1 2
Bernard:
» Книга судеб 2 (ИЛР, 18+) [ 
Завершено ]
Вторая книга из серии "Книга судеб", "Русская повесть" повествует о событиях На Руси, в Ливонии и Италии в 1461-1526 годах. Жанр произведения: историческая повесть, приключения, любовный роман. Большинство персонажей существовали на самом деле. Информация о них получена из открытых источников и родословных.
Разумная критика и замечания приветствуются.
Bernard:
» Часть 1 Глава 1 Хромая лошадь
КНИГА СУДЕБ IIПОВЕСТЬ II – РУССКАЯ ПОВЕСТЬ
Часть I 1460-1463 годы
Глава 1
«Хромая лошадь»
Лета 1460 года, месяца января, первого дня, утро в бывших хоромах Софьи Витовтовны, матери и бабки великих князей Василия и Ивана началось еще до рассвета. Как следует протопленный с вечера, дворец из толстых бревен на Боровицком холме долго сохранял тепло, но его фундамент был низок, и к утру в подклете становилось довольно холодно. В шесть часов истопники почти бесшумно выгребали из печей золу, зажигали огонь, ставили жаровни в дворцовых церквях, чтобы к утренней молитве семья великого князя могла преклонить колена перед образами, не боясь застудить ноги. Холопы таскали и грели воду. Дьяки собирались в сенях и шепотом вели беседы, готовясь к утренним докладам. Старый великий князь Василий редко их слушал, но его сыновья, в первую очередь старший сын, молодой великий князь Иван, никогда не пропускали возможность поучаствовать в делах княжества и до дневного сна сменяли друг друга на докладах. Дьяками заправлял доверенный человек великой княгини, Степан Бородатый. Он определял очередность докладов, объяснял придворным и семье великого князя, о чем идет речь, готовил ответы после того, как великие князья принимали решения.
В прежние времена хоромы Софьи Витовтовны не были разделены на женскую и мужскую половины. В 1459 году, в протянувшемся до придворной Благовещенской церкви Теремном дворце начался ремонт кровли, и многочисленная семья великого князя была вынуждена жить в стесненных условиях вдовьих хором.
- Эй, иди сюда! – сотский царевича Данияра просунул голову в дверь женской половины и подозвал служанку. - Где великий Ибан? У жены?
- Тебе какое дело? От кого ты? – сонная холопка прошла босиком по горнице и остановилась перед дверью.
- Данияр, Касыйм хан улы, Улу-Мухаммед хан оныгы (Данияр, сын хана Касыма, внук хана Улу-Мухаммада), - сотник не решался войти в горницу, боясь встретить кого-то из великокняжеской семьи неодетым. – Великий Ибан у жены?
- У жены, - холопка шмыгала носом. – Где ему еще быть в такую рань? Мария Тверянка выйдет скоро, побудь внизу, в подклете.
- Не могу, Данияр едет в Псков, я с ним. Великий Ибан обещал отдать лошадь и хафтон.
- Кафтан? – холопка потерла лоб рукой. – Днесь обещал дать? Данияру?
- У Данияра есть лошадь и одежда. Мне обещал отдать, они мои, - сотский нетерпеливо топтался в дверях. – Мою лошадь и хафтон забрал брат великого Ибана, Адрей Горяй. Он и Данияр его взяли на охоту вчера со двора Данияра. Где моя лошадь и хафтон?
- Откуда мне знать, господи Христе? – холопка начала кашлять. – Я глаз не сомкнула, болею. Схожу к Марии Тверянке, спрошу. Если ты отдал лошадь и одежду Андрею Горяю, зачем искать тут? Иди к Андрею, взыщи с него.
- Я был у Горяя, у него нет моего. Сказал, великий Ибан все мое забрал и обещал вернуть, - сотник едва сдерживался. – Как мне ехать с Данияром без лошади?
- В конюшнях был? – холопка наконец-то поняла татарина, и посмотрел на него с сочувствием.
- Был. Конюх дает мне чужую лощадь. Эта лошадь хуже моей, у нее жабка или курба. Когда стоит, ногу держит, - сотский был в отчаянии.
- Мне тебе нечего дать, - холопка вытерла нос платком и покосилась на вешалки за спиной утреннего гостя. – Вон с краю кожух червленый Горяя и его шуба. Может и твое там? Сам бери что найдешь, я тебя не видела. А с лошадью ко мне не приставай, у меня тут лошадей нет. Иди на конюшню и требуй там. Возьми ту лошадь, что дают, может ей просто копыто почистить надо. Сам подумай, будет великий князь Иван спросонья твою лошадь искать? Ты здесь недавно, что ли? Нашел, кому лошадь отдать, Горяю!
Сотник нахмурился, затем кивнул, прикрыл дверь и, подойдя к вешалкам, снял с крючка указанную холопкой шубу. Осмотрев ее, он остался доволен, свернул одежду подкладкой наружу и вышел из сеней.
- Анисья! Кто там? – сразу после того, как хлопнула дверь в горницу, из постельной раздался голос великой княгини Марии.
- Татарин, лошадь свою ищет, - холопка уселась на ларь, взяла кружку с кипятком, в котором были заварены чабрец и солодка, и отхлебнула из нее. – Сдурел совсем. Говорит, брат Ивана Васильевича, Андрей вчера забрал у него одежду и лощадь.
- Может и забрал, - дверь постельной открылась и на пороге появилась жена молодого великого князя Ивана, Мария Борисовна, именуемая всеми Тверянкой. Это была невысокая, стройная женщина с русыми волосами, приятным лицом, задорно вздернутым носиком, смешливыми карими глазами. Она приходилась своему мужу, великому князю Ивану Васильевичу, троюродной сестрой и состояла с ним в браке уже очень давно, с лета 1452 года, когда ей едва исполнилось одиннадцать лет, а жениху было на год больше. Отец Марии Борисовны, тверской князь Борис Александрович, обручил дочь в шестилетнем возрасте со старшим сыном давнего союзника, великого князя Московского Василия Васильевича в 1447 году, и выдал замуж во время смуты. Молодая княжна переехала жить Москву в семью мужа совсем девочкой, сразу после свадьбы, в канун Троицына дня, 1452 года. Тем не менее, Москва не была для Марии Тверянки чужим городом. Ее мать, Анастасия Андреевна Можайская, была дочерью двоюродного деда ее мужа Ивана и выросла в Москве. Она умерла за год до свадьбы дочери, после чего отец княжны, тверской князь, повторно женился.
На Марии был охабень из алой объяри, волосы великой княгини оставались распущены. – Данияров татарин искал лошадь?
- Данияров, великая, - Анисья встала с ларя и поставила кружку на стол.
- Андрей Большой, поди, бросил его лощадь, где попало, - Мария Борисовна засмеялась. – Как там мой маленький?
- Спит Иван Молодой. Всю ночь проспал, не плакал. Няня приходила с истопником, сказывала, как уложила его вечор, - холопка подошла к окну и выглянула на улицу. – Ряполовские идут не свет ни заря.
- Вот ведь повадились ходить с великим князем к молитве. Все нашептывают ему на ухо. Своего не упустят, - великая княгиня открыла дверь в постельную и обратилась к мужу. – Иван, кто у Даниярова татарина лошадь и одежду взял? Он вон Анисье покоя не дает.
- Лошадь его за воротами на дворе Патрикеевых осталась. Андрей стоять не мог, как захмелел, валился из седла. Мы его под руки тащили, - раздался из спальни голос великого князя Ивана. – Брат чуть гридницу вчера не спалил. Ты к молитве оделась, Марья?
- Одеваюсь, - великая княгиня посмотрела на холопку и покачала головой. – Ты бы прилегла на печку, да отлежалась, Анисья. Позови девок, пусть мне косу заплетут. А потом ложись, я Аграфене скажу, чтобы была в сенях к нашему приходу.
- Храни тебя Господь, великая, - холопка взяла с ларя свой суконный платок. – Свекровь будешь ждать?
- Буду, - Мария Тверянка жестом отпустила Анисью. – Поднимайся, Иван, того гляди мать войдет, а ты тут, да не одет.
- Что мать, неодетым меня не видела? – в дверях постельной показался великий князь Иван. Не голый, как подумалось холопке Анисье, а в сизой новогольской однорядке, правда, не застегнутой, в онучах из дамасской камки, с цветным кушаком в руках. Иван Васильевич в свои девятнадцать лет был высоким, худым, сильно сутулым, с курчавыми каштановыми волосами, длинным, с горбинкой, носом, большими зелеными глазами. Он приобнял за талию свою семнадцатилетнюю жену, прошел в сени и начал застегивать однорядку. – Данияр до обедни в Псков не отправится. Он будет Ивана Стригу ждать. Отец приказал им отогнать немцев от Пскова, покамест он сам туда не явится к началу Великого Поста. Так что у сотского его будет время найти лощадь. Если только Патрикеевы ее уже не умыкнули.
- Он на конюшни ходил. Говорит, там ему лошадь посулили с больной ногой, - Анисья снова закашлялась.
- Коль скоро вернется, пошли его ко мне после молитвы, - великий князь Иван пригладил волосы и поднял с лавки свой клобук.
- Я Аграфену предупрежу, а сама прилягу, - холопка зябко поежилась. – Мария Борисовна велела мне прилечь.
- Так и сделай. Анисья, - Иван Васильевич надел клобук и направился к дверям. – Я буду ждать на улице. Поторопись, Марья.
- Анисья, крикни девок из подклета, - великая княгиня опустилась на резную скамью у дверей и зевнула. – Спать то, как хочется, Иисусе Христе.
Татарский воин
* * *
1 января 1460 года
Длинная вереница всадников продвигалась по заснеженной дороге Ливонии вдоль реки Пиуса к замку Нейгаузен. Ехавший впереди на молодой кобылке сержант, в сером матерчатом акетоне с длинными рукавами, привязанными шнурками к куртке, то и дело поправлял на голове старый железный цервельер. Шлем был ему явно не по размеру, все время съезжал либо набок, либо на глаза. Метель прекратилась несколько часов назад, было довольно ясно и сержанту не составляло труда проводить разведку. Места эти, приграничные и безлюдные, были всегда опасны. В прибрежных кустах и камышах легко могла спрятаться засада, какой-нибудь промышляющий грабежом отряд из Плескова. Ручей Мииксе, отделяющий Ливонию от варварских земель, был знаменит своими целебными свойствами. Раньше около него охотно селились люди. Теперь на много миль вокруг не найдешь больших поселений. Постоянные стычки и взаимные набеги делали эти места непригодными для мирной жизни.
Державшиеся на расстоянии от сержанта-разведчика всадники вели беседу, то и дело прерывавшуюся, так как говорить долго на холоде было трудно.
- Так ты из Кельна, Генрих? – ехавший вслед за сержантом златокудрый великан Петер Савиярве обернулся и посмотрел на своего спутника, новобранца Петера Шпеера.
- Я родился не в Кельне, просто прожил там последний год. Моя семья из герцогства Берг. Муж тетки, которая меня вырастила, работает каменщиком при Альтенбергском соборе, - Генрих Шпеер улыбнулся своему собеседнику.
Шпеер, как и многие другие, прибыл в Ливонию совсем недавно, чтобы помочь в отражении нападений еретиков, ставших постоянными из-за внутренних неурядиц как по эту, так и по ту сторону границы. Шпеер был невысоким, коренастым, сероглазым, с самым обыкновенным лицом. Простой немец, желающий выслужиться, получить земельный надел в Ливонии, обзавестись семьей и начать новую жизнь.
Петер Савиярве, выросший в этом неспокойном приграничье, знал этот тип людей очень хорошо. Они приезжали издалека, совершенно не знали местных реалий, поступали на службу к архиепископу Рижскому, епископу Дерптскому, тизенгаузенам или кому то другому, погибали в боях с еретиками, умирали от болезней, становились еще более бедными, возвращались в свои края, проклиная Ливонию. Лишь немногие оставались тут жить. Петер Савиярве осознавал, что без этих людей сдерживать еретиков с востока было бы весьма трудно, он старался быть с ними вежливым и приветливым.
Достигнув тридцатилетнего возраста, Петер узнал мудрость военного человека, живущего одним днем. Ни к кому не привязываться, ничего не обещать, не затевать ссор с сослуживцами, не давать в долг, быть дружелюбным. Петер приходился племянником бывшему епископу Дерптскому, Бартоломею Савиярве. Его семья была родом из Савырна, недалеко от Нейгаузена. Кузен Герман, владеющий поместьем Савырна, занимался вместе с епископом набором германских добровольцев, желающих послужить делу Христа в Ливонии. Петер был его доверенным лицом в Нейгаузене, наставником новобранцев, постоянным участником приграничных стычек. Да и как иначе? Будучи на голову выше большинства мужчин, широкоплечий, с мощной шеей, тяжелым подбородком и огромными кулаками, Петер словно был рожден для войны. Он был добродушен, терпелив, усерден.
- Как там наш француз? Не околел от холода? – Савиярве вновь обернулся и посмотрел на Шпеера.
- Пока не околел, - засмеялся Генрих. – Но очень близок к этому, мастер Петер. Эй, Ламотт, мастер о тебе спрашивает!
Ехавший вслед за Шпеером всадник молча поравнялся с кобылой немца, а когда тот посторонился, сблизился с Савиярве. Винсент де Ла Мотт был бретонцем, вынужденным покинуть Францию и искать удачи в чужих краях. Этот высокий, худощавый, узколицый, голубоглазый сын дворянина, с красивыми чертами лица, вступил в отряд Петера Савиярве меньше трех дней назад. Он знал множество языков и был при этом довольно угрюмым. Петер подозревал, что причиной его замкнутости были неприятности на родине, в семье, а может быть бедность. Особую ценность для Савиярве представляло то, что француз владел искусством врачевания. Петер знал от кузена, что де Ла Мотт несколько лет учился в университете, в каком-то французском городе, у лучших ученых, знающих медицину. В его походном сундуке лежали рукописные тетради на латыни с рисунками человеческих органов, набор медицинских инструментов и большая печатная Библия из Страсбурга. Савиярве за свою жизнь видел много шарлатанов, притворяющихся докторами и лекарями, но ни у кого из них не было книг или тетрадей, а тем более инструментов, только стеклянные пузырьки с пахучими жидкостями и склянки с мазями, от которых раны не исцелялись, а лишь нагнаивались.
- Как тебе погода, Ламотт? – Петер улыбнулся французу.
- Холодно, - француз потер рукой в перчатке подбородок и ответил, прикрыв рот. – Я жил на юге Франции, в Монпелье. Зимы там теплые. В Бретани, откуда я родом, случаются холода, но не такие злые.
Петер оглядел снаряжение де Ла Мотта. На голове помятый бацинет без забрала, с наносником. Ветхий синий пурпуэн с длинными рукавами не годится для здешних морозов. Поверх пурпуэна одета дешевая кольчуга с короткими рукавами – хаубергон, а на хаубергон – выцветший котт до колен с прорезями по бокам. На поясе короткий сержантский меч, даже щита у этого пройдохи нет.
- Мой кузен Герман рассказывал мне о тебе, Ламотт. Дескать, ты учился семь лет на врача во Франции. Это правда? – Савиярве направил коня левее, чтобы удобнее было ехать рядом с собеседником и смотреть ему в лицо.
- Не совсем, - француз поморщился. – Чтобы учиться медицине в университете, нужно пройти факультет «семи свободных искусств». Это обязательно и для врачей, и для правоведов, и для богословов. Начинающим преподают тривиум. Диалектика, грамматика, риторика. Спустя несколько лет возможен переход в школу. Богословскую, медицинскую или юридическую. Я был на факультете «семи свободных искусств», затем изучал медицину, слушал лекции профессоров, учился и работал в городе, в малом колледже.
- Сколько же тебе лет, Ламотт? Ты не выглядишь старым, - Петер засмеялся.
- Двадцать два года, - пожал плечами француз. – Я начал учиться в пятнадцать лет.
- В пятнадцать лет? Как подмастерье? Но ты же знатный человек, как сказал мой кузен, - Савиярве с удивлением посмотрел на де Ла Мотта.
- Мой отец Пьер де Ла Мотт, сеньор Каргуэ, камергер герцога Бретонского Франсуа Первого, умер много лет назад, когда мне было два года. Мой брат Ги наследовал поместье и должность камергера герцога Бретонского. Я третий сын. Доход от поместья небольшой, брат не мог меня содержать. Герцог Бретонский Пьер, брат того, у которого служил мой отец, предложил семье отправить меня учиться, чтобы я потом был лекарем при дворе. Меня в четырнадцать лет никто не спрашивал, хочу я врачевать людей, или нет. Это было решение семьи, а оплатил учебу герцог. Пока я учился, старый герцог умер, а у нового, Франсуа Второго, уже был свой доктор.
- И так ты оказался здесь, - кивнул Петер с пониманием.
- И так я оказался здесь, - вздохнул француз. – Чем вы тут живете, господин Савиярве? Я вижу поля, но зимой не ясно, что за урожаи вы собираете.
- Рожь, ячмень, овес, пшеница, лен, конопля, хмель, - Петер пожал плечами. – Сколько ластов каких культур собирают в хозяйствах, мне неведомо. Сколько гаков боронят соседи, мне неизвестно. Я не веду вакенбух, мой кузен ведет.
- Вакенбух? – с любопытством спросил де Ла Мотт.
- Учетная книга, - пояснил Савиярве. – Эти земли суровые, а урожаи с них плохие. Много дождливых дней в году, мало солнца, суровые зимы. Лошади дорогие, крестьяне больше держат быков и используют их для всех нужд. В огородах растет капуста, свекла, горох, лук и бобы. Разводим птицу, свиней, овец, кур, уток. В реках много рыбы. В хозяйствах получают мед, воск, делают черепицу и кирпич.
- Как везде, - покачал головой француз. – Ячмень для пьянства, овес для скотины.
- Именно так, - Петер расхохотался. – Во Франции все устроено иначе?
- Нет, - покачал головой де Ла Мотт. – Может быть, урожаи больше, потому что теплее. Но французы часто голодают. Даже в столице. И что у вас за деньги?
- Рижская марка, - пробормотал Петер. - В одной марке четыре фердинга, тридцать шесть шиллингов, сорок восемь оров, сто сорок четыре артига и больше четырехсот пфеннигов.
- Надо бы запомнить, чтобы не оплошать, - улыбнулся француз.
- Ты хорошо говоришь на нашем языке, - Савиярве похлопал де Ла Мотта по плечу. – Сколько языков ты знаешь?
- Французский, немецкий, итальянский, фламандский и латынь, - француз посмотрел на Петера и усмехнулся. – Знание языков мне тут не поможет, верно? Здесь нужно хорошо управляться с мечом.
- Это оставь нам, старым головорезам, - засмеялся Петер. – Мой кузен нанял тебя как доктора, знающего болезни и способы врачевать раны. Еретики на востоке, в Ууслинне, который они называют Новгород, или из Плескау, постоянно нападают на нас, а мы отвечаем им тем же. В прошлом году они совершили дюжину или больше вылазок. И хорошо, если на вылазку идут только местные еретики. Иногда к ним приходит помощь из таких диких земель, о которых во Франции, наверное, и не слышали.
- Татары? – француз с интересом посмотрел на Савиярве.
- Татары. А татар нанимают московиты. Есть еще Твер, Рьязан, но они у нас редкие гости, - Петер взмахнул рукой. – Вот тебе холодно сейчас, Ламотт. А знаешь, какие бывают холода у еретиков, севернее и восточнее? Такие холода, что птицы падают замертво прямо в полете. Их реки так промерзают, что сотня всадников в броне может пересечь реку по льду даже в марте.
- Татары тоже еретики? Разве они ложно веруют в Христа? – де Ла Мотт потер пальцами бледный нос.
- Не знаю, наверное. С татарскими лучниками лучше не встречаться, вот что я знаю точно. – Петер привстал в стременах, увидев вдалеке стены Нейгаузена. – Ландместер Иоганн фон Менгден, вместо того, чтобы защищать нас от еретиков, десять лет враждовал с рижским архиепископом Сильвестром Стодевешером. В позапрошлом году князь еретиков Александер занял на нашей земле одно урочище, убил много наших людей, построил на той земле деревянную церковь. На другой год мы сожгли эту церковь и убили всех, кто возле нее поселился, с десяток еретиков. Несколько месяцев продолжались стычки на границе, отряды еретиков с татарами проникали на пятьдесят миль вглубь наших владений, предавали все огню и угоняли людей в рабство. Потом их князь Александер предложил переговоры, но Иоганн фон Менгден отказался с ними договариваться. Какой в этом смысл? Они пишут жалобы в Ригу, обещают мир, целуют крест, а потом опять нападают. Сегодня мы ночуем в крепости, а завтра я отберу тридцать новобранцев, дюжину бывалых рубак и пойдем в набег на плескавские деревни. Их князь никак не успокоится, постоянно нас задирает. Пора преподать ему урок и посмотреть новобранцев в деле. В седле вы держитесь неплохо, а вот что будет в драке, неизвестно.
- Я выступаю с вами? – француз с сомнением поглядел на Петера.
- Да, разумеется, - Савиярве поднял руку, приказывая следующим за ними остановиться. Кавалькада поднималась на холм, поэтому крепость скрылась из виду. Петер ждал, когда вернется сержант-разведчик. Когда он показался и сделал знак, что путь свободен и опасности нет, Савиярве повернулся к отряду, собравшемуся возле него, и крикнул. – Мы на месте, господа. Это крепость Вастселийна, ее еще называют Нейгаузен. Когда окажемся за воротами, не разбредаться. Сначала будет построение и знакомство. Я оглашу приказ и напутствие епископа Дерптского. Затем вам предстоит смотр, проверка снаряжения и трапеза. В крепости есть часовня Святого Креста, все грешники могут получить отпущение грехов и благословение на сорок дней. Сегодня вы еще можете передумать, отказаться от службы, вернуться в Дерпт. Завтра мы принесем клятву и выступим на еретиков. Утром каждый из вас должен быть трезв, готов служить и тверд в вере. Если кто-то не понял меня, скажите это сейчас.
Таковых не было. Петер улыбнулся Генриху Шпееру и Винсенту де Ла Мотту, которые были в шаге от него, затем обвел взглядом остальных новобранцев и пришпорил коня.
Крепость Вастселийна была основана магистром ордена Бурхардом фон Дрейлебеном в 1342 году и получила название во имя Пресвятой Богородицы - Фрауенбург. Некоторое время спустя ливонцы стали называть крепость «новый замок», то есть Нейгаузен, чтобы отличать его от старого епископского замка Кирумпяэ. В 1460 году, когда новобранцы ордена увидели Нейгаузен, крепость представляла собой большую шестиэтажную квадратную башню, обнесенную не слишком высокой стеной. В цокольном этаже располагался погреб, выше него хорошо отапливаемая часовня Девы Марии. Третий этаж был отдан под оружейную комнату, а четвертый, пятый и шестой этажи под казармы и позиции стрелков. Толстые четырехметровые стены с узкими окнами и бойницами надежно защищали обитателей от холодов и врагов.
- Вот мы и дома, - остановившись у ворот, которые спешно открывали, Петер Савиярве обратился к французу и указал на башню. – Как во Франции называют такую крепость, Ламотт?
- Донжон, - Винсент де Ла Мотт проследил за рукой, одетой в латную рукавицу. – Добрый, крепкий донжон.
Крепость Нейгаузен
* * *
1 января 1460 года
Анна Ивановна Оболенская пришла к утрене первой. Мать ходила медленно, идти до церкви со двора Оболенских было долго, и на морозце девушка часто убегала вперед со служанкой, говоря матери, невестке и сестре что ей холодно. Сестра в таких случаях начинала ныть, но Анна тайком щипала ее, чтобы она умолкла, или брала с собой, когда было хорошее настроение.
Анна Ивановна Оболенская
Анна была старшей дочерью князя Ивана Васильевича Оболенского, за лихость называемого всеми Стригою, и Степаниды Ивановны, урожденной Морозовой-Владыкиной. Ее многочисленная родня происходила от Рюрика, черниговских князей и владела землей и людьми в княжестве Тарусском, находившемся на границе Московского княжества и Литвы. Большая часть родни служила московским князьям уже сотню лет, имела в Москве богатые хоромы и воспринималась горожанами как великокняжеская дворня. В свои двадцать лет Анна Оболенская считалась первой красавицей Москвы, и это звание было вполне заслуженным. Чуть выше среднего роста, с волосами цвета чистого золота, миндалевидными глазами цвета серебра, девушка была настолько хороша лицом и фигурой, что все прохожие, молодые и старые, мужчины и женщины, провожали ее взглядом. Вот и сейчас, миновав Боровицкие ворота, она почти столкнулась с воеводами Иваном Руно и Федором Басенком на улице, между двором князя Ивана Юрьвича Патрикееева Гвоздя и житным двором великого князя. Те, оживленно болтая, узнали девушку, остановились и стали расточать ей льстивые комплименты. Впрочем, скромные и безобидные, так как свидетелями этого были дьяки Алексей Полуэктович и Василий Беда, спешащие к докладу великому князю. Анна одарила воевод холодной улыбкой, кивнула служанке, чтобы та ускорилась, и свернула ко двору князя Михаила Андреевича Верейского, чтобы срезать путь до церкви Рождества Богородицы в Каменном.
Когда холопка открыла дверь и пропустила хозяйку в церковь, Анна поняла, что пришла первой. На каменных плитах стояли жаровни, горело несколько свечей, но великие княгини и дворовые еще не пожаловали. Не было и служек, хотя в затворе, на хорах, кто то чем то гремел.
Церковь Рождества Богородицы в Каменном, которую еще называли Богородичной в Сенях, была придворной церковью женской половины великокняжеского дворца. Вход в нее был как с улицы, так и из сеней дворца. Портал церкви и окна были килевидными, каждая из белокаменных стен делилась узкими лопатками на три прясла. На задней стене располагались три апсиды, барабан церкви покоился на стенах и четырех столпах. Внутри, возле алтаря, находился престол святого Лазаря, оставшийся от прежней, деревянной церкви. Росписью стен церкви, во времена отца и деда великих князей Василия и Ивана, занимались Феофан Гречин и Семен Черный. Их роспись церкви Рождества Богородицы была одной из лучших в Москве.
Церковь Рождества Богородицы в сенях
План церкви Рождества Богородицы в сенях
Через четверть часа начнется служба, и треть молящихся женщин в храме будет ее родней. Анна вздохнула, взяла свечку и зашла за круглый столб, чтобы входящие ее не видели. У Анны было восемь дядь и шесть теть, при этом пять дядь и три тети по отцовской линии, Оболенские. Дяди Александр, Петр, Василий, Федор. И он. Дядя Ярослав. Анна закрыла глаза и сжала губы, прогоняя воспоминания. А есть еще двоюродные братья и сестры родителей, Никитичи, Михайловичи, Семеновичи. Стрыи, племяши и племяшки, дщеричи и дщерши. Петр Никитич, Иван Никитич, по кличке Смола, Андрей Никитич, прозываемый Ноготь, и Василий Никитич Оболенские. И Данила Никитич, которого все зовут Собака. Когда Анна слышит его прозвище, ее разбирает такой смех, что мать бьет дочь по рукам. Кроме них Андрей Михайлович Дурной и Борис Михайлович, тот, что Туреня. Брат их, строгий брюзга Иван Михайлович Оболенский, и два других брата, Андрей и Иван, которого кличут Репня. Потом еще Семеновичи Оболенские. Дмитрий, тот, что Щепа, и Иван, тот, что Лыко. Ну и Владимировичи Оболенские, три брата. Ни у кого в Москве нет больше родни, чем у Оболенских. Это все знают. Когда Оболенские собираются, из них можно составить целый Большой полк.
Анна присела на холодный каменный стульчик и стала греть свечку ладонями. Дядя Ярослав. Ее проклятый дядя, который ходит вокруг нее, как волк, норовит прикоснуться, улыбается своей мерзкой улыбкой, показывает кривые зубы. Анна негодовала. Она помнила себя совсем маленькой, как дядя Ярослав запирался с ней в кладовке, предлагал поиграть, поднимал ей платье, сажал к себе на колени, и она чувствовала что-то горячее между своих бедер. Он двигался, тихо стонал, потом быстро снимал ее с колен и шел в угол. Анна знала, что он не лишил ее девственности. Но надругался много раз. И она никому, никогда об этом не рассказывала, хотя и помнила очень хорошо. Когда теперь он приближается, встает рядом, ее начинает трясти, она хмурится, убегает, а мать не понимает, что с ней и выговаривает, просит быть ласковой с дядей. Теперь у него есть жена из рода Сабуровых, пятилетний сын Михаил. Но он продолжает ее донимать, хотя и не насильничает.
Анну считают самой красивой в Москве, но холодной, гордой, заносчивой. Ее это никогда не обижало, есть в ней такое. Она не любит глупых людей, и хорошо видит лжецов. Когда мужчины говорят об охоте или воинской доблести хвастливо, ей смертельно скучно, и она это показывает, не таится и не сдерживается. Наверное, грех так поступать, нужно слушать других и не гордиться собой, красота не вечна. Но привычке трудно изменить. Если мужчина улыбается ей, она невольно вспоминает дядю Ярослава и вся холодеет. А вот когда ей улыбается молодой князь Семен Ряполовский, у нее мурашки по коже бегают от удовольствия и в животе сладко что-то сжимается. Если бы князь Семен захотел ее в жены, а отец спросил, Анна никогда бы не сказала, что он ей не мил. И тогда уже дядя Ярослав не подошел бы к ней, не смел трогать. Но Ряполовские такие богатые, они мнят породниться с Патрикеевыми, деньги к деньгам. А у отца денег не много, одни заслуги перед великими князьями. Отец не умеет сберегать, такой он человек, служит и служит, не просит его пожаловать и наградить.
От дверей в дворцовые сени послышались голоса. Мария Тверянка и Мария Ярославна идут, жена и мать великого князя Ивана. Великий князь Иван тоже очень красивый, почти как князь Семен Ряполовский. Но он женат уже много лет, а Мария Тверянка ее, Анны, подруга. Даже думать, как о мужчине, о великом князе Иване грешно.
- Кто тут? Ты, Анна? – Мария Тверянка увидела княжну Оболенскую за столбом. Анна встала, приблизилась и поклонилась великим княгиням.
- Где ты мать то оставила? – Мария Ярославна нахмурилась. – Опять убежала вперед? Давеча говорили тебе, что нечего шастать по Москве с одной служанкой.
- Да тут идти совсем ничего, и что со мной у дворца будет? – Анна опустила глаза.
- Может и так, а матери твоей пока нет. Значит, ты улизнула от нее еще до ворот, - великая княгиня потрепала Анну за щеку и улыбнулась. – Ох и красивая ты девка, Анна. В кого ты такая красивая? Мать и отец твои вовсе не красивы.
- Дед мой Василий похож на меня, - Анна скромно сложила руки.
- И то верно, Василий Тарусской и Оболенской, дед твой, такой был красавец в молодости, только глаз у него косил, - великая княгиня Мария Ярославна задумалась. – И что его к церкви потянуло? Грешил, видимо, много.
- А кто в молодости не грешит? – Мария Тверянка взяла подругу за руку и вывела из-за столба. – Вон заходят твои, Анна, а с ними жены Патрикеевы и Ряполовские, да Степана Бородатого сестра. Пойдем, встанем поближе к жаровне, а то холод до костей пробирает. Нас нынче татарин один разбудил, дверь в сени открыл да все выстудил. Искал свою лошадь и одежду, которую брат Андрей Большой у него одолжил.
- Зачем это Андрей лошадь у него одолжил? – свекровь Марии Тверянки кивнула Степаниде, матери Анны. – У моего сына что, лошади своей нет?
- Есть, но не для охоты, - Мария Тверянка, смеясь, взглядом указала на толстую сестру дьяка Степана Бородатого. – Вот кто не мерзнет совсем, как вширь раздалась.
- Марья, - старая великая княгиня укоризненно покачала головой. – Что ты повадилась с подругами над людьми насмехаться? А коль скоро над твоим куцым носом кто смеяться будет?
- Пусть попробуют смеяться над носом великой княгини, мой Иван им быстро языки укоротит, - Мария Тверянка потащила Анну к жаровне, продолжая тихо хихикать.
- Мария Борисовна, - запыхавшаяся мать Анны, Степанида Ивановна закатила глаза. – Церковь же!
Мария Ярославна погрозила снохе и Анне пальцем и завела негромкий разговор со Степанидой Ивановной, женой Ивана Стриги Оболенского, Евдокией Владимировной, женой князя Ивана Юрьевича Патрикеева Гвоздя, и его сестрой, Еленой Юрьевной Челядниной, которые подошли поздороваться с великой княгиней.
- Сказывай, что вчера делали у вас, - Мария Тверянка наблюдала, как зажигают свечи возле алтаря и хлопочут у ризницы.
- После службы расскажу, - Анна покраснела.
- Семен Ряполовский был вчера на вашем дворе, мне муж донес, - великая княгиня схватила подругу за руку и встряхнула. – Сказывай, уговаривались ли Ряполовские с твоим отцом, а то я думать ни о чем другом на службе не смогу.
- Не уговаривались, - прошептала Анна. – Князь Семен по межевым делам приходил с отцом своим Иваном и дядей, Семеном Хрипуном. А отец все дела отложил, его посылают в Псков вместе с татарами, против немцев. Великий князь Василий Васильевич там будет в Великий Пост, им приказано поезд великокняжеский устроить, чтобы ему беды не учинилось, и псковского князя Александра Васильевича Литвина позвать.
- Да, в Псков. И татарин тот Данияров, что лошадь утром искал, с отцом твоим и Данияром там будет, - Мария Тверянка нетерпеливо притопывала ножкой. – Думаешь, как отец вернется, князь Семен придет к твоим уговариваться?
- Да разве так бывает, Марья? - Анна покачала головой. – Тесть идет к будущему зятю и просит его в зятья, а не зять к тестю. Мне мать не сказывала, что отец хочет зятем князя Семена. Моего приданого не хватит, чтобы просить Ряполовских.
- Твое лицо, волосы и все другое, вот твое первое приданое, - Мария Тверянка так переживала за подругу, что кусала губы. – Я мужу так и скажу, что достойно было бы князю Семену Ряполовскому с Оболенскими породниться, а он пусть думает, кто у Оболенских краше всех невест. Если мой Иван Семену Ряполовскому посоветует такое, разве он откажется?
- Не делай так, Марья, - Анна огорчилась. – Может великий князь Василий моего отца чем-нибудь пожалует за службу после Пскова, мне и сестре на приданое, тогда Ряполовские сами захотят с отцом уговориться.
- Мне Ивану сказать, чтобы он твоего отца пожаловал? – спросила Мария Тверянка.
- Не нужно, - Анна покачала головой. – Я сама отцу скажу, что других великие князья жалуют, потому что у них детей много, дохода от имения не хватает, и они не стыдятся просить. Ряполовские так всегда делают. А князь Иван Юрьевич Патрикеев Гвоздь много получает и без всяких заслуг.
- Гвоздь хитрющий, - великая княгиня согласилась. – Сколько Патрикеевым в смуту передавали добра, а служили они моему тестю не больше твоего отца, совсем не больше.
В зале возник шум, начиналась служба. Подруги вышли из-за столба и молча спрятались за спиной великой княгини Марии Ярославны. Свекровь Марии Тверянки обернулась, шикнула на нее и приказала встать с ней в первый ряд.
Священник зашел в алтарь, отверз завесу царских врат, благословил кадило и перед престолом с кадилом в руке возгласил: «Благословен Бог наш...»
Анна старалась сосредоточиться на утрени, но в голову ей лезли суетные, глупые мысли. Она обдумывала сказанное подругой, решала, что нужно будет ей договорить после службы, чтобы та не сделала дурного. Когда она все решила, священник уже читал молитву. - Благодарим Тя, Господи Боже наш, возставившаго нас от ложей наших, и вложившаго во уста наша слово хваления, еже покланятися, и призывати имя Твое святое, и молимся Твоим щедротам, их же всегда употреблял еси о нашей жизни. И ныне посли помощь Твою на предстоящия пред лицем святыя славы Твоея, и ожидающия от Тебе богатыя милости, и даждь им, со страхом и любовию всегда Тебе служащим, хвалити неисповедимую Твою благость. Аз уснух, и спах, востах, яко Господь заступит мя.
Анна едва не заплакала. Молитва пришлась ей по сердцу.
* * *
12 января 1460 года
Это была третья, с начала января, вылазка против еретиков и третья их деревня, которую подпалили. После каждого набега отряд Савиярве возвращался с добычей в Нейгаузен, но добыча была столь скудной, что ее не хотелось и брать. Еретики, живущие в приграничье, были настолько нищими, что сжигать их жалкие дома было даже совестно. Пленных не захватывали. Всех, кто сопротивлялся, неизменно убивали, а погорельцам приказывали идти в Плескау и рассказывать князю Александеру, какой ущерб им был учинен по его вине.
Ливонские воины
Петер Савиярве всегда выбирал для следующего нападения место, удаленное от предыдущих. Он считал, что таким образом можно избежать возмездия, засады. Новобранцы показывали себя неплохо, хотя никаких стычек еще не было и трудно было оценить их способности. Большую часть времени отряд проводил в пути и Петер старался разговорить каждого из новеньких, чтобы узнать их лучше и понять, кто на что годится. Впрочем, скоро у него появились любимчики, как то Фридрих Вебер, Густав Шрове, Дитрих Херманн и доктор-француз, Винсент Ламотт. С французом Савиярве говорил особенно часто, потому что французы в Ливонию приезжали редко, и Петеру хотелось расспросить Ламотта о его стране как можно больше. Кроме того, француз был занятным собеседником, довольно умным малым. Что, было неудивительно, учитывая, сколько он учился. Особенно забавляли Савиярве пересказы бретонских легенд, в изложении Ламотта, повествующие о короле Артуре, Тристане, Ланвале, а также забавные басни. Конечно, и в Ливонию порой забредали шпильманы, которые знали много легенд, но их мастерство выражалось больше в умениях показывать фокусы, жонглировать, отпускать грязные шуточки или петь. Ламотт же был прекрасным рассказчиком с хорошей памятью, некоторые бретонские легенды и куртуазные повествования он знал наизусть. Савиярве, чтобы не выглядеть олухом, в ответ декламировал стихи вагантов.
- Шрове, так за что тебя чуть не повесили в Бранденбургской марке? – Петер подмигнул Херманну и с интересом посмотрел на коротышку Густава. – Ты сказал, что чуть не повесили, но не объяснил, почему.
- Курфюст, - пожал плечами блондин Шрове. – Фридрих Железный Зуб.
- Ты покусился на прелести его жены? – Савиярве рассмеялся, обводя взглядом спутников.
- Если бы я покусился на прелести жены Железного Зуба, - начал Шрове. – Он бы, пожалуй, меня наградил, а не приказал повесить. Катарина Саксонская – женщина крупная, муж ей не особо благоволит.
- Значит, ты прошелся своим дерзким языком по любовницам курфюста? – Петер не унимался. – Прямо как Ламотт. Француз вот высказался о любовнице своего герцога-бретонца, и ему тут же перестали быть рады в родных краях.
- Простите, мастер, - вмешался француз, улыбаясь. – Я говорил немного иначе. Да, у моего герцога Франциска есть дама сердца, Антуанетта де Меньеле, и я действительно осудил герцога за внебрачную связь. Но это было уже после того, как мне намекнули, что моя жизнь очень мало стоит. Я же объяснил вам, что невеста моего брата Ги, Жанна, и ее семья, настроили брата против меня и разгласили, будто я поддерживаю притязания французского короля и дофина на Бретань.
- Ты так скучен и нуден, Ламотт, - Петер в шутку поморщился. – Если человека выгнали из родных мест по причине происков невесты брата, ему самое место тут, в Ливонии. Но ты хотя бы мог сказать нам, что причиной была любовь, а не ненависть женщины.
- От любви до ненависти один шаг, - хмыкнул француз.
- Это да, - Савиярве обернулся к Шрове. – Ты что притих, парень? Мы еще не услышали, за что тебя хотели вздернуть.
- Мельница, - вздохнул Шрове. – Меня хотели вздернуть из-за мельницы.
- Не продолжай, - застонал Петер. – Мельница даже хуже невесты брата Ламотта.
Когда отряд из сорока двух ливонских всадников показался на холме, за которым лежала крошечная деревня еретиков, Петер насторожился. Не лаяли псы, не ходили по улице люди. Из печных труб не поднимался дым.
- Ганс, Николас, осмотритесь с околицы. Кажется, они ушли, - Савиярве опустил забрало. – Нет ли тут подвоха.
Два сержанта отделились от отряда и направили своих резвых лошадей рысцой к большому амбару на окраине деревни. Они были очень опытными налетчиками с легким снаряжением и могли, в случае засады, быстро удрать.
- Никого, - закричал Ганс, показывая на амбар. – Немного сена, инструментов нет. Поджигать?
- Поджигай, - громогласно ответил Петер.
Второй сержант спешился, отошел к амбару и возился с трутом и кресалом. Он еще не успел зажечь факел, как недалеко прогудел рог. Оба сержанта тут же бросились к лошадям и, прыгнув в седло, поспешили обратно. Но засада была не в деревне. Из небольшого леса, а также из двух рощ по сторонам холма начали выезжать всадники с луками на невысоких, коренастых лошадях. Вслед за ними показались тяжеловооруженные воины в кольчужных доспехах и панцирях, на рослых, могучих конях.
- Татары и московиты, - крикнул Петер. – Все ко мне, щиты к бою.
Новобранцы запаниковали, многие что-то кричали. Петер озирался по сторонам, пытаясь оценить количество врагов. Дюжина опытных рыцарей и сержантов спешно готовилась к схватке. Когда со стороны реки, откуда отряд Савиярве прибыл, на дороге показались еще три десятка татар и московитов, Петер осознал, что силы неравны, и на удачу полагаться не следует. Снова загудел рог. Татары, под прикрытием тяжелой конницы, начали приближаться.
- Направо и налево, между ними, рассыпайтесь и спасайтесь! – завопил Савиярве и выхватил меч. – Гнать и не останавливаться!
Засвистели стрелы. Задрожала земля. Это бросились в атаку тяжелые воины московитов. Три человека из отряда Петера упали, сраженные татарскими стрелами. У еще четверых были ранены и убиты лошади. Савиярве пришпорил коня и метнулся к деревне, надеясь проскочить через нее, обогнуть дальний лес и вернуться на свою сторону. За ним последовало двенадцать человек, в том числе почти все бывалые рубаки, доктор-француз, Генрих Шпеер и Дитрих Херманн. Сержанты на быстрых конях сразу ушли в отрыв и без особых трудностей покинули деревню. Остальным повезло меньше.
Деревня кишела татарами, конными и пешими. И тут, похоже, был их военачальник. Высокий знатный татарин, на прекрасном белом жеребце, в доспехе, богато украшенном серебром, и персидском шлеме с позолоченными накладками, отдавал приказы лучникам. Петер на миг задумался, не сразиться ли с ним, но это было бы чистой воды самоубийством, учитывая количество врагов. Его спешили бы в один момент и хорошо, если бы при этом он не сломал себе шею.
Воин русской поместной конницы
- Направо, по улице и в поля! – орал Савиярве. Но татары уже подняли луки. За спиной Петера послышались крики боли. Кто-то из его людей схватил стрелу. Две стрелы ударили ему в доспех, но не пробили. Нужно было проскочить, но вражеские всадники подстерегали вдоль улицы. Один татарин в короткой кольчуге, надетой поверх богатой шубы, появился из-за угла дома и пустил лошадь шагом, целясь на ходу. Лошадь татарина немного прихрамывала. «Вот ведь, хромая лощадь» - подумал Петер, как в кошмарном сне. Татарин целился прямо в Ламотта, который был впереди и правее. И вдруг хромая лошадь споткнулась, а татарин выстрелил. Вместо того, чтобы пронзить французу горло или грудь, татарская стрела угодила в шею его лошади. Лошадь стала падать на передние ноги, и доктор покатился через ее голову в снег. Савиярве грязно выругался. Остановиться, и помочь Ламотту было нельзя. Петер огляделся. Шпеера тоже спешили и уже вязали в двадцати шагах. Херманн был мертв или ранен, конь нес его пронзенное двумя стрелами тело по улице. Савиярве мысленно поблагодарил Бога, что на нем хороший доспех, и рванул направо, пока татарин в шубе возился с колчаном. Через пять минут он оставил позади погоню московитов и устремился к Нейгаузену.
В деревне и за деревней, между тем, продолжался бой. Хотя это был даже не бой, а казнь, наподобие избиения вифлеемских младенцев. Почти половина отряда Савиярве смогла удрать, но остальные оказались окружены и не могли оказать серьезного сопротивления. Тех, кто пытался сражаться, буквально утыкали татарскими стрелами за считанные минуты, а потом добили. В плен попали одиннадцать человек. Со стороны татар и московитов потерь не было. Татары бойко переговаривались, сновали от одного убитого к другому, собирали трофеи. Пленных тем временем потащили в деревню.
- Данияр, син батыр сугышчы (Данияр, ты храбрый воин), - сотский с плеткой ходил вдоль шеренги пленных, стоящих на коленях в снегу, время от времени отвешивая им пинки красным сапогом.
- Что это за сброд? - высокий смуглый царевич верхом на коне с улыбкой наблюдал за сотником. Его русский язык был почти идеален. – Если у немцев воюют такие люди, почему Новгород не захватит все их земли?
– Крепости, Данияр. Каменные крепости, - стоящий у деревенского забора воевода московит вытирал пот со лба. – У них есть и хорошие воины. А это и в самом деле какой-то сброд. Воры, а не воины. Что с ними делать будем?
- Позови немца, пусть спросит каждого из них, богата ли его семья и что он умеет, - царевич Данияр оглядывал пленных. – Нет нужды тащить их всех в Псков. Отберем тех, кто что-то стоит, а стальных повесим вон на том большом дубе у реки. В назидание тем, кто сбежал, или другим, кто захочет грабить на земле данников великого князя.
Через десять минут воевода привел немца-переводчика. Этого помощника одного из новгородских купцов царевич Данияр взял на неделю у хозяина в карательную миссию именно для допроса пленников.
- Спроси их, кто они и что умеют. Могут ли за них дать выкуп, - московит указал немцу на начало шеренги и засопел. – Начинай.
Спустя четверть часа дело было сделано. Пленных разделили на две группы. Семь и четыре человека. Воевода дал знак немцу-переводчику оставаться на месте и обратился к Данияру. – Шесть немцев из зажиточных семей, за них можно получить неплохой выкуп. Вот этот седьмой – лекарь из земель франчужских. У него сумка с книгами и инструментами. Он знает несколько языков и может быть полезен новгородским купцам.
Татарский царевич кивнул. – Сколько лошадей собрали?
- Унсигез (восемнадцать), Данияр, - сотник убрал плетку в сапог. - Дурт асып куегыз? (четверых повестить?)
- На том дубу, - засмеялся Данияр. Сотский подозвал несколько татар и приказал им связать четверым пленникам руки и ноги. Генрих Шпеер, попавший в число немцев, приговоренных к смерти, стал что-то кричать. Сотник в шубе, который подстрелил из лука лошадь де Ла Мотта, вмиг толкнул его на землю, достал из ножен кривой нож и одним махом перерезал несчастному горло. Алая кровь потоком хлынула на снег.
Bernard:
» Часть 1 Глава 2 «Солнце восходит на востоке»
Глава 2«Солнце восходит на востоке»
13 июня 1460 года
- Марья, гляди какая туча на Москву идет! – великий князь Иван распахнул дверь с крыльца в каменную палату митрополита Ионы. – С запада идет, велми страшна и темна.
- Туча? – Мария Тверянка, а за нею две ее девки, выглянули на крыльцо.
На улице поднимался ветер. От Успенского собора к церкви Ризоположения бежали с громкими криками монахи. Порывы ветра едва не сбивали их с ног.
- Какой дождь скоро грянет, - Иван Васильевич следил за чернотой в небе, наползавшей на Москву со стороны Неглинной, к Троицкому мосту.
- Господи Боже, - Мария Борисовна перекрестилась. – Небеса как сажа!
- Такого я еще не видел, - великий князь наблюдал, как монахи торопливо убирали стоящие на просушке вдоль стены Успенского собора иконные доски. – Пусть девки бегут к матери, скажи, чтобы снимали белье и заносили в дома добро. Нужно откланяться и возвращаться, забрать Ивана Молодого у отца.
Жена посторонилась, и Иван Васильевич прошел в палаты митрополита. Построенные из белого камня десять лет назад, они даже в летнюю жару были прохладными. Миновав сени, великий князь направился прямо в покои к Ионе. В проходе было темно, за запертыми дверями слышались голоса, кто то читал молитвы.
Митрополиту Киевскому и всея Руси Ионе было почти семьдесят лет. Худой, иссохший, седой, как лунь, с серебряной бородой, усами и бровями, в белой мантии и клобуке, он был похож на призрак. Старик полулежал в кресле на возвышении, окруженный своими боярами, слугами и чернецами. Принимая великих князей, он всегда покидал ложе, в котором проводил большую часть дня из-за хворей, и перебирался на митрополичье место.
- Большая черная туча идет на Москву, - Иван приблизился к митрополиту. – Скоро разверзнутся хляби небесные, и так хлынет, что все затопит.
Иона, чьи глаза до того были прикрыты, поднял веки и вздохнул. – Се бо наказание от Господа нашего Иисуса Христа на нас грешных. Возмолим Господа Всемогого человеколюбца, и Матерь Его Пречистую, избыть ту тучу.
- Возмолим, господин, – Иван Васильевич поклонился. Люди вокруг митрополичьего возвышения начали шептаться, некоторые подошли к окнам и с опаской выглядывали на улицу.
- Вихор поднялся, сильно задувает. Чернецы у Успения доски собирают, - великий князь сделал знак своим гридням выходить. - Позаботься о своем добре снаружи, господин. Мы с женой пойдем к себе.
Митрополит Иона
Иона едва заметно кивнул и снова прикрыл веки. Он еще не умирал, но скоро это могло случиться. Иван вспомнил, как много лет назад, во время трапезы, отец, в присутствии митрополита, рассказывал ему, совсем ребенку, о чудесах, сотворенных Ионой. Как однажды митрополит исцелил молитвой сестру Ивана, заболевшую горячкой и бывшую уже на смертном одре. Иона молил Господа об исцелении, и Господь дал исцеление. Но после один татарин, лекарь и ворожей, стал по наущению диавола сомневаться, что сестра Ивана исцелилась молитвами Ионы. Митрополит же ответил ему словами Евангелия, «что человеку невозможно, Богу возможно». Татарин на это смеялся и продолжал хулить Иону. Иона увидел, что Господь вместе с ним поругаем, разгневался и сказал тому неверному, что по воле Иисуса Христа сей же час вместо дочери великого князя Василия Васильевича умрет хулитель Его. И не сей же час, а сей же миг татарин упал, захрипел, один лишь раз моргнул глазами и испустил дух. Отец говорил торжественно и громко, чтобы все слышали. Иван, потрясенный рассказом, обомлел от ужаса. Он невольно повернулся к митрополиту и вдруг увидел, что тот смотрит на его слепого отца с укоризной, как будто в рассказе была неправда или часть правды, словно была некая тайна, о которой оба они знали. Отец же, по слепоте своей, не мог видеть и понять этого взгляда Ионы, и продолжил говорить о чудесах. О том, как некий служитель Ионы Пимен, надзиравший за кладовой митрополита, отказался дать бедной вдове, пришедшей на богомолье, меду, и та пожаловалась владыке. Иона заступился за вдову, а Пимена приказал постричь в схиму и объявил, что в день пострижения он должен покаяться, так как затем умрет в искупление греха. Отец сделал многозначительную паузу и потом сказал. - В день пострижения Пимен умер.
Иван наклонился и поцеловал перстень митрополита. Тот поднял маленькую бледную ладонь и ласково погладил великого князя по голове. Этот жест, отеческий, добрый, умилил окружающих. Два чернеца тут же заплакали и стали причитать.
Иван Васильевич был действительно благодарен Ионе и любил его, как родного деда, которого никогда не знал. Благодарен за поддержку в борьбе с Шемякой в детстве. За то, что год назад тот вывел церковь из полного подчинения патриарха Константинопольского и сделал так, что теперь выбирать митрополита в Москве должен был собор епископов, с согласия великих князей.
- Благослови Господь тебя и всех твоих, Иван, - голос Ионы звучал едва слышно. Иван Васильевич развернулся и вышел из палаты.
Ни дождь, ни град не пролились на Москву в тот день, 13 июня 1460 года. Туча с огромной скоростью прошла над городом и устремилась на восток. Утро же четырнадцатого июня было тихим и безветренным, но к третьему часу с запада подошли новые черные тучи, грянула буря и сверкали молнии. Налетел такой ветер, что великое множество деревьев было поломано, другие вырваны с корнем. На четверти домов и церквей в Москве повредило кровли. Были даже строения, которые сильный ветер сдвинул с фундаментов, вот какая случилась буря. Страшный долгий ливень затопил улицы и подвалы, реки вышли из берегов. В храмах священники говорили, что это начало конца света. Прихожане с недоверием кивали, но восемнадцатого июня действительно наступила такая мгла, что днем было темно как ночью, и многие начали повторять, что грядет Судный день. Мгла держалась пять дней, но затем небо прояснилось и москвичи воспрянули духом.
* * *
1 февраля 1461 года
В январе 1460 года, когда великий князь Василий Васильевич Темный прибыл в Псков, приготовленный к его посещению Данияром Касымовым и Иваном Васильевичем Стригой Оболенским, князем в Пскове был Александр Васильевич Чорторыжский, литвин из рода Ольгерда. Этот князь в молодости бежал из своей вотчины, где участвовал в убийстве великого князя Жигимонта Кейстутовича. Четыре года, по приглашению псковичей, он был князем псковским под высокою рукой великого князя московского Василия Васильевича, которому целовал крест и давал клятву, а затем сбежал княжить в Новгород. Место Чорторыжскогоо заступил в Пскове князь Василий Шуйский Гребенка, но потом между Псковом, Новгородом и Москвой случилась брань, так как новгородцы и псковичи поддержали в смуте Шемяку. Князь Василий Гребенка устроил новгородское и псковское войско по немецкому образцу, закованным в латы, но это ему не помогло и он был разбит под Русой воеводой Федором Басенком и Иваном Васильевичем Стригой Оболенским. Князь Александр Васильевич Чорторыжский после поражения Василия Шуйского Гребенки, отсиживался в Новгороде и Русе, а когда новгородцы заключили мир с Москвой, вернулся княжить в Псков.
Прибыв в Псков год назад, великий князь московский Василий Темный, по настоянию псковичей, хотел утвердить Александра Чорторыжского своим наместником, взять с него клятву и крестное целование повторно, но тот отказался и уехал в Литву. Псковским князем был назначен от отца восемнадцатилетний третий сын великого князя московского, Юрий Васильевич. 24 февраля 1460 года он был возведен на княжение в Троицком соборе, но уже через три недели, ошалев от скуки, вернулся в Москву и обещал вместо себя наместником надежного, испытанного Ивана Васильевича Стригу Оболенского. Иван Стрига с женой Степанидой, сыном Василием, дочерями Анной и Евдокией добрались до Пскова 22 марта 1460 года. На другой день нового князя возвели на княжение. В конце апреля Иван Васильевич отослал родных в Москву и занялся делами княжества. Лето и первую половину осени семья князя провела в Москве, надеясь устроить брак старшей дочери Анны, но матери Степаниде договориться с Ряполовскими и Патрикеевыми о приданом, без мужа, не удалось. В ноябре Иван Васильевич Стрига Оболенский сообщил в Москву, что готовит договор с немцами о перемирии после столкновений прошлого и позапрошлого годов. Жене и дочерям, а также великокняжеским дьякам, надлежало встретиться с ним в Новгороде, где он собирался принимать немецких послов, участвовать в пирах и торжествах по такому случаю, а может быть и праздновать Рождество Христово.
Великий Новгород стоит на обоих берегах реки Волхов двумя своими равными сторонами. На софийской стороне детинец, окруженный стеной и башнями, с собором Святой Софии и звонницей, церковью Андрея Стратилата и многими другими, Евфимиевой башней, владычным двором и палатой. Детинец, примыкающий к реке, соседствует с тремя концами софийской стороны – загородским, неревским и людиным. С торговой стороной, находящейся на другом берегу реки Волхов, детинец сообщается Великим мостом, мощным и широким. У торговой стороны два конца – плотницкий и словенский. Сразу за мостом, на торговой стороне, лежит торг, окруженный огромным количеством построек и церквей. За торгом находится Немецкий двор, а вниз по улице от торга - Готский двор. На торгу кипит купеческая жизнь, продаются и покупаются товары, заключаются сделки, подписываются договоры. Анна с матерью и сестрой за неделю пребывания в Новгороде были на торгу дважды в сопровождении шестников и гридней. Место это суетное и опасное. Два года назад у великого моста новгородские лихие люди, шильники, зарезали слугу московского воеводы Федора Басенка, Илейку Усатого Рязанца, да и сам воевода чуть не погиб, чудом спасся. Когда же в прошлый год в Новгород прибыл великий князь Василий Васильевич Темный, смутьяны новгородские учинили мятеж, то есть голку, собрали вече и требовали пленить князя со всей семьей, а затем убить. Их едва убедил разойтись архиепископ новгородский. Он предостерег людей, что убив старого великого князя, они ничего не добьются, из Москвы придет с войском его сын, молодой великий князь Иван Васильевич, а с ним полки татарские Данияра, и предадут город огню.
Новгородский детинец
Через весь новгородский детинец проходит улица Пискупля, она же владычина, епископская. Пискупля упирается в владычин двор. Двор как бы отделен от остального детинца постройками, главные из которых собор Святой Софии и владычина палата. Приехав в Новгород для заключения перемирия с немцами, псковский наместник, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский встретился с женой и дочерьми, неделю добиравшимися из Москвы, во владычиной палате. Он разместил в ней семью, а сам занялся делами, так как посольство немцев, представители ордена, рижского архиепископа и дерптского епископа уже дожидались наместника в Новгороде.
Владычина палата – громоздкое трехэтажное здание, построенное немцами лет тридцать назад. Оно кирпичное, с необычными для Руси окнами, вимпергами. Подклета в нем нет, зато есть подвал для хранения припасов. На первом этаже питейный погреб, кельи и кладовые, на втором этаже грановитый зал для приемов и несколько помещений, в том числе постельных. Внутри владычина палата богато расписана фресками, но как во всяком каменном здании, в ней сыро и холодно зимой.
Макет Владычиной палаты в Новгороде
- Дуня, да отойди от окна. Что ты к нему прилепилась? – Анна зло посмотрела на сестру, сидевшую в оконной нише. – Свет Божий и так зимой нейдет, а тут еще ты. Что тебе видно-то из окна? Я смотрела на эти стекла, через них и не разглядишь ничего.
- Потому что ты подслеповатая, глаза щуришь, - Евдокия хмыкнула и отошла от окна. – Место людное, но кроме Святой Софии и тех, кто к ней идет, глядеть не на что. Новгородский детинец хуже псковского княжьего двора. Позвала бы мать хотя бы калик-сказителей. Помереть здесь можно от тоски.
- А тебя пусти на торг, к скоморохам и потехам, - сестра поднялась на ноги, прошла к окну и из вредности уселась в нишу, где только что сидела Евдокия. – Каково? Светло, когда я вот так уселась?
- Дура ты набитая, - Евдокия, в свою очередь, улеглась на скамью, с которой встала Анна. – Кукла с волосами, как солома. Глупая. Не зря говорят, что если у бабы волосы как золото, то в голове пусто.
- Тебя то, чернявую, давно я за волосы не таскала, - Анна была старше, выше и фигуристее Евдокии. В прежние годы она лупила сестру, но уже давно не делала этого, ограничивалась руганью.
- Попробуй еще потаскай. Я тебе ночью, когда уснешь, сделаю с лицом злое дело, не узнаешь себя утром, - Евдокия сопела и бросала на сестру свирепые взоры. – На Москве одна такая старшая дура задирала младшую, а теперь у нее морда как коровья лепешка.
- А у тебя и без того лицо как коровья лепешка, неказистое, с ним и делать ничего не надо ночью, - фыркнула Анна. – Хоть румянь, хоть не румянь, тошно от такой хари.
Евдокия Ивановна Оболенская
Евдокия замолчала, обдумывая ответ Анны. Она действительно была некрасивая и знала это. Лоб был слишком велик и нависал, глаза небольшие, карие и тусклые, ресницы редкие, нос приплюснутый. У Анны высокая грудь, плечи расправлены, спина прямая, талия тонкая, бедра округлые и длинные ноги. А она, Евдокия, коротышка, с узкими плечами, грудью как у мальчика, бесформенной фигурой и смешными коленками. Кто такую полюбит? Огорчившись, Евдокия вспомнила, что сестра, однако, несмотря на всю свою красоту, тоже не замужем, хоть ей и двадцать один год.
- От тебя, Анна, глаз мужики не отводят, а замуж не берут, - уязвила сестру Дуня. – То ли дура ты такая, что говорить с тобой не о чем, то ли мужикам в невесте не красота нужна, а калита с серебром.
- Что же ты от меня не отстаешь днем и ночью, спрашиваешь то и это, если я дура и говорить со мной не о чем? – Анна усмехнулась. – О калите ты хорошо сказала, страшилка. Только вот подумай, легко ли тебе мужа будет найти с твоим-то лицом и малым приданым, если меня с моим лицом и большим приданым никто в жены не берет.
- Отец никого не просил в зятья, потому и не берут, - Евдокия дергала себя за нос, слушая как в нем что-то хлюпает. – Он ищет подостойнее зятя, а тому, кто достойный, нужно большое приданое. Ты вон какая, вся из себя и высокомерная, отче и мается с тобой, не знает, кому отдать, чтобы не опозорится. Ты бы не спесивилась, попросила его взять взглядом пониже, на бояр или дьяков великого князя.
- Меня князь Семен Ряполовский Молодой хочет в жены, зачем мне твои бояре, а уж тем более дьяки, - Анна засмеялась.
- Хочет взять, да не берет. Руки, наверное, отсохли у князя Семена, или язык отнялся, - Евдокия потерла затылок, подняла с пола подушку и сунула ее под голову.
- Он братьям нашим и дядьям сказывал, что дело почти решилось. Отец к нему не идет просить в зятья, пока они с отцом Семена, Иваном Ивановичем приданое не обговорят, - Анна задумчиво смотрела в окно. – Псковичи пошлину отцу обещали и уплатили уже часть. Может скоро все сладится. Мария Тверянка говорит, что точно сладится.
* * *
9 февраля 1461 года
Ад на земле существует и имя ему Новгород.
В Новгороде живут разные люди, русь и иностранцы. Русь Новгорода состоит из мирских и духовных людей. У духовных свой быт, закон и власти. Миряне же делятся на больших, то есть вящих людей, и меньших, черных людей. Большие люди это князь и его гридьба, шестники, то есть русские иноземцы на службе и содержании Новгорода. Также большие люди это посадники и их дети, тысяцкие, бояре и боярские дети, дворяне, купцы, житые люди, земцы. Все они чем то владеют. Землей, дворами, хозяйством, судами, складами, мастерскими, добром. Меньшие люди называются черными. Это основная часть населения города. Ремесленники без мастерских. Плотники, каменщики, котельники, гончарники, иконники, кузнецы, рыбники, опонишники, кожевники. Они нанимаются на работу в мастерские больших людей. Есть еще поденщики из разорившихся купцов, перешедшие из больших людей в черные, поступившие на службу к состоятельным купцам. Земледельцев без своей земли, которых платят Новгороду или большим людям за право трудиться и иметь доход, называют смердами. Они живут за городом и часто бедствуют, но у них есть хоть какие то права. У холопов же никаких прав нет. Холоп – это почти что раб. Холопы в Новгороде бывают княжеские, монастырские, владычные, боярские, купеческие, житых людей. Холопы сами себя холопами не называют, это унизительное прозвище, а называются одерноватыми людьми, потому что право владеть ими дается одерноватой грамотой. Самое удивительное, что холопа может продать не только его господин, уступив другому владельцу по одерноватой грамоте, но и сам человек может продать себя или своего домочадца в холопы, подписав такую грамоту. Зачем, как потом выбраться из холопства? Это ставило Винсента де Ла Мотта в тупик. Он не мог осмыслить такое, как не пытался.
