проживал чужую жизнь. Катился, катился, катился – будто бы думал, где это чертово дно. От него хоть попробовать оттолкнуться можно. Чтобы начать движение вверх.
Но всякое движение вверх – обещание себе попытаться сдвинуться – та же иллюзия.
Жил и жил. День за днем.
Пока в очередной раз не начинал расползаться по венам и по сосудам яд, опутывая его всего невидимой сеткой. Противоядия нет. Можно только облегчить состояние.
Тимур – неглупый мужик. Хоть иногда, но позвонит. Проконсультироваться. Что такого? И не только он. Другие. Оставшиеся, успешные, живущие его жизнь. Не брезгуют же. Даже тогда, когда он списан со всех счетов.
Отдохнул Парамонов действительно нескучно. Вылетел со станции, рванул в бар. Надрался там до поросячьего визга – а что? Выходной же! Счастье привалило! Законное право «фельдшера» в конце смены!
И даже, кажется, почти помогло.
Как ему всегда помогало.
А в тишине темной квартиры, в сгущающихся кошмарах полуночи, он мог уже спокойно видеть себя самого – будто со стороны. Пьяного, дохлого, упивающегося бессилием. Потому что это был не он. Не он, черт подери! Он настоящий – замер над столом в тот момент, когда кардиомонитор оборвал существование человека, который еще часом ранее, истекая кровью в машине скорой помощи, просил дать ему закурить.

***

Утро – это катастрофа. Утро – это ежедневная катастрофа, которая не имеет просвета, и солнечные лучи из-за занавесок не в счет, поскольку они лишь усугубляют мучения. Час расплаты за все деяния: за разврат, возлияния и просто ночные бдения. Утро – не время обновления и не повод начать сначала жизнь. Утро – это время пожинать плоды прожитого и пережитого. Пятый всадник Апокалипсиса и ничуть не меньше. Хуже, чем мор. Страшнее чумы.
Какой идиот придумал, что утром можно испытывать радость? Какая сволочь вдохновенно задала тон проспектам и брошюрам, эксплуатирующим тезис, что утро – это круто? Где вы вообще видели человека, просыпающегося с улыбкой и радостно скачущего по комнатам, врубая музыку и готовя безо всяких сомнений мега полезные завтраки? Что это за бред такой, спрашивается? Сказки? Мифология? Антинаучная фантастика? Или очковтирательство?
Такова была собственная доктрина Глеба Львовича Парамонова на этот счет. Она находила все больше доказательств, но, к сожалению, не находила адептов. Впрочем, он их не искал, а вот опыт распития спиртных напитков после смены сказывался.
В очередной раз клясться себе, что на этом все, довольно, надо завязывать. И знать точно, что едва глаза откроешь, будешь думать только об опохмеле. Великое древнее божество, известное под именем Бодун, не приемлет отступлений.
Парамонов мужественно втянул носом воздух, надеясь, что это хоть немного сдержит подступающую к башке дурноту. И медленно поднял свои веки – в эту самую минуту несколько напоминавшие Виевы – опухшие и тяжелые. Нечисть грезиться ему еще под утро перестала, потому справляться пришлось самостоятельно, просить было некого.
В каком-то смысле Парамонов зря это сделал. Свет полоснул по зрачкам, заставив их сузиться в точки размером не шире, чем игольное ушко. А вскоре к жуткому ощущению в глазах присовокупился свист в ушах – Глеб уперто двигался к краю кровати и поднимался с оной, пытаясь перевести тело в вертикальное положение. И мысленно матерился: это ж надо было этак ужраться!
Пиво для опохмела точно имелось в холодильнике. Зная собственный организм и собственные привычки, Парамонов всегда держал некоторый запас.
Однако жизнь периодически преподносит неожиданные сюрпризы.
Шлёп! И твоя карьера летит псу под хвост, а ты сам не имеешь сил барахтаться, потому как уверен, что остаться не менее гибельно, чем уйти.
Шлёп! И ты оказываешься на задворках профессии, потому что кто-то из доброжелателей постарался, и твоей репутации пришел конец – а ты сам поздно спохватился, чтобы вернуться, жалея и себя, и «того парня».
Шлёп! И тебя бросает девушка, с которой прожил не год и не два, а значительно дольше, на которой даже однажды женился бы, и которую ты, черт подери, вроде как, любил!
Шлёп! И ты оказываешься в машине скорой помощи и самого себя ощущаешь обыкновенным фельдшером – будто бы не было... будто бы ничего не было.
Шлёп! И спустив ноги с кровати, ты слышишь реальный такой шлепок, а ступни оказываются в воде. Осознание этого медленно поднимается от подошв к голове. И ты делаешь вполне закономерный вывод.
– Да твою ж мать! – медленно выдохнул Парамонов, опуская глаза к полу. Дурнота куда-то сама улетучилась, видимо, от испытанного шока. Его новенький ламинат в новёхонькой квартирке, в которую он переехал всего-то месяц назад, был полностью от и до под водой – сантиметра на два! Вода залила пару носков, валявшихся под кроватью. Коврик у телека ушел под воду. Вода омывала комод и шкаф. А Парамонов пытался осознать, че за херня, и откуда она взялась.
Единственный вывод, пришедший в голову, заключался в том, что он, скотина эдакая, ночью кран не закрыл где-то... Ну или что-то в таком духе.
К его удивлению и некоторому облегчению, вывод оказался ошибочным и безосновательным. Какие бы доктрины ни провозглашал Глеб Львович, одно было точно: он всегда выключал свет, воду и утюг. Что и требовалось доказать – все краны закрыты, а течь обнаружена в районе ванной – прямо из потолка, сплошным потоком, ведро подставишь, за пять минут наберется! И воды в означенном помещении не в пример больше других комнат – выплескивалась из-за порога и оттуда лилась по всей квартире.
– Да твою ж мать! – в очередной раз прорычал Парамонов и, шлепая по воде, но не ощущая себя Христом Спасителем, он рванул обратно в комнату, подхватил со стула джинсы с чуть намокшими в самом низу штанинами, поместил в них собственное туловище ниже пояса и нацепил футболку. После чего вылетел из квартиры и помчался, перепрыгивая ступеньки, наверх, на второй этаж, к нерадивым соседям, жившим прямо над ним. Битых десять минут звонил и долбил в дверь, примерно понимая, что его вот-вот постигнет величайшее разочарование в жизни – сия обитель была безлюдна.
Отсюда только два варианта решения проблемы: попробовать влезть в чужую квартиру через балкон или попробовать означенное помещение вскрыть.
Прикинув, что тут можно сделать, он обреченно вздохнул и поплелся к соседней по площадке двери. Нажал на звонок. И, наконец, дождался, что ему открыли. Молодая незнакомая женщина напротив него, судя по виду, тоже только недавно проснулась. Парамонов рано вставал – даже когда его посещал великий и ужасный Бодун. Она взирала на него с любопытствующим недовольством, завязывая пояс халатика узелком. А Глеб хрипло выдохнул:
– Привет! Мужик есть?
Недовольный взгляд сменился удивленным. А еще через минуту баба сменилась мужиком. Глядя на него, такого же заспанного, Парамонов, лишь слегка перефразировав себя же самого, задал примерно тот же вопрос:
– Привет! Болгарка есть?
– Нахрена? – ошалело спросил сосед, почесывая волосатое плечо.
– Дверь в чужую квартиру вскрыть!
– Совсем охренел?
– Да заливают меня, а там нет никого! – почти взревел Парамонов.
Результатом его рева послужил пятиминутный поиск болгарки с результатом в виде радостного соседского возгласа: «Нашлась, родимая!», десятиминутная возня с дверью. И, в конце концов, доступ в чужую квартиру, в ванной которой прорвало трубу. Да так прорвало, что вода под ванной хлестала во все стороны.
Учась довольствоваться малым, во всем этом Парамонов все же нашел целых два положительных момента. Во-первых, утро в кои-то веки действительно вышло бодреньким. А во-вторых, он совсем забыл про похмелье.