Герб де Ла Моттов
Винсент де Ла Мотт не был большим человеком в Новгороде. И меньшим, черным человеком, даже простым холопом не был. Он был настоящим рабом, военнопленным, и не знал, у кого больше прав - у него, или у курицы во дворе. Хозяин де Ла Мотта, тысяцкий Михаил Андреевич, был «старым» или степенным тысяцким. Это звание ставило его выше других тысяцких, которых в городе было шесть, и даже выше обычных посадников, которых было двадцать четыре. Михаил Андреевич подчинялся степенному посаднику Ивану Лаврентьевичу, вместе они управляли хозяйством и городской жизнью Новгорода, не вмешиваясь в духовные и военные дела.
У него отняли все. Библию, тетради, инструменты, одежду. Отняли даже имя. Теперь он был не Винсент де Ла Мотт, потому что выговорить это проклятые русские не могли, а Василий Долматов. Такое вот имя ему выдал один из холопов тысяцкого, фаворит среди холопов, миньон в доме Михаила Андреевича. Холоп, которого любил хозяин, и любил, как подозревал де Ла Мотт, не только платонической любовью. Этот долговязый Савва в первый же день спросил француза, как его зовут, услышал в ответ «Винсент де Ла Мотт», поморщился, пару мгновений раздумывал, а затем, щелкнул пальцам у уха Винсента и сказал «Васька Долматов. Василий». Одежду де Ла Мотта выстирали, починили и продали на торгу как «иноземную». Взамен дали жалкое тряпье. Узнав, что француз владеет искусством врачевания, Михаил Андреевич не позволил продать его сумку с Библией, тетрадями и инструментами. Теперь сумку возвращали на время Василию Долматову, когда требовалась медицинская помощь кому-либо в доме, знакомым тысяцкого, или клиентам за плату. В Новгороде было достаточно докторов, в том числе иностранцев, но по большей части они являлись самоучками или шарлатанами. На Немецком дворе и Готском дворе практиковали два настоящих врача, но все равно их образование было хуже, чем у бывшего студента университета Монпелье. Слава об иноземном рабе Михаила Андреевича, который отлично лечил даже самые серьезные болезни и раны, быстро распространилась по городу. Де Ла Мотт надеялся, что это хоть как то облегчит условия его скотской жизни, но не тут-то было. Он продолжал ходить в обносках, ночевал в клетке за церковью Успения на Торгу, или как ее еще называли, Успения на Козьей Горке, передвигался по улице и в доме в цепных ножных кандалах, питался отбросами. Кроме работы врачом, Винсенту приходилось служить еще и переводчиком. Знание французского, немецкого, фламандского, «фряжского» языков и латыни одним человеком было для тысяцкого Михаила Андреевича ценным приобретением. Он регулярно выдавал за мзду ключ от клетки раба своим знакомым купцам, церковным иерархам, княжеским шестникам. Те днем и ночью отпирали клетку, выводили де Ла Мотта, тащили через весь город, заставляли переводить договора, книги и служить толмачом на переговорах. Спал француз, в итоге, не больше пяти часов в сутки. И ненавидел этот город так сильно, как ненавидят, наверное, ад грешники, обреченные страдать в нем без срока и надежды.
Новгород
- Мое имя Винсент. Я Винсент де Ла Мотт. Я человек, а не кошка и не собака, - бормотал пленник, ворочаясь в сене, в углу клетки, февральской, снежной ночью. Он обмотал тело, руки и ноги соломой, чтобы не обморозиться. Когда ударял сильный холод, ему позволяли спускаться в церковный подвал и ночевать там. Сегодня потеплело, валил снег. Половину клетки изрядно замело. Перед закатом Винсент помылся этим чистым снегом, так как чувствовал, что от него пахнет, как от скотины. Ему, разумеется, было на это наплевать, но случалось пару раз, что его наказывали и ставили на правеж за то, что «от раба смердит, как от выгребной ямы». Мыться Винсенту, конечно, не давали, но не забывали бить палками по ногам за грязь. «Из этих чертовых новгородцев, пожалуй, вышли бы отличные инквизиторы, живи они во Франции», подумал де Ла Мотт.
Холод мешал спать. Накануне, ночуя в подвале, Винсент очень быстро уснул. Пленник вздохнул, сел, прижался к прутьям решетки спиной и обхватил руками голову. При рождении ему дали имя и крестили в честь святого Винсента Феррье, доминиканского монаха и проповедника, жившего в Италии, много путешествовавшего и умершего в родном де Ла Мотту, бретонском Ванне. Похоронили Винсента Феррье в Ваннском соборе. Папа Калликст III причислил Винсента Феррье к лику святых всего пять лет назад, в 1455 году, и приятели в Монпелье тогда подшучивали над Винсентом, что теперь и ему надлежит вытерпеть разные муки и стать святым. К слову сказать, самого Винсента Феррье назвали Винсентом в честь другого святого Винсента, мученика из Сарагосы. Тот жил очень давно, во времена римлян, и принял жестокую смерть. Винсента Сарагосского вздернули на дыбу, терзали железными крюками. Затем его жарили на раскаленной решетке, а раны натерли солью. Потом умирающего святого бросили в тюремную камеру на битые горшки, где он и скончался. Де ла Мотт задумался. Чем для него кончатся его персональные муки? Он простудится, заболеет и подохнет в этой клетке, а тело его положат в мешок и бросят в море, как поступили с телом Винсента Сарагосского? Его забьют насмерть палками за какую-нибудь провинность? Повесят, если кто-либо из пациентов умрет во время лечения? Когда он ругался в Каргуэ с невестой брата, Жанной, а та строила свои козни, добиваясь изгнания деверя-нахлебника, мог ли он знать, куда это приведет? Что где то далеко на востоке есть богатый город Новгород, в котором ему придется стать рабом?
Винсент нащупал свой ящик для бумаг, выданный тысяцким Михаилом Андреевичем. В нем хранились документы на разных языках, которые должен был переводить де Ла Мотт для посадников, тысяцких и гостей. У них были и другие толмачи, но не все из них умели читать, да и переводить нужно было очень много. Полная луна светила ярко, а из окна церкви Успения на Козьей горке лился свет, кто то жег свечу. Француз открыл ящик и развернул первый документ. Господи, опять торговые споры. Новгородские немцы с Немецкого двора сообщают, что бочки с медом, которые привезли немецкие купцы в Новгород для продажи, действительно были меньше и ниже, чем договаривались. Но их вины в этом, якобы, нет, такие бочки отгружают теперь всем. Хитрые немцы. Во втором документе Готский двор жалуется посадникам, что новгородские купцы воспрещают распаковывать свои тюки с пушниной для проверки и колупать воск, чтобы определить качество. Со слов новгородцев, дескать, так иноземцы портят шкуры, как следует уложенные, и колупают столько воска, что пропадает десятая часть, а они за нее платить не хотят. Собрать бы их всех, торговых людей вместе, засунуть в эти тесные бочки, да наколупленным воском запечатать. Де Ла Мотт перечитал документы, чтобы ничего не упустить. От церкви Успения на Козьей Горке послышались шаги. К клеткам шло множество людей. За ним?
- Просыпайся, Васька, - возле двери в клетку стоял, звеня ключами, холоп Савва. То, что любимый холоп Михаила Андреевича явился за ним лично, было из ряда вон выходящим событием. В руках Савва держал мешок де ла Мотта. За спиной холопа стояли вооруженные люди, по виду московиты.
- Я не сплю, Савва, - Винсент поднялся на ноги. За год он научился хорошо говорить на русском и теперь мог записать в свои достижения еще один язык. – Что-то с Михаилом Андреевичем или его родными?
- Нет, псковский наместник помирает, так ему плохо, - Савва обернулся и посмотрел на московитов. – Доктор с Немецкого двора сбежал. Говорит, что наместника отравили, и он не знает, чем отравили, да и лечить отравления не умеет. Побоялся, что его казнят, если наместник умрет. Михаил Андреевич велел тебя привести к наместнику.
- А меня не казнят, если он умрет? – Винсент знал, что спорить бесполезно, но все-таки спросил.
- Откуда мне знать, Долматов? – Савва открыл дверь клетки, поставил мешок доктора и указал на солому, которой француз был обмотан с ног до головы. – Чем ты укутан? Снимай все это, живо! Ты совсем сдурел?
- Это для тепла, - де Ла Мотт начал быстро сдирать с себя солому. – Прости, Христа ради, Савва.
* * *
9 февраля 1461 года
Анна Ивановна Оболенская металась по сеням владычной палаты Новгорода и рыдала. Дверь в грановитый зал была распахнута, он был пуст, люди выбежали из него после того, как наместник псковский потерял сознание и упал под стол. Никого не было и на лестнице, ведущей на первый этаж, к питейному погребу и кладовым. Слева от входа в зал, в неглубокой арке, на широкой лавке лежал и хрипел отец, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский. На стене над ним находился большой круглый узор со стеблями аканфа, похожий на клубок змей. Мать стояла на коленях возле мужа и, плача, отирала ему лицо платком. Сестра Евдокия сидела в углу, за лавкой, почти без чувств. Лавка, весь пол вокруг лавки и одежда псковского великокняжеского наместника были залиты рвотой и испражнениями. Иван Стрига то и дело открывал глаза, бредил, пытался встать, но жена Степанида удерживала его.
- Господи Боже, спасите! – Анна подбежала к лестнице и крикнула, что было сил. – Спасите! Помогите!
Девушка повернулась. В стрельчатой нише, прямо перед ней была фреска, образ Спаса, с книгой в руке. Иисус смотрел на Анну бесстрастно, его перст был направлен на открытую страницу с изречением: «Не на лица зрящее судите, сынове человечестии, но праведен суд суди».
- Боже, за какие грехи? – Анна уже хотела упасть на колени перед Спасителем, но на лестнице вдруг раздался топот ног, и она озарилась светом факелов. Затем показалась голова степенного тысяцкого Михаила Андреевича, который был на пиру во время отравления.
Владычная палата в Новгороде
Фреска Спаса во Владычной палате Новгорода
За ним следовали посадник, великокняжеские гридни, охранявшие наместника, и какой- то бродяга в грязном тряпье, с кожаной сумкой на плече.
- Михайло Андреевич! Иван Лаврентьевич! - Анна бросилась к тысяцкому и посаднику. – Где лекарь, во имя Господа?
- Это лекарь, - тысяцкий остановился на последней ступени и указал рукой на бродягу с сумкой. – Иноземный лекарь, Анна Ивановна.
- Лекарь? – Анна потрясенно смотрела на жалкого оборванца с длинными, давно немытыми волосами, босого, с будто бы обмороженными кистями и стопами.
- Он лекарь, Христом Богом клянусь, - на Михаиле Андреевиче не было лица, он был бледнее покойника. – Мы захватили его в полон в прошлом году. Он из земель франчужских. Василий Долматов зовут. Немец то сбежал, Анна Ивановна. Я послал людей достать немца с Немецкого двора, и за еще одним лекарем. Но доживет ли отец ваш, князь, пока мы их поимать будем?
- Почему вид у него такой? – Анна была совершенно обескуражена, она даже перестала плакать.
- На цепи сидит, пленный же, - Михаил Андреевич мял в руках шапку. – Не за злое дело сидит. Насмерть никого не залечил. Просто сидит на цепи, чтобы не убежал.
Анна опустила взгляд и увидела в свете факелов кандалы на окровавленных лодыжках иноземца. Затем она посмотрела в лицо чужестранцу. Его голубые глаза были спокойными. Анна тяжело вздохнула, сделала шаг в сторону и указала на лавку. Тысяцкий тут же толкнул пленного в спину и рявкнул. – Поспешай, Долматов!
Человек кинул сумку на пол, бросился к лавке, на которой лежал Иван Стрига, несколько мгновений всматривался в его лицо. Приложил ладонь к щеке умирающего, обнажил шею и нащупал пульс. Потом пальцами открыл глаз князя и изучил зрачок, нажал на подбородок, заставил Ивана Васильевича разинуть рот, ухватил язык и ловко вытянул его наружу. На языке был какой-то налет, доктор поскреб его ногтем и жестом приказал одному из телохранителей приблизиться с факелом. Он нюхал рвоту, щупал живот князя. Тот при этом морщился.
- Нужно много колодезной, не горячей воды, подсолнечного масла, чистого древесного угля. А еще молоко и черную соль, – речь сразу выдавала в Василии Долматове иностранца, но говорил он правильно. Лекарь, как показалась Анне, знал, что делает, и девушка тут же кивнула тысяцкому, чтобы исполняли его требование. Тысяцкий посмотрел на посадника, Иван Лаврентьевич стал спускаться по лестнице.
- Снять одежду до пояса, - Долматов начал стаскивать с князя синий столовый кафтан из виницейской камки, расстегивать пуговицы. Степанида, жена Ивана Васильевича Оболенского, растерявшаяся в ту минуту, пока доктор осматривал ее мужа, поднялась на ноги и принялась ему помогать. Из угла раздались всхлипывания, сестра Евдокия встала, выпрямилась и подошла к лавке.
Фрагмент средневекового лечебника
- Мне нужна посуда, из которой он ей и пил, - заявил оборванец, повернувшись к тысяцкому. Один из гридней князя, не дожидаясь приказа новгородца, побежал в грановитую залу и очень скоро вернулся с кубком и серебряным блюдом. Женщины продолжали раздевать Ивана Васильевича. Долматов взял из рук воина кубок, рассмотрел дно и понюхал. Затем оглядел и блюдо.
- Это яд? – Анна смотрела то на лекаря, то на отца.
- Яд, без запаха. Арсеникум. Что еще может быть? Царь ядов, - пробормотал иноземец. – Кто видел, как все случилось?
- Я видел, - Михаил Андреевич был очень взволнован, голос его дрожал. – Он ел и пил, не жаловался. Потом вдруг за грудь схватился, и князя вырвало на стол. Он на ноги встал, да и упал под стол. Трясло его под столом, все из него изливалось. Мы вытащили его, а он глядел на нас, будто впервые видел, и чудно говорил.
- Бредил, - кивнул Василий Долматов. – Кровь к лицу приливала? Расслаблен был, когда подняли? Видеть мог?
- Кровь к лицу приливала. И говорил, что как в тумане все и во тьме, - тысяцкий качал головой. – Кто же сотворил такое с наместником великого князя?
- Боярин князя Александра Васильевича Литвина, который был на пиру от него, первый из-за стола ушел, когда все произошло, - Евдокия смотрела на отца и кусала губы. Ей никто не ответил. Обвинять бывшего псковского князя без доказательств было преждевременно, да и небезопасно.
- Нужно удалить яд из нутра. Посадим его, когда принесут воду, - лекарь копался в своей сумке. – Коль скоро сможет пить сам, будет хорошо. В воду добавляется масло, для облегчения рвоты и освобождения кишок, и древесный уголь, он годится при любых отравах. В трактате одного еврея Моймонида так советуется. Я его не прочел, но слышал о нем. Много других советов есть в «Антидотах» Галена, салернском «Антидотарии» Николая, трудах Арнальда из Вилланова. Я читал труды Арнальда, нашего профессора, когда учился в Монпелье.
- О чем он говорит? – нахмурилась Анна Оболенская.
- Он всегда, когда лечит, что то такое говорит, - пожал плечами Михаил Андреевич. – А вдруг князь не сможет пить сам, Василий?
- Это труднее, но можно осторожно влить и вызвать рвоту, нажимая, куда следует, - лекарь подошел к Ивану Васильевичу Оболенскому и потрогал его запястье. Тот открыл глаза и смотрел на жену потухшим, усталым взглядом.
- Потерпи, Иван, - Степанида положила мокрый кафтан на лавку. – С Божьей помощью и усердием этого человека, ты поправишься.
Княжна Анна Ивановна еще раз оглядела доктора-оборванца, отвела в сторону тысяцкого и прошептала. – Михайло Андреевич, вели ты принести для него хоть какую одежду. Он как пугало огородное, грязен и страшен как черт, да и срам мне, матери моей и сестре на почти голого мужчину смотреть.
- Как отцу твоему полегчает, мы его переоденем и помоем, Анна Ивановна, - тысяцкий кивнул. – А будет не нужен больше, мы его и так заберем.
- Как скажешь, - Анна согласилась и отправилась помогать матери.
* * *
10 февраля 1461 года
Мария Тверянка всю неделю предчувствовала что-то плохое, и когда из Твери примчался гонец, не удивилась. Было еще много грозных примет, которым ее учила мать. Предвестники беды. Так, в декабре, в день пророка Аввакума, Мария обронила на улице волосник, да и подняла, хотя знала, что нельзя в этот праздник поднимать то, что упало. А в январе бабы в Сильвестров день развесили в курятнике у житного двора куриного бога, чтобы кикиморы не давили кур, а монахи с Богоявленского Троице-Сергиева монастыря увидели это и прокляли глупых баб, сказали, что по их вине кто-нибудь из людей умрет. Мария было подумала про тестя, великого князя Василия Васильевича, у которого разболелись ноги и в груди жгло, но он к февралю поправился. Двадцать седьмого же января, на Иоанна Златоуста, истопники притащили в хоромы сырых дров и сунули их в печь, что предвещает несчастье. Мария пошла к митрополиту и рассказала Ионе все, что приметила, а он ее отругал и сказал, что она язычница и Бог накажет за такие речи. Как тут было не случиться горю?
Мария не видела гонца, он доложил дьяку Степану Бородатому. Степан передал мужу, а муж прервал свои дела с Иваном Патрикеевым Гвоздем, нашел ее и поведал о случившемся. Отец, тверской князь Борис Александрович, умер, и теперь у Марии не стало ни отца, ни матери. Ей хотелось горевать, она укрылась на женской половине хором Софьи Витовтовны и поплакала, но недолго, потому что плохо знала отца, покинула отчий дом в десять лет, и не любила мачеху Анастасию, дочь Александра Васильевича Шуйского Глазатого, которую отец ей навязал, не спрашивая. Умывшись, Мария Тверянка отправилась искать мужа и нашла его у великого князя Василия. Иван сидел в сенях, на сундуке, перед великокняжеской постельной, и крутил в руках подарок ее отца, охотничью рогатину. Мария умилилась, что супруг достал подарок тестя и помянул его.
- Отцовская? – она присела рядом и положила голову на плечо Ивана.
- Да. Та, что он подарил мне на свадьбу, - Иван Васильевич с грустью посмотрел на жену.
Рогатина тверского князя Бориса Александровича
- Что на ней написано? – Мария Борисовна прищурилась, разглядывая оружие.
- Рогатина великого князя Бориса Александровича, - прочел Иван.
- А что за люди вырезаны? – она прикоснулась к золотой втулке. – Смотри, вот мужчина берет за руку княжну в венце. Это ты и я?
- Нет, - великий князь указал пальцем на сцену охоты на втулке. – Это единая история. Начинается отсюда. Здесь хан Узбек охотится, он сердит на князя. А тут князь просит участия у одной из жен хана, чтобы его помиловали. Вот еще, князя повели на позор и хулу по приговору хана. Дальше князя омывают и кормят перед казнью.
- Перед казнью? – Мария Тверянка вздрогнула.
- Да, перед казнью, - Иван Васильевич перевернул рогатину и продолжил рассказ. – На этой стороне, гляди, князя причащают. А ниже пытают и убивают. Вот отсеченная голова.
- И что это за князь? – Мария прижалась к мужу.
- Твой прадед, Михаил Ярославович Тверской, - Иван положил рогатину и посмотрел жене в глаза. – Убил его хан Узбек по наущению князя Юрия Даниловича, который женился на дочери Узбека и враждовал с Михаилом. А Юрий Данилович, сообщник убийства, был московским князем и родным братом моего прадеда, великого князя Ивана Даниловича Калиты.
- Господи Иисусе, - Мария нахмурилась. – Зачем же отец подарил тебе такую рогатину на свадьбу, Ваня?
- Чтобы я не забывал ничего и берег тебя, моя милая, - Иван Васильевич поцеловал жену в лоб.
- Что теперь будет, когда отец умер? – Мария печально улыбнулась. – Моему единокровному брату от мачехи Анастасии, Михаилу, нет и осьми лет.
- Будет княжить в Твери, - Иван вздохнул. – Он мой шурин. Если по малолетству ему будет трудно, мы поможем. А если, не дай Бог, помрет твой брат, сама подумай, кто в Твери будет князем.
- Мой сын? Иван Молодой? – Мария смотрела на рогатину.
- Наш сын Иван, внук твоего отца, - великий князь встал и помог жене подняться. – Или другой наш сын, если родится.
* * *
11 февраля 1461 года
Винсент де Ла Мотт проговаривал все, что делал. Простыми словами объяснял каждое свое действие семье князя Оболенского. Он старался обезопасить себя, если псковскому наместнику станет хуже. Но Иван Васильевич Стрига Оболенский был крепким мужчиной. Он не умер в первую ночь после отравления, благодаря иноземному лекарю, который заставил князя постепенно выпить пару ведер воды с древесным углем и маслом, и между питьем большую часть воды выблевать. Когда рвота и понос прекратились, француз пичкал псковского наместника горькой солью, разбавленным молоком и медом. После многократной рвоты у князя начался озноб и Винсент попросил перенести его в протопленную постельную. Когда Иван Стрига согрелся, он сразу уснул, но во сне уже не бредил и не метался. Де Ла Мотт находился возле него почти неотлучно, щупал пульс и прикладывал ухо к груди, выпаивал. Он настоял, чтобы ему позволили лично сходить за водой для отравленного князя к колодцу, так как опасался повторного отравления. Также француз озаботился поисками смены белья и свеч для больного. К удивлению жены Ивана Васильевича, Степаниды, француз отверг те простыни, наволочки, одеяла и свечи, которые доставили холопы владычной палаты. Вместо них, новых и чистых, он собрал белье в комнатах первого и второго этажа и оттуда же принес свечи. Когда княжна Анна Ивановна с возмущением спросила лекаря, почему ее отец должен возлежать на белье, бывшем под другими людьми, и пользоваться свечными огарками, иноземец терпеливо пояснил, что есть яды, которые можно нанести на одежду и белье, добавить в свечи. Эти яды даже опаснее того, которым был отравлен ее отец. Девушка посмотрела на него с недоверием, но он лишь сказал, что лучше использовать чужое, не очень чистое белье, чем новое, но, возможно, отравленное. Княжна Евдокия Ивановна, увидев, что отцу стало легче, уверовала в умения Василия Долматова и стала заступаться за него перед старшей сестрой, говоря, что нужно делать так, как он решил. Она ловила каждое слово француза и передавала матери, если та не слышала.
Тысяцкий Михаил Андреевич и посадник Иван Лаврентьевич до полудня десятого февраля трижды наведались к псковскому наместнику. Они понимали, что если тот умрет, великий князь московский Василий Васильевич Темный постарается добиться, чтобы их четвертовали или сварили живьем, как отравителей. Немецкое посольство утром явилось в детинец и потребовало подтвердить перемирие. Немцам сообщили, что князь Иван Стрига жив, не отравлен, а просто поел несвежего на пиру. Что перемирие действует, после чего послы настояли, чтобы в Псков отправили гонца с письмом и печатью псковского наместника, и повелели псковским большим людям прибыть в Дерпт, для клятвы. Гонец был послан.
Вечером одиннадцатого февраля, после седьмого часа, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский проснулся, сел в кровати и стал говорить с семьей, степенным тысяцким и посадником. Тысяцкий доложил ему, что в отравлении подозревают боярина Николу, служившего бывшему наместнику псковскому и новгородскому, князю Александру Васильевичу Чорторыжскому. Как и когда он или его сообщники подложили яд, тысяцкий и посадник не знали, но собирались допросить холопов и слуг с первого этажа и подвала, откуда подавали на стол питье и кушанье. Боярина нигде не могли найти, он сбежал из города прямо с пира во владычной палате.
Закончив говорить с женой, дочерьми и степенным посадником, Иван Васильевич Стрига Оболенский приказал позвать лечившего его Василия Долматова и довольно долго с ним беседовал с глазу на глаз. Когда доктор вышел из постельной, Иван Стрига велел привести к нему тысяцкого Михаила Андреевича. Он заявил тысяцкому, что иноземец должен быть передан ему, князю Оболенскому, навечно, для помощи в исцелении, которое продлится долго. Князь был согласен заплатить за холопа и получить на него одерноватую грамоту, но Михаил Андреевич не захотел брать деньги после того, что случилось на пиру. Да и не был Василий Долматов холопом, он был ниже холопа. В сущности, дело было не в деньгах. Для тысяцкого французский пленный был ценным рабом, владеющим многими языками и умеющим лечить. Такого холопа нельзя было купить за деньги, но отказать отравленному псковскому наместнику и московскому князю тысяцкий не мог.
К девятому часу Иван Васильевич Стрига Оболенский собрался спать, но перед тем еще раз вызвал жену и старшую дочь. Они вошли, сели у кровати мужа и отца. Обе женщины два дня совсем не отдыхали и выглядели измученными.
- Как ты, Ваня? – Степанида Ивановна положила руку на грудь супруга. – Что сказал этот чужестранец, Василий?
- Расслаблен зело, но голова больше не налита свинцом, дышится легче, не тошнит, - князь вздохнул. – Сказал он, что яд, который мне подмешали в мед, смертельный, когда сразу много яду выпьешь. Что берут его для смертоубийства чаще других, так как он не пахнет и легко добывается. Чтобы не помереть, нужно рвоту вызывать и кишки опорожнить, что Василий и делал мне. Но яд долго будет мне вредить, и стану я от него порой изнемогать. Лечения отравления толком нет, только разумное воздержание и полезные меры.
- Изнемогать? – Анна нахмурилась. – Долго изнемогать? Как ты сказал Михайло Андреевичу, что заберешь у него немца, я вознегодовала, зачем нам на дворе нашем нехристь, но раз ты изнемогать будешь, надо тебе его в Псков взять. Но как он может лекарем быть, не могу уразуметь. Совсем молодой, а лекарями ведь не родятся.
- Он не нехристь, и не немец, Анна, - Иван Васильевич прикрыл глаза. – Места, где он родился, дальше немецких. В земле своей звали его иначе, и он не холоп, а человек благородный. Ниже нас, но благородный. Просто попал в плен на войне. Его отдали в учебу в пятнадцать лет для нужд брата его и господина брата. Он будет на дворе моем жить, и я спрошу митрополита дозволить его крестить в нашей вере.
- Что еще он сказывал? – Степанида согласно закивала головой, услышав про крещение.
- Сказывал, что лучше мне в Москву вернуться из Пскова. И сам я так думаю. Коль скоро князь Александр Васильевич Литвин добрался до моего кубка в Новгороде, в Пскове ему легче будет дурные дела делать, его там каждая собака знает и слушается, - князь улыбнулся жене. – Завтра я велю великим писать, как со мной тут обошлись. Чтобы великие отставили меня от Пскова, по болезни и расслабленности моей, и прислали другого наместника.
- И то верно, - Анна обрадовалась. – Можно заехать по пути, сложить клятву и домой. Что нам этот Псков? Люди в Новгороде и Пскове коварные, хитроумные. Ты великим князьям в Москве послужишь, а здесь пусть кто хочет, тот и служит. Проклятое место.
- Мудро говоришь, дщерь, - Иван Стрига похлопал Анну по руке.
- И вот еще, отец, - девушка опустила глаза. – Лекарь этот весь оборван, как нищий. Голый почти ходит, нам от этого смущение. Я говорила второго дня Михайло Андреевичу, чтобы дал ему одежду и лохань с водой, вымыться. Да Михайло Андреевич не сделал ничего. Забыл, видно.
- Степанида, - Иван Васильевич Оболенский обратился к жене. – Хорошо, что Анна напомнила. Как сказал я Василию Долматову, что беру его на двор мой, в Москву, так он просил меня купить для него записи на разных языках, которые видел он на новгородском торгу у одного немца. Завтра возьми Петра, Никиту и гридней, пойди на торг с этим Василием, он покажет тебе немца с записями. Сколько заплатить позволительно за записи, он знает, так что пусть выберет, а ты отдай ему, что купит, и попроси у тысяцкого сундук или мешок. У Василия есть мешок с инструментом и его книгами, но худой. И как Анна сказала, купи ему одежду или у Михаила Андреевича истребуй, как он обещал.
- Все сделаю, по твоим словам, Ваня, - Степанида Ивановна сделала дочери знак удалиться.
* * *
18 марта 1461 года
Псков 15 века
Псков расположен на невысоком холме, на слиянии двух рек. Одна называется Великая, другая Пскова. Первая широкая, другая - ее узкий приток. Обнесенную толстой высокой стеной крепость горожане называют Кром. Внутри Крома стоит Троицкий собор с гробницей князя Довмонта и находится вечевая площадь, на которой псковичи решают общие дела сходкой. Кром совсем мал и посад за его стенами, не раз пострадавший от врагов, со временем тоже защитили стенами и застроили церквями, палатами. Теперь это Довмонтов град. Но и Довмонтов град был тесен для Пскова, посему торг и княжий двор переехали за его стену, за торгом возвели Снетогорский монастырь. Между торгом и княжьим двором прошла улица Великая, на ней построили церковь Михаила Архангела и посад. Этот старый посад затем отгородили третьей стеной от нового посада, и начали называть прежний посад старым застеньем, а новый – новым застеньем. Протяженная стена нового посада – четвертая линия обороны города. Захватить Псков, рвом которому служат реки, с его четырьмя линиями стен и огромными каменными башнями, непросто. Чего и не было никогда, за исключением 1240 года, когда немцы проникли в город с помощью предателя, посадника Твердила, открывшего им ворота.
Поезд бывшего наместника, князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского, должен был отправиться в Москву через час. В полдень в Троицком соборе князя разрешили от клятвы и крестного целования. Из Москвы ему на смену спешил князь Владимир Андреевич Ростовский, слуга великих князей московских, владеющий борисоглебской стороной города Ростова. Владеющий, впрочем, только по чину, так как управляли Ростовским княжеством бояре из Москвы. Винсент де Ла Мотт задумался. Из того, что он пока понял, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский, похоже, точно также «владел» Оболенским и Тарусским княжеством, как Владимир Андреевич Ростовский - Ростовским. Оба были слугами великих князей московских, их титулы мало что значили.
Уезжать в Москву Винсенту очень не хотелось. Это так далеко, еще дальше на восток, а может и на север от Пскова. Дикие места. Какие там, наверное, лютые морозы, если даже тут, в Пскове, восемнадцатого марта весьма холодно и кругом еще лежит снег, а на реках лед. Видимо, он больше никогда не увидит Францию, разве что случится какое-нибудь чудо, и он сумеет освободиться, обогатиться и безопасно пересечь огромные расстояния. Хотя, грех жаловаться. Он одет не в шелка и парчу, но его обувь крепка, а одежда тепла и добротна. И тулуп из овчины совсем неплох. Его прекрасно кормят, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский к нему добр, они часто разговаривают, и не подумаешь, слыша их разговоры, что это говорят хозяин и слуга.
Иван Васильевич – человек службы, войны, похода. Высокий, темноволосый, с длинными руками и ногами, грубыми чертами лица, он перешагнул, наверное, уже пятидесятилетний рубеж, но не выглядел старым. Думая о нем, Винсент невольно вспоминал Петера Савиярве, который всю свою жизнь провел на войне, нападая или защищаясь в приграничных стычках. У Ивана Стриги и Петера Савиярве похожие манера говорить, темы для бесед, юмор. Де Ла Мотт не знал, богат ли был Савиярве, но князь Оболенский был не слишком богат, хотя служил великим князьям с самой своей молодости и мог надеяться на их щедрость. Не пользовался? Не умеет сберегать? У Ивана Стриги огромная родня и множество слуг. Дело, кажется, в этом. Расходы велики. Невольно подслушав пару разговоров в семье, Винсент понял, что старшая дочь князя Анна Ивановна до сих пор не замужем в свой двадцать один год, потому что ее приданое недостаточно для жениха, которого ей наметил отец. Согласиться на меньшее они не хотят, поэтому ждут.
Степанида Ивановна Оболенская, жена Ивана Стриги. Крупная, неповоротливая женщина, которая большую часть своей молодости и средних лет была беременна, и от частых родов, скорее всего, располнела. Добрая, тихая, улыбчивая, никогда ни с кем не ругается и не спорит. По натуре мягкая, но решительная в своих семейных делах. Хорошая хозяйка при муже, весьма равнодушном к хозяйству. Она умнее, чем хочет казаться, и щедрая. Двенадцатого февраля в Новгороде, когда Степанида Ивановна заставила гридней снять с де Ла Мотта кандалы и отыскать ему хоть какую-то обувь, они отправились на торг. Там княгиня лично выбрала для Винсента добротную одежду и сапоги, назвала продавцу цену, тот пытался хитрить, она не спорила, но и не уступила. В итоге купила за столько, за сколько хотела. Затем она, как велел ей муж, посетила лавку, в которой немец с Немецкого двора торговал документами и книгами, и терпеливо ждала, пока де Ла Мотт их выберет. Он сразу отверг юридические и богословские книги, торговые договора, и остановил свой выбор на сборнике рукописных рецептов, трактатах о диагностике болезней по моче и «черной смерти», нескольких листах о заболеваниях кожи, монастырских заметках о сыроварении, пивоварении и виноделии. Винсент поинтересовался у немца, как в Новгород попали эти рукописи, и тот неохотно сообщил, что старые торговые документы, в том числе с ценами на товары, ему сбывают купцы, а рукописи и книги в основном трофейные, добыты в ливонских землях. Денег, выделенных Иваном Васильевичем Стригой Оболенским на покупку книг, хватило почти на все выбранное де Ла Моттом. К удивлению Винсента, монастырские заметки в итоге купила Степанида Ивановна, на свои средства, и как он понял, такова была ее благодарность за лечение мужа.
У Ивана Васильевича Стриги Оболенского много сыновей. Старший Василий, который должен наследовать отцу, решил стать священником и собирается сделаться настоятелем монастыря в одном из русских городов. Второй сын, Иван Иванович, примчался из Москвы в Новгород, как только узнал, что отца отравили. Это довольно добродушный малый, рыжий и веснушчатый, смешливый и разговорчивый. Он обожает пересказывать сплетни, оправляется за ними на охоту с самого утра, за этого к нему прилепилась кличка «Слых». Есть и другие сыновья, о которых Винсент пока мало что узнал.
Княжна Анна Ивановна Оболенская. Гордячка, холодная, как рыба, подозрительная и сварливая. Если бы она не была такой невероятной красавицей, при этом достаточно умной и сообразительной, ее можно было бы ненавидеть или презирать за скверный характер. Винсент заметил, что она сразу улавливает мужские взгляды, как будто чувствует их даже затылком, и тут же ощетинивается, становится враждебной. Чтобы не раздражать эту красотку, де Ла Мотт решил вовсе на нее не смотреть. Но вот ведь беда, недостаток внимания она тоже чувствует и начинает злиться, как мегера, если он ее игнорирует. Сам француз никогда к ней не прикасался, но наблюдая за девушкой, отметил, что она боится и избегает мужских прикосновений. Анна Ивановна сходит с ума по князю Семену Ряполовскому из Москвы. Можно только пожалеть этого бедолагу, если дело дойдет до свадьбы. Хотя, если говорить об Анне Ивановне справедливо, она не всегда бывает несносной. Как то девушка спросила Винсента, как звучит его настоящее имя. Он ответил и с тех пор, если они говорили между собой, Анна Ивановна называла его Венсан. Это было приятно. Никто из русских так де Ла Мотта не называл.
Последней в семействе была младшая дочь, шестнадцатилетняя княжна Евдокия Ивановна Оболенская. Эта живая, кареглазая, немного смуглая, темноволосая девушка напоминала Винсенту французских и итальянских девушек. Она испытывала симпатию к де Ла Мотту, охотно с ним болтала обо всем, и скоро они сдружились настолько, насколько это возможно между слугой и дочерью господина. Иногда Дуня Оболенская дразнила француза за его акцент, хохотала, когда он путал слова, подшучивала, но без злобы. Отец ей благоволил за ее веселый нрав и жизнелюбие. Евдокия рассказала Винсенту о терзаниях сестры по поводу свадьбы и поведала, что в Москве есть доктор-немец при дворе великого князя, но он несколько старух уморил, и все его боятся.
Винсент де Ла Мотт смотрел, как от Троицкого собора к княжьему двору идут Оболенские в окружении нескольких псковских воевод, бояр и гридней. У крыльца уже стояли носилки, конюхи отвязывали и подводили лошадей. Дни еще короткие, дорога длинная, Москва далеко. Все, прежняя жизнь осталась на западе. Он теперь не Винсент де Ла Мотт, сын Пьера де Ла Мотта, сеньора Каргуэ, а Василий Долматов, Петров сын, слуга князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского. Предстоял долгий путь и неизвестность. Может быть счастье. А может быть горе. Нужно надеяться. Солнце, как известно, восходит на востоке.
План Пскова 15 века
Bernard:
» Часть 1 Глава 3 Семь спящих отроков Эфесских
Глава 3«Семь спящих отроков Эфесских»
31 марта 1461 года
В митрополичьей палате было нестерпимо жарко. Печи топили с шести утра, к одиннадцатому часу в покоях Ионы было не продохнуть. Умерший митрополит лежал на своей постели, которую отодвинули от стены, чтобы удобнее было готовить покойного к погребению. Великая княгиня Мария Борисовна заглянула в покои лишь на несколько минут, когда дворня Ионы уже закончила мыть и одевать тело. Возле кровати валялись пропитанные гноем и кровью тряпицы. Свекровь сообщила Марии Тверянке, что пару месяцев назад у Ионы появилась язва на ноге, стопа, лодыжка и голень ужасно распухли, мази и припарки не помогали, он отказался от них и велел обвязывать себе ногу полотном с белилами, хмелем и ячменем. Всю последнюю неделю Иону терзала боль и горячка, нынче ночью он преставился. Мария с трудом подавила приступ тошноты, глядя на окровавленные повязки. Череда смертей близких пугала и вызывала смятение. Сначала отец, теперь митрополит. Вот тебе и не верь в приметы. Вот тебе и упреки покойного. Дескать, глупая язычница ты Мария, ищешь приметы, Бог тебя накажет.
Мощи митрополита Ионы
Великая княгиня направилась на поиски свекрови. Мужа Ивана в Москве не было, он уехал во Владимир с Федором Басенком, мириться или воевать с казанскими татарами, как получится. Тесть, Василий Васильевич, идти этим утром в палаты митрополита отказался. Старый великий князь сам сильно болел и не хотел смотреть на покойников, они его огорчали.
В трапезной собрались люди разного чина. У окна, за столом, окруженные московскими боярами, сидели Патрикеевы. Иван Юрьевич Патрикеев, по прозвищу Гвоздь, перстом указывал дьяку Ваське Беде на какие-то строки в большой, с печатью, грамоте. Дьяк Василий переписывал из этой грамоты на чистый лист. Князь Иван Юрьевич, в отсутствии великих князей в Москве, считался великокняжеским наместником, но так как тесть оставался в городе, Гвоздь исполнял должность распорядителя от мирян на похоронах митрополита. Князю Патрикееву был сорок один год. Муж Иван его ценил за ум и сдержанность, Мария же недолюбливала за хитрость и чрезмерную лесть. Ростом Гвоздь был очень велик, в плечах узок, сутулый, с большой головой и немного навыкате, серыми глазами. Его брови и тонкие губы то и дело двигались, он часто что-то бормотал, ходил длинными шагами, любил потирать рукой подбородок и бороду.
Князь Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев
Рядом с Гвоздем расположилась его жена, Евдокия, дочь великокняжеского казначея, боярина Владимира Григорьевича Ховрина. Эта лукавая женщина, такая же хитрая, как муж, прислушивалась к разговорам в трапезной. Тощая, с рано поседевшими волосами, длинным носом, Евдокия Владимировна была посвящена во все дела супруга и занималась при дворе мелкими интригами, отстаивая интересы семьи. Она обожала подарки, особенно дорогие, а сама дарила всякую чепуху, которая годилась лишь для того, чтобы передарить. В углу, под образами, маялся их сынок, Михаил по прозванию Колышок, которого Патрикеевы зачем то везде таскали с собой. Возле Ивана Юрьевича Гвоздя Патрикеева крутились его племянники, князья Иван Васильевич Булгак и Даниил Васильевич Щеня. Эти двое были помешаны на войне, хотели быть во Владимире с мужем Иваном, но так как предстояли переговоры, великий князь решил не брать с собой этих задиристых петухов. На подоконнике восседала дочка Патрикеевых, Мария Ивановна. Семнадцатилетнее конопатое страшилище, с кривыми ногами, неровными зубами и глазами как бусинки. Эта чудная рохля положила глаз на суженого подруги Анны, князя Семена Ряполовского Молодого. Отец, Иван Гвоздь, сулил за дочь огромное приданое, так что Ряполовским предстояло выбирать между красивой снохой и тугой мощной, и они никак не могли выбрать. Марии Тверянке неудачи подруги досаждали и она, войдя в трапезную, посмотрела на Машку Патрикееву весьма немилостиво.
За другим столом, у противоположной стены и окна, собралась родня мужа. Свекровь Мария Ярославна громогласно спорила с сыном, Андреем Васильевичем Горяем Большим об обычаях погребения духовных. Горяй, шестнадцатилетний заядлый спорщик и балабол, доказывал матери, что митрополита следует захоронить в церкви Ризоположения, которую Иона повелел возвести на память отражения агарян десять лет назад, когда великий князь Василий Васильевич Темный ушел из города собирать войско и оставил митрополита оборонять Москву. Горяй, курносый и лопоухий, с пухлыми губами, злил мать своим упрямством. В конце концов, она треснула его ладонью по лбу, крикнула «Тебя, дурака, не спросили», и перестала убеждать Андрея, что все митрополиты лежат в Успенской. Мария Ярославна, на самом деле, любила Горяя больше других своих сыновей, но порой он доводил ее до бешенства. Другой брат мужа, двадцатилетний Юрий, стоял у стены, за матерью, сложив руки на груди. Он был молчаливым, задумчивым блондином с кротким нравом и небесно-голубыми глазами. Одиннадцатилетний Борис Васильевич, еще один сын Василия Темного, ходил вокруг стола и не знал, куда себя деть от безделья. Этот черноволосый крепыш с родинкой на носу с удовольствием был бы сейчас где угодно, только не здесь, но мать его не отпускала. Восьмилетнего Андрея Меньшого, последнего сына тестя, в трапезной не было. За малолетством ему разрешили остаться во дворце. Дочь великого князя, золовка Анна Васильевна стояла в углу с дьяком Степаном Бородатым, который что-то ей терпеливо втолковывал.
Кроме Патрикеевых и мужниной родни, в трапезную набились в огромном числе дьяки, воеводы, духовные, бояре и слуги. Стоял такой шум, что даже входить не хотелось. Мария Тверянка отыскала глазами Анну Ивановну Оболенскую, которая сопровождала мать и отца в митрополичьи палаты. Подруга, заметив Марию, стала протискиваться к выходу из трапезной. Мария Тверянка дождалась ее, и взяв под руку, повела на крыльцо. Когда они вышли на улицу и остались одни, можно было говорить без свидетелей.
- Видела Иону? - Анна, попал на яркое мартовское солнце, зажмурилась.
- Видела, - Мария горько выдохнула. - В начале года были приметы. Предвестники беды. Чернецы баб прокляли за куриного бога, накликали смерть. Когда отец умер, я пошла к митрополиту и просила его совершить молебен, так он меня язычницей обозвал.
- Марья, да где это видано, чтобы из-за примет молебен совершали, - Анна покачала головой.
- О победе на агарян ектении читают, об избавлении от язвы и освящении воды тоже, - Мария Тверянка заупрямилась. - Коль скоро митрополит приказал бы совершить молебен о знаках дурных и предвестниках, кто бы возражать стал? Я же не просто так к нему ходила, а сетовала, что понести опять не могу, и благословение просила. Может меня кто сглазил?
- Так он благословил? - Анна обняла Марию, зная тревоги подруги.
- А куда бы он делся, можно ли великую княгиню не благословить? - Мария негодующе усмехнулась. - Ладно, Христос с ним. Упокой Господи душу слуги Его и да будет душа Ионы в Царствии Божьем навеки. Расскажи ка лучше, что за иноземец у твоего отца, о котором мне твоя сестра все уши прожужжала.
- Василий Долматов, - закатила глаза Анна Ивановна. - Слуга наш, лекарь. В Новгороде моего отца чуть насмерть не уморили, так он его спасал, еле справился.
- Какой же он чужеземец, если его Василий Долматов зовут? - удивилась Мария.
- Его Венсан зовут, имя ему новгородцы переиначили, - пояснила Анна.
- И каков он? Видный человек? За девками дворовыми ухлестывает? – поинтересовалась Мария Тверянка. - Дуня ваша, когда говорила о нем, прямо светилась вся.
- Это же Дунька, у нее в голове требуха, - Анна улыбнулась и настороженно огляделась, не заметил ли кто ее улыбку в день смерти митрополита. - Долматов ученый человек, а не видный. Был бы видным, не попал бы впросак. Его брат выгнал из дома без денег, и он на войну лекарем подался. У него в листах люди нарисованы с разрезанным брюхом и жилами открытыми. Неслыханно.
- Почему неслыханно? Раз люди разрезанные, стало быть, он лекарь и есть. Не колдун же. Ну а за девками-то бегает? - Мария Тверянка не унималась.
Отрывок из средневекового медицинского трактата
- Заглядывается немного, - неохотно кивнула Анна Ивановна. - У отца сирота живет, далекая родня матери. Ты ее встречала, колченогая Ксения. Бывает, Долматов с ней сядет и о коленке ее больной говорит, или о покойных родителях спрашивает. Дуня с ней на ножах теперь из-за него, чает в ней соперницу. И смех, и грех.
- Ну а ты то что? - великая княгиня дернула подругу за рукав. - Задвинула бы этих дурех за печку и взяла бы иноземца под каблук. Евдокия твоя донесла, что он ей истории рассказывал и басни, каких она никогда не слышала. Про то, как один княжеский сын приехал сватать к соседям княжну для отца, и сам ее полюбил. Про страдания их. Такая история, что она, открыв рот, сидела и каждое слово ловила.
- Я слышала эту его историю, стояла за дверью, пока он матери, Дуне и Ксении ее пересказывал. Княжеская дочь была именем Изольт. Они любовное зелье выпили, которое надлежало ей и отцу его принять, претерпели много зла и погибли.
- Любовное зелье? – глаза Марии Тверянки чуть не вылезли из орбит. – Господи Боже!
- Да не дивись ты так, выдумка все это, пожалуй, - Анна чуть не рассмеялась, видя лицо великой княгини. – Как у нас калики-сказители и скоморохи выдумывают. Дуня хвалилась, что он ей много таких историй рассказывал и пел. Я слышала однажды. Голос у Долматова распевный и язык в его землях красивый, мягкий.
- Так он и поет, что ли? – Мария Тверянка была потрясена.- Мне бы, пока Ивана нет, зайти бы к тебе вечор одной или со свекровью. Ты нас за занавес посадишь и позовешь этого Василия, чтобы он про любовное зелье рассказал, или спел.
Москва 15 века
- Спрошу у матери, - согласилась Анна. – Мне-то не с руки с ним сидеть и слушать такое. Разболтают Ряполовским, что я со слугой, иноземцем сошлась, о свадьбе с князем Семеном тогда можно будет забыть.
- Может свекрови не говорить? Вдруг не захочет слушать и мне воспретит? – раздумывала Мария вслух. – Он хоть крещеный, нашей веры, этот лекарь?
- Три дня как перекрестили, - ровным голосом ответила Анна. – Отец настоял. Мать подарила ему на крестины медный складень, носить на груди. Семь спящих отроков эфесских.
- Так он басурманином был? – удивилась Мария.
- Нет, римской веры, - Анна услышала в сенях голоса и повернулась на шум. - Отец пока слаб еще, Долматов дает ему отвар шиповника. Устает быстро, поднимется в лестницу, и дышит тяжко. Мать мою слышу. Хочешь, спроси ее, хорошо ли тебе и Марии Ярославне быть к нам, послушать Василия. Я пойду, вернусь за платком. Мне князь Семен знаки делал в трапезной. Может, отец с ним говорил о свадьбе. О чем это ты давеча шепталась с Натальей, женой дьяка Алексея Полуэктовича?
- О делах замужних, чтобы мне дитя понести. У Натальи есть бабы на торгу, облегчающие зачатие, - Мария Тверянка отвела взгляд. – Вот выйдешь замуж, я тебе открою, как все устроить, чтобы сына мужу родить.
* * *
Иван Васильевич Стрига Оболенский видел ясно, что его младшая дочь увлечена лекарем Василием. Она ходила за ним, как щенок, и донимала бесконечными вопросами, требовала рассказывать истории и басни, докладывать весь свой день. Стрига понимал, что это от молодости, наивности, а может и девичьей влюбленности. Но дочь была княжной, а Долматов слугой, бывшим пленным иноземцем, рожденным в римской вере и не имеющим в Москве ни кола, ни двора, ни состояния. Василий был занят постоянно. Возился с ним, лечил дворовых, делал записи за старого, полуслепого дьяка Ивана Волнина, посещал немца Стефана, бывшего лекарем великокняжеского дворца. Иван Васильевич испугался, не взялся ли Долматов лечить вместе со Стефаном великого князя Василия Васильевича. Он бы не хотел этого. Ведь если Василий Темный умрет от лечения, дело могло принять дурной оборот для всей семьи и родни. Но, поговорив с Долматовым, князь успокоился. Тот заверил Ивана Васильевича, что не вмешивается в лечение великого князя ни советом, ни делом. Он даже никогда не видел Василия Темного. Однако, он мог что то знать о болезни старого правителя, поэтому Иван Стрига не стал ходить вокруг да около, а прямо спросил, известна ли ему, Василию Долматову, причина болезни великого князя. Долматов насторожился, но не стал таить правду и сказал Ивану Васильевичу, что Василий Темный, по его мнению, страдает от болезни, называемой с древних времен табесом или фтизиозом, а на Руси – сухотной хворью, и что дни его сочтены. Крайняя бледность, большая слабость, светлая моча, кашель с кровью и боли в костях, в первую очередь в хребте, не оставляли сомнений, чем кончится дело.
С Евдокией, между тем, нужно было что-то решать. В первых числах апреля она как то уселась у ног матери и заявила той, что вовсе не желает идти замуж за человека знатного и была бы согласна жить в небольшом доме и на малом доходе. С простым мужем и парой детей. Вслед за этим она тут же сказала, что была бы рада, если бы отец дал Василию Долматову волю и пожаловал ему небольшой дом в Москве. Иван Васильевич Стрига Оболенский сообразил, к чему эти речи. Он снова обратился к Долматову, но тот был удивлен словами Евдокии, он не хотел внушать девушке ложные надежды и оскорблять своего благодетеля, женившись на его дочери. Это заставило князя поломать голову, он знал упрямство и упорство Евдокии и должен был действовать аккуратно. Иван Васильевич Стрига Оболенский до того уже предложил породниться Григорию Васильевичу Кривороту Глебову, который был боярином и ведал великокняжеским двором. У старика Криворота были неженатые сыновья и для Евдокии это был бы хороший выбор. Действовать принуждением Ивану Стриге не хотелось, поэтому он в третий раз позвал Долматова и предложил ему жениться, чтобы Евдокия не могла упорствовать по причине того, что ее тайный избранник холостой. Василий Долматов был не очень-то рад необходимости завести семью, но деваться ему было некуда. Дабы не обижать человека, которому он был обязан жизнью, Иван Васильевич не стал навязывать французу дворовых девок. Он видел невестой лекаря свояченицу Ксению, которая хоть и хромала, но была племянницей боярина и имела небольшое приданое от покойного отца. Василий Долматов думал недолго. Он лишь спросил, что об этом думает Ксения, а так как Иван Стрига уже получил согласие Ксении, лекарь тоже согласился. Свадьбу было решено сыграть в начале мая, после окончания Великого поста.
Евдокия была в бешенстве и то, что она учинила сначала отцу с матерью, сестре, братьям, а потом и Долматову с Ксенией Ильиничной Рябовой, трудно было описать без бранных слов. Неделю весь дом ходил ходуном, были вопли, обиды, слезы и угрозы. Дошло до того, что Дуня заявила, что разгласит великому князю Ивану Васильевичу, что его жена Мария Тверянка третьего апреля была в доме Оболенских и слушала из-за занавески рассказы о любви и подвигах славных дев и мужей, которыми развлекал домашних Василий Долматов. Дескать, отцу будет позор, а Долматова великий князь запытает до смерти. За какой грех, Евдокия не сообщила, но в качестве платы за молчание потребовала отменить свадьбу лекаря и Ксении. Мать Степанида устроила строптивой и злоязычной дочери разнос, а сестра Анна назвала смутьянку визгливой дурищей. Закончилось все вполне благополучно. Ксению и Василия Долматова быстро обвенчали, а на другой день в гости к Оболенским заглянул Григорий Васильевич Криворот Глебов с сыном. Средний сын Криворота, задорный красивый парень, пришелся Евдокии по душе. Она, помня предательство родных и своего тайного «жениха» Долматова, быстро сменила сердечную привязанность и через неделю, поворчав для вида, согласилась выйти замуж за Никиту Криворотова.
В июне, покидая отчий дом, Дуня извинилась перед Ксенией Долматовой, обняла Василия Долматова уже как сестра, попросила его не держать на нее зла, и лишь с Анной обошлась дурно. Отведя Анна Ивановну Оболенскую в сторону, она высказала той, что не раз видела, как Анна сама засматривалась на Василия Долматова. Что она уверена, что женитьба лекаря на Ксении – ее, Анны, рук дело. Что это все из зависти было сестрой проделано. Дескать, сама не могу получить, так и сестре не отдам. Что Бог все видит, а посему не видать ей, Анне, Семена Ряполовского как своих ушей. И что она, Евдокия, никогда Анну не простит, проживи та хоть сто лет. Анна в ответ всплеснула руками, посмотрела на Евдокию, как на слабоумную, и зашла в дом.
* * *
8 июля 1461 года
Кремль в 15 веке
Жаркое московское лето наступает, как водится, в июле. Уже с утра солнце может так припечь, что к полудню на улице вовсе не свежо, а тягостно.
Великий князь Иван Васильевич, митрополит Феодосий, архиепископ Суздальский Филипп, князь Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев, боярин Григорий Васильевич Заболоцкий, дьяки Степан Бородатый и Федор Дубенский засиделись в Чудовом монастыре до рассвета. Феодосий и Филипп, обеспокоенные слухами из Новгорода о том, что новгородский митрополит Иона обдумывает, не признать ли окаянного Григория Болгарина митрополитом всея Руси, хотели вечор вдвоем писать Ионе увещевание. Однако, великий князь и Иван Юрьевич Патрикеев вызвались участвовать в составлении послание и пригласили дьяков, которые могли писать складно и по старине. Великий князь был уверен, что если новгородский митрополит отложится от русской церкви, то очень скоро и весь Новгород отложится от Москвы и нарушит крестное целование. Таким образом, дело становилось не сугубо духовным. Нужно было писать осторожно, с умом. Предупреждать, льстить, пригрозить, но не обидеть. Князь Иван Патрикеев и дьяк Степан Бородатый поднаторели в таких делах. Федора Дубенского позвали писцом. Боярину Заболоцкому надлежало отвезти послание в Новгород и остаться там наместником.
Воздух становился горячим, даже в тени. Чудов монастырь, выходивший одной своей стороной на Чудовскую улицу, другой на Спасскую улицу, третьей - на дворцовую площадь, а четвертой примыкающий к Вознесенскому монастырю, был домом нового митрополита Феодосия, в котором он служил настоятелем с 1453 года. Двор монастыря был обширен, значительную его часть занимал погост. После перестройки прошлых лет, деревья во дворе были спилены, и укрыться от солнца стало негде. Когда великий князь и шесть его спутников покинули монастырь, они пересекли площадь и встали в тени великокняжеского дворца, на протяженном крыльце.
- Читай, что вышло, господин, - великий князь посмотрел на Феодосия с улыбкой. Он помнил, как лет семь назад этого священника, в бытность его архиепископом Ростовским, судил митрополит Иона за нарушение поста. Тот разрешил своим, в Чудовом монастыре, есть мясо и рыбу в навечерие Богоявления. Феодосий повинился и Иона его простил. А потом, спустя годы, выбрал своим наследником, подписал о том благословенную грамоту, будучи больным, лично отправился в Успенскую и положил решение на алтарь. Такого в Москве еще не было, но великие князья не стали возражать. Феодосия считали близким к великой княгине, он никогда не шел наперекор ей, Василию Васильевичу Темному и их сыну.
Феодосий вытащил из рукава грамоту, развернул ее и начал медленно читать. - Благословение Феодосия, митрополита всея Руси, о Святом Духе сыну и сослужебнику нашего смирения Ионе, apxиепископу Великого Новгорода и Пскова. Благодать Вседержителя Господа Бога, и его пречистой Богоматери, и святого Петра митрополита, чудотворца, и мир и милость да есть о всем твоему боголюбию со всей врученной ти от Бога Христовой паствой, православными христианами. Ведомо тебе, моему сыну, что пришел в литовскую землю Исидора, отступника от православия, ученик и единомышленник Григорий, а именует себя киевским и всея Руси митрополитом. Слышание таково полное, что и король его принял, и стол ему киевский дал, и во всей своей державе святой Божьей церкви и все церковные оправдания ведать. И которыми, сыну, делами тот Григорий кого своего к тебе пришлет, к нашему сыну, и ты бы, мой сын, по своему обещанию, как еси дал свой обет Богу и пречистой его Богоматери, и великому чудотворцу Петру, и брату нашему Ионе митрополиту, вначале, в свое ставление, да и грамоту еси свою за своей подписью и печатью дал, после пак брата моего Ионы митрополита, ныне, ты же еси обет, в своих грамотах, описал твердо, и господину и сыну моему великому князю Василию Васильевичу и господину и сыну моему великому князю Ивану Васильевичу послал, также и о Святом Духе сынам и сослужебникам нашего смирения, епископам русским, своей братии, таковую же еси свою другую грамоту послал. И ты бы ныне, о Святом Духе мой сын, помня тот святой обет пред Богом в свое ставление, и по тем своим твердым, данным на то, грамотам, того отступника, Исидорова ученика Григория благословения не принимал и не требовал и ни в чем, и писанием его и поучением не внимал, соблюдая свою единородную бессмертную душу от такового еретичества. Да и детей бы еси своих, врученную от Бога Христову паству, православное христианство Великого Новгорода и Пскова, с великим наказанием от божественных писаний, на то укреплял твердо, чтобы его благословения и поучения также ее приимали, ни к нему бы не посылали ни с чем, чтобы его ересями святая соборная апостольская церковь нашего православия не поколебалась. Занже, сыну, с которыми грамотами папежскими того изобличенного в ересях и изгнана от Царствующего града патриарха Григория пришел, и с тех грамот нам полные списки пришли, и мы в те списки воззрели соборно, и он теми своими грамотами сам свою ересь изъявил. Первое, что поставлять в Риме и в римской церкви, от латинского сборища, а не по изначальству от православного патриарха, ни по божественным и священным правилам, занеже, сыну, ведомо ми, что божественному писанию искусен еси и божественные и священные правила добре веси, что, как стало великое наше православие, от Рима в наше православие митрополит не прихаживал. А и ныне господин и сын мой князь великий Василий Васильевич, и господин и сын мой князь великий Иван Васильевич, и все наше великое православие, Богом наставляемы и укрепляемы, не токмо видеть его хотя, но и слышать его отступникова имени не хотят, ни иного кого пришедшего от римского закона, доколе Богом соблюдаема и земля наша стоит: занеже, сыну, того оного отступника от нашей православной веры Исидора и его единомышленника, надеюсь, и преже сего тебе, моему сыну, о всем о том ведомо. И ты бы, о Святом Духе мой сын, о том, как мощно, великое смотрение и рассуждение имел и поборал за православие, яко и прежние святые великие исповедники, их же ты, сын мой, добре веси. И того ради верую Христу, моему Владыке, что примешь от Вседержителя Бога благодать и милость и благоденствие с долголетством, а наипаче небесное и бесконечное царствие, и со всей от Бога врученной ти Христовой паствой, его же молюсь получить ти в бесконечные века, а от нашего смирения благословение и молитву. А писана на Москве, июля в восьмое, индикта девятого.
- Хорошо написано, - с чувством возгласил Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев.
- Воистину, - закивал архиепископ Филипп. - Князь Григорий, тебе надлежит передать послание Ионе для прочтения всем людям навгородским и псковским.
- И скажи еще на словах, что Тверь за нами, и Рязань за нами, Ярославль и Владимир за нами, и многие другие. Коль скоро не будет братского согласия в нас, и до ссоры дойдет, мы знаем, кто за нами будет. А кто за ними? Иноверцы? - Степан Бородатый взял грамоту у митрополита и протянул ее боярину Григорию Васильевичу Заболоцкому. - Сказывай то с глазу на глаз. Будет же тебе возражать, не отвечай ничего и возвращайся в Москву.
- Великий, на том закончили? - Григорий Заболоцкий выглядел уставшим.
- Закончили, в поте лица потрудились, пора и отдохнуть, - великий князь Иван Васильевич отпустил соратников. Те стали расходиться.
- Иван Васильевич, - Патрикеев увязался за великим князем к дверям дворца. - Сказать тебе хотел об одной заботе, чтобы ты дозволение мне дал дочь мою замуж выдать.
- Какое дозволение? - великий князь остановился, повернулся и посмотрел на Гвоздя в полном изумлении. - Господь с тобой, Иван Юрьевич. Разве можно мне в дела твои семейные встревать? Или ты брата моего в зятья хочешь?
- Было бы честью мне брата твоего в зятья, - Патрикеев поклонился. - Да дочь моя неказиста. Стыдно такое и предлагать.
- Так о чем ты хлопочешь? - Иван Васильевич отошел от двери и указал Патрикееву на скамью. Тот сел, великий князь опустился рядом.
- Дочь моя сохнет по князю Семену Ряполовскому Молодому, - вздохнул Иван Юрьевич. - Ряполовские не говорят мне ни «да», ни «нет». Они два года уже хотят породниться с Иваном Васильевичем Стригой Оболенским, принять в семью Анну Ивановну, его дочь. Не знаю, что там у них за недомолвки, но докончить не могут.
- Так ты не теряйся, предложи за дочь больше и пусть Ряполовские думают, - Иван Васильевич усмехнулся. - Мне ли учить тебя, Иван Юрьевич?
- Я бы предложил, - покачал головой Патрикеев. - Но боюсь Стригу оскорбить. Он служит тебе, как ты на такое посмотришь? И жена твоя, Мария Борисовна, Анне Оболенской подруга. Вдруг она осердится на меня? Не хотел бы я Оболенским бесчестье сделать.
- Вот что, - Иван Васильевич зевнул и прикрыл рот ладонью. - Давай докончим дело по совести. Я скажу Ивану Васильевичу Оболенскому, что знаю о его недомолвке с Ряполовскими. Скажу, что есть и другие невесты для Семена Ряполовского. Установлю Оболенским срок в полгода, до февраля. Пусть собирают приданое и просят Семена Ряполовского в зятья, как положено, или уступят путь другим. Как думаешь, дочь твоя полгода вытерпит еще сердечную муку?