***

Когда заруливали на перрон, начался обещанный дождь. Ксения привычно обменивалась служебными фразами с диспетчером, охватывая взглядом замирающие приборы. Еще немного, и двигатели замолчат на несколько часов, пассажиры сплоченным потоком рассядутся по автобусам, а сам лайнер отдаст себя в руки инженерному составу.
Игорь поднялся первым. Будто невзначай коснулся пальцами ее ладони. Ксения промолчала. Тоже встала и принялась собирать журналы и документы для сдачи, чувствуя на себе его взгляд.
И в который раз недоумевала, что может быть двусмысленного в слове «нет»? В одном Ксения была уверена абсолютно: она никогда не давала ни малейшего повода.
Они летали вместе уже почти два года. Вопреки принятому, как и в большинстве компаний, порядку, в экипаже ее закрепили с самого начала. Сначала на испытательный срок. Потом опыта набираться. Потом все так и осталось, не сдвинувшись. Еще в самом начале в их рейсах перестала мелькать бортпроводница Леночка. Милейшая нимфа с белокурыми локонами и глазами небесной чистоты. Тогда Ксении рассказывали, что нимфа была преданно влюблена в командира, в то время как сам Игорь не брезговал ее преданностью во время ночлегов вдали от дома между полетами.
Наверное, это удобно – снять напряжение тем, что всегда под рукой, не озадачиваясь ничем «высоким». И потому Басаргиной было особенно непонятно, с чего вдруг Игорь стал проявлять интерес к ней самой. Более того, умудрившись однажды даже замахнуться на ухаживания – не иначе, как счел это безошибочным маневром. В его понимании в тот день все складывалось наилучшим образом.
Им пришлось уходить на второй круг – предыдущий борт не освободил взлетно-посадочную. Ксении было интересно наблюдать за слаженными, без суеты, действиями командира. Она впервые попала в такую ситуацию в реальных условиях. Ничего внештатного при посадке в загруженном аэропорту, но практика обязана подкреплять теорию. На разборе полетов Игорь подробно проговорил все, что делал, с явным намерением покрасоваться перед желторотой пилотессой.
Басаргина сделала для себя несколько пометок, в надежде, что их общение закончится его минутой славы. Но ошиблась. Спустя полчаса она стала объектом всевозможных предложений, сыпавшихся от него, как из рога изобилия, всю дорогу, пока они добирались до отеля. Основная идея сводилась к прогулке и ужину, где главным аргументом стал факт того, что они в Венеции.
А Венеция – это самая романтичная романтика!
«Венеция – это гнилые каналы», – пожав плечами, сказала Ксения и закрыла дверь своего номера перед Игоревым носом.
Тот, к ее удивлению, оказался настойчивым, но без настырности.
А сегодня, вероятно, Басаргину ожидал очередной виток его попыток. Доказательство этого предположения не заставило себя ждать, едва она вышла из авиадиспетчерского пункта. Придержав дверь, чтобы она могла пройти, Игорь Фриз наклонился к ее уху и выдал:
– Имею предложение, от которого невозможно отказаться.
– От любого предложения можно отказаться, Игорь Владимирович, – сказала Ксения, мысленно послав его к черту.
– Да ладно! Ну вот представьте себе. Речушечка, кострецом пахнет, ушица на мангале варится. Лес кругом. Альтанка, качели. Ночевка за городом. У меня дом на Козинке. Едемте на выходные?
– Я не ем рыбу.
– Прискорбно. Но мангал – штука универсальная. Шашлык, овощи. Если вас не прельщает мысль остаться наедине с моей сомнительной персоной, так не страшно – родители будут. Друзья. День рождения у меня в субботу, Ксения.
– Заранее поздравляю. Но в эти выходные я буду занята.
– Да бросьте! Чем можно заниматься в выходные? В крайнем случае потратите один вечер на шефа, а в воскресенье утром отвезу вас к вашим делам.
– Выходные – самое подходящее время для учебы, – сообщила Ксения.
Игорь сделал удивленное лицо – получилось вполне искренне. Впрочем, в нем внушало доверие практически все. И он будто нарочно выпячивал собственные состоятельность и перспективность. Смотрите, восхищайтесь. Дом за городом, родители, карьера, связи.
– Вы учитесь? – уточнил Фриз.
– В аспирантуре. И уверена, вы об этом знаете.
– Знаю, – не стал он сопротивляться. – Но это еще один повод впечатлиться вашей целеустремленностью. Только мне кажется, от одного выходного на даче из аспирантуры вас не выгонят.
– Не выгонят, – согласилась Басаргина. – Но я никогда не прогуливаю.
– Вы знаете, что я еще ни разу в жизни столько времени не тратил на уговоры просто прийти на день рождения?
– Теперь знаю.
– И все же?
Ксения даже остановилась, непонимающе воззрилась на начальство и спросила:
– В каком смысле?
– И все же – вы мне отказываете.
– Вы исключительно прозорливы, Игорь Владимирович.
– Разумеется, Ксения. Тогда до понедельника?
– Всего вам доброго, – кивнула Басаргина.
Фриз легко пожал плечами и сам собой растворился среди людей и голосов, наполнявших аэропорт.
А Ксения и думать забыла об Игоре и его приглашении. Пока шла к автостоянке, укладывала чемодан, прогревала двигатель, в ее голове было все что угодно, но только не такая ерунда, как шашлыки на природе.
Текущей проблемой были пробки... Вечные пробки...
На дорогах, карьерной лестнице... Да мало ли где еще...
Басаргина напряженно постукивала пальцами по коже руля в такт мелодии, негромко раздававшейся из динамиков.
«Записаться на маникюр», – отметила мысленно она, рассматривая коротко остриженные, покрытые неброским гель-лаком ухоженные ногти.
Проехала метров пять, образовавшихся между ее кенгурятником и фаркопом ползущего впереди автомобиля. В радио успели о чем-то поболтать ведущие и врубить очередной трек. Ксения отвлеклась от созерцания дворников, медленно сбрасывающих со стекла дождевые капли. Не попадая в такт музыке. Вправо-влево. Тудум...тудум...тудумтудумтудум. Вправо-влево...
Слева притулилась Таврия, забавно окрашенная в серо-зеленую чешую. С высоты внедорожника Ксения рассматривала драконью морду на капоте: желтые глаза, раздутые ноздри, устрашающий оскал. И девчонку на пассажирском сиденье – в джинсовом потертом пиджаке с броской вышивкой и электронной сигаретой, зажатой между пальцами.
Девчонка подняла голову и, заметив взгляд, направленный на нее, сунула сигарету в рот и подняла руку с отогнутым средним пальцем. Ксения хмыкнула, дернув бровью, и отвернулась.
Детский сад... Детский сад, уверенный в собственной неуязвимости...
Черта с два!
Кирпич никому просто так на голову не падает.
Ты думаешь, что будешь утром готовиться к экзамену, а днем забирать винтажное платье из популярного магазина известного дизайнера.
Черта с два! Классики не врут. И потому день за днем и шаг за шагом – будешь пахать как проклятая, выбиваясь из сил, задыхаясь, сбивая в кровь колени и локти, потому что можешь! достойна! имеешь право!
Шаг! Получить лицензию, поступить в аспирантуру и доказать себе и каждому, что красный диплом зарабатывался не ради красивого цвета обложки.
Диджеи фонили и принялись рассуждать о погоде.
«Хороший день для прогулок!» – утверждал мужской голос.
«Да, прогулка, где-нибудь в парке или на набережной – это здорово!» – вторил ему женский.
«Они за окно смотрят?» – отправила в никуда мысль Ксения и перестроилась в правый ряд.
Шаг! Рассылать резюме, проходить собеседования и раз за разом делать вид, что не замечаешь сальных взглядов и шуток. Не о том, что в голове, а о том, что между ног. Лишь потому что посмела замахнуться на мужскую профессию.
Раздалась мелодия входящего звонка. Не глядя, Ксения знала – это Денис. Она перезвонит потом. Душ, чашка чая, омлет. Она мечтает об омлете часа три, с помидорами и ветчиной. И с петрушкой, обязательно с петрушкой! Как можно больше петрушки.
Шаг! С завидной регулярностью пропускать мимо ушей намеки о том, что бы сделала каждая особь в штанах, обитающая в компании, окажись под ее юбкой.
Черный внедорожник Басаргиной с черепашьей скоростью добрался до перекрестка, преодолел знакомую ему яму и, свернув во двор, медленно покатился вдоль бесконечного дома, отсчитывая подъезды.
Шаг! Поменять квартиру, пройти курсы самообороны и однажды при очередной неожиданной встрече с самым большим знатоком анатомических подробностей женского организма, чем он невероятно гордился, применить действенный прием – захват за яйца.
Ксения улыбнулась, вспомнив, как пресловутый знаток скулил. Вероятно, их кто-то видел, сам бы он не стал таким хвастать, но больше среди коллег она не слышала о месте бабы в обществе и ее прямом предназначении.
Шаг! Выдохнуть, понимая, что это лишь временная передышка.
Перед следующим шагом. Иначе все зря. Бессонные ночи накануне экзаменов, синяки после тренировок, жесткое соблюдение дистанции со всеми членами экипажа.
Наконец, она припарковала машину, заглушила мотор и распахнула дверцу. Подставила руку под капли. Те были прохладными, освежающими, они набирались в лужицу и приятно стекали по ладони за манжет форменной блузки.
Зонт, небольшой чемодан, щелчок центрального замка за спиной, открывшиеся двери остановившегося лифта.
Шаг! Подходя к двери, Ксения рылась в сумке в поисках ключей, а когда подняла голову – стало очевидным, что именно сейчас они ей не понадобятся. Узкая щель ясно давала понять, что дверь открыта.
Басаргина выдохнула, быстро продумала немногочисленные варианты возможных причин. Дальнейшее проделала неторопливо, уверенно и максимально тихо. Чемодан оставила на площадке, скинула туфли, приоткрыла дверь так, чтобы пройти, и прокралась в собственную квартиру. В прихожей было безлюдно.
Она сделала еще пару шагов, и ее взору открылась умилительная картина, знакомая многим с самого детства. В комнате, на ее диване, на ее подушке и под ее пледом дрых незнакомый бородатый мужик. На полу рядом стояла пивная бутылка. На журнальном столике обнаружилась пачка чипсов.
Ксения прислушалась. Никаких других звуков, кроме негромкого сопения мужика, слышно не было. Из чего напрашивался вывод: один.
Она подошла к незваному постояльцу и, размахнувшись, влепила ему звонкую пощечину. В то же мгновение отпрыгнув на достаточное расстояние, чтобы он до нее сразу не дотянулся. И это она сделала совершенно точно не зря. Потому что руки у мужика были длинные. Да и сам он оказался не самых мелких габаритов – это она имела возможность оценить, когда сразу после ее затрещины он подорвался с дивана, резко сев и выбросив вперед кулак, будто давая сдачи.
Лохматость на его голове в этот момент была совершенно очаровательна, соответствуя выражению еще не проснувшейся морды. Следующие несколько секунд он молча взирал на незнакомку – но, кажется, со сна все еще ничего и никого не видел.
В отличие от мужика Ксения не молчала.
– Вон пошел! – очертила она собственную позицию. И, по всей видимости, уже одним только звуком собственного голоса доставила ему немыслимые физические мучения – иначе как еще трактовать страдание, исказившее бородатую рожу?
– Не ори!
– Я еще не начинала.
«Взломщик» снова поморщился и откинулся назад на ее (!!!) подушку.
– Хозяйка, что ли? – прикрыв глаза и принявшись массировать пальцами виски, уточнил он.
– Не твое дело. Забирай свое добро и вали отсюда.
– Да не ори, говорю! Сейчас голова лопнет.
– Мне до лампочки! – сообщила Ксения. – Здесь тебе не пункт социальной помощи и, тем более, не ночлежка.
Мужик поморщился, посмотрел вокруг, подтянул плед и поднял с пола початую бутылку. Жадно хлебнул. Снова поморщился. И глубокомысленно изрек:
– Выдохлось. Так ты хозяйка или нет?
– По-хорошему не уйдешь?
– Да уйду я! Дай оклемаюсь, – проворчал «взломщик». – Так вот, звезда моя... Замок, как ты уже поняла, придется ставить... Я не рискнул врезать без твоего одобрения. А вот трубы менять пришлось, уж прости, дорогая. В ванной уборку там... ремонт... сама доделаешь. Но трубы я нормальные поставил, немецкие. Старые совсем прогнили... ну кафель в плачевном состоянии – поотдувалось все после потопа. Короче, девочка большая, вроде, разберешься, – в конце этой тирады, несомненно, не так легко ему давшейся, он сделал еще один большой глоток выдохшегося пива из бутылки.
– Тебе психушку вызвать или полицию? – совершенно серьезно предложила Басаргина.
– В Павловскую звони сразу, я там главврача знаю. Ты меня слышала вообще? Алло! У тебя трубы провало, потоп был!
– А ты в роли Ноя? – она вынула из сумки кошелек и протянула ему деньги. – За работу. Похмелишься.
Ной ей, видимо, попался гордый. Нос отворотил. Даже, вроде как, почти сделал вид, что оскорбился.
– Мне б сейчас лучше кофе... или лимонаду имбирного... – пробурчал он. – Короче, проверяй – все цело. Если чего пропало – обращайся. Возмещу. Я внизу живу.
– Догадываюсь я о твоем имбирном лимонаде, – фыркнула Ксения. – Бери деньги и иди хоть вниз, хоть вверх, хоть на все четыре стороны.
– Ну-ну, – хмыкнул мужик и, продолжая игнорировать денежное вознаграждение, выполз из-под пледа, явив ее взору красноречиво растянутые на коленках спортивки. Подхватил со стола чипсы и, отсалютовав ими, выдал: – Со знакомством, соседка!
– И тебе не хворать, имбирный водопроводчик.
«Водопроводчик» криво усмехнулся. Предложения обращаться за помощью в случае чего, не воспоследовало. А сам странный сосед побрел из комнаты. Еще через несколько секунд громко шандарахнула дверь. Потом заскрипела, и Ксения услышала из прихожей:
– Это не я, это сквозняк!
«Ну конечно!», – подумало внутреннее «я» Ксении Басаргиной, давно выучившейся помалкивать во избежание неверной трактовки окружающими ее мыслей, произнесенных вслух.
Смотреть последствия потопа, несмотря на настойчивость новоявленного Ноя, она отправилась не сразу. Сначала вышла за чемоданом и туфлями, сиротливо ожидавшими хозяйку на площадке. И глянув на испорченный замок, набрала номер Дениса. Тот не ответил, и Ксения все же отправилась в ванную.
Красота постигшего бедствия впечатляла. Несколько плиток кафеля на стене действительно вздулись и издали пустой звук безнадеги, когда она простучала по ним. Шкаф, прикрывающий трубы, был разворочен, хотя, присмотревшись, Басаргина отметила, что имбирный водопроводчик определенно пытался сделать это максимально аккуратно. А получилось как получилось. Грязная лужа, которую пытались обезвредить парой обнаруженных половых тряпок и одним полотенцем, от чего Ксения негромко одарила далеко не лестным эпитетом того, кто это сделал, покрывала с разным уровнем глубины весь пол. В ней валялись старые трубы и куски новых в весьма живописном беспорядке с элементами андеграунда.
День отдыха безоговорочно превращался в день уборки. Но сначала омлет. А перед ним – Денис.
И Ксения снова позвонила брату. На сей раз ответ не заставил себя долго ждать. Старшенький принял вызов почти сразу и жизнерадостно пыхнул в трубку:
– О! Я только собирался перезвонить! Прилетела?
– Прилетела, – сказала Ксения, одновременно обходя квартиру на предмет вероятности исчезновения... чего-нибудь ценного. Она усмехнулась – вышло прямо в трубку.
– А ржешь чего?
– Как думаешь, что у меня в хате самого ценного?
– Спрашиваешь! Ты, конечно!
– Это без вариантов. А если меня нет?
– Ну... не знаю... лэптоп, золото... о! Я у тебя перфоратор оставил, когда мы полку вешали в комнате!
– Где? – удивилась сестра.
– В шкафу в прихожей. В углу, за сапогами.
– Мммм... – протянула она, заглядывая в шкаф, и радостно выпалила: – Есть!
– Тебя че? Обчистили?! – догадался Денис.
– Да вот нет. Все на месте.
– Ксюха! Че случилось?
– Много чего, – сообщила она. – У меня прорвало трубу, она залила соседа, он взломал мою дверь и сделал ремонт в ванной. В смысле, устранил течь и трубы поменял. А теперь мне нужно ставить новый замок.
На другом конце повисло молчание – довольно продолжительное, сопровождавшееся сопением в трубку и, по всей видимости, скрипом шариков и роликов в мозгах, пытавшихся осмыслить полученную информацию. Потом Денис уточнил:
– В смысле «трубы поменял»?
– Тебе описать процесс? – поинтересовалась в свою очередь Ксения.
– Он нормальный вообще?
– Процесс?!
– Какой процесс?! Сосед! Воду бы перекрыл и все!
– Аааа... Ну что ты хочешь с алкаша! Слу, так ты мне замок врежешь? А то я сама не справлюсь. Тут с мясом.
– Да без проблем, но только завтра. Я в карауле, Ксюш.
– Непруха, придется слесаря звать, – вздохнула она и добавила: – И вот какой от тебя прок, а?
– А если мне тебя из рейса сорвать придется – с парашютом будешь выпрыгивать?
– Ой, не начинай! Ла-а-дно, – сменила Ксения гнев на милость, – сиди в своем карауле. И лучше на базе.
– Как получится, – с явно слышимой улыбкой в голосе ответил Денис. – Позвони отцу, они, вроде, в городе.
– Чтобы он примчался? И разобрал всю дверь? Нет уж!
– Слушай, а если этот... алкаш... трубы поменял – замок не?
– Ты сейчас серьезно, Динь?
– Что?! Я предложил вариант!
– Чтобы он вообще дорогу протоптал?
– Ладно, ладно. Ты-то как? Нормально?
– Что ж бабе сделается, а? – усмехнулась сестра.
– Этой, по ходу, ничего. Короче, если что, ты звони, ок?
– Ок.
Ксения отключилась и вскоре набирала телефон, обнаруженный в блокноте среди нескольких десятков других «нужных» номеров.
А еще минут через сорок раздался звонок. Ксения распахнула незапертую дверь и беззвучно икнула.
На пороге ее квартиры стоял молодой человек, который, если судить по росту и идеальной фигуре, обтянутой белоснежной футболкой, должен работать в модельном бизнесе. Или в стриптизе. Лицо соответствовало стриптизу, или модельному бизнесу, не меньше фигуры. И если бы не логотип «Муж на час» на выпуклой груди, Басаргина была бы уверена, что этот экземпляр визуальной мужественности ошибся адресом.
– Агентство бытовых услуг «Муж на час». Вы заказывали? – улыбаясь во все свои идеальные тридцать два зуба, молвил так называемый «муж».
– Я, – отмерла Ксения и кивнула на замок. – Сломался.
– Починим! – молодой человек тряхнул пышной шевелюрой и воззрился на то, что осталось от замка. Кажется, вид спиленного механизма произвел на него некоторое впечатление, поскольку следующее изречение прозвучало уже озадаченно: – Неслабо он у вас... сломался.
– Так получилось, – констатировала хозяйка.
– Так, ладно, – сбросил с себя оцепенение великий специалист по замкам. – Сейчас выберем с вами новый агрегат, вмонтируем. Итальянский? Австрийский? Наш? Сувальдный? Цилиндровый? Можно итальянский комбинированный. В принципе, они лидеры, причем бесспорные. Дорого, зато надежно.
– Насколько?
– Ну... если его спилят опять... то, конечно, хоть какой ставь...
– Тогда нечто среднее на ваше усмотрение, – приняла решение Ксения. – Это долго?
– Ну, вот это недоразумение вытащить сначала... И с новым повозиться. Думаю, минут сорок-пятьдесят.
– Было бы значительно лучше, если бы вы делали, а не возились, – заключила она и вышла из прихожей, оставив временную вторую половину один на один с замком, пострадавшим в неравном бою с соседом.
Впрочем, по всей видимости, «возня» была включена в пакет предоставляемых услуг. Слава богу, без нытья и десятиминутных перекуров. Да и пожрать в процессе врезания замка «муж» не просил. В итоге на все про все ушло около часа. Но, стоило отдать должное, сделал – именно сделал – аккуратно. И, отдавая ей убитый старый механизм, он продолжал бубнить что-то о преимуществах одних замков перед другими. Вслушиваться было бесполезно – засорение мозга. Количество и качество познаний в данной области в сочетании с грудой мышц поистине впечатляло.
Принимая работу, Ксения пару раз повернула ключ в разные стороны и снова ретировалась, чтобы сразу вернуться с кошельком и вопросом:
– Консультацию дадите?
– Если буду достаточно компетентен, – осветил улыбкой прихожую на редкость покладистый «супружник». Судя по всему, тот факт, что он был временным мужем, невсамделишным, благотворно сказывался на его обхождении с дамой. Или это футболка, обтягивающая бицепсы и трицепсы, так влияла.
Невсамделишная жена кивнула и жестом пригласила его к двери в раскуроченную гораздо сильнее замка ванную.
– Во что приблизительно обошелся этот ремонт, подскажете? – спросила она.
На сей раз возился «консультант» недолго. Во всяком случае, несоотносимо быстрее, чем врезал замок. Вердикт, произнесенный самым серьезным тоном, звучал довольно тяжеловесно:
– Смотря где материал заказывали. Здесь немецкая труба, считается из лучших на рынке. Хотя, на мой взгляд, надежней меди все равно ничего нет. Пластик – штука только на вид внушающая доверие. Здесь, к примеру, понтов много, а качество... ну посмо́трите в процессе эксплуатации. Плюс работа... Тоже показатель варьирующийся. У всех прайсы разные. У нас цены на услуги, к слову, ниже других по городу. Здесь бы в общей сложности в штуку... может, штуку двести обошлось, не меньше. У вас маленько нестандарт.
– А по времени?
– Часа полтора-два минимум. Смотря как делать. Тут же совсем черновой вариант, только трубу поменяли. Вам еще закончить все надо? Я правильно понимаю?
– То потом, – негромко отозвалась Ксения, думая сейчас явно не о продолжении ремонта. Наконец она вынула деньги, чтобы рассчитаться. – Спасибо.
– Обращайтесь в наше агентство, – он уже с готовностью протягивал ей визитку. – Устраним это все в кратчайшие сроки и максимально качественно!

***

... устранить все в кратчайшие сроки не удалось. По большому счету он пожалел о том, что ввязался в дурацкую историю с чужим – подчеркиваем, чужим! – ремонтом еще на старте. Но было несколько вполне объективных причин, чтобы отчебучить такую ерунду.
Во-первых, перекрыть воду в самой квартире не удалось. Тупо кран переклинило. Нужно было отключать стояк, что он и сделал, вызвав сантехника. А оставить на неопределенный срок несколько квартир без водоснабжения, в том числе и свою, – идея объективно не самая лучшая.
Во-вторых, касаемо неопределенного срока – хата сверху была жилой. Полотенца в ванной, яйца в холодильнике... помидоры. Влажная почва в горшках. Вот только никаких хозяев в помине не наблюдалось. И кому в этой ситуации звонить он не представлял.
Потому вариантов не оставалось – замена трубы виделась наименьшим из всех зол.
Нет, идиотом Парамонов не был. Приступами кретинизма не страдал. Основной его недостаток заключался в излишней самонадеянности, пожалуй. Но и самонадеянность имела под собой некоторые основания, шаткие, но все же. Только когда у самого в квартире вода по полу озером стелется, не до самоанализа.
Решать пришлось быстро.
Да, меняем. Да, прям щас. Да нормальные ставьте!
Может, спасибо скажут, а не морды отворотят.
Нет, все-таки приступ кретинизма.
Парамонов мотнул головой и захлопнул дверь собственной квартиры, выползая на улицу – вечером в смену заступать, а себя еще в чувства надо привести после ночи возлияний. Это чудо сотворить под силу только кефирчику. Единственное, что никогда его не подводило.
Вся его жизнь с некоторых пор делилась на этапы, которые сводились к достижению целей. Цели тоже имели градацию.
Была большая, неподъемная – на пьяную голову так вообще нереализуемая – выбраться из дерьма.
Были средние – борьба с периодами идиотизма и с идиотами, которые периодически обрушивались на него. Попытки справиться с собой. Не удавить Гирееву. Не потерять работу.
И были мелкие. В его случае – вполне себе радующие душу, потому что они-то и создавали иллюзию того, что он не стоит на месте. Вычерпать воду из квартиры. Забросить шмотье в стиралку. Нормальный футбол на нормальных выходных. Отходняк. Кефирчик.
Шаг за шагом вниз по лестнице – и запоздалая мысль о том, что, к счастью, живет он на первом этаже. Ему затапливать некого. Разве что крыс в подвале. Но, как выяснилось, когда перекрывали стояк, крысы в их подвале не живут.
Единственной крысой по образу жизни вполне можно было считать себя самого. Да самомнение по старой памяти не давало.
К действительности вернул парень в подъезде, обгонявший его на выходе. Он резко включил в самом Парамонове способность соображать. Вместе с хлопнувшей наверху дверью и характерным щелчком замка. «Муж на час» – гласила надпись на спине белой мистеропроперовской футболки. А Парамонов невольно усмехнулся. Дура. И этому диагнозу даже кефирчик не поможет.
Мегера.
Как так вышло, что он влупился в наидебильнейшую утреннюю историю с жилицей квартиры сверху в форме... кого там? стюардессы? Парамонов не имел ни малейшего представления. Вообще-то, с его точки зрения, хозяином положения должен был себя чувствовать он сам. К тому имелись все предпосылки.
Во-первых, объективно – это ее трубы погрузили его жизнь в хаос.
Во-вторых, субъективно – баба все-таки.
В-третьих – ненавязчиво – так-то он ей помог. Вроде бы как.
Ну, правда. Как оставить незапертой на ночь квартиру посторонних людей и уйти восвояси, когда не успел еще и с замком разобраться. Ситуация патовая, и самому себе Глеб не без иронии крутил у виска пальцем. Но ночевать пришлось. Золотые колечко и цепочка с подвесом в вазочке на прикроватной тумбочке и плазма с весьма недешевым ноутбуком сомнений в правильности этого с любой точки зрения ненормального решения не оставили. Еще обчистят.
Тогда, на не совсем трезвую голову, Глебу все это казалось стройным и логичным. И делало самого себя в собственных глазах чуть ли не Доктором Стрэнджем. Когда же его разбудили пощечиной, от ореола супергероя не осталось и следа. А он сам был Машей. Ну, той самой, которая «кто сидел на моем стульчике, кто пил из моей чашки». Подстава. Видимо люди в форме так действовали на его подсознание. И похрену, что форма не полицейская.
И он всерьез не знал, на кого больше злится. На нее – за отсутствие ожидаемой реакции. Или на себя – за то, что ожидал этой самой реакции. Последнее, впрочем, тоже было вполне привычно. Самоистязанием он занимался последние полтора года.
А вот кефирчик в очередной раз сотворил чудо – в смысле ожиданий не подвел.
И потому к вечеру более-менее проспавшийся и очухавшийся Глеб Львович Парамонов в потертой кожаной куртке и не вполне бритый выползал из своей квартиры на первом этаже девятиэтажки с тем, чтобы отправиться на обожаемую работу. Рвение к труду – шажок на пути к великой цели. Вылезти из дерьма.
Но в это самое дерьмо его опустили в который раз – порога дома не перешагнул, а будто за шкирку в бочку окунули.
Клац – поворот ключа в дверном замке.
Клац – щелчок где-то в шее.
Клац – скрип металлической дверцы почтового ящика.
И негромкий шелест внутри. Конверт – Парамонов сто лет не получал бумажных писем. Парамонову вообще никто не писал. Некому было писать.
– Круто... – пробормотал он, узрев внутри конверта несколько банкнот с изображением Леси Украинки.
Клац.
И дошло.
Благодарность. Вместо нормального «спасибо». Или это и есть спасибо? Или «извините за утро».
Клац.
И он погасил в себе приступ подступающего бешенства. Знал, как это делается. Умел, практиковал. Иначе с отдельными индивидуумами рисковал просто не справиться. А ненависть к человечеству давно уже была им приобретена – почти профессиональный навык.
Теперь к общей какофонии добавились крайне негативные чувства к соседке со второго этажа. Всего лишь. Забить. Забыть. Идти на работу.
Смена в двадцать четыре часа притупляла и бешенство, и любые другие чувства. Их он просто отключал. Превращался в машину с фонендоскопом на шее – ходил, говорил, выдавал на-гора знания, необходимые на вызовах. Но не чувствовал. Ни бешенства, ни сожалений, ничего.
Переступал порог, переодевался, выдыхал в пересменку, когда вызовов было не очень много. Встретил Татьяну Ивановну – старую знакомую, с которой работал первые пару месяцев. Она смену сдавала. Махнула ему, кажется, тоже почти не имея на то сил. И ушла переодеваться. Домой. Спать. Возраст сказывался. Но губы, накрашенные красной помадой, всегда улыбались, хоть двенадцать часов в смене, хоть двадцать четыре.
Заглянул в аквариум. Расписался в документах. Ушел смотреть машину. В эту ночь он с новеньким шофером, имени не помнил. Петрусь заступает в восемь. До восьми еще продержаться. Илонка вечно опаздывает, а перед самым выездом звонок из аквариума оповестил: сегодня один, звезда смены заболела. В каком-то смысле он выдохнул – никто не станет жужжать под ухом. Хотя и трудно, когда один.
А потом с первым же вызовом понеслась душа в рай.
«112 на Касияна 11, 22. Головокружение, перестал разговаривать. Предположительно инсульт».
Это чтобы жизнь медом не казалась. Предыдущие две машины уехали со станции к пациентам с ОРВИ.
– Валера, семьдесят пять минут на все.
Да, Валера – новенький водила. Мальчишка, очень серьезный, лавирует в потоке автомобилей, не желающих пропускать. Умница.
На вызове действительно подтверждается инсульт. Дальше по инструкции. ЭКГ, катетер, таблетки, капельница. Поиск негров по соседним квартирам – больной мощная туша, и они с Валерчиком не потянут вдвоем. А бабуля, мать пациента, в состоянии только хныкать – чего с бабы взять?
И поездка в больницу – теперь окружающие машины вызывают тихое бешенство у Валеры, и он негромко матерится сквозь зубы. Светомузыка на крыше скорой нифига не помогает.
«112, Парамонов, ты там скоро? На Даценко вызов, вы, вроде, близко».
«Лен, ты? Полчаса дай».
«Поняла, отбой».
На Даценко отправляют другую бригаду.
А их маршрут – сдать недвижимость в приемник.
Потом начинается рутина – один за другим вызовы на гипертонию. 200 на 100.
«Прокапайте его чем-нибудь, ему на работу утром» – алкаш его диагноз. Такое только сцепив зубы. Парамонова колбасило от такого.
Старушка под восемьдесят – крепенькая, шумная, красная, как помидор. И туда же, давление.
Онкология. Эти вызовы Глеб не переносил органически. От них прорывалось то, что держал под замком. Эти тихие разговоры, испуг в глазах родственников, шепот: «Она утром даже в сад выходила, как же?» Так же. Обыкновенно. После такого тянуло курить и валить поскорее.
А потом мама звала обедать – Ленка со станции объявляла тридцать минут перерыва. И Валера радостно улыбался: «Так еще ничего, протянуть можно».
Но ночь не тянулась, бежала. Мчалась вперед, не оставляя ни сожалений, ни воспоминаний.
В восемь сменился водитель. Прискакал Петька и стало немного бодрее. Он застал Парамонова во время очередной пересменки спящим на диване. Тридцатиминутка на сон.
– Кофе! – объявил Петька, водрузив на столик перед Глебом стаканчик. – А вечером пивас!
Глеб открыл один глаз и криво усмехнулся.
– Не боишься, что Аня из дому выгонит за пивас с Парамоновым после прошлого раза?
В прошлый раз пивом не обошлось. Загул был конкретный, и Петькина жена уехала к родителям на неделю. Он потом долго ходил поклоны бить.
– Не выгонит! – почти шепотом с загадочным выражением на простецком лице важно сообщил водила. И тут же заорал: – Она в роддоме!
– Уже? – подхватился с дивана Глеб.
– Ага! Девка! Три сто! Мы понемногу, а то завтра ехать с утра.
– Поздравляю, ювелир! Ювелир усмехнулся и отпил кофе из своего стаканчика.
– Мне еще манеж собирать. Запретила, пока не родит. А хрен его, как оно делается.
– Рукожоп вульгарис. Вот вечером под пиво и сообразим.
Вечером под пиво они много чего сообразили. После двадцатичетырехчасовой смены мозг взрывался цветными пятнами, расплывающимися перед глазами. Алкоголь даже в незначительных количествах это дело порядком усугублял, а мысли неслись, не цепляясь одна за другую, но залетая в голову с одной стороны – и вылетая из другой.
Конец смены был ознаменован кишечным отравлением с температурой у ребенка. Настаивали на госпитализации, родители были против. Мать – сущая мегера. Нахрена скорую вызывали: дайте ему чего-нибудь, чтобы температуру сбить!
Л – Логика.
– Мегера! – восклицал Петька, устроившись на полу будущей детской с отверткой в руках и поставив рядом с собой пиво. – Ну правда, уже четыре раза звонила, проверяет, дома ли! Мегера натуральная!
– Баба как баба, – отмахивался Глеб, листая – внимание! – инструкцию к манежу. – Похлеще мегеры бывают.
Вспомнилась вчерашняя. Будто вечность назад. Худющая, глаза сверкают, и странно теплый цвет волос. Не русый, не светлый, не рыжий. Каштановый, что ли?
«Имбирный водопроводчик».
В кармане джинсов все еще поскрипывал конверт с деньгами вместо спасибо.
– Может, на Свету перекинется – успокоится немного? Все-таки гормоны.
– Света – это назвали?
– Не, еще не... Ане не нравится. Она типа думает.
– Кому что вообще нравится? – мрачно подтвердил Парамонов и отхлебнул из бутылки пива. Устранил течь. Сделал какой-никакой ремонт труб. Хату сторожил. Вспомнил на свою голову. И отмахиваясь от зудящего, злого воспоминания, снова посмотрел на Петьку: – А покрепче ничего нет?
– Чтоб ты мне прям тут уснул? Не-е-е-е, я-то не против. Да и забирать из роддома послезавтра только. Но манеж-то сегодня собрать надо, завтра теща явится контролировать.
– Ладно, лесом, – усмехнулся Глеб.
«Похмелишься».
И совала так, с гадливостью. Может, из тех же побуждений и в почтовый ящик швырнула – взяла на себя труд отблагодарить. Сколько там? Пробухать все нахрен?
Свежая мысль после суток в смене.
Откуда она вообще взялась в голове? Сейчас, когда прошло столько времени и столько жизней? Впрочем, ответ на этот вопрос он и без того знал. Машина с кипятильником через шею выключалась. Включался Глеб Парамонов. Сонный, злой. Задавивший в себе ярость. Теперь она становилась тихой, но кипучей, больной. Ждала выхода, подавляемая столько времени.
Девчонка еще. Кто дал ей право – эдак свысока? Почему каждый считает себя в праве? Тим звонить и спрашивать. Осмоловский – периодически воспитывать по старой памяти. Вера – Вера... лишать последней опоры. Все, что имел, потерял. Шансов выкарабкаться ежедневно лишал себя сам.
– Ты б отпуск взял на пару недель, – прервал он зуд в голове. – И так фиг отдыхаешь, а тут начнется.
– Вот на работе и буду отдыхать.
– Не та у тебя работа, чтобы отдыхать.
– Слушай, может, тебе все-таки такси вызвать? Чего-то ты серый прямо.
– Не, на метро доеду.
– Как знаешь.
Обрывки фраз в голове не задерживались – как и мысли влетая и вылетая.
К одиннадцати титаническими совместными усилиями манеж был все-таки собран. В начале двенадцатого Парамонов выполз из Петькиной квартиры. Петька же к тому времени всерьез уговаривал его остаться – метро до полуночи. Глеб только отмахивался.
И не знал, от чего развезло сильнее: от выпитого пива, от суток на ногах, от той чертовой ракушки, которую, скорее всего, к утру увезут в морг, или от разраставшегося в душе дикого ощущения, что с бродячей собакой у него больше общего, чем с любым человеком.
Одинокие – то там, то здесь – полуночные пассажиры. Успеть до закрытия станции. У девчонки наушники ярко-зеленые торчат из распущенных голубых волос. Мальвина – без азбуки. С дорогущим киндлом среди ночи.
Дорогожичи. Елены Телиги. Девятиэтажка среди хрущевок-недомерков. Неожиданно гулкие среди ночи шаги по асфальту – будто заставляющие звучать стены и деревья сухой и прозрачной осени. Прозрачной даже сейчас, среди мрака и фонарей, рассеивающих его.
Крыльцо, подъезд. Тусклый желтый свет лампочки без плафона. Ключи. И хруст конверта с Леськой Украинкой в кармане. Руки сами собой сжались в кулаки.
Через мгновение он обнаружил себя звонящим в дверь квартиры на втором этаже – точно такой же, как у него, квартиры.
За дверью было так же тихо, как и в подъезде, без признаков жизни и движения. Но позвонить снова не успел. Когда Глеб занес руку к кнопке, то услышал негромкое «Кто там».
– Идиот снизу!
– Уходите! – ответила Ксения не сразу.
– Я твою квартиру сутки сторожил, стюардесса. Думаешь, свалю?
– Обязательно доплачу за охрану.
– Ну попробуй. Можешь прямо сейчас выйти и доплатить! – он еще не перешел на ор, но в голосе отчетливо слышался потенциал для этого перехода.
– Идите к черту! Ночь на дворе.
– Я сейчас опять взломаю твой замок!
– А я вызову полицию в этот раз.
– Ну, вызови! Нормально после твоего чертового конверта!
– Уходите по-хорошему.
– Я лучше дождусь по-плохому! Интересно же!
– Ну и ждите.
Снова стало тихо. Настолько тихо, что эта самая тишина приобретала объем, двигалась, вибрировала снаружи, внутри, запульсировала в висках. Глеб тихо выдохнул и ругнулся себе под нос.
Ушла. Дура. Тварь. Вдавил кнопку звонка, что было силы. И понимал – хрен она откроет. Такие не открывают, не впускают, перекрывают воздух – медленно, нарочито медленно. Повидал разных. Таких, со стальными яйцами, на дух не переносил.
Прижался лбом к двери, тяжело опершись на нее. И шандарахнул по ней со всей дури, так, что огнем опалило ладонь.
– Открывай, сказал! – заорал Парамонов на весь подъезд. – Открывай, разговор есть!
Дверь распахнулась, словно от заклинания.
– Совсем охренел? – раздался свистящий шепот очень близко от его лица. – Глаза залил – стрелок на часах не замечаешь?
– А ты людей не замечаешь, да?
– Ты постарался не остаться незамеченным!
– Пришлось. Впустишь или так и будем на пороге? Ксения воинственно запахнула халат и отошла в сторону.
– Соседей жалко, – буркнула она, когда он проходил мимо.
Яркий свет прихожей после тусклого подъездного на мгновение ослепил. Или это все та же смена? Или вся его собственная жизнь, навалившаяся в одно мгновение, – ослепила? А когда очухался – наткнулся взглядом на зеркало. И правда серый. От усталости или от ненависти?
– Ну, замок врезала, молодец! – гаркнул он, резко оборачиваясь к соседке. – Оплачивала как? Картой? Или лично в руки Мистеру Проперу вручила? Или из окна конверт сбросила? Хотя... о чем я? У него работа, он нанимался. С ним по-человечески!
– Что за бред? – возмутилась Басаргина.
– Разве? – Парамонов сунул руки в карманы брюк и навис над ней. – Не могла нормально сказать – у меня вчера день свободный был до вечера. Думаешь, если я с твоей квартирой до этого носился, потом бы отказал? Знала же где живу, почему в ящик, стюардесса?
– Это претензия?
– А что? Не нравится, когда прямо говорят? Проще на опохмел в конвертике подсунуть? Иди ты знаешь куда со своим конвертиком?! – он резко выдернул руку из кармана, пошарил по куртке, и через мгновение крупными яркими бабочками по прихожей посыпались на пол купюры.
Одна из которых благополучно опустилась Ксении на плечо.
– Пошел вон, – негромко сказала Ксения и смахнула розоватую бумажку на пол, к остальным.
– А не уйду – что сделаешь?
– Огрею битой.
– Вау! У стюардессы есть бита!
– И трезвые мозги, в отличие от тебя.
– То есть проблема в том, что я пьян, а ты нет?
– У меня – проблем нет, а твои меня не интересуют.
– Зато меня интересуют, – его глаза опасно сверкнули – будто где-то в темной пропасти на мгновение блеснул свет и тут же погас. А он сам оказался еще ближе к ней. – У нас неравное положение. Придется исправлять.
Его тяжелые горячие ладони легли на ее плечи так, что она сквозь ткань халата почувствовала их жар. Жар был и на ее лице – от его дыхания. Разило пивом, сигаретами и одеколоном. Не спрашивая и не выжидая, он резко притянул ее к себе и захватил ее губы своими. Как-то сразу, целиком, поглощая миллиметры дистанции и пространства. Ее всю он будто бы забирал тоже. Будто бы ему было можно.
И это стало его ошибкой. В следующее мгновение захват совершила Ксения. Свой фирменный. Безотказный. За яйца. Какая там нахрен темная пропасть с искрами в глазах, когда искры из этих самый глаз посыпались, а его самого скрутило пополам от боли? Парамоновские лапы даже не сразу слетели с ее плеч – теперь он вцепился в Басаргину, как в опору, но поцелуй прервал – неудобно было скулить.
– Сука! – выдавил Парамонов. – Пусти!
– Дверь у тебя за спиной. Понял?
– Да понял, понял!
Она кивнула и ослабила хватку.
– Да понял я, отпусти! – выдохнул он, поднимая к ней лицо. Если бы взглядом можно было убить, то Ксения уже наверняка свалилась бы замертво посреди собственной прихожей.
– Вали нахрен отсюда, – сказала она, живая и здоровая, давая свободу его мошонке, отчего он сам чуть не упал на пол – от облегчения и... какие уж тут синонимы – той самой свободы, неожиданно захлестнувшей все его существо. Ему только и оставалось, что упереться руками в собственные колени и тяжело выдыхать ставший неожиданно сладким воздух.
– Мегера, – пробормотал Парамонов, теперь уже не глядя на соседку и понимая, что протрезвел. – Мне вот просто интересно, что я тебе плохого сделал?
– Сам нарвался.
– Ясно, – он, наконец, разогнулся и снова навис над ней. Цвет лица из серого стал почти багровым. – Понятно. Спасибо. Тогда спокойной ночи, соседка.
– Ты б проспался, а? – скривила она губы. – Может, соображать начнешь.
– Это мысль, – хрипловато пробормотал он и совершенно неожиданно широко улыбнулся. – Если чего – я рядом.
Широко раскрыл дверь, а потом скрылся за ней, на этот раз закрыв ее за собой с предельной осторожностью, не издавая ни звука.
_________________