- Для тебя, великий князь, она вечную муку вытерпит, - Гвоздь покраснел от удовольствия, встал и поклонился.
Он ушел на свой двор, отдохнуть после бессонной ночи. Великий князь Иван Васильевич сделал также. Все семеро, писавшие послание архиепископу Ионе Новгородскому, отправились спать.
* * *
Февраль 1462 года
Винсент де Ла Мотт сравнивал себя со спящим отроком Эфесским. Как известно, семь отроков были тайными христианами и, дабы не приносить языческих жертв по повелению императора, спрятались в пещере за городом. Их обнаружили и судили, после чего приговорили к смерти и замуровали в той самой пещере, где они скрывались от гонений. Но они не умерли, а чудесным образом уснули и пробудились лишь через двести лет. Когда же пробудились, взалкали от долго сна, разобрали завал на входе в пещеру и послали одного из отроков в город, купить хлеба. Он, явившись в город, увидел на воротах христианский крест и вызвал переполох на рынке, когда попытался купить еды на деньги двухсотлетней давности. В итоге отроков с почетом привели в город и сам император, христианин, захотел их лицезреть, чтобы увидеть чудо Божие.
Так и он, Винсент, бежал из родной страны под угрозой смерти, обвиненный в предательстве, блуждал по разным странам, будто во сне, и очнулся далеко на востоке. Где, казалось бы, должны жить иноверцы или язычники, а жили христиане. И попал он не на обочину жизни, а в столицу большого княжества, ко двору правителя. Жена и мать правителя захотели тайно его увидеть и услышать, а знатный вельможа приютил в своем доме и отдал ему в жены свояченицу.
Складень Семь спящих отроков Эфесских
Винсент потрогал на груди складень, медную икону-энколпий со святым Николаем и семью спящими отроками Эфесскими, подаренную Степанидой Оболенской на крестины. Святого Николая в Москве почитают особо, едва ли не как Богородицу. Его образа есть в каждом доме. Московиты очень набожны, в городе огромное количество церквей, но они, по большей части, деревянные. Лишь в крепости великого князя есть каменные постройки. Впрочем, это не удивительно. Камень в этих краях добывать трудно, а леса воистину непроходимые, обширные. Кроме того, суровые зимы длятся до апреля, а деревянные постройки сохраняют тепло лучше, чем каменные. Греки, приезжающие в Москву, советуют великому князю построить каменный дворец для его семьи, но он не соглашается. Каменные палаты, которые построил себе покойный митрополит, оказались сырыми и холодными, это отвратило великого князя повторить опыт первосвященника. У деревянного города, однако, есть один большой недостаток. Если начинается пожар, он охватывает чуть ли не всю Москву.
Жена де Ла Мотта, Ксения, оказалась доброй и покладистой женщиной. Он, разумеется, ее не выбирал, но Иван Васильевич Стрига Оболенский, сделав выбор за него, оказал Винсенту большую услугу. Ксения обустроила его быт, не докучала, старалась во всем помогать. Она нравилась де Ла Мотту и до свадьбы, а к осени он, и сам не заметил как, сначала привязался к ней, а потом проникся нежностью. Забеременела Ксения почти сразу после венчания, в первых числах мая, и в конце января родила девочку, немного раньше положенного срока. Дочь, нареченная Марией, мало весила, потому что и сама Ксения была хрупкой, легкой, но вполне здоровой. Ребенок сблизил супругов как нельзя лучше. Винсент готов был поклясться, что любит свою русскую жену, и она отвечает ему взаимностью.
Василий Долматов
В доме Оболенских, между тем, было неспокойно. Иван Васильевич Стрига все никак не мог породниться с Ряполовскими. То приданое, которое он предлагал за дочь Анну, Ряполовские считали недостаточным. Они прямо не отказывали Ивану Стриге, потому что он пользовался большим авторитетом у великих князей и занимал видное положение при дворе, но и не соглашались заключить сделку, назначить день свадьбы. Отговаривались тем, что князь Семен Молодой Ряполовский еще не перебесился, что его имение пока не определено родственниками. Анну Ивановну Оболенскую это удручало, ее отца злило, а мать Степаниду заставляло прятаться и от дочери, и от мужа, потому что они вымещали свое недовольство на ней. Если бы началась война, Иван Стрига, несомненно, отправился бы воевать, потому что только это он и умел делать. Он вернулся бы с трофеями, мог бы добыть еще денег на приданое. Но войны, как назло, не было. Княжна Анна еще больше сблизилась с женой великого князя Ивана Васильевича, Марией Тверянкой. То Анна приходила к Марии, то Мария навещала Анну, они постоянно шептались, за исключением тех случаев, когда приглашали Винсента рассказать им новую историю о любви и подвигах, или звали Ксению, чтобы она поведала им о болезнях разных людей, которых лечил ее муж. Так тянулась долгая зима. А потом обрушилась беда.
7 февраля 1462 года де Ла Мотт с вечера отправился на двор к двоюродной сестре Степаниды Ивановны Оболенской, у которой случилось несварение, открылась рвота и взыграла желчь. К трем часам ночи, когда больная уснула, а Винсент уже собирался вернуться в дом Оболенских, оттуда прибежал мальчик Фома и сообщил страшную весть. Жена де Ла Мотта, Ксения, после полуночи встала, чтобы спуститься в кухню и сцедить молоко для дочери. Спросонья, впотьмах она оступилась больной ногой на верхней ступеньке лестницы, кубарем скатилась вниз и сломала себе шею. Ксения умерла мгновенно, на грохот с лестницы пришла служанка княжны Анны, она и обнаружила бездыханное тело. Так, прожив в браке меньше года, Василий Долматов стал вдовцом.
Bernard:
» Часть 1 Глава 4 Скудельница
Глава 4«Скудельница»
9 февраля 1462 года
Кладбище у монастырской церкви Вознесения Господня было небольшим и довольно тесным. На нем хоронили насельниц монастыря, именитых горожанок, дворцовых прислужниц, а в самой церкви знатных московских женщин княжеских родов. Утром, после отпевания, гроб с Ксенией Долматовой положили на сани, запряженные старой спокойной лошадкой. Вдовец, Василий Долматов, бежал рядом с санями. За гробом следовали верхом Иван Васильевич Стрига Оболенский и его сын Иван Слых, а за ними другие сани, с Анной Ивановной, Степанидой Ивановной и Евдокией Ивановной. За вторыми санями ехал на коне муж Евдокии, Никита Криворотов.
- Господи, как же он выл вчера. Я вошла с улицы и подумала, что зверь какой-то стонет в горнице, - Степанида Ивановна взглянула на Долматова, догоняющего сани, поежилась от холода и запахнула платок.
- Любил, значит, - Анна тяжело вздохнула. – Такова наша женская доля. Не узнаешь, как тебя любят, пока не помрешь.
- Дочке его я двух кормилиц нашла. Одна у Троицкого моста живет, другая со двора брата великого князя, Юрия Васильевича, - губы Степаниды Ивановны задрожали, она начала всхлипывать и причитать. – Ксюшу то я не уберегла. Говорил мне Иван дать им жилье в подклете, а я забоялась, что дитя простудится. Была Ксения сирота, а теперь дочь ее без матери. Разве можно младенца одному отцу доверить?
- У нас полный дом баб. Поможем ему. Много ли надо младенцу? – Анна Ивановна пожала плечами.
- Откуда тебе-то знать? – подала голос Евдокия. – Ты сама скольких вырастила?
- Очухалась, проснулась, – огрызнулась Анна. – Полгода прошло, а ты все не на сносях, Дуня. Муж, поди, устал от тебя.
- Сгинь, сатана, - Евдокия зло насупилась. – У меня есть муж, а что у тебя? За Семеном Ряполовским бегаешь, унижаешься, позоришься на всю Москву. Если бы не похороны, я бы сказала больше.
- Куда уж больше, сестру сатаной назвать, - Анна отвернулась, не желая вступать в спор. Сани проехали Боровицкий мост и свернули ко двору митрополита. Возница напевал что-то грустное, Степанида Ивановна прикладывала к заплаканному лицу платок, Евдокия возилась с воротником и шалью.
Анна чувствовала себя виноватой. Три дня назад, до того как упала и убилась Ксения, она согласилась в следующую среду, когда уедет отец, тайно встретиться с Семеном Ряполовским в своих покоях после того, как домашние уснут. Мария Тверянка две недели досаждала ей предостережениями, убеждала в том, что нужно не ждать, когда все само устроится, а добиваться счастья. Как сказала Мария, Патрикеевы почти убедили отца Семена, Ивана Ряполовского, что с Оболенскими толку не будет. Якобы отец не мог дать им того, что Ряполовские хотели в приданое. Села, деревни, много денег. Чтобы их насытить, пришлось бы посягнуть на доли младших братьев, требования были чрезмерными. Мария же считала, что дело не безнадежно, что Семена Ряполовского необходимо подтолкнуть к свадьбе при личной встрече. Уговорить, приласкать. Тогда бы он пошел к своему отцу и настоял, чтобы тот согласился на меньшее приданое. Анна опасалась, что все раскроется и будет бесчестье, срам. Мария уверяла, что при надлежащей осторожности беды не случится. Дескать, князю Семену нельзя разрешить вольности, но он на них и не отважится в чужом доме. Просто поговорить, показать, что она не холодна, что он ее суженый. Анна уступила, дала согласие, князя Семена известили о том, была подкуплена молодая служанка, чтобы открыть дверь и провести жениха наверх. И тут погибла Ксения. После смерти жены Долматова, Анне еще больше стало казаться, что все это постыдно и ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но отступать было поздно. Отступи она сейчас, Ряполовские склонятся к предложениям Ивана Юрьевича Патрикеева, более щедрым и выгодным.
Поглощенная своими мыслями, Анна не помнила, как вышла из саней, брела между могилами, слушала последнюю молитву. Когда гроб ударил о дно могилы, она словно очнулась и посмотрела по сторонам. Отец увидел ее растерянность, удивился, но ничего не сказал. Два рослых холопа стали быстро кидать мерзлую землю лопатами на крышку гроба. Мать подошла к Анне, взяла ее под руку и повела к саням. За ней потянулись остальные. У могилы остался лишь Василий Долматов. Его тулуп был расстегнут, голова непокрыта, волосы в беспорядке.
- Он едет? - Иван Слых взглянул на лекаря.
- Оставь его, - Иван Васильевич Стрига сунул ногу в стремя, запрыгнул в седло и дал знак вознице отправляться в обратный путь. Сани с женщинами тронулись. Пустые сани, на которых привезли гроб, дожидались Долматова.
* * *
12 февраля 1462 года
Князь Семен Иванович Ряполовский Молодой считался в Москве видным женихом и удалым парнем. Ему был уже двадцать один год, но он не желал взрослеть, водил дружбу с шестнадцатилетними и семнадцатилетними, славился балагурством и проказами. Также князь Семен был охочим до девок, ночных гулянок, задирок и драк. На вид Семен Иванович был чистым ангелом. Хорошо сложенный, белокурый, голубоглазый, немного курносый, с задорной мальчишеской улыбкой. Он был не болтлив, щедр к друзьям, отходчив. Но порой князь Семен становился зол и упрям, особенно в тех случаях, когда что-то мешало его забавам, появлялся соперник или препятствие. Впрочем, злость и упрямство его не проявлялись в семье. С отцом, матерью и домочадцами он был почтителен, вежлив, услужлив, предупредителен. Причиной тому было то, что родителям часто приходилось иметь дело с последствиями его проделок и, чтобы они не рассердились на сына, не отправили его на службу или в загородное имение, он их подкупал своей любовью и послушанием. Ему очень нравилась Анна Ивановна Оболенская, но если бы отец приказал сыну забыть о ней и жениться на уродливой, кривоногой Марии Патрикеевой, Семен не посмел бы возразить. Он был достаточно умен, чтобы понимать ценность связей, денег и влияния в Москве. Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев был очень влиятелен и богат. Об Иване Васильевиче Стриге Оболенском такого сказать было нельзя. Князь Иван Стрига был прославленным воином, уважаемым человеком, но богатством и влиянием похвастаться не мог.
Князь Семен Ряполовский Молодой
Ночь была безлунной, темной, небо затянули тучи, после одиннадцатого часа началась пурга. Семен Молодой знал, что в его дело вовлечена жена великого князя и всю неделю держал рот на замке, не разболтал приятелям ни слова. В дом Оболенских он отправился в начале двенадцатого часа, переодевшись в одежду своего холопа Григория. Служанка Прасковья открыла ему заднюю дверь со двора, пустила в малые сени и молча повела на второй этаж. В доме была тишина. Семен слышал, что несколько дней назад свояченица Ивана Стриги свалилась с лестницы и убилась насмерть. Он посмотрел, не сломаны ли ступени, крепко взялся за перила и быстро взбежал на лестничную площадку. Едва Семен поднялся, открылась дверь и на пороге горницы появилась Анна Ивановна Оболенская. На ней был нарядный опашень из голубой зуфи, пояс с серебряными накладками и девичий венец с жемчугом и яхонтом.
Князь Семен решительно шагнул в горницу, закрыт дверь и заключил девушку в объятия. Она вздрогнула, но не отстранилась.
- Анна, душа моя, как ты хороша, краса неземная, - Семен Ряполовский прикоснулся щеке девушки тыльной стороной ладони, затем пальцами приподнял подбородок и поцеловал в губы. Она ахнула, затрепетала и попыталась освободиться. Князь не стал ее удерживать.
Анна покраснела, отошла на пару шагов и сжала кулачки. - Семен Иванович, два года уж как я люблю тебя. А ты меня любишь?
- А как же, Анна? Люблю, больше жизни своей, - Семен Ряполовский был не мастер складно говорить, но попытался выразить словами свои чувства. - Ты моя горлица небесная, день солнечный.
Анна вся сияла от удовольствия. Первое смущение покидало ее.
- Где тоя постельная? - князь смотрел на дверь в другом конце горницы. - Там? Надо нам все обговорить, как свадьбу устроить. Пойдем, а то услышит кто из домашних мой голос.
- Нет, не здесь. Моя постельная рядом с покоями матери, туда нельзя. У нее сон чуткий, - Анна указала Семену Молодому на широкую, длинную скамью с резной спинкой. - Посидим тут.
Ряполовский неохотно кивнул и опустился на скамью рядом с Анной. Девушка заметно волновалась. - Семен Иванович, отцы наши много раз уже сходились для уговора, да все не докончат. Ты знаешь, почему?
- Твой отец неплохое приданое предложил, - князь пожал плечами. Он надеялся на любовное свидание, а не на переговоры. - А мой упирается. Говорит, имение мое невелико, если будет у нас много детей, без богатого приданого жены внуки его будут бедствовать и нуждаться. Иван Васильевич предложил сельцо, две деревни, серебро, кубок золотой и три иконы в окладах. Отцу же кубок и иконы без надобности, а имения он хочет больше.
- Говорила я с Иваном Васильевичем моим не раз, - Анна закусила губу. - Больше ему взять неоткуда, разве что сыновей обездолить. Ума не приложу, как это дело устроить.
- Это не твоя забота, любая моя, - Семен ловко снял тулуп, притянул девушку к себе и стал ее жадно целовать. Она трепетала от его поцелуев и робко отвечала. Князь пошел в наступление.
Руки Семена блуждали по ее спине, груди, бедрам. Она сначала пыталась его отталкивать, но потом сдалась. Воодушевленный этим, Ряполовский попытался стянуть с нее опашень, а когда не преуспел, повалил на лавку и стал задирать подол вверх, гладить ноги. Анна тяжело дышала, сердце ее колотилось в груди. Когда рука Семена Молодого проникла между ее бедер, девушка вдруг задрожала и начала вырываться, вскрикивать. Князь усилил натиск. Анна запаниковала. Она смотрел в глаза человека, которого хотела, за которого собиралась замуж, а видела перед собой лицо своего ненавистного дяди Ярослава. Ее как будто окатило ледяной водой. Девушка знала, что нужно позвать на помощь, но как это сделать, как объяснить слугам и родным присутствие в доме чужого мужчины?
- Ну что ты, Анна, не дергайся, - Семен протиснулся между ее бедер, одновременно отводя ее руки. Он был сильным и легко преодолевал сопротивление. - Тебе понравится, вот увидишь. Потом свадьбу сыграем, какой еще не было.
Анна поняла, что попала в ловушку. Все ее мысли были о том, как выбраться из-под мужчины и убежать. Князь же пыхтел, не давал ей даже шевельнуться. В этом момент внезапно открылась дверь, и кто то вошел. Семен Ряполовский поднял голову и выругался. На пороге горницы стоял Василий Долматов и потрясенно смотрел на разыгравшуюся перед ним сцену.
- Княжна, Анна Ивановна! - воскликнул он.
Князь вскочил на ноги, споткнулся, упал на колено, потянулся к своему тулупу. - Убирайся отсюда, холоп!
Но Долматов и не подумал уходить. Напротив, он пересек горницу, схватил Семена Ряполовского за шиворот и потащил к двери. Князь упирался ногами в пол, пытался встать. Когда Василий уже был в дверях, Семен Молодой ухватился за дверной косяк, мигом вскочил, освободился из рук француза, оттолкнул его и бросился опрометью на лестницу. Через несколько мгновений хлопнула дверь на улицу.
- Ты цела, княжна? - лекарь отвернулся к стене, пока Анна поправляла одежду и снимала девичий венец с головы. - Что случилось?
- Тать, лихой человек, - девушка задыхалась. Она была смертельно бледна. - Он не одолел меня, не успел. Не говори никому, Венсан. Богом заклинаю, не говори, чтобы мне бесчестья не было.
- Ладно, - едва слышно проговорил Долматов. - Никому не скажу. Пойду, дверь на улицу закрою.
Он, как тень, выскользнул из горницы. Анна поднялась на ноги и, покачиваясь, приблизилась к двери. В переходе, между тем, послышался шум. Через мгновение раздался сонный голос матери. – Василий, что за грохот ты учинил?
- Это не я, Степанида Ивановна, - голос Долматова звучал совершенно спокойно. – Соседский кот в дом забрел, крался, увидел меня и ринулся вниз. А я за ним, и стул опрокинул.
- Соседский кот? – Степанида Ивановна негодовала. – Как он в дом то попал, злодей?
- Тайком, - продолжал Василий. – Не беспокойся, Степанида Ивановна, я его выгнал. Схожу, дверь затворю, через которую он улизнул.
Анна услышала, как мать, ворча, вернулась к себе. Она закрыла глаза, прижалась к стене спиной и заплакала.
* * *
13 февраля 1462 года
Винсент де Ла Мотт наблюдал, как кормилица пеленает дочь после кормления. Дородная женщина, прачка со двора брата великого князя Ивана, Юрия Васильевича, наклонилась на Марией, укутывала ей ножки и приговаривала каким то странным, похожим на птичий, голосом. Во Франции младенцев не пеленают так туго. У разных народов свои обычаи. Девочка сонно морщилась и размахивала ручками. Движения у новорожденных порывистые, бесцельные. В таком возрасте они не улыбаются, зато громко кричат. У Марии, правда, крик был слабый.
Винсент открыл кошель и задумался. Прожив в Москве год, он все еще плохо разбирался в ценах. Хождение имели как татарские, так и русские деньги. Новгородские, московские. Они различались по весу, хотя назывались одинаково. Это сбивало с толку. Со слов Ивана Васильевича Стриги Оболенского, в годы его молодости в московском рубле серебра было двести денег, как и в новгородском, а деньга равнялась одной «белке», то есть беличьей шкурке. Во время шемякиной смуты в московском рубле было уже пятьсот денег, монеты сильно уменьшились в весе. Московская деньга стала настолько мала, что потерять ее ничего не стоило, а разглядеть было трудно. Новогородская же деньга не изменилась и ценилась в два раза выше.
Деньга московская Ивана Васильевича
Деньга новгородская Ивана Васильевича
Де Ла Мотт боялся обидеть женщину, предложив ей малую плату. Он высыпал весь кошель на ладонь и протянул ладонь кормилице. Она робко улыбнулась и взяла две деньги. Винсент в уме прикинул, что это цена упитанной курицы или двух ковриг хлеба. Совсем недорого.
Работая лекарем, француз обслуживал родственников и знакомцев Ивана Васильевича Стриги Оболенского без вознаграждения. С других же горожан брал деньги, но просил в два раза меньше немца Стефана. Стефан был настолько занят, что не видел в лице Винсента соперника по ремеслу. Более того, немец был радушным и приветливым человеком, де Ла Мотт иногда просиживал часами в его доме за разговорами о медицине.
Пора было уходить. Винсент проводил кормилицу, убрал кошель с серебром в сундук, взял из сундука другой, с медными пулами, позвал няню к дочери. До третьего часа нужно было сходить в крепость великих князей, на двор боярина и воеводы Федора Давыдовича Хромого. Этот тучный, горластый, краснолицый боярин страдал, как сказали бы в Монпелье, «болезнью изобилия». Болезнь называлась гют, а на русском языке – подагра. Федор Давыдович уже трижды обращался к де Ла Моту, француз пытался его лечить, но воевода был человеком нетерпеливым и прожорливым, советов не слушал, ограничивать себя в мясе и горячительном не хотел, зато требовал то зелий, то чудес с неба. Когда бы Винсент ни посетил двор Хромого, тот все время что-то жевал, или готовился к трапезе. Что в таком случае можно сделать? В таком случае можно лишь повторять советы раз за разом. Вдруг дойдет? И не забывать брать плату.
В Москве обычные люди круглый год едят соленую сельдь. Ее доставляют в город большими баржами в бочках, соленая рыба достаточно долго хранится, стоит не дорого, съедается почти без отходов. Мясо свиней, коров, баранов могут позволить себе люди среднего достатка и богатые. Хлеб едят в огромных количествах все поголовно, от этого много полных людей. Овощи употребляют меньше, чем в Бретани, стоят они в Москве дороже. Федор Давыдович Хромой сметал со стола и хлеб, и овощи, и сельдь, и мясо. Мясо же в огромных количествах. Де Ла Мотт подозревал, что воевода, обремененный множеством забот, просто заедает свои переживания.
Винсент все еще не мог успокоиться после вчерашней ночи. Когда он услышал сдавленные крики из горницы на втором этаже, то сначала подумал, спросонья, что это как то странно, болезненно плачет дочь. Но потом сообразил, что крики и шум доносятся из другой части дома и поспешил выяснить, что происходит. Слуги, видимо, все знали, потому что кроме него на крик никто не откликнулся и не вышел. Это было мудро с их стороны, не лезть в такое дело. Когда де Ла Мотт открыл дверь, он буквально застыл от ужаса, увидев в тусклом свете свечей, на лавке, княжну Анну, которая боролась с мужчиной, пытавшимся ее изнасиловать. Винсент действовал, не раздумывая, оттащил мерзавца от девушки, и только в дверях сообразил, что «насильник» - ее будущий муж, князь Семен Иванович Ряполовский Молодой. Француз видел его несколько раз в крепости. Как этот молодой шалопай попал в дом, было ясно без слов. Что де Ла Мотт не мог понять, так это поведения Анны Ивановны Оболенской. Зачем она позвала любовника ночью в дом, если не собиралась ему отдаться? Вот ведь наивная дурочка.
Средневековая Москва
Винсент вышел со двора Оболенских, повернул к Боровицкому мосту и быстрым шагом направился знакомым путем. Но ушел он недалеко. Откуда-то сбоку, из подворотни, мелькнула тень, и сильный удар по затылку поверг француза на колени. От второго удара он упал в снег и тотчас несколько человек окружили его, начали бить ногами по лицу, спине, ребрам. Бровь была рассечена, лицо заливала кровь. Де Ла Мотт попытался перевернуться и встать, но ему надели на голову мешок, быстро связали руки и швырнули в сани.
- Куда его? В реку? – раздался басовитый голос.
- Нет, у реки сугробы высокие, не пролезем до проруби, а где снег убрали, людей полно, - ответил другой голос. – Семен, куда этого немецкого сученка тащить?
- В скудельницу, за Троицким подворьем и тюрьмой, - Винсент узнал голос, который слышал вчера ночью в горнице дома Оболенских. Голос Семена Ряполовского. – Чернецы ее закрыли, возят покойников в Замоскворечье. Там безлюдно, хоть ори, хоть не ори. К ночи сам подохнет от холода.
Сани тронулись. Де Ла Мотт хотел пошевелиться, но его сразу огрели по лбу чем то тяжелым. Дорога заняла четверть часа. Люди в санях переговаривались, хохотали, глумились над беспомощностью «немца». Когда прибыли на место, Винсент услышал скрип дерева и треск, как будто что то отдирали. Затем его подняли и бросили с небольшой высоты не землю. Снова раздался скрип дерева, стало темно. Француз услышал, как храпит лошадь, и отъезжают сани, а голоса удаляются. Он пошевелился, попытался освободить руки от пут. К его удивлению, это оказалось несложно, веревка была завязана слабо. Через миг де Ла Мотт стащил с головы мешок и огляделся. Солнечный свет проникал сквозь щели между досками. Винсент лежал поверх замерзших, покрытых инеем трупов. Он был в божедоме, скудельнице.
Де Ла Мотт слышал о скудельницах и даже видел одну из них со Стефаном. В Москве этих необычных сооружений, немыслимых в Бретани, было несколько. Причиной устройства скудельницы – временной общей могилы, был климат, ужасные московские морозы. С конца декабря земля на кладбищах так промерзала, что пробить ее было трудно даже ломом, а копать лопатой и вовсе невозможно, лопаты и кирки ломались и тупились. Богатые, разумеется, могли заплатить за копку могилы зимой. Бедные такой возможности не имели, сами же выкопать тоже не могли, так как инструменты стоили дорого. А были еще бездомные, нищие, пропойцы, безымянные покойники, умершие младенцы и мертворожденные дети бедняков, подкидыши, казненные преступники. Их тела нужно было где-то держать до оттепели, пока земля не оттает. Для этого и существовали скудельницы. С осени, монахи и холопы копали неглубокую, в два с половиной фута глубиной, большую яму. Шесть на три туаза. Ровно такую, чтобы ее не заливало водой осенью. Вокруг ямы устраивали невысокий, в два фута, сруб из старых бревен, а поверх сруба сооружали настил с несколькими люками. Покойников, у которых была родня, складывали в одну половину скудельницы и привязывали к ноге «примету» - предмет из дома, по которому можно было опознать умершего весной. Тех мертвецов, у которых не было родни или близких, сваливали во вторую половину. Вторая половина называлась божедомом. В конце марта или начале апреля скудельницы опорожняли от покойников и хоронили.
Де Ла Мотт попытался встать, но не смог, уперся спиной в настил. Скудельницу изрядно заполнили трупами. Наверное, поэтому ее и запечатали. В божедоме достаточно темно, но из-за щелей в настиле что-то можно было разглядеть. Видимо, солнце нагревало настил, запах мертвечины стоял тягостный. Рядом с французом лежала молодая женщина, тощая, босая и в тряпье. Нищенка? Чуть левее несколько новорожденных или детей до года без «примет». Подкидыши, или как их называют, Богданы. Какой-то старик в ветхой сермяге и лаптях, с открытыми мутными глазами и оскаленными зубами. Везде скрюченные руки и пальцы, головы и лица из самых страшных кошмаров.
Скудельница
Винсент переместился на фут правее, потому что окоченелый покойник под ним шатался, на него нельзя было опереться устойчиво. Встал на колени и попробовал разогнуться. Люк заскрипел, но не открылся. Де Ла Мотт приложил больше усилий, морщась от боли в спине. Люк чуть приподнялся. Он сделал рывок и смог просунуть ладони в щель. Не опуская спину, Винсент сдвинулся вперед, к щели, и сделал еще рывок вверх. Люк оторвался от настила, и француз смог сдвинуть его своим хребтом в сторону. Разогнул шею, солнце ударило в глаза. Вокруг никого не было, лишь ветер завывал на берегу Неглинной реки.
* * *
Анна Ивановна Оболенская пребывала в смятении и тревоге. Вдруг все откроется? Вдруг по Москве разгласят, что она тайно позвала мужчину в дом ночью и возлежала с ним на лавке, как Иезавель? Такой позор будет не пережить, разве что уйти в далекий монастырь и закончить там свои дни. Утром она сказалась больной и не вышла к службе. Кушать, тоже не спустилась, сидела на кровати и теребила в руках пояс. Ей хотелось пойти к Долматову и еще раз взять с него клятву молчать, но заставить себя Анна не могла, она просто горела от стыда и не осмелилась бы поднять глаза на лекаря, а тем более просить его о чем то.
В полдень в постельную пришла мать. Анна сразу легла и начала покашливать, но Степанида Ивановна что-то заподозрила, стала пристально глядеть на дочь и глубокомысленно молчать. В конце концов, мать покачала головой, покинула постельную и прикрыла дверь.
Где-то рядом плакала Мария, ребенок Венсана и покойной Ксении. Что же она не угомонится, где няня и кормилица? Княжна вскоре поняла, что следует сделать. Нужно было пойти к Марии Тверянке и спросить совета у подруги. Но как, если она сказалась больной? Решение пришло само. К третьему часу послышался шум снизу, шаги на лестнице, дверь отворилась и на пороге показалась Мария Борисовна. За ее спиной стояла мать. Великая княгиня что-то прошептала Степаниде Ивановне и та удалилась. Мария проследовала к кровати, села на край, взяла Анну за руки и молча уставилась на нее.
- Наперекосяк все вышло, Марья, - Анна Оболенская отвела взор. – Зря я тебя послушала и согласилась на тайную встречу. Ни о чем не договорилась, только опозорилась.
- Мать знает? – Мария Тверянка вздохнула.
- Упаси Бог, она бы меня растерзала, как волчица, - Анна Ивановна сжала ладони подруги. – Началось все хорошо, он про приданое рассказал, что его отец хочет. А потом зажал меня на лавке, стал лобызать, хватать, подол задрал, я чуть не согрешила с ним. Кричать не могла, стыд то какой, а он тяжелый, как боров, не свернешь. Если бы не Долматов, снасильничал бы надо мной Семен.
- Долматов вас видел? – Мария Тверянка смотрела на девушку с изумлением.
- Видел, - Анна едва сдерживалась, чтобы не заплакать. – Венсан на шум пришел. Опешил в дверях, потом схватил Семена за шкирку, потащил к лестнице. Тот выкрутился и сбежал. Мать вышла, стала Венсана спрашивать, кто шумел. Он заверил ее, что соседский кот. На том все и кончилось.
- Слава тебе Господи, - великая княгиня перекрестилась. – Надо же, какая несуразица. Кто бы знал, что Семен Ряполовский накинется на тебя?
- По здравому размышлению, можно было бы это предвидеть, - укоризненно произнесла княжна Оболенская. – Чем я думала, слушая тебя, Марья?
- Меня? Да ты сама говорила, что нужно с ним встретиться и все обсудить, - возмутилась Мария Борисовна.
- Говорила, - согласилась Анна Ивановна. – А почему говорила, не знаю. Как будто во хмелю была. Где это видано, чтобы невеста с женихом до свадьбы ночью виделась? А я ведь и не невеста Семена, а сама не знаю кто. Курица глупая, не иначе. Как будто бес попутал. Но ты то, Марья, зачем меня не одернула?
- Ладно, угомонись, - Мария Тверянка грустно улыбнулась. – По Божьей милости все обошлось. Лекарь позор твой не разгласит?
- Вряд ли, - княжна Оболенская села в кровати. – Я просила его не разглашать. Как ты уйдешь, попрошу еще раз.
Когда великая княгиня покинула дом Оболенских в четвертом часу, Анна Ивановна позвала холопку, оделась, уложила волосы и отправилась искать француза. В детской была няня, она сказала княжне, что лекарь совсем недавно ушел на двор воеводы Федора Давыдовича Хромого, у которого разыгралась подагра. Анна повозилась с малюткой Марией, спросила няню, как вел себя отец ребенка, перед тем, как уйти и, проголодавшись, спустилась на первый этаж, чтобы позвать мать перекусить. Но не успела. В сенях послышался шум, крики и через несколько минут в горницу вбежала служанка Прасковья с вытаращенными глазами и бледным лицом.
- Что случилось? – Анна испуганно смотрела на девушку. Ей подумалось, что все раскрылось и ее ждет Бог весть что.
- Долматов! – Прасковья всхлипнула и зажала рот рукой. – Василия Долматова прибили! Он в сенях весь в крови, еле живой.
Анна не дослушала. Она выскочила из горницы на лестницу, сбежала по ступеням, ворвалась в сени и замерла от ужаса. Лекарь стоял посреди сеней, в рваном тулупе, весь в снегу, с разбитым носом и бровью, заплывшими от кровоподтеков глазами, всклоченными волосами.
- Боже! – Анна Ивановна чуть не упала без чувств. Она посмотрела на истопника Кузьму и повариху, которые стояли рядом, и сдавленно произнесла. – Пойдите вон! Кузьма! Уйдите!
Дворовые сначала растерялись, не понимая причины такого приказания княжны, но потом по очереди вышли из сеней. Истопник, покидая сени последним, закрыл дверь.
- Венсан, - Анна стояла, не смея шелохнуться. – Что с тобой?
- Бока намяли, - лекарь приблизился к столу, налил в миску воды, оторвал тряпицу от ветоши и стал стирать с лица запекшуюся кровь.
- Кто? Кто это сделал? – Анна уже знала ответ, но все равно спросила.
Француз повернулся к ней, пару мгновений молчал, потом решился и едва слышно сказал. – Жених твой, княжна, убить меня хотел. Набросились у моста он и его люди, отлупили, надели на голову мешок, отвезли в санях в крепость, как куль, и швырнули в скудельницу связанным. Сказали, что сам сдохну от холода.
Анна Ивановна была совершенно растеряна. Девушка хотела подойти, помочь ему, но не думала, что он позволит. Долматов был явно зол.
– И как же ты спасся, Венсан? - спросила девушка.
- Руки были плохо связаны. Развязался, приподнял люк и выполз, - Долматов наклонился над миской и продолжил смывать кровь. Он еще не закончил, когда за спиной у Анны открылась дверь и в сени вошла Степанида Ивановна.
Хозяйка посмотрела на Василия Долматова, перевела взор на дочь, плотно притворила дверь, и строгим голосом спросила. – Это тебя так на дворе Хромого отделали, Василий?
- Нет, Степанида Ивановна, я на него не успел, - Долматов положил тряпицу и пригладил волосы разбитыми пальцами. – Лихие люди у моста. Ограбить, должно быть, хотели.
Степанида Ивановна ему не верила и Анна это знала. Девушка закрыла лицо руками, набралась храбрости и тихо вымолвила. – Это из-за меня его избили, матушка.
- Из-за тебя? – Степанида Ивановна не была удивлена. – И что же ты сделала вместе с этой пустоголовой великой княжной, Марией Тверянкой?
- Я позвала князя Семена Ряполовского вчера ночью к нам в дом, решить с приданым и свадьбой. Отец не может докончить уговор два года. Я вся измаялась, места себе не находила, - Анна Ивановна с трудом выдавливала из себя слова. – Князь Семен опрокинул меня на лавку и хотел грех сделать, а Василий прибежал на шум и выгнал его. Я не согрешила, меня не обесчестили. Теперь князь Семен то ли мстит, то ли скрыть это дело хочет. Он напал на Василия с сообщниками, связал и в скудельницу бросил, чтобы тот умер, замерз.
Степанида Ивановна была потрясена. Ее лицо быстро стало пунцовым, руки задрожали, ноги подкосились. Долматов увидел это, бросился к женщине и поддержал ее, чтобы она не рухнула на пол.
- В скудельницу? Каины! Богохульники! Живого человека в скудельницу? А ты! Блудница! – голос Степаниды Ивановны осип, она не могла кричать, хватала ртом воздух, как рыба. – Блудница Вавилонская! Грешница! Как смела ты! Отец! Что отцу скажем? И ты хорош, Василий. Почему не сказал ночью правду? Ты хоть знаешь, каково с княжьими сынками ссориться? Они тебя до смерти уходят, эти Ряполовские! Бессовестные люди! Звери лесные и то милосерднее.
Анна Ивановна слушала мать, не смея опустить руки и показать лицо. Долматов продолжал держать дрожащую Степаниду Ивановну одной рукой, но в то же время дотянулся другой рукой до стула, подтащил его и осторожно усадил на стул хозяйку. Та сразу откинулась на спинку, провела ладонью по лбу и продолжила. – Кто знает еще об этом? Анна! Кто знает о твоих делах, кроме великой княгини?
- Не ведаю, - пробормотала дочь.
- Никто не знает, Степанида Ивановна, - успокаивал княгиню Долматов. – Только те, кто не разгласит. Вы, Анна Ивановна, Мария Борисовна, Семен Ряполовский и я.
- А его люди? Люди Ряполовского знают? – Степанида Ивановна сомневалась.
- Не думаю, - сказал Долматов, качая головой. – Зачем бы ему им говорить? Он во всем виноват. Для чего ему признаваться?
- Кто дверь открыл этому греховоднику? – продолжала допытываться княгиня.
- Прасковья, - пробормотала Анна Ивановна, отошла к столу и без сил опустилась на второй стул. – Но она ничего не видела.
- Прасковья, - с раздражением выговорила Степанида Ивановна. – Ты бы еще всем холопкам и холопям на Москве доверилась, дубина стоеросовая. Вот не думала я, что ты глупее Евдокии окажешься.
- Степанида Ивановна, - Василий Долматов был встревожен. – Кровь к голове прилила, надо лечь, утишить гнев, помолчать. А может и кровопускание сделать, чтобы апоплексия не ударила. Голова болит?
- Все болит, - княгиня тяжело дышала. – На грудь, словно кто-то наступил. Добрый ты человек, Василий. Издеваются над тобой, как хотят, что тут, что в Новгороде, а ты не злишься. Позови мне Прасковью, она меня отведет, а я с ней потолкую, змеей подколодной. Ранами своими займись, потом проведай меня в постельной. Если нужно кровь пустить, так и сделаем. Из дома пока ни ногой, запомни. К Федору Давыдовичу Хромому я мальчика пошлю, чтобы не ждал тебя. Завтра я к Ряполовским сама пойду, поговорю с глазу на глаз с этим дурнем, князем Семеном Молодым, чтобы он от тебя отстал. А если не отстанет, я мужу все донесу. Мой Иван Васильевич этому молокососу, за бесчестье дочери, на Божьем суде, на поле, живо кишки выпустит. Что удумал, шельмец. В дом Оболенских пробрался, как вор, и на дочь князя покусился, пес похотливый. Кто мы, по его суждению? Олухи безродные? Пусть либо женится, либо голову не морочит. Отец им, Ряполовским, за прошлым годом еще все сказал, какое будет приданое. Не хотят, мы их не неволим. Не жиды ли они, вот что думаю. Больно лукавые.
Анна Ивановна видела, что мать говорит все тише и медленнее, успокаивается. Она знала, что наказание последует позже, но уже не пребывала в полном отчаянии. Буря еще не миновала, но надежда, что минует, появилась.
* * *
28 февраля 1462 года
Иван Васильевич Стрига Оболенский вернулся в Москву в последний день зимы. Как выяснилось, несколько воевод, дворовых людей великого князя, гридни и дети боярские, были посланы в Углич, схватить и покарать заговорщиков. Эти заговорщики замышляли освободить из тюрьмы бывшего друга, а теперь врага Василия Темного, князя Василия Ярославовича Боровского. Этот князь приходился Василию Васильевичу Темному шурином, жена великого князя, Мария Ярославна, была его родной сестрой. Долгое время Василий Васильевич и Василий Ярославович были союзниками в борьбе с Василием Косым, Дмитрием Шемякой, все время смуты они прошли плечом к плечу и не изменяли друг другу. Но в 1456 году, по какому-то навету, Василий Темный отнял у шурина его княжество, все владения, заточил брата жены в темницу, а жену и сына опального князя выгнал в Литву. Как говорили, супруга великого князя Василия Васильевича, Мария Ярославна, была в ярости от такого решения мужа и долго держала на него обиду.
В начале зимы из Серпухова донесли, что некие люди, бывшие слуги и дворовые Василия Ярославича, хотят напасть на Углич, освободить своего хозяина и начать новую смуту. Для предотвращения этого и был послан Иван Стрига со товарищи. Мятежники были схвачены, всех их под охраной доставили в Москву.
Пытка
В первых числах марта заговорщиков пытали и жестоко истязали в тюрьме у Троицкого моста, за хоромами великого князя, возле подворья Троице-Сергиева монастыря. Иван Васильевич Стрига в этом уже не участвовал, пытки вызывали у него отвращение, он был военный человек, а не палач. Великого же князя Василия Темного носили в тюрьму к дознанию в крытых носилках, несмотря на протесты лекаря, немца Стефана. Казалось, медленно угасающий, смертельно больной великий князь обрел новые силы и воспрял духом от этого кровавого, адского дела. Заговорщиков били кнутом, ломали им пальцы, отрубали кисти рук, резали носы и уши. Страшные вопли доносились из-за толстых тюремных стен, их было слышно повсюду в великокняжеской крепости, и даже на другом берегу Неглинной, в посаде. Завершилось все 5 марта 1462 года. Двенадцать заговорщиков, в том числе главарей: Владимира Давыдова, Парфена Бреина и Луку Посильева, еще живых, протащили на веревках по улицам посада за лошадьми от Троицкого моста к Боровицкому, и на льду реки обезглавили.
Василий Долматов, едва оправившийся от побоев и возобновивший свои визиты к больным в крепость и посад, наблюдал эту казнь, возвращаясь на двор Оболенских в полдень пятого марта. Во Франции, по правде сказать, он видел и не такое. Человеческая жестокость его давно не удивляла. Прохожие и столпившиеся у места казни зеваки, между тем, воспринимали происходящее с неприязнью. Слышались осуждающие голоса и мнения, что затевать подобное в Великий пост не по-божески, Господь за такое накажет. В толпе мелькали монахи с Троице-Сергиева подворья, которые громко возмущались.
Накануне шел снег, и улицы еще не вычистили. Винсент отряхнул от снега войлочные сапоги, которые подарил ему царевич Данияр за лечение зубной боли. У Данияра был свой лекарь, Мансур, но он на несколько дней уехал в Коломну. Де Ла Мотт дал татарскому князю полоскание из ромашки и шалфея, сделал примочку из облепихи и снял боль настойкой болиголова. Войлочные сапоги, которые он за это получил, татарские воины носили всю зиму, это была теплая и удобная обувь.
Еще в сенях Винсент услышал громкий голос Ивана Васильевича Стриги Оболенского и прислушался. Голос раздавался из башни-повалуши, где Оболенские трапезничали.
- Ваня, что он сказал? Как тебя встретили? – Степанида Ивановна говорила с заметным волнением.
- Хлебом и кубком встретили, - князь отвечал ровным, уверенным голосом. – Великий князь Иван Васильевич дал мне срок до конца января уговориться с Ряполовскими. Иван Юрьевич Патрикеев не знает, за кого дочь выдать, его Марья приметила Семена Ряполовского, но Гвоздь не хотел меня обидеть и просить Семена Молодого в зятья, пока мы не докончили с Иваном Ряполовским. А тут это дело в Угличе. Как мне было успеть? Иван Юрьевич достойно поступил, не воспользовался моей отлучкой.
- Так что решили? Ты просил его в зятья? – продолжала допрашивать Стригу жена.
- Просил, при отце Семена и дяде его Хрипуне, брате великого князя Ивана, Юрии, и дьяке Якове Шебальцеве, - под тяжелыми шагами Ивана Васильевича скрипели половицы. – Иван Ряполовский хочет три села и иное, мне ему столько не дать. Откуда я возьму такое имение, мне сыновей лишить доли наследства? Семен не отказал, о красоте Анны битый час говорил, и добавил, что лучше, чем я, тестя ему не найти. Но потом опять на отца поглядел и умолял меня уговориться с ним. Он предложил летом или в начале осени свадьбу сыграть. Но до того сделать докончание, чтобы ни им, ни нам разорения не было.
- Он согласился? – тихо спросила Анна Ивановна. – Если о свадьбе сказал, значит согласился?
- Выходит, что согласился, - Иван Стрига был слегка раздражен. – Этих Ряполовских не поймешь. Мягко стелют, да жестко спать. Но если при свидетелях о свадьбе сказал, что еще думать можно?
Винсент снял тулуп, усмехнулся, крикнул, что он вернулся и вошел из сеней в повалушу. Ему было довольно уже того, что Семен Ряполовский больше не пытался его убить, а княжна Анна старательно избегала. «Княжеские забавы хороши не для всех», решил де Ла Мотт, потрогав разбитую бровь.
Bernard:
» Часть 1 Глава 5 Дом забот
Глава 5
«Дом забот»
27 марта 1462 года
Великий слепой умирал. В начале марта 1462 года боли в костях у великого князя Василия Васильевича стали настолько нестерпимыми, что он приказал немцу Стефану использовать любые средства, чтобы их облегчить. Придворный лекарь стал обвязывать руки, ноги и спину больного полотном с винным уксусом, квасцами и свинцом, но это совершенно не помогло. Стефан, в отчаянии, обратился к Василию Долматову за советом.
Великий князь Василий Васильевич Темный
Тот, с согласия князя Стриги Оболенского, сходил в великокняжеские хоромы, осмотрел венценосного больного и, уединившись со Стефаном и сыном Василия Темного, великим князем Иваном Васильевичем, высказал мнение, что положение безнадежно. Фтизиоз, как он думал, разрушил позвонки и кости конечностей, поэтому Василий Васильевич не мог ни сидеть, ни стоять. Он даже лежа страдал от боли, а переворачиваясь на бок, стонал. Дышал великий князь еще ровно, но непрерывно кашлял с кровью, был бледен, худ, слаб. Об исцелении, считал француз, не могло идти речи, необходимо было лишь облегчить страдания. Долматов предложил попробовать небольшие сонные губки, содержащие корень мандрагоры и маковую настойку, чтобы затуманить сознание больного, погрузить его в почти постоянный сон и уменьшить, таким образом, мучительные боли. До тех пор, пока несчастный не умрет в забытьи. Немец знал о снотворном и болеутоляющем действии альраунного корня и мака, слышал и о снотворных губках Теодориха Боргоньони, но сам их никогда не применял. Стефан был энергичным человеком и привык бороться за жизнь больного до конца, сама мысль о том, что нужно прекратить борьбу и лишь подавлять боль, облегчая смерть, была ему противна. Он спросил Долматова, как правильно использовать сонную губку. Француз ответил, что в данном случае было бы разумно высушенную губку резать на жгутики, размачивать и вставлять в нос пациента на некоторое время. Для лучшего действия он предложил добавить к смеси корня мандрагоры и мака немного болиголова. Стефан, выслушав Долматова, испугался, что сонная губка быстро убьет великого князя Василия Васильевича, так как в ее составе были известные дурманы. Он решил продолжить борьбу за выздоровление и применить что-то менее опасное. Посоветовавшись с лекарем татарского царевича Данияра, знавшим восточную медицину, он остановил свой выбор на прижигании трута.
Прижигание трута
Великий князь Василий Васильевич положился на опыт Стефана и согласился. Долматов, услышав об этом, выразил сомнение, что прижигание поможет. Он считал прижигание трута лженаукой, вредной глупостью, способной вызвать нагноение. Однако, француз был в меньшинстве. Пятидесятидвухлетний Стефан и сорокапятилетний Мансур выглядели, на фоне молодого француза, более внушительно, и говорили гораздо убедительнее. Сын Василия Темного, великий князь Иван Васильевич, встревожился, что мнения лекарей разошлись, но в итоге согласился на прижигание трута. Он надеялся, что отец не умирает и ему станет легче. Куда ставить трут, Стефан и Ибрагим обдумывали около часа. В конце концов, был взят трут из полыни толщиной с палец и намечены точки прижигания. Самый верхний шейный позвонок, восьмой по счету позвонок, начало и середина крестца, передняя поверхность бедер, и шесть точек на конечностях, в тех местах, где боли были очень сильными. Мансур придал труту форму, плоскую у основания, и конусообразную у вершины. День был погожий, луна и звезды благоприятствовали излечению болезни. Стефан поинтересовался у татарина способом прижигания, и тот заявил, со знанием дела, что нужно сильно прижечь, а не просто нагреть, потому что и болезнь весьма сильна. Немец не стал возражать. Он терял самого ценного своего пациента и был готов на все.
Трут горел и искрился. Когда прогорело две трети, Василий Васильевич Темный начал изнывать от боли и корчиться, а когда тление дошло до кожи, он кричал и пытался сбить с себя трут руками. Его держали, чтобы получить нужный результат. Но результат вышел не такой, как ожидали. Весь вечер и всю ночь после прижигания больной стонал, ворочался, а на утро места, на которые ставили трут, покраснели, вспухли, покрылись волдырями. В течение недели ожоги нагноились, и больной совершенно потерял покой, началась лихорадка. Мучения великого князя Василия Васильевича были ужасными. Жена, Мария Ярославна, заливалась слезами, видя его страдания. Сноха, Мария Борисовна, проклинала немца и требовала привести русского, монастырского лечца или, на худой конец, местного резалника. Дети сменяли друг друга у постели отца, пытаясь хоть как то отвлечь его от боли. В итоге жена и сноха сошлись на том, что требуется пострижение в монахи для изгнания бесов, терзающих тело. Послали за митрополитом, но он отказал в пострижении, так как Василий Васильевич не мог уже внятно выразить свою волю, а постриг без воли не допускался.
24 марта 1462 года, старший сын, великий князь Иван Васильевич, потеряв терпение, выгнал Мансура, велел освятить постельную, приказал Стефану позвать Василия Долматова и использовать сонные губки. Француз вернулся во дворец, бесстрастно осмотрел ожоги от трута, ничего не сказал, ни слова упрека, изучил мочу больного, выслушал его сердце, долго щупал пульс и живот, следил за дыханием. Затем он достал из шкатулки, которую принес с собой, несколько высушенных жгутиков и протянул их Стефану. Немец понюхал жгутики, кивнул, размочил и осторожно ввернул в ноздри пациента. Через час Василий Васильевич Темный перестал стонать и уснул.
Великий слепой спал и бодрствовал одновременно. Боль прошла, но ей на смену пришли странные, удивительные сны. Словно это была явь, а не сон. Как будто он вернулся в прошлое.
Он был пятым сыном у отца, самым младшим. Пятый сын получает наименьшую долю наследства. У него были братья, много братьев. Брат Юрий Васильевич был на двадцать лет старшего его, Василия, но прожил лишь пять лет. Они не знали друг друга, между смертью одного и рождением другого было пятнадцать лет. За ним был брат Иван Васильевич. Он умер двадцатилетним, через полгода после женитьбы, когда ему, Василию, не было и трех лет. За Иваном следовали брат Даниил Васильевич, которому в день смерти не исполнилось и полгода, и Семен Васильевич, трехмесячный младенец, умерший ночью в колыбели. Что это за жребий? Быть самым младшим и пережить четырех братьев, чтобы получить власть, которая стоила тебе зрения. Получить с помощью смуты и жестокого братоубийства.
Ослепление великого князя Василия Васильевича
Великий слепой вспомнил, как на его свадьбе с Марией Ярославной, мать, Софья Витовтовна, сорвала золотой пояс с двоюродного брата, Василия Косого, посчитав, что пояс был украден из ее семьи. С этого и началась ужасная смута длиной в двадцать лет. Он словно видел своими незрячими глазами торжествующе лицо матери, разъяренного Василия Косого и опешившего Дмитрия Шемяку.
Око за око. Так написано в Святом Писании. В 1446 году он, Василий, приказал выколоть один глаз двоюродному брату Василию Косому. Но его, в отместку, лишили не одного, а двух глаз. Он как будто снова переживал этот день, 16 февраля 1446 года. Чувствовал жар тигля, не мог пошевелиться, связанный по рукам и ногам. Ждал, когда горячее олово коснется его глаз и свет навсегда потухнет. Чувствовал страшную боль, отчаяние, страх, горе. Что может быть хуже? Родиться слепым? Нет, ощутить раскаленное олово в своих глазах хуже, чем родиться слепым. Лучше бы уж он родился незрячим.
Двадцать лет непрерывной борьбы. Взлеты и падения. Утраты и приобретения. Душевные терзания, полные безнадежности. Козни, убийства, бегство от врагов, холод темницы. Громкие пиры, когда шум вокруг будоражит кровь. Ласковые руки жены. Голоса детей. Собственный голос, который отдает приказ дьяку Степану Бородатому ехать в Новгород и отравить Дмитрия Шемяку, еще одного двоюродного брата. Последнего из тех, кто стоял, у него, Василия, на пути.
Сон обволакивал его, как туман. Где то за границей сна, этого сладкого тумана, бушевала, как штормовое море, черная, страшная боль. Боль в каждой косточке, каждой части тела, разрывающая голову, сводящая с ума. Боль ищет его в тумане сна и не находит. Он был рад этому, смеялся на болью, проклинал ее, благословлял этот сон.
Он покинул место, где видел четырех своих умерших братьев. Убежал из трапезной, где праздновали его свадьбу. Выскользнул из подклета великокняжеского дворца на Бору, в котором его глаза выжгло раскаленное олово. Все закончилось: страдания, тяготы, муки, боль. Великий слепой умер.
* * *
4 апреля 1462 года
В день, когда скончался Василий Васильевич Темный, митрополит Феодосий с крыльца хором на Боровицком холме возгласил собравшимся, что ныне дом великого князя домом забот сделался, а домочадцы его «многие слезы излиша и великое кричание сотвориша».
Покойника омыли, срезали ему ногти, одели в понявицу, положили во гроб, и поставили гроб на лед в церковь Михаила Архангела в крепости. В церкви же день и ночь горели свечи, читались молитвы. Когда будут похороны, точно не знали, так как родне и близким необходимо было собраться, люди спешили на погребение из многих, в том числе удаленных городов и имений. Как слышал Винсент, поздней осенью, зимой и ранней весной гроб с умершим знатным человеком мог стоять в церкви весьма долго, пока все не прибудут для похорон и поминок. Летом, в жару, хоронили быстро, через день.
Пару раз за эти дни де Ла Мотт заглядывал в церковь Михаила Архангела. Ему был интересен обряд и подготовка к нему. Женщины из великокняжеской семьи, что было довольно странно, ходили из дворца в церковь и обратно с распущенными, нечесаными волосами, и небрежно одетые. Вдова, великая княгиня Мария Ярославна даже выстригла и вырвала из прически несколько прядей, и до того была разлохмачена, что вызывала жалость и слезы у всех, кто ее видел. Степанида Ивановна Оболенская потом объяснила Винсенту, что таков обычай. Вдова прощается с покойным мужем через свои волосы, она так скорбит о нем, это должно быть заметно.
Де Ла Мотт вставал за столбом в церкви и по несколько минут наблюдал происходящее. Долго не задерживался, чтобы не привлекать внимание. Усердно молился и крестился, чтобы не подумали, что он приходит из любопытства. Великий князь Иван Васильевич, замечая лекаря, кивал ему. Новый правитель, который теперь стал единственным великим князем, был действительно подавлен и печален, его горе не выглядело, как показная скорбь. Его мать, Мария Ярославна, то и дело приближалась к гробу, прикладывалась к крышке лбом и причитала. Винсент слышал ее причитания. «Всего тебе хватало, свет мой, от болей и хворей великих нас покинул. А не было бы их, не покинул бы вовек». Настоятель суетился около великой княгини, рыдал вместе с ней и увещевал. «Не плачь много, великая, не гневи Бога. От соблазнов и грехов ушед, в избавление от болезни, к Царствию Небесному».
Великая княгиня Мария Ярославна
Похоронили Василия Васильевича Темного на пятый день, а на девятый день, 4 апреля 1462 года, устроили поминки. На погребение собралось огромное множество народа, москвичей и приезжих. Было не протолкнуться, но никто не кричал и не шумел. Это было спокойное людское море. Де Ла Мотт встал рядом с немцем Стефаном и его семьей. Великокняжеского лекаря гридни пропустили поближе к площади перед церковью, на которую вынесли гроб. Винсента телохранители тоже приметили в покоях Василия Темного, поэтому он без труда увязался за немцем.
Жена покойного, Мария Александровна, была в окружении сыновей, дочери и снохи. Мария Тверянка держала на руках внука свекрови, своего сына Ивана Молодого. Ее муж. Иван Васильевич, и брат великого князя, Юрий Васильевич, помогали матери не упасть, всячески о ней заботились. За гробом стояла дюжина плакальщиц с закрытыми белыми покрывалами лицами. Видимо, слез родни и семьи было недостаточно. Как шепнул Винсенту Стефан, плакальщицы закрывают лица, чтобы не было понятно, что они не из близких умершего. После прощания и церемоний гроб занесли обратно в церковь Михаила Архангела и там предали земле.
Поминок в день похорон француз не видел. Он даже не пытался попасть во дворец и не просил Ивана Васильевича Стригу Оболенского провести его. Как потом рассказывала Степанида Ивановна, на стол была поставлена вода для омовения и столовый прибор усопшему. Как если бы он все еще был среди живых. За столом много смеялись, вспоминая Василия Васильевича, но без лишнего веселья. Так было положено. Смех отвращал смерть, чтобы она больше не вернулась в хоромы.
Соборная площадь московского кремля
Поминки девятого дня изменили жизнь де Ла Мотта навсегда.
Шел седьмой час после полудня, поминальная трапеза была закончена. Винсент оставался на дворе Оболенских, в восьмом часу ему предстояло пойти на двор одного придворного вельможи, окольничего, который страдал от болей в паху из-за грыжи. Няня перенесла колыбель дочери в горницу на второй этаж, француз попросил распеленать Марию, поиграл с ней, позвенел ключами у уха девочки, проверяя слух ребенка, дал ей тряпичное кольцо, чтобы она хваталась и подтягивалась. Мария научилась улыбаться и иногда даже хохотать. Она уже подолгу смотрела на отца, брала его за палец, любила засыпать на руках. Де Ла Мотт старался проводить с ней как можно больше времени.
Когда на лестнице послышались крики, Винсент подумал, что это слуги, но дверь в горницу распахнулась, и вбежал Иван Васильевич Стрига Оболенский. Де Ла Мотт никогда не видел князя испуганным, но сейчас его лицо выражало страх.
- Великий князь! – вымолвил Стрига, задыхаясь, и добавил.- Великому князю плохо! За немцем послали в Замоскворечье, куда тот ушел к травнику, но может он и не в городе, а в дальних пригородах. Идем живо! Отравили, ей Богу, как и меня!
Француз бросился вниз вслед за князем, в сенях схватил свою сумку с инструментами и короб с лекарствами. Иван Стрига прыгнул в седло с ловкостью молодого юноши. Для Винсента подвели лошадь, и они помчались со двора в крепость.
* * *
Когда рынды открыли перед Винсентом дверь, он увидел толпу людей в светлице, множество спин.
Великого князя Ивана Васильевича рвало темной кровью. Кровь была кругом. На полу, на скатерти, на его одежде и одеждах жены, матери, братьев, сестры, слуг. Крови было столько, что оставалось только удивляться, как великий князь еще жив. Кто-то отодвинул стол и стулья к стене великокняжеской светлицы. Иван Васильевич лежал на полу, на боку, подтянув ноги к животу, обхватив одной рукой подреберье слева. Он был неимоверно бледен, лицо покрыто бисеринками пота, глаза запавшие.
- Отравили, иуды проклятые! – визжала в истерике мать Мария Ярославна. – Сынок, Господи! Помогите ему!
Винсент сомневался, что это был яд. По пути он спросил Ивана Стригу, что случилось и услышал, что великий князь уже с неделю, после смерти отца, сильно горевал и страдал болями в животе. И что боли в животе, острые, режущие, случались у него и раньше, в течение многих лет. Оболенский слышал это сам от великого князя, и не раз. Иван Васильевич был худой, привередливый в еде, часто терзался от изжоги и тошноты. В день поминок он почти не кушал, а когда выпил кислого вина, начал морщиться и на какое то время ушел из-за стола. Вернувшись, он спрашивал у матери, где лекарь, немец Стефан. Жена великого князя, Мария Тверянка, посетовала, что муж морит себя голодом, плохо спит, то и дело просит молока, чтобы унять изжогу. Она заочно отругала Стефана, который ничем не может помочь ее Ивану уже столько лет.
Когда поминки завершились и гости разошлись, великий князь захотел прилечь в светлице, у него разболелся живот. Через четверть часа Ивана Васильевича вырвало темной кровью. Прибежали брат Юрий и слуги, они хотели унести великого князя в покои, но не успели. Рвота возобновилась, и опять с кровью. Начали искать придворного лекаря, немца Стефана, но он уехал в Замоскворечье. Позвали митрополита, дьяков Степана Бородатого, Никиту Иванова, Василия Жука и Василия Беду, который хранил духовные завещания. Сообщили матери и братьям, Ивану Юрьевичу Гвоздю Патрикееву, наместнику Москвы в отсутствии великого князя. Все они еще не покинули трапезную. Иван Васильевич к тому времени был почти без чувств и как будто умирал. Тогда вспомнили о лекаре князя Ивана Стриги Оболенского, нашли Стригу и попросили помощи.
Винсент стоял в дверях, он не мог протиснуться к больному.
- Помирает! – вопил брат Андрей Большой. – Помирает, ей Богу! Юрий, не стой как дубина стоеросовая. Пади ниц, пусть митрополит Феодосий благословит тебя на великое княжение по старине!
Брат Юрий не ответил, он вытаращил глаза и уставился на Андрея, как на безумца. Борис, другой брат, услышав слова Андрея Большого, схватил Юрия за рукав и хотел тащить к митрополиту, но Юрий вырвал руку, привалился к стене и весь трясся, словно в припадке. Самый младший из братьев, Андрей Меньшой, переводил взгляд с лежащего на полу великого князя на Андрея Большого. Вдруг лицо его стало злым, он подбежал к Андрею Большому и толкнул его в спину. Тот чуть не упал, развернулся и отвесил младшему увесистую оплеуху. Мать, видя все это, повалилась на пол и заголосила. Мария Тверянка ползала на коленях возле мужа и плакала, вытирая ему кровь вокруг рта платком.
В светлице стоял дикий шум, все кричали и жестикулировали. Гридни у дверей о чем-то переговаривались.
Де Ла Мотт понял, что решается его судьба. Стефана нет. Его привели лечить кровотечение. Если он не справится, его жизнь закончится сегодня вместе с жизнью великого князя.
- Тише! Расступитесь! Дорогу! – громко крикнул Винсент, швырнул на пол сумку и короб, быстро снял серый кафтан. Француз опустился на корточки рядом с больным.
- Грелку, он холодный весь! Грелку надо ему на живот! – подала голос Мария Тверянка.
- Нет. Грелку нельзя. Несите лед, много льда. Дайте бадью для льда. Лед нужен небольшими кусочками. Мария… - де Ла Мотт запнулся, вспоминая отчество жены великого князя. – Мария… Великая княгиня, помогите мне уложить его на спину и снять одежду. Как принесут лед, завернем лед в полотно и положим сверток на живот, под грудину.
- Он холодный весь, как же лед? –Мария Тверянка сомневалась.
- Нужен лед, госпожа, клянусь, - повторил де Ла Мотт. – От горячей грелки кровь пойдет сильнее. Ему придется глотать кусочки льда, без этого никак. Кровотечение прекращается от холода.
Несколько мгновений Мария Тверянка смотрела на француза с отчаянием, потом закусила губу и согласилась. Шум в светлице стал стихать. Некоторые дьяки начали осторожно приближаться к тому месту, где лежал великий князь и смотреть за действиями лекаря. Андрей Большой сел на лавку и обхватил голову руками. Его братья, Андрей Меньшой и Борис помогали Винсенту снимать однорядку с Ивана Васильевича. Через несколько минут в светлицу вбежал рослый рында с ведром льда и поставил ведро рядом с французом. Де Ла Мотт положил несколько крупных кусков в тряпицу и протянул Марии Борисовне. Она, как и сказал лекарь, приложила сверток со льдом к животу мужа выше пупка и удерживала его, чтобы не падал. Великий князь поморщился, но ничего не сказал. Иван Васильевич вытянулся на полу, прикрыв веки, дышал часто. Винсент с трудом нащупал его слабый пульс.
- Его нельзя поднимать и переносить. Может сразу потерять сознание, - продолжал говорить де Ла Мотт. – Нельзя кормить и даже поить несколько часов. Никаких зелий, противоядий. Это не яд, а болезнь. Как давно у великого князя боли в животе?
- С малолетства, - Мария Ярославна протянула руку, князь Иван Юрьевич Патрикеев помог ей встать. – Ты знаешь, как это лечить? Стефан не знает. Он не умрет?
- Не знаю, умрет или нет, - француз покачал головой. – Кровотечение в желудке и кишках очень опасно. Великий князь потерял много крови. Сердце бьется, но слабо. Если рвота кровью прекратится, не умрет и поправится. Думаю, это язва или прыщ в желудке. Я читал о таком в книге одного персидского врача. Читал в том месте, где учился. Хотя мой учитель считал, что этот персидский врач не был во всем прав. На язву указывает темная кровь. Язва, бывает, кровоточит без всякой причины. Появляется такая язва от плохого и редкого питания.
- Если не поить Ивана, как же быть? Он от жажды погибнет, – всхлипывала и шмыгала носом Мария Тверянка, поглаживая мужа по щеке.
- Не совсем не поить, а несколько часов. Язва может прорвать желудок или кишку, поэтому сразу нельзя поить, будет хуже, - пояснил Винсент. – Потом можно дать разбавленный водой мед. А через несколько дней скисшее коровье молоко или сливки с молока. Чтобы такое не повторялось, нужно есть чаще, но не обильно. И только то, что не вредит. Боль в животе надолго утихает от хорошей еды, а от дурной через час болит сильнее, начинается изжога, отрыжка, вздувается живот и тошнит.
- Все это бывает у него, - Мария Борисовна кивнула и поменяла руку на свертке со льдом.
- Андрей, - обратилась Мария Ярославна к сыну, Андрею Большому, сидевшему на лавке. – Что ты тут наплел во хмелю? Иди к себе, умойся. И ты, Борис. И ты, Андрей Меньшой. Иван Юрьевич, немца ищут?
- Ищут, Мария Ярославна, - Иван Патрикеев посмотрел на Степана Бородатого. Тот пожал плечами. – Пока не нашелся. Что мне сделать?
- Что ты можешь сделать? – фыркнула великая княгиня. – Вот лекарь, он пусть и делает.
В этот момент великий князь поднял веки. Он обратился взором к жене, потом к матери, и остановился на де Ла Мотте. Иван Васильевич не сводил взгляда с лица Винсента. Затем поднял руку, сжал пальцами запястье француза и тихим голосом проговорил. – Никуда не уходи. Будь со мной.
Так, в один день изменилась жизнь Винсента де Ла Мотта, теперь уже Василия Долматова, бывшего пленного в Новгороде и слуги Ивана Васильевича Оболенского. Он стал личным врачом, дьяком и доверенным лицом великого князя московского.
Страница средневекового медицинского манускрипта
* * *
5 мая 1462 года
Василий Долматов покидал двор князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского. Он не ночевал в нем уже месяц, а теперь съезжал окончательно и забирал с собой дочь. Степанида Ивановна с утра руководила сбором вещей бывшего домочадца, Анна ей помогала, но что там было собирать? Небольшой ветхий сундук Долматова вмешал две сорочки и порты, тулуп из овчины, шапку-треух, кафтан из сермяги, старую свитку из крашенины, санное одеяло для дочери, лапти. На дне сундука лежала кожаная калита, в которой хранились серебряные деньги, и была приложена записка. «Приданое Марии». Степанида Ивановна достала калиту, показала Анне и улыбнулась. Анна покачала головой. Видимо, француз жил в чужой стране одним днем, раз начал собирать приданое для дочери, которой не исполнился и год. Тетради с записями Василия были перевязаны бечевкой, рецепты и трактаты, купленные в Новгороде в лавке немца на торгу, Долматов завернул в тряпицу. Княгиня и княжна вытащили из сундука большую Библию на латыни, полистали ее и положили обратно. Были в сундуке и кое-какие его инструменты. Те, что он редко использовал. Над парой вещей Ксении Степанида Ивановна пустила слезу. Наверное, вдовец хранил их в память о жене. Вещи Марии сложили в отдельный мешок. Колыбель решили спустить вниз в последнюю очередь, когда из великокняжеского дворца приедут забирать небогатый скарб лекаря.
Из разговоров с Марией Тверянкой, Анна знала, что француз три недели почти не отходил от ее мужа. Первые семь дней он разрешал больному только мед и кашу из овса на воде, свежее молоко запретил, давал настой из крапивы. Потом добавил сливки, простоквашу, варенец, размоченные сухари и яйца, говяжью печень, куриное мясо, вареную рыбу. Все приправы и ароматные травы, жареное, попали под запрет. Долматов так подбирал кушанье для Ивана Васильевича, что живот у великого князя перестал болеть почти сразу, тошнота и рвота прекратились, не было и изжоги. К концу апреля великий князь совершенно поправился. Он не просто выходил из хором, но и ездил верхом, принимал доклады, посещал службы. К столу Иван Васильевич садился от пяти до шести раз в день, но на блюдо ему клали пищи немного, ее можно было уместить в ладонях.
Как сказала Мария Борисовна, едва не умерев от болезни, великий князь не мог вообразить, что через месяц он избавится от постоянных болей в животе и несварения. Он был благодарен Василию Долматову и проникся к нему большим доверием. Они много времени проводили вместе и разговаривали. Когда тридцатого апреля князь Иван Стрига осторожно намекнул великому князю, что лекарю пора вернуться к нему на двор, тот насупился, задумался и спросил Оболенского, владеет ли он Василием Долматовым. Стрига вынужден был признать, что не владеет, что Долматов ему не холоп, и рассказать, каким образом пленного француза привезли из Новгорода. Выслушав князя Оболенского, Иван Васильевич сообщил ему, что решил назначить Василия Долматова великокняжеским дьяком и взять к себе на двор как личного лекаря. Оказывается, дьяк Степан Бородатый, который служил великой княгине Марии Ярославне, уже познакомился с французом, был очень рад, что тот владеет несколькими языками, и нашел для него много дел. Ивану Стриге оставалось только согласиться с этим и попросить великого князя позволить ему и его семье иногда обращаться к Василию Долматову за советом и помощью в случае болезни. Иван Васильевич милостиво разрешил и тут же добавил, что не позже, чем через неделю лекарь и его дочь должны перебраться жить в великокняжеский дворец.
Когда мать спустилась в подклет, Анна Ивановна села на кровать Долматова и задумалась. Ей будет не хватать этого человека, с которым она знакома всего полтора года. Его спокойного голоса, бретонских песен, которые Венсан напевал время от времени, рассказов о болезнях и недугах, от чего они происходят. Легенд о храбрых героях и прекрасных девах. Его смеха, когда француз видел что-то забавное или играл с дочерью. Воспоминаний о теплых зимах и ранней мартовской весне в Бретани, учебе в Монпелье, отце и братьях, винах Бордо, родном доме, городах Париже, Ванне, Ренне, Нанте, Авиньоне и других, о которых Анна никогда бы не узнала, если бы их не свела судьба.
«Бог дал, Бог взял». Так сказал он, глубоко вздохнув, на сороковой день после смерти Ксении. Потеряв жену, с которой прожил меньше года, он, наверное, чувствовал себя несчастным и обездоленным, в чужой стране, среди чужих людей. Каково это, быть иноземцем и зависеть от милости незнакомого тебе человека, который не понимает твой язык, привычки, обычаи? Каково потерять все и сидеть на цепи в клетке, словно зверь?
С той злосчастной ночи 12 февраля Венсан говорил с Анной очень редко. Анна и сама смущалась с ним беседовать, ведь он видел ее позор, голые ноги, как она лежала под мужчиной. Ей хотелось попросить у него прощения за то, как князь Семен Ряполовский обошелся с ним из-за нее, но как подавить в себе стыд и гордость, найти слова? Сегодня он съедет со двора, а слова так и не будут произнесены. Покинет двор Оболенских и заберет с собой Марию. Летом или осенью она выйдет замуж за Семена Ряполовского и тоже уедет, будет жить своим домом. Хоть он и иноземец, но Венсан – хороший человек, который спас ее отца, когда тот умирал от яда. Который любил Ксению, а ведь Ксению никто до него не любил. Быть может когда-нибудь, при встрече, она заговорит с ним о той ночи и извинится. Но не сегодня. Сегодня у нее нет на это сил.
* * *
6 мая 1462 года
Апрель и май в Москве – время возрождения земли и жизни. Земля оттаивает, опускается в тех местах, где ее вздыбил мороз. Землю снова можно копать, боронить, сеять, возделывать. Очень долгая зима делает людей подвижными в те месяцы, когда можно плодотворно трудиться, получить урожай. Чтобы пережить следующую зиму. Когда у тебя мало времени, чтобы привести в порядок жилище и сделать запасы, время тратится с пользой, лени нет места. Люди выбираются на улицу, чтобы заняться землей, хозяйством, крышами изб. В тех странах, где всегда тепло, люди не так деятельны весной. В апреле и мае в Москву возвращается жизнь. Появляется трава, листва на деревьях, насекомые, становится больше птиц. Зимнее безмолвие с его холодными ветрами проходит, природа начинает шуметь под теплым солнцем. Освобождаются ото льда реки, Неглинная, Яуза и Москва.
В начале мая в стенах великокняжеской крепости закипела работа. Сразу несколько новых дворов было заложено. Братья великого князя, получив во владения земли и города по завещанию отца, начали строительство собственных резиденций в Москве. А где им еще строить, как не в крепости старшего брата, вокруг великокняжеских хором?
Духовное завещание Василия Васильевича Темного было оглашено, и произошел раздел наследства. Юрий Васильевич получил Серпухов, Дмитров, Можайск и дополнительные имения, которые ему завещала бабка, Софья Витовтовна. Это были обширные владения, много земли и сел. Андрей Васильевич Большой Горяй получил Углич, Звенигород, Бежецкий Верх. Борису Васильевичу достались Ржев, Руза, Волок Ламский и многое из приданого его прабабки Марии. Андрей Васильевич Меньшой наследовал Вологду, Заозерье. От прежней великой княгини, Мария Ярославны, по вдовству ее, многое из бывших ее владений отошло Марии Тверянке.
- Степан сказал тебе, кто мой наместник в Москве, когда я уезжаю? – Иван Васильевич посмотрел на Долматова. Он лежал поверх заправленной постели. Под покрывалом, для удобства, были уложены взголовья и подушки.
- Иван Юрьевич Патрикеев, - Василий, который сидел за небольшим столом у окна, оторвался от страниц родословца, чтобы ответить великому князю.
Гвоздь, - засмеялся Иван Васильевич.
- Гвоздь, - повторил Долматов. – Он похож на гвоздь. И по натуре как гвоздь, если во что-то вонзится, то уж не выскочит, не отпустит. Точное прозвище. Ты не доверяешь братьям, Иван Васильевич? Или я что-то не понял в этой книге? Ты не можешь выбирать сам наместника, это зависит от его родовитости?
- Я всегда могу выбирать, будет моим наместником князь Патрикеев или кто-то из братьев. Они не могут выбирать. Эта честь, быть моим наместником. Ты слышал моих братьев в тот день, в светлице, когда я занемог? Андрей Большой меня чуть ли не живого похоронил, и требовал от Юрия, чтобы тот принял великое княжение в обход моего сына, не по отчине, – великий князь привстал и поправил подушки, съехавшие с подголовашника, небольшого ларца в изголовье кровати, в котором хранились драгоценности.
- Слышал, - Василий закрыл родословец и положил книгу на стол. – Во всех семьях есть соперничество, вражда, зависть к старшинству. Я сам был как твой брат Андрей Большой. Порывистый, завистливый, злоречивый. Мне не нашлось места в доме брата, когда он женился. Я получил деньги, очень немного. Герцог Бретонский отправил меня учиться и заплатил за учебу. Это была милость. Об этом договорился мой брат. Имение моего отца было слишком мало, чтобы делить его. У тебя, Иван Васильевич, другая забота. Твой отец был единственным сыном, ему досталось большое княжество, он его ни с кем не делил. У тебя много братьев и ты наделил их от владений своего отца, по духовному завещанию. Это хорошо для твоих братьев, но плохо для тебя.
- Чем же плохо? – лукаво улыбнулся великий князь.
- Тем, что ты можешь быть уверен в том, чем сам владеешь, но не можешь быть уверен в том, чем владеют твои братья, - ответил прямо Долматов. – Если у тебя будет много сыновей, придется еще раз разделить твое владение между ними. Твой старший сын станет слабее тебя, если у него будут братья. Ему лучше не иметь братьев. Степан Бородатый говорит со мной каждый день. Теперь я знаю, что тебе принадлежит, кто от тебя зависит и поклялся в верности, кто твой союзник и кто твой враг. Наделяя братьев владениями отца, ты ослабляешь себя. Позволяя посадникам править Новгородом, ты не можешь знать, что Новгород тебя не предаст. Ты держишь молодого рязанского князя при себе, но не можешь забрать его княжество. Также с Тверью. В ней сидит ребенок, сын твоего тестя, а правят от его имени хитрые, ненадежные люди. Ты платишь одним татарам, чтобы они прогоняли от границ твоих владений других татар.
- Степан хорошо тебя учит, но ты и сам не дурак, - Иван Васильевич откинулся на подушки и задумчиво произнес. – Как же собрать все это в одно целое?
- Не делить вотчину. Поступить, как мой отец, - твердо ответил Василий. – Младшие братья получают только деньги и не могут наследовать старшему брату.
- Но им нужен доход, на что жить, - возразил великий князь, усмехаясь. – Как быть?
- Разве им нужен доход с твоих владений, целых городов? Почему? – Долматов удивился.
- Да, почему? – продолжал испытывать француза Иван Васильевич.
- Потому что они держат в Москве каждый свой двор, бояр, прислугу, лошадей, это стоит дорого, - Василий постучал пальцами по родословцу. – Семейные узы как кандалы. Тебе совестно отказать братьям в уделах, потому что они родные братья. Но умирая, они не возвращают уделы, а передают своим сыновьям. Это плохо, слишком много княжеств и важных городов в разных руках, и с каждым поколением все больше. Но есть дальняя родня или те, кто служат. У них нет своих княжеств, где они полноправные хозяева и могут решать, идти на войну вместе с тобой или ударить тебе в спину. Они довольствуются малыми владениями, доходом или платой, но не распоряжаются в серьезных делах. Не могут решать за целое княжество. Князья, но лишь на словах. Ростовский князь не распоряжается в Ростовском княжестве, а Оболенский в Тарусском и Оболенском. В Костроме больше нет князя, а раньше был. В Ярославле все еще есть князь, но он очень беден и зависит от тебя. В Суздале и Нижнем Новгороде сто лет назад были свои князья, потом их княжество отошло твоему деду. Дмитрий Шемяка хотел это княжество восстановить и посадить там Шуйских. Твой отец отменил это и послал своих людей управлять в Нижний Новгород и Суздаль.
- Ох уж этот Шемяка, намучались мы с ним. Если бы Степан Бородатый не угостил его тухлой курицей в Новгороде, кто знает, может быть, он до сих пор бы петушился и злодейничал, житья нам не давал, - великий князь зевнул. – Ты говоришь как Степан Бородатый. Сразу видно, кто тебя учит. А сам-то что думаешь? Кто мне будет вернее братьев?
- Дьяки и служивые люди, которые не просят ни удел, ни доход с княжества или города, чтобы самим бездельничать в Москве и быть твоими нахлебниками, - подвел итог Василий. – Так я ответил Степану Бородатому, когда он спросил меня, в чем и в ком сила Москвы.
- Все верно, - хмыкнул Иван Васильевич. – Сила Москвы в малых людях, которые делают большие дела тихо и незаметно, как муравьи. Если бы каждый муравей называл себя князем муравейника и требовал его даром кормить, сколько бы простоял такой муравейник? Полагаясь на малых людей можно достичь многого.
- Это очень разумно для правителя. Но есть один подвох, - Василий Долматов пристально посмотрел на великого князя.
- Какой же? – Иван Васильевич потянулся и сел в кровати.
- Такой правитель, самодержец, не может быть праздным. Потому что все от него зависит и ничего без него не решается. Он обречен, трудиться день и ночь, не знать отдыха, навек потерять покой, - Долматов поднялся и взял со стола родословец. – Отнесу книгу Ваське Мамыреву. Вчера оставил у себя на ночь, так он мне утром выговаривал.
- Отнеси, и будем садиться к трапезе, - великий князь кивнул, никак не ответив на слова Долматова о бремени единоличной власти. – Позови Степана и Гвоздя, раз уж идешь к Мамыреву. Как твоя дочь на новом месте?
- Хорошо, - Василий остановился в дверях. – Мария Борисовна устроила ее и обо всем распорядилась.
- Вот и ладно, - Иван Васильевич надел обязь и застегнул пряжку. – Скажи Степану, пусть поторопится. Где это видано, чтобы великий князь дьяка к столу ждал?
Великий князь Иван Васильевич
* * *
Дворец, или как его называют, хоромы великого князя в крепости, сложен из дерева, лишь кое-где в нем можно встретить каменные постройки, в основном церкви. Назвать этот дворец единым зданием сложно, так как он состоит из огромного множества башен-повалуш, теремов, служебных изб, дворовых храмов и прочих, хозяйственных зданий, соединенных между собой крытыми деревянными переходами. Переходы очень удобны зимой, чтобы не выбегать на мороз, передвигаясь по дворцу. Также они устроены для дворцовых знатных женщин, которым, прежде чем выйти на улицу нужно долго одеваться, дабы уберечь себя от нескромных взглядов, и брать сопровождающих мужчин для защиты. В переходах это, понятное дело, не требуется.
Старый деревянный дворец московских князей, еще до их возвышения к великому княжению, стоял на другом месте, рядом с обновленной церковью Рождества Иоанна Предтечи на Бору и Боровицкой башней белокаменной крепости. Это было самое высокое место в крепости, но довольно тесное. Идущая от Боровицкой башни и одноименного моста через реку Неглинную дорога в крепость ограничивала пространство для построек. Между крепостной стеной на берегу реки Москвы и этой дорогой, теперь уже улицей, было не больше восьмидесяти шагов. Как говорится, не развернешься. Тот старый дворец снесли и построили на его месте Житный двор великого князя. Он расположен на правой стороне улицы, в углу крепостных стен. На левой стороне улицы, сразу за Боровицкими воротами, стоит двор князя Ивана Юрьевича Патрикеева Гвоздя. Дальше по улице, за двором Гвоздя, возвышается махина великокняжеского дворца.
Войти во дворец можно разными путями. Есть крыльцо и лестница на углу, рядом с двором князя Патрикеева, но это не главный вход. Большая лестница и крыльцо находятся на другой стороне дворца, напротив церкви Михаила Архангела, в которой хоронят великих князей. Если встать лицом к этой лестнице, по левую руку будет каменная церковь Благовещения, на четырех столпах, трехглавая. Дворцовая церковь великого князя. Впрочем, есть еще две домовых церкви во дворце. В самом центре дворца, во дворе приютилась маленькая каменная церковь Спаса на Бору, вокруг которой расположились деревянные постройки небольшого монастыря. На женской же части дворца, в конце постельной избы великой княгини, стоит каменная церковь Рождества Богородицы, соединенная с княгининой палатой переходом.
Деревянные башни-повалуши и терема дворца имеют причудливые крыши, в виде остроконечного шара, круглого шатра, ступенчатых пирамидок, или четырехскатные, какие можно часто встретить во Франции. Некоторые крыши покрыты позолоченным железом, как на церквях. Что, конечно, очень дорого, но довольно красиво. Все башни и терема великокняжеских хором трехэтажные. Первый, полуподвальный этаж, или подклет, состоит из сеней, переходов, помещений прислуги и подьячих. Из подклета широкие лестницы ведут на второй этаж, в горницы, светлицы, трапезные, приемные. Здесь происходят церемонии и пиры, принимаются доклады, размешаются приезжие. На третьем, самом теплом этаже, который называют чердаком, живут хозяева, великокняжеская семья и родня, избранные дьяки. Тут же находятся детские и малая трапезная, в которой великий князь вкушает пищу с семьей и узким кругом приближенных.
Комнаты Василия Долматова располагались на чердаке, сразу за покоями великого князя. Это были бывшие комнаты великокняжеского лекаря, немца Стефана, который после случая с кровотечением у Ивана Васильевича был отправлен на почетную должность врача его матери, великой княгини Марии Ярославны. Немца не обвинили в том, что во время болезни его господина он отсутствовал на месте, просто сообщили, что молодому великому князю нужен молодой лекарь, и уже есть такой человек, Василий Долматов. Комнат у Долматова было две. В первой спал он сам. Во второй был его рабочий кабинет. Дочь Долматова, Мария, поселилась с няней и кормилицей в небольшой детской на женской половине дворца, по соседству с покоями Марии Тверянки, детской ее сына, Ивана Молодого, другими детскими, по большей части пустующими, и комнатами дворовых женщин великой княгини. В этой части дворца царили шум, гам и постоянная суета. Свекровь Марии Тверянки, великая княгиня Мария Ярославна, жила подальше от этого, как она его называла, «переполоха» в большом тереме, выходящем окнами одной стороны на двор князя Ивана Патрикеева Гвоздя, а окнами второй стороны на двор удельного князя Михаила Андреевича Верейского, двоюродного брата Василия Темного. Дворы Гвоздя и князя Верейского стояли рядом. Терем вдовой великой княгини Марии Ярославны был одним из самых больших во дворце. В нем жило множество ее приживалок, наперсниц, вдовиц, дворовых и дьяков, главным из которых был уже много лет дьяк Степан Бородатый.
Степан Бородатый, уроженец Ростова Великого, давно перешагнул пятидесятилетний рубеж. Никто не знал, сколько лет Степану, но он служил великому князю Василию Васильевичу Темному еще во времена шемякиной смуты, в самом ее начале. Этот седой, с хитрым прищуром, мясистым носом и «утиной» походкой старик почти ничем не владел, зато всем руководил. Он ведал казной, внешними сношениями княжества, межевыми делами, описью владений, книгохранилищем. Все дьяки и подьячие великого князя слушались Степана беспрекословно.
Отдав родословец подьячему Ваське Мамыреву, Долматов пошел в терем великой княгини, за Степаном Бородатым. Он собирался позвать старика на трапезу, потом быстро спуститься по лестнице, выйти из дворца на двор князя Патрикеева и сходить за Гвоздем. Когда Василий открыл дверь в большую горницу великой княгини, там все было как обычно. Чтобы не стало душно от множества людей, окна приоткрыли. Два десятка столов и столько же лавок были заняты дьяками, подьячими, писцами. В горницу набилось четыре десятка человек. У одного из окон, в большом мягком кресле, обтянутом потертым зеленым бархатом, сидел повелитель этого государства книг, грамот, свитков, перьев и чернил, Степан Бородатый. Он рассматривал какие-то бумаги и поглядывал на собеседников. Вокруг кресла, наклонившись к Степану, стояли подьячий Григорий Иванов Волнин, дьяки Левонтий Алексеев Ярославов, Федор Семенов и Никита Иванов. За столами сидели и корпели над бумагами Федор Дубенский, Василий Жук, Яков Шебальцев и многие другие, с которыми Долматов уже успел познакомиться за месяц. В красном углу, под образами, о чем-то беседовали тесным кружком дьяк Алексей Полуэктович, хранитель духовных грамот, дьяк Василий Беда, князь Иван Юрьевич Патрикеев Гвоздь и подьячий Иван Котов. Котов был человеком Степана Бородатого, не так давно он переехал из Новгорода в Москву и, как говорили, в прошлом заслужил милость великого князя тем, что лично отравил Дмитрия Шемяку, будучи у того на службе.
Долматов обрадовался, что не придется идти на двор Патрикеевых за Гвоздем. В этот момент его увидел Степан Бородатый и громко окрикнул. – Василей, иди сюда, ко мне.
Француз быстрыми шагами пересек горницу и приблизился к Степану. Тот улыбнулся беззубой улыбкой и указал перстом на письма, которые разложил на коленях. – Вот письма, мне нужно знать, о чем они. Погляди, почитай. Гречин в них копался и изрядно пыхтел, да что-то мало сказал, тут больше написано, как я вижу.
Дьяк Степан Бородатый
Долматов взял одно письмо, затем другое, третье, стал их бегло читать. – Первое письмо из Рима. Пишет кардинал от имени папы. Это послание к герцогу Померании Оттону и его матери. В нем упоминается некий Исидор и его дела. Текст на латыни, допущено много ошибок, печати нет. Думаю, это не настоящее послание, а список с него. Второе письмо адресовано какому-то Джованни, который находится при дворе герцога Померании, по поручениям папы. Пишет ему другой кардинал, о митрополите по имени Григорий. Письмо на итальянском языке. Кажется, оно тоже переписано. Третье письмо на немецком языке, от герцога Померании Оттона своему деду, маркграфу Иоганну. В нем пишется о денежных, торговых делах.
- Понятно, - Степан Бородатый закивал. – Ты за мной и Иваном Юрьевичем пришел, звать нас к трапезе?
- Да, великий князь послал, - Долматов посмотрел на Гвоздя. – Скажу Ивану Юрьевичу и можно идти.
- Я письма с собой возьму, ты после трапезы их еще раз прочтешь и нам, как следует, доложишь, слово в слово, - Степан выглядел довольным. – Потом заберешь их и к утру на бумагу переведешь, если от великого князя не будет тебе других поручений.
- Хорошо, - Василий кивнул. – Идем?
Bernard:
» Часть1 Глава 6 Итальянец
Глава 6
«Итальянец»
21 июля 1462 года
Иван Васильевич Стрига Оболенский был человеком войны. На войне, в походах, осадах, рейдах он чувствовал себя замечательно, как рыба в воде. Был живым, энергичным, полным сил. В мирное время, на дворе в Москве, князь Оболенский становился нерешительным, во всем сомневающимся, даже ленивым.
Князь Иван Васильевич Стрига Оболенский
Молодость Ивана Стриги пришлась на годы смуты, каждый день тогда был испытанием, борьбой за жизнь. Он сражался, получал награды, опять шел в бой, и снова был пожалован. За двадцать лет этой долгой войны и щедрости Иван Васильевич совершенно разучился вести дела, быть бережливым, жил на широкую ногу.
Во время смуты, вместе с Оболенскими, еще два больших княжеских рода поддержали великого князя Василия Васильевича — Патрикеевы и Ряполовские. И не прогадали. Значительная часть казны и владений московских князей была потрачена на эти три рода. Но если Патрикеевы и Ряполовские старались приумножить полученные богатства, Иван Стрига приумножать не умел и больше тратил. Не было в нем предприимчивости. Да и откуда ей было взяться? Иван Васильевич так давно служил великим князьям московским воеводой, что не мыслил себя ни в какой другой роли и ином предназначении. Имения князей Оболенских и Тарусских приносили скромный доход. Собственно поэтому вся его многочисленная родня и шла служить московским князьям. К тому же, семья Ивана Стриги была велика. Жена Степанида Ивановна родила ему множество детей.
Обеспечить имениями нескольких сыновей — трудная задача. Дать приданое двум дочерям проще, но когда детей в избытке, и это становится тяжелым бременем. С Оболенскими желали породниться многие в Москве. Дочь Евдокия с легкостью вышла замуж. Ее избранник был не столь родовитым, как невеста. Это сыграло свою роль, семья жениха не попросила богатое приданое, для них было честью устроить такой союз. С Анной дела обстояли иначе. Она захотела в мужья Семена Ряполовского Молодого, а Ряполовские считались не менее знатными, чем Оболенские, их заслуги перед великими князьями московскими были сопоставимы. Породниться с ними стремились точно так же, как и с Оболенскими. Кроме того, Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев тоже хотел выдать свою дочь за Семена Ряполовского, и у него трудностей с приданым не было. Он мог дать в три, а то и в пять раз больше Ивана Стриги. Но князь Оболенский не терял надежды, что ему окажут предпочтение по его заслугам. В июне, найдя еще одну деревню, несколько лошадей и немного серебра для приданого Анны сверх того, что было обещано, он решил, докончить дело и сделать последнее предложение. Как и уговаривались в конце зимы. Но по привычке, все тянул, откладывал, выжидал.
21 июля 1462 года Иван Васильевич созрел, надел лучшие одежды, помолился и отправился на двор Ивана Ряполовского. Переговоры продолжались два часа и закончились полным крахом. Ряполовские отвергли докончание, сочтя приданое слишком скромным. Когда же Оболенский вспылил и заявил, что он не пустит сыновей по миру ради зятя и дочери, Иван Ряполовский и его брат Хрипун лишь пожали плечами и сказали, что их Семен и его Анна друг к другу цепями не прикованы, есть и другие невесты и женихи. Князь вернулся к себе на двор в глубокой задумчивости. Он не понимал, что теперь делать и как сообщить новость дочери, жене и сыновьям. Из своих детей Иван Стрига больше всех любил именно Анну, он ее обожал и баловал, она была ослепительно красива, добра и внимательна к отцу. Невозможно было представить, что его дочери, высокой, статной, прекрасной Анне, предпочли страшную, кривоногую карлицу, Марию Ивановну Патрикееву. В том, что его обошел Гвоздь, Оболенский не сомневался.
Войдя в горницу, Иван Васильевич увидел, что вся семья в сборе и ждет известий. Он вздохнул, сел на стул и все рассказал.
- Отказались? Как такое случилось, Иван? – Степанида Ивановна стояла напротив мужа руки-в-боки и смотрела на него строгим взглядом.
Княгиня Степанида Ивановна Оболенская
- Да пойми ты, они давно сговорились с Патрикеевыми, а меня водили за нос, чтобы не обидеть, - Иван Стрига откинулся на спинку стула. – Теперь-то ясно, почему они юлили и изворачивались.
- И что же, не обидели? – жена не отступала. – Не обидели тебя, старого рохлю?
- Может, и обидели, - пробормотал князь. – Но ты то, зачем ехидничаешь? Уязвить меня стараешься?
- Отец, Семена Ряполовского впору на поле вызвать, раз он обещание нарушил, - третий сын Ивана Стриги, молодой Федор, горячился. – Он об Анне много дурного говорит, как о жене. Будто она его зимой привечала.
- И кто его вызовет, ты? – второй сын, Иван Слых, отвесил младшему подзатыльник, чтобы тот заткнулся и, сам того не ведая, не разболтал отцу то, что держалось в тайне. Иван, в отличии от Федора, знал о том, что Семен Ряполовский забрался к ним в дом зимой, пока отца не было, из-за чего потом пострадал Василий Долматов. Мать под страхом всяческих кар запретила Ивану рассказывать об этом отцу, а служанку Прасковью отправила в деревню, к родным.
- Ванька, Ирод! – завопил Федор. – Ты что же за них, за Ряполовских? Я вот тебя как пну, как дам промеж глаз!
Мать предостерегающе посмотрела на Ивана, шикнула на Федора, и снова взялась за мужа. – Если Иван Ряполовский давал тебе согласие весной, как он без бесчестья откажется? Мы к великому князю пойдем, пусть он послушает, как Ряполовские слово не держат.
- Он соглашался на словах, без докончания. И говорил, что надобно докончить, - Иван Стрига устало поднялся со стула и встал возле дочери. – Ты-то что молчишь, Анна?
- Что говорить? Не на веревке же Семена Ряполовского в церковь тащить, - Анна была бледна и выглядела спокойной, но в душе у нее было настолько плохо, насколько может быть плохо девушке, чьи мечты и надежды, которые она лелеяла много лет, внезапно рухнули.
- На веревке? А зачем нам зять телок, который отцу своему ничего поперек сказать не смеет и за суженую свою не стоит? – князь Оболенский сердито сжал губы. – Они, Ряполовские, много о себе возомнили. Небось, думают, что кроме них других холостых князей нет, а сами мы в лаптях ходим и на милость их полагаемся. Меня великий князь скоро в Ярославль пошлет. Там много князей не кривых, не горбатых, которые своим умом живут и не едят из рук патрикеевских. Найдем тебе, Анна, жениха лучше, чем эта размазня, Семен Ряполовский.
- Господи, отец! Слушать уже тошно все это, - Анна закрыла лицо руками и разрыдалась. Мать и братья бросились ее утешать. Через минуту к ним присоединился и Иван Васильевич Стрига Оболенский.
* * *
27 июля 1462 года
Василий Дмитриевич Ермолин был человеком больших талантов и разного рода занятий. Его отец, Дмитрий Ермолин, сурожский купец, торговал с татарами и персами в правление великого князя Василия Васильевича Темного, доставлял в Москву восточные ткани, специи, брони, оружие, орехи и сушеные фрукты. Ближе к старости он постригся в монахи Троице-Сергиевого монастыря и оставил дело сыну. Василий Долматов был постоянным покупателем лавок Ермолиных, еще с того времени, как жил у князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского.
Сын сурожского гостя, Василий, помимо торговли, занимался еще и обширным строительством в Москве. В первую очередь дела Василия были на Даниловом торгу, который представлял собой огромный рынок деревянных сборных домов для московского посада и находился далеко за крепостными стенами, возле церкви Даниила Столпника и деревни Даниловки. Во вторую очередь дела Василия касались каменного строительства и зодчества. Он владел карьерами с глиной и белым камнем, производил кирпич, подновлял стены, башни и церкви в крепости великих князей, возводил новые храмы, прокладывал дороги и улицы.
27 июля 1462 года Василий Долматов собирался встретиться с Василием Ермолиным у завершенной им недавно надвратной церкви во имя святого Афанасия в Фроловских воротах. Фроловские ворота располагались недалеко от великокняжеского дворца, нужно было лишь пересечь крепость, а не идти за город к Данилову торгу. Когда Долматов прошел по Большой улице мимо ярославичева места, боярских дворов и Вознесенского монастыря к церкви святителя Афанасия, рабочие уже убирали строительный мусор от Фроловских ворот. Двери церкви были открыты, на лестнице стоял Василий Дмитриевич Ермолин.
- Василий Долматов пожаловал, великокняжеский дьяк. Сам явился, а не Никишку со словами прислал. Стало быть, беседа будет трудная, - Василий жмурился на солнце.
- Зело трудная, Василий Дмитриевич, - Долматов смотрел снизу вверх. - Стенами, что ты подновлял у Боровицких ворот, великий князь Иван Васильевич недоволен. Говорит, до подновления были лучше.
- Великий князь всегда недоволен, — купец поморщился и ослабил завязки ворота рубахи. - Каждый раз он говорит, что все плохо и нужно сбавить цену, но обращаться ко мне не перестает. Скажу по чести, стены эти снести нужно и новые строить, а не подновлять. Им сто лет уже, а в этих краях снег, лед и морозы с камнем такое делают, что вы, иноземцы, и не представляете.
- Я хоть и иноземец, но в Новгороде и Пскове был, Василий Дмитриевич, видел их стены. Они лучше выглядят и подновляют их умело, хотя и там морозы, снег и лед, - Долматов посмотрел на купца с лукавой улыбкой. - Великий князь тебя зовет говорить о стенах. Ты что же, не пойдешь?
- Пойду, куда я денусь? - вздохнул Ермолин. - Сидеть в кандалах без носа и ушей мне не хочется. Но работать себе в убыток нельзя, сам знаешь. Кто великому про стены наплел? Степан Бородатый? Криворот?
- Не знаю, не я, - дьяк Василий продолжал улыбаться. - И не Степан, наверное. У дьяка Степана другие заботы, важнее стен. Поэтому он меня к тебе и послал.
- И что за дело? - купец, после разговора о стенах, смотрел на дьяка с подозрением.
- Фряжский мастер. Как называют их в моих краях, итальянец, - Долматов провел пальцем по свежей кладке. – Ты его держишь у себя, как слугу за долг.
- Есть такой. Имя ему Иван, - Ермолин облокотился о дверной косяк. - Этот мастер ездил в Казань, Крым и орду на целый год и задолжал Данияру три рубля за доброту татарскую. Мне не велено отпускать его, пока не уплатит долг. Платит он работой. Степан хочет забрать мастера?
- Хочет забрать, и спрашивает, не отдашь ли ты долг Данияру, - дьяк пристально наблюдал за собеседником. - Хотя бы два рубля да половину рубля. А другую половину рубля даст великий князь. Коль скоро так сделаешь, он о стенах не спросит. Хотя надо бы спросить, кладка на них хуже, чем здесь. Не везде, но во многих местах, куда Иван Васильевич не пошел проверять, а Криворот Глебов, не поленился.
- Значит, не Степан о стенах великому князю наговорил, - усмехнулся Ермолин.
- Не поклянусь. Но вряд ли он, - Долматов освоил эту игру уже очень хорошо. Прижимистость Ивана Васильевича была известна среди купцов и мастеров. Они знали, что великий князь будет торговаться или заявит после уговора, что переплатил. Посему изначально завышали цены, чтобы потом, уступив, получить свое. Те, кто не попадался на этом раньше, сразу соглашались на малую прибыль и затем терпели убыток, учились быть умнее. Торговцы и мастеровые с опытом таких ошибок не допускали. Великий князь умел выжимать деньги практически из всего. В данном случае, выжимал их из камня. Василий продолжал. - Где это слыхано, чтобы доброта татарская стоила одному человеку, нищему мастеру, три рубля серебра?
- А сколько стоит доброта татарская на твой взгляд, Василий Петрович? - засмеялся Ермолин.
- Триста денег московских и ни деньгой больше, - Долматов, сложив руки на груди, наблюдал за купцом. – Так сказал Криворот. Где фряжский мастер?
- Там, за стеной, с моими каменщиками, - Василий Дмитриевич обреченно кивнул в сторону ворот. - Поросенка запекают на углях. Не хочешь попробовать?
- Нет, меня великий князь через час к столу ждет. - дьяк отрицательно замотал головой. - Стало быть, ты придешь после шестого часа, возьмешь у Полуэктовича половину рубля для Данияра, рассчитаешься с Данияром, и отдашь Степану Бородатому мастера?
- Тебе, Долматов, не дьяком надо служить, а в пыточной. Жилы из добрых людей тянуть и на дыбу поднимать, - Ермолин сел на каменные перила. – Откуда вы узнали про мастера, не могу уразуметь. Ладно, иди и поговори с этим доходягой. Мне он без надобности, с камнем ладит плохо. Если поговоришь и решишь, что вы со Степаном его берете, я приду вечером, возьму половину рубля и отдам Данияру долг из своих. Но потом не говори, что вот эта церковь плохо сложена, хуже чем была, что вы за нее переплатили и мне опять надо в чем то уступить. Я не праздно шатаюсь, и не на пирах забавляюсь. Я людям плачу, которые живут в Москве и трудятся в поте лица.
- И сидишь за стеной, которую чинишь за плату от великого князя. Двор твой, Василий Дмитриевич, по эту сторону стены, а не по ту, - Долматов понимал, что спорить с купцом бесполезно, но не мог не оставить последнее слово за собой.
Ермолин не ответил. Дьяк прошел через ворота, огляделся и увидел нескольких каменщиков вокруг затухающего костра с углями, которые жарили молодого поросенка на вертеле. Они предвкушали обед и весело перешучивались. Немного в стороне, на круглом сером камне сидел смуглый, черноволосый человек лет тридцати, с живым лицом и умными карими глазами. Одежда незнакомца была смесью итальянских, татарских и русских вещей.
- Буон джорно (День добрый), - сказал Василий, остановившись напротив итальянца. – Соно ун дьяконо грандука Иван Васильевич. Ил мио номе е Василий Долматов. Венуто кви далла Франца (Я дьяк великого князя Ивана Васильевича. Меня зовут Василий Долматов. Я приехал из Франции).
- Франчезе (француз), - кивнул незнакомец. – Соно Джамбаттиста Делла Вольпе ди Виченца. Пер коза сеи кви? (Я Джамбаттиста делла Вольпе из Виченцы. Зачем ты здесь?)
- Иль грандука Иван Васильевич вуоле сапере че типо ди маэстро сеи. Ти ста чьямандо (великий князь Иван Васильевич хочет знать, что ты за мастер. Он зовет тебя), - Долматов указал рукой в сторону крепости.
- Ха уна сцельта? (Есть выбор?) – печально усмехнулся итальянец.
- Нессуно ха сцельта. Соло дестино, (Ни у кого нет выбора, только судьба), - Василий посмотрел на небо. – Аллора, коза саи фаре? (Так что ты умеешь?)
- Коньятура ди монете (Чеканка монеты), - развел руками Джамбаттиста. – Ма но нора (Но не сейчас).
– Чезелаторе? (Чеканщик?) – спросил дьяк.
- Инчизоре (Гравер), - поправил итальянец.
- Ил мерканте ти портера ла сера (Купец приведет тебя вечером), - Василий засмеялся. – Форсе салаи утиле. Си прунто а мостраре ле туэ абилита. (Возможно, ты будешь полезен. Будь готов показать свои умения).
* * *
Сентябрь 1462 года
В начале осени в Москве зарядили дожди. Все пропиталось сыростью, кругом стояли огромные лужи, прямо как весной, после снежной зимы и оттепели. За неделю до этого князь Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев на пиру, во всеуслышание, попросил князя Семена Ивановича Ряполовского Молодого быть ему зятем, поять в жены его дочь Марию Ивановну Патрикееву. О приданом, стало быть, договорились без труда, началась подготовка к свадьбе.
Когда Анна Ивановна Оболенская узнала об этом от отца, она окончательно потеряла душевный покой. Конечно, девушка еще летом знала, что Семен Ряполовский не будет ее мужем, но пока несостоявшийся жених ходил холостым, ей было проще мириться с разочарованием. Когда она посещала женскую половину великокняжеских хором, за спиной Анны Ивановны иногда перешептывались, но не смеялись. На другой день после объявления о грядущей свадьбе Семена Ряполовского и Марии Патрикеевой, девушка впервые услышала смешки и хихиканье. Это вывело ее из себя, вечером Анна Ивановна сорвалась на матери и братьях, обвинила отца в затяжках докончания с Ряполовскими, ушла спать в слезах.
Первые числа сентября княжна Оболенская провела с подругой, Марией Тверянкой, чтобы не подвергаться вновь унижению в горницах, излить душу, отвлечься. Мария Борисовна в это время, из-за упреков свекрови, бросила все силы на воспитания сына, Ивана Молодого, и целыми днями просиживала в детских. Анну Ивановну это устраивало, она охотно стала помогать великой княгине. На второй день пребывания в детских девушка обнаружила, что няни уделяют мало внимания маленькой Марии, дочери покойной Ксении и Василия Долматова. Девочка часто плакала, лежала в колыбели мокрая, никто не брал ее на руки и не играл с ней. Анна Ивановна решила взять родственницу под опеку, тем более что в детских ничем другим и заняться было невозможно. Так она обзавелась ребенком, пусть и чужим, сидела с ним на коленях, как молодая мать, и болтала с подругой дни напролет. Из этих разговоров она узнала, что Венсан стал доверенным дьяком великого князя и подручным Семена Бородатого. Услышала, что муж Марии проводит с несколькими дьяками, в том числе Долматовым, намного больше времени, чем с женой, что даже ест великокняжеская семья в малой трапезной за одним столом с дьяками, и пока идет трапеза, продолжается обсуждение дел, чтение писем, составление поручений. Впрочем, Мария Борисовна говорила об этом без горечи и добавляла, что такие трапезы лучше, чем пиры, потому что на них бывает весело, никто не бражничает сверх меры, не лезет с просьбами и лестью, не устраивает ссор из-за места за столом. Дескать, во время этих посиделок, Степан Бородатый развлекает всех смешными историями из своей жизни, Алексей Полуэктович подшучивает над своей женой, брат Иван Меньшой валяет дурака, а Долматов поет или рассказывает те бретонские истории, сказки и легенды, которые так нравились семье Оболенских, пока Венсан жил с ними.
Когда Анна Ивановна спросила, уделяет ли Долматов время дочери, Мария Тверянка утвердительно кивнула. С ее слов, Долматов приходит рано утром и проводит с Марией час, и вечером, перед сном еще два часа. Это немного успокоило княжну Оболенскую. Значит, девочка не заброшена, отец ею интересуется. С Венсаном Анна Ивановна все эти дни в детских никогда не встречалась. Когда она приходила, он занимался делами. Когда он навещал дочь, княжна Оболенская уже возвращалась к себе домой.
Конец осени принес неожиданные перемены. В Москву из Пскова вернулся сменщик отца на должности псковского наместника. Князь Владимир Андреевич Ростовский. Оказывается, в течение года, он занимался делами в Пскове без особого рвения. Какое то время псковичи терпели это, но потом собрали вече и потребовали князя возвращаться в Москву. Тот так и сделал, при этом нажаловался на псковичей великому князю. Но без особого успеха, тот их никак не наказал и просто послал нового наместника.
Иван Васильевич Стрига Оболенский встретился с Владимиром Андреевичем Ростовским в великокняжеском дворце и выяснил, что вторая жена князя, Мария, не так давно умерла, и он остался вдовцом, на руках с двумя сыновьями, Дмитрием и Александром. Кроме того, у Владимира Андреевича был еще двоюродный брат, тоже князь Ростовский и Борисоглебский из села Пужбол, Иван Иванович по прозвищу Долгий. Этот удельный князь также оказался холост и владел обширными землями, сто восемьдесят три обжи пашни, почти две тысячи четей. Мысли Ивана Стриги сразу потекли в этом направлении, он был уверен, что нашел дочери Анне сразу двух возможных женихов.
Три дня князь Оболенский и его жена, Степанида Ивановна, наводили справки, но почти ничего не выяснили. После этого по дворцу пошли разговоры, что Иван Стрига не просто так интересуется князьями Ростовскими, что его дочь Анна Ивановна готова стать княгиней Ростовской. На Анну эти новости обрушили не родители, а Мария Тверянка, которая поведала подруге, что дело почти решено. Княжна Оболенская запаниковала, немедленно оставила детскую, прибежала домой и потребовала объяснений. Вместо объяснений отец сказал ей, что пора выйти замуж и сегодня к ним вечером придут с визитом оба князя Ростовских. Это был, что называется, удар.
Когда гости провели за столом три часа, легкое волнение Анны Ивановны превратилось в настоящий ужас. Владимир Андреевич Ростовский был рыхлым, краснолицым пьяницей, который, не умолкая, вспоминал свои попойки и лошадей. Он ничего не рассказал о двух покойных женах и сыновьях, зато постоянно пялился на грудь княжны Оболенской, и причмокивал губами так омерзительно, что ей хотелось треснуть его по башке блюдом. Одежда Владимира Андреевича выдавала в нем почти что нищего, ничего княжеского кроме имени в нем не было совершенно.
Второй князь Ростовский и Борисоглебский, Иван Иванович Долгий, был нескладным пучеглазым рохлей, с длинными ногами и руками, огромными ладонями и стопами, тонкой шеей, сопливым носом, и волосами, как пакля. Этот «жених» отличался еще и странной молчаливостью. Анна Ивановна целый час думала, что он глухонемой. Но когда Иван Иванович открыл рот, показал желтые, кривые, «лошадиные» зубы и заговорил о разведении коз, княжна Оболенская пожалела, что он не оказался глухонемым.
Едва гости удалились, Анна Ивановна набросилась на отца с упреками и заявила ему, что он, должно быть, ослеп на старости лет, или в великокняжеском дворце было так темно, что он не увидел, кого подыскал ей в мужья. Степанида Ивановна дипломатично молчала. Братья, Иван Слых и Федор, хохотали, как безумные. Иван Васильевич Стрига Оболенский рассердился и приказал дочери придержать язык. Мол, как он решит, так и будет.
На следующее утро, Иван Стрига отправил посыльного мальчика в хоромы великого князя и попросил дьяка Василия Долматова выяснить кое-что у Степана Бородатого, и посетить потом двор Оболенских для беседы. Анна ушла к Марии Тверянке, а когда вернулась, угроза стать княгиней Ростовской отступила. От Долматова Оболенский узнал, что князья Ростовский бедны, как церковные мыши и по уши в долгах. Земля их мало что родит, и быть владетельными князьями им осталось несколько лет, потому что долги братьев перед великим князем Иваном Васильевичем таковы, что в уплату долга он потребует передать ему ту часть Ростовского княжества, которая записана за ними. Услышав такое, Иван Стрига чертыхнулся, поблагодарил Долматова за сведения и забыл о князьях Ростовских, как о кошмарном сне. Анна же вернулась в детскую, нянчить кроху Марию и болтать с великой княгиней обо всем на свете.
30 сентября 1462 года ростовские князья уехали в свою вотчину. Анна Ивановна вздохнула с облегчением, но еще одно несостоявшееся сватовство не прошло для нее бесследно. Среди московской знати о ней все чаще стали говорить, как о засидевшейся в невестах девке, хоть и красивой, но родившейся, видимо, под несчастливой звездой. Ее родителей считали блаженными и нерасторопными, и намекали, что приданое Анны слишком мало, чтобы привлечь какого-либо князя, даже при всей ее красоте. Пересуды эти затевали Патрикеевы и Ряполовские, а подтверждала слухи, как ни странно, родная сестра Анны, Евдокия Ивановна Криворотова. Впрочем, для княжны Оболенской ничего странного в таком поведении сестры не было.
* * *
15 октября 1462 года
На Покров Пресвятой Богородицы, как и бывает обычно, выпал первый снег. Шел и лежал он недолго. Выглянувшее солнце растопило первые признаки надвигающейся зимы, но начало было положено.
Великокняжеский задний двор составлял половину территории теремного дворца крепости. Южной стороной двора была княгинина, женская половина, с детскими и церковью Рождества Богородицы в левом углу. Западная сторона образовывалась сплошной вереницей изб, в которых жили и работали слуги, подьячие, гости, холопы. Северную сторону двора составляли крытые дровники и конюшни примыкающие задними стенами к подворью Троице-Сергиева монастыря. В середине линии дровников были устроены ворота, через которые можно было пройти или проехать со двора к Троицкому мосту через Неглинную реку, и тюрьмам на берегу крепости. Восточной границей двора был высокий забор, отделяющий великокняжеский двор от митрополичьего двора. К правому углу двора, с обратной стороны забора, примыкала церковь Ризоположения. За ней возвышалась церковь Успения Богородицы.
Василий Долматов стоял на небольшом балконе женской половины дворца, обращенной во двор, и наблюдал, как мастер Иван Фрязин развлекает немногочисленных детей и их нянек разными фокусами. Дьяку нужно было спуститься по лесенке с балкона во двор и позвать Джамбаттисту к дворецкому Григорию Васильевичу Кривороту Глебову, но он выжидал. Дети смеялись, няни охали и хлопали глазами, итальянец вроде как клал серебряный шарик в одежду княжича Ивана Молодого, а затем извлекал его то из-за уха ребенка, то из своего кармана.
Анна Ивановна Оболенская стояла в стороне с его, Винсента, дочерью на руках и строго смотрела на фокусника. Вот ведь удивительно, она почти никогда не смеется, хотя улыбка и смех, наверное, оживили бы это прекрасное, как у мадонны, лицо. Все такая же холодная, гордая, неприступная. Странно, что она решила возиться с детьми и выбрала для этого его дочь. Хотя, это ребенок и Ксении, а Ксения ей родня. «Боже мой, Ксения, скоро год уже, как ты умерла так нелепо, такой молодой». Долматов вздохнул.
Отец Анны Ивановны, Иван Васильевич Стрига Оболенский, совсем не умел вести дела. Винсент и раньше это знал, но история с ростовскими князьями, этими вечно пьяными и ленивыми побирушками, в который раз подтвердила это знание. Иван Стрига - храбрый воин, исполнительный слуга великого князя, добрый по натуре человек, но какой же он наивный тугодум. Как можно было два года слышать отговорки Ряполовских и не понимать, что ему просто вежливо отказывают? Что еще он теперь выкинет, чтобы пристроить эту гордячку Анну хоть чьей-нибудь женой? К счастью, позориться в Москве ему осталось недолго. Великий князь хотел в начале следующего года забрать по завещанию находящиеся не в его владении части княжества Ярославского, заплатив за это как можно меньше ярославскому князю, Александру Федоровичу Брюхатому. Надлежало выводить дворы и людей княжества под великокняжескую руку. Иван Васильевич и Степан Бородатый намеревались послать для этого Ивана Стригу Оболенского. Тот в прошлом бывал в Ярославском княжестве не раз, пользовался там уважением, это могло облегчить довольно сложное и неприятное дело.
Мастер Иван Фрязин (Джамбаттиста делла Вольпе из Виченцы)
- Иван! Фрязин! – Василий Долматов облокотился на перила балкона, наклонился и позвал итальянца. – Привезли серебро и плавильню, которую ты сделал. Криворот зовет, уже выгружают серебро у Чешковых ворот. Плавильню не трогали, ждут тебя.
- Си, Вазилий, - Джамбаттиста убрал серебряный шарик в карман, улыбнулся, извлек из второго кармана небольшую лошадку, вырезанную из дерева, и протянул Ивану Молодому. Княжич осторожно взял подарок и посмотрел на мать. Мария Тверянка кивком поблагодарила итальянца. Винсент еще раз взглянул на Анну Ивановну Оболенскую и встретился с ней глазами. Княжна, как ему показалось, смутилась и стала поправлять одежду Марии.
Де Ла Мотт решил, что нужно поговорить с ней. Он сбежал по лестнице во двор, отвесил поклон великой княгине и ее дворне, приблизился к княжне Оболенской и снова поклонился. – День добрый, Анна Ивановна.
- День добрый, Венсан, - они стояли достаточно далеко от других и Анна, как бывало и раньше, назвала француза его настоящим именем.
- Спасибо, княжна, что заботитесь о нашей с Ксенией дочери, - де Ла Мотт пальцем пощекотал Марию по розовой щечке. Та засмеялась и протянула к отцу руки. Анна тут же отдала отцу дочь. Он же, взяв девочку, быстро и сильно качнул ее пару раз, от чего она стала смеяться еще громче.
- Ты совсем к нам не заходишь, Венсан, - тихим голосом укорила его Анна Ивановна. – Мать о тебе спрашивает, а мне и рассказать нечего, мы и во дворце с тобой не видимся.
- Прости, княжна, - ответил Долматов. – Очень много дел. Постоянно перевожу что-то, выполняю поручения, готовлю договора и грамоты, прислуживаю великому князю. Заметался совсем. Я и сам тоскую по тем временам, что жил на вашем дворе. По правде сказать, это был самый спокойный и добрый год моей жизни.
- Венсан, - Анна немного отвернулась и не смотрела на него, говорила приглушенно. – Я давно хотела попросить у тебя прощения за то, что случилось тогда. За твои побои, за скудельницу.
- В этом нет твоей вины, Анна Ивановна, - покачал головой де Ла Мотт. – Поступить иначе мне было нельзя, а все что случилось потом – дело рук Семена Ряполовского.
- Моя вина в этом есть, Венсан, - она наконец-то взглянула ему в лицо. – К чему лукавить и оправдывать меня? Я не могу объяснить, почему так вышло. Ты прости, если можешь, и покончим с этим.
- Хорошо, княжна, если это важно для тебя, - Винсент кивнул, отцепил пальчики Марии от своих волос и подал дочь княжне Оболенской. – Мне пора. И этому прохвосту, Ивану Фрязину, тоже. Нынче чеканим новую монету. Я оставлю тебе несколько денег на столе в детской, Анна Ивановна. Таких еще ни у кого в Москве нет, совершенно другой узор, Иван поработал на славу. Покажешь родным.
Bernard:
» Часть 1 Глава 7 Пенёк
Глава 7
«Пенёк»
11 января 1463 года
Власть как чревоугодие. Чем больше ешь, тем больше потом алчешь. Люди, единожды вкусив власти, никогда добровольно от нее не отказываются, если только не имеют благословения Божьего, смиряющего гордецов и властолюбцев. Василий Долматов понимал, что погружается в это болото, выбраться из которого, не потеряв свою душу, невозможно. Отца великого князя Ивана Васильевича, в борьбе за власть, ослепили жидким оловом, когда его сыну было пять лет. Смута, братоубийство, предательство, ненависть сопровождали Ивана Васильевича все его детство и едва не привели к гибели семью великого князя. Много раз они бежали, преследуемые по пятам, были схвачены, разлучены, находились на волосок от смерти. Он мог стать одним из тех сыновей, которые, наблюдая грехи и ошибки отцов, не повторяют их в своей жизни, потому что это отвращает. Но не стал. Он решил грешить меньше, а ошибок отца не допускать. Притягательность власти была для него сильнее, чем ее заботы. И он увяз, с отрочества посвятил власти всего себя, не отдыхал от власти ни минуты.
В один из дней Долматов понял, что остается возле великого князя, служит ему, помогает во всем, не из страха, раболепия или принуждения. Он делал это из соучастия. Это был азарт сообщника великого человека. Немыслимое вчера воплощалось сегодня, становилось обыденностью. Отбрасывалось с пути все, что считалось преградой, непреодолимые препятствия обходились. Усилия тысяч людей направлялись волей немногих, и лишь эти немногие знали цель усилий. Жертвы принимались, как неизбежное зло. Это увлекало и завораживало.
Ежедневное совещание небольшого круга людей, обладающих настоящей властью, происходило в Москве в набережной палате после дневного сна. Были в Москве родовитые, уважаемые люди: братья великого князя, великие княгини, князья, бояре, воеводы, митрополит и епископы, которые считали, что они власть, вхожи во власть или могут влиять на власть. Но с их стороны это был самообман, заблуждение. Настоящая власть вершилась здесь, в малой трапезной, где присутствовал всего один сын Василия Темного – Иван Васильевич, всего один князь – Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев, а остальные были дьяками. Соучастниками власти, которые попадали в эту трапезную не по праву рождения, а по способностям и талантам.
Дьяк Алексей Полуэктович ведал пошлинами. Померными, венцовыми, скатерными, роговыми, иными. Дьяки Григорий Волнин, Федор Семенов, Яков Шебальцев и Левонтий Караваев надзирали за поземельными спорами и межеванием, писцовыми книгами, сошным письмом. Сборами по сохам, четвертям, десятинам, которые наполняли казну. Дьяк Федор Дубенский держал договора великого князя с другими князьями, духовными, знал границы владений удельных князей и монастырей, учитывал их долги великому князю. Дьяк Василий Беда хранил грамоты и духовные завещания, книги и записи прошлых лет, изымал выморочные имения и вотчины. Дьяк Василий Долматов вместе со Степаном Бородатым занимался иноземными делами, доходами и расходами городов и слобод, ратными нуждами и делами, чеканкой монеты и казной. Это была самая большая часть государственной работы, и выполнял ее, в основном, Степан Бородатый с целым сомном своих подручных, подьячих. Князь Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев руководил московскими делами, торгом и судом. Григорий Васильевич Криворот Глебов был дворецким великого князя в Москве, следил за крепостными стенами, башнями и имуществом великого князя. Дворцами, постройками, дворами в других городах, выездом, лошадьми, одеждой, рухлядью, драгоценностями и посудой, кухней и столом. В прошлом году этот старик был пожалован в бояре, скоро он собирался отойти от дел по возрасту, из-за болезней.
Все заседающие в малой трапезной были, в основном, мелкими дворянами или выходцами из самых низов, но именно они являлись подлинной властью, потому что знали истинное положение дел, принимали решения и направляли усилия власти. Только они точно могли ответить, почему сегодня все делается так и как будет завтра. Конечно, раз в неделю или месяц великий князь собирал братьев, родню, князей и бояр, чтобы посоветоваться. Но эти собрания были данью уважения. Споры на них не возникали, мнения и речи заготавливались заранее теми людьми, которые сидели сейчас перед великим князем. Княжеских братьев в малую трапезную не допускали, они были болтливы и молоды. У духовных же был свой узкий круг, на котором решения принимали схожим с великокняжеским кругом образом. Связным между духовными властями и великим князем был Степан Бородатый. Такое устройство власти сохранялось в Москве уже много десятилетий и выгодно отличало ее от других княжеств, где дела велись по старине, родней, казна была обычно пуста, пошлины и сборы взимались из рук вон плохо, мало что записывалось.
От печи в самом центре набережной палаты шел сухой, приятный жар. Пламя свечей колыхалось от легкого сквозняка из приоткрытого окошка, тени играли на фресках Феофана Гречина с библейскими сюжетами, которыми была украшена вся северная стена.
- На выходы в Большую орду и Крым, подношения и содержание тех, кто нам служит из татар, в прошлый год ушло тысяча сто двадцать рублей, - Степан Бородатый отложил свои записи и посмотрел на великого князя, который после дневного «сна» в покоях жены сидел, откинувшись на спинку кресла, с опущенными веками. – Во времена твоего прадеда, Иван Васильевич, уходило до семи тысяч в год. А собирали много меньше, чем собираем теперь.
- Сколько из этого заплатил я? – Иван Васильевич не открыл глаза, лишь его губы шевелились.
- Семьсот сорок три рубля, – Степан Бородатый обратился к записям. – Хотя удельные, братья свою долю платят плохо. Из оставшихся выплат, двести три рубля ты дал в долг удельным князьям, чтобы они могли исполнить, что им положено.
- Значит, заплатил за них, - великий князь едва заметно кивал головой. – И большой долг у них передо мной за выходы в орду?
- Большой долг, много тысяч. Но не все за выходы. Ты знаешь. Братья твои берут в долг на нужды их, лошадей и прочее. Если хочешь, достоверно скажу через день или два, по каждому должнику, - запыхтел Степан Бородатый. – Алексей, Василий, ваше слово.
Дьяк Алексей Полуэктович толкнул плечом задумавшегося Василия Долматова. – Василий, наша очередь! По Ярославлю, Иван Васильевич, пока сказать нечего. Иван Стрига Оболенский вернется с писцами и дьяками, тогда и посчитаем.
- Я тебя предупреждал, чтобы ты был готов, - дьяк Степан Бородатый строго посмотрел на Полуэктовича. – Скажи пока, что зимой посчитали, когда ярославские челом били, и ты их попечителем вызвался быть. Помнишь?
- Триста шесть рублей, - Василий Долматов поспешил вмешаться, пока Степан не разгневался. – Столько будет получено сверх ожидаемого, если князь Иван Васильевич Оболенский управится в срок и ничего не упустит.
- Людей у него достаточно? – открыл глаза великий князь.
- Два писца, шесть дьяков, двенадцать подьячих и до сорока человек на поручениях, - отчитался Долматов. – Пятьдесят татар и сто ратных людей, твоих и из Костромы. Татарам не позволено закабалять и взымать недоимки, только воинская служба.
- Это вы хорошо предусмотрели, - Иван Васильевич выпрямился, положил руки на стол и обвел взглядом присутствующих. – Нужно с Рязанью решать. С сестрой я поговорил, она согласна выйти замуж за рязанского князя. Степан, ты поедешь в Рязань?
* * *
17 апреля 1463 года
Ярославль в 15 веке
«Ярославль не меняется». Так думал Иван Васильевич Стрига Оболенский на ступенях Успенской церкви, одной из немногих каменных церквей города, выйдя после утрени во вторую, Фомину неделю по Пасхе, на весеннее солнце. Сложенный из кирпича храм, белокаменными в котором были лишь украшения, изрядно обветшал и был плохо выбелен. Тут и там белила совершенно смылись, у церкви был облезлый, грязный вид. С реки дул прохладный ветерок, но солнце припекало, год двигался к лету.