С новой историей! В читателях! Радует, что история почти готова. Автору вдохновения для написания следующих произведений

Утро доброе!
Я бы очень хотела прочитать эту книгу всю сразу... то, что книга интересная - понятно по первым абзацам пролога..
_________________

Спасибо
Ваши истории всегда находят зацепочку в душе, никогда не оставляют равнодушной. Я в читателях!
Истории героев сразу открываются с трагических событий , которые им кажутся навсегда определяющими для последующей жизни. А я, как читательница, надеюсь на поступательное движение их судеб к счастливым высотам Отныне, с момента их встречи


Отдельное спасибо за пятого всадника и Рукожопа Вульгариса
_________________

Поздравляю с началом нового романа! Как всегда супер интересно! Герои вообще обалденные!

Восторг! Читала и не могла оторваться, в какой-то момент даже почувствовала похмелье)))
_________________

Поздравляю нас всех с новым романом! Точно знаю, что от поочтения будет масса удовольствия.

Ух какая захватывающая история.Я в читателях.
_________________

Спасибо большое!

И обязательно прочитаете в ближайшее время ;) Мы будем выкладывать быстро и помногу.

ура! спасибо!

Надеемся, это покажется вам интересным!

Сами иногда удивляемся, откуда оно берется

Надеемся, будет интересно! Героев мы очень полюбили)

Главное, чтобы от этого похмелья не очень болела голова!
Спасибо большое!

А мы надеемся его доставить

Доброе пожаловать!
_________________

 » Глава 2

***

Утро наступило быстро. Так, как она не любила больше всего – с кошмара.
У нормальных людей кошмары как кошмары. А у нее свои, не такие, как у всех. Светлые и теплые. Нежные.
Они ей и снились – свет, тепло... Чертова нежность. Вода, медленно плещущаяся у ног. И мужские губы на ее плече. Те неспешно двигались по коже, отчего перед глазами мелькали разноцветные лучики. Или от солнца. Нет, от солнца было жарко. Или от губ, ласкающих ее грудь. Жарко было везде. Внутри, снаружи. В голове, в сердце – откуда не выходило ощущение нежности. На животе, меж бедер – которых касались мужские руки. Умереть хотелось от этой нежности. Остаться в ней, не быть больше нигде и никогда.
Она ненавидела эти сны. Не могла ими управлять и ненавидела. Не могла управлять, как всем прочим – чувствами, желаниями, поступками. Ненавидела. Сны ей не принадлежали. Мучили. Заставляли вспоминать то, что должна была давно забыть. А она ненавидела их за это. За то, что нельзя забыть.
Забыть поцелуи, и губы, и руки, и голос. Он терзал сильнее всего. Им, этим голосом, звучали глупости, которые она хотела слушать бесконечно. Всю жизнь хотела. Всегда хотела.
Наваждение, заканчивающееся только тогда, когда просыпаешься. Тогда, когда меньше всего на свете хотелось проснуться. Продлить или проснуться? Агонию продлить?
Она тяжело выдыхала перед пробуждением, и наваливалась тяжесть. Нет, не от тела любовника. Тяжесть ледяная, неподъемная, душившая, давившая, распиравшая изнутри. В одно мгновение из тепла она попадала в холод. И там, где была ее нежность, оставалась зияющая рана. Кровоточившая, пульсирующая болью.
Потом, после, ей оставалось разлепить веки и понять, что это снова был он. Ее кошмар. Не такой, как у всех людей.
После таких ночей Ксения злилась на собственное бессилие. Презирала любую слабость и ненавидела себя поддававшуюся.
Хотелось послать к черту будильник и проваляться до обеда в кровати, а вместо учебников посмотреть какую-нибудь слезливую мелодраму о большой и чистой с обязательным ванильным хэппи-эндом.
Басаргина рассерженно выдохнула и пару раз шарахнулась головой о подушку. Потом уставилась в потолок, прогоняя прочь ночные видения.
Цель.
Ее цель.
В другом.
И она добьется.
Надо лишь встать и начать день согласно давно составленному расписанию. Спортзал, учебники, обед у родителей.
Решительно скинув с себя одеяло, Ксения резко села. И больше не отвлекалась от намеченного. Полтора часа на тренажерах, бассейн, пособие по гироскопическим приборам. И ровно в пятнадцать ноль-ноль она переступала порог родительской квартиры, вручая Киевский торт маме и целуя в щеку отца.
Ничего нового, все по заведенному уже много лет порядку. Как они хотели, чтобы она вернулась домой, к ним! Всерьез уговаривали. А получили только воскресные обеды да звонки. И эти проклятые Киевские торты, которые так любил папа. Их жизнь отличалась потрясающей стабильностью, в отличие от жизней их детей. Кто кого компенсировал?
– У нас дегустация вишневки, так что ты сегодня ночуешь! – объявил отец уже с порога, отбирая у Ксении пальто.
– У меня завтра Вильнюс, – сказала дочь, разом отказавшись и от одного, и от другого.
– Между прочим, не знаешь, что теряешь!
– Ну, кролика хоть будешь? – вмешалась мать. – Или еще и диета какая-нибудь?
– Допустим, знаю, – улыбнулась Ксения отцу и глянула на мать. – А кролика буду, только не целого. Дениса еще нет?
– Задерживается, – пожала плечами Маргарита Николаевна и моргнула подкрашенными глазами. Глаза у нее были еще совсем молодые, лучистые. Похожие на Ксюшины и не похожие одновременно. – Но это и к лучшему, – добавила она. – Я с тобой поговорить хотела.
– Ясно, – вздохнула Ксения, почти уверенная в теме предстоящей беседы. – Может, чего помочь?
– Нет, все готово. Что там у тебя на работе?
– Да нормально все.
– Да? А с учебой? – мамина бровь чуть изогнулась.
– Пока про оценки не узнает, на кухню не пропустит, – крякнул отец. – Вообще из прихожей не выпустит.
– Вам про что интереснее – про демпфирующие устройства или дескрипторы языковой компетентности? – спросила Басаргина с таким видом, будто и впрямь намеревалась начать лекцию.
– Это твоя будущая кандидатская? – принял заинтересованный вид Виктор Антонович.
– Папа!
– А что папа? А папа ничего! Фигеет, какая у него дочка умная.
– И поэтому готов дочку голодом уморить? Или мы Дениса ждем?
– Денис задержится, – вставила мать. – Иди руки мыть! И на кухню.
– Да помню я, что он задержится, – пробурчала Ксения и ретировалась в ванную.
Медленно мыла руки, разглядывая себя в зеркале. Знала, чем отличаются ее глаза от материных. Не было в них ни молодости, ни задора. Обыкновенные приборы наблюдения. Только почему это должно кого-то беспокоить, если ее не беспокоит. Ее, Ксению Басаргину, вполне все устраивает. Почему не устраивает родителей?
Когда пришла на кухню, отец уже сидел на своем месте во главе стола, на котором еды было на семью раза в три больше, чем их. Даже при условии, что Дэн ест за двоих. Да и отец не сильно отстает от сына. Ксения расположилась на диване, пока мать что-то переставляла в холодильнике. Виктор Антонович же уперто протирал рюмки под свою вишневку.
– Сколько в Вильнюсе пробудешь? – поинтересовался он не без сожаления. – Как обычно. Послезавтра обратно.
– Действительно как обычно, – трагично изрекла мать, вылезая из холодильника. – Ни тут, ни там. Жизнь через день.
– Это моя работа.
– Да кто ж против работы-то? Знали, куда тебя учиться отпускали. Захотела девочка летать, с крыльями родилась. Ксюш, а теперь твои крылья – они где?
– На самолете, мам, – с улыбкой отозвалась Ксения.
– Не смешно.
– А у Ксении чувство юмора твое, Рит, – усмехнулся отец.
– Ты правда так считаешь? – Маргарита Николаевна фыркнула и снова перевела взгляд на дочь. – Оставим в покое самолеты. Хотя я о них в последнее время слышать не могу. Но допустим, это твой выбор. Что там у тебя еще. Аспирантура эта. Объясни мне, пожалуйста, зачем? Нет, я не против! Это повод для гордости. Но тебе – вот тебе это зачем? Что там у тебя еще в твоем вечном расписании? Спорт. Бассейн этот. Машина. Ты даже кота завести не можешь себе позволить!
– Ты прекрасно знаешь, зачем мне аспирантура, – терпеливо ответила дочь. – А вот зачем мне кот, а?
– Хорошо. Не кота. Мужчину. Тебе двадцать восемь лет!
– Это же не приговор.
– Нет, Ксюш, не приговор, – выдал отец. – Двадцать восемь и одна – это диагноз. Дальше без меня.
И с этими словами он забрал с холодильника пачку сигарет и отправился на балкон, курить.
Маргарита Николаевна проводила его взглядом и добавила:
– И он прав! В конце концов, любовник у тебя должен быть, а!
– Да никому он ничего не должен, – Ксения вздохнула и демонстративно принялась накладывать себе салат.
– Ксения! Ну ты же понимаешь, о чем я!
– Не понимаю! Не понимаю я твоего желания уложить в мою постель любого.
– Ну почему любого, а?! Почему любого! Найди себе кого-то, кто понравится. Его и уложим.
– А мне никто не нравится.
– Вот! Вот в этом и корень зла! В двадцать восемь лет должен кто-то нравиться! Так не бывает, чтобы не нравился. Господи, Ксюш, даже мне до сих пор кто-то иногда нравится, это совершенно нормально!
Ксения долго жевала, обдумывая, что бы такое сказать матери. Обижать нельзя, но и от подобных бесед она устала. Не нужен ей никто! Никто не заменит... А мама все равно не уймется. Заведи мужика – станет твердить о детях.
– Я ничего не имею против Шона Коннери, мам, – наконец, заговорила она. – И даже разделяю твои симпатии.
– Ксюша!
– Пааа! – крикнула та. – Давай свою вишневку... двадцать капель.
– Ксюша, уже прошло столько времени, хватит уже! – рассердилась мать, переходя черту.
– Не хватит! – жестко ответила Ксения. – И это мне решать, «столько» прошло времени или нет.
– Кому от этого легче? Ему от этого легче? Нам? Его родителям? Или тебе? Ради кого ты жизнь изображаешь? Нам не надо!
– Я не изображаю. Это и есть моя жизнь. Даже если она тебе не нравится.
– Дурочка! Мне не нравится, что ты одна. Ты темп взяла, при котором свалишься когда-нибудь. А тебя даже поймать некому!
– Просто так – не вижу смысла. А все остальное – предательство.
– Очнись! Какое, к черту, предательство! – раздалось от двери. На пороге снова нарисовался отец. Который, конечно, слышал каждое слово. – Некого предавать! Возвела памятник, про себя не помнишь, от себя отказываешься! Идеалистка!
– А вы? Меряете все обывательскими мерками.
– Ну давай, обвини нас в мещанстве. А то, во что ты превратилась, нас, по-твоему, волновать не должно?
– Ужасно интересно, во что же я такое превратилась? – фыркнула Ксения.
– В робота, – сообщила Маргарита Николаевна. – Ты хоть что-нибудь чувствуешь?
Дочь посмотрела на нее, потом на отца и снова перевела взгляд на мать.
– Чувствую, – сказала она негромко. – Чувствую обиду, что самые близкие мне люди предпочитают, чтобы я трахалась направо и налево или бухала, как... сантехник. Это что? Пресловутая широта славянской души? Стремление жалеть заблудших?
Ее выпад определенно произвел на родителей эффект. Отцовские брови подскочили по лбу к самому мыску волос, а Маргарита Николаевна всплеснула руками и обреченно рухнула на диван возле Ксении, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. Впрочем, с эффектом она справилась быстрее Виктора Антоновича. Видимо, когда легкие наполнились достаточным количеством кислорода, а кровь погнала по сосудам эритроциты с удвоенной скоростью, мать тихо прошипела:
– Ты сама слышала, что сказала? Неужели, по-твоему, желание, чтобы ты начала нормальную жизнь, похоже на то, что мы хотим, чтоб ты... с кем угодно? Ну неужели мужчин мало, ты же умница, Ксюша!
– У меня нормальная жизнь. Я хорошо зарабатываю, не сижу на вашей шее, учусь, занимаюсь спортом. Что ненормального?
– И ты счастлива? – так же негромко спросил отец. Просто так спросил. И одновременно тяжеловесно, как он умел. Будто куда-то внутрь нее смотрел.
– Почему нет? – пожала плечами Ксения. – Для многих такое – мечта всей жизни.
– То есть так, да? – пискнула мать.
Ксения снова посмотрела на обоих родителей, но на этот раз промолчала. Все равно не услышат. У них своя правда, имеют право.
Молчание длилось недолго. Виктор Антонович никогда его долго не выдерживал. Окинув мрачным, не менее тяжеловесным, чем его слова, взглядом дочь и жену, он развернулся на пятках и вышел из кухни с тем, чтобы вернуться через минутку с графином с тягучим и ароматным напитком темнее рубина.
– Двадцать капель – бухать не считается? – спросил он очень серьезно.
– Не считается, – так же серьезно ответила дочь.
– Ну слава богу! Такое облегчение!
– Я соус твой любимый сделала, будешь? – всхлипнула Маргарита Николаевна.
– Буду. Спасибо, мам.
– Ну какое еще спасибо! – рассердилась мать и снова засуетилась – теперь у плиты. Переливая белую жидкость из кастрюльки в соусницу. На этом воспитательную работу можно было бы считать оконченной, если бы не второй акт, начавшийся строго с прихода Дениса. Его тоже было за что воспитывать, но в некоторой степени брату жилось несоизмеримо проще, чем Ксении. С точки зрения родителей, он себя не гробил, он просто переводил свою жизнь непонятно на что – веселился от души, одним словом.
– Тебе тридцать через месяц! – воздевала к небу руки Маргарита Николаевна, оседлав любимого конька, совсем как недавно еще обвиняла Ксению в том, что ей двадцать восемь. – Ты за голову браться думаешь?
Денис, так же искренно, как и сестра, не видел зримой связи между хронологическим возрастом и фактом физического наличия головы. Да и вывести из себя его было значительно труднее. Даже просто вызвать на разговор представлялось той еще задачей. Потому что он только криво усмехался, очень легко отшучивался и подкладывал себе добавки в тарелку. Лопать Денис мог без отрыва от самого внимательного поглощения информации, исходившей от родителей. Только вот от наливки отказался непоколебимо – безо всяких двадцати капель.
– Мне в караул заступать! – решительно объявил он. И от него в этом смысле отстали.
Много позже, куря на балконе, пока мать мыла посуду, а отец прятал продукты в холодильник, Дэн смотрел на сестру, сидевшую в глубоком кресле здесь же, увернутую в темно-зеленый плед, и, выпуская струйки дыма, улыбался:
– Следующие выходные я с обедом в пролете. Как раз мне дежурить. Рекомендую тебе тоже улететь в какое-нибудь Манагуа, а то сожрут.
– У нас нет прямого сообщения с Манагуа. А отпуск у меня в следующем году. Если отпустят.
– Значит, за двоих отдуваться тебе. Интересно, когда это случилось?
– Что именно? – уточнила сестра.
– Когда мы и родительское представление о нас стали различаться?
– Тогда, когда мы стали жить собственным представлением.
– Какой-то незаметный процесс. Что там твой замо́к? Врезала? Я им не говорил, – Дэн кивнул в сторону комнаты, где переговаривались родители, – а то ты бы их потом из квартиры не выкурила.
– Врезала, все нормально. И лучше, что они не знают. Устроили бы у меня регулярные вахты.
– А сосед? Претензий не выставлял? Сильно ты его затопила?
– Предъявлял, – Ксения криво усмехнулась. – Я ему за трубы у себя заплатила, так он пьяное шоу устроил. Если про его ремонт спрошу – у меня не настолько богатая фантазия, чтобы представить, что за этим воспоследует. Хоть с квартиры съезжай.
Денис присвистнул и вынул изо рта сигарету, глянув на сестру. Они были не очень похожи. Ксения пошла в мать, а он – в отца. Такой же мощный, широкоплечий, светлый. В нем тоже было очень много света и спокойствия, оно словно волнами от него исходило и действовало на других. Он был старше ее почти на два года, и этой разницы не чувствовалось – вообще никогда не чувствовалось. Они даже в детстве не ругались, словно читали мысли друг друга.
– Так чего? Денег не взял?
– Неа, – рассмеялась Ксения. – Вернул. Странный он какой-то...
– Ну, зато сэкономила. Шоу – сильно шоу? Может, разобраться?
– Да я и сама могу... Нормально все, правда.
– Ладно... но если чего... Давай хоть домой переправлю, а? А то я папину вишневку знаю. Двадцать капель, а язык заплетается.
– Не преувеличивай, – она поежилась в пледе. – С тобой поеду при условии, что поднимешься на кофе.
– Ксюха, волшебное слово «ка-ра-ул». Я как раз тебя довезу и поеду на базу. Соглашайся. Давай кофе, когда из Вильнюса прилетишь.
– Нет. Еще в пробках застрянешь.
– Вредина.
Ксения не спорила.
Не спорила и с мамой, которая не отпустила без чая и пирога с вишневым вареньем. На прощание вручила обоим своим непутевым детям по пакету с едой.
– Знаю я ваши полуфабрикаты! – заявила Маргарита Николаевна.
Брат с сестрой синхронно сказали «спасибо» и дружно вышли от родителей. Во дворе Денис дождался такси, которое вызвала себе Ксения, за что получил поцелуй в щеку и мамины деликатесы – доппаек к уже полученному.
Жалела, что не приехала на машине. За рулем некогда было бы думать. Теперь же, на заднем сидении, где не мешали фары встречных автомобилей, а фонари передавали друг другу эстафету мягкого света, струящегося по ее коленям, она перебирала в голове все сказанное мамой. И в который раз удивлялась, почему родители не хотят ее услышать. Почему строить карьеру – это плохо, а иметь мужика – это хорошо? Однажды она пыталась – не вышло. А с карьерой выходит.
Ей двадцать восемь, она второй пилот. Закончит аспирантуру, налетает часы – будет шанс стать КВС [1]. Вот что им не так, родителям?
Откинув голову, Ксения отвернулась к окну. Пробка медленно двигалась по мосту. Но к счастью, оживился таксист. Он сыпал всевозможными эпитетами в адрес сотоварищей, ползущих рядом. Его голос и сигналы за окном отвлекали. Она прикрыла глаза. Папина ли наливка или бормотание водилы, но Ксения пришла в себя, когда услышала: «Подъезд какой?»
Еще немного и сбудется утренняя мечта – поваляться в постели. Вышла из машины, подняла голову и наткнулась на взгляд в окне. Первый этаж. Прямо под ее кухней. Мужчина в форточке. Тлеющий оранжевый кончик сигареты. И прямо на нее – глаза в глаза. С какой-то странно волнующей пустотой.
Ксения отвернулась, и каблуки ее громко и быстро отстучали путь к подъезду.