Степанида Ивановна перекрестилась и покосилась на мужа. – Внутри церковь богатая, плиты на полу узорчатые, двери вызолочены, иконостас превосходный, но снаружи, Ваня, они о церкви не радеют.
- В этом весь Ярославль, - Иван Стрига хмыкнул, жена прочитала его мысли. – Ты на стены городские посмотри. Деревянные стены и низкие, обмазаны глиной. Разве за такими стенами спрячешься, если будет осада? Пожгут их за день-два, и вырежут всех жителей, как курей. И золоченые двери в церкви не спасут.
- Не умеют тратить, что ли? – Степанида Ивановна посмотрела на дочь. Анна стояла в задумчивости. Такой грустной и молчаливой она была уже много месяцев.
- Не понимают, что важно, а с чем можно подождать, - пояснил князь Оболенский. – Как бедняк, который в дырявых штанах и ветхих лаптях шапку беличью напялит, и ею похваляется.
- Знаешь, Ваня, как тебя тут прозвали за переходы к великому князю и отчуждение имений? – жена усмехнулась. – Чудотворец Иван Агафоныч Сущий.
- И что с того? – Иван Стрига строго взглянул на супругу. – Ты погляди, как они живут. Разве можно жить хуже? Брюхатый запустил Ярославль. Сам не благоденствует, и другим не дает. При ком им будет лучше? При рачительном хозяине великом князе Иване Васильевиче, или при этом борове Александре Федоровиче, который только жрать горазд?
- Не знаю. У богатого князя не всегда народ богат. Чаще бывает наоборот, - прошептала Степанида Ивановна. – Не стало бы им еще горше. И что ты скажешь о предложении князя Александра Федоровича? Давеча он при всех за столом сватал нашу Анну за своего сына. Разве так делается? Не обсудил с нами заранее, как обухом по голове ударил.
- Ты, видать, обиделась, Степка, что с тобой не обсудили заранее, - засмеялся князь Оболенский, назвав жену уничижительным мужским именем. Он делал это редко, чтобы подразнить. – Как говорят, дочь сватать – за матушкой волочиться. А тебя не уважили, сразу ко мне за столом обратились.
- Вот еще, - возразила Степанида Ивановна. – Даже не думала обижаться. Только мы сына Брюхатого пока не видели. Ладно, девицу до свадьбы не показывают, чтобы не сглазить. Но жениха предлагать не глядя, это уж чересчур. Да и почетно ли с ними породниться, если великий князь у них последнюю вотчину отбирает по завещанию? Когда князь Ярославский помрет, кем его сын будет? В лучшем случае боярином за тридевять земель от Москвы, а в худшем случае и никем, сыном бывшего князя, которому и прохожие не кланяются.
- Так сейчас и увидим сына, - не стал спорить Иван Стрига. – К столу зовут, отпраздновать его возвращение в Ярославль.
- Нехорошее у меня предчувствие, - Степанида Ивановна снова посмотрела на дочь. Та была бледна, но молчала. То, как повел себя за столом в присутствии множества гостей князь Ярославский, предлагая своего сына, в мужья Анне, сильно огорчило девушку. Это уже третье сватовство. Люди обязательно донесут в Москву про такое, и если опять ничего не выйдет, ее поднимут на смех, начнут издеваться.
- Поживем-увидим, - ответил князь Оболенский. – Если ты думаешь, Степанида, что это моих рук дело, то зря. Я лишь один раз сказал Брюхатому, что моя дочь не замужем. И ни на что не намекал.
- А сказать, что она не замужем, не намек? – не унималась жена. – Зачем ты всем и каждому, встречному и поперечному об этом объявляешь?
- Потому что она без мужа со мной приехала, а люди спрашивают, - зло огрызнулся Иван Стрига. – В Москве мне, что ли оставить ее надо было?
- Воистину так, - вдруг подала голос Анна Ивановна. – Я просила тебя, отец, не брать меня в Ярославль.
- И что бы ты делала в Москве, дочь? Просиживала все дни у Марии Тверянки, нянчась с Ксениным и Долматова ребенком? – князь Оболенский не удержался. – Пора своих детей завести. Если ты так прикипела к их дочери, может мне тебя за дьяка Василия замуж отдать, чтобы ты это дитя взяла себе, как мачеха? Знатно получится, Анна Ивановна Долматова. Жена дьяка. Каково? Благозвучно?
- Ах ты… - княжна Оболенская опешила, в ее глазах появились слезы. – Я ради Ксении старалась, а ты меня попрекаешь! Сам-то ни разу не проведал чадо свояченицы.
-Ладно, идемте уже, - Степанида Ивановна взяла мужа под руку и повела по церковным ступеням вниз, чтобы тот не затеял ссору с дочерью. – Пора идти к трапезе. Посмотрим на сына Брюхатого. Мы им ничего не обещали, Анна. Просто поглядим.
* * *
17 апреля 1463 года
Крепость великого князя в Москве имеет треугольную форму и нижним своим углом как бы втиснута между рекой Москвой и ее притоком, рекой Неглинной. Главная угроза городу — татарские набеги, от них Москву защищает с юга, в первую очередь, река Москва. Восточная стена крепости, не обращенная к рекам, не имеет ни вала, ни рва, но стены там выше и укрепления мощнее. Зимой реку Москву можно перейти по льду, а летом, во время засухи, на ней есть небольшие броды. Мостов через реку Москву не наведено, переправа возможна только лодками и на баржах. Приток Москвы – река Неглинная, совсем неглубока и во многих местах узкая. Над ней проложены два деревянных моста, один к Бору – Боровицкий, а второй к подворью Троице-Сергиевого монастыря – Троицкий.
Между каменными стенами крепости на юге, великокняжеским дворцом на холме и площадью перед дворцом, находится поселение, называемое подолом. Дворы на подоле принадлежат горожанам самого разного достатка и духовным лицам, земля там очень дорогая, место это тесное и шумное, с несколькими крошечными рынками. На другом берегу реки Москвы раскинулись сады, луга и огороды великокняжеской семьи. На них открывается красивый вид из набережной палаты великокняжеских хором.
Крепость великого князя слишком мала, чтобы вместить всех жителей Москвы. Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев говорит, что число горожан не менее сорока пяти тысяч, а может быть и пятьдесят. Это огромный город по всем меркам. Ему, конечно, далеко до Парижа, но все равно это много, что ни говори. Всем этим людям нужно где-то жить, и живут они на посадах. Москва окружена посадами со всех сторон, но не везде они одинаковы. Посады на другом берегу реки Москвы, к примеру, незначительны, постройки там хозяйственные и редкие. Почему? Потому что с юга, как уже было упомянуто, обычно подходят к городу татарские рати и эта местность принимает первый удар врага. Люди на южном посаде почти не селятся.
Белокаменный кремль в Москве
Западные посады, расположенные за рекой Неглинной, горожане называют Загородье. Это еще одно опасное направление, с той стороны нападает Литва. Однако, селятся в Загородье охотнее, особенно в последние годы. Ведь этот посад защищен рекой Москвой, в отличии от Заречья. Земля там дешевая, поэтому знатные москвичи строят в Загородье обширные поместья, дороги от них ведут в пригороды. В пригороды ходят трудиться из поместий и своих избушек страдные люди – холопы, которым хозяева выдают лошадей, семена, инструмент для работы. Встречаются в Загородье оброчники, купленные люди, конюхи, слуги, рыбники, углежоги. Но это дальше на посаде, а ближе к Неглинной все места заняты мастеровыми, гостями, лавочниками, постоялыми дворами, хоромами знати. Двор Оболенских, например, стоит прямо на берегу Неглинной, около Боровицкого моста. Не такое надежное место, как двор Патрикеевых в крепости, но почти такое же удобное. В посаде Загородья есть деревянные церкви, рынки, оживленные улицы. Никакого сравнения с Заречьем, гораздо больше жителей.
Но главный посад – Великий посад. Он на востоке и севере от крепости, это самое безопасное направление, дороги оттуда не ведут ни к татарам, ни в Литву. Перед Великим посадом расположен Великий торг – огромный рынок, где можно купить все, что угодно. Великий торг запрещено застраивать избами и хоромами, чтобы постройки не мешали обороне стен в случае осады и штурма. В восточной стене проделаны трое ворот - Николинские, Фроловские и Тимофеевские. У этих ворот днем не протолкнуться, столько людей ходит из Великого посада в крепость, из крепости на посад, на Великий торг, в пригороды.
Великий посад, к слову сказать, защищен лучше, чем посад в Загородье, за Неглинной. Высокий частокол, протянувшийся от реки Москвы на север, отделяет посад от пригородов. Там, где частокол Великого посада соединяется с рекой Москвой, стоит церковь Зачатия святой Анны. Другой конец частокола упирается в реку Неглинную. Здесь стоит церковь Николы Мокрого, на главной иконе которой Николай Чудотворец изображен с мокрыми волосами.
Посады часто горят, так как строятся там в тесноте, изба к избе, а посадские дворы маленькие. Бывало, что горел целиком весь Великий посад, от Николы Мокрого до Зачатьевской, не оставалось нетронутой огнем ни дощечки. Когда такое случается, на Даниловском рынке сборных домов начинается суматоха, рынок опустошают за час, делают сверх того заказы и ждут новый дом несколько недель, а тем временем живут у родни или прямо под открытым небом. Шутка ли, на Великом посаде, как утверждает Гвоздь, десять тысяч дворов.
Судебный двор князя Ивана Юрьевича Патрикеева, который от имени великого князя вершил суд в Москве по малым делам, стоял на Великом посаде, за рядами Великого торга, на холме, называемом Зарядье, рядом с Соляным двором.
Великий торг
Этим утром Василию Долматову предстояло совершить проход по всему Великому посаду. Он намеревался покинуть крепость через Николинские ворота, по Никольской улице добраться до церкви Николы Мокрого, оставить там Никишку и поговорить о его обучении. После этого надлежало идти посадскими переулками вниз, мимо Великого торга к Зарядью, на Судебный двор, для встречи с Гвоздем. Вернуться Долматов хотел к обеду через Тимофеевские ворота, чтобы Иван Васильевич не попенял ему, что он отсутствовал за столом.
Оба его спутника, мальчик-холоп Никишка, находящийся у Василия в обучении лекарскому делу, и рослый рында Петр, которого за тяжелый доспех называли в насмешку «Петр в веригах», едва успевали за Долматовым. Никишка глотал ртом воздух и вытирал сопли с узкого, бледного лица, а рында пыхтел, хотя был не во всеоружии.
- Так как тебе дается грамота, Никифор, Анисьин сын? - Василий покосился на мальчика. – Что сказывает чернец?
- Сказывает, что дается как надо, дьяк Василий, - засмеялся мальчик. – Только зачем мне грамота для наших отрочат, если твои книжки на чужом языке написаны? Как я буду читать Галена, о котором ты лестно говорил, и записи о рассеченном человеке, где у него голова открыта и кишки торчат?
- Без грамоты на родном языке ты далеко не уйдешь в обучении, какую бы науку не учил, - потрепал парнишку по волосам Долматов. – Не хочешь же ты всю жизнь холопом быть, как твоя мать? Великая княжна Мария Борисовна твою мать ценит, но холоп есть холоп. Ты согласен, Никифор?
- Согласен, - кивнул мальчик. – А ты был холопом, дьяк Василий?
- Нет, не был, - с грустью сказал Долматов. – Я был в плену, это хуже. Но умный и ученый человек из всякого бедственного места путь найдет.
- А зачем великой княгине меня на волю отпускать из холопей? – поинтересовался Никифор. – Я тогда сбегу от нее, и у кого ей потом лечиться?
- Вряд ли ты сбежишь, - усмехнулся Василий. – У великой княгини сытно кормят, тепло и не тягостно. Где ты еще такую жизнь найдешь? Резалники в Москве не богаты, травники тоже. А из холопов она тебя, пожалуй, отпустит. Разве будет великая княгиня держать в неволе человека, который ее сына лечит? Она захочет доброе дело тебе сделать, чтобы и ты был с ее сыном добр. А что для холопа доброе дело?
- Воля, - шмыгнул носом Никифор и ускорил шаг.
Когда они пришли к Николе Мокрому, у дверей церкви уже ждал чернец Григорий, обучающий мальчика. Долматов поговорил с ним пару минут об успехах Никифора, дал чернецу немного денег, несколько листов бумаги, дюжину перьев, бутыль с чернилами и шесть пирогов в холстяном мешочке. Монах поблагодарил, выкрутил Никифору ухо, когда тот не поклонился дьяку при прощании, и увел ученика в боковую дверь церкви. Василий и Петр посмеялись над гримасами Никишки, и отправились дальше, на Судебный двор.
* * *
17 апреля 1463 года
Трапеза продолжалась уже полчаса, а Анна Ивановна Оболенская все еще не видела предполагаемого жениха. Его место за столом, по правую руку отца, пустовало.
В трапезной было мрачно во всех смыслах, несмотря на солнечный день. Горница, сложенная из толстых, в обхват рук, бревен, размером шесть на четыре косых сажени, имела всего три маленьких окошка. Стол сдвинули к окнам, но это не помогло. Холопы повесили сбоку от стола два оловянных одноярусных поликандила, но которые были закреплены деревянные светильники с сальными свечами. Кроме того на столе горела дюжина свечей в глиняных подсвечниках. Сальные свечи давали тусклый свет, отвратительно пахли, то и дело тухли из-за нагара. Слуги время от времени зажигали их снова от лучин и снимали нагар. Стена напротив стола, сколоченная из досок, была зашпаклевана и расписана замысловатыми сюжетами, то ли историями из Святого Писания, то ли сценами охоты. Впотьмах было и не разобрать.
За столом безрадостно праздновали докончание с Москвой, пили хмельное, поминали чудное обретение в этом году в ярославском Спасском монастыре мощей князя Федора Ростиславовича Чёрного и сыновей его, Константина и Давида. Князь Александр Федорович Брюхатый полностью оправдывал свое прозвище. Это высокий, грузный, с отвисшим животом, одутловатым лицом и красным носом пожилой человек сметал с блюд одно кушанье за другим, слуги едва успевали подкладывать ему добавку. Отец, Иван Васильевич, бросал на этого проглота удивленные взгляды. Как будто ждал, что тот вот-вот лопнет, не могло же столько всего вмещаться в один желудок. Княгиня Брюхатого, маленькая скромная женщина, потерявшаяся в своих пышных одеждах, все время вздыхала. Может быть, стыдилась за мужа. Может быть, понимала происходящее и печалилась. Кроме отца, матери, Брюхатого с супругой, за столом трапезничали еще пятнадцать приглашенных, в том числе два писца из Москвы и трое духовных из успенского причта.
Анна, разумеется, не могла сидеть за столом. Ее поместили в небольшой клетушке сбоку от расписной стены, вход в которую вел из сеней. Клетушка была совершенно темной, из нее открывалось маленькое окошко в трапезную. Через окошко княжна следила за гостями и ждала появление «жениха». Жениха звали Данило Александрович, по прозвищу Пенько. Или Пенёк, как кому нравилось.
Анна задумалась о своих несчастьях последних двух лет, перестала прислушиваться к беседе за столом. Вдруг позади нее скрипнули половица. Княжна обернулась и увидела в дверном проеме невысокого коренастого человека, мужчину. Он кашлянул и поманил ее рукой. Девушка поднялась с лавки и сделала шаг к нему, ожидая начать разговор. Но незнакомец уже вышел в сени. Анна последовала за мужчиной.
В сенях было намного светлее. Несколько масляных светильников и приоткрытая дверь на улицу позволили ей рассмотреть коротышку. Ему было, пожалуй, меньше тридцати лет. Лицо самое обыкновенное, волосы гладкие, нос и глаза небольшие, шея короткая, плечи широкие, ноги как толстые дубовые балясины. Не худ и не толст, низкорослый. Настоящий пенёк.
- Княжна Анна Ивановна, - ярославский княжич не стал ходить вокруг да около. – Я Данила Александрович, сын князя. Вы меня в окошко выглядывали? Я туда не пойду.
- День добрый, Данила Александрович, - вежливо ответила Анна Оболенская. – Рада знакомству.
- А я вовсе не рад, - внезапно заявил Пенёк. – Если вы не из наших, конечно.
- Не из ваших? – девушка растерялась.
- Не из наших, - повторил княжич. – Тех, кто Христа возлюбил всем сердцем своим и с фарисеями теми за один стол не сядет.
- Фарисеями? – совсем уже смутилась Анна.
- Фарисеями, - кивнул Данило Александрович. – Церковными стяжателями. Книжниками, пригвоздившими Спаса к кресту.
Анна Ивановна озиралась по сторонам. Надо было срочно идти к отцу. Но как? Пенёк загородил проход из сеней в трапезную. – Данила Александрович, помилосердствуй. Я не богохульница и не церковная мятежница. Не говори со мной об этих делах, не введи во грех.
- Грех – место в монастыре или храме за мзду покупать, чревоугодничать и плоть услаждать всей братией, Иисуса не чтить, постом пренебрегать, - княжич не собирался останавливаться. – Как утопили в Волхове, в Новгороде, Никиту и Карпа, стриженных благословенных во Бозе, не стало правды на земле. На соборе, что было сказано? Не взимать у них, ставленных служить, ничто, кроме того, что разрешено в митрополии. Да возьмут клирные семь гривен от поповства и от дьяконства. А они что творят, Анна Ивановна? Стыда нет у них, ей Богу, какие вклады делают в монастыри и как потом грешат там.
- Данила Александрович, - голос Анны стал похож на стон. – Избавь меня от речей своих, милый человек. Уйди с дороги, мне к отцу надо.
- Нет уж, погоди, раз упомянула отца, - бормотал Пенёк. – Отца твоего зовут Стригой, потому что он из наших?
- Из ваших? Упаси Господь, нет, - зло зашипела Анна. – Мой отец имеет такое прозвище из-за бойкого нрава его и движений быстрых. Он в церкви молится, как подобает, слов богохульных не знает, митрополит московский его благословляет все дни. Уйди с пути моего, княжич, а то закричу.
Данило Александрович на мгновение задумался, потом спокойно подвинулся и пропустил Анну в трапезную. Она влетела в нее как ошпаренная и закрыла за собой дверь.
На другой день Оболенские покинули Ярославль и отправились в Москву. Иван Стрига собирался доставить жену и дочь на свой двор, дать полный отчет великому князю, а потом вернуться в Ярославское княжество и продолжить записывать людей под высокую руку Ивана Васильевича Московского. Перед тем, как уехать, он поговорил с Анной о несостоявшемся сватовстве и ее встрече в сенях с княжичем Данилой Александровичем. Анна Ивановна была так взбудоражена после беседы с ним, что князь Оболенский недоумевал и гадал, что случилось. Анна не стала объяснять подробно, она лишь сказала, что Пенёк городил какую-то ересь и ей такой муж не нужен, от супружества с подобным балаболом лучше сразу повеситься. Иван Стрига покачал головой, но настаивать и выспрашивать дальше не стал.
Провожали их ярославцы без особого собрания и почестей. К воротам пришли несколько священников, пять служилых, два московских боярина, надзиравших в городе за делами великого князя, Александр Федорович Брюхатый с женой, его сын Данило Пенёк и какая- то маленькая девушка со своим отцом, купцом. Она была еще ниже Пенька ростом, одета довольно богато, не отходила от него и смотрела на княжича влюбленными глазами. Когда Анна увидела эту пару, она все поняла. Пенёк ей грустно улыбнулся, в знак извинения развел руками и попросил простить, если напугал или обидел.
Князь Ярославский Данила Александрович Пенёк
Bernard:
» Часть 1 Глава 8 Трудолюбие малой твари
Глава 8
«Трудолюбие малой твари»
26 апреля 1463 года
Иван Васильевич Стрига Оболенский не знал, как высказать своему бывшему лекарю довольно деликатную просьбу. Ему было известно, что Василий Долматов пользуется особым расположением великого князя, является первым помощником сильнейшего из дьяков, Степана Бородатого, участвует в заседаниях великокняжеского совета в малой трапезной дворца. Конечно, Василий Долматов был не богат, совсем не так заслужен, как Иван Стрига, но гораздо более влиятелен. Хотя, Ивану Стриге нужна была помощь Василия, а не его влияние.
Они стояли у церкви Михаила Архангела перед дворцом. Через площадь, на Успенской звоннице, почасовой колокол бил одиннадцатый час. Утро приближалось к полудню, солнце светило ярко, день обещал быть теплым.
Долматов был одет в простую, серую, как у монаха, свитку. Эта свитка не нравилась князю Оболенскому. Он считал, что положение Василия во дворце таково, что ему надлежит одеваться лучше. Но говорить об этом дьяку князь, разумеется, не собирался. Лекарь по привычке опустил голову перед Иваном Стригой и ждал, когда тот объявит, зачем просил о встрече.
- Ты знаешь, Василий, про мою промашку с замужеством дочери. Про Семена Ряполовского, ростовских князей. Теперь вот я и в Ярославле лишнего наболтал, поторопился, хотя меня вынудил к тому за столом Александр Федорович Брюхатый.
- О Брюхатом я не слышал, - покачал головой француз. - Ты хотел выдать дочь за Брюхатого? Он же женат.
- Да не за него, а за его сына Пенька, - обреченно махнул рукой Оболенский. - Слава Богу, до опрометчивых слов не дошло, иначе надо мной бы вся Москва потешалась.
- Прости, Иван Васильевич, - голос Долматова звучал тихо. - Ты хочешь выдать Анну Ивановну только за князя? Боярин бы вам не подошел?
- Не хотел бы я боярина, - поморщился князь. - Посуди сам. Младшая дочь за сына дворецкого пошла. Кого в невесты получат мои сыновья, неизвестно. Вряд ли княжеских дочерей. Сыновьям приданое нужно знатное, а князья такое дать не могут, разве что Патрикеевы и Ряполовские, но мне к ним уже не посвататься. Если я старшую дочь за боярина выдам, в роду моем бесчестья и оскудения не будет, но и хорошего в таких зятьях и снохах мало, как считаешь?
- Мне трудно судить, - ответил Долматов уклончиво. - Я не князь. И снох с зятьями у меня нет.
- И благодари за то Бога, - неискренне засмеялся Иван Стрига. - От княжеских и семейных забот о родне и дворне, имении и милости великого князя рехнуться можно, Василий.
- Это несомненно, - согласился дьяк. - Так чем я могу помочь тебе, Иван Васильевич?
- Сведениями, чтобы мне выбрать жениха, - князь Оболенский осмотрелся по сторонам. - Тебе же по чину посмотреть записи Бородатого. Без дурного умысла. У каких князей вотчины без залога, какие долги, недоимки, поземельные споры, откуп. Родословцы, по княжеским семействам. У кого из князей сыновья по возрасту годятся в мужья, холосты.
- Это я могу, - закивал Василий. - И так этим весь день занимаюсь.
- Вот и посмотри, - обрадовался Иван Стрига. - Княжеских сыновей сначала, а первых сыновей боярских из богатых родов после князей.
- За три-четыре дня все сделаю, - Долматов почесал затылок и задумчиво произнес. - Давеча приходил на двор к великому князю боярин Григорий Васильевич Заболоцкий, он тебе хорошо знаком. Заболоцкий был со старшим сыном, Григорием Григорьевичем, чтобы того отдать в службу. Видел его старшего сына?
- Того, которого прозвали Угрим? - князь Оболенский вспомнил высокого, немного худого юношу, который ходил, гордо вздернув подбородок, и поглядывал на всех свысока. Отец, Гришка Заболоцкий, называл его смышленым и кичливым, но про кичливость говорил как будто шутя. Угрим был красивым, здоровым, ладным, хорошо одетым молодым человеком, как раз таким, который подошел бы Анне.
- Да, Угрим. Странное прозвище, но не обидное, - продолжал тем временем дьяк Василий. - Ты знаешь, Иван Васильевич, что Заболоцкие из смоленских князей, но княжеское их имение утратилось в старшей половине рода. Они отъехали из Литвы, со своих вотчин, служить великому князю в Москву. Чем не князья? На мой взгляд, хоть я и иноземец, почти князья.
- Добрые ты советы даешь, Василий, - Иван Стрига задумался и довольно погладил бороду. - И не бедны Заболоцкие, правда, ведь?
- Совсем не бедны, - Долматов был счастлив, что мог помочь прежнему благодетелю. - Григорий Григорьевич много разумных суждений высказал перед братьями великого князя. Достойный сын, и муж из него для Анны Ивановны будет достойный. Как раз по ней.
- Что значит, по ней? - насторожился князь Оболенский.
- Такой же горделивый, серьезный, высокий, - без всякой задней мысли вслух рассуждал дьяк. - Поставь их рядом, будет лучшая пара в Москве. Подобное к подобному.
- А ведь ты прав. Порадовал, Василий. Про Заболоцких я забыл, а зря, - с удовлетворением промолвил Иван Стрига.
- Честь для меня тебя порадовать, Иван Васильевич, - добродушно рассмеялся Долматов. - Как сказал Василий Великий, «радуйся трудолюбием малой твари».
* * *
03 мая 1463 года
- Манька, как ты выросла! Тебя и не поднять! - Анна Ивановна Оболенская с трудом удерживала девочку на руках.
- А скоро за ней будет и не угнаться, - Мария Тверянка пощекотала подошву ребенка, та захихикала и спрятала ножку под юбку. - Знаешь, Анна, как она ходит? Не качается, не падает, ни за что не держится. Крепкая, бойкая, вот-вот бегать начнет. Василий ей дает измельченное вареное мясо и рыбу, так она лопает, и не насытится никак.
Дочь Ксении и Долматова настороженно смотрела на Анну, затем припомнила ее, улыбнулась, обхватила ручками за шею и прижалась к девушке лбом. Анна, умилившись, погладила Марию по голове.
Несмотря на то, что приближалось лето, погода было словно апрельская. В хоромах, после зимы, было сыро, это сразу чувствовалось, стоило лечь в постель. Подклеты кое-где затопило. Великая княгиня до сих пор носила во дворце безрукавку из толстого сукна, войлочные татарские сапожки, а по утрам куталась в шерстяное одеяло на атласе, шитое серебром. Истопники все еще топили печи час или два, чтобы просушить стены и полы. Мария Долматова за зиму ни разу не хворала, тогда как великокняжеский сын, Иван Молодой, то и дело ходил простуженный, с больным горлом.
- Я слышала от Натальи Полуэктовой, что к вам на двор уже трижды заходил Григорий Заболоцкий, - Мария Тверянка лукаво покосилась на подругу. – Что ответишь, Анна? Зачем Угрим в ваш дом зачастил?
Великая княгиня Мария Борисовна (Тверянка)
- Уговаривается с отцом, - Анна покраснела как вареный рак. – Мой Иван Васильевич вчера ходил к Заболоцким и при всей их семье попросил Григория Григорьевича в зятья.
- Ах вот оно что, - великой княгине, без сомнения, была известна эта новость, но она решила выказать удивление. – И приданого, значит, хватило сполна. Поверить не могу, как быстро все устроилось.
- И я не могу, - Анна Ивановна все еще смущалась. – Он такой добрый, разумный, красивый и учтивый, Марья. Почему я раньше его не замечала?
- Потому что он боярский сын, я не князь Семен Ряполовский, - хитро усмехнулась великая княгиня. – Но это совсем неплохая замена. Муж берет его на службу, окольничим. Будем еще ближе с тобой, неразлучные все дни.
- Дай то Бог, - Анна выдохнула от счастья и стала целовать волосы девочки, которая терлась о ее шею носом. – Ты меня задушишь, Манька. Как же я соскучилась по тебе, моя маленькая. В этом проклятом Ярославле лишь о тебе и думала, каждую ночь плакала.
- А ты, как выйдешь замуж, забери ее у Долматова, - вдруг сказала Мария Тверянка и тут же прикусила язык, испугавшись вырвавшихся слов.
- Как это забери? – глаза Анны Ивановны широко распахнулись, но она вовсе не была потрясена сказанным подругой, эта мысль уже приходила ей в голову. – Взять и забрать?
- Да, взять и забрать, - великая княгиня увидела, что девушка не ужаснулась, не отвергла предложение, и выступила смелее. – Зачем она ему? Обуза для него, ей Богу. Надо было прошлой зимой оставить ее на вашем дворе. Иван Долматову столько дел поручил, что тому не продохнуть. Василий прибегает рано утром недоспавший, а вечером уставший, и сидит с дитятей, вместо того, чтобы отдыхать. Пусть твой отец и мать, как родня ребенка, сходят к великому князю, а то и к митрополиту, и попросят облегчить Василию его службу. Чтобы он передал девочку тебе, коль скоро ты замуж выходишь. Он же сможет ее навещать в любой день. Разве не хорошо?
- Думаешь, хорошо? – в голосе Анны звучала надежда. Она уже проговаривала про себя, как облечь все это в слова при беседе с отцом.
- Подойди к Долматову и скажи ему, чтобы уступил тебе дочь, - Мария Тверянка наклонилась к полу и подняла пеленку, выпавшую из кроватки. – Он не посмеет Оболенским отказать. Да, муж с ним как с родным братом возится и просиживает часами, зовет по имени, рынду к нему приставил для охраны, но Василий - простой дьяк, вдовый и занятой. Что он скажет, «не отдам?» Это вам то, Оболенским?
- Я не смогу к нему подойти и сказать такое, это как украсть у беспомощного или слабого человека, - Анна побледнела. – Может быть, отец с ним полюбовно решит это дело.
- Как знаешь, - великая княгиня махнула рукой. – Пошли отца. Только не тяни с этим, пока отец и жених ласковы к тебе, и любую прихоть твою исполняют.
Мария Долматова вдруг закапризничала и стала просить, чтобы ее спустили на пол. Анна осторожно поставила девочку и тут же села возле нее на корточки. – Давай, Манька, покажи, как ходишь.
Девочка уверено прошла по постельной, взяла тряпичную куклу, помахала ей и что-то затараторила. Великая княгиня засмеялась, а вслед за ней и княжна Оболенская. Им и в голову не приходило посмотреть на няню ребенка, которая стояла в темном углу и напряженно слушала их разговор.
* * *
3 мая 1463 года
Когда человек становится уязвимым, дьявол всегда предлагает ему выбор, который ведет к погибели. Так говорил отец Винсента де Ла Мотта, Пьер де Ла Мотт. Винсент, разумеется, не помнил отца и этих его слов, так как родитель умер, когда он был младенцем, но брат Ги часто повторял отцовское изречение.
В начале зимы Долматов сдружился с подьячим Иваном Котовым. Тем самым новгородцем, который отравил Дмитрия Шемяку по приказу Степана Бородатого, а затем переехал в Москву и стал служить великим князьям. Это была странная дружба, потому что характеры их сильно различались. Но они оба считались в Москве иноземцами. Русский иноземец Котов и чужестранец Долматов. Наверное, это и сблизило двух разных людей.
Иван Котов
Что в Котове привлекало Василия? Пожалуй, его жизненный принцип, позаимствованный из книги Иова. «Бог дал, Бог взял». Пережив новгородскую зиму в клетке и кандалах, на цепи, француз не мог не воспринимать этот принцип как знакомый ему, наполненный особым смыслом. Во всем остальном Иван Котов и Василий Долматов различались весьма сильно. Котов быстро напивался до положения риз, Долматов пил очень мало и медленно. Иван был задиристым и злоязычным, Василий избегал конфликтов и старался говорить с людьми осторожно, чтобы не обидеть. Котов волочился за доступными женщинами с какой-то бешеной одержимостью. Долматову нравились женщины, особенно красивые, но спать с грязными потаскухами ради легких побед он не мог. Это было нечистоплотно, в конце концов. Правда, в одном питейном доме в Загородье, у Троицкого моста, жила смешливая прачка с невероятно соблазнительной фигурой, восхитительной грудью и голосом, как у сирены. Но это была единственная женщина, которая отдалась Долматову за деньги, а не бесконечная вереница шлюх, как у Котова.
Василий и не заметил, как они с Котовым сделались приятелями, но потом другие стали видеть в них приятелей и дружба началась. Дружба же, как известно, обязывает. Поэтому приходилось помогать Ивану в его делах. Иван, что удивительно, помогал Василию не меньше. Великий князь Иван Васильевич посмеивался над своим доверенным дьяком, который находил приятным общество замкнутого, озлобленного и угрюмого подьячего, но вмешиваться и запрещать дружбу не захотел. Великий князь, как ни странно, тоже считал Долматова своим другом, хотя и не говорил об этом. Ему казалось, что это какой- то каприз, притяжение противоположностей.
А потом была эта ночь третьего мая, и дьявол предложил свой выбор.
Котов с утра изрядно выпил, в обед поел соленого хлеба, квашеной капусты и селедки. Это вызвало у него жажду, он влил в себя пару кувшинов воды и опять выпил. Вечером, в девятом часу, все лицо Ивана Котова стало красным, глаза налились кровью, он тяжело дышал, хватался руками за грудь, маялся, кричал, что у него разрывается на куски голова. Об этом сообщили Василию. Долматов прибежал с чердака великого князя в избу на заднем дворе дворца и застал друга в плачевном состоянии, чуть ли не при смерти. Левая рука и левая нога Ивана плохо его слушались, язык заплетался, подьячий как будто бредил. Василий решил, что положение очень опасное, это был удар, требовалось отворить кровь. К несчастью, Иван заупрямился и подумал, что умирает. Тогда он решил исповедаться хоть перед кем-то, раз уж рядом не было священника, и сообщил Долматову о своей роли в отравлении Дмитрия Шемяки. Василий узнал несколько интересных фактов, но ничего нового и выдающегося. Он успокаивал Котова, как мог, умолял сделать кровопускание, но тот все отказывался. Второй рассказ из исповеди Ивана был тем самым выбором дьявола.
Сбивчиво, но подробно, Котов рассказал, что много лет назад, в 1446 году он передал деньги от своего господина, Дмитрия Шемяки, известному стороннику великого князя Василия Васильевича Темного, воеводе Федору Басенку. Не лично, а через одного лихого человека, который потом принял постриг в Троице-Сергиевой лавре и живет там до сих пор. Басенок не знал, что получил деньги от злейшего врага его хозяина. Десять рублей серебром, плата за услуги во времена смуты. Эти десять рублей разговорили Федора Басенка и он случайно выдал планы хозяина. Казалось бы, просто ошибка, несколько неосторожных слов. Но они стоили отцу нынешнего великого князя Ивана Васильевича, Василию Васильевичу, зрения. Его настигли, схватили и выжгли глаза жидким оловом. И выдал великого князя, пусть и невольно, человек, которому он доверял больше всех. Его любимый воевода, Федор Басенок.
Василий Долматов стоял у постели Ивана Котова, как громом пораженный. Он осознал, какая бездна ему открылась. В голове француза в один миг пронеслись мысли, что эти слова, возможно, выдумка, или наговор, а может бред больного. Он трижды переспросил имя посредника, передавшего десять рублей Федору Басенку. Иван трижды повторил. Теперь эта исповедь пьяницы стала его, Василия, тайной. Он нашел в себе силы действовать, и слова, которые убедили Котова. Кровопускание было сделано, и через час занедуживший друг успокоился, его парализованная левая рука и нога отошли, речь выправилась. Иван уснул, а Долматов сидел напротив него и обдумывал выбор дьявола. Молчать и жить с этим тяжким грузом на душе, или донести и разрушить жизнь знаменитого, заслуженного воеводы, любимца всей Москвы, победителя татар, Шемяки и новгородцев, Федора Басенка.
В одиннадцатом часу Василий Долматов встал, поручил соседу Котова следить за ним и позвать, если тому станет хуже, пошел, не глядя под ноги, на двор Степана Бородатого и все ему поведал. Седой старик, который встал с постели, чтобы выслушать его, долго вздыхал, сопел, мял рукой лицо, а потом похлопал Долматова по плечу и велел доложить все великому князю. Иван Васильевич, как заключил Степан, должен был узнать, кто повинен в ослеплении его отца. Пусть предательство и было неумышленным. Такое нельзя было держать в тайне. Эта тайна могла погубить того, кто ее знал и не раскрыл. Так решил Степан Бородатый, и это надлежало исполнить Долматову.
Была полночь, когда Василий осторожно постучал в покои великого князя и попросил рынду разбудить правителя. Через четверть часа завертелись жернова, которые перемалывают людские судьбы и кости с безжалостностью и неизбежностью. Получив необходимые поручения на утро от Ивана Васильевича, а в них входила поездка в Троице-Сергиеву лавру, Василий поплелся в свои комнаты. Чтобы прилечь и попытаться уснуть. Ему предстоял тяжелый день. Но у двери его ждала взволнованная няня дочери, Евпраксия. Это был второй выбор дьявола. У Долматова собирались отнять родного ребенка люди, которым он сделал столько добра. Могущественные и богатые, идти против которых мало кто решался. Они вдруг восхотели, походя причинить ему боль и страдания ради своих забав. Нужно было либо ответить им, бросить вызов, либо смириться и потерять дочь. Этот выбор был легче первого, но столько всего за день навалилось, хоть волком вой. Выслушав женщину, дьяк в ужасе возвратился к хозяину, снова поднял его из постели и униженно умолял помочь. Прошло еще полчаса, и кровать с дочкой Марией была поднята на чердак, установлена рядом с кроватью отца, няня Евпраксия размещена по соседству, а у двери заступил на стражу рында Петр. Таково было распоряжение великого князя. Любой, кто попробовал бы забрать дочь у его слуги, теперь рисковал навлечь на себя гнев Ивана Васильевича.
* * *
4 мая 1463 года
Григорий Григорьевич Заболоцкий, сын боярский, в детстве редко смеялся, чтоб не огорчать родителей. Родители не любили смех, и сын не стал его любить. В отрочестве он желал принять постриг, чтобы наставлять на путь истинный заблудшие души. Примером ему служил их домовой священник, человек строгих правил и долгих проповедей. Отрок Григорий узнал, как наставить на истинный путь и в чем истинный путь заключается, но постриг все-таки не принял, потому что был старшим сыном и не мог отдать достояние семьи в руки братьев. Благополучие родных было важнее, чем постриг, так сказал отец. В юности Григорий Григорьевич собирался стать либо воеводой Большого полка, либо наместником великого князя в Новгороде или Москве. В Москве было предпочтительнее, так как новгородцы часто своевольничали, безобразничали, проявляли неуважение к служилому московскому боярству, да и Москва - это Москва, в ней родня, а Новгород Бог весть, где и не так там почетно.
Однако, оказавшись при дворе великих князей, юноша обнаружил что, таких как он сыновей боярских много сотен. А есть еще братья великого князя Ивана Васильевича, их никуда не деть и не задвинуть, они всегда будут впереди него. За братьями же следуют другие князья и те, кто богаче или наглее. Это немного охладило пыл молодого Григория Григорьевича, и он был уже согласен на скромную должность. Отец начал уламывать дьяка Степана Бородатого на чин окольничего для сына, и было унизительно видеть, как этот ростовский выскочка, полуслепой старик с иссохшим умом, говорит с боярином Заболоцким как с назойливой мухой. Но что поделать, такова жизнь. Будь он, Григорий, на месте князя Ивана Юрьевича Патрикеева, он добился бы, чтобы дьяки сидели в подклете дворца и голоса не подавали. Разве может человек безродный совещаться с великим князем, а то и есть с ним за одним столом? Что за время наступило…
Особенно беспокоили Григория Григорьевича чужестранцы в окружении великого князя. Этого вертлявого, шумного, прыткого как белка Ивана Фрязина он ненавидел. Ясно же, что иноземец - ловкач, пройдоха, а может и нехристь. Кому взбрело в голову поручить этому прохвосту, который и говорит то на русском языке с трудом, чеканку монеты? Или Василий Долматов. Лекарь великого князя, подручный Степана Бородатого. Такой же чужестранец. Говорит лучше Фрязина, но все равно слышно, что чужак. Неужели нет в Москве лекарей, способных исцелять болезни? А если он Ивана Васильевича убьет своим лечением? Ты с него потом хоть шкуру живьем спусти, великого князя то не вернешь. Или татары. Все эти царевичи и прочие басурмане. Данияр, Касымов сын. Ходит, как хозяин Москвы, смотрит на всех с превосходством. Куда это годится?
Когда отец сказал Григорию Григорьевичу, что княжна Анна Ивановна Оболенская не прочь увидеть его, он обрел новую надежду. Князь Иван Васильевич Стрига Оболенский хоть и был староват, но уважали его все вокруг. Такой тесть мог помочь Григорию Григорьевичу добиться лучшего места, чем место окольничего, и проявить себя, как на военной стезе, так и в иных делах. Со временем, например, можно было занять должность князя Ивана Патрикеева. Отец, правда, возразил, что для этого нужно уметь читать и писать, а Григорию грамота давалось плохо. Неужели нельзя решать дела, не зная грамоты? Не может такого быть.
Анна Ивановна Оболенская была совершенна во всем. Такая красивая, сдержанная, рассудительная. Когда она говорила с Григорием Григорьевичем, ему казалось, что он слышит самого себя. Княжна Анна вся была долг, почтение к родным, уважение к обычаям, вера в Бога, нетерпение к греху. Ее лицо не нуждалось в женских ухищрениях, чтобы нравиться, чуть опущенные ресницы подчеркивали скромность, в глазах не было глупого веселья или горячности, которая иногда встречается у развязных девиц. Да, Анна Ивановна горда, к ней ни на какой козе просто так не подъедешь, но для боярыни это достоинство, а не недостаток.
Григорий Григорьевич решил жениться на ней, несмотря на скромное приданое. Связи тестя были важнее и дороже пары сел или деревень, которые Григорий мог получить сверх того, что давали Оболенские, у других невест. Он серьезно поговорил с отцом, и они постановили, что такая женитьба во всем выгодна. Жена красавица, тесть великий воевода, братья невесты многочисленны и смогут, при случае, поддержать. Сестра невесты замужем за сыном дворецкого великого князя. Очень удачно вышло, что Ряполовские не захотели взять Анну Ивановну в семью. Она будет благодарна мужу за то, что он ее выбрал.
Единственным событием, омрачавшим намечающуюся свадьбу, была вчерашняя просьба невесты удочерить полуторагодовалую девочку, дитя ее умершей свояченицы и дьяка Долматова. Григорий Григорьевич не понимал привязанности Анны Ивановны к этому ребенку. У нее ведь будут свои чада, зачем брать со стороны? Да еще и дочь чужестранца, этого дьяка Долматова. Жаль, что отказать невесте было бы обидно для нее, пришлось согласиться.
Придя 4 мая 1463 года после утрени на двор Оболенских, Григорий Григорьевич не застал в доме ни Анну Ивановну, ни Ивана Стригу. Отец и дочь, оказывается, ушли во дворец, просить великого князя разрешить им принять в будущую семью княжны Оболенской Марию Долматову. Вот торопятся, ей Богу. Григорий Григорьевич не стал ждать, чем эта затея кончилась, и вернулся к себе на двор, оставив Оболенским пожелания здравия.
Анна Ивановна Оболенская, между тем, стояла посреди пустой детской на княгининой половине в недоумении. Кровать исчезла, вещи ребенка тоже. Не было ни няни, ни Марии. Отец ушел к великому князю хлопотать о передаче Оболенским малолетней родственницы. Мария Тверянка навещала свекровь, Марию Ярославну, спросить кормилиц и слуг Анна не решалась.
«Что произошло?» Княжна беспокоилась, но гнала от себя дурные мысли. Когда на лестнице, с заднего двора, раздались мужские громкие шаги, и в переходе возникла высокая фигура отца, девушка пошла ему навстречу.
Иван Стрига был мрачен. Он странно смотрел на Анну и как будто злился.
- Отец, ее тут нет, - княжна указала на дверь детской. – Куда-то увели и вещи забрали. С чего бы это?
- Великий князь приказал увести, - князь Оболенский говорил тихо, чтобы никто не слышал. – Что ты придумала, Анна? Ты беду на нас навести хочешь?
- Беду? – Анна Ивановна растерялась. – Что случилось?
- А то случилось, - процедил сквозь зубы Иван Стрига. – Разговор твой и великой княгини вчера передали Василию. Передали поздно, уже ночью. Он поднял с постели великого князя и пожаловался на нас. Поднял с постели, понимаешь?
Анна молчала, она была бледна и напугана.
- Иван Васильевич обозлился на нашу семью, что мы злоумышляли против его верного слуги, хотели лишить Долматова родной дочери, - продолжал князь. – Великий князь в полночь приказал перенести кровать Марии в покои Василия, рядом с своей постельной, забрал дитя и няню туда, а в дверях поставил рынду, чтобы мы не выкрали чадо без позволения, тайком. Сказали, что пока Долматов собирал тут все впотьмах, он ругал Оболенских последними словами, на своем языке.
- Господи, надо было поговорить с Василием, - в волнении произнесла Анна. – Объяснить ему, что мы хотим добра Марии.
- Хотим добра? – Иван Стрига не на шутку рассердился. – Ты у него дочь хотела отнять, Анна. Очнись. У нас в Москве родни две сотни человек, а у него сколько? Одна Мария, больше никого. Теперь все решено, делу конец.
- Как это конец? – сдавленно проговорила княжна.
- Ты что, глухая? – Иван Стрига вспылил. – Мария у великого князя. Хочешь пойти туда, на мужскую половину? Тебя выгонят оттуда, там даже мать и жена великого князя не ходят. Я говорил с Иваном Васильевичем и больше даже обсуждать это не стану. Мне что, из-за глупости твоей на старости лет головы лишиться? И запомни, тебе к Марии даже приближаться нельзя. Ни подходить, ни говорить, ни звать.
- Боже мой, - Анна Ивановна прислонилась к стене и застонала. – Это все Марья, великая княгиня. Она посоветовала это.
- Как бы то ни было, - князь Оболенский указал княжне на лестницу. – Марию мы не получим. Пожалуй, оно и к лучшему. Держись подальше и от дитя, и от Долматова. Идем, пока нас за порог не выставили, как незваных гостей. Не утро, а недоразумение.
* * *
16 мая 1463 года
Воевода Федор Васильевич Басенок прожил в Москве достаточно долго и знал, что если утром тебя будят великокняжеские рынды и требуют во дворец, забрав предварительно твое оружие, ничего хорошего это не сулит. В свои сорок шесть лет Басенок видел подобное и сам в таких делах участвовал, расспрашивать рынд было бесполезно, воевода просто последовал за ними, стараясь по пути понять, когда и что он натворил.
Великий князь не мог обвинить его в чем-то по-настоящему дурном. Заслуги Федора Васильевича перед правящей семьей были столь значительны, что даже думать об опале было смешно.
Страница летописи о Федоре Басенке
В 1433 году, еще в юном возрасте, он сопровождал, как гридь, великого князя Василия Васильевича в Коломну, куда перебрался двор. В 1443 году, в зимней, заснеженной битве с татарами у реки Листани, Басенок, шустрый и отважный, орудовал саблей, стоя на лыжах, да так, что порубил немало врагов. В 1446 году Федор был единственным знатным человеком и молодым воеводой в Москве, поддержавшим великого князя Василия Васильевича, когда власть ускользала из его рук. Он не побоялся ни угроз, ни тюрьмы, подговорил своего надзирателя и бежал в Литву, где поднял людей и собрал войско. Пока Ряполовские, Оболенские и Патрикеевы раздумывали, Федор Басенок действовал. В 1449 году Дмитрий Шемяка хотел захватить Кострому, но он, Федор и Иван Васильевич Стрига Оболенский отбили нападение, добыв великую славу в схватке. В 1450 году Басенок проливал кровь под Галичем, в 1452 году был поход на Устюг, в котором он командовал, а в 1455 году бой с татарами у Коломны. Венцом же его заслуг стал 1456 год. В тот год Федор разгромил новгородское войско под Русой. Не один, а совместно с князем Иваном Стригою Оболенским и татарами казанского хана Махмуда, которого в Москве называли Мамутяк. Махмуд был сыном хана Улу-Мухаммеда, и братом Касыма. Царевич Данияр, приславший утром к нему рынд, чтобы отвести во дворец, был сыном Касыма.
Воевода Федор Васильевич Басенок
Не доходя до дворца, рынды остановились у двора князя Ивана Юрьевича Патрикеева и сказали, что их путь лежит сюда. Двор Патрикеева, наместника Москвы и московского судьи. Федор Басенок засомневался. Видимо, дело серьезное. В трапезной Патрикеевых было тихо. Не гремели посудой слуги, не бегали с поручениями и не мыли пол холопы. Рядом с дверями стояли три стола. За центральным столом сидели великий князь Иван Васильевич и его мать, великая княгиня Мария Ярославна. За столом слева разместились дьяк Степан Бородатый и князь Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев. За столом справа – брат великого князя, Юрий и дьяк Василий Долматов. Федор поежился, все это становилось очень неприятно. Ему подали стул, а когда он сел, по бокам тут же встали два огромных рынды с сулицами.
- Федор Васильевич, - великий князь не поздоровался, голос его звучал холодно.
- День добрый, Иван Васильевич, Мария Ярославна, Юрий Васильевич, - натянуто улыбнулся Басенок. – Похоже, тут по мою душу собрались.
- А есть за что? – Юрий Васильевич, великокняжеский брат, глядел на Федора, не моргая.
- Не знаю, может быть, наделал беды по пьянке, - усмехнулся воевода. – Другого ничего и не вспомню.
- Прочти ему из Матфея, Василий, - тяжело выдохнула Мария Ярославна. – Как я велела, прочти.
Перед дьяком Долматовым лежала книга, Евангелие. Значит, все было подготовлено. Дьяк Василий открыл Евангелие.
- Тогда шед един от обоюнадесяте, глаголемый Иуда Искариотский, ко архиереом. Рече им. Что ми хощете дати, и аз вам предам его? Они же поставиша ему, - Долматов читал спокойно и отчетливо, но перед словами «тридесять сребреников» остановился и с нажимом договорил. - Десять сребреников. И оттоле искаше удобна времене, да его предаст.
Когда дьяк Василий произнес «десять сребреников», он задел какую-то струну в сердце Басенка. Смутное воспоминание, давняя догадка. Мысль, к которой Федор много раз обращался, которой боялся.
- Ничего не скажешь, Федор Васильевич? – великий князь пристально смотрел на него.
- Ничего не скажу, - отрицательно покачал головой Басенок. – Думаешь, я предал тебя, Иван Васильевич? Не было такого.
- Читай еще из Матфея, Василий, - приказала великая княгиня.
Слышасте, яко речено бысть. Око за око, и зуб за зуб, - зашелестели страницы, дьяк Долматов читал уже тише. - Аще же око твое десное соблажняет тя, изми е и верзи от себе. Уне бо ти есть, да погибнет един от уд твоих, а не все тело твое ввержено будет в геенну огненну.
- Не понимаю, - пробормотал Басенок. Но он уже догадывался, почему речь зашла об очах и мести. Смутное воспоминание прояснялось, давняя догадка превращалась в уверенность.
- Разве не понимаешь? – угроза в устах великого князя звучало более чем отчетливо. – Прочти ему еще, Василий. Там, где заложил митрополит.
Снова шелестят страницы, и раздается ровный голос дьяка. - Ничтоже бо есть покровено, еже не открыется, и тайно, еже не уведено будет.
- Покровенное открыется, Федор, - повторил за Долматовым Иван Васильевич и добавил. - Позовите чернеца Филиппа и Ивана Котова.
Заскрипели дверные петли в темноте дальнего угла трапезной. Показались четыре человека. Один в черной свитке, лицо которого было давно знакомо Басенку, с ним подьячий Иван Котов и еще два рынды.
- И доныне не понимаешь? - великая княгиня взирала на побледневшего Федора Басенка, ее глаза были полны презрения. – Этот чернец из Троице-Сергиевой Лавры, Филипп, тебе не знаком? Ивана то Котова ты знаешь, он служил врагам нашим, Шемяке и иже с ним, пока не покаялся и грехи свои не искупил. Они с Филиппом сходились не раз по делам шемякиным в давние годы. По злодейским делам.
- Десять сребреников, - воевода закрыл лицо руками. – Он дал мне десять рублей за лошадей, ячмень и сено. Мы говорили, и я сказал ему…
- Что ты сказал ему, Федор Васильевич? – великий князь не дал Басенку договорить.
- Это было в феврале того года. Я сказал ему, что великий князь едет с сыновьями в Троицу ко второму воскресенью перед Великим постом, чтобы помолиться в неделю о блудном сыне. И что он меня и двор с собой не берет, - по щекам воеводы прокатились две слезы.
- В каком году это было? И что случилось после твоих слов? – Юрий Васильевич взглянул на монаха из Троицы и Ивана Котова, но обращался он к Басенку.
- В тот год, когда ослепили вашего отца, - Федор Васильевич едва слышно шептал. – Я не желал… Я не знал, кто его послал. Я и подумать не мог, что произойдет. Сто раз лошадей у него покупал.
- Поэтому ты все еще жив, Федор, - раздался голос Степана Бородатого. – Только поэтому. Прочти ему еще раз, Василий.
- Слышасте, яко речено бысть. Око за око, - повторил прочитанное Долматов.
Наступила тишина. Федор Басенкок дрожал, сидя на стуле. Дрожал впервые в своей жизни. Наконец заговорил Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев. – Федор Васильевич. Судом великого князя воеводство твое завершено и боярство отменено. Все, что пожаловано тебе от великой княгини Марии Ярославны и великого князя Василия Васильевича, ослепленного из-за слов твоих, хотя бы и без умысла, будет возвращено сыновьям его, великому князь Ивану Васильевичу и остальным. Тебе дадут время, чтобы покаяться. Сам знаешь, что положено за такое. За давностью лет и за служение, сохранят тебе голову, имение, бывшее у отца твоего, и то, что ты приобрел не у семьи великих князей. До казни своей побудешь в темнице. Через месяц или два, как покаешься, примешь участь того, кого ты предал. Глаза твои выжгут горячим оловом и отпустят тебя на волю, куда скажешь. Жены и детей твоих это не коснется, вся вина твоя, тебе и отвечать.
Все молчали. Василий Долматов закрыл Евангелие. Степан Бородатый сделал знак рындам, чернецу Филиппу и Ивану Котову удалиться. Великий князь все еще злился, но вид униженного, потрясенного, плачущего воеводы покойного отца, много лет служившего храбро и преданно, не мог не уменьшить его гнев.
- Ничего не попросишь? – сказал Иван Васильевич.
- Прости, если можешь, - сквозь слезы проговорил Федор Басенок.
- Будет тебе прощение наше, как все исполнится, - ответил великий князь и встал. Вслед за ним поднялись со стульев все присутствующие. Дело было закончено.
* * *
28 августа 1463 года
В день поминовения Анны Пророчицы, которая в возрасте восьмидесяти четырех лет удостоилась видеть в Иерусалимском храме младенца Иисуса Христа, в столовой избе хором великого князя давал предсвадебный пир Иван Васильевич Стрига Оболенский. 29 августа тезка пророчицы, дочь Ивана Стриги, княжна Анна Ивановна, выходила замуж за Григория Григорьевича Заболоцкого, боярского сына и потомка смоленских князей. Пировать во дворце разрешили Оболенским великая княгиня и великий князь, это была особая милость к заслуженному человеку и его семье. Столовая изба дворца была вместительна и удобна, князь Оболенский позвал на пир около пятидесяти гостей, в том числе были приглашены князья Патрикеевы и Ряполовские, которые год назад огорчили Оболенских своим отказом с ними породниться. Иван Стрига хотел показать Патрикеевым и Ряполовским, что дочь удачно выходит замуж, а может и уязвить своих недругов за праздничным столом.
Пир
Василий Долматов сидел во вдовьем крыле дворца, разбирался с ворохом правых грамот. Великий князь хотел побыть полчаса на пиру Ивана Стриги, чтобы уважить того, потом он думал зайти за Долматовым и подняться на чердаки, писать письма и беседовать, как у них было заведено.
Вчера подошло к концу то, что началось в ночь третьего мая, когда Василий узнал о тайнах Ивана Котова. Федора Васильевича Басенка ослепили, как и обещали. Два с лишним месяца воевода каялся, и день казни выбрал сам. Он не умолял смягчить его участь, не просил пощады. Лег на пыточный стол без принуждения и позволил зажать себе голову брусками, а руки и ноги привязать ремнями. Говорили, он даже не кричал, а только стонал и до крови кусал губы. Это было ужасно.
Между тем, в столовой избе гости изрядно захмелели. Великий князь решил, что он вдоволь наслушался пьяной чепухи, извинился и отпросился проведать сына, Ивана Молодого. В девятом часу Иван Васильевич Стрига Оболенский потребовал наполнить его кубок и выпил за здоровье Ивана Юрьевича Патрикеева, Ивана Ивановича Ряполовского и брата его, Семена Ивановича, называемого Хрипуном. Раздались одобрительные восклицания, все посчитали это жестом примирения. Но когда князь Оболенский сел, он громким голосом заявил, что ему жалко князя Семена Ивановича Ряполовского Молодого, потому что на жену его, Марию Ивановну, урожденную Патрикееву, без слез не глянешь, такая она страшная и неказистая.
Эти его слова были настолько обидными, что Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев побелел, как полотно, а Семен Хрипун Ряполовский не удержался и сделал ответный выпад. Он прищурился, оскалился и ехидным голосом заметил, что хотя сноха брата Ивана Ряполовского и не столь мила лицом, как Стригина дочь, но лучше такую сноху иметь, чем взятую от бесчестья, которая с другим, до жениха, возлежала. Это обвинение было настолько оскорбительным и дерзким, что Иван Васильевич Оболенский на пару минут онемел от изумления, а потом вскочил, опрокинул стол и потребовал объяснений.
Что ж, раз потребовал, то и получил. Семен Хрипун Ряполовский обвел взглядом гостей и сообщил, что зимой прошлого года, когда Иван Стрига был в Угличе, в одну из ночей, его дочь Анна тайно позвала к себе в дом его племянника, Семена Ряполовского Молодого, лобызала того, заголялась перед ним и возлежала под ним, как блудница.
Едва это было произнесено, восемь человек обступили князя Ивана Стригу и братьев его, Александра и Ярослава Оболенских и стали удерживать, иначе началась бы драка. Александр Васильевич Оболенский орал, как резаный, и требовал Божьего суда. Ярослав Васильевич, обещал проломить черепа, правда, не уточнял, кому именно. Иван Васильевич Стрига вопил, что все это ложь, клевета, навет и измышления пьяного холопа. Семен Хрипун в ответ рассмеялся и возгласил, что свидетелем прелюбодеяния в доме Оболенских был дьяк Василий Долматов, и ради установления истины нужно позвать того к клятве. Иван Стрига Оболенский, услышав это, сообразил, что на его семью вот-вот обрушится немыслимый позор. Он был разгорячен, думал кинуться на Хрипуна, но бросив взгляд на будущего тестя и зятя, Григория Васильевича и Григория Григорьевича Заболоцких, увидел тех в крайнем потрясении. Необходимо было спасать положение.
- Зовите Долматова! – приказал Иван Стрига двум рындам в дверях. Те выскочили из столовой избы. Вслед за ними к дверям протиснулся Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев. Он что-то ворчал про беспорядок, достоинство великого князя, и грозился вышвырнуть всех буянов из крепости. Через мгновение Гвоздь исчез в дверном проеме. Наверное, побежал за стражей.
Василий Долматов почти закончил с правыми грамотами и, услышав шаги на лестнице, подумал, что это великий князь. Но в горницу ввалились два рынды, они стали что-то мямлить про клятву, схватили Василия под руки и поволокли из горницы вниз.
Когда Василия Долматова втолкнули в столовую избу, он осмотрелся и попытался сообразить, что произошло. В огромной зале витали винные, хмельные пары, часть столов и стульев была опрокинута, адский шум от множества голосов заглушал любую речь. Напротив Василия Долматова стоял растрепанный, взбудораженный Иван Васильевич Стрига Оболенский. Его с трудом сдерживали боярин Василий Федорович Сабуров и Федор Давыдович Хромой.
- Василий! Иди сюда! – князь Оболенский трясся от ярости. – Иди и поклянись!
- Да, пусть поклянется, - слева от Долматова басил Семен Хрипун Ряполовский. – Молчите все! Пусть поцелует крест и поклянется Святой Троице!
Чьи-то руки толкнули Долматова в спину, он сделал три шага от двери. – Поклясться? Что здесь за ссора?
Иван Стрига переводил затравленный взор с дьяка Василия на бояр Заболоцких.
- Тихо! Тихо! - Семен Хрипун поднял ладонь и отчетливо проговорил. – Дьяк Василий, поцелуй крест и поклянись Троице жизнью своей, что ты не видел, как княжна Анна Ивановна Оболенская возлежала с моим племянником, Семеном Ивановичем Ряполовским в доме отца ее, князя Ивана Васильевича Оболенского.
Наступила не просто тишина, а полное безмолвие. Как будто даже воздух в столовой исчез и все глаза, сотня глаз, обратились на Долматова. Василий видел ухмылку, кривые зубы, кустистые брови и массивный кадык Семена Ряполовского. Если он солжет и поклянется Троице, чтобы спасти от позора Оболенских, этот человек может стать его смертельным врагом, потому что последствия лжи будут чудовищными. Дьяк медленно перевел взгляд на Ивана Васильевича Стригу Оболенского. Тот был в смятении, с застывшим лицом, на грани отчаяния. Отказать ему в помощи сейчас было бы жестоко. Впрочем, выбирать он не хотел и не мог. Выбор подразумевал клятву, а Святое Писание запрещает клясться, чем бы то ни было.
- Не знаю, о чем судите. Вы пьяны поголовно, - строго ответил Василий Долматов. – И клятвами пустыми забавляетесь. Стыдитесь, сказано Богом, не клясться вовсе. Я ухожу. Меня великий князь зовет без промедления. Ему нездоровится.
Он развернулся на каблуках и опрометью бросился из столовой избы, через двор, на лестницу, к чердакам. Пронесся к хранилищу Степана Бородатого, спрятался там и заперся на засов. Василий не видел, чем кончилось это дело. И не желал видеть.
В столовой избе, тем временем, Семен Хрипун торжествующе изрек. – Не поклялся! Сбежал! Не дал клятву! Кто тут еще верит Оболенским?
Хрипун не успел завершить свою речь. В столовую нагрянула дюжина рынд, князь Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев и сам великий князь Иван Васильевич. Совершенно здоровый, не больной.
- Что вы тут учинили? – из-за спины сына показалась великая княгиня Мария Ярославна.
- Семен Хрипун дочь Ивана Стриги в любодеянии обвинил и клясться Троице требовал, - пояснил стоящий рядом с великой княгиней Гвоздь.
- Срам какой! Управы на вас нет, пьяные скоты! – Мария Ярославна грозно сдвинула брови. – Чудища лесные! Гляньте на себя. Вязать вас всех надо и в реке топить, бражники. Клятва Троице? Кто право дал вам клясться, и для чего клянетесь в суетных делах своих?
- Клятв не давали, и правды не узнали, - тихо ответил великой княгине Григорий Васильевич Заболоцкий. – Посему, свадьбы завтра не будет, великая княгиня. До тех пор, пока правду не узнаем. Ивану Васильевичу Оболенскому надо в семье своей правду выяснить, чтобы нам бесчестья не было. Мы уважаем Оболенских, но здесь такие постыдные слова были высказаны, все их слышали. Сыну моему бесчестье великое, если хоть что-то из сказанного Хрипуном, правда. Мы умываем руки, пока невесту не оправдают.
Гости расходились под надзором рынд. Иван Стрига был сломлен. День Анны Пророчицы обернулся позором. И он не был уверен, что Хрипун солгал. Князь вспомнил разбитое лицо Долматова год назад и то, как его убеждали в семье, по возвращению из Углича, что на лекаря напали воры. Вот тебе и свадьба, вот и попировали!