***

Было в этом что-то полумистическое.
Сначала у него сбегает кофе. Изо рта само собой вырывается негромкое «твою мать». Шипящая жидкость под холодную струю и нахрен в раковину. Он не любил перекипевший кофе. Тот имел едва уловимый оловянный привкус, который убивал в нем желание его пробовать. Он и нормальный-то пил редко.
Еще мгновение, и вода, шумевшая в кране, замещает коричневое прозрачным. Смывает крупинки, будто бы их никогда и не было. А потом он просто чиркает спичкой и закуривает. Форточку нараспашку, воздух, в котором нет олова – ощущение ледяного одиночества тоже влетает в кухню, сметая крупинки голосов, что он собирал на шумных улицах, среди людей. Что угодно – лишь бы оказаться в допустимой черте, не выйти из нее. Не угодить в вакуум.
Но воздух – это не вакуум.
Воздух – это запах сизоватого дыма, по вечерам лишь усиливающийся. Воздух – несущий между собственных молекул редкий смех или звонкие реплики подростков, задержавшихся во дворе. Воздух – где фонари рассеивают сумрак, и в их желтом статичном свете привидениями проносятся кленовые листья – прямо под его окнами. Воздух – это и сумрак тоже, толщу которого рассекает фарами такси. «383» – на крыше черным по оранжевому. И ему почему-то показалось, что сейчас вокруг все черное и оранжевое. Воздух – это движение из дверцы. Маленькая ладонь. Подхваченные ветром локоны, искаженный желтыми отблесками цвет которых угадать было не под силу. Глаза – резкие, пустые – на него. На его окно.
Потом только дошло. Стюардесса сверху. Это она процокала до крыльца и скрылась в подъезде. Маленькая стюардесса сверху, которая воздухом быть не могла. Потому что вчера, спьяну, он для себя решил, что такие только перекрывают кислород тем, кто и так дышат с трудом.
Парамонов в очередной раз затянулся. Снова начинать варить кофе смысла не имело – иначе не уснет. А спать надо, это все равно, что провалялся всю прошлую ночь и весь день. Отсыпной. Восстановление энергии и баланса темных и светлых сил в собственной душе.
Чай. Лимона не было. А чай без лимона – песня без припева. Так же, у окна, глядя на фонари, он чувствовал, как обжигает язык горячая дымящаяся жидкость. И понимал, что вот она, черта́, перед ним. И, может, хватит уже? Хватит? Самоистязание, которое никуда не ведет. Ни к чему не приводит – кроме пропасти.
Но сколько их было таких вечеров на протрезвевшую голову?
К чёрту. Черту́ – к чёрту. Про́пасть к чёрту.
А потому спать. Спать. Когда нужно прийти в себя, чем больше спишь, тем меньше себя помнишь. И это к лучшему.

***

Парамонов совсем не удивлялся тому, что она не открыла. С чего бы ей открывать? Истерящим идиотам, лезущим целоваться по ночам, нормальные девушки дверей не открывают. Даже тогда, когда истерящие идиоты сворачивают свои истерики и неожиданно приходят к выводу, что непонятно, чего было заводиться вообще.
Эта мысль шандарахнула его, едва он открыл глаза. Некрасиво получилось как-то. По здравом размышлении. И, не желая анализировать этого своего состояния именно сейчас, он подорвался с кровати, принял душ и, как сумел, позавтракал. Как сумел – потому что холодильник с утра совсем не обрадовал. Он был пуст и отнюдь не девственно чист – к стенке присох кусочек сыра неизвестно какого года производства. Потому удовольствовался Глеб Львович все-таки чашкой чаю. С тем, чтобы ровно в 9:00 слушать знакомую трель за дверью, не желающей перед ним открываться.
Обидно, конечно, а что делать? Только смириться с тем, что его объяснения никто выслушивать не намеревается. Да и были ли они у него, эти объяснения? Как можно объяснить черноту и пустоту? Отсутствие света объясняется тем, что солнце погасло.
На этом Парамонов предпочитал свои рассуждения остановить. И размышлять о насущном. Насущным значилось требовательное урчание в желудке. И на самой торжественной ноте его звучания он выполз из дома, погрузил себя в машину и выехал со двора – в супермаркет. Холодильник сам себя не наполнит.
Этим тезисом Глеб и озадачился на ближайший час, в конце которого неожиданно для себя самого, вырулив с парковки, рванул в сторону Столичного шоссе. На юг, на выезд из города. Лучшие поступки – поступки спонтанные. Лучшие дороги – те, что облегчают груз прошлого. И дают возможность вдохнуть воздуха.
У него это получалось только в Стретовке, в доме родителей, на озере, в лесу, где рос когда-то, и не понял, когда же вырос. В холодных нетопленых стенах, в последней крепости, в конуре, в которую он приползал любым, будто в него был встроен компас – и он везде нашел бы это место, куда бы его ни забросило. У всех людей есть причал. У всех на земле должно быть место, где можно остаться навсегда. Одинокое, может быть, неуютное, заброшенное. Но пока оно есть на свете, есть и осознание, что все не зря.
Все не зря. И он не зря.
Глеб вглядывался в трассу, серую, со свежей разметкой, и не считал пробегавшие мимо него электрические столбы. Все сливалось в оттенках огня. Перед глазами – повсюду – пылала осень. В траве, в деревьях. И снова все казалось оранжевым и черным – кроме ясного неба где-то над его домом, впереди. Наверное, здесь солнце совсем не гаснет. Им полны кроны. Им полно пространство между землей и небесным сводом. Сжигает живое, не спрятаться. Вторая в жизни безумная осень. Двенадцатая осень без родителей.
Интересно, когда-нибудь думал отец, что сын, непутевый мальчишка-шалопай, который не мыслил себя без столицы и не желал лишний раз ездить с ними на забытую богом дачу в Стретовке, будет здесь зализывать раны? Возможно, Лев Андреевич знал все на свете? Когда-то Глебу так и представлялось, бесконечно давно, когда небо висело высоко и не падало на голову. Родителей не стало, едва ему минуло двадцать. В тот период он остановился на отметке, что ни черта они не понимают ни про него, ни про его жизнь. А теперь вышел на новый уровень – спасался здесь. В этих стенах, возведенных камешек за камешком отцом.
«Докторская дача» – так называли дом на берегу озера. Из белого кирпича, увитый виноградом, который совсем не плодоносил – с первого своего лета. Но заменять его никто не стал. Отец все надеялся... Нет, ни черта он не знал о том, что касалось садоводства хотя бы.
От сада в озеро уходил пирс. Небольшой, деревянный, среди прорубленных камышей, теперь уже снова все забивших. Они часто сидели там с мамой. Отец удил рыбу. Она тащила ему куртку. Большую, шерстяную, клетчатую, привезенную из Чехословакии. Глеб больше всего на земле любил эту куртку за то, что мать приносила ее отцу вместе с табуреткой – для себя. Так они и сидели, рядом, тихо-тихо. До кома в горле.
Но камыши давно все забили, кроме воспоминаний. Эти не были болезненными. Напротив, лечили.
Он черт знает сколько собирался снова очистить тот пирс. Если бы так же просто было отчистить собственную жизнь. А еще заменить доски, две проваливались. Гнили. Все начинает гнить со временем. И если уж доски, то что говорить о людях?
Люди напомнили о себе, когда он уже подъезжал к селу, и, наконец, появилась связь. На трассе, среди лесов, телефон молчал. Глеб бросил взгляд на трубку. И поморщился. Этот звонок никак не сочетался у него с чем-то хоть сколько-нибудь приятным, но и не принять вызов было нельзя. Чертов Осмоловский. Не только бывший шеф – но еще и друг отца.
– Да, Александр Анатольич, – как мог жизнерадостно крикнул в микрофон Парамонов, поднеся смартфон к уху.
– Здравствуй, Глеб, – хрипловато сказал Осмоловский. – Не отвлекаю?
– За городом еду, могу выпадать. У вас срочное?
– Пожалуй, да. В «Надежде» образовалась вакансия хирурга. Ты б съездил.
«Надежда» была известной клиникой стационарной и амбулаторной хирургии. Двенадцать хирургических отделений.
Глеб ухмыльнулся.
– И чем мне там заниматься? Краевой резекцией ногтевых пластин?
– Не начинай, – было почти слышно, как Осмоловский морщится. – Нормальная клиника. И тебе там вполне будет чем заниматься.
– Ввиду многих обстоятельств, Александр Анатольич, сильно сомневаюсь.
– Клиника частная, а там по-разному случается. Сходишь, поговоришь с руководством.
– Я не собираюсь ни объяснять, ни унижаться. Тем более, незачем теперь. Оперировать больше не буду, вы же знаете.
– Не хочу знать, Глеб. Глупо!
– Глупо? – опешил Парамонов, заставляя себя концентрироваться на дороге и гасить взрыв в голосе еще до того, как слова вылетают и башки. – Полтора года. Я все принял, осознал, смирился. – Черта с два смирился! – Я не вижу смысла начинать сначала. Тогда было плевать, теперь время ушло. Без практики, с подмоченной репутацией. Вы же сами понимаете, что болтали.
– Не сначала, а продолжить, – рыкнул бывший шеф. – Да, был шаг назад. Но и ты не пенсионер! Был бы ты на моем месте – поступил бы так же, между прочим.
Черта с два так же!
– Александр Анатольич, а допустить вы не можете, что я, например, не выношу с некоторых пор даже мысли о том, что у меня кто-то под нож ляжет? Ну, так бывает.
– У тебя призвание, Глеб, – продолжал настаивать Осмоловский. – Я это знаю. И ты это знаешь. Полтора года прошло. Пора за ум браться.
– А за что я держался тогда?! Мальчишка, который нахерячил, верно? И сбежал, поджав хвост.
– Ты должен был уйти. Я должен был тебя уйти. Иначе сейчас ты бы пытался давать советы фельдшеру тюремной больнички. Ты правда не понимаешь?
– Я правда все понимаю! Все! Не человек, а двуногое бессилие, с головой, откусанной начисто трактатом «О бородавках в Бразилии»[2]!
– Разнюнился, как баба! – в сердцах бросил Осмоловский.
– А вы разве нет? Тогда – нет? – все-таки взорвался. Зря. Крутанул руль. Съехал на обочину, остановился. Сжал крепче трубку телефона. И медленно произнес: – Я не пойду в «Надежду», Александр Анатольич. Я ценю ваше участие и не считаю, что в той истории были виновные. Но я не пойду в «Надежду».
Бывший шеф помолчал. Когда заговорил, голос его звучал спокойно и привычно хрипло.
– Надеюсь, тебе не придется когда-либо оказаться перед таким же выбором.
– Мне не грозит. С фельдшера скорой помощи какой спрос?
– Не страдай кретинизмом, – посоветовал на прощание Осмоловский и отключился.
Парамонов швырнул телефон на соседнее сидение и откинулся на спинку своего. Прикрыл глаза. Нервные узловатые пальцы постучали по коже руля. Зря, зря, зря взорвался. Это Осмоловский. С ним так нельзя. Друг отца. И его беспокойство, в конце концов, совершенно искренне. Как и желание помочь. Но разве можно помочь человеку, поставившему на себе крест? Человеку, от которого враз отвернулись все, потому что кто-то вынужден был его «уйти». Смешно. Глеб сам себя дал уйти. А мог бы рыпаться.
«Вгрызлись в букву едящие глаза, –
ах, как букву жалко!
Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр
случайно попавшую в челюсти фиалку» [2] .
И вырулил обратно на трассу. У него один день. До завтра один день. Чтобы в очередной раз собрать себя по кускам.
В Стретовке часы тянулись нарочито медленно, не спеша отсчитывали секунды. И так можно было растянуть время. Припарковаться у забора, открыть калитку – больших ворот под автомобиль Лев Андреевич по невыясненным причинам не предусмотрел, хотя в период активного строительства уже мотался на своей Волге. Перестраивать Глеб смысла не видел. А Волгу сдал в металлолом почти сразу, едва все случилось. У отца оторвался тромб, когда он был за рулем. Скончался на месте. Мать ушла через неделю – не смогла без него. Выздоравливать после аварии было незачем. Бороться за жизнь не пожелала. А его собственный мир сломался бесповоротно и, казалось, навсегда.
Дом и стоял в том виде, каким его оставили родители. Квартиру Парамонов смог продать – а это место из себя не вырвать, не вытравить. Здесь все давно имело заброшенный вид. Деревья не подреза́лись, некоторые уже и не плодоносили. Посреди участка береза с раскидистыми ветвями – листва уже облетела, только белоснежный ствол удивительным пятном света среди желтого. И вокруг, везде, на сколько хватало глаз, светло-рыжая поросль травы да молодняка, который обязательно надо вырубить.
Малинник. Он располагался за домом, с другой стороны. Стоял еще с ягодами последнего сбора. В детстве веточки заваривали с чаем – и ягоды тоже плавали. Отчетливое воспоминание захлестнуло и согрело, как когда-то тот теплый чай. Старый-старый алюминиевый чайник до сих пор стоял на плите. Тот самый, который появился еще раньше дачи. Пока не было электричества, грели прямо на открытом огне на мангале. Мангал тоже все еще был – заперт в сарае, чтоб не стянули. А в те времена его из-под навеса под стройкой никто и не убирал. Тогда почти всегда кто-то оставался на участке. Отец, рабочие, дед.
Приезд Парамонова начинался с осмотра владений. Еще не открыв дом, Глеб бродил по кирпичным дорожкам, вымощенным среди травы, дошел до конца участка, вышел на пирс. Продрался через нависавшие над ним камыши – до самого края. И замер, вдыхая воздух – сладковатый, озерный, илистый. Будто удавку снял. С себя, с этого дня. Это потом он наденет отцову чехословацкую куртку, вытащит мангал и сделает чаю – потрясающего, с дымком и малиной. Испортит его бутербродами, которые на воздухе кажутся не такими уж и поролоновыми. Кое-как разгребет барахло в сарае, найдет садовые ножницы. И пройдет по верхам – чтобы убрать хотя бы чертов молодняк, который делает участок совсем заброшенным.
Домой Парамонов вернулся только к вечеру следующего дня. В бурлящий Киев – умиротворенным и спокойным. Пробки в это время не бесили. И даже то, что стюардесса со второго этажа снова отморозилась, когда он поднялся наверх, чтобы вновь попытать счастья с извинениями, не особенно его тронул. Всю ночь он спал крепким сном без сновидений.
А утром – обычное дело – его осенило. Утро вообще время открытий и озарений.
Наверняка же стюардесса в рейсе! И в прошлый раз, когда трубу прорвало. Они живут в небе, тут только ночуют раз в несколько суток. Ну, эти... стюардессы! И выбрала же профессию! Эта мысль умиротворяла тоже. Во всяком случае во вторник Глеб Львович, так и не поймав свою удивительную соседку, чувствовал себя не взвинченным, а таким же расслабленным, каким явился из Стретовки. Оценил масштабы катастрофы в собственной квартире, разобрал не выдержавший напора воды пластиковый потолок. А ведь специально искал жилье, в котором ремонт лет пять делать не надо!
И уже вечером, решив для себя, что от еще одного подъема на второй этаж он не обломается, вдавливал кнопку звонка, прислушиваясь, есть ли еще какой звук. На этот раз вскоре за дверью послышались звуки, определенно указывающие на то, что квартира нынче обитаемая. Мелькнул глазок, несколько секунд ничего не происходило, но замок все же скрипнул, и дверь открылась.
– Трезвый? – поинтересовалась Ксения, взглянув на гостя.
– Как стеклышко, – улыбнулся Парамонов. – Дыхнуть?
– Избави бог... С чем пожаловали?
– Наверное, интересно наблюдать, чего я выкину в следующий раз? – поскреб висок Глеб, продолжая улыбаться. – На этот раз с извинениями. Выслушивать будете или примете не глядя?
– Это надолго?
– Ну как попрет. Могу начать оперировать деепричастными оборотами.
Ксения ненадолго задумалась и отошла в сторону, давая ему возможность пройти в прихожую.
– Давайте обойдемся простыми предложениями. Мне хотелось бы отдохнуть после работы.
Парамонов, недолго думая, воспользовался шансом ввалиться в ее определенно уже совершенно привычную для него квартиру. Но далеко не пошел. Навис над ней, рядом, почти в дверях.
– Я попробую коротенько. В общем, был неправ. Каюсь. И нетрезв, что обаяния мне в ваших глазах не добавляет. Но это в некотором смысле объясняет ту степень моей неадекватности, с которой я позволил себе лишнее в вашем отношении. В нормальном виде я бы не... – запнулся, обнаружив удивительную золотистую россыпь веснушек по ее лицу. Значит, не показалось. Теплая – волосы теплого цвета и солнце на коже, будто пыльца. Даже захотелось пальцем провести, проверить, не сотрется ли. Стоять, Парамонов! Мало было прошлого раза? Глеб заставил себя продолжить: – Короче, если вдруг вы не слишком злитесь и вам все еще нужна помощь с ремонтом в ванной, вы не стесняйтесь, я сделаю. У меня времени не было, вы быстро тогда прилетели.
– Не стоит, благодарю.
– Ну почему же? Я же типа... сломал.
– Скорее, я затопила, – Ксения споткнулась и продолжила: – Может, все же возьмете деньги? Я же понимаю...
– Гусары денег не берут.
– Деньги никому не падают с неба. Их зарабатывают. Вам наверняка тоже предстоит ремонт.
– Ерунда. Плинтусы поменять и потолок в ванной. Если так уж тревожит, оплатите материалы и забудем, ok?
– Договорились, – кивнула Ксения.
– Обещаю впредь без крайней надобности замок не вскрывать.
Басаргина вскинула на него удивленные глаза.
– Я знаю, что вы сделали это не из праздного любопытства.
– Ну, приехать домой и обнаружить незнакомого спящего мужика на своем диване – это несколько даже хрестоматийно, но вряд ли приятно.
– Я же предлагала добавить за охрану, – улыбнулась Ксения.
– Повторяю: гусары денег не берут. Они устанавливают добрососедские отношения. Дерьмово получается, но как умеют.
– Ясно, – кивнула Басаргина. – Теперь все?
– Да вроде...
– Тогда прощайте.
Черная бровь дернулась вслед за уголком губ. Парамонов наклонился ниже – чертов характер.
– Приглашение на чашку чаю будет неуместным, да?
– С какого перепуга я стану распивать с вами чаи? – удивилась она.
– Понятия не имею, но это была бы неплохая альтернатива трубке мира.
– Я не курю.
– Какая-то профессиональная заморочка?
– Может быть, вы уйдете, наконец? Пока еще не поздно не создать прецедент для новых извинений. Иначе ваши визиты станут бесконечными.
– Вот блин! – хмыкнул Парамонов. – Это не я, а моя врожденная любознательность. Мне еще в детстве говорили, что однажды она меня погубит.
– Идите вы... домой вместе со своей любознательностью!
– Меня, кстати, Глебом зовут.
– Я запомню.
– Тогда доброй ночи. Целоваться не будем?
– Хотите остаться без потомства? – совершенно серьезно поинтересовалась Ксения.
– Не размышлял над этим вопросом столь глобально, а вот маленьких радостей жизни лишиться не хочется. Я шучу, стюардесса. Спокойной ночи!
С этими словами Парамонов выскочил за дверь, не оглядываясь сбежал по лестнице и оказался в своей квартире. А потом, заваривая себе очередную чашку чаю, который так и не стал альтернативой трубке мира, думал, зачем провоцировал. Поддразнивать ее было ужасно увлекательно. Она не уходила от его мелких атак, она реагировала – со стальными интонациями и непроницаемостью, но реагировала на выпады. Потрясающе!
А завтра снова на сутки в смену...