Bernard:
» Часть 2 Глава 1 Златая цепь
Часть II 1464-1485 годы
Глава 1
«Златая цепь»
1 января 1464 года
28 августа 1463 года жизнь Анны Ивановны Оболенской разделилась на две части, до этого дня и после него. Можно даже сказать, что вечером того дня у нее началась другая жизнь. Спустя всего неделю она уже плохо могла вспомнить события, последовавшие за возращением отца с предсвадебного пира в великокняжеских хоромах. Помнила, как стояла в дверях горницы на втором этаже и проверяла застежку на жемчужном ожерелье, которое собиралась надеть на свадьбу. Как хлопнула дверь, что-то громко говорил отец, а затем раздался истошный вопль матери. Услышав этот вопль, княжна выронила ожерелье и подумала, что с матерью произошло какое то несчастье, может быть, она поранилась или внезапно заболела. А дальше были ругань, допрос с пристрастием, треск и грохот мебели, которую крушил отец, женский визг, топот ног слуг и холопов, разбегающихся от гнева хозяина. Визжала, как потом выяснилось, мать. Иван Васильевич то ли отшвырнул ее с пути, то ли ударил, услышав признание. Затем отец метался по сеням, а на второй этаж ворвался уже с плеткой.
До 28 августа 1463 года Иван Васильевич Оболенский никогда не бил Анну. Увидев его тогда на лестничной площадке, взъерошенного, разъяренного, со всклоченными волосами, перекошенным лицом и плетью-шестихвосткой в руке, девушка попятилась в горницу. Она думала, что он сошел с ума или во хмелю. Визг матери все еще звенел у княжны в ушах. Прятаться и защищаться было бесполезно. Он нанес Анне двенадцать ударов. Ровно столько, сколько полагалось получить ребенку от родителя за тяжкий проступок. Но ее никогда не наказывали плетью, пока она была ребенком. Боли Анна не почувствовала, так как была хорошо одета. Просто испугалась, находилась как во сне.
Что отец затем требовал, в чем ее обвинял, как оскорблял, какими карами грозил, девушка не знала до тех пор, пока ей не поведала мать на другой день. Это напрочь стерлось из памяти. Теперь-то она понимала, что чуть не угодила в монастырь и не отправилась к тетке в дальнее имение, едва не была выгнана со двора и не выдана замуж за первого простолюдина, который согласился бы ее взять. Спала ли Анна в ту ночь, она тоже не помнила.
Свадьба с Григорием Григорьевичем Заболоцким 29 августа 1463 года не состоялась, как и в последующие дни. 30 августа их ворота ночью вымазали нечистотами и дегтем. Конюх утверждал, что это сделали люди Ряполовских. Так они пометили двор «блудницы». Иван Васильевич Стрига Оболенский два дня пребывал в гневе и горе, подходить к нему было опасно. Он пять или шесть раз посещал крепость и встречался там с кем-то.
Вечером 30 августа Анна пережила такое унижение, о котором даже спустя месяцы вспоминала с содроганием. Мать привела в дом великую княгиню, Марию Ярославну, жену великого князя и ее подругу, Марию Тверянку и Евпраксию Михайловну Белевскую – вторую жену деда, мать ее дядей, Василия и Федора Телепней Оболенских. Вместе с ними пришли две престарелые повитухи. Мария Ярославна, в присутствии матери и отца, спросила Анну строгим голосом, не совершила ли она блуд, а когда получила от девушки отрицательный ответ, приказала повитухам осмотреть чрево. Женщины заперлись в постельной, княжну уложили на кровать, задрали юбки и велели раздвинуть ноги. Анна рыдала, но когда великая княгиня похлопала ее по щеке и сказала «цельная», потихоньку успокоилась.
Но это был не конец. Мария Ярославна уселась рядом, долго сопела, а потом потребовала ответить, приходил ли к Анне когда-нибудь тайно в дом Семен Иванович Ряполовский или какой-либо другой мужчина. Она не смогла солгать и еле слышно выдавила из себя «приходил Семен Иванович». Краем глаза княжна видела, как Мария Тверянка беспокойно ходит по комнате, зная свое участие в этом деле, а мать стоит у стены, бледная как смерть. Евпраксия Белевская запричитала, будто этот позор был ее личным позором, а не прегрешением девушки, которая даже не приходилась ей настоящей родней, а была внучкой покойного мужа. Следующий вопрос великой княгини касался дьяка Василия Долматова. Видел ли он, как Анна возлежала с Семеном Ивановичем Ряполовским. Девушка снова заплакала и призналась, что дьяк их видел, но она при этом не возлежала с князем Семеном, а была им силой прижата к лавке и не желала того, что он делал с ней.
Мария Ярославна, услышав это, тяжко вздохнула и заметила, что Семена Ивановича Ряполовского следовало наказать за рукоблудие розгами и долгим покаянием, взыскать с него по суду золота, сколько предусмотрено за насилие над княжеской дочерью, от чего его отец взвыл бы волком. Потом женщины ушли и на другой день, 31 августа 1463 года, в праздник Положения честного пояса Пресвятой Богородицы, великая княгиня объявила во всеуслышание после церковной службы, что княжна Анна Ивановна Оболенская девственна, что она лично засвидетельствовала это надлежащим образом, а кто утверждает обратное, клеветник. Это был срам, говорить о подобном при всех, но сплетни о позоре Оболенских вскоре прекратились, люди поверили Марии Ярославне.
В итоге Анну Ивановну не постригли в монастырь, не сослали к тетке, не выгнали и не выдали замуж за простолюдина. Просто она стала одной из тех девушек, про которых принято говорить со смехом, «хорош соболек, да измят». Ей воспрещалось выходить со двора без мужчины, веселиться и встречаться с подругами, а надлежало сидеть весь день дома с черницей, слушать, как та читает поучения из монастырских книг «Пчела», «Измарагд» и «Златая цепь». Таково было наказание и покаяние.
1 сентября 1463 года в десятом часу на площади в крепости великого князя праздновали Новолетие, собралась вся Москва. Освящение воды совершал митрополит Феодосий, на аналое установили икону Симеона Столпника Летопроводца, пели стихир новому лету, после чего совершили крестный ход и звонили в колокола, подавали кушанья. Анна ничего этого не видела и не попробовала. Она сидела в горнице и, бодрясь, чтобы не уснуть, пыталась улавливать хоть какой-то смысл в том, что бубнила черница. Поучения сменяли друг друга. За словами «не льют мира в сосуды скверные», следовало «да не прельстят тебе мужи нечестивии, ни ходи в путь с ними, но уклони ногы своя от стезь их». Княжне хотелось вскочить, вырвать книгу из рук черницы и спросить ее, слушает ли все эти мудрости так же, как она, Семен Иванович Ряполовский, или ему их слушать не обязательно.
Страница из книги поучений "Златая цепь"
В «Пчеле» еще были какие-то любопытные изречения, достойные внимания, но «Златая цепь», в котором большая часть глав относилась к церковным правилам, действовал на Анну усыпляющим образом, она не выносила эту книгу, а черница, как назло, читала ее без передышки.
За чтением «Пчелы», «Златой цепи», «Поучения Аввы Дорофея», «Измарагда», Ефрема Сирина прошел сентябрь, а за ним октябрь и ноябрь. Анна Ивановна Оболенская никуда не выходила, ни с кем не встречалась. Ее вечной спутницей стала черница Соломония. В какой-то день девушка смирилась и стала вслушиваться в некоторые поучения, сопоставляя их со своей жизнью и обстоятельствами. Например, она слышала «не остави друга старого, новый бо не будет подобен ему», и припоминала подругу, Марию Тверянку. Почему та не приходит, не проведает ее хоть раз? Неужели боится или стыдится? Дальше было о покаянии. «Велико ти и люто согрешение, велико ти и люто исповедание». На этом месте княжна задумалась, как долго продлится ее заточение и хочет ли она, чтобы оно прекратилось, отважится ли выйти со двора, пойти в крепость, к утрени, подругам?
Страница из книги поучений "Пчела"
Следующее изречение, которое зацепило Анну, гласило «лучше хлеб с солью в спокойствии и без печали, чем изобилие блюд в смятении и отчаянии». С этим она была полностью согласна. Когда девушка услышала от черницы «ярость и гнев дни умаляют», ей пришел на ум отец. Он, наверное, сильно умалил себе дни в августе.
Затем княжну заинтересовали слова Иоанна Златоуста «невозможно великое знание при малом учении». Здесь ей вспомнился Венсан, который столько лет учился и действительно много знал. А чему училась она? Каковы ее знания? И почему женщин ничему не учат, за исключением того, как вести дом и растить детей? Взять хотя бы эти книги. Соломония может их прочесть и что-то из книг узнать, а она, Анна, не может. Чтобы научиться читать, женщине нужно стать черницей, как Соломония. Но Соломония никогда не будет матерью, женой, бабкой, у нее есть только келья в монастыре, и та ей не принадлежит, она живет на подаяние. Слишком высокая цена за обучение чтению. Анна хотела бы научиться читать, но не хотела быть черницей. Не грех ли попросить Венсана научить ее читать? Только где он теперь, Венсан? Спрятал от нее дочь и дорогу на их двор забыл. Даже клясться, как говорит отец, не стал, чтобы им помочь. Впрочем, в этом его упрекать нельзя. Ложная клятва до добра не доводит.
В декабре Анна и Соломония добрались до глав о любви к родителям. Их черница читала с особым выражением, все проговаривала, объясняла и не торопилась. Наверное, так приказал ей отец. Много из того, что было прочитано о родителях, княжна быстро забыла, но некоторые изречения были интересными. «Матери боле любят сыны, яко же могут помогати им, а отци дщерь, зане потребуют помощи от отец». Неужели это так? Неужели мать любит братьев больше, чем ее? Потом было еще «очи, насмехающиеся над отцом и пренебрегающие покорностью к матери, выклюют вороны дольные и сожрут птенцы орлиные». В этом месте Анна ужаснулась. Сколько раз она делала так, насмехалась над привычками отца и упрямилась, давала отповедь матери?
31 декабря 1463 года черница сообщила княжне от великой княгини, что нынче будет последний день их чтения и ее, Анны, покаяния. В январе ей следовало сходить к исповеди. Беседовать с кем-либо о том, что случилось, ей запрещалось. После исповеди девушке разрешалось показаться на людях с родными. Анна удивилась сама себе, потому что не возликовала, не обрадовалась. Последнее, что она запомнила из прочитанного в тот день, было «муж болтливый беды не избегнет». Княжна сразу вспомнила Семена Ряполовского и то, что он разгласил отцу и дяде, а те всей Москве. При том, что Семен сам на нее набросился, она его не соблазняла. «Беды не избегнет». Это было бы хорошо.
Девушка отблагодарила черницу так, как могла. Отдала все свои сбережения, сто и тридцать денег, серебряный подсвечник, подаренный дядей Александром, и кольцо с аметистом, полученное на двадцать лет. Жизнь изменилась, и Анна не знала, что ее ждет.
* * *
28 января 1464 года
Январь 1464 года в Москве был холодным. Снега за этот месяц выпало мало, зато морозы были лютые. Но в конце января началось потепление и каждый день, хоть и умеренно, шел снег. На конец января была намечена свадьба великого князя Рязанского Василия Ивановича и сестры великого князя Московского Ивана Васильевича, Анны Васильевны. Это был брак, который долго и упорно устраивала мать невесты, вдовая великая княгиня Мария Ярославна.
Весь прошлый год Василий Долматов много занимался рязанскими делами вместе со Степаном Бородатым и «причтом Бородатого», как называли во дворце три дюжины дьяков и подьячих ростовца, а также некоторых детей боярских, не гнушающихся быть подручными хитрого старика.
В малой трапезной мнения по поводу рязанских дел разошлись. Сам великий князь Иван Васильевич и Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев выступали за то, чтобы полностью завладеть великими княжеством Рязанским и сделать молодого великого князя Василия Ивановича служилым князем, таким как Гвоздь или Иван Стрига. Это было легко осуществить и на первый взгляд казалось привлекательным. Дело в том, что Василий Иванович Рязанский давно уже был, по сути, заложником московских князей, жил в Москве с детства и никуда не мог уехать без позволения московских покровителей. Его отец, великий князь Рязанский Иван Федорович, был давним союзником Василия Васильевича Темного, помогал тому во время смуты и в духовном завещании назвал великого князя Московского попечителем малолетнего сына. Детство и отрочество Василия Ивановича прошли в Москве, в великокняжеском дворце. Жена Василия Темного, Мария Ярославна, постоянно сводила мальчика со своей дочерью Анной, надеясь заключить между ними брак. Брак дочери с великим князем, пусть таковым Василий Рязанский был только на словах, считался достойным и почетным для княжны Анны. Брак со служилым дворовым князем, конечно же, достойным и почетным считаться не мог. Поэтому Мария Ярославна всеми силами старалась защитить будущего зятя перед мужем и сыном, не дать им захватить его княжество и, имея влияние на Степана Бородатого, требовала от того следовать ее замыслам. Дьяк Степан был многим ей обязан и во всем поддерживал. Хотя в этом деле, как он сам признавался, ему пришлось наступить себе на горло и пойти против себя самого.
Василию Долматову эти споры не нравились, но он был во дворце человек относительно новый и ничью сторону не принял. Просто выполнял поручения великого князя и Степана Бородатого. Посему, в течение года, ему пришлось разобрать целую кипу грамот и договоров, трижды посетить Рязань с двухдневными визитами, познакомиться лично с женихом и невестой.
Василий Иванович Рязанский в свои шестнадцать лет был не юношей, а ребенком. Нежным, немного глуповатым, доверчивым, добрым ребенком, неспособным шагу ступить без помощи и совета. Это в нем Василию Долматову было по душе, но сам бы он иметь такого беспомощного сына не пожелал. По приказу великого князя Ивана Васильевича от января 1463 года, меньше чем за год Василия Рязанского надлежало обучить весьма многому, задача это была нелегкая. Осенью Василий Иванович должен был отправиться в свою вотчину княжить. В окружении московских бояр и советников, конечно же. Василий Долматов разобрал все рязанские бумаги, хранящиеся в Москве почти десять лет, и московские бумаги, касающиеся Рязани, на две неравные части. С первой, меньшей частью, великого князя Рязанского надлежало ознакомить. Вторую, большую часть, ему было показывать нельзя, это могло сильно повредить делу. После проверки Степана Бородатого несчастного ребенка стали шпиговать знаниями, которые были ему неинтересны, и вводить в курс обязанностей, которыми он никогда не занимался. Василий Долматов старался делать это деликатно, но несколько раз его назвали дураком, занудой, приставалой и шальным немцем.
Княжна Анна Васильевна, как это ни странно, питала почти сестринскую любовь к Василию Ивановичу Рязанскому. Почему это было странно? Потому что Анна Васильевна была весьма умной, сообразительной, деловитой, довольно скучной, много думающей, слегка лукавой девицей. Сначала Василий Долматов подозревал, что ее чувства к глуповатому князю Рязанскому напускные, наигранные внушением матери, но затем дьяку пришлось признать, что эта четырнадцатилетняя девочка действительно опекает жениха и заботится о нем. И даже не ради собственных интересов, а скорее по дружбе, или даже, девичьей любви. Такое ведь бывает, думал про себя Долматов со смехом.
Василий Иванович Рязанский был красив, как ангел небесный. Княжна Анна Васильевна выглядела столь заурядно, что красивой ее не назвал бы даже самый бессовестный льстец. В октябре, когда небольшой двор великого князя Рязанского отбыл в Переяславль Рязанский на реке Оке, Анна Васильевна ходила по хоромам матери, как в воду опущенная. Из разговора с ней Василий Долматов понял, что как всякий умный человек, утратив контроль над кем-то для себя важным, она терзается сомнениями и тревогами. Ему хотелось как-то успокоить эту смышленую, некрасивую княжну. Поэтому он сообщил ей, что ее жениха охраняют от любой неприятности и вернут в Москву в случае опасности без промедления. Кажется, ей стало легче. Почему то она доверяла ему, Долматову, больше других дьяков и дворовых. Конец их разговора развлек Василия чрезвычайно. Отведя его в сторону, Анна Васильевна прошептала, что если все устроится хорошо, она после свадьбы даст ему горсть доброго жемчуга. Тайком от матери, само собой. Дьяк на другой день деликатно сообщил об этих посулах невесты великой княгине Марии Ярославне, та заулыбалась, подергала Долматова за ухо и ласково окрестила ловчилой.
Свадьба состоялась 28 января 1464 года в церкви Успения в крепости. Гости из Рязани. Твери, Новгорода, Пскова, Костромы и многих других городов заполонили хоромы великого князя, дворы его братьев, Ряполовских, Оболенских и Ивана Юрьевича Патрикеева, а также большинства московских бояр. От духовных мало кто был, к венчанию пришли в основном московские. Причиной тому послужило недовольство очень многих священников тем, как вел себя митрополит Феодосий. Бедность, неустроенность и запустение церквей стали такими явными, что раздавались уже голоса, не пора ли Феодосию передать пастырский посох более расторопному архиепископу. Таковых было в избытке. Феодосию не помогали даже переговоры с константинопольским патриархом о примирении после разлада, учиненного из-за Исидора.
Четырнадцатилетняя невеста, вопреки правилу выглядеть скромно и трепетно, гордо шествовала из церкви, сияла и держала жениха под руку так крепко, что он не мог бы сбежать при всем желании. Василий Иванович, великий князь Рязанский, казался почти величественным и настолько серьезным, насколько серьезным может казаться шестнадцатилетний юнец. Василий Долматов стоял на хорах и отмечал гостей вместе с дьяком Алексеем Полуэтовичем и подьячим Иваном Котовым. После свадьбы им надлежало записать все подарки и доложить великой княгине и жениху, кто что подарил. Подарок великого князя Московского будущему зятю еще предстояло оценить по достоинству. Маленькое княжество Пронское добавлялось к великому Княжеству Рязанскому в качестве приданого невесты.
Василий еще раз пробежал глазами по толпе гостей и заметил Оболенских. Иван Васильевич Стрига, Степанида Ивановна и их сыновья стояли возле столпа в первом, втором и третьем ряду, рядом с другими, многочисленным Оболенскими. За ними Долматов разглядел княжну Анну Ивановну. Она осунулась, была бледна и почти прижималась к брату Ивану Слыху. В церкви было тесно, но вокруг Анны гости разошлись, как будто она была зачумленной. На нее не смотрели, к ней не обращались. Она переговаривалась только с братом. Долматов вздохнул. Анна Ивановна его часто раздражала и в прошлом году чуть не отобрала у него дочь, но ему было жаль ее. Нельзя так шельмовать человека. И в чем ее вина? Глупый поступок неопытной девушки может быть причиной бесконечного всеобщего презрения? Разве это справедливо? Василий даже почувствовал свою ответственность за случившееся с ней. Если бы он поклялся, произнес несколько слов…
Когда гости церемонии покинули церковь, Долматов отдал листы дьяку Алексею, спустился и вышел на улицу. Тут еще продолжали чествовать новобрачных, но толпа и шум смещались к хоромам великого князя. Василий поискал взглядом Оболенских. Он хотел подойти, поклониться им и засвидетельствовать почтение. Это следовало сделать давно. Но их нигде не было. Видимо, свернули за церковь и направились во дворец через задний двор великого князя. Неудача. Дьяк стал пробираться направо, к крыльцу.
Венчание рязанского князя Василия Ивановича и княжны Анны Васильевны
* * *
29 января 1464 года
- Ваня, да не вались набок! - Мария Тверянка, пыхтя, затаскивала Ивана Васильевича на ложе. - Тяжелый ты какой, не надорваться бы!
Рында, услышав слова великой княгини, попытался помочь, но она жестом остановила его и произнесла. - Это моя забота, хмельного мужа укладывать и разувать. Иди за дверь, Никита.
Рында, потоптавшись у кровати еще несколько мгновений, вышел из постельной и тихо прикрыл дверь.
- Не поднимай меня, Марья, пожалей свою спину, - проворчал великий князь. - Сними сапоги и все.
- Горе ты мое, - Мария Борисовна обошла постель, уперлась ногой в столбик у изножья и начала стягивать сапог. - Ты же всегда пьешь и не пьянеешь. Не закусывал, что ли? Вот скажу Василию, что ты опять не ел, а токмо пил, он тебя поругает. Живот то заболит завтра.
- И думать не смей ему сказывать, - Иван Васильевич открыл один глаз. - У меня живот год не болит. Я ем и пью, что хочу и когда хочу. Я великий князь, или дитя неразумное?
- Как тут поймешь, ты мне скажи, - всплеснула руками Мария Тверянка, потом собралась с силами и опять стала стягивать сапог. - Разумно ли великому князю так бражничать, что его в покои волочат, как бревно.
- Разумно, - криво усмехнулся Иван Васильевич. В его лице, обычно спокойном и строгом, появилось что-то дерзкое. - Свадьба сестры не каждый день случается.
- Это верно, - Мария Борисовна, наконец, сняла с мужа один сапог и взялась за второй. - Видел ты нынче, как с наперсницей моей, Анной Ивановной эти старухи и уродины обошлись? Надулись, как жабы, разбежались, когда она села за стол, шикали на нее и какие только рожи не корчили. Я уж подумала, не на собор ли святых и великомучениц попала, сколько в них спеси и осуждения было. Пожалуй, не для них рек Господь, что не суди, да не судим будешь.
- Пожалуй, не для них, - повторил великий князь и глупо улыбнулся. - А ты-то сама подошла к ней, Марья? Небось, побоялась этих злоязычных баб.
- Подошла! - возмутилась Мария Борисовна. - И не одна, а с матерью твоей. И при всех громко попросила завтра... То есть сей день уже, быть у меня.
- И что, она сейчас к нам завалится сюда? - хмыкнул Иван Васильевич.
- Сей день, а не сейчас, Ваня, - закатила Глаза Мария Борисовна. - Вот же ты напился, в кои то веки, небывалое дело. Анна Ивановна вечером зайдет ко мне, после службы. В семь часов.
Муж не ответил. Он, как будто, уже уснул, но один глаз его оставался приоткрыт.
Закончив с сапогами, великая княгиня принялась снимать с супруга опашень. Это был новый наряд, из пурпурного скорлата, с подкладкой из розовой тафты и опушкой из камки, с узорными нашивками и петлями, золотыми пуговицами, обшитый жемчугом. Под опашень Иван Васильевич надел тончайшую белую сорочку чуть выше колен, с подоплекой и ластовицами, и тремя жемчужными пуговками. Мария Тверянка не без труда избавила великого князя от опашня, но сорочку и портки решила оставить, чтобы не разорвать ненароком.
Она здорово устала, день начался до утрени, и отдохнуть в полдень не получилось. Возня перед венчанием всегда радовала великую княгиню, но сегодня она повеселилась от души. Свекровь, что ни говори, умела устроить любое торжество. Не случилось ни промашки, ни заминки, каждый знал свое место и исполнял все в точности. А сколько было гостей и дорогих подарков! Мария Борисовна хотела все их посмотреть, но дьяки перетаскали подношения во вдовьи хоромы. Теперь, недорогую рухлядь и безделушки, которые она могла бы выпросить для себя у золовки Анны Васильевны, припрятали и покажут только то, что нельзя попросить, или ей негоже. Свекровь, к несчастью, знала ее как облупленную.
Мария Тверянка сбросила с себя тяжелую, голубую опашницу с камнями и канителью и осталась в одной шиденной сорочице. Ужасно хотелось спать. Она так вымоталась, засуетилась и забегалась, что забыла даже вечор навестить сына. Иван Молодой опять болел, у него распухали ручки и ножки то там, то тут. Василий Долматов давал ему прополис, прикладывал туда, где вспухло, тряпицы с настойкой из лопуха, запретил соль. Это помогало, но на время, потом припухала другая рука или нога. Может, чадо кто-то сглазил или околдовал? Надо сказать Василию, чтобы разбавлял настойку лопуха не простой водой, а освященной. Ее же и для питья полезно брать.
Почему же она никак не может зачать? Столько лет старается и ничего не получается. Родился один сын, а за ним никого. Наталья Полуэктова обещала свести ее с бабками в Загородье, которые знают, как стать плодовитой, но не свела. Долматов как услышал от нее, что есть бабки-знахарки и она хочет их позвать, раскричался, словно полоумный, и все мужу донес. Сетовал, что какие-то бабы в Загородье лечили язвы на ногах одному боярину припарками с золой, и так напарили, что он в горячке умер. Мол, уж не те ли это знахарки? Беспокойный он человек, дьяк Василий. Проверяет всю их еду и питье, не позволяет употреблять никаких зелий. Лечить он, конечно, умеет, а вот плодовитость ей вернуть ему не по силам.
Великая княгиня лежала, уставившись на расписной потолок. Свет свечей делал узоры на нем подвижными и причудливыми. Утром не надо отпускать Ивана, пока не зачнет ей дитя. Пусть выпьет огуречного рассола, голову облегчит, и не отлынивает. Завтра дел невпроворот. Подарки, все-таки, хочется посмотреть. И не забыть бы, что в семь часов придет Анна. В позапрошлом году она надавала Анне дурных советов, подвела подругу чуть ли не под монастырь. Как посмел этот вычурный Угрим, Григорий Заболоцкий, от Анны отказаться? Теперь хорошо бы найти ей другого жениха. И не кривого, прышемордого, или болтливого, которого к столу великого князя не пригласишь. Может, кого то из бояр подыскать? Свободного, или сосватанного. Увести у какой-нибудь раззявы, как у Анны увели. Такое решение понравилось Марии Борисовне и она начала перебирать в уме неженатых бояр и детей боярских, но глаза уже слипались, мысли разбегались. Сабуровы? Челяднины? Бутурлины? Коль скоро все получится, Анна будет при ней. Свекровь ко двору своих девок навязывает, но Анне она не воспрепятствует, раз сама подошла к княжне Оболенской на свадьбе и ласково с ней беседовала. Да и зачем бы ей препятствовать? Мария Ярославна любит Анну, просто пока сердита на нее, и со Степанидой Ивановной дружна. Вечно они сидят и стрекочут как две сороки. Великая княгиня дремала, но время от времени пробуждалась и беспокойно ворочалась.
Покои великой княгини
* * *
29 января 1464 года
Где то с середины декабря, когда день свадьбы сестры Ивана Васильевича и великого князя Рязанского был назначен, у Василия Долматова появились свободные утренние и послеобеденные часы. Он хотел заняться разбором старых бумаг, которые хранились у Степана Бородатого в беспорядке, чтобы легче было подыскивать нужное к спору, докончаниям или заседаниям. Но тут Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев попросил его подготовить из разных судных грамот одну годную сводную грамоту, которой мог бы пользоваться великий князь. И винить в том, что Гвоздь вовлек в эту работу именно его, было некого, кроме себя самого. Во время частых разговоров с Гвоздем об обучении в Монпелье, как там все устроено, Василий хвалился, что помимо медицины изучал и право, ибо без этого нельзя продвинуться в учебе. Он увидел, как князь Патрикеев заинтересовался этим и подумал, что зря сказал лишнее. И оказался прав. Не прошло и двух недель, как Иван Юрьевич притащил к их вечерней трапезе несколько судных грамот, обязал Долматова их прочесть и потом переговорить с дьяком Василием Жуком, как составить одну грамоту из нескольких. Одна из судных грамот, новгородская, была приобщена к докончанию бывшего великого князя Василия Васильевича Темного с Новгородом после войны. Новгородцы получили мир в обмен на уменьшение своих привилегий. Василий Темный с тех пор мог судить в Новгороде великокняжеским судом, поэтому ему и дали список новгородской судной грамоты. Эту грамоту хорошо знал и использовал когда то подьячий Иван Котов, так как был в Новгороде слугой у Дмитрия Шемяки. Поэтому к составлению общей грамоты привлекли еще и Ивана Котова. Три дня Долматов, Жук и Котов выписывали правила из всех грамот, отмечая общее и различное, еще два дня ушло на сверку наказаний, как они различались за одно и то же деяние. Получилось не очень ясно, и тогда Гвоздь предложил Василию Долматову походить к нему в Зарядье к суду, чтобы на деле послушать решения, споры и разборы. Без практики трудно было подступиться к написанию общей грамоты.
Целую неделю Долматов являлся в Зарядье сразу после утрени, а уходил вечор, часам к семи. Даже днем не спал, иначе великий князь, не вернись он к ужину, устроил бы ему сущий разнос. На другой день после свадьбы, когда у людей во дворце было похмелье, Василий не надеялся увидеть Гвоздя в суде. Но как бы ни так, Иван Юрьевич к его приходу был на месте, судил-рядил, выносил приговоры, обжаловать которые было невозможно, и делал это в плохом настроении, поскольку выпил на свадьбе не меньше других.
К полудню подошла очередь дела конокрадов. Татары пригоняли в Москву на продажу много коней. Некие лихие люди из Серпухова украли у них три дюжины отличных лошадей, татары воров выследили, схватили и потащили на суд. Наказание за кражу лошади было в Москве одним из самых суровых, виновных обычно казнили с жестокостью, а их имущество пускали на поток и разграбление. Видимо, преступники были не бедным людьми, если татары их сразу не поубивали, а решили судить. Имущество осужденных делилось между казной и потерпевшими от воров.
Долматов сидел на втором этаже судебной избы, жевал половину ковриги хлеба, запивал молоком и записывал заметки о том, что было утром в суде. Снизу, из сеней, доносилась громкая татарская речь и чьи-то жалобные вопли. Василий усмехнулся, допил молоко и вышел на лестницу. Отсюда уже был слышен голос Ивана Юрьевича Патрикеева, который всегда говорил тихо.
- Мне к этому суду быть не надлежит, - доказывал кто-то визгливо и напористо. – Я бывший чернец, Божий человек. Меня епископ должен судить, а может и митрополит. Отправьте меня к церковному суду или принесите Номоканон, Кормчую книгу.
- Какой тебе канон, расстрига? – возмутился Гвоздь. – Канон захотел, тать. Тебе, как и сообщникам твоим, приговор за кражу лошадей один может быть, и ты его получил.
- Митрополит узнает, - в отчаянии угрожал подсудимый. – И архимандрит тверского Отроча успенского монастыря вас не пожалует. Где это видано, чтобы чернеца, слугу Божьего, по навету басурманскому великий князь отдал на казнь. На небесях вой будет страшный и возмущение великое.
- Пока тут только твой вой и возмущение, Фомка, - князь Патрикеев решил, что пора заканчивать и Долматов услышал, как он сказал приставам. – Ведите их всех на лед, и отсеките головы. А этому расстриге сначала руки отрубить, а потом только голову. Головы выставить у Симонова, где конный торг. Каких лошадей вернули, отдайте Каджи нынче же. И половину того, что найдут у этих татей. Но прежде чем половину отдать, пусть Фрол мне доложит, что там нашлось.
Василий спустился по лестнице. Приговоренных в кандалах выводили из сеней, их рыдания были слышны, наверное, и в крепости. Гвоздь сидел на судном месте. Он выглядел недоспавшим и уставшим.
- Тебе бы прилечь, Иван Юрьевич, - Долматов забросил на плечо сумку. – Шестой час давно звонили у Успенской. Я свои дела завершил, пойду на княгинину половину, возьму дочь и около семи буду на чердаке, к ужину. Ты то придешь?
- Приду, - вздохнул князь Патрикеев. – Голова трещит, как старый горшок. Надо было утром чарку принять. Думал, отпустит.
- Теперь лишь после сна отпустит, - хмыкнул Долматов. – Я бы дал тебе болиголов, но когда голова болит от пьянки, его нельзя, судороги могут быть.
- Этого мне еще не хватало, - Гвоздь улыбался улыбкой мученика. – Жена меня и так до судорог доводит кажен день. Не заводи в дом бабу, Василий, мой тебе совет.
Покинув судную избу, дьяк быстрым шагом пропетлял по переулкам Великого посада, пересек Великий Торг и вошел в крепость у Фроловской башни. Через несколько минут он миновал Ярославичево место, площадь Успенской и Архангельской, шмыгнул в калитку на задний двор за княгининой половиной и поднялся по лестнице к детским. Рынды пропустили его, не задавая вопросов, Долматов был здесь частым посетителем.
Но, не дойдя до детской Марьи, Василий увидел на скамье у дверей в горницу великой княгини женщину. Она была одета в нагольную шубу, обшитую багряным узорчатым аксамитом, и дорогой каптур с меховым очельем. Рядом с ней пристроилась холопка в черном тулупе. Долматов встретился взглядом с хозяйкой богатой шубы. Что ж, его заметили, уйти было бы невежливо.
- Вечор добрый, Анна Ивановна, - дьяк приблизился к лавке, снял клобук и поклонился княжне Оболенской.
- Добрый, - повторила за ним тихо Анна. – Откуда ты?
- Из судной избы, - ответил Василий. – Хочу забрать дочь и пойти на чердак, к ужину. Ты кого-то ждешь, Анна Ивановна?
- Марию Борисовну, - девушка говорила в сторону, словно не с ним. – Девки на ее половине молчат, куда она подевалась. Вчера сама сказала мне быть у нее к семи часам, и ушла. Скоро восемь, наверное, прозвонят. Ты не знаешь, где Мария Борисовна?
- На чердаке, за ужином, где ей еще быть в это время, - удивился Долматов. – Может великая княгиня позвала тебя на чердак и не пояснила, как следует, куда идти, отчего вы и разминулись?
- Разве она ужинает не у себя, а на чердаке? – Анна Ивановна взирала на дьяка с недоумением.
- Да, во все дни, - кивнул Василий. – Хочешь, я провожу туда? Только сначала Марью возьму.
- Ладно, - Анна встала и взглянула на двери детской. – Она там?
- Там, - Долматов сунул подмышку клобук. – Я быстро.
- Погоди, - вдруг остановила его княжна. – Великий князь воспретил мне к Марье подходить и говорить с ней.
- Об этом не думай, считай, что он разрешил, - Василий сделал неопределенный жест рукой.
Анна Ивановна изумилась. – Ты что же, за него говоришь?
- Конечно, - сказал Долматов. – Не беспокойся, он давно забыл. А если попрекнет, скажи, что я виноват в том, что запрет нарушился.
- Нарушился? – Анна сердито фыркнула. – Это я его нарушаю, а не ты.
- Согласен, - Василий почесал щетину на щеке и вспомнил, как вчера на венчании княжна Оболенская показалась ему подавленной, молчаливой и осунувшейся. Похоже, он ошибался, сварливая гордячка была не прочь отчитывать его, как в старые времена. – Я уверен, что он не вспомнит об этом. Так мне отвести тебя к ужину, Анна Ивановна? Без Марьи я не пойду, ей надо поужинать.
- Марье? С великим князем и великой княгиней? – Анна была потрясена.
- Да, - Долматов не желал ничего объяснять. – Там не только они. Это не пир, к которому женщинам нельзя. Семейный ужин. Ничего хмельного. Пойдем или нет?
- Пойдем, - княжна замерзла, ожидая Марию Тверянку в холодном переходе. Идти в сопровождении одной лишь служанки, без родителей или братьев, к ужину великого князя было для нее неуместно, но если великая княгиня сама позвала, неучтиво было бы не явиться. Анна надеялась, что мать и отец не попеняют ей за это.
Василий исчез в детской, но очень скоро вернулся с дочерью на руках. Марья Долматова, двухлетняя пухленькая хохотушка, что то щебетала ему в ухо и сучила маленькими ножками, раскачиваясь на отце как на качелях. Увидев Анну, она замолкла и уставилась на княжну.
- Манька, это я, - девушка улыбнулась. - Не узнаешь меня?
- Помнишь Анну Ивановну? – спросил девочку отец, и та немедленно спрятала лицо в воротнике его тулупа.
Анна огорчилась.
– Она не боится, просто стесняется, - пояснил дьяк. – Привыкнет и вспомнит. Поторопимся, а то Иван Васильевич весь ужин мне выговаривать будет.
Они прошли через княгинину половину во двор к церкви Спаса на Бору, поднялись по лестнице, ведущей в Набережную палату, и оказались перед сенями малой трапезной, в которой было много верхней одежды. Из соседней кухни доносились голоса слуг. Долматов крикнул помощника дворецкого, поручил ему позаботиться о холопке Анны, помог княжне снять шубу и засунул в ее рукав ценный каптур. Шуба отправилась на вешалку, затем Василий освободил от тулупчика Марью, скинул свою овчину и распахнул дверь в трапезную.
Едва вступив на порог, дьяк отыскал глазами великую княгиню и громко произнес. – Мария Борисовна, я на твоей половине встретил Анну Ивановну Оболенскую. Ты ее к семи часам звала, так она пришла не сюда, а к постельной избе. Вот, доставил княжну, как ты хотела.
Анна посмотрела на испуганное лицо подруги и поняла, что та, после вчерашних питных медов, начисто про нее забыла.
- Анна Ивановна, голубушка, - вскочила с места Мария Тверянка. – Добро пожаловать к столу! Милости просим!
- Благодарствую, - княжна Оболенская не знала, куда ей сесть. К ней живо подошел Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев, поставил к столу еще один стул и выдвинул его перед девушкой.
Усевшись на свободное место, напротив великого князя, Анна Ивановна окинула взором зал. Перед ней предстало невероятное, немыслимое зрелище. В малой трапезной стоял длинный стол, горело множество восковых свечей. Во главе стола сидел в простой домашней одежде великий князь Иван Васильевич, а за столом, вместе с ним, ужинали люди, которые по своему рождению, положению и чину не могли, не имели права приближаться к великокняжеской трапезе. Князь Иван Юрьевич Гвоздь Патрикеев, конечно, мог бы пировать с Иваном Васильевичем за одним столом. Но то, как он был одет к трапезе, поражало. На нем был простой кафтан, войлочные стоптанные сапоги, а волосы Гвоздя так взлохматились, как будто он явился спросонья.
«Вот тебе и князь Патрикеев, наместник Москвы. Какой-то варнак» - подумала Анна.
А дальше было еще хуже. Великая княгиня была одета ничуть не богаче Гвоздя. В чем- то домашнем, застиранном и кое-как подшитом, Мария Борисовна расположилась по правую руку от мужа. Она посадила сына Ивана к себе на колени, поставила его тарелку рядом со своим блюдом, и кормила мальчика, отщипывая от вареного цыпленка мясо пальцами. Возле Марии Тверянки восседала ее свекровь, мать великого князя, Мария Ярославна. Она что-то советовала снохе и посмеивалась. Остальные участники застолья заставили Анну сомневаться, не спит ли она. По левую руку от великого князя, ближе к нему, чем благородный князь Патрикеев, сидел дьяк Степан Бородатый, а сразу за ним жена дьяка, Агафья. За Агафьей сидел Гвоздь, за Гвоздем его жена Евдокия, а за ней ее отец, казначей Владимир Григорьевич Ховрин. После них, на углу, сидел дьяк Василий Жук. Напротив Ивана Юрьевича Патрикеева и Евдокии Патрикеевой пристроились дьяк Алексей Полуэктович и его супруга Наталья Полуэктова. Справа от Натальи занял свое место Василий Долматов с дочерью. Анна сидела напротив великого князя и не понимала, как это вообще возможно, ужинать людям такого разного чина, будто обычная семья.
За столом шла оживленная беседа. Обменивались новостями, сплетнями, забавными случаями, говорили о делах. Анна Оболенская, послушав эту беседу, чуть не упала со стула. Помимо самой пустой болтовни, тут решались очень важные дела. При этом решались настолько легко, как будто речь шла не о судьбе удельных князей, войне или взыскании огромных долгов путем отбора вотчин и имений, а об обыденных заботах. Дьяк Степан Бородатый забавлялся чему-то и старчески кряхтел, Алексей Полуэктович что-то доказывал князю Патрикееву, оживленно жестикулируя, Василий Долматов вытягивал шею, слушал великого князя, брал перо и прямо за столом записывал его поручения. Манька старалась выхватить у отца перо, великий князь смеялся и грозил ей перстом. Василий Жук жамкал губами, запихивал в беззубый рот кашу и аккуратно подкладывал на тарелку Анне кушанья.
Еда была простой. Никаких изысканных блюд на драгоценной посуде. Очевидно, за этим столом никого не пытались впечатлить и поразить богатством угощений. Анна с аппетитом ела, все было удивительно вкусным. Девушка совсем не была уверена, что Мария Борисовна, да и другие, хотели бы, чтобы она увидела это семейное застолье. Но раз уж она здесь, придется делать вид, что все хорошо. Вдруг великий князь обратился к ней, и она от удивления чуть не подпрыгнула.
- Анна Ивановна, как отец с матерью? Здоровы ли? – Иван Васильевич улыбался.
- Здоровы, - едва выговорила Анна, смущаясь.
- Надобно мне с отцом твоим потолковать со дня на день о казанских татарах, - задумчиво произнес великий князь. – Он знает, мы уже обсуждали с ним это дело.
- Я передам, - княжна боялась поднять глаза на великого князя, раньше она никогда не говорила с ним вот так, без церемоний.
- Анна, ты не пугайся, - Мария Ярославна с иронией взглянула на сноху. – Привыкай ужинать с нами. Марья мне задумки свои рассказала. С тобой она ими не поделилась?
- Нет, - Анна отрицательно покачала головой, не понимая, что та подразумевает под задумками подруги.
- Мария Ярославна, - великая княгиня смотрела на свекровь укоризненно. – Это наши с ней заботы.
- Вот еще, - та явно насмехалась над женой сына. – Она ведь, без твоего участия, мужа тебе подыскивает, Анна. Из дворца, чтобы ты все время с ней была. Со мной ей скучно. Такая доброхотка, ей Богу.
Анна Оболенская покраснела до самых кончиков волос и не знала, куда деться от стыда.
- Мария Ярославна, - подал голос Василий Долматов. – Это и впрямь их заботы. Может, о другом зачнем говорить?
- Что, оробел, Василий? – не поддалась на попытки сменить тему беседы вдовая великая княгиня. – Тебе жениться пора, утешиться от вдовства с молодой женой. Дочь растет без матери, куда это годится? Вот Анна Ивановна Оболенская, чем не невеста? Ты не спи на ходу, обхаживай ее отца и мать. Где ты еще такую красавицу найдешь? И она тебе не чужая, ты ее знаешь.
Если бы речь шла не о ней, Анна, пожалуй, от души посмеялась бы над Долматовым, когда он услышал слова Марии Ярославны и растерянно застыл с полуоткрытым ртом. Девушка, конечно, не засмеялась и не ответила, но всем остальным за столом высказывание великой княгини понравилось. Полуэктовы и Патрикеевы сразу стали шутить, что если Мария Ярославна за него взялась, ему лучше не трепыхаться и готовиться к свадьбе. Степан Бородатый начал развивать мысль своей покровительницы, а великий князь, откинувшись на спинку стула, молча потешался как над дьяком Василием, так и над княжной Оболенской. Мария Тверянка продолжала кормить сына, но Анна заметила, что та странно посматривает на нее и как будто оценивает слова свекрови.
Через пять минут тема разговора поменялась, начали обсуждать дела в Замоскворечье, весенние посадки и Тверь. Анна вернулась к еде. В пол-уха слушая князя Патрикеева, она внезапно подумала, что ей нравится за этим столом, в этой трапезной, с этими людьми, невзирая на необычную, домашнюю обстановку.
«Если не брать в расчет жену и мать, они как близкая родня, и столь вольны высказываться при великом князе, обращаться к нему», - Анна ясно осознала, насколько крепки связи между этими людьми и велико их влияние, раз они привычно сидели за ужином и обсуждали важнейшие дела. Пиры в столовой избе дворца были совсем другими. Как рассказывал отец, на них заискивали, льстили, пытались произвести впечатление, нападали друг на друга, чтобы выслужиться самим, да и отравить могли запросто.
«И я могу попасть в этот круг», - Анна поняла, что слова Марии Ярославны не вызывают в ней отторжения, что в них кроется решение многих ее бед и сомнений последних лет. – «Более того, я хочу попасть в этот круг и попаду в него. Если отец попросит Венсана быть ему зятем, тот не посмеет отказать из благодарности и уважения к отцу. И в придачу я получу Маньку.»
Анна повернула голову в сторону Долматова. Он в этот миг тоже посмотрел на нее. Девушка загадочно улыбнулась. «Попался».
Bernard:
» Часть 2 Глава 2 Собственный выбор
Глава 2
«Собственный выбор»
30 января 1464 года в доме князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского начались странные, но вполне ожидаемые события. Княжна Анна Ивановна не пошла к утрени, не спустилась поздороваться с родителями и братьями, не села завтракать.
Степанида Ивановна подумала, что дочь простудилась на свадьбе или занемогла в женские дни. Перед полуднем княгиня и Иван Стрига поднялись к ней. Дочь лежала в кровати, не одетая, отвернувшись к стене, и тихо плакала. Она не чихала, не кашляла, и от женской хвори, очевидно, не страдала. Мать насторожилась, не обидел ли ее кто-нибудь на торжествах, и спросила об этом. Анна какое-то время не отвечала, продолжала плакать, потом перестала всхлипывать и высказала родителям все.
Она заявила, что ее жизнь погублена и разрушена, что на свадьбе сестры великого князя многие обращались с ней как с прокаженной. Расступались, и умолкали, когда она приближалась, отворачивались, шептались за ее спиной. Что она думала, что исполнила покаяние за четыре месяца, заручилась поддержкой великой княгини Марии Ярославны, что теперь о позоре забудут, но этого не случилось, ее продолжают осуждать.
Анна Ивановна сетовала, что она так и не вышла замуж, лучшие годы для замужества миновали. Отец протянул со свадьбой, то ли не хотел ее отпускать, то ли не видел, что Ряполовские его обманывают. Что после неудачи с ними у Ивана Васильевича был целый год, но он не удосужился позаботиться об устройстве жизни дочери. Что на предсвадебный пир ему взбрело в голову позвать Ивана Ивановича Ряполовского и его брата, Семена Хрипуна и задирать их. Чем это кончилось, известно. Что она до этого пыталась завершить докончание с Ряполовскими, когда встретилась тайком с князем Семеном Молодым и хотела его уговорить. Да, сглупила, от неопытности и по совету Марии Тверянки, но не блудница, как обозвал ее отец. Чья это была забота, договариваться с женихом? Разве ее? Нет, отца. Но сколько можно было ждать, до старости? Она ошиблась, но большого греха не сделала, и что получила? Двенадцать ударов плетью в ее-то двадцать четыре года.
Пока Анна говорила все это, она снова начала рыдать и закрывала лицо руками. Иван Стрига был потрясен, в его душе что-то оборвалось, он сам чуть не заплакал, видя горе дочери.
Но она еще не закончила. С надрывом княжна стала рассуждать о том, что теперь ее ждет. Мужа не будет, какой князь или боярин ее возьмет после такого позора? Разве что захудалый, нищий гость или смерд на нее позарится. Пока она не замужем, у нее нет защиты мужа. На любом празднестве, после службы в церкви будут тыкать пальцем и ехидничать. Детей своих не родится, придется возиться с племянниками и племянницами, обитать в домах братьев или сестры, как приживалка. Стать презираемой, противной Богу, бездетной, не дающей плод смоковницей. Засыхать по воле Господа. И за что ей эта доля? Почему отец и мать ее не любят, почему не устроят ее жизнь так, как ей хочется, по собственному выбору? Про собственный выбор она повторила трижды.
Это было последнее, что Анна Ивановна сказала, прежде чем опять отвернулась к стене и залилась слезами. Отец выскочил из постельной в смятении. Он вдруг осознал, что причинил дочери много страданий, что в ее позоре была его вина, и что он ничего не сделал, чтобы исправить положение. Мать, охая, побежала за ним. Степанида Ивановна ожидала подобного, наблюдая, как Анна четыре месяца стойко сносила заточение и проповеди, ни разу не заплакав.
К обеду княжна Оболенская не вышла. После трапезы Иван Васильевич, Степанида Ивановна и их сын Иван Слых собрались на семейный совет. Анна в прошлом не один раз добивалась от родственников того, что ей нужно, слезами и голодом. На семейном совете Иван Стрига упомянул это и попытался оправдываться, но родственники набросились на него и поддержали Анну. Раз уж отец заговорил о своей вине, каждый решил припомнить ему прежние обиды и оплошности. Князь Оболенский растерялся, он всегда считал девичьи слезы блажью, а тут было столько тоски и отчаяния. Но привычка выжидать возобладала в Иване Стриге и отвратила его от скорых мер. Он отверг самые нелепые обвинения, по разумным жалобам обещал исправиться, и приказал Степаниде Ивановне кормить Анну насильно, чтобы та не навредила себе. Если через три дня дочь не начнет кушать, он поговорит с ней еще раз и решит, как поступить.
Степанида Ивановна не стала дожидаться, когда все уладится само собой. Она призвала дочь Евдокию, попросила ее убедить Анну начать есть, и строго наказала не спорить с ней и не ругаться, быть доброй сестрой. Быть доброй сестрой Евдокии предстояло впервые, но Дуня решила, что нужно исполнить волю матери. Для этого она переехала на два дня в свой старый отчий дом, не отлучалась от Анны, старалась ее приласкать, обнять и утешить. Но как Евдокия обнаружила, Анна не выглядела безутешной. Она просто лежала, отвернувшись к стене, пила воду и не уставала повторять, что отец должен позволить ей устроить жизнь по собственному выбору. Это заставило Дуню задуматься, правда ли сестра мучается, и не добивается ли она от родителей какой-нибудь очередной поблажки, как это уже случалось прежде. Но делиться догадкам Евдокия не стала, через два дня «умыла руки», заявила, что время лечит, и вернулась в семью.
Наступило 2 февраля 1464 года. Голодание княжны Оболенской продолжалась уже четвертый день. Когда вечор Иван Стрига возвратился из крепости от великого князя, с которым обсуждал казанские и ратные дела, Степанида Ивановна попеняла мужу на невнимание к дочери, доложила ему о том, что Евдокия ничем не смогла помочь и взяла с князя слово, что он нынче поговорит с Анной.
После трапезы Иван Васильевич, совершенно не знающий, что предпринять, с тяжелым сердцем поднялся в постельную Анны, сел на стул возле ее кровати и тихо позвал. Девушка действительно сильно похудела, была бледна и слаба. Повернувшись на бок, лицом к отцу, Анна встретилась с ним взглядом.
- Анна, ты нас с матерью в могилу сведешь, - Иван Стрига обхватил пальцами лоб и прикрыл ладонью глаза. – В который раз ты это делаешь. Иди, поешь, не терзай душу.
- Потом поем, отец, - голос Анны звучал еле слышно.
- Потом нельзя, сей же час нужно поесть, - князь Оболенский был готов на все, чтобы этот кошмар прекратился. - Чего ты добиваешься? Голодом себя уморишь? Кому станет легче?
- Тебе, отче, - Анна опустила веки. - Все заботы долой, похоронил и забыл.
- Как у тебя язык то поворачивается такое говорить отцу? - он покачал головой. - Ради Бога, смилуйся, скажи, что ты хочешь.
- Я хочу замуж, отец, - отвечала спокойно Анна.
- Хорошо, завтра пойду к великому князю, великой княгине, брошусь им в ноги, пусть поручат дьякам найти тебе жениха, сам я не в силах, - Иван Стрига сдался, он действительно собирался исполнить любую просьбу дочери. - Все твое приданое целое. Пусть отыщут, какого угодно боярина или князя, боярского сына, согласного взять тебя, который не будет слушать клевету Ряполовских. Только спустись и поешь, или мать тебе сюда принесет.
- Ты пытался найти мне мужа пять раз, отец, - прошептала Анна. - звал Семена Ряполовского, приглашал на смотрины двух братьев, ростовских князей. Потом был этот ярославский дурень, стригольник или болтун, его и не разберешь. И Григорий Заболоцкий, который сбежал, когда Хрипун меня опорочил. Думаешь, великий князь лучше тебя справится? Я хочу мужа, по собственному выбору. Назову тебе имя, а ты пообещай пойти завтра и перед великим князем попросить его в зятья. Тогда спущусь и буду есть.
Иван Стрига думал над тем, что сказала дочь. Он сообразил, что у нее есть кто-то на примете, насторожился и молчал. Княжна внезапно открыла глаза и пристально посмотрела на отца. - Обещай, или я уморю себя голодом.
- Хорошо, обещаю, - он начинал злиться, но больше всего на свете желал, чтобы мучения его ребенка закончились. - Обещаю завтра же позвать в зятья того, кого ты выбрала. Кто это?
- Василий Долматов, - произнесла она сдавленно, словно опасаясь отцовского гнева.
- Василий и Марья, - князь Оболенский вздохнул. - Как я не догадался. На прошлой неделе ты вся сияла, когда говорила, как он взял тебя с собой на ужин к великому князю и разрешил повозиться с Марьей. Да, Василий вхож в семью великого князя, но он ему не брат. Ты будешь женой дьяка, Анна. Понимаешь?
- Великокняжеского дьяка, - девушка ничуть не смутилась. - Я не хочу быть женой толстого, вечно пьяного боярина во вшивой шубе, который возьмет мое приданое, а потом будет бить меня, как надоевшую собаку. Василий не такой. Ты знаешь Василия, как он жил с Ксенией. У меня будет двухлетняя дочь. Мои сверстницы уже имеют по два-три дитяти.
- И тебе будет хорошо с Василием? - засомневался Иван Стрига.
- Мне не будет с ним плохо, - Анна приподнялась и поправила подушку. - Так что, ты исполнишь обещание?
- Исполню, как обещал, - Иван Васильевич встал, отодвинул стул от кровати, посмотрел на дочь и погладил бороду. - Вот ведь ты упрямая, Анна. Вся в деда. Который раз я на это поддаюсь? Вставай и иди ужинать.
- Встаю, - она ухватилась за протянутую отцом руку и села. Отец помог ей спуститься по лестнице, велел Степаниде Ивановне собирать на стол и, отойдя с женой в сторону, сообщил супруге, что Анна голодала, чтобы получить в мужья Василия Долматова.
- Ну и слава Богу, пусть выходит за него, - облегченно пробормотала Степанида Ивановна. – Он у великого князя в милости, тебе польза будет, Иван. Два года назад, когда Анна три дня голодала ради шубы, я все сердце себе надорвала. А за эти дни так извелась, что по мне хоть Долматов, хоть Василий Жук, лишь бы она есть начала.
- Ну ты скажешь, Василий Жук! - усмехнулся Иван Стрига — У него все зубы десять лет как выпали.
* * *
3 февраля 1464 года
В Москве было очень мало хороших каменщиков, а те, что были, поголовно работали на Василия Дмитриевича Ермолина. Еще меньше было кирпичников. Производство кирпича велось для печного дела, лишь иногда кирпич использовали для фундаментов изб. Глиняные карьеры были редкими и небольшими. Все каменные церкви являлись белокаменными, сложная кирпичная кладка была незнакома мастерам. Белый камень добывали возле реки Пахры, в Мячково, этот промысел находился в руках Ермолина. Таким образом, сурожский гость Ермолин подмял под себя все строительство в городе, устанавливал цены, постоянно их увеличивал. Это беспокоило великого князя и митрополита.
Обходя стены с дворецким Криворотом и царевичем Данияром, дьяки постоянно докладывали о плачевном состоянии стен крепости. Этим нельзя было пренебрегать. В случае нападения на Москву, любой слабый участок стены мог служить врагу путем проникновения в город. Подобные слабые участки подновлялись Ермолиным. То, что церкви Успения и Архангела Михаила в крепости обветшали настолько, что их стены подпирали бревнами, было видно каждому. О состоянии же городских стен знали немногие. Степан Бородатый видел решение в подновлении стен еще лет десять-двадцать и увеличении производства кирпича, с последующей перестройкой всей крепости с белокаменной на кирпичную. Освободившийся от стен белый камень предполагалось пустить затем на постройку церквей и фундамент для новых крепостных стен.
Чтобы по мере строительства не разорить казну, требовалось подорвать влияние Ермолина, позволить работать в Москве каменщикам из других городов и чужестранцам, открыть много глиняных карьеров, мастерских и печей для обжига. И сделать все это так, чтобы Ермолин не стал противодействовать, расходы на карьеры и печи были умеренными, и не происходило затоваривание кирпичом. Печники в Москве были в избытке, при необходимости, их можно было переобучить в каменщиков. Владеть производством кирпича, на первых порах, должен был великий князь и его братья.
По поводу зодчих Василий Долматов намеревался переговорить с итальянцем Джамбаттистой. У его семьи в Италии, вероятно, имелись родственники, знакомые или клиенты, знающие это дело. Делла Вольпе мог попросить их приехать в Москву и поработать за жалование великого князя. Иван Васильевич хотел нанять пару зодчих на много лет, но требовал, чтобы они происходили из мест, где каменное строительство развито, и были способны обучить местных подмастерьев своему ремеслу. До полудня дьяк Василий надеялся застать Ивана Фрязина на Великом посаде, за руководством чеканкой монеты. Через три дня в Константинополь оправлялось посольство от митрополита Феодосия, в котором ехали боярин Челяднин, два епископа и чернецы из Чудова монастыря. Они могли позаботиться об отправке писем Джамбаттисты нужным людям через подручных константинопольского патриарха и его посланников в Риме.
Золотой Угорский дукат Ивана Васильевича
После посещения итальянца Василий собирался пойти в Зарядье, к Ивану Юрьевичу Патрикееву. Накануне в судной избе было интересное дело. Один скорняк из Загородья год назад женился и привел молодую жену в дом, который унаследовал от отца. В доме, помимо скорняка, жил его старший брат. Братья занимались выделкой мехов и владели мастерской, завещанной им покойным отцом. Из-за беспробудного пьянства они сами отошли от работы и взвалили дела в мастерской на плечи подмастерья. Скоро после женитьбы младшего, старший брат принялся время от времени насиловать невестку, и дошло до того, что у женщины стало как бы два мужа. С молчаливого согласия первого, венчанного. Гвоздь сказал Долматову, что в Москве такое бывает нередко и носит название «снохачество». В конце концов, братья поссорились, потому что старший, напившись, сказал младшему, что жена носит его, старшего брата, ребенка. Сродники разодрались в кровь, достали ножи. Старший пырнул младшего в грудь и убил, а младший дважды ранил старшего в живот.
За братоубийство в Москве казнили без снисхождения, и Долматов уже видел суд над другим братоубийцей. Этот же случай был интересен тем, что в нем убийство произошло из-за снохачества, старшего брата должны были сегодня обезглавить, если он за ночь не помер от ран, а беременную женщину отдать на суд духовных за то, что она не рассказала приходскому священнику про блуд. Ей могло грозить долгое отлучение и покаяние, до семи лет. Впрочем, если она унаследует мастерскую и дом после казни деверя, то станет богатой вдовой. Покаяние же, как объяснил князь Патрикеев, вряд ли назначат долгое, снохачеством в Москве духовных не удивишь. Бедная женщина в доме мужа беспомощна, что она могла сделать? В судной грамоте, которую Гвоздь, Василий и Котов составляли для великого князя, следовало предусмотреть решения на такие случаи, в которых сходились разные обстоятельства и наказания, дело могло передаваться от одного суда во второй, а приговоры сталкиваться. Как, к примеру, исполнить семилетнее покаяние человеку по приговору духовных, если великий князь присудил отрубить ему голову без промедления? Допускается ли казнь без назначенного судом покаяния? Или нужно отложить казнь на семь лет? Какой приговор важнее? Это нужно было продумать.
Судебник Ивана Васильевича
В судной избе Василий пробыл до полудня, и они сошлись с Патрикеевым на том, что по духовным наказаниям надо выяснить мнение митрополита. Гвоздь осудил братоубийцу. Едва живого старшего брата, скорняка, потащили на носилках рубить голову, а вдову, которая отнюдь не выглядела сломленной горем, отдали игуменье Вознесенского монастыря для разбирательства. Покинув суд, Долматов, под охраной рынды Петра, поспешил на лед реки Москвы напротив подворья епископа Коломенского. Там, до марта, располагался передвижной мясной и рыбный торг, цены на котором были ниже, чем на Великом торгу. Василий и Петр уже много раз покупали на этом торгу жирную, превосходную стерлядь. Теща Петра запекала ее с маслом, соленой зеленью, а из остатков варила уху. Долматов платил за рыбу и масло, и забирал половину готовых блюд. Если он, забегавшись, опаздывал на обед или ужин, они с Котовым всегда могли перекусить стряпней тещи Петра у Ивана в избе. Дочь Марья также обожала стерлядь.
Пока шли к торгу, рында Петр расспрашивал Василия о селе. Село Фоминское было пожаловано Долматову великим князем Иваном Васильевичем за службу после свадьбы его сестры с великим князем Рязанским. Дьяк владел им меньше недели и с трудом представлял, что это за село, какой от него доход, сколько в Фоминском жителей. Он пересказал Петру то, что сам услышал от дьяка Алексея Полуэктовича, который кроме грамоты на село передал ему рубль серебром и восемнадцать крупных жемчужин от теперь уже великой княгини Рязанской, Анны Васильевны.
В крепость они вернулись через Чешковы ворота, когда на Успенской звоннице пробили первый час. Петр забрал рыбу, масло, и ушел к себе на двор, а дьяк Василий поднялся на чердаки, чтобы пообедать с великим князем. Когда он скинул тулуп и появился в малой трапезной, все уже садились за стол. Долматов поклонился и предупредил великого князя, что Иван Юрьевич Патрикеев на обед не успеет, поскольку сегодня было много дел, требующих его личного присутствия. Но к ужину князь обязательно будет, так он велел передать.
Ели, как всегда, оживленно беседуя. Степан Бородатый доложил о переписке с новгородским наместником, Алексей Полуэктович отчитался за сбор пошлин. Жена Гвоздя, Евдокия Патрикеева, рассказала о выкидыше у одной из черниц в Москве, после которого монахиня хотела замерзнуть насмерть и залезла ночью в сугроб, но ее нашли и вытащили из снега. Мария Ярославна тут же отчитала патрикеевскую супругу за сказанное не к столу и Василий, собирающийся в свою очередь поведать историю снохачества, поножовщины, казни и отправки жены убитого скорняка на покаяние, прикусил язык. Вместо судебного случая он похвалил стерлядь на ледяном торгу и многие за трапезой признали, что стерлядь на Великом торгу слишком дорогая.
Обед почти закончился, Долматов собирался спросить у Ивана Васильевича, не нужен ли он ему после дневного сна, но тот опередил и велел остаться для разговора. Они отошли к окну. Великий князь согрел ладонью заиндевевшее стекло, внимательно посмотрел на дьяка и сказал. – Утром пожаловал Иван Стрига Оболенский. Искал тебя. Мы с ним вспомнили прежние годы, обсудили казанские новости. Он узнавал, не буду ли я возражать, если ты женишься, Василий.
- Женюсь? – Долматов удивился. – Стриге какое дело, женюсь я или вдовцом помру?
- Не понимаешь? – ухмыльнулся Иван Васильевич. – Он придет опять вечор, просить тебя в зятья.
Дьяк обомлел. Он не верил своим ушам.
- У него осталась одна незамужняя дочь, Василий, - продолжал, несмотря на потрясение собеседника, великий князь. – Анна Ивановна, которую ты привел к ужину неделю назад. Я помню, что ты раньше говорил мне о ней. Заносчивая, сварливая и прочее. Видимо, ты ошибался, раз Оболенские решили выдать ее за тебя.
- Я и в самом деле не понимаю, - Василий лихорадочно думал, искал выход из безвыходного положения. – Может он умом тронулся? Он же князь. А она княжна, и холодная, как рыба.
- Как стерлядь, - сжал губы, чтобы не рассмеяться, великий князь. – Придется тебе со стерлядью возлежать на брачном ложе, Василий. У меня много власти, но я над семейной жизнью своих дьяков властвовать не хочу. Если Иван Стрига при всех попросит тебя в зятья, ты не сможешь отказать ему. Это будет смертельная обида.
- Я знаю, конечно, - Долматов потер пальцами ухо, которое онемело и никак не отходило с мороза. – Господи, что делать то?
- Сбежать в родные края не получится, я тебя не отпущу, - улыбнулся великий князь. – Ты можешь напроситься на смотрины, поговорить с Анной Ивановной.
- Анна Ивановна, - обреченно вздохнул Василий. – Ты меня убил, Иван Васильевич.
- Лучше поблагодари, что не скрыл разговор с ним, - слегка нахмурился великий князь. – Иначе за ужином, когда бы он появился, и при всех тебя огорошил, ты мог бы и на ногах не устоять.
- Это правда, - согласился Долматов. – Что посоветуешь?
- Посоветую узнать, что это за блажь у княжны Оболенской, - Иван Васильевич поскреб ногтем иней на окне в месте, рядом с которым прикладывал ладонь. – И обговорить условия до венчания.
- С ним? С князем? – задал уточняющий вопрос дьяк.
- С ним не о чем говорить, можно только спросить о приданом и где вам жить, - великий князь отрицательно покачал головой. – Прямо за хоромами, рядом с двором Гвоздя и двором Верейского есть два пустых двора. Можешь занять любой, я предупрежу Криворота, что это мой свадебный подарок. Но тебе следует поговорить с невестой, Василий. Чего она добивается? Без сомнения, ей было непросто уломать отца. Но зачем? Хочет вырваться из-под опеки родителей? Почему ты? У княжны, любимой дочери князя, и у жены дьяка весьма разные жизни. Смотри, чтобы она не пожалела потом и не запилила тебя после свадьбы.
- Она хочет получить Марью, - высказал предположение Долматов. – Других причин не вижу.
- А возможно ли, что посидев у нас за ужином и рассказав Стриге, что тут за собрания, она убедила отца, что ему выгодно выдать ее за тебя? – спросил великий князь. - Что так она станет ближе к моей матери и жене?
- Возможно, но вряд ли, - Василий задумчиво потирал лоб подушечками пальцев. – Анна Ивановна не умеет строить козни. Как и Иван Стрига. Мне кажется, дело в Марье, она к ней очень привязана. Помнишь прошлое лето, когда мы прятали Марью от нее? Анна Ивановна никогда не отступает от того, что замыслила.
- Это хорошо, значит, она нам подходит, - насмешливо посмотрел на дьяка Иван Васильевич. – За ужином я видел, как она поглядывает на тебя, а ты не нее. Анна Ивановна – красивая женщина. Ты ведь вожделел ее, признай. Вожделеть женщину, это все равно, что прелюбодействовать с ней в мыслях. А это грех. Так не греши, женись на ней. И она любит твою дочь, Василий, как родную. Это важно на будущее, чтобы потом не было ссор из-за нелюбимой падчерицы.
- Да, наверное, - кивнул Долматов – Врать не буду, я часто думал о ней с вожделением, когда жил у Оболенских. Она действительно красивая и хорошо сложена, не я один ее вожделел. Как мне поговорить с Анной Ивановной до ужина? Это допустимо?
- Почему нет? – пожал плечами великий князь. – Никто пока ничего не знает. Ты у них жил и можешь навестить своего благодетеля. Я скажу Марии, чтобы поехала после сна к Оболенским. Выбери рынд и поезжай с ней. А там как сложится. Главное, дай Анне Ивановне понять, что верховодить в семье у нее не получится.
- А у нее не получится? – засомневался Василий.
- Ты мягкий человек, - великий князь протянул руку и поправил дьяку воротник. – Намекни, что не позволишь собой помыкать. Если она после твоих слов скажет отцу все отменить, останешься холостым. Пока. Сам знаешь, моя мать не любит холостых.
* * *
По пути в Загородье дьяк Василий испытывал огромное желание выпрыгнуть из саней и бежать прочь, спрятаться где-нибудь. И дело было не в Анне Ивановне Оболенской, а в женитьбе как таковой. Ужасная судьба Ксении отвратила Долматова от семейной жизни, он не хотел вновь связывать себя узами, которые могут принести несчастье, смерть. Женщины часто умирали в родах. Ксения, к примеру, рожала тяжело, а погибла, спускаясь по лестнице, чтобы сцедить грудное молоко. Хотя, к чему себя обманывать, дело было и в Анне Ивановне тоже.
Сидящая напротив него в санях Мария Тверянка молчала и не пыталась завязать беседу. Для нее, видимо, было неожиданным то, как развивались события, и она не знала, радоваться ей за подругу, или огорчаться. Долматов и сам этого не знал. По крайней мере, радости он не испытывал. Княжна Оболенская всегда привлекала его красотой и фигурой, но не характером. Чаще всего строгая, подозрительная и требовательная, иногда ироничная или добродушная, порой печальная, язвительная и мрачная, скупая на смех, Анна Ивановна как будто видела Василия насквозь, умела читать его мысли. Она была настолько хороша, что невозможно было отвести взгляд. И конечно, княжна чувствовала, что он не просто ее замечает, а хочет, как женщину. Чувствовала и, как считал Долматов, забавлялась. Он ненавидел себя и ее за это, стремился покинуть этот дом, когда жил в нем, и при первой же возможности, покинул.
Раньше разница в их положении была такая, что думать о ней как о жене было нелепо. Вот он и не думал, а лишь соблазнялся ее лицом и телом. Бессильно соблазнялся, не пытаясь что-либо предпринять. Что, конечно, было грешно, как и сказал великий князь. В прошлом дьяк был убежден, что Анна Оболенская боится близости с мужчиной. Любым мужчиной. Что мужчины ей не нравятся. А теперь она сама решила стать его женой, допустить близость между ними. Почему? Он мог лишь догадываться. Что получалось? Либо он ошибался, что девушка холодна и бесчувственна к мужчинам, либо она оставалась такой, но была вынуждена искать себе мужа. Во втором случае она испортит жизнь и себе, и ему.
Когда сани заехали в ворота двора Оболенских, их ждала на крыльце Степанида Ивановна. Без посыльного от великой княгини, известившего хозяев о гостях, наверное, не обошлось. Долматов помог Марии Тверянке покинуть сани и взойти на крыльцо, поклонился Степаниде Ивановне, которая вдруг, без всякого предупреждения, обняла Василия и начала всхлипывать.
В сенях их встречал Иван Васильевич Оболенский и двое его сыновей, Иван и Федор. Иван Слых, при виде дьяка, подмигнул ему и похлопал будущего зятя по плечу. Стрига не выразил радушия, но и расстроенным не выглядел. Когда дьяк Василий поклонился, князь в ответ лишь приподнял брови. Отвесив поклон великой княгине, хозяин пригласил гостей в горницу башни-повалуши.
Степанида Ивановна, отдав распоряжения по поводу слуг и рынд великой княгини, увела Марию Тверянку на второй этаж. Мужчины остались в горнице. Иван Васильевич предложил Долматову сесть, затем сел сам и, не ходя вокруг да около, сказал, что хотел бы видеть Василия своим зятем, чтобы он женился на его дочери Анне. После этих слов дьяк поднялся с лавки, поклонился князю в пояс и молвил, что стать зятем Ивана Васильевича для него огромная честь, он постарается быть Анне Ивановне добрым мужем. Стрига благосклонно кивнул, жестом велел Долматову сесть и завел разговор о приданом дочери. За четыре года оно не изменилось. Небольшое село, две деревни. Шесть лошадей, рубль серебром, одежда, постельное белье, посуда, немного жемчуга, пять драгоценных камней. Закончив перечислять, Иван Васильевич сделал паузу и добавил к приданому Анны одежду и подарки для Марии, дочери Долматова, своей родственницы.
Василий принялся сердечно благодарить князя, но тот махнул рукой и спросил, где дьяк будет жить с молодой женой. Долматов сообщил Ивану Стриге, что великий князь пожаловал ему село Фоминское в качестве имения, в этом селе есть загородный дом. Не боярский, но вполне добротный. Кроме того, великий князь подарит ему на свадьбу двор в крепости, бывший раньше у князей Палецких, за дворами князя Ивана Юрьевича Патрикеева и князей Верейских. Дворецкий Григорий Васильевич Криворот Глебов, уже отдал распоряжение привести этот двор в порядок к свадьбе. Князь Оболенский поморщился, вспоминая это место и что там построено, а вспомнив, удовлетворенно кивнул.
Иван Слых полюбопытствовал, когда состоится венчание. Долматов ответил, что готов идти к венцу хоть завтра. У него нет в Москве родни, только дочь. Поэтому, решение принимать семье невесты. Василий обещал присутствие на венчании и свадьбе великого князя, его матери и жены, дьяков Степана Бородатого, Алексея Полуэктовича, Федора Дубенского и Василия Жука, подьячего Ивана Котова, монетного мастера Ивана Фрязина, великокняжеского рынды Петра Тимофеева и мальчика Никифора, который у него учится. Услышав, что на венчании и свадьбе будет присутствовать великокняжеская семья, Иван Васильевич Оболенский сразу оживился, подобрел. Он не был уверен, что сможет устроить торжество до мясопустной недели, но если получится, хотел бы знать, будут ли великий князь и Мария Ярославна свободны в предстоящие дни, а если будут свободны, какой день им удобен. Местом венчания он назвал церковь Ивана Лествичника в крепости. Дьяк ответил, что нынче же выяснит у великого князя, когда он сможет пожаловать на венчание, и поинтересовался у Ивана Стриги, что о скорой свадьбе думает невеста. Князь сразу засопел, как будто припомнил что-то неприятное, и согласился, что следовало бы поговорить с ней об этом, так как недавно она болела, мало ела, похудела и стала бледной. Каково ей будет пойти под венец в эти дни, он не знал. Болезнь невесты озадачила Долматова, неделю назад Анна Ивановна выглядела совершенно здоровой, что с ней могло случиться?
Василий спросил, нельзя ли ему побеседовать с Анной Ивановной до свадьбы в присутствии ее матери и великой княгини. Князь Оболенский милостиво дал свое согласие. Долматов встал и откланялся. Федор напросился проводить дьяка на второй этаж.
В длинной светлице, размером девять на пять косых саженей, было тепло, но немного душно. Мария Тверянка, Степанида Ивановна и Анна Ивановна расположились у дальнего окна, под образами, на широкой лавке с подушками и покрывалом. Великая княгиня, обняв Анну Оболенскую за плечи, что то говорила ей ласковым, тихим голосом. Когда они увидели Василия в дверях, Степанида шепнула Анне несколько слов. Девушка кивнула, поднялась на ноги, прошла через светлицу и села в кресло возле двери. Василий взял стул, поставил его напротив кресла невесты и, дождавшись ее приглашения, сел. Их взгляды встретились. Она действительно сильно похудела, была бледна, под глазами залегли синие круги.
- День добрый, Анна Ивановна, - осторожно начал беседу Долматов.
- День добрый, Венсан, - она взирала на него спокойно, уверенно.
- Ты не здорова, княжна? - дьяк сложил руки на коленях.
- Здорова, просто были тяжелые дни, - ответила Анна.
- Понимаю, - покачал головой Василий, хотя на самом деле мало что понимал. - Это твое желание, выйти за меня замуж?
- Да, мое собственное желание, - она смотрела ему прямо в глаза.
- Как ты уговорила отца и мать? - Долматов вспомнил, что однажды уже видел эту бледность и худобу.
- Как обычно, слезы и голод, - призналась Анна Ивановна и покосилась на Степаниду Ивановну в другом конце светлицы. - Пришлось постараться.
- Несомненно, - вздохнул дьяк. – Пару лет назад было такое, когда тебе понадобилась новая шуба. Тогда, кажется, потребовалось три дня.
- Замужество — дело важное, - совершенно серьезно сказала Анна. - Нельзя было голодать и плакать кое-как. Я ни в чем не была уверена. Но они слишком быстро согласились. Видимо, отчаялись и хотят сбыть меня с рук. В прошлый раз отец поддался с трудом. Он мог разозлиться и выдать меня за того, кого я не хотела.
- А ты хотела меня? - Долматов искренне удивился.
- Не знаю, может быть. Или нет. Порой меня тянуло к тебе, Венсан, но против моей воли, - она не стала лгать. – Я хочу Марью, и еще детей. Хочу свой дом. Ты ведь хочешь меня, Венсан? Это не переменилось?
- Не знаю, может быть. Или нет, - Василий повторил ее слова в точности. – Странная у нас беседа, Анна Ивановна.
- Странная, это верно, - девушка отвела взгляд. - Я сыта по горло князьями и боярами, московскими и из уделов, их похотливыми руками и глазами, отвисшими животами и глупыми рожами. Из-за выходки отца я чуть не угодила в монастырь.
- Откуда тебе знать, что со мной будет по-другому? – Василий почувствовал раздражение.
- Ты другой, чужеземец. Значит, будет по-другому, - девушка вновь посмотрела ему в лицо. – Я не обманываю тебя, Венсан. А могла бы польстить, придумать какую-нибудь ложь. Похвалить тебя за красоту и добрый нрав. Как в тех историях о благородных мужчинах и женщинах из твоих земель, о которых ты рассказывал.
- Пожалуй, я бы послушал такие речи от княжны Оболенской, - дьяк погладил пальцами подбородок. – Мужчинам приятна лесть красивой женщины. В моих землях, по крайней мере.
- Чего греха таить, это дурно, что я так добиваюсь своего, - она отвернулась. - Ты не можешь отказать отцу. Великий князь будет недоволен, если откажешь. Ты меня ненавидишь?
- Человека, который тебя презирает, легко ненавидеть, - Долматов уклонился от прямого ответа.
- Я тебя не презирала, - княжна печально улыбнулась. – Может быть, злилась, что ты умнее меня, умеешь читать, родился мужчиной. Но не презирала. Мне тяжело сходиться с людьми с самого моего детства. Все говорят, что я заносчивая.
- А ты не заносчивая? - усмехнулся Василий.
- Заносчивая, - княжна не стала отрицать свой недостаток. – Но что мне делать, если я такая? Как себя перебороть? Те, кто меня любит, это терпят. Мать, отец, братья, великая княгиня. Я часто слышу, что красота не вечна. Обычно так говорят некрасивые. Моя красота тебя не привлекает?
- Привлекает, - признал Долматов со вздохом. – Но как ты сама сказала, красота не вечна.
- Я не дура, как говорит всем Евдокия, - Анна Ивановна рассердилась. – Думаешь, со мной не о чем поговорить? Если ты научишь меня читать, Венсан, я смогу говорить с тобой о том, что написано в твоих книгах. Не хуже мужчин.
- Они на латыни, Анна Ивановна, - Василий начинал уставать от этой беседы. – Хотя, латынь тоже можно освоить. Я знал женщин, читавших и говоривших на латыни. Монахинь и одну аббатису.
- Наталья Полуэктова и княгиня Патрикеева умеют читать? – внезапно спросила девушка.
- Да, умеют, - дьяк бросил взор на Марию Тверянку и Степаниду Ивановну. Беседа с невестой явно затянулась. – Если захочешь, я научу тебя читать, княжна. И ты права, мне нельзя отказать твоему отцу. Поэтому я женюсь на тебе, если ты не передумаешь. Но пойми, став женой дьяка, ты перестанешь быть княжной Оболенской. Пока мне благоволит великий князь, пока он приглашает меня за свой стол и жалует, у нас будет одна жизнь. Но если это изменится, наша жизнь тоже изменится, и лишь Богу известно как.
- Такое может случиться с кем угодно. С моим отцом, князем Патрикеевым, братьями великого князя, - тихо ответила Анна.
- Хорошо, что ты это понимаешь, - улыбнулся Долматов. – Мне ни к чему глупая жена за столом у великого князя. И по поводу детей… Дети рождаются от страсти или супружеской любви. Ты готова разделить со мной ложе, Анна Ивановна?
- Готова, - девушка покраснела и опустила глаза.
- Хорошо, - Василий встал и протянул ей руку. – Твой отец сомневается, стоит ли венчаться до мясопустной недели.
- Чем быстрее, тем лучше, - Анна вложила свои пальцы в его ладонь и постаралась скрыть свое волнение. – До Великого поста будет в самый раз.
Bernard:
» Часть 2 Глава 3 Великий пост
Глава 3
«Великий пост»
1464 года, февраля, шестого дня, в праздник преподобной Ксении Миласской, дьяк великого князя Василий Долматов поял за себя Анну Ивановну Стригину дочь Оболенскую в церкви Иоанна Лествичника в Москве. Что примечательно, преподобная Ксения родилась в Риме, долго не выходила замуж, и часто ограничивала себя в еде, голодала и постилась. Анна, услышав, на чей день состоится венчание, вспомнила бывшую жену Долматова, колченогую Ксению, немного испугалась, но переносить венчание было уже невозможно, пришлось согласиться.
Анна Ивановна Оболенская, прежде считавшаяся в Москве первой красавицей, в силу своего возраста давно уступила это звание более молодым девушкам и считалась перестарой для замужества. Жених и вовсе был вдовцом, так что устроить пышную свадьбу было нельзя. Кроме того, скоро начинался великий пост, приближалась мясопустная неделя. За два дня до венчания девушка, по традиции, повыла и поплакала, а ее родители съездили в крепость на двор будущего зятя, дьяка Василия, в котором спешно наводили чистоту и порядок слуги великого князя. Князь и княгиня Оболенские увиденным остались довольны. Двору было около ста лет, когда то он принадлежал стародубским князьям Палецким, был в пять раз меньше, чем патрикеевский, но не уступал размерами многим боярским и епископским дворам в крепости. Это был небольшой терем на подклете, с двухэтажной башней-повалушей, просторными сенями, светлицей и тремя постельными. После знакомства с новым домом дочери, четвертого февраля, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский ударил с будущим зятем по рукам возле церкви Спаса на Бору, в присутствии великого князя и его брата Юрия Васильевича.
Со двора Оболенских была привезена кое-какая мебель в дом, где предстояло жить новобрачным, а дьяк Долматов принес на двор Оболенских венчальные свечи и, в подарок невесте, серебряное кольцо. Степанида Ивановна в ответ показала ему икону, которую собиралась передать дочери. Накануне свадьбы Анна Ивановна сходила в баню вместе с великой княгиней Марией Тверянкой, просидела там целый час в глубокой задумчивости, а потом поднялась к матери и выслушала поучение о брачной ночи. Пока мать рассказывала о том, что должно случиться, глаза девушки становились все шире и шире, в конце концов, она прижала ладони к бледным щекам и пробормотала «вот же, Господи». Степанида Ивановна постаралась ее успокоить, но без особого успеха. Сидящая рядом с ними сестра Евдокия, которая очень болезненно восприняла сообщение о венчании Анны и Василия, в этот миг злорадно улыбнулась. В ее браке супружеские обязанности были именно обязанностями, довольно неприятными, поэтому Дуня не могла не порадоваться испугу сестры. Потом из бани вернулась великая княгиня, отругала Степаниду Ивановну и Евдокию, обняла Анну и заверила ее, что Василий все сделает как надо, больно и тяжко не будет. Или будет, но совсем недолго.
Дружкой жениха стал подьячий Иван Котов, но выкупал невесту не он. Утром шестого февраля ко двору Оболенских в Загородье подъехал поезд из семи саней. В первых санях прибыл великий князь, его брат Юрий Васильевич и князь Иван Юрьевич Патрикеев. Многие удивились присутствию на венчании князя Патрикеева, так как с прошлой осени он был в ссоре с князем Иваном Васильевичем Оболенским после обидных слов, сказанных Стригой о дочери Гвоздя. Князь Оболенский искал примирения, но Патрикеевы были слишком злы на него, чтобы уступить. В итоге Иван Стрига попросил Долматова позвать Ивана Юрьевича на свою свадьбу, уговорить его, чтобы на свадьбе князь Оболенский мог попросить прощения у московского наместника, вернуть его дружбу. Гвоздь согласился, но без удовольствия.
Выкупал невесту сам великий князь. Сначала он отсыпал денег у ворот трем подружкам, потом раскошелился на крыльце. Ему, вместо Анны Ивановны, вывели какую-то старуху под полотном. Иван Васильевич выкупил старуху, та открылась, рассмеялась беззубой улыбкой, собрала весь выкуп и понесла в церковь на подаяние. Тут уж великий князь «взъярился», стал колотить в дверь и басить, чтобы домочадцы «не дурили». Иван Стрига вышел с дочерью и, не церемонясь, продал ее за две деньги. Степанида Ивановна уложила в пустые сани невесты икону и хлеб, сняла с дочери каптур и показала всем, что вместо одной девичьей косы ей заплели утром две бабьих. Иван Котов усадил Анну Ивановну, Ивана Стригу и Степаниду Ивановну в сани, сам сел ими править и поезд отправился в крепость.
Венчание было недолгим, так как перед Великим постом в церкви Иоанна Лествичника было много служб и забот. Анне и Василию дали выпить из одной чаши, после чего наскоро обвенчали. У великого князя было много дел, он мог присутствовать на свадебном пиру лишь до четвертого часа.
Свадьба
На свадьбу со стороны Оболенских пришло пятьдесят восемь человек, со стороны Долматова одиннадцать. То, что гостями жениха были великий князь и две великие княгини, сделало брак равным если не на деле, то уж в понимании московской знати точно. Именитые люди говорили, что дьяк Василий Долматов – любимый великокняжеский дьяк, пользующийся особой милостью, как самого Ивана Васильевича, так и его семьи. Дескать, за участие в устройстве рязанских дел великий князь раздумывал, как бы ему отблагодарить Степана Бородатого и Василия Долматова, князь Иван Стрига Оболенский об этом узнал и предложил свою дочь в жены молодому дьяку, чтобы услужить великому князю. А Степана Бородатого, якобы, пожаловала селом великая княгиня. Сын Степана Бородатого, Илья, много лет назад умер от болезни, но у дочери старого дьяка был муж и дети, так что наследники у Степана имелись.
Свадебный пир происходил в Столовой избе дворца в крепости. Хмельного подали мало, все-таки близился Великий пост, но блюда были отменные и в большом числе. Чтобы жениха с невестой не сглазили, они откушали в отдельной горнице курицей и тушеными овощами, выпили немного вина. После этого дружка, будущий тесть и два его сына, отвели молодых, под крики и улюлюканье, на двор жениха, куда к тому моменту уже перевезли приданое невесты. Постель им устроили на втором этаже, но дом протопили не сильно, так было положено, чтобы жених с невестой не угорели, не разомлели и согревали друг друга. Иван Котов простегал, как следует, кнутом кровать новобрачных, чтобы изгнать всю нечистую силу, и положил под нее кочергу, дабы бесы не вздумали шалить. Кровать была застелена бельем из приданого, Василий Долматов сел на нее и вытянул ногу. Анна Ивановна встала на колени, стянула с ноги мужа сапог, из которого выпала небольшая плетка. Дьяк поднял плетку и слегка ударил ей невесту по бедру. Девушка сняла второй сапог, выпрямилась, поклонилась отцу и попросила разрешение возлечь на брачное ложе. Иван Стрига разрешил, его сыновья зажгли свечки, пожелали молодоженам, как следует потрудиться, пока они продолжат пировать, оставили свечи на столе и покинули дом. Вернуться им надлежало только утром, чтобы засвидетельствовать, что дело сделано.
Жених и невеста перед брачной ночью
Когда шаги стихли, и громко хлопнула входная дверь, Анна растерялась и замерла перед мужем, не шевелясь.
- Я могу растопить печь внизу, тут холодно, как в могиле, - поворчал Василий.
- Растопи, - девушка обрадовалась, что он займется чем-то, хоть ненадолго уйдет. Долматов сбежал вниз и начал там греметь, шуметь, ругаться. Прошло не меньше четверти часа, прежде чем он возвратился и опустился на скамью в постельной. Анна сидела на брачном ложе и старалась не смотреть на него. Он молчал, она тоже. Где то через полчаса в комнате потеплело, Василий поднялся и стал снимать свадебную алую однорядку. Анна почувствовала в горле ком, закрыла глаза и постаралась не думать о том, что должно свершиться. Но не думать она не могла, ей вспоминались то руки дяди Ярослава, тискающие ее в детстве, то его горячая плоть между ее бедер, то искаженное похотью лицо Семена Ряполовского, тяжелое дыхание и холодные, жадные пальцы.
- Ты будешь ложиться, Анна Ивановна? – Долматов заметил, как она дрожит, и прекратил снимать с себя одежду.
- А мы можем не ложиться? – у нее внезапно осип голос.
- Можем, но тогда утром мне придется вернуть тебя отцу, - вздохнул дьяк. – Я вот смотрю на тебя, жена, и думаю, не сделать ли мне это? Ты вся трясешься. Как бы тебе не помереть от страха. Меня тогда, пожалуй, казнят и дочь останется сиротой.
- Ложимся, - Анна вскочила и стала стаскивать с себя голубую бархатную опашницу. – Дрожу от холода. Я не боюсь.
- Ладно, как скажешь, - Долматов продолжил раздеваться.
Когда он лег под тонкое одеяло в исподнем, Анна освободилась от опашницы и осталась в белой срачице и сапожках. Скинув сапожки, она скользнула под одеяло на своей стороне ложа и устроилась на самом его краю. Глаза девушки были распахнуты, она взирала на мужа с ужасом, не моргая. Василий заглянул в эти глаза, закрыл лицо ладонью и прошептал. – Я так и думал. Боже мой, Анна Ивановна, во что ты нас втянула? Ты же этого не хотела и не хочешь.
- Мало ли что я не хотела. Делай свое дело, - она не говорила, а пищала и сама себя ненавидела за этот жалкий писк.
- Хорошо, - он вытянул руку, обхватил Анну за талию и подтащил к себе. Она была напряжена, как тетива лука, прикрыла веки, стала еще бледнее, чем была.
Долматов прикоснулся губами к ее ледяным губам и испугался, что его сейчас стошнит. Он презирал насилие, а все происходящее было как раз насилием. Она не ответила на поцелуй, а наоборот, сильнее стиснула губы.
«Что ж, попытаюсь еще немного», - подумал он и поцеловал ее в шею. Никакой реакции. Василий погладил грудь Анны, до которой мечтал дотронуться три года и не испытал ничего. Провел пальцами по бедру, начал поднимать подол сорочки. Ее трясло мелкой дрожью, и чем дальше он заходил, тем ощутимее она дрожала. Женщины, бывают, дрожат от возбуждения. Анна дрожала от страха. Ласки не помогали. «Либо сейчас, либо никогда». Едва Долматов просунул руку между бедер Анны, с ней случился настоящий припадок. Она взвизгнула, лягнула его ногой, стала колотить кулачками в грудь, вырываться, что то кричать, отвесила пощечину, вцепилась ногтями ему в щеку.
- Успокойся, - он поморщился от боли, немедленно отпустил жену, сел в кровати и повернулся к ней спиной. Ссадина на щеке горела огнем. Это было безнадежно, и ведь ему было известно, что так и будет. Она затихла, тяжело дыша, потом совладала с собой и прошептала. – Прости, Венсан. Ложись.
- Ну, уж нет, - Василий встал и принялся одеваться.
- Ты что творишь? – Анна лежала под одеялом, не шевелясь.
- А на что похоже? – огрызнулся дьяк. – Тебе не нужен мужчина, Анна Ивановна. Когда ты это поймешь?
- Что ты хочешь делать? – взгляд девушки был затравленным, полным отчаяния.
- Не знаю. Ты хочешь быть моей женой? Или возвратить тебя на двор к отцу? – Долматов приложил к щеке рубашку и поднял сапог. – Я бы предпочел возвратить к отцу. Подобное бывает. День другой посудачат, и перестанут.
- Я не вернусь к отцу. Ложись и делай свое дело, - упрямо сказала она все тем же сиплым голосом.
- Не лягу. Поберегу глаза. Сама себя ублажай, - он был очень сердит. – Какого дьявола я согласился взять тебя в жены, не знаю. Ты же холодная и вздорная, дерешься. Если хочешь жить здесь, моей, якобы, женой, Бог с тобой, живи. Но слезай с кровати.
- Слезать? – она установилась на него в недоумении. – Зачем?
- Покажу, зачем, - зло пробормотал Василий и вытащил из кармана своей однорядки какой-то стеклянный пузырек.
- Что это? – Анна изумленно смотрела на флакон.
- Ты остаешься, или нет? – Долматов с трудом сдерживался, чтобы не схватить ее в охапку, не стащить вниз и не выбросить за порог.
Она покорно встала с кровати. Дьяк зубами вытащил пробку из пузырька и вылил из него немного крови прямо на середину простыни. – Теперь ты жена, это свидетельство. Завтра утром придут твой отец и братья, отдай им эту простынь. И делай что угодно. Приведи Марью от великой княгини, возись с ней. Занимайся хозяйством, рукоделием, найми слугу. Только одного, на двух у меня не хватит серебра. Если хочешь завтракать, обедать и ужинать со мной у великого князя, нужно приходить на чердаки как на Успенской пробьют восемь, час дня и семь часов вечор. Справа патрикеевский двор, возле него дверь во дворец, на лестницу, ее охраняет рында. Лучше не опаздывать, великий князь это не любит. Учить тебя чтению будет мальчик Микишка, а я помогу, когда потребуется. Он освобождается из церкви Николы Мокрого в полдень, наведается сюда в первый день поста. У меня полно дел. Я занят почти до ночи всю неделю. Спать буду в дальней постельной. Не бойся, трогать тебя не буду. Упаси Бог. Подумай об уходе в монастырь, Анна Ивановна. Женщина, которая не может быть женой, обычно уходит в монастырь. Я верну все приданое. Ты богата, внесешь вклад в хорошее место, будешь жить в монастыре с удобством и не знать бед. Твой старший брат – настоятель. По всему видно, не он один у вас в семье такой.
- Говори что угодно, - по лицу Анны бежали слезы. – Я хочу иметь семью, детей и получу.
- Может быть, - пожал плечами Василий. – Но не я тебе нужен, Анна Ивановна. Наверное, князь Семен Ряполовский сгодился бы, но ты его проворонила. А может это иное. Есть женщины, которые живут с женщиной и не позволяют мужчинам к себе прикасаться. Слышала про подобных?
- Я не такая, - она глотала слезы.
- Разве? – Долматов удивленно поднял брови. – У меня в Загородье в прошлом году была женщина, прачка. А до нее была Ксения. Я знаю, когда женщина хочет мужчину, а когда нет. Ты меня не хочешь, Анна Ивановна. Ты хотела Марью, так ведь? И думала, что притерпишься. Но не все человек способен вытерпеть.
- Что ты знаешь обо мне, через что я прошла? – Анна всхлипывала. – Я не могу сегодня. Но не отступлюсь.
- Что говорить загадками? Пока ты не скажешь, через что прошла, я это не узнаю, - Василий недоверчиво усмехнулся. – Я знаю твою семью. Через что ты могла пройти в доме отца? Это рай на земле, а не дом. Большинство людей отдали бы правую руку, чтобы жить так, как ты жила. Ты связала меня по рукам и ногам венчанием. Разве это добрый поступок? Я мог жениться на другой женщине, завести еще детей. Почему я это не сделал год назад? Вот же глупец. Она хорошая, работящая, рада моим ласкам, с ней легко. А с тобой тяжело. Ты мне щеку в кровь разодрала, а я и лечь не успел на тебя. Для чего мне жена, которая как мельничный жернов на шее? Не обманывай себя. Если тебе суждено служить Богу, иди в монастырь, там тебя научат и читать, и писать. Если тебе нравятся женщины, найди себе такую подругу, которой тоже нравятся женщины. Впрочем, тогда ты не сможешь сама родить.
- Можешь повторять это сто раз, - Анна подняла с пола опашницу. – Ты вожделел меня? Вот, теперь расплачивайся. А будешь блудить с этой твоей прачкой в Загородье, я скажу великому князю, отцу и митрополиту, чтобы тебя выпороли и епитимью наложили. Греховодник. Здесь тебе не твоя Бретань, чтобы при живой жене прелюбодействовать. Отучайся по бабам бегать. Я твоя жена и возлягу с тобой, когда смогу. Может быть, завтра или через три дня.
- Через три дня Великий пост, - Долматов запахнул однорядку. – До конца Великого поста ничего не будет. Это запрещено в пост. Кроме того, мне не нужна рыдающая страдалица в постели. Может в Москве кому то нравится насиловать невест, но там где я родился, это не принято. А девственницы в годах у нас сидят в монастыре.
- Куда ты идешь? Срамиться пошел? – Анна вытирала слезы. – Если тебя увидят, что обо мне подумают?
- Подумают, что ты меня заморозила в кровати, и я выскочил на улицу, побегать по снегу, отогреться, - Василий устало выдохнул. – Не плачь, и без того тошно. На улицу не покажусь. Посижу внизу, у меня дела. Ложись спать, Анна Ивановна. Твоя родня нагрянет на рассвете, ты должна быть готова заморочить им головы.
- Кто тут морочит головы моей родне? – девушка указала перстом на пузырек и окровавленную простынь. – Ты заранее кровь припас. Это неспроста.
- Потому что знал, как ты дичишься мужчин, - рявкнул Долматов. - Боже мой, за что мне это наказание? Я хожу в церковь, молюсь, не грешу.
- А прачка? С прачкой ты молился, что ли? – Анна просовывала руки в рукава опашницы. – Не грешит он! С первого же дня супружества в монастырь жену налаживает, чтобы с прачкой прелюбодействовать. Жалуется, что жена его вышвырнула с брачного ложа, несчастного. А он и рад сбежать.
- Господи! Анна Ивановна не меняется. Она мне не отдалась, но поругать не забыла, - Василий закатил глаза. – Когда берешь в жены девицу двадцати четырех лет, надо думать головой, с ней что-то не так.
- Ты пожалеешь, что говорил мне это, - пыхтела Анна, одевая опашницу. – Помог бы хоть застегнуться. Я тебе отомщу, Венсан. Не с той связался. Дуню спроси, как я могу отомстить. Если хоть раз еще монастырь упомянешь, я отцу донесу, что это за кровь на простыни. Что ты ничего не смог, и как заяц убежал. Побойся моего отца, он в гневе страшный. И попробуй завтра ночевать не прийти.
- Значит, я не смог? – Долматов был взбешен. – Ладно, раздевайся, ложись, сможем вместе.
- После того, в чем ты меня обвинил? Я тебе говорила лечь снова, мне просто отдышаться нужно было. Я застеснялась, – она уставилась на мужа с негодованием. – И не надейся пока на это. И на то, что я тут засяду, и буду печалиться одна. Во все дни буду к великому князю ходить, и попробуй сказать там, что я тебе плохая жена и не улыбаться мне, под руку не брать. И что ты наплел? «Монастырь, женщина с женщиной». Сам иди в монастырь, собака бранчливая. Или предавайся содомскому греху, мужчина с мужчиной, раз болтаешь об этом. Раскудахтался, как петух. «Там где я родился». Там где родился, ты не пригодился. Мальчишке он поручит меня читать учить! Выдумал тоже! Дела у него. Мне то что? Сам будешь учить, и посмей только отказаться. Я, княжеская дочь, тебе мной не помыкать. Думаешь, ты клад золотой? Таких как ты дьяков у великого князя дюжин шесть, не меньше. В пост ему нельзя с женой лечь! Захочу в пост, ляжешь со мной и в пост. Захочу завтра, ляжешь завтра.
Долматов слушал ее монолог в полном потрясении. Перед ним была не женщина, а ведьма. И простительно бы было, если бы он заблуждался на ее счет. Он знал ее нрав и сам залез в петлю! Великий князь его предупреждал.
- Ну что ты встал, Венсан? – Анна яростно отбросила со лба распущенные волосы. – Застегнуться помоги.
* * *
14 февраля 1464 года
В первую неделю Великого поста в Москву прибыли купцы из Казани и принесли известие, что Казань охватила смута и борьба за власть. У сына хана Улу-Мухаммеда, Махмуда, умершего в прошлом году, были как братья, так и сыновья, которые не ладили между собой. Перехвативший власть в Казани старший сын Махмуда Халиль некоторое время скрывал смерть отца и правил от его имени. Его дядя, брат Махмуда, Касым, сидел в мещерском улусе и вроде как захватил вдову брата, сделал ее своей женой. Он враждовал с племянником и поддерживал другого племянника, еще одного сына Махмуда, Ибрагима. Данияр, сын Касыма, прочно обосновался в Москве. Местные служилые татары уважали Данияра, и когда Иван Васильевич нанимал их для войны, охотно шли за Данияром в бой. Это Долматов узнал однажды на собственной шкуре.
Степан Бородатый и князь Иван Юрьевич Патрикеев неплохо разбирались в татарских делах, для Долматова же они были совершенно незнакомы, но кое-какие мысли в связи с казанскими неурядицами у него возникли. Два года назад епископ Пермский Иона обращал в христианство язычников Великой Перми, чем вызвал неудовольствие хана Махмуда и пограничные стычки. Рать великого князя пошла на пермяков через казанские земли и это Махмуду не понравилось. До серьезных столкновений не дошло, но конфликт пришлось улаживать великому князю и воеводам.
Теперь же, из-за смуты, казанцы были неспособны препятствовать дальнейшему покорению Перми. Епископ Иона крестил пермскую землю долго и не без трудностей. Пермский князь Михаил, целовавший крест великому князю, был ненадежен, он поддерживал связи с новгородцами, выступавшими против Ивана Васильевича, и мог предать при удобном случае. Долматов хотел убедить великого князя послать к Перми рать через казанские земли, явить пермскому князю силу, доставить его в Москву с почетом, и из Москвы уже не выпускать, держать как заложника. Это нанесло бы удар по Новгороду. Василий ненавидел Новгород и при любой возможности старался новгородцам навредить. Но Степан Бородатый воспротивился такому замыслу и попросил Долматова не вмешиваться в пермские дела. Долматову было обидно, что Иван Васильевич принял сторону Степана, за столом в малой трапезной много спорили. Великий князь и Гвоздь забавлялись перепалками Василия и Степана, самого же Долматова они удручали. Он видел возможность быстрого успеха, а Бородатый осторожничал. Старый ростовец жил прошлым, он будто не понимал, что чем больше у великого князя владений, тем больше казна, а чем больше казна, тем больше войск можно нанять и больше союзников купить. Большее же количество войск открывало путь к захвату новых владений. Иван Васильевич именно так и думал, но с Пермью почему-то решил ничего не предпринимать. В конце концов, Долматов махнул на это рукой и дьяк Степан сразу успокоился.
Другой причиной огорчений Василия была жена. Анна ходила с ним во дворец трижды в день, не пропуская ни одной трапезы. Он был вынужден делать вид, что у них все замечательно, оказывать ей знаки внимания, в то время как супруга раздражала его и отвлекала от важных дел. После обеда, вместо того, чтобы дать ему поспать, Анна Ивановна требовала учить ее грамоте. Микишка, который совсем недавно сам учился читать, вне всяких сомнений обучил бы ее быстрее и лучше. Но нет, учиться у малолетнего Микишки великовозрастная неграмотная гордячка не хотела. Она брала дочь на занятия и заставляла Долматова одновременно и учить ее, и развлекать Марью. От этого у Василия болела голова, и портился аппетит. Было только одно утешение – попыток возлечь с ним на ложе Анна не предпринимала, хотя и грозилась сделать это в первую брачную ночь. Наверное, его слова о том, что в Великий пост это делать нельзя, на нее все-таки повлияли.
14 февраля утро началось с того, что на двор пожаловал тесть. Удовлетворившись пятнами крови на простыни на другой день после свадьбы, Иван Стрига теперь часто к ним наведывался и намекал, что скоро станет дедом. Анна при этом краснела, а Долматов улыбался и мысленно называл князя Оболенского старым болваном, который вырастил такую дурную дочь и надеялся, тем не менее, на внуков. Если бы только отец Анны знал, что мог бы снова выдать ее замуж и на другой день получить еще одну простынь с пятнами крови, он бы сильно удивился.
Когда князь Оболенский вошел на порог, Василий собирался к утрени и по виду Ивана Стриги понял, что тот огорчен. Поклонившись тестю, Долматов поинтересовался, что случилось. Оказывается, при смерти был дед Анны Ивановны, его отец, Василий Иванович Оболенский. Этот старик, сторонник Василия Темного во времена смуты, несколько лет как постригся в монастырь и жил там под именем Варсонофий. Вчера вечор прибыл чернец, который сообщил Оболенским, что их сродник совсем плох.
Долматов спросил, чем он может помочь тестю, и был удивлен, когда тот предложил ему оправиться к смертному одру его отца вместе. Отказать было неучтиво, Василий ответил, что должен сообщить великому князю об отлучке и ее причине, после чего можно было сразу выехать. Путешествовать до монастыря предстояло верхом, так было быстрее, поэтому князь Оболенский не намерен был брать Анну, и пошел к дочери, чтобы сообщить ей новость. Дьяк же поспешил во дворец, отпроситься и взять жалование у Алексея Полуэктовича.
Инок Варсонофий в прошлом был богатым и могущественным князем, поэтому совершая постриг, он сделал выбор в пользу особножительного монастыря и пожертвовал крупный вклад. От киновий особножительные монастыри отличались тем, что братия вела общее литургическое богослужение, но условия жизни иноков различались. Богатый инок мог владеть несколькими кельями, в которых жил не один, а с прислугой. К общей трапезе богатый инок не обязан был ходить, ему разрешалось кушать у себя в кельях. Также богатые иноки имели право принимать гостей, владеть личными вещами, отдельно от других иноков отапливать свои кельи. В сущности, в монастыре подобные братья жили, как привыкли в светской жизни, постриг принимали для облегчения бремени грехов, сан для них был пропуском в рай после смерти.
Варсонофий, в миру Василий Иванович Оболенский, действительно умирал. За год этот крупный полный мужчина потерял половину своего веса, его глаза запали, щеки ввалились, руки и ноги высохли, через кожу проступала сеть голубых вен. Он уже не ходил, с трудом глотал пищу, большую часть дня пребывал во сне или полубессознательном состоянии. Его кельи не могли вместить огромного числа прибывших Оболенских. Поэтому гостей пускали по три человека.
Иван Стрига, его сын Иван Слых и Василий Долматов зашли попрощаться одними из первых. Раньше их это сделали только братья Ивана Васильевича, Александр, Ярослав и Петр Нагой. Те пробыли у одра около получаса, и ушли в слезах.
Варсонофий полулежал на узком каменном ложе, покрытом несколькими перинами. Его седая голова покачивалась на тонкой шее, глаза были открыты. Долматов заметил, что правый глаз инока косил. Иван Стрига сел на табурет возле отца, заключил его бледные кисти в свои ладони и стал причитать, сдавленно хныкать, как ребенок. Он и был ребенком этого старика. Встреча отца и сына длилась почти час, они говорили тихо, часто прерывали беседу, предавались воспоминаниям.
Когда Ивана Стригу сменил на табурете Иван Слых, Василий подумал, что может покинуть келью вместе с тестем. Но Иван Васильевич заявил, что инок Варсонофий хочет поговорить с Долматовым наедине, когда Иван Иванович уйдет. Это сильно удивило дьяка, он даже слегка испугался, не понимая, о чем ему беседовать с совершенно незнакомым человеком.
Как только Иван Слых закрыл за собой дверь кельи, Василий приблизился, поклонился иноку и спросил его, как он себя чувствует.
- Умираю, - ответ был коротким и безразличным. – Ты муж Анны, тот самый чужеземец?
- Да, тот самый, - Долматов кивнул и осторожно присел на табурет.
- Как твое имя? Настоящее имя, - прошептал Василий Оболенский.
- Венсан де Ла Мотт, - промолвил дьяк. – Так меня звали в родных краях.
- Венсан, верно, - повторил имя старик. – Она говорила про тебя, Венсан, когда навещала меня. Моя внучка Анна. Ты лекарь, который спас Ивана от яда.
- Я помог ему, как мог. Он очень сильный мужчина, - кивнул Долматов.
- Это так, - согласился Варсонофий. – Как тебе живется с Анной, Венсан?
- Хорошо, - немного смутившись от взгляда инока, сказал дьяк.
- Разве? – с сомнением спросил бывший князь. – Ты видел моего сына Ярослава? Видел его левую руку?
- Левую руку? – Долматову показалось, что он ослышался.
- Да, на ней нет мизинца, - старик кашлянул. – Я отрезал ему мизинец. Отрезал мизинец своему сыну. Знаешь, почему?
Василий молчал. Он подозревал, что из откровений инока Варсонофия узнает что-то плохое. Василий Иванович и не ждал ответа, он продолжил. - Он надругался над моей внучкой Анной, и не один раз. Не снасильничал, но надругался, когда ей было мало лет, и она не понимала, что он делает. Я поймал его за этим. Если бы снасильничал, я убил бы его. А за рукоблудие не простил, но отрезал мизинец. Никто этого не знает, кроме меня и Анны. А теперь и тебя. Ты сохранишь это в тайне?
- Да, - с трудом выдавил из себя дьяк.
- Не обижай ее, она надломлена с малолетства, - пробормотал инок. – Я ныне сказал Ярославу, что если еще хоть один ребенок пострадает от него, я упрошу Господа на небесах, по словам Христа из Евангелия о малых сих, лишить жизни моего сына и его детей. Буду лежать у престола Его на лице своем, пока он не исполнит воздаяние. Ярослав покаялся, уже давно. Или солгал, что покаялся. Мне это неведомо. Он хотел просить у Анны прощения, но не смог. Его душа в руках Божьих. Всякому грешнику может проститься по вере его и в покаянии. Ты знаешь это? В твоих краях Бог милостив? Он прощает раскаявшихся грешников?
- Прощает, - кивнул Василий.
- Иди, - Варсонофий откинулся на подушки. – Позови ко мне моих младших, Телепней.
* * *
5 апреля 1464 года
Как только наступила Пасха, в Москве начал таять снег. Торг на льду реки Москвы свернули. Сани чистили, мыли, красили, убирали до следующей зимы. Выкатывали телеги, проверяли колеса. Птицы щебетали веселее, поднятая морозами земля опускалась.
Василий подумывал над тем, чтобы посетить свое село Фоминское. У него на дворе были две лошади из приданого Анны. Держать все шесть накладно, поэтому тесть забрал четырех и дал вместо них серебро. Это было взаимовыгодное соглашение, при продаже лошадей получить хорошую цену трудно. Двух лошадей можно использовать для поездки в Фоминское. Анну и Марью дьяк решил не брать, они будут только мешать и придется отпрашиваться у великого князя на большее время.
На Успенской пробили десять часов. Два часа до полуночи. Долматов сверял писцовые книги с грамотами и находил упущения. Писцы выезжают в вотчины редко, как правило, после смерти великого князя. Грамоты могли быть написаны раньше или позже писцовых книг. Эти книги вели безобразно, писец даром ел свой хлеб.
Он не услышал, как она вошла в его постельную и остановилась на пороге. Дьяк продолжал листать страницы, находил нужное место, возвращался, делал пометки.
- Венсан, - Анна говорила тихо, чтобы не разбудить Марью.
- Да? – он обернулся. – Ты что, не спишь?
- Нет, - девушка прислонилась к дверному косяку. – Я хотела попросить у тебя прощение за то, что наговорила тогда. Зря я на тебя накинулась.
- Прости и ты меня, если я обидел тебя своими словами, - Василий повернулся к ней лицом, потер пальцами лоб и положил книгу на стол. – Я готов оставить все как есть, Анна Ивановна. Мне не стоило забывать, сколько сделал для меня твой отец. Если я помог тебе, обвенчавшись с тобой для твоего удобства, это невысокая плата за доброту Ивана Васильевича.
- Но ничего не закончено, - Анна встретилась с ним взглядом. – Тебе нужна настоящая жена, а мне муж. Мы можем лечь сегодня. Я не обещаю, что исполню все, как следует. Но постараюсь.
- Ты, правда, желаешь этого, Анна Ивановна? – спросил Долматов с сомнением.
- Да, если бы не желала, не пришла бы. И не называй меня Анной Ивановной, словно я старуха, - девушка кусала губы. – Называй Анной. Мне неприятны прикосновения. Не важно, кто прикасается. Я не могу сдерживать себя, у меня колотится сердце, страх сжимает горло, хочется бежать, спасаться. Давай ляжем, полежим вместе. Может быть, я привыкну.
- У меня другая мысль, - Василий поднялся со скамьи.
- Какая? - Анна насторожилась.
- Мы ляжем, - объяснил он. – Но я не буду тебя трогать.
- Тогда как же? – она не понимала.
- Ты будешь меня трогать, Анна, - Василий почесал затылок. – Мужчина становится готов к соитию, когда видит обнаженную женщину и трогает ее, или когда женщина на него смотрит со страстью и трогает его. У женщин все так же. Ты подготовишь и меня, и себя, без моих прикосновений. И сама все завершишь. Такое возможно. Это немного больно для женщины в первый раз, но терпимо.
- Ты смеешься надо мной? – Анна смотрела на Василия с подозрением.
- Нет, упаси Бог, - Долматов отрицательно покачал головой. – Я разденусь, лягу. Если хочешь, закрою глаза, чтобы не смущать тебя. Буду подсказывать, что делать.
Ему показалось, что она молчала, целую вечность. Потом он услышал ее голос. – Хорошо, в моих покоях или в твоих?
- Там, где теплее, - предложил дьяк. – Придется делать это не под одеялом. Ты будешь сверху.
- Сверху? Это не блуд? – она была поражена. Долматов чуть не рассмеялся, увидев ее смятение. – Да, сверху, и это не блуд. Если я не могу трогать тебя, Анна, ты должна быть сверху. Как иначе?
- Тогда пойдем ко мне, здесь холодно, - она отвернулась и вышла из постельной.
В покоях Анны, когда Василий разделся и снял исподнее, девушка уставилась на его голое тело с изумлением. Наверное, мужская нагота была ей незнакома. Он зажег от одинокой свечи на столе еще две свечки, откинул одеяло и улегся на спину, а руки вытянул вдоль туловища. Анна неуверенно подошла, стянула через голову срачицу и села на кровать. Долматов знал, что она хорошо сложена, но не думал, что настолько. Женщина с такой соблазнительной фигурой могла и не иметь красивого лица, чтобы привлечь мужчину. Но Анна была красива и лицом, и фигурой. Несколько мгновений она разглядывала его грудь, живот, пах, потом спросила. – Что теперь?
- Наклонись и поцелуй меня в губы, - Долматов прикрыл веки.
Он ощутил ее горячее дыхание на подбородке. Анна поцеловала его. Сначала неумело и робко, потом смелее и более страстно. Поцелуй следовал за поцелуем, она быстро училась.
- Целуй шею, возле уха, - пробормотал Василий. Она выполнила указание. Дьяк почувствовал, как его сердцебиение учащается, кожа становится чувствительной, в паху тяжелеет. – Трогай руками везде, где хочешь. Слегка поглаживай. Или сильнее.
- Даже там? – она усмехнулась. По ее смешку он понял, что ей не страшно.
- Где угодно, - разрешил Долматов, и тонкие пальцы начали путешествие по его коже. Это продолжалось долго. Гораздо дольше, чем гладил бы он. И сопровождалось поцелуями. Когда Василий услышал, что ее дыхание стало прерывистым, а пальцы затрепетали, он спросил. – Ты готова, Анна? Между твоих ног. Там должно увлажниться.
- Да, - ее распущенные волосы касались его груди. – Кажется, готова. Все внутри томится.
- Садись на меня сверху, направь мою плоть в себя, - он не думал, что ей хватит смелости для этого. Но Анна ловко села ему на бедра и прикоснулась пальцами к плоти. – Это во мне поместится?
- Должно поместиться, - Василию хотелось открыть глаза, но он сдержался. – Пытайся.
Она попыталась, трижды, но никак не могла пристроиться правильно. После четвертой попытки, Анна вздохнула и произнесла. – Не получается. Сама не знаю почему. Я лягу, а ты ложись на меня как надо.
Долматов открыл глаза. Она была огорчена и взволнованна. На лбу выступили капельки пота, лицо раскраснелось. – Ты уверена, Анна?
- Да. Я не дрожу, - она улеглась на спину, расположилась слева от мужа и стала ждать.
- Раздвинь ноги, - попросил Долматов. Когда она подчинилась, он осторожно опустился сверху и легко вошел в нее. Она вздрогнула, вскрикнула, но не попыталась оттолкнуть мужа. Через пять минут все завершилось. Они легли рядом и накрылись одеялом. Четверть часа спустя Анна спала, как убитая.
* * *
13 сентября 1464 года митрополит Феодосий, с согласия епископов и архиепископов, покинул митрополичий двор в крепости и вернулся в Чудов монастырь простым чернецом. Великая княгиня Мария Ярославна была опечалена этим, так как Феодосий всегда пользовался ее благосклонностью. Во время его ссоры с митрополитом Ионой десять лет назад она заступалась за Феодосия и даже пожертвовала в дар церкви деревню, чтобы уменьшить наказание за ослушание.
Василий Долматов не мог сказать о Феодосии ничего плохого. Он не вникал подробно в духовные дела. Ему было известно, что после захвата Константинополя султаном в 1453 году, вселенский патриарх захотел объединить церкви и сблизился с Римом. На Русь греческий предстоятель назначил митрополита Исидора, но того не приняли в Москве и митрополитом стал Иона. Это привело к отлучению московской церкви от Константинополя, но серьезного урона ей не нанесло, поскольку Москва в те годы усиливалась, а Константинополь, наоборот, ослабел. В конечном счете, в Киев Исидором был посажен Григорий Болгарин. Иона, последний митрополит всея Руси, умер, и титул митрополита всея Руси был утрачен и Москвой, и Литвой.
Митрополит Феодосий
Отлучение продолжалось много лет, но в этом году Феодосию удалось добиться примирения, хоть и неполного. Иерусалимский патриарх Иоаким собирался посетить Москву и прислал грамоту, отменяющую отлучение. Впрочем, до Москвы он не добрался, а дары ему передали через посольство в Константинополе. Но начало было положено, связи церквей восстанавливались.
Василий год назад спрашивал у Степана Бородатого, в чем причина недовольства епископов Феодосием. Тот отвечал пространно. Дескать, Феодосий только и делал, что писал духовные труды, заботами церкви пренебрегал, был молчалив, не слишком общителен, довольно строг. Кроме того, он требовал, чтобы овдовевшие священники уходили в монастырь или извергались из сана. Это настроило против него священников-вдовцов, которые не просто служили в приходах без жен, но и заводили сожительниц, то есть совершали прелюбодеяние. И ладно бы этих священников было кем заменить. На замену взять было некого, обучение грамоте, богословию и служению было поставлено в церкви плохо. Изгнание вдовцов-священников из приходов оставило бы многие приходы пустыми, этого Феодосий либо не учел, либо не хотел понимать.
И это было еще не все. Пытаясь упорядочить жизнь монастырей, Феодосий желал сделать монастырскую жизнь более аскетичной, единообразной. Стригольники, распространив свою ересь из Новгорода, ставили в упрек монастырям стяжательство, тягу богатых иноков к роскоши, иные злоупотребления. Что-то нужно было менять, но Феодосий взялся за дело слишком рьяно.
В итоге, повод для оставления митрополичьего места был найден самим Феодосией, уставшим от нападок. Феодосий во всеуслышание заявил, что болен «хворями тягостными» и вынужден взять на себя уход за одним уважаемым старцем из Чудова монастыря, который тоже разболелся и слег. Так он и ушел. Оставил посох в своих палатах, переоделся, покинул двор, пересек площадь и вернулся в Чудов монастырь.
В жизни Василия Долматова тоже было все неладно. Они с Анной исполняли супружеский долг, но этим все и ограничивалось. Анна звала его в свою постель каждую ночь, и повторялось то, что он предложил в апреле. Она не позволяла мужу прикасаться к ней, возбуждала в себе и в нем страсть, утоляла ее и прогоняла Василия в его покои. Первые несколько ночей он был полон надежд, но ничего не менялось. Это стало раздражать дьяка, ему опротивели совокупления, в которых он толком и не участвовал. Да и кому бы такое понравилось? Причину странностей Анны он знал, но молчал, ведь это была ее тайна. Мир в семье был и без того хрупок. Она о своем дяде Ярославе так и не заговорила.
Дома их совместная жизнь очень напоминала Долматову год, проведенный на дворе Ивана Васильевича Стриги Оболенского. Анна вела себя как княжна, а к нему обращалась как к слуге. Говорила дерзко, покрикивала, требовала покупать ей дорогие вещи и ткани, посылала мужа с поручениями на двор Оболенских. Что положение дел изменилось, Анне, видимо, не приходило в голову. Он мог бы учинить ей разнос, утвердиться в качестве хозяина, но не желал этого, потому что не верил, что Анну можно исправить. Кроме того, она взяла на себя заботу о Марье, на которую у него не хватало времени. Они ходили на трапезы к великому князю, и любой разлад между ними сразу бы обнаружился. Пришлось бы объясняться перед Иваном Васильевичем, его матерью и женой, Иваном Стригой и Степанидой Ивановной. От одной мысли об этом у Василия опускались руки. Такое сосуществование было чем угодно, но не семьей. Впрочем, единственная глухонемая служанка не обращала внимания на странности семьи Долматовых, а дочь Марья была слишком мала, что понимать сложившееся положение.
Анна дружила с Марией Тверянкой с детства. С княгиней Евдокией Патрикеевой и женой дьяка Алексея Полуэктовича, Натальей Полуэктовой она сошлась весьма скоро и была этим очень довольна. Обе женщины занимались делами монастырей для черниц, сбором милостыни, усыновлением подкидышей и сирот в Москве. Этим также были заняты великая княгиня Мария Ярославна и жена Степана Бородатого Агафья, но они еще ведали, помимо этого, нравственным воспитанием знатных девиц, искоренением блуда в непотребных местах, сватовством в богатых семействах, сношениями с влиятельными женщинами в Новгороде, Пскове, Твери и других городах. Анна погрузилась в этот мир женских дел с увлеченностью человека, который много лет не знал, чем себя занять. В мужские темы она не встревала, заботами мужа не интересовалась вовсе, за столом к Василию почти не обращалась. Иван Васильевич и остальные видели все это, но предпочитали не вмешиваться в личные дела Долматова, что его устраивало. Лишь великая княгиня Мария Ярославна, изредка, смотрела на Анну с удивлением, неодобрительно качала головой.
В конце августа у Анны не пришли женские дни, и она поняла, что понесла ребенка. Это вызвало в ее душе ликование, можно было больше не звать мужа в постель. Так она и сделала, но через две недели вдруг осознала, что ей не хватает того, от чего она решила отказаться. Василий в эти дни ей не навязывался. Анна начала размышлять и до нее дошло, что он и раньше никогда не просил ее о близости, именно она приглашала его на ложе. После этого открытия она растерялась и вспомнила прачку в Загородье. Нужно было все выяснить.
Обдумав, что сказать, первого сентября около полуночи Анна пришла к нему в постельную и сообщила, что беременна. Получив такое известие, муж не обрадовался и не огорчился, а лишь безразлично заметил, что у нее получилось то, к чему она давно стремилась. Это было так. Анна ожидала, что новость осчастливит его. Но он не выглядел счастливым. Всего на полминуты отвлекся от письма, положил перо на стол и натянуто улыбнулся. Даже не поднялся со стула. Затем отвернулся и продолжил писать. Это Анну озадачило, но не отвратило от принятого решения. Накануне она спросила мать, можно ли возлечь с мужем, если понесла дитя, и та ответила, что можно. Анна не стала ходить вокруг да около, и сказала Василию, что пора им пойти в постель. И тут случилось то, что она никак не ожидала. Он отказался. И объяснил свой отказ тем, что заболел, что у него саднит горло и ломит поясницу, а посему пусть она его не ждет. Анна догадалась, что он солгал, но не обвинила мужа во лжи и вернулась к себе. У нее было чувство, что ее семейная жизнь, казавшаяся ей устроенной и прочной, пошатнулась и стала рушиться.
Всю ночь Анна не спала. Как поступить? Отправиться к нему и лечь рядом? Вдруг, он отвергнет ее? Подождать три дня и позвать снова? Она знала, что вела себя высокомерно и не считалась с его желаниями, но полагала, что он к этому привык и смирился, как ее родители. Теперь понятно, что не смирился. И что близость с ней ему без надобности. Значит, снова сошелся с прачкой. Променять ее на прачку! Анна злилась, что он был равнодушен при известии о беременности и отказался исполнить то, что обязан был исполнять. Что же предпринять? Пожаловаться отцу? Найти прачку и устроить ей выволочку? Иван Котов, наверняка, знает эту женщину, он не вылезает от блудливых баб. Наутро, Анна решила посоветоваться, чтобы не натворить глупостей. Но не с этой дурочкой, Марией Тверянкой, а с великой княгиней Марией Ярославной.
Разговор с Марией Ярославной был долгим и тяжелым. Старая великая княгиня согласилась дать Анне совет, как вернуть внимание мужа, но потребовала, чтобы та ей все рассказала. И не события со дня свадьбы, а то, как Василий Долматов жил у Оболенских на дворе, женился на Ксении, повел себя во время гибели и похорон первой жены, застал Анну с Семеном Ряпополовским, был избит и брошен в скудельницу, прятал дочь на половине великого князя от Анны, помогал отцу выдать ее за Григория Заболоцкого, воспринял просьбу Ивана Стриги стать его зятем. Это заняло больше часа. Когда речь зашла о первой брачной ночи, Анна хотела уклониться от подробностей, но великая княгиня ее раскусила и потребовала раскрыть правду. Пришлось пойти на это. Труднее всего Анне было описать то, что случилось в апреле, по завершении Великого поста, когда супружеский долг был исполнен. Тут великая княгиня не удержалась и с раздражением спросила у Анны, зачем она попросила отца выдать ее замуж за Василия, если ей противны его прикосновения. Анна не сочла возможным объяснить все, и ответила, что после случая с Семеном Ряполовским она боится мужских прикосновений. Мария Ярославна взглянула на Анну исподлобья, запыхтела и велела продолжать. О прачке из Загородья и отказе мужа с ней возлечь Анна поведала с легкостью, так как это выставляло Долматова виновным, перед ней.
Когда Анна умолкла, великая княгиня некоторое время думала и двигала губами. В конце концов, она подняла глаза на Анну и сказала. – Лет двадцать назад в Москве был князь, который женился на одной княжне. Статной, горделивой, красивой. Как ты. Она была даже краше, чем ты. Через год он стал изменять жене с сестрой одного посацкого, на пять лет старше ее, страшной, как смертный грех. Призвали митрополита усовестить князя, но все без толку. Лет через десять княгиня та ушла в монастырь, а князь так и прелюбодействовал с посацкой.
Услышав слово «монастырь» Анна побледнела. Великая княгиня, между тем, продолжила. – Послушай меня, Анна, и обдумай, что я скажу. Мужу ты ничуть не дорога, он женился на тебе по обязанности, не мог отказать твоему отцу. Он тебя не бил пока лишь потому, что чужеземец и мягкого нрава человек. И потому еще, что умный. Умные люди машут кулаками неохотно. Мой сын Иван умный, его воевать и драться не заставишь, он находит иные пути.
- За что меня бить? И какое право у него меня бить? – возмутилась Анна.
- Ты с неба, что ли упала? – великая княгиня смотрела на нее сердито. – Черница тебе четыре месяца поучения читала, да все зря. Или в получениях не было о долге жены перед мужем? Причуды твои изрядны! Решила на ложе мужем верховодить? Сдурела совсем? Я за всю жизнь о таком не слышала. Он же не больной, не расслабленный, чтобы позволять это. Мой Василий Васильевич хоть и слепой был, но так меня под себя подминал, что все кости трещали. По всему видно, баловал вас с Евдокией отец до неприличия. Любой мужик в Москве тебя в первую же ночь по щекам бы отхлестал за то, что кричала и дала волю рукам, а потом завалил бы и так придавил, что ты ноги бы свести утром не смогла. А если бы пожаловалась, как хотела, за косы бы по полу таскал, и попросил тестя помочь ему, раз он тебя не воспитал, как следует.