***

Желтый октябрь незаметно закончился, превратившись в серый и дождливый ноябрь.
Впрочем, Ксению это затрагивало меньше многих. Тучи проливались на тех, кто ходил по земле. Она же чаще летала над облаками. И что бы ни говорила мама, жизнь Басаргиной проходила в небе. На земле она скорее отмеряла часы – от полета до полета. Эти часы состояли из воскресных обедов, кофе с братом, кошмаров, от которых не избавляло время, и попадающего изредка в поле зрения соседа. Всегда с пакетами – либо из супермаркета, либо мусорными.
«Хозяйственный какой сантехник!» – мысленно брюзжала Ксения, намеренно избегая имени, которое, несмотря ни на что, – помнилось. Когда сталкивались во дворе, приходилось здороваться, тем и определяя границы соседского сосуществования.
Все это было незначительным. Куда важнее были полеты. Каждый из них добавлял опыта, часов, уверенности. И заигрываний Игоря, недавно ставших совершенно откровенными. Ксения чувствовала себя загоняемой в угол. Искала выход, собранно и методично. Но рассматривать варианты было сложно. Она по-прежнему не понимала, зачем ему вся эта возня.
Все чаще ей требовалась абсолютная концентрация. Следить за приборами, вслушиваться в голос диспетчера, сдерживать свои реакции на действия Фриза. И выдыхая после полета, позволяла себе перезагрузку. Скрывалась дома или в любимых местечках тех городов, куда забрасывал график.
В Вильнюсе таким был паб местной пивоварни в самом центре города, недалеко от Кафедрального собора, отчего там всегда было многолюдно и шумно. Камни по стенам подвальчика заставляли вспомнить о крепостях и рыцарях, их охраняющих, а многочисленные бутылки с разнообразными сортами виски за решетками и под замком возвращали в современность. Ксения любила сидеть на высоком стуле за столом, подвешенным к потолку, жевать жареный камамбер, макая его в домашний ягодный джем, разглядывать посетителей, выхватывать отрывки их разговоров, удивляться безостановочной жизнерадостности девочки-бармена, успевающей обслуживать нескольких клиентов одновременно и весело поглядывающей на них из-за стекол очков. Здесь странно вело себя время. Словно застывало, а стрелки как-то сами собой перепрыгивали сразу через пару отметок.
Сюда и пришла она в очередной раз, любимый столик – отдельный, в углу, под мутным зеркалом, в котором чудились побежденные тевтонцы – оказался свободным. За ним она и устроилась, присовокупив к традиционному камамберу на мятой бумаге с газетным принтом булочки с говядиной-гриль.
– Самая красивая девушка в Литве сегодня снова родом из Киева, – раздалось над ее головой Игоревым голосом.
– Самая обыкновенная, – отозвалась Ксения, заставляя себя смириться с неизбежным – сегодняшний отдых безнадежно испорчен.
– Неправда, – Фриз устроился на стуле напротив нее, даже не думая спрашивать, согласна ли она на его компанию. Но в последнее время это становилось привычным. – Просто красивым девушкам иногда нравится набивать себе цену. Будешь вино? Здесь вкусное?
– Здесь нет вина.
– Ну что-то же есть? Что ты любишь?
– Есть пиво и виски.
– Ксю-ю-ю-юш, – протянул Игорь, чуть-чуть надув губы, – ну я же спросил, что ты любишь.
– Папину вишневку.
Он замолчал. Теперь уже надолго. Смотрел на нее в упор, откровенно разглядывая, – вязкий взгляд полз от глаз вниз, к губам, оттуда по подбородку к тонкой шее, и будто бы нырнул под пуговицы расстегнутой на воротнике рубашки. Потом вернулся вверх, к лицу. На его же устах застыла ухмылка – нисколько не портившая черт, но неприятная. Он правда был интересным. Старше ее лет на десять, с легкой проседью под форменной фуражкой, высоким лбом, глубоко посаженными темными глазами – то ли серыми, то ли зелеными. Нос с горбинкой, тонкие губы, часто сжатые, когда он концентрировался на чем-то. Красивый, черт подери, мужик. Только зачем-то решивший испортить ей вечер.
– Ксюшка, это не смешно, – наконец, проговорил Игорь, стирая с лица ухмылку. – Ты не заяц, я не волк.
– А кто вы, Игорь Владимирович? – спросила Ксения, глядя ему в лицо немигающим взглядом.
– Ну вот я и пытаюсь понять, кто я для тебя.
– КВС.
– Ну, допустим. И все?
Ксения сжевала кусочек сыра, перед этим долго купая его в варенье. Потом заговорила:
– Как вы здесь оказались?
– А я всегда знаю, где ты находишься. У меня радар на тебя настроен.
– Зачем?
– Потому что ты мне нравишься. Потому что я взял тебя в экипаж и носился с тобой, как с писаной торбой. Никто не брал, а я взял. И еще потому что ты слишком хороша, чтоб тебя упустить.
– Вы предъявляете мне долг?
– Не долг. Право на благодарность. Сама подумай. Бегала девчонкой тут, не знала, с какой стороны к аэробусу подступиться после своего кукурузника. Если бы не моя личная просьба, кто бы тебя на работу взял? Женщина в кабине пилота.
– Попахивает феодализмом, – Ксения усмехнулась и спросила в лоб: – Чего вы хотите, Игорь Владимирович?
– Ну раз уж мы до феодализма дошли, то... права первой ночи, – хохотнул Фриз и вскочил с места, направившись к бару.
Передышка была временной.
Вдохнуть.
И выдохнуть, понимая, что никуда он не денется.
Он вернулся обратно с большой кружкой пива, на ходу отпивая из нее глоток и прикрывая глаза, будто наслаждался вкусом. Чепуха, отвлекающий маневр. У Фриза охота на нее. Словно в подтверждение этому он уселся рядом, еще и стул придвинул чуть ближе, еще откровеннее посягая на ее пространство.
– Классное место. Жалко, раньше не заглядывал, – отвлеченно проговорил он. И снова включил внутренний бульдозер: – Так вот. Ты мне нравишься. Давно и сильно. Почему бы нам не попробовать? Уже столько времени прошло, и я был достаточно терпелив, я же понимаю, каково тебе, но я-то живой.
– Кто ж спорит, – бесстрастно проговорила Басаргина. – Стюардессы, доктор Иванчук... Вам мало?
– Если будешь ты, то ни стюардесс, ни Иванчук.
– А кодекс этики?
– На него всем плевать.
– Мне не плевать.
– Ксюша, не ершись. Я внушаю тебе отвращение?
– Я не сплю там, где работаю.
Его глаза – те же самые, что в начале разговора, глубоко посаженные, то ли серые, то ли зеленые – резко вспыхнули. Она бы даже могла услышать, если бы Фриз скрежетнул зубами. Но нет, улыбка на его лице стала еще безмятежнее, в отличие от взгляда.
– А зря. Снять напряжение... помогает. Ты, в общем, подумай. Я не давлю. Но либо ты со мной везде – и на борту, и за бортом. Либо... – он развел руками.
– Что?
– Расслабься, выдохни.
Ксения вопросительно воззрилась на командира. Тот в свою очередь отхлебнул пива и прищурился:
– А если не захочешь, ничего не будет. Я подожду.
– Не надо ждать. Я не хочу.
– Ну... поглядим, Ксюш. Поглядим, – обманчиво мягко ответил Фриз. – Потому что не будет не только меня – еще и полетов. Я-то как тогда знал, кому шепнуть, так и теперь знаю. Так что ты думай. Доброй ночи?
– Это шантаж? – вскинулась Басаргина.
– Не-е-е-ет! Ты чего? Это шутка! – хохотнул он. Поднялся и снова глянул на нее: – Я же говорю. Расслабься. Выдохни!
И с этими словами, не оглядываясь, убрался прочь. Его шаги по изогнутым ступеням, ведущим к проспекту, провожал ее спокойный взгляд. Нервозность выдала лишь рука, нашарившая на столе трубку и вцепившаяся в нее, как в спасительную землю для блуждавших в океане неделями.
Ксения посмотрела на экран. Механически вошла в настройки. Точка доступа. Что там дальше. ВацАп. Контакты. Брат...
Включила мозги. К чему озадачивать? Ничего не произошло такого, что нельзя исправить. Все здоровы и живы. Несколько слишком живы, конечно. Ксения скривилась. Не хочет она ничего и ни с кем! Почему это так сложно уяснить?!
А посреди ночи осенило новое: дальше что?
Ей с ним летать, тогда как он считает ее присутствие в экипаже – собственным достижением. И к черту все, чего добилась второй пилот Басаргина К.В. – оказывается, совсем не она... Фриз! За нее летал, сдавал экзамены, проходил собеседования. Как просто.
Наверное, это был едва ли не самый тяжелый ее полет. Вглядывалась в приборы, вслушивалась в голоса диспетчеров. Набираем высоту... курсом на... эшелон три один ноль... подходим к пересечению трасс... Киев контроль...
Некогда думать о том, что в соседнем кресле сидит мужчина, который объявил себя хозяином ее жизни. Она не имеет права на ошибку – ни в небе, ни на земле.
Когда выходила из диспетчерского пункта, оглядывалась по сторонам как тот самый заяц от того самого волка. Но Игорь, кажется, предоставил ей время для следующего хода. В отличие от шанса... Белые начинают и выигрывают. Только она не собирается сдаваться. И все еще можно пройти в дамки. Надо лишь хорошенько подумать.
Ксения выбралась с парковки и выпустила весь накопившийся гнев. Злые мысли прорывались обрывочными словами о мужском шовинизме и идиотизме бытия. В выражениях не стеснялась. Один мнит себя вершителем судеб, другой – считает нормальным вваливаться к ней пьяным. Лишь потому, что природа сотворила их с членом между ногами, туда же впихнув и мозги. И эти недомозги совершенно серьезно считают, что она должна растечься мимишной лужицей от предвкушения банального траха. Почему каждый мужик мнит себя гигантом секса?
Откуда этот сбой в их чертовом генетическом коде?
Басаргину несло по киевским улицам и ухабам собственных размышлений. Эту гонку прервал завибрировавший телефон.
– Ты чего хочешь? – ядовито поинтересовалась у него Ксения и глянула на экран. Звонила мама. Пришлось снизить обороты и, приняв звонок, она проговорила: – Привет, мам!
– Ксюша, привет! – радостно прощебетала женщина из другой гендерной вселенной, произведшая ее на свет. – Прости, не дождалась звонка, решила сама. Как долетела?
– Хорошо долетела, не переживай. Вы как?
– Отлично, Ксюш. Придумываем с папой, как юбилей отмечать. – В этом году они справляли коралловую свадьбу. Идеальная жизнь, ничего не скажешь. – Вариантов масса. Ресторан или ресторан... или еще в ресторан можно. Чего посоветуешь?
– Гостей много намечается?
– Да все свои. Сама понимаешь, немало – почти все, кого за жизнь накопили.
– И вот надо оно вам?
– Тридцать пять лет все-таки... Ну и когда у меня будет еще повод отца в костюм нарядить? Ты же его знаешь, даже на работу в свитере.
– Ну если ради костюма... Тогда ресторан, без вариантов.
– Вот видишь! И ты сделала такой же вывод. Придешь?
– Приду, конечно. Если это будет суббота. Ты же знаешь...
– Знаю. Мы подстроимся! И под тебя, и под Диню. Все равно только в декабре, времени куча. Слушай, Ксюш, а ты одна придешь или... а?
– Или что?
– Да ничего такого! Ты только не злись... – Маргарита Николаевна явно замялась, но все-таки бросилась грудью на амбразуру – кто бы сомневался. Как говорил отец, смелость есть преодоление страхов и сомнений. – Помнишь Володю Панченко... Папин зам. Иногда у нас бывает. Он же развелся в прошлом году, а тут про тебя спрашивать стал частенько. Не пригласить его нельзя, сама понимаешь. А он явно... ну... рассчитывает...
«Он рассчитывает! – промелькнуло в голове. – Даже знаю, на что он рассчитывает!»
– Ты докатилась до сводничества? – не сдержавшись, брякнула дочь.
– Нет, конечно! Не опошляй, пожалуйста. Никто же не настаивает.
– Ты именно этим и занимаешься. Настаиваешь. Постоянно, – голос ее почти звенел. – Я устала! Я рада за вас с папой, но это не значит, что я стану проживать вашу жизнь.
– Ну что плохого, если сложится? Вот что?!
– А я тебе и сейчас могу сказать, что ничего не сложится.
– Ну он же неплохой, серьезный, неглупый. И симпатичный. Что тебе не так?
– Мама, я не хочу чужих носков под своей кроватью. Даже если они неглупого и симпатичного мужика.
– Я не заставляю тебя с ним жить!
– Да? – съехидничала Ксения. – А что ты делаешь?
– Предлагаю пообщаться! У тебя с общением в последнее время проблемы, ты не видишь?
– Да у меня валом общения! О! Как раз Денис звонит. Тоже явно пообщаться хочет.
– Ксюша! – скорбно воскликнула мать. – Так придешь?
– Приду. Но к вам с отцом, а не к Володе вашему.
– Не злись. Я тебя люблю. И папа тоже.
– И я вас люблю. Но вам, кажется, этого недостаточно.
– Мы хотим видеть вас с Денисом счастливыми. Не заводись только... Ладно... Я отключаюсь, говори с братом.
– Пока. Папе привет.
Ксения сделала глубокий вдох, сердито рыкнула и набрала Дениса.
– Ну вот с кем ты там трындишь? – моментально взял трубку брат. – Фиг пробьешься!
– И тебе привет, – не осталась в долгу Басаргина. – С мамой я говорила. Ты про юбилей века в курсе?
– А у меня есть варианты?
– Собираешься?
– Саботаж грозит расстрелом!
– Прям теряюсь. Тебе тоже подготовили... подарок?
– В смысле?
– В смысле невесты. Дэн озадаченно замолчал. Видимо, соображал, что к чему. Когда сообразил, решил на всякий случай уточнить: – А должны были?
– Могли, потому что мне нашли жениха, – проворчала сестра. – Достали. Не могу больше. Так бесит, Динь.
– У-у-у-у-у-у! Совсем довели! – констатировал Денис. – Лайфхак хочешь?
– В смысле? – теперь была ее очередь уточнять сакральный смысл происходящего.
– В смысле лови выход. Я договорюсь с Женькой Лапшиным. Идешь с ним на пьянку. Радуешь родителей. То у тебя ни одного кавалера, то двое. Может, хоть на время их заткнешь. И повеселишься заодно!
– Что значит «повеселишься»?
– Ну прикинь! Один салатик подкладывает, другой на танцы зовет. Королевна, а!
– А потом?
– Не знаю, не придумал, – продолжал ржать Денис. Его явно несло. – Можно домой на такси, можно на бровях, можно им дуэль устроить, выбрать сильнейшего... Я лично ставлю на Женьку.
– Ты совсем охренел?
– Чего?
– Да ничего! Ну тебя к черту!
– Э-э-э-э! – кажется, Дэн начал прозревать и сдавать назад. – Ты чего! Я всего лишь предложил поржать!
– Считай, я поржала, – буркнула она в ответ. – Ладно, я приехала, потом созвонимся.
– Не обижайся! Ты же свой парень!
– Пока! – попрощалась сестра и отключилась в надежде, что маразм происходящего на сегодня себя исчерпал.
Но ошиблась.
Едва свернув во двор, она воздала хвалу собственным реакциям, которые позволили ей избежать столкновения со стоящей поперек въезда скорой. Ксения выскочила из машины, чтобы узнать, что случилось, обогнула белоснежную реношку с яркой красной полосой и почувствовала, как внутри нарастает и без того не унявшееся бешенство.
У открытой дверцы минивэна, под неверным фонарем крайнего подъезда ворковал с медсестрой имбирный водопроводчик. Впрочем, судя по одежде, он оказывался совсем не сантехником.
– На-а-адо же! – протянула она, когда подошла к Глебу. – Вы типа лечите людей, а не трубы.
В этот самый момент Парамонов держал барышню, расслабленно, но любопытно косившуюся на пришелицу, за талию и явно намеревался целовать. Услышав соседкин голос, обернулся, и на лице его нарисовалась совершенно исключительная улыбка, которая должна была сразить Басаргину сразу и наповал. Руки от медсестрички не убрал. Но корпусом вполоборота повернулся к Ксении.
– Подрабатываю! – объявил он. – На полставки!
– Где именно?
– Водопроводчиком, естественно! Основное место работы у меня в этой машинке, да, Илон? – подмигнул он девице.
Та кивнула и спросила:
– А при чем здесь водопроводчик?
– Вы прогорите, – одновременно с ней сказала Ксения, – если и дальше будете подрабатывать безвозмездно.
– Это вы сейчас совет даете? – Глебовы темные брови подлетели вверх.
– Типа, – мрачно подтвердила Басаргина, – в заботе о вашем материальном достатке. А то ведь трубы не только текут, но и горят, да?
– Ну, бывает, горят, – уголки его губ резко опустились. Как и руки, державшие до этого момента медсестру, которая, как за теннисным мячом, следила за их репликами. – Только, кажется, это вообще не ваша забота.
– Совершенно не моя. Моя забота – как долго вы собираетесь здесь торчать, перегораживая въезд. Вероятно, ваша работа не доставляет вам хлопот, и вам недосуг торопиться домой. Я же устала и хочу отдохнуть.
Глеб несколько секунд смотрел в ее лицо. Молча. Потом отчетливо буркнул: «Ну ладно». И ломанулся к кабине, долбанув по дверце:
– Петрусь, отъезжай, тут проехать не могут!
– Вы крайне любезны, – поблагодарила Ксения и вернулась в свою машину.
А Илона, хлопнув наращенными ресницами, деловито поинтересовалась:
– Что за припадочная?
– Соседка сверху... Затопила меня как-то, – сердито ответил Глеб, чувствуя, что происходящее долбит несколько сильнее, чем следовало бы.
«Трубы горят!»
– А впечатление такое, будто это ты ее затопил. Совсем люди совесть потеряли.
– Ладно, Илон... – не слушая ее и наблюдая за перемещениями автомобилей во дворе, пробормотал он. Реношка скорой как раз проехала вперед, освобождая проезд. А черный Инфинити чокнутой стюардессы, заставивший его ухмыльнуться, плавно проплыл мимо Парамонова с Илонкой. Хозяйка жизни. А кто хозяин этой хозяйки, что у нее такая тачка?
Стюардесса припарковалась недалеко от подъезда и так же плавно выплыла из авто, уже через мгновение скрывшись в подъезде. Пальто, каблуки, элегантно подобранные волосы. Теплые, чтоб их... Парамонов отмер. Посмотрел на Илонку и мрачно проговорил:
– Езжай. Петьке к жене надо, тебе тоже... куда там... пока?
– Олежка в ночь ушел, – улыбнулась Илона.
– Ну непруха у тебя сегодня, че! – раздраженно повел плечами Глеб. – Один мужик в ночь ушел, другой с суток пришел.
– Ты чего, Глеб?
– Ничего! Черт... Я... я устал, правда, – он заставил себя погасить исходящую от него волнами злость и повернулся к медсестре. – Прости. Езжай. Мне хоть немного поспать, я позвоню.
– Хорошо, конечно, – пробормотала Илона, поднялась в салон скорой и махнула рукой. – Пока!
– Давай! – крикнул Глеб. И, не глядя, как минивэн покидает двор, ринулся в подъезд. Не желая анализировать своих действий – к черту анализ! Какой тут анализ, когда внутри клокочет что-то живое и ищет выхода. Несколько недель вежливого «здрасьте» и кивков головы в знак узнавания для того, чтобы сегодня вот это все... Чтобы расставить акценты? Кем она там его считает...
Потрясающе!
Глеб взметнулся по лестнице наверх, на два пролета, замер перед дверью. Только на мгновение, чтобы отбросить сомнения. Стоит ли заводиться? Да уже завелся! Сама виновата. И его пальцы нащупали знакомую кнопку звонка.
В этот раз дверь открылась почти сразу. На пороге возникла Ксения. В форменной юбке, блузке и босиком.
– Привет, стюардесса! – прогромыхал Парамонов на весь подъезд. – Пустишь?
– Зачем?
– Хочешь на пороге?
Ксения удивленно вскинула брови. Глеб сожрал.
– Значит, будет на пороге, – пробормотал он. – Не хочешь объяснить, что случилось?
– С какой стати?
– С такой, что это я сейчас по самые уши в дерьме. И хочу понять, по какой причине ты меня в него опустила.
– Идите к черту! Я не имею не малейшего желания с вами объясняться.
– Зато я имею! – заорал Парамонов, и по подъезду его голос понесся объемным гулом, вверх, заглядывая в лестничные пролеты. – Вы меня затопили, я привел в чувство вашу квартиру. Я повел себя невежливо – я извинился. Вы извинения приняли. 1:1. Сейчас что это такое было? Кто дал вам право?
– Не орите на меня! – сорвалась на крик и Ксения.
– То есть орать на вас нельзя? А вам оскорблять – можно? Вы людей за кого считаете? За грязь?
– Только не говорите, что вы обиделись!
– Я? Да со мной все в порядке. Я пытаюсь понять, что не в порядке с вами, что вы беситесь!
– А это уже не ваша забота!
– К счастью! Потому что вашему трахарю, я гляжу, не позавидуешь!
Ответом ему послужила пощечина. Ксения ударила сильно, наотмашь, со всей злостью, которая накапливалась со вчерашнего вечера и искала выхода.
Его голова мотнулась в сторону так, что на лоб упали зачесанные назад волосы. Она только и успела, что разглядеть дикое выражение его глаз, которое вряд ли сильно отличалось от накрывшего ее бешенства. А поворачивался обратно он нарочито медленно, потирая щеку. Будто бы выжидал секунда за секундой, когда схлынет. Ни черта. Оно продолжало давить на грудную клетку, стягивало рвущееся наружу чувство ярости.
– Ну чё? – обманчиво тихо спросил он. И уже этот его полушепот слышать могла только Ксения. Пролетам он его не доверил. – Легче стало?
– Я всего лишь воздала вам за хамство, – возмутилась она.
– Действительно, чего это я. Можешь ещё раз попробовать отодрать мне яйца. Тебе же понравилось. Что с алкашом сделается?
– Да запросто! – бросила Басаргина ему в лицо.
Словно сама была пьяной, ухватилась пальцами за борта его расстегнутой куртки и, притянув себя к нему, отчаянно впилась в его губы. Язык ее быстро, нервно блуждал по его зубам, толкаясь и настаивая. Губы дрожали, и сама она вздрогнула, как от озноба, продолжая цепко держаться за Глеба.
Кажется, он совсем ничего не понял. Но понимал ли он хоть что-нибудь в том, что касалось чокнутой соседки сверху с первого дня их знакомства? Да нихрена! Только злость до ощущения раздрая во всем теле принадлежала теперь им обоим.
Все, что мог сейчас, в эту минуту, – обхватить ее в ответ, вдруг осознав: ей это нужно. Зачем-то нужно! Его руки сперва неуверенно легли ей на спину. В то время, как собственные губы он уже не контролировал. Поддавшись ее напору, они словно ожили, узнавая изгибы ее рта. И он дошел до того, что не только впускал ее язык в себя, он сам вторгался в нее, прижимая к себе так крепко, что, если бы она и хотела вырваться, уже не смогла бы.
Но она и не хотела, и не пыталась. Не разрывая поцелуя, забралась ладонями под куртку, провела по груди к плечам, принуждая его отнять руки, освободиться от рукавов. Куртка упала к их ногам, они того и не заметили. Стояли на пороге, сцепившись друг с другом так, словно всего им было мало. И поцелуй – с первой секунды не оставляющий никакого пространства для отступления, откровенный, почти жестокий – ни один из них не желал разрывать. Он царапал ее своей щетиной, знал, что ей больно, но лишь сильнее прижимался к ее лицу, снова и снова толкаясь языком внутрь рта.
Его пальцы пробежались по ее животу, цепляя ткань блузки, выдергивая ту из-за пояса юбки, добираясь до голой кожи – теплой и мягкой. И тут же продираясь сквозь пуговицы, безбожно дергая их – тело, получить тело, чтобы чувствовать его под ладонями. Она отстранилась, сделав шаг назад, и тут же потянула его за собой. Снова отступала, одновременно расстегивая кнопки медицинской рубашки. Следующий шаг – и ладони наткнулись на трикотаж футболки. Ее он снимал уже сам. Быстро, рывком. Мельком, мгновением – захлопнул дверь. Теперь они стояли в прихожей, ставшей центром Вселенной в эти роящиеся секунды. Он ощущал, как тяжелое дыхание вырывается через его приоткрытый рот – тоже рваное, часть кружащего вокруг света. И видел ее раскрасневшееся лицо, болезненно-алые губы, истерзанные им. Они выбили из головы все последние сутки, в которые он в очередной раз не ощущал себя человеком, способным на чувства. Чувствовал ли сейчас? Только желание немедленно, сию минуту прикоснуться к ней.
– Твою мать, – глухо пробормотал Глеб и снова рванул ее на себя, теперь уже покрывая колючими, жалящими касаниями губ ее шею, ключицы, грудь, скрытую кружевом. Кружево бесило, и он тянул его вниз, одновременно свободной рукой забираясь по ее бедру под юбку.
Она позволяла. Принимала его поцелуи. Блуждала ладонями по его горячей коже. Сосредоточенно и целеустремленно. Оттянула в сторону резинку медицинских брюк и запустила руку ему в трусы. Сейчас там было тесно. Кончиками пальцев она провела по сжатому бельем члену, чувствуя, как с каждым прикосновением он наливается все сильнее. А в голове резко и больно запульсировало. Так же, резко и больно, пульсировало внизу живота.
«Отодрать мне яйца... Отодрать яйца... Отодрать... О-то-драть...»
– Презерватив есть? – хрипло спросила она и снова вздрогнула – холод в очередной раз пробежал вдоль спины.
– В бумажнике. В куртке. Я... сейчас.
И снова замельтешили секунды. Пока он поднимал с пола вещи. Пока рылся в карманах. Пока доставал серебристый квадратик презерватива. Секунды – чтоб прийти в себя. Опомниться. Сказать себе: стоп.
Не хотел. Какой смысл?
И снова шагнул к ней – чтобы слышать ее дыхание, чтобы вплотную.
Она теперь опиралась на тумбочку, к которой отошла за те секунды, что он возился с одеждой. И, едва оказался рядом, выхватила презерватив. Больше не давая ни себе, ни ему времени, стянула вниз штаны вместе с трусами. По-мужски, зубами, разорвала фольгу. Раскатывать резинку вдоль твердого, сильного члена было легко. Повторяющимися скользящими движениями она спускала кольцо презерватива все ниже, ощущая ладонью, на которой оставалась смазка, абрис головки и мощной вены, вздувшейся кровью и возбуждением. Мягко сжимала руку вокруг требовательно вздрагивающей плоти. И неожиданно отпустила. Пристально, не моргая, смотрела ему в лицо, не отводила глаз ни на мгновение. Подтянула юбку наверх, быстро скинула свое белье и, откинувшись к стене, широко развела бедра, приглашая в себя.
Больше он уже не ждал. Сил ждать не осталось. Откуда она, черт подери, взялась в этот вечер? Толкнулся вперед, заполняя ее собой и выдыхая. И одновременно ощущая ее запах – горьковатых духов и чего-то индивидуального, чем пахнут женщины, непохоже друг на друга. И нихрена не мог заставить себя быть медленнее, осторожнее. Как с катушек слетел. Как если бы давно никого не было. Вдавил ее в стену сильнее, подхватил под ягодицы и сильно, глубоко, с размахом врезался в ее тело. Смотрел прямо в глаза. В искорки радужек. В россыпь веснушек по лицу. И не медлил, ни черта больше не медлил, доводя и себя, и ее до одурения.
Она держалась за его плечи, сильно вжимая пальцы в кожу. Короткий маникюр не оставит отметин, медичке не о чем будет волноваться. Подавалась к нему на каждый толчок. Сжимала мышцы, удерживая его на мгновение дольше, чем в заданном им ритме. Отпускала, чтобы через секунду чувствовать новый толчок и прикосновение его кожи к своей. Прикрывала глаза, обхватывала его ногами и продолжала двигаться в унисон с ним.
Звуков не стало никаких, кроме шлепков плоти и их напряженного тяжелого дыхания. До самого конца, частого, все ускоряющегося дыхания, вырывающегося сквозь зубы, крепко сжатые у обоих из упрямства. Без стонов, без вскриков. Только с несдерживаемым биением сердца – разве сердце удержишь? Гулкие удары под кожей, что ощущалась ладонями, кажется, везде, повсюду. И сильнее всего... Глеб запустил ладонь вниз, коснулся большим пальцем ее клитора и в том же ритме, в котором двигался, стал поглаживать его – хотел там, именно там и именно теперь ощутить пульсацию.
Не сдержавшись, она дернулась, когда его палец обжег возбужденную точку. Перехватила запястье его руки, нажала сильнее, направляя, и впивалась зубами в губы, когда из горла рвался наружу крик. Наверное, это стало последней каплей. Ее закушенная до боли губа. Глеб негромко ухнул и впился в ее рот своим, отнимая у нее возможность сдерживаться. Но ушей его так и не коснулся ни единый звук. Она целовала его, теперь уже не зло, но по-прежнему жестко. Не замечая его щетины, не думая, что будет утром с ее лицом. Наполненность им – большим, горячим, влажным, резким – сметала все ее мысли.
Он сдался первым. Изменил ритм, вбиваясь глубже, размереннее, вдавливая ее в себя, пропитывая кружево бюстгальтера и блузку капельками собственного пота, оставляя на ней свой запах, а на себе – ее, и понимая, что сейчас кончит. Оторвался от ее губ, запрокинул голову. И сильнее нажал на клитор, там, где она показала, доводя ее до оргазма.
Она забилась, крупно, всем телом вздрагивая. Твердо намереваясь оттолкнуть его от себя, но только сильнее сжимала. Пальцами, ногами, конвульсивно сокращающимися мышцами. И шумно выдыхала воздух, рвущийся из легких. От этих ее конвульсий перед его глазами запестрили цветные пятна. Подгибались ноги. И черт его знает, как он еще стоял, как не навалился на нее всей своей немаленькой массой. Все, что мог, – уткнуться лицом ей в шею и глубоко дышать. Вдыхать ее. И ловить себя на мысли, нелепой, дурацкой – ему нравится, как она пахнет. Женщина, перекрывающая кислород, шикарно пахнет.
Накатившее отпускало. Тело становилось расслабленным и начинало ныть от неудобства. Ксения спустила ноги, разжала пальцы, давая Глебу свободу. Щекой потянулась к его волосам, но от прикосновения к ним быстро, резко, так же, как многое в этот вечер, пришла в себя.
– Ты знаешь, где ванная.
– Знаю, – ответил Парамонов, безошибочно чувствуя, что надо отстраниться. Но перестать смотреть на нее не мог. Как в лихорадке, ей-богу. Снял презерватив, связал узлом, подтянул на место брюки. – Я воспользуюсь твоим мусорным ведром?
– В кухне, – глухо ответила Ксения. Сползла с тумбочки, оправила юбку и нетвердыми шагами пошла в комнату. Его шаги по квартире тоже дались ему странно – с каждым следующим в голове все отчетливее, будто шелуха слетала, обозначался вопрос: дальше что?
Нет, она дала четкий ответ. Дальше – душ. А потом? Это же не по пьяни, когда можно сделать вид, что не было, это вполне осознанное – ей надо. И ему. Ему ведь тоже. Нет уж, лучше даже не нырять в эти глубины, не думать.
Глеб сглотнул, открыл дверцу под мойкой, выбросил презерватив. Поплелся в душ. Несколько мгновений втыкал на пластик – до сих пор разобранный. Бред какой-то. А после, недолго думая, разделся и влез в душевую кабину. Смыть с себя весь этот день, весь этот чертов вечер, налипший на кожу. Быстрыми движениями растереть по телу, откинуть назад голову, подставляя струям лицо. И чувствовать, как к горлу подкатывает глупый смех. Совершенно дурацкий, необъяснимый.
Смеялся, вытираясь первым попавшимся найденным полотенцем и веселясь на тему, что ей это вряд ли понравилось бы. Смеясь, оделся. Вышел, снова оказавшись в том измерении, в котором прихожая представлялась центром Вселенной. И продолжал негромко ржать – над собой и над ней одновременно.
– Тебя как зовут, стюардесса? – крикнул он, толком не понимая, где она находится, и не желая прислушиваться к звукам в квартире.
– Не вижу повода для знакомства, – отозвалась Ксения, появляясь на пороге комнаты. Руки ее были вскинуты вверх, отчего широкие рукава длинного домашнего халата сползли к плечам. Она стянула волосы в хвост и взглянула на Глеба. Лицо уже без макияжа и эмоций. Ничто не придавало ему живости. Парамонов пожал плечами и глянул себе под ноги. Потом снова на нее.
– Свободен? Могу идти? – осведомился он.
– Спокойной ночи, – кивнула она.
– Спокойной, – Глеб поднял с пола куртку, пошел к двери. Остановился и снова посмотрел на нее. Задержал взгляд на лице, пустом, холодном. Схлынуло все наносное, и он уже даже сомневался – не показалось ли ему.
– Знаешь, – проговорил он весело и зло одновременно, – а это оригинально. Такой новый способ оставить мужика без яиц?
– На войне все средства хороши.
– А у нас, значит, война?
– У меня... – пробормотала Ксения.
– Ааа... тогда буду считать себя случайно попавшим под танк, – с этими словами он крутанул замок и вышел из ее квартиры. Дверь громко хлопнула. Теперь точно неспроста. Сам дернулся от грохота, но сбежал вниз, не останавливаясь. Влетел к себе, швырнул ни в чем не повинную куртку на кресло, оказался возле бара. Внутри клокотало унижение, которое хоть как ни гони – вот оно. #Даженечелове
_________________

Рада вашему новому роману, всегда нестандартным героям и нелогичным поступкам, которые в конце концов приводят к пониманию того, что жизнь коротки, а тот, кто заставляет совершать нелогичные поступки - твоя вторая половинка. В читателях!!!

Не сталкивалась с пилотами, но, почему-то, думала, что это мужская профессия. Глупо, конечно, просто никогда не задумывалась. И допускаю, что такие Фризы могут придать ускорение в карьере в обе стороны. У Ксюши копилось, собиралось и прорвало, Глеб диагноз лучше поставит. Они оба в свое время попали под танк, каждый со своими тяжелыми травмами, но реабилитацию выбрали разную. Глеб почти сдался, Ксюша в кровь руки сдирает, чтобы доказать прежде всего самой себе, что может.
Если не ошибаюсь, то у обоих проскользнуло-полтора года. Это у Глеба на столе умер Ксюшин любимый человек?

Спасибо за продолжение! Ксюша какая-то странная! Не могу ее понять, что с ней творится?! Она потеряла любимого человека и ребенка?! Но это не повод хоронить себя заживо! Может хоть Глеб ее вытащит из ямы, куда она себя загнала!