- Мария Ярославна, я совета просила, а не поругания, - укоризненно проговорила Анна.
- Я тебе дам совет, когда поругаю, - кивнула великая княгиня. – Иначе ты не поймешь. Ты больше не княжна, Анна. Ты жена дьяка великого князя, который служит моему сыну, за жалованье. У него княжеской роскоши и рухляди нет. Это в доме родителей все было. Имение, стол, богатая одежда, выезд, холопы, серебро, жемчуг и камни. Но не у тебя, а у родителей. Где теперь родительское? Осталось у родителей. Ты принадлежишь мужу. Он взял тебя из милости. Сколько тебе лет? Двадцать и пять?
- Двадцать и четыре, - вздохнула Анна.
- Девки хуже тебя раньше мужьями обзаводятся, - великая княгиня наклонилась в Анне. – Потому что не спесивы, не дичатся и не угрюмы. Продолжать тебе о твоих достоинствах сказывать?
- Не нужно, - смутилась Анна.
- А по мне так нужно, – фыркнула Мария Ярославна. – Если не желаешь закончить дни в монастыре, или за рукоделием с приживалками, будь с мужем мила, послушна ему и к делам его участлива. Чтобы он тебе весь день свой докладывал не по принуждению и не из-за упреков твоих, а потому что хочет твое мнение знать. Мнение и женский совет. Не сделаешь так, он к прачке пойдет, она его приласкает и выслушает. И будь ты во сто крат краше, он ее выберет. Потому что она добра с ним. Все твое приданое от родителей мужу принадлежит. Так устроен мир. Никому нет дела до твоих бед. Кроме мужа, если ты ему дорога. Не утишишься, он найдет на тебя управу. Я ясно говорю?
- Да, - Анна сжала указательными пальцами виски и нахмурилась. – А совет то, как с мужем возлечь, дашь?
- Ты глухая что ли, Анна? – всплеснула руками Мария Ярославна. - Сказала я тебе. Будь мила, ласкова, участлива и послушна. Если не исправишься, собирай котомку в монастырь. Ну а если исправишься, муж сам тебя восхочет. И просить не придется.
Домой Анна возвращалась в дурном настроении. Она не была глупой и поняла слова великой княгини. Более того, слова мужа, произнесенные в постельной после свадьбы тоже стали ей понятны. Как и его поведение. Он не желал ее, как жену, но хотел как женщину. Было ли такое прежде? Много раз. А теперь муж не хочет ее и как женщину. Слукавить, изменить себя сразу и полностью Анна не могла. Муж заметил бы подобную перемену и перестал уважать ее за слабость и обман. Надо было либо побеседовать с ним откровенно, либо уступать понемногу. Беседа таила в себе много опасностей, уступки требовали времени. Когда Анна открыла дверь в дом, она так и не решила, что ей делать. Одно было ясно, вести себя как раньше она не могла.
* * *
15 ноября 1464 года.
Василий заметил, что в поведении жены произошли перемены. Приблизительно со дня ухода митрополита Феодосия она стала меняться, но происходило это так медленно, что он не мог сказать точно, когда это началось. Постепенно исчезали, одно за другим, гордые взгляды, осуждающие речи, язвительные замечания, повелительные интонации в голосе. В Анне появились мягкость, терпимость, предупредительность, заботливость. Почувствовав эти изменения, Долматов посчитал нужным ответить взаимностью и их отношения улучшились.
Она больше не выговаривала ему со злобой ни в присутствии дочери, ни с глазу на глаз. Если была чем-то недовольна, старалась взывать к его разуму, убеждала, приводила доводы. Они стали беседовать чаще и дольше, во время бесед узнавали нужды и дела друг друга, советовались, смеялись над забавными случаями вместе. Василию казалось, что гордячку княжну Анну подменили, и с ним живет человек, похожий на нее внешне, но совершенно иной по натуре. Он не мог понять, чем все это вызвано и подумал, что дело в беременности. Беременность, как известно, влияет на женщину. Предполагать, что Анна подстраивалась под него и новую жизнь, смирялась, было нелепо, слишком высокомерна в прошлом она была. «Хорошо», решил Долматов. Все что Господь не делает, к лучшему.
Он стал к ней внимателен, предупредителен, постоянно хлопотал, чтобы она не уставала. За столом у великого князя случалось теперь, что Василий заводил о чем-то разговор, а Анна его умело поддерживала, продолжала, и наоборот. Она подкладывала ему на блюдо любимые кушанья. Он расхваливал ее способности в домоводстве и кормил с ложки паюсной икрой. Великий князь, наблюдая это, тихо посмеивался и обменивался взглядами с матерью. Сближение мужа и жены видели все, и люди в малой трапезной начали воспринимать их как единое целое, «Василия и Анну», а не порознь, как было до сентября. При встречах с родителями Анны он скоро обнаружил в ней союзницу и защитницу. Она не давала его в обиду тестю, а матери повторяла, что более великодушного мужа не найдешь во всей Москве. В благодарность, Василий принялся помогать Анне в ее делах с великими княгинями, довольно обременительных, научил скорописи, делал подарки, ходил с ней на Великий торг и прогулки. И не заметил сам, как стал брать ее за руку и под руку. И она не вырывалась. Анна больше не боялась его прикосновений.
Все это воодушевило Долматова. Он снова желал Анну. Ее лицо было прекрасно, как и прежде, но сейчас в нем угадывалась еще и теплота, душевность. Он подумал, что может быть счастлив с ней.
15 ноября 1464 года, вечор, часов около десяти, когда дьяк завершал письмо от имени великого князя в Кирилло-Белозерский монастырь, а Анна суетилась возле его стола, собирая вещи Марьи и книги, которые читала, он вдруг протянул руку, обхватил жену за талию и усадил себе на колени. Она не вздрогнула, не попыталась вырваться. Просто смотрела ему в глаза своими чистыми, ясными очами. Василий поочередно поцеловал пальчики на ее правой кисти, осторожно потрогал живот Анны. Ее улыбка тут же расцвела и согрела его. Она молчала.
- Анна, давай нынче ляжем вместе, — предложил он.
- Я уже и не надеялась, что ты позовешь меня, - ее ладонь прикоснулась к его щеке. Во взгляде жены было что-то едва уловимое. Торжество? Ликование? Уверенность? Радость?
- Ты так красива, вся светишься чистым ангельским светом, и столь добра ко мне и Марье, я тебя не заслуживаю, - пробормотал Долматов.
- Заслуживаешь, Венсан, - ответила она и поцеловала мужа в губы. - Много легче и приятнее быть тебе доброй женой, чем жестоковыйной и сварливой.
- Правда? - он смущенно рассмеялся. - Великий князь жалует нам еще одну деревню. И золотой перстень с рубином. Я попросил, чтобы дал перстень на твой пальчик, моя милая. Завтра примерь у Алексея.
Они встали, он потушил свечу и повел ее в постельную.
Bernard:
» Часть 2 Глава 4 Ядовитый пояс
Глава 4
«Ядовитый пояс»
21 апреля 1467 года
Девять лет. Целых девять лет она не могла зачать еще одно дитя своему мужу. Перепробовала все. Молитвы, посты, пожертвования в монастыри, освященную воду, мощевики, поездки по святым местам, благословения настоятельниц. Носила вещи плодовитых родственниц. Ничего не помогало. Ее подруга, Анна Ивановна Долматова, за три года родила двух сыновей. И ладно бы Мария Борисовна не пыталась, проводила на ложе мужа мало времени. Они с Иваном не покидали постельную в благоприятные дни. Чтобы умилостивить Бога, великая княгиня держала большую ткацкую мастерскую, в которой, с ее личным участием, создавались восхитительные вышитые хоругви, и покрывала. Все было бесполезно. Свекровь, Мария Ярославна, ругалась на нее за эту одержимость и указывала, что она не бесплодна, есть сын, а у мужа наследник. Дескать, это воля Господа, кто ты такая, чтобы ее знать и идти наперекор? Но Иван Молодой был болезненный и слабый. Частые простуды и горловые хвори терзали его в раннем детстве, а потом у ребенка вспухали ноги. В последний же год он уставал от любого усилия, жаловался на боли в груди и нехватку воздуха, щеки сына покрывал нездоровый румянец, лодыжки отекали, тело было бледным и худым. Василий Долматов слушал его сердце и неодобрительно качал головой. Мария Борисовна спрашивала его, что это за болезнь. Он отвечал, что причина ее неизвестна, но она связана с четырьмя жидкостями внутри человека и их течением, какой то ревмой. Смятение ревмы вредит членам, от чего они припухают и болят, а далее захватывается сердце и это приводит к постоянной слабости. Все было так, Василий верно разобрался в страданиях сына великой княгини, но помочь ничем не мог. Сказал, что лечения не существует.
Мысли о сыне и ее бесплодии терзали Марию Борисовну каждый день. Она была любопытной, деятельной, неутомимой в поиске решений. Испытав все то, что ей советовали в церкви, она держала в уме знахарок, заговоры, колдовские зелья. Долматов убеждал ее, что это опасно. Приводил примеры того, как знахарки губили людей, но она не успокаивалась, не отвергала этот путь до конца. И в апреле 1467 года решила, что пора действовать.
Мужу Ивану, свекрови, Долматовым, Патрикеевым, Бородатым она не открылась. В малой трапезной был лишь один человек, верящий в знахарей – Наталья Полуэктова, жена дьяка Алексея Полуэктовича. У нее были связи с кружком знахарок и ведуний в Загородье, которые помогали людям. Сама Наталья в их услугах не нуждалась, но поддерживала полезное знакомство. Когда Мария Борисовна обратилась к Наталье с просьбой свести ее со знахарками, та сначала испугалась и отказалась. Но великая княгиня настаивала и, в конце концов, Полуэктова согласилась участвовать в этом деле. Но не лично, а через подьячего Боровля, помощника Алексея Полуэктовича, и его жену Гликерию.
Гликерия навестила Марию Борисовну на княгининой половине, взяла у нее пять рублей серебром и отправилась в Загородье. Вернулась она вечор и попросила Марию Борисовну выслушать ее. Ведуньи открыли Гликерии все о Марии Борисовне. Они, мол, следили за ее невзгодами давно и твердо знали, что великую княгиню сглазили. Что был совершен наговор, и не кем то, а свекровью, Марией Ярославной. Какая была причина происков свекрови? Это же ясно! Мария Борисовна поддержала тестя Василия Темного и мужа, Ивана Васильевича, когда он положил опалу на родного брата Марии Ярославны, князя Василия Ярославовича. Сына и мужа злая женщина не могла наказать, а вот ее, нелюбимую сноху, могла. Потрясенная вероломством свекрови, Мария Борисовна долго не могла произнести ни слова, а затем потребовала снять наговор и сглаз.
Гликерия была готова помочь. Есть одна трава. Волчий корень. Ее еще называют борец-трава и прикрыш-трава. Прикрывает невест на свадьбах от сглаза и наговора. Слышала ли великая княгиня, что прикрыш-траву кладут под порог дома, чтобы уберечь невесту от злых наговоров? Мария Борисовна не слышала, но уже хотела это траву. Можно, небось, ее жевать, пить настои, хранить под подушками. Гликерия, однако, была знающей и разумной. Пить настой волчьего корня и жевать траву нельзя, она ядовита. Хранить под подушкой глупо, это защищает от предстоящего наговора, но сущий наговор не разрушает. Какой же выход? Выход есть. Чтобы убрать наговор, прикрыш-траву необходимо носить на теле. Для этого подойдет матерчатый пояс, который следует надеть под срачицу. Пояс знахарка пропитает крепким настоем волчьего корня. Марии Борисовне следует носить пояс день и ночь, пока не будет зачато дитя. Здоровое, крепкое дитя.
На радостях, Мария Борисовна принесла Гликерии Боровлевой еще четыре рубля серебра и широкий войлочный пояс с подкладкой из бязи, который использовала во время беременности, чтобы поддерживать живот. Что будет лучше, чем такой пояс для беременных? Лучше ничего не найти. Жена подьячего ушла и через день вернулась с поясом. Бязь была обильно смочена настоем Прикрыш-травы. Мария Борисовна жадно схватила пояс и понюхала подкладку. Тяжелый, густой, влажный аромат леса. Как будто она вошла в густую чащу. От этого запаха сразу начало тошнить. Вот он, ответ на все ее сомнения, переживания и молитвы. Путь к деторождению, назло коварной свекрови.
Женщины заперлись в постельной. Мария Борисовна суетилась. Как надеть пояс? Возможно, следует немного расцарапать кожу живота и спины, чтобы зелье волчьего корня напитало тело. Конечно, так будет надежнее. Гликерия не посмела прикасаться к великой княгине. Мария Борисовна сама расцарапала себе кожу спереди и сзади, выше и ниже пупка, и обвязалась поясом. Все, дело сделано. Муж, великий князь Иван Васильевич, уехал по делам в Коломну. Вернется через день. Когда он возвратится, наговор будет снят, и они зачнут ребенка. Вот было бы славно, если бы от прикрыш-травы родились близнецы! А она то, дура, все молилась да по монастырям шастала, когда помощь была рядом, у знахарки в Загородье!
К вечеру у великой княгини зудела вся кожа, особенно в том месте, где был надет пояс. Рот наполнился слюной со странным привкусом, руки дрожали, голова ужасно болела. Сердце колотилось, едва не выпрыгивало из груди. Но она терпела. К полуночи стало хуже. Марию Борисовну вырвало, она не успела добежать до горшка и испачкала кровать. У нее возникли видения, по покоям носились собаки, на стенах ползали насекомые, было ощущение, что сбоку кто-то прошел и сел на стул, хотя на нем никого не было. Великой княгине было так дурно, что она боялась умереть или уснуть мертвым сном. Пальцы не слушались, она решила снять пояс, но не могла. Из последних сил Мария Борисовна поднялась на ноги и позвала на помощь. Когда открылась дверь и на пороге появились придворные, она рухнула на пол и забилась в судорогах.
* * *
22 апреля 1467 года
Апрель в этом году был не просто теплый, а жаркий. Как будто это был май, а не апрель. С пятого или шестого числа ни одного дождливого дня, ясное небо и солнце все время. На реке Москве навели переправу, в город гнали скотину, гусей и уток, везли кур на торги. Наводная переправа мешала проходу лодок, челнов и барж, они стояли и ждали своей очереди. Рыбники вышли ловить рыбу и не могли нарадоваться погоде. Леса просохли как в июле, шла заготовка дров и хвороста. Молодые боярские дети и княжичи устремились на охоту.
Великий князь Иван Васильевич уже два года много ездил по своей вотчине. Куда-то по делам, где то судил, в каких-то местах пировал или охотился. Москву он оставлял на князя Ивана Юрьевича Гвоздя Патрикеева и дьяка Василия Долматова. Дьяк Степан Бородатый изрядно постарел и мало участвовал в делах, он предпочитал общество великой княгини Марии Ярославны и своих подьячих, от которых выслушивал доклады. Лишь в отдельных бумагах он расписывался, а большую часть и не смотрел вовсе. Без великого князя заседания в малой трапезной были не столь оживленными, некоторые из постоянных сотрапезников Ивана Васильевича уезжали с ним при отлучках.
То, что на Москву много лет не нападали враги, благотворно на нее влияло. Торговля и ремесла процветали, город постоянно расширялся, население увеличивалось. Управление Москвой было, по сути, разделено. Половина городских дел была закреплена за боярами во главе с Гвоздем, вторая половина за дьяками во главе с Василием Долматовым. Патрикеев и Долматов очень хорошо ладили, никогда не ссорились, оба были уравновешенными и умными, каждый из них знал свой круг обязанностей и не лез в чужие. В Москве привыкли, что у великого князя три главных дьяка — Степан Бородатый, Алексей Полуэктович и Василий Долматов. Первый постепенно отходил от дел, второй был почти всегда при Иване Васильевиче и ведал казной, Долматов же руководил огромным количеством дьяков, которыми и управлялись город и государство.
Казна была настолько благополучна, что, по мнению князя Ивана Юрьевича и дьяка Василия, Москва могла в случае опасности выставить до ста тридцати тысяч воинов. У города были отличные воеводы, такие как Даниил Щеня и Иван Руно. Они, конечно, были недовольны темной историей опалы и ослепления воеводы Федора Басенка, но не роптали, потому что не знали причин опалы.
В 1465 и 1466 годах Анна Ивановна родила мужу двух сыновей. Первенца нарекли Федором. Затем родился Василий, названный в честь отца. Для воспитания детей пришлось нанять дополнительную прислугу, кормилицу и няню. Также в доме Долматовых поселился отрок Никифор, которого дьяк учил лекарскому делу и держал подьячим. Доходы Василия Долматова значительно увеличились, он мог себе позволить эти траты и думал сменить на более вместительный двор в крепости.
Спустя три года после свадьбы Анна и Василий все еще испытывали друг к другу очень сильные чувства. Это удивляло окружающих. Такая привязанность между супругами не была обычна у знати. Среди знакомых и родных говорили, что нежность Василия к жене объясняется просто. Он, во-первых, чужеземец и в его родных краях это принято. Во вторых Анна умна, начитана, занята дворцовыми делами, ему есть о чем с ней беседовать, стало быть, они еще и дружны, а это много значит. У князя Патрикеева с женой такая же дружба, их семья похожа на долматовскую. Действительно, Анна хорошо читала и писала. Она принадлежала ко двору Марии Тверянки, но в последние два года сблизилась с Марией Ярославной. Овдовевшей великой княгине нравилась умная Анна и разговоры с ней. Ну а Анну увлекали воспоминания и житейский опыт великой княгини. А уж когда привередливой старухе читает Евангелие, Апостол и псалмы Давыдовы не мрачная черница, а красивая дочь князя, понятно, что та выберет.
Полночь давно наступила, а Анна все не могла уснуть. Дом из-за теплой погоды не топили, поэтому ночью было прохладно даже под одеялом. Вечор принесли книги от одного гостя, бывшего у немцев, муж и жена засиделись за ними допоздна. Кроме того, Анна мучилась какой-то необъяснимой тревогой, словно предчувствовала плохое и искала в своих мыслях ответ, что это может быть. По дыханию мужа она знала, что он тоже не спит. Он никогда не засыпал раньше нее.
- Венсан, я озябла, обними меня, - проворчала Анна, не оборачиваясь.
- Что ты все крутишься, как перекормленный младенец? - Долматов просунул одну руку ей под бок, вторую положил на бедро жены и притянул ее к себе.
- А ты, верно, знаешь, как крутится перекормленный младенец, - скептически заметила Анна.
- Разумеется, знаю, я лекарь, и учился в Монпелье, - борода Василия щекотала Анне плечо и шею.
- Ты что, Венсан, грудью их кормил в Монпелье? - насмешливо спросила Анна.
Василий хотел в шутку возмутиться, перевернуть ее на спину и проучить, но за окном, у ворот и крыльца, послышались крики, топот и скоро раздались громкие удары в дверь.
- Кого там принесло? - вздохнула Анна.
- Иван вернулся, наверное, и срочно зовет, - предположил дьяк. - Может, татары подходят.
- Да ладно, какие там татары, - проговорила Анна. – Когда бы Иван ни возвратился, сразу посылает за тобой, хоть днем, хоть ночью.
Внизу послышалась мужская речь. Один из голосов принадлежал Никифору. Через несколько мгновений отрок постучал в дверь и произнес. - Василий Петрович, тебя требуют в крепость на княгинину половину с инструментом. Мария Тверянка помирает.
- Что? - Долматов отпустил жену и вскочил с постели. Он нащупал на полу штаны и рубаху, принялся быстро одеваться. - Мария Борисовна?
- Да, она, - боясь разбудить детей, Никифор шептал. - Мне идти помогать? Я сумку возьму.
- Идти, Никифор, - пыхтел дьяк. - И пошли вестового на двор Патрикеевых. Пусть сообщит князю Ивану Юрьевичу, чтобы он шел во дворец. А после разбудит Марию Ярославну, дьяка Степана, Наталью Полуэктову.
- Я с тобой, Венсан, - Анна схватила однорядку и стала натягивать ее на себя.
* * *
Когда Василий, Анна и Никифор пришли в постельную избу великой княгини, там царили паника и неразбериха. Рынды столпились в сенях, не смея ступить дальше. Удалиться они тоже не могли, потому что дворецкий распорядился охранять княгинину половину. В горнице на втором этаже находились несколько сенных боярышень, кормилиц и нянь, наспех одетые, они громко переговаривались. Добравшись до дверей покоев, Василий велел Никифору остаться в горнице, открыл дверь и вошел.
В постельной горели два десятка свечей и ламп. Постельница, холопка Анисья, мать Никифора, привезенная из Твери и служившая Марии Борисовне с малолетства, стояла возле ложа и пыталась затащить на него великую княгиню. Семь женщин из ближайшего круга великой княгини: боярыня-мать, две псаломщицы, учительница Ивана Молодого, ларечница, казначея и светличная, неловко ей помогали. Это были знатные представительницы родов Сабуровых, Плещеевых, Челядниных, Кошкиных, Морозовых, тверских бояр.
- Анисья, не трогайте ее! – приказал Долматов, приблизился и опустился на колени рядом с великой княгиней. Анисья осторожно положила хозяйку на пол, женщины расступились.
Мария Борисовна была бледна и холодна. Один глаз ее был закрыт, второй открыт, широкий зрачок неподвижен. Василий вытащил из кармана зеркальце, поднес его к лицу великой княгини, прикоснулся к шее. Ничего, пульса нет.
- Она мертва, - сдавленно проговорил дьяк. – Умерла не так давно.
- Мертва! – шепот женщин звучал как эхо сказанного Долматовым.
Услышав слова мужа, Анна чуть не упала в обморок. Ей казалось, что это кошмарный сон. Василий, между тем, проверял голову и грудную клетку Марии Тверянки, не повреждены ли они, открыл рот покойницы и изучил язык, губы. Кожа великой княгини была покрыта пятнами, серыми и синюшными. Под тонкой срачицей дьяк нащупал какой-то широкий пояс и позвал холопку. - Анисья, тут какой то пояс. Я приподниму ее, расстегни и вытащи его.
Холопка бросилась помогать, задрала вверх срачицу и не без труда сняла пояс. Долматов обратил внимание на ссадины вокруг пупка умершей и красноту кожи живота, как будто ожог. Он нахмурился и потрогал ссадины пальцем. Затем взял из рук Анисьи пояс, развернул его. Подкладка из бязи была мокрой. Василий поднес подкладку к лицу и принюхался. В тот же миг его лицо исказилось от ужаса, он отшвырнул пояс и закричал. - Аконит! Это аконит! Господи Боже, она отравлена!
В покоях поднялся неистовый шум. Рыдали, выли и громко говорили все, стоящие вокруг тела великой княгини, женщины.
- Отравлена! - повторила за мужем Анна. - Что нам делать?
- Анна, иди в сени, скажи рындам, чтобы не выпускали никого из дворца. Ни с крыльца, ни с заднего двора, ниоткуда. Всем, кто в постельной избе, вели не покидать ее. Где Иван Юрьевич? Зовите князя Патрикеева, он наместник, - дьяк свернул пояс и положил его на ложе. - Анисья, давай перекладывать ее на кровать.
Анна, которая не в силах была смотреть на мертвую подругу без содрогания, бросилась в горницу, а оттуда в сени. Она сказала рындам устроить посты у всех дворцовых выходов и никого не выпускать без разрешения великого князя или Ивана Юрьевича Патрикеева. Два телохранителя остались у дверей для охраны.
Василий и Анисья перенесли тело Марии Тверянки на постель и накрыли покрывалом. Придворные сбились в кучку в углу и перешептывались. Через четверть часа на княгинину половину пришел Гвоздь. Князь Иван Патрикеев побеседовал с Долматовым наедине в небольшой кладовке, осмотрел ядовитый пояс, понюхал его, как до этого сделал дьяк и процедил сквозь зубы. - Отрава. Измена. Всех ее дворовых, истопниц, портомовниц, швей, кухарок, рынд, что стояли на страже тут за три дня, надо собрать в горнице для допроса. Выяснить, кто был у нее по делам с начала марта, и сделать список. Я пошлю за своими подручными, но пока они не прибегут с Великого посада, ты мне здесь помоги, Василий. Нужно гонца в Коломну к Ивану послать без промедления.
Дьяк кивнул и взялся за работу. Спустя полчаса все дворцовые обитатели и слуги были разбужены и отправлены в большую горницу перед покоями великой княгини. Боярыня-мать пересчитала людей, все ли явились, и дала слово князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. Стоявшая перед ним толпа шумно обсуждала случившееся. Князь, чтобы привлечь внимание, громко крикнул. - Слушать меня!
Тотчас наступила гробовая тишина. Гвоздь поднял руку, в которой держал войлочный пояс великой княгини, и вымолвил. - Рцыте, жены ленивые и нерадеющие о госпоже, кто видел раньше этот пояс и как он оказался на теле вашей покойной хозяйки.
Минуту толпа молчала. Затем ларечница Плещеева неуверенно произнесла. - Этот пояс великая надевала, когда носила Ивана Молодого. Он в сундуке хранился. Мария Борисовна третьего дня брала у меня ключ и сама пояс из сундука вытащила.
- Да, подтягивала живот им, - подтвердила холопка Анисья. - Десять лет назад.
- Она снова понесла ребенка? Говорила об этом? - нахмурился Иван Юрьевич.
- Нет, не говорила, - покачала головой казначея Сабурова. – Она не была на сносях и вчера на то сетовала. Пояс при мне забрала из покоев великой княгини жена подьячего Боровля. Пропали и девять рублей, но давала ли Мария Борисовна серебро Боровлевой, я не видела.
- Боровлева, она тут, на княгининой половине? - оживился Гвоздь.
- Нет, Боровлева не из наших, но дважды приходила к великой княгине по ее приглашению на сей неделе, - пояснила светличная Кошкина.
- Боровлева жена, - князь Патрикеев повернулся к Долматову. - Чей подьячий Боровель?
- Алексея Полуэктовича, - тихо ответил Василий. - Взять Бровлева с женой к допросу?
- Взять, но не сюда, а в тюрьму у Троицких ворот, - приказал Иван Юрьевич и снова обратился к женщинам. – Никто не приносил на княгинину половину зелья или неведомые коренья? Может, кто-то брал пояс и наливал тут на него зелье?
- Зелий мы не держим, Мария Ярославна в декабре делал обыск, и воспретила зелья хранить. Всех ворожей и знахарок она выгнала и не позволяла их пускать, - ответила псаломщица Челяднина. - Боровлева пояс унесла. Она и принесла обратно, должно быть.
Князь Иван Юрьевич Патрикеев напряженно думал. Если яд принесла Боровлева, зачем Мария Тверянка надела пояс с ядом? Значит, не знала, что это яд. Хотели ли ее убить, или все произошло из-за бабьей глупости? Василий говорит, что это волчий корень. Волчьим корнем в деревнях отводят сглаз. Видимо, без знахарок не обошлось. Но кто свел великую княгиню с Боровлевой? Боровлевой не по чину ходить на книгинину половину. Подьячий служит Полуэктовичу. Наталья всю прошлую неделю шушукалась с Марией Тверянкой.
Гвоздь наклонился к Долматову и сказал ему на ухо. – Дьяк Алексей в Коломне. Веди к допросу и Наталью Полуэктову. Но не в тюрьму, а сюда. И не говори ей ничего по пути.
Василий посмотрел на Ивана Юрьевича с изумлением. – Наталья?
- Да, Наталья, - подтвердил князь Патрикеев. – Бери рынд и начинай поимать виновных, покуда не разбежались. Когда подойдут мои люди с Зарядья, станет легче. До полудня надо все выяснить.
Аконит
* * *
22 апреля 1467 года
Три года назад, составляя судную грамоту для великого князя, Василий Долматов вначале увлекся судебными делами, но потом потерял к ним интерес. В первую очередь потому, что окунувшись в эти дела, он чувствовал себя так, будто выкупался в грязи. Дабы у Ивана Васильевича не возникло впечатления, что дьяк не справился с тем, что ему поручили, Василий написал несколько грамот, и устроил такой долгий доклад, что в малой трапезной все едва не уснули под его чтение. Гвоздь, в конечном счете, забрал все написанное, поблагодарил за труд и вернулся к своим делам в Зарядье без Долматова. Теперь дьяку надлежало применить полученные знания в жизни и действовать, отчасти, самому.
Найти подьячего Илью Боровля было легко. Он спокойно спал в своей избе на заднем дворе великокняжеского дворца вместе с женой, Гликерией Боровлевой. Услышав голос Долматова, Боровель открыл дверь и сразу был схвачен рындами. Бедняга так удивился, когда его повалили и связали, столь чистосердечно обращался к Василию, дескать, это он, Илья, что дьяк для себя решил, что подьячий вряд ли знал о делах жены. С Гликерией Боровлевой было иначе. Она пыталась вылезти из окна светлицы, пока рынды обыскивали подклет. Ловить Гликерию не пришлось, она упала и вывихнула лодыжку. Их водворили в тюрьму, благо тюрьма находилась совсем рядом с задним двором дворца.
Времени у Василия было мало. Требовалось допросить Гликерию как можно быстрее. Поэтому дьяк велел открыть пыточную, раздеть Боровлеву жену до срачицы, подвести ее к дыбе и погреметь клещами да крюками, позвенеть кольцами под потолком. При необходимости, он был готов растянуть ее на кольцах, но женщина так испугалась, что упала на колени, упустила мочу и во всем созналась.
Она действительно водила дружбу с ворожеями и знахарками и носила к ним пояс великой княгини по ее просьбе. Главную из знахарок звали Настасья, она жила в Загородье, в Ваганькове. Чтобы не блуждать по селу и не ошибиться домом, Долматов распорядился одеть жену подьячего, связать, уложить поперек седла на лощадь и ехать в Ваганьково. Дюжины рынд и десятка свободных коней должно было хватить для поимки знахарок.
Выехали за час до рассвета, вернулись после двенадцатого часа. Утомленные и помятые. В доме ворожей, как оказалось, помимо шести женщин, варивших и настаивающих зелья чуть ли не для всей Москвы, жили трое братьев, лихих людей из Дмитрова. Они защищали знахарок от любых посягательств, при этом как бы торговали дровами, но в то же время находили ворожеям новых покупателей, разносили о них славу, добывали им все необходимое. Эти трое заперлись, не отворили ворот и дверей даже под угрозой расправы именем великого князя, а когда рынды проникли на двор, учинили драку, размахивали досками с гвоздями, ножами и топором. Одному из рынд ранили ухо и плечо, другому сломали ребра. Унять их смогли лишь, проткнув младшему из братьев, самому бойкому, бедро. С братьями завершили, взялись за баб. Откуда только не вытаскивали этих знахарок. Из погреба, с чердака, курятника во дворе, из-за печи.
Пока рынды вязали и закидывали на седла девять человек, Долматов и два его подьячих, в том числе Никифор, обыскивали дом и собирали улики. Высушенные травы и коренья, птичьи перья, звериные когти и зубы, порошки и камни, бутыли с желчью и кровью, жир животных, волосы. Аконит, или как его называли в этих краях, борец, волчий корень и прикрыш-трава, обнаружился как в сушеном виде, так и в настое. Василий с особой осторожностью убрал эту улику в сумку Никифора и наказал тому не расплескать яд.
Возвратившись в Москву, Долматов велел запереть всех схваченных в застенок у Троицких ворот и, с чувством исполненного долга, направился к Ивану Юрьевичу Патрикееву. Тот уже допросил Наталью Полуэктову, но пока не мог сказать определенно, действовала ли она в сговоре с отравителями, или попала в это злое дело случайно. Наталья утверждала, что ее муж, дьяк Алексей Полуэктович, ничего не знал о том, что жена свела великую княгиню с ворожеями. Сама же она, якобы, только связала Гликерию Боровлеву с Марией Тверянкой, нужд Марии Борисовны не знала, ни о каком поясе и зелье не слышала. Полуэктова рыдала неутешно, услышав, что великая княгиня умерла от яда.
Василий уговорился с князем Патрикеевым встретиться в тюрьме через час и поспешил домой, чтобы сменить одежду, умыться, покушать, успокоить Анну. Жена не находила себе места. Она была потрясена тем, что Мария Борисовна погибла такой молодой и плакала о подруге. Дьяк сообщил Анне о том, что Марию Тверянку положат до похорон в Вознесенском монастыре, что без Ивана Васильевича хоронить не будут, на этом настаивает Мария Ярославна. Рассказал об участии в этом деле Натальи Полуэктовой и Гликерии Боровлевой, поведал о том, как вторая пыталась скрыться, и изложил события утра в Ваганьково. Анна спросила, будут ли отравителей пытать. Василий не мог ей лгать и ответил, что будут. Тех, кто признается до пытки, при розыске, подвергают пытке единожды, а тех, кто запирается и не желает облегчить душу – трижды. Анна начала трястись, как осиновый лист, словно, это ее собирались пытать, и поинтересовалась, видел ли муж пытки у Гвоздя в Судной избе в Зарядье. Долматов неохотно признал, что видел. Анна захотела узнать, пытают ли женщин. Дьяк насторожился и задал жене прямой вопрос. Не говорила ли ей Мария Борисовна о знахарках и поясе с ядом? Жену возмутил этот вопрос, подруга с ней знахарок не обсуждала, мужу хорошо известно, что Анна не доверяет ворожеям, что она обязательно отругала бы Марию, заведи та об этом речь, и донесла бы все ему и Ивану Васильевичу. Василий согласился, что так и есть, и удовлетворил любопытство жены, не раскрывая ей страшных подробностей пыток. Да, женщин тоже пытают. Но если мужчин вешают на дыбу руками назад, чтобы вывихнуть плечи, женщин вешают за руки и ноги на кольца, или только за руки, но руками вперед, дабы не покалечить. Что кнутом женщин не бьют и раскаленным железом не жгут, это запрещает Иван Юрьевич Патрикеев. Плеткой иногда наказывают. Беременных же и рожениц вовсе не пытают до тех пор, пока ребенку не исполнится год. Анна подошла к мужу, обняла его и тихо попросила не участвовать в пытках. Он улыбнулся, поцеловал жену в лоб и заверил ее, что не смог бы пытать человека, даже если бы его заставляли. Что дело дьяка – писать, а розыск и пытки ведут подручные Гвоздя. На том они и расстались до вечера.
В Москве розыск и суд представляют собой единое целое. В Пскове розыск и суд ведут разные люди, что облегчает работу судей. Князь Иван Юрьевич Патрикеев роптал, что занят в суде всеми днями, желал устроить суд в Зарядье, как в Пскове, и почти добился этого. У него было много подручных, которые поднаторели в розыске. Они расследовали дело, будь то душегубство, татьба, разбой или что другое, и докладывали Гвоздю, а он судил и приговаривал, как наместник Москвы, именем великого князя. Но дела об измене, а злоумышление или злодеяние против великокняжеской семьи или митрополита считались изменой, судил великий князь. Князь Патрикеев обязан был учинить розыск об измене, а приговор оставить Ивану Васильевичу. Обвиняемых было много. Гвоздь решил закрыть на день-другой Судную избу в Зарядье, всех подручных направить на розыск в тюрьму у Троицких ворот, а сам, с дьяками Долматовым, Василием Бедой и подьячим Иваном Котовым руководить допросом и вести записи.
Чтобы запугать знахарок, Иван Юрьевич приказал вздернуть на дыбу трех дмитровских братьев и терзать их кнутом, пока не высекут все мясо со спин, а ворожей и подьячего Илью Боровля поставить у дыбы, чтобы видели. Старший брат продержался семь ударов кнутом и повинился во всем, средний вынес десять ударов и тоже признался. Младший брат, тучный мордастый бородач, стал задыхаться уже с третьего удара и едва не умер. Его спустили на пол, он повалился ка мешок и тяжело сипел. Гликерия Боровлева, наблюдая за пыткой, во второй раз обмочилась, и начала умолять не вешать ее на дыбу. Гвоздь, конечно, не мог такого допустить. Розыск без пытки изменникам не полагался.
Пыточная
Илья Боровель попросил не рвать ему суставы на дыбе. Дескать, он человек службы, никогда на великого князя и великую княгиню не злоумышлял, а руки его могли бы еще пригодиться. Иван Юрьевич счел это разумным, велел поднять подьячего на дыбу простым висом и выпороть Боровля плетью, а не кнутом. Подьячий Илья визжал, как поросенок, и божился, что ни в чем не виновен. После дюжины плетей его утащили в застенок для записи показаний о делах жены со знахарками. Долматов тщательно допросил Боровля, нашел его показания важными и все записал.
Следующей была ворожея Настасья, главная в кругу знахарок. Она вела себя дерзко, обозвала Гвоздя старым козлом, Ивана Котова пригрозила проклясть, на дыбе извивалась, как змея. Ее поднимали к потолку и опускали, обливали ободранную спину водой, опять поднимали и снова пороли. Пару раз, когда плетка промахивалась и хлестала по груди, женщина кричала от боли, но отвечать на вопросы упорно отказывалась. Иван Юрьевич решил с ней повременить, приказал заковать Настасью в кандалы и держать в подвале без питья.
Пять товарок Настасьи: Ирина, Елена, Федора, Авдотья и Дарья, насмотревшись на пытки, запираться не стали. Как только их, одну за другой, поднимали на вис, они громко заявляли, что во всем повинятся. Их секли плетью для видимости, по три-четыре удара, и отправляли к розыску, записывать показания.
Последней была приведенная с княгининой половины Наталья Полуэктова. Иван Юрьевич обращался с ней настолько мягко, насколько это было возможно в застенке. Он объяснил жене Алексея Полуэктовича, что ее подозревают в измене из-за связи с Гликерией Боровлевой, а может быть и Настасьей Сватковой. Что она приговорена к пытке, и избежать ее нельзя, поскольку пытка открывает и подтверждает истину. Бледные худые запястья Натальи обвязали войлоком, она при этом заливалась слезами. Долматов к тому моменту закончил допрос Боровля и заглянул в застенок, чтобы хоть как то не допустить большого вреда жене друга Алексея.
Едва ноги Натальи оторвались от пола, она запричитала, что во всем признается. При этом Полуэктову не раздевали, на ней были опашень, рубаха и срачица. Князь Патрикеев кивнул кривому подручному Луке, тот взял плетку, дважды легонько ударил Наталью по спине и на том завершил пытку. Трясущуюся Полуэктову увели для розыска, Долматов с благодарностью посмотрел на Гвоздя и поспешил записывать показания Натальи.
Через три часа дело прояснилось, но до истины было еще далеко. Предварительный розыск до пытки и под пыткой показал, что ворожеи Настасья, Ирина, Федора, Авдотья, Елена и Дарья занимались знахарством в Ваганьково десять лет, с 1456 года. В Москве они поселиться не отважились, потому что не нашли себе надежного двора и сильных покровителей из бояр или дьяков. Три брата, Осип Телега Степанов сын Рыбин, Михаил Некрас Степанов сын Рыбин и Константин Степанов сын Рыбин сошлись с ворожеями в 1460 году, от этого знахарки много приобрели и потеряли всякий страх, братья предлагали их зелья всем желающим аж на Великом торгу. Гликерия Боровлева купила у Осипа Телеги зелье для облегчения женских дней в том же году, и спросила, где их искать, если будет еще надобность в зельях. Она велела Осипу узнать у знахарок, могут ли они делать заговор и настой, чтобы вытравить из утробы дитя, тот дал ей ответ при следующей встрече на Великом торгу, что могут. Наталья Полуэктова братьев не знала, а из ворожей лишь однажды, в 1461 году, виделась с Настасьей в Москве по поручению великой княгини Марии Борисовны. Жена великого князя Ивана Васильевича никак не могла зачать ребенка и хотела добиться этого с помощью знахарок. Но Наталья Полуэктова, побеседовав с Настасьей Сватковой, не посоветовала Марии Тверянке связываться с ворожеями. Та надолго забыла о них.
Со слов Гликерии Боровлевой, муж ее, подьячий Илья Боровель, о ее делах со знахарками и братьями из Дмитрова не подозревал, и никогда их не видел. Подтвердить правдивость слов Гликерии, как она показала, мог другой человек, подьячий Андрей Левонтьев, с которым она блудила и о многом говорила в прошлые годы.
В конце марта сего 1467 года Мария Борисовна попросила Наталью Полуэктову разыскать знахарок и истребовать у них зелье для деторождения. Наталья сама встречаться с ворожеями отказалась, потому что боялась гнева мужа, дьяка Алексея Полуэктовича, но по настоянию великой княгини передала ее пожелание Гликерии Боровлевой. Гликерия Боровлева побывала в Ваганьково трижды и вела разговоры о Марии Борисовне с Настастьей Сватковой и Ириной дочерью Сермягиной. Те же, посовещавшись между собой, сказали жене подьячего, что великую княгиню сглазили и в том вина ее свекрови, Марии Ярославны. Это они выдумали для убедительности, дабы настроить Марию Борисовну против матери великого князя и вытягивать потом из нее серебро, рухлядь, подарки. Намочить пояс настоем волчьего корня Настасья Сваткова решилась одна, потому что испробовала его раньше на другой женщине, и той прикрыш-трава якобы помогла. То, что великая княгиня умрет от отравления, знахарки не думали. Из девяти рублей, полученных Гликерией Боровлевой от Марии Борисовны, им досталось два рубля.
Когда Иван Котов и Василий Беда свели записи и зачитали их князю Патрикееву и дьяку Долматову, Гвоздь, не раздумывая, объявил, что Настасью Сваткову не допытали, да и другие темнят, надеясь легко отделаться. Кроме того, надо было добыть к розыску еще и подьячего Андрея Левонтьева, с которым блудила Боровлева жена. Пытки были возобновлены, а за Левонтьевым отправились рынды.
Настасья Сваткова оказалась крепким орешком. Она отрицала все, что на нее «донесли наветами», бранилась, обещала всех своих мучителей потом уморить, вела себя развязно и словно не чувствовала боли от дыбы и плетей. Нужны были иные меры, и Иван Юрьевич Патрикеев позволил подручным «выпытать подноготную». Для этого Настасью привязали к стулу, руку женщины притянули к столу широким ремнем и забили ей молотком под три ногтя тонкие гвозди. От боли ворожея чуть не откусила себе нижнюю губу, но продолжала упорствовать. Тогда подручные сорвали эти три ногтя Настасьи, а ложа ногтей прижгли железом. Тут уж она не выдержала, взмолилась о пощаде и ее уволокли к розыску.
В восьмом часу поимали Андрея Левонтьева и пытали его простым висом и битьем палками по ногам. Но не жестоко, а чтобы ускорить дело. Все подручные, дьяки, да и сам Иван Юрьевич Патрикеев уже смертельно устали и хотели спать. Андрей Левонтьев весьма нелестно говорил о Гликерии Боровлевой. После записи его допроса и показаний Настасьи Сватковой дело дополнилось подробностями.
Андрей Левонтьев с правежу показал, что Гликерия Боровлева вытравила себе из утробы ребенка в 1461 году, утаив это от мужа. Ребенок, наверное, был от одного рынды, Матвея Коня, которому она отдавалась за серебро. Рында тот утонул в реке Москве в 1463 году. О сношениях Гликерии с ворожеями Андрей Левонтьев донес, что хоть она и говорит, что виделась с ними не часто, но он подозревал, что бывала она в Ваганькове почти каждую неделю и сама варила зелья, потому что хвасталась, что Настасья Сваткова ее научила.
Показания Настасьи Сватковой изменили ход дела. Она повинилась в том, что хотела убить Марию Борисовну волчьим корнем, потому что обиделась на нее за то, что та отказалась от ее зелий в 1461 году. Злодеяние свое Настасья надеялась скрыть, ведь Боровлева сообщила ей, что никто не видел, как она брала пояс у великой княгини. Оговорить Марию Ярославну Настасья Сваткова решила из-за того, что мать великого князя учиняла «гонения» на ворожей в Москве. Кроме того, знахарка поведала, что все пять ее товарок были вовлечены в отравление великой княгини, как и Гликерия Боровлева. Илью Боровля она не знала и никогда не видела, как и дьяка Алексея Полуэктовича. Они, по ее мнению, были непричастны к убийству, как и Наталья Полуэктова, которую Настасья не встречала с 1461 года. Все трое братьев Рыбиных поочередно прелюбодействовали с Настасьей, она ублажала их, чтобы платить им поменьше. В церкви Настасья не была много лет, молитв не читала, к исповеди не ходила, в Ваганьково врала соседям, что является прихожанкой в московском храме. Икону Спаса в доме она, бывало, отворачивала к стене и хотела уехать в какую-нибудь глушь, где люди предавались язычеству. Когда Иван Юрьевич Патрикеев прочел показания Настасьи Сватковой, он удовлетворенно хмыкнул, приказал отвести Наталью Полуэктову к ней на двор и поместить под охрану двух рынд, чтобы не она утекла. Остальных обвиняемых Гвоздь велел развести по клеткам, после чего распорядился отправляться всем спать. Мол, славно потрудились, завтра потрудимся еще.
* * *
24 апреля 1467 года
Через день великий князь все еще не вернулся в Москву из Коломны. Вестовой, менявший лошадей в Ямах и почти загнавший двух из них, передал ему послание о смерти жены и возвратился в город двадцать третьего апреля. По подсчетам дворецкого Криворота Глебова, ждать Ивана Васильевича ранее вечора двадцать четвертого апреля не следовало.
Тело покойной Марии Тверянки, положенное в крепости в Вознесенском монастыре для служб и приготовления к похоронам, от необычной апрельской жары начало пухнуть, да так, что покров над ним приподнялся. Те, кто видел это, разносили по Москве слухи, что умершая Мария Борисовна столь сильно раздулась от яда, что и в гроб, должно быть, не поместится. Митрополит Филипп с епископами совершал над телом панихиды. Священники читали молитвы, пели литии, на третий день необходимо было исполнить отпевание, чин похорон, но никто не знал, успеет ли к нему великий князь.
Мария Ярославна и все женщины с княгининой половины и вдовьего терема сменяли друг друга около покойницы и молились всякий час. Дворовые Марии Борисовны должны были еще и каяться, выказывать великую скорбь и виниться, что не уберегли, позволили злым людям погубить хозяйку. Они давали себе пощечины, рвали волосы и одежды, крепко били челом в пол и выли. Особенно усердствовала в самоистязании боярыня-мать двора Марии Тверянки, которая лишалась места самым позорным образом. Ее госпожа, которой было всего двадцать пять лет, умерла от яда по недосмотру. Это могло низвергнуть род боярыни-матери в пучину опалы.
Иван Васильевич домчался до Москвы к обеду двадцать четвертого апреля и, даже не сменив дорожных одежд, направился в Вознесенский монастырь. Он так горько и безутешно плакал над своей Марией, что все присутствующие в церкви тоже разрыдались, сочувствуя государю. Целый час великий князь убивался, целовал руки умершей жены, гладил ее лицо, стонал. К нему тихо подошла мать и спросила, можно ли начать отпевать, потому что пора положить бедняжку во гроб. Иван Васильевич кивнул, глотая слезы, храм сразу стал наполняться людьми.
Перед службой, великий князь отошел к дверям и велел позвать князя Патрикеева, дьяков Василия Долматова и Степана Бородатого. Те уже ждали на улице, их пригласили в притвор. Коротко узнав у них, как продвигается розыск, Иван Васильевич велел Гвоздю и Долматову стоять за ним, братьями и матерью во время чина погребения и быть готовыми после похорон следовать в тюрьму у Троицких ворот для наказания виновных. Степана Бородатого великий князь отпустил, ввиду его болезней, но попросил распорядиться, чтобы Наталью Полуэктову и ее мужа, дьяка Алексея Полуэктовича доставили в застенок.
Василий отыскал в храме Анну, сообщил ей, где они будут находиться во время отпевания. Та объяснила все матери, Степаниде Ивановне, отцу Ивану Стриге Оболенскому, братьям и сестре Евдокии, и ушла с мужем. Мария Ярославна, увидев Анну Ивановну, обняла ее и стала горевать, качая головой. Анна помогла пожилой женщине опуститься на колени, сама преклонила колени рядом, выразительно взглянула на Долматова, и осталась с вдовствующей великой княгиней.
Через час Мария Борисовна, именуемая в Москве Тверянкой, была погребена в Вознесенском монастыре рядом с прежними великими княгинями, женщинами великокняжеского рода и других знатных родов города. Ее короткая жизнь завершилась и душа упокоилась в Боге. Это случилось 24 апреля 1467 года.
Саркофаги великих княгинь в Вознесенском монастыре
* * *
Суд над убийцами великой княгини состоялся в тюрьме у Троицкого моста в присутствии великого князя Ивана Васильевича, сына его, Ивана Ивановича Молодого, великой княгини Марии Ярославны, братьев великого князя Юрия Васильевича, Бориса Васильевича и Андрея Васильевича Меньшого, высокородных князей и бояр московских, митрополита Филиппа, двух архиепископов и трех епископов. Перед судом предстали четырнадцать человек. Шесть ворожей и трое братьев Рыбиных из Ваганьково, подьячий Илья Боровель с женой Гликерией, подьячий Андрей Левонтьев, дьяк Алексей Полуэктович и его жена, Наталья Полуэктова.
В тюремных сенях, больших и вместительных, были установлены три длинных стола, двадцать восемь стульев и кресел. Подручные Гвоздя принесли множество свечей и ламп. Иван Васильевич сел в самом центре среднего стола, мать Мария Ярославна и брат Юрий Васильевич расположились по правую и левую его руку.
Дьяк Василий Долматов зачитал показания свидетелей с княгининой половины: холопки Анисьи Фоминой, светличной боярышни Кошкиной, казначеи боярыни Сабуровой, ларечницы боярышни Плещеевой. Затем им были оглашены показания обвиняемых с розыска и под пыткой. Когда Долматов умолк, слово взял наместник Москвы, проводивший розыск по делу, князь Иван Юрьевич Патрикеев. Гвоздь изложил суть дела, события по порядку, вину каждого подозреваемого и обвиняемого, свое мнение о роли дьяка Алексея Полуэктовича и его жены, Натальи Полуэктовой, которую он счел незначительной.
Так как это был суд великого князя, преступникам слово не давалось, они были должны положиться на справедливость государя. Чтобы злодеи не восхотели перебивать великого князя или кричать, им завязали рты. Всем, кроме дьяка Алексея и его жены. Великий князь не поднялся, не произносил речей о деле. Он был очень зол, Долматов это знал, поскольку изучил характер, выражение лица и жесты Ивана весьма хорошо. Великий князь позвал Ивана Юрьевича Патрикеева, шепотом уточнил об обвиняемых, кто есть кто, строго сжал губы, откинулся на спинку кресла и взял в руки приговор, подготовленный Гвоздем. - Настасья Сваткова, убившая ядом жену мою, Марию Борисовну. Князь Иван Юрьевич Патрикеев, добрый судия, предлагает сжечь тебя в клетке на Болоте. Но я решил иначе. Ты, дитя диавола, считала себя знахаркой и по наущению сатаны готовила отравы и зелья, говоря тем, кому продавала их, что они годны в хворях и нуждах людских. Посему надлежит тебе испытать то, чем ты убила жену мою, на себе. Ты выпьешь настой волчьего корня, который нашли в твоем доме, и мы поглядим, что с тобой станется, как он тебе поможет. После этого, живую или мертвую, тебя сожгут на Болоте, как думал поступить с тобой Иван Юрьевич.
Настасья начала крутиться в крепких руках рынд и что-то мычать сквозь кляп, но разобрать ее слова было невозможно. Иван Васильевич перевел взгляд с нее на остальных ворожей и продолжил. – Этих, сообщниц в колдовстве, имена коих зачтет Иван Юрьевич, ночью утопить в реке Москве, а по утоплению захоронить вне церковной земли. Осип Телега Степанов сын Рыбин, Михаил Некрас Степанов сын Рыбин и Константин Степанов сын Рыбин. За бой с моими рындами и помощь в колдовстве вам отсекут головы.
Мычание и вой сквозь кляпы усилились. Женщины и мужчины пробовали вырваться, но связанные по рукам и в ножных кандалах, они делали это от отчаянья, а не для того, чтобы спастись.
- Гликерия Боровлева, - проговорил Иван Васильевич с омерзением. – Тут Иван Юрьевич предлагает тебя удавить, но для такой змеи, как ты, это милость, как я нахожу. Блудница, отравившая добродетельную христолюбивую жену, убившая плод чрева своего проклятым зельем, заслуживает большего. По волей моей, здесь, в тюрьме, мои слуги вольют тебе в глотку расплавленного серебра на девять рублей. Стольким ты разжилась у моей супруги? Сына которой, вот он сидит, лишила матери. После казни тебя сожгут вместе с Настасьей, живую или мертвую.
Гликерия Боровлева не пыталась освободиться или кричать. Она просто потеряла сознание, и рынды подхватили ее, чтобы жена подьячего не упала.
- Подьячий, блудивший с этой змеей Боровлевой, - Иван Васильевич посмотрел на Андрея Левонтьева. – Вины его в отравлении не вижу. Твой приговор ему, Иван Юрьевич, слишком суров. Отдайте подьячего митрополиту, пусть возложит наказание за блуд. Василию Долматову позволяется выгнать его вон или возвратить на службу, но жалованье убавить и как следует натрудить, чтобы был занят делом и не блудил.
Андрей Левонтьев радостно закивал и замычал. С учетом прежних приговоров, он считал себя счастливчиком.
- Дьяк Алексей Полуэктович и подьячий Илья Боровель, - продолжал великий князь. Его глаза смотрели укоризненно на дьяка Алексея, доброго слугу и приятеля. – В отравлении моей жены признаю вас невиновными. Но вы виновны в небрежении и упущении в своих семьях, принесших горе моей семье. Посему, нельзя вам показаться пред лицом моим семь лет. И не вздумайте нарушить эту мою волю, покараю жестоко. Служить будешь, Алексей, как и раньше, за прежнее жалованье, но не в крепости, а на Великом посаде. Все дела совершай посредством Долматова, князя Ивана Юрьевича, Василия Беды, Якова Шацебальцева, Федора Семенова и Степана Бородатого. Жена твоя остается при тебе, а как наказать ее за участие в ворожбе, решит господин митрополит. Ну и ты накажи, как муж, за опалу вашу.
Алексей Полуэктович опустил голову, в его лице появилось облегчение. Наталья Полуэктова рухнула на колени и принялась униженно благодарить.
- Двор в Ваганьково и все, что на нем, записать в казну, – Иван Васильевич прочел конец приговора. – Найти другое имущество всех, подлежащих казни, и тоже записать в казну.
- Лучше отдать на подновление Вознесенского монастыря и церкви Вознесения в нем, - возразила Мария Ярославна, вытирая платком слезы. – Я собираюсь церковь перестроить и украсить в память о моей возлюбленной снохе. То, как оболгали меня эти душегубы, тяжело вынести, но потеря снохи моей хуже того во сто крат. Был бы мой суд, сын, их казнили бы куда более люто.
- Как скажешь, матушка, - Юрий Васильевич поддержал мать.
- Да, конечно, - согласился Иван Васильевич. – Иван Юрьевич, пусть те из них, кто желает покаяться, каются. Но до предела сорока дней. Не позднее сороковин все исполнить и мне доложить. Пока же держать их в клетках, гонять по субботам, босиком и во вретище, в железах, от церкви Николы Мокрого до церкви Анны Зачатьевской в Великом посаде. И пусть замаливают грехи, готовятся предстать перед судом Божьим. На том завершаем.
Когда Долматов добрался до дома, на улице стемнело. Ветер усиливался, небо затягивали тучи, завтра могли пролиться дожди, наступало похолодание. Дети давно спали, Василий не стал к ним заходить, чтобы не разбудить. Есть ему совершено не хотелось, хоть он и не кушал с утра, голова разболелась от волнений. В сенях ждал Никифор, дьяк поделился с ним новостями и поднялся наверх.
Анна лежала на его кровати. Она не разделась, только сняла обувь. Долматов сел на ложе, развязал ворот серой свитки, в которой был на похоронах, прикоснулся к плечу жены. Она встала с постели, обвила шею мужа руками и перебралась к нему на колени.
- Бедная ты моя, – Василий скользил пальцами по ее волосам. – Устала.
- Голова отяжелела, - прошептала она. – От слез.
- Не плачь больше, - он укачивал ее, как дитя. - Надо уснуть.
- Знаю, - вздыхала Анна. – Но не могу. Три дня на ногах, сил нет, а не спится.
- Я тебя убаюкаю и уложу - Василий продолжал ее укачивать. - А потом сам лягу.
- Что мы теперь будем делать, Венсан? – спросила она сдавленным голосом. – Как сядем в трапезной, что скажем Ивану?
- Как то сядем и что-нибудь, скажем, - утешал он Анну. – К чему об этом размышлять? Слова сами придут, когда встретимся.
- А Алексей? Наталья? – спросила жена.
- Он отлучил их от себя на семь лет, - вздохнул Василий. – Алексей и Наталья будут жить на Великом посаде. Имущества и жалованья их не лишат. В крепость им ходить нельзя. Мы сможем видеться по праздникам и делам. Ты спи, Анна.
- Хорошо, - она уткнулась лицом в плечо мужа и закрыла глаза. – Мне никак не выбросить из головы ту ночь на княгининой половине. Как она простерлась на полу, с одним открытым глазом, вся синяя, мертвая. Никогда это не забуду.
- Да, подобное не забывается, – Долматов чувствовал, что его душа опустошена событиями последних дней. – Мы будем молиться за нее, и помнить ее доброту.
Анна, которую гибель подруги ввергла в глубокую печаль, стала затихать на коленях у мужа. Василий не осмеливался пошевелиться, ожидая, когда она уснет. Жена всегда была деятельной, умной и рассудительной, он не мог видеть ее страданий, мучительных сомнений и хрупкой слабости. В Анне была его жизнь, он даже к детям был привязан гораздо меньше.
Похороны Марии Тверянки
Анна уснула, он осторожно положил ее на постель и накрыл покрывалом. Затем опустился рядом и смежил веки. Сон был беспокойный, тревожный, с частыми пробуждениями, напряжением всего тела, какой то внутренней дрожью, не дающий отдыха. Долматов знал, что все закончилось, и он спит, но как будто слышал крики людей на дыбе, свист кнута, скрип лебедки, хруст вывихиваемых из суставов плеч. Ему внезапно захотелось оказаться во Франции, на лавке у отцовского дома. Сидеть под летним солнцем, вдыхать аромат цветов в саду, к которому примешивается морской бриз, приносимый с побережья. Воспоминания детства, в котором нет забот и мысли текут легко, без страха. Разумеется, это иллюзия. Злые люди, жестокость, ненависть и смерть есть везде. Ему ли, побывавшему в стольких местах и странах, этого не знать?
Через одиннадцать дней, пятого мая в Москве вдруг выпал снег. И не мало, а с половину голени. Он продержался до восьмого мая и растаял. На три дня в город вернулась зима. Долматовы бегали по снегу во дворе, лепили снежную бабу, играли в снежки. Жизнь продолжалась.
Bernard:
» Часть 2 глава 5 Сирота
Глава 5
«Сирота»
После смерти Марии Тверянки в апреле 1467 года в жизни Долматовых произошли значительные изменения. Весь конец апреля, май и июнь Василий разрывался между своими обычными обязанностями и обязанностями дьяка Алексея Полуэктовича при великом князе, которые требовали личного присутствия. В основном это касалось составления распорядка дня Ивана Васильевича и следования ему. Остальные дела Алексея остались за ним. Полуэктович пытался передать место распорядителя своему сыну Роману, но великий князь этому воспротивился. Роман ему не очень нравился, Долматова он любил гораздо больше и если бы не важные дела дьяка, держал бы его при себе весь день. Новые обязанности Василия занимали около двух часов в день, не слишком много, но этих двух часов у него не было, и в июле он стал уговаривать великого князя назначить распорядителем дьяка Якова Шацебальцева. Иван Васильевич нехотя согласился, но взамен потребовал, чтобы Долматов взялся вести дела его сына, Ивана Молодого как дьяк княжича.
Отказать недавно овдовевшему человеку и его сыну, лишившемуся матери, было дурно, Василий принял эту должность. Когда же великий князь через несколько дней заметил, что неплохо было бы дьяку обучать Ивана Молодого всему, что нужно наследнику, Долматов с возмущением ответил, что почти не видит свою семью и обучение княжича нужно поручить кому то другому. Иван Васильевич не знал того, кому это было бы по силам и разуму. По крайней мере, из тех людей, которым он доверял. Василий тоже таких людей не знал и тогда великий князь предложил, чтобы обучением его сына занялась Анна.
Анна в ту пору тоже не сидела без дела, Мария Ярославна послала ее и жену Гвоздя, Евдокию Патрикееву, привести в порядок княгинину половину покойной Марии Борисовны. Дабы уменьшить расходы на постельную избу, великая княгиня отставила от должностей боярыню-мать, всех псаломщиц, постельных баб и сенных боярышень Марии Тверянки, ее светличную и ларечницу. Уволены были значительная часть портомовниц, кухарок, швей. Оставили лишь, для услуг Ивана Молодого и тех детей придворных, которые воспитывались с ним, половину мастериц, нянь и кормилиц. Анна и Дуня Патрикеева, под надзором Марии Ярославны, разобрали рухлядь и одежду Марии Борисовны. Все новое сложили в ларях на случай, если великий князь снова женится, старое отправили дворецкому для продажи и раздачи, так как в родне желающих наследовать не нашлось, у братьев великого князя жен не было. Драгоценности отнесли во вдовий терем.
После этого Анна хотела помочь матери, Степаниде Ивановне, в накопившихся домашних делах, но Мария Ярославна крепко в нее вцепилась и не отпускала. Анне пришлось каждый день ходить с великой княгиней к обновляемому Вознесенскому монастырю. Там кипело строительство, руководил им Василий Дмитриевич Ермолин. Мария Ярославна обожала с ним пререкаться, наставлять зодчего в его ремесле, так как считала себя знающей в совершенстве все ремесла. Каменная Вознесенская церковь в монастыре была не доделана почти сто лет. Ее начала возводить жена прадеда великого князя, Дмитрия Ивановича, по имени Евдокия. При бабке великого князя, Софье Витовтовне, церковь построили до сводов, но сводов не свели, так как каменщики устроили пожар на лесах, и теперь требовалось снести временную крышу, своды и верхний ярус, прежде чем достраивать. Ермолин убрал ненадежные своды и ярус, использовал кирпич, новый белый камень и к июлю завершил своды. Мария Ярославна целую неделю недоверчиво косилась на кирпичную кладку, затем позвала в крепость с Монетного двора итальянца Джамбаттисту и заставила того «принять работу». Ивану Фрязину пришлось три дня лазить по стенам и совещаться с Ермолиным. В конце концов он развел руками и заявил, что ничего не смыслит в зодчестве, но работа Ермолина ему по душе.
То, что ей, женщине, придется учить Ивана Молодого, сначала испугало Анну, но затем она решила, что ничем не хуже дядек и способна наставить великокняжеского сына в чтении, счете, поведении за столом, обращении к чинам и прочих премудростях. Со своими детьми она в этом преуспевала, почему с Иваном Молодым должно быть иначе? «Я княжна от рождения, выросла на дворе князя», - рассуждала Анна. – «Знаю жизнь предков великого князя от отца и мужа, читаю и пишу лучше многих, отчего бы мне и не учить кого то?» Кроме того, дядек не прогоняли, так что ей будет даже легче, чем с Манькой, Васькой и Федькой. А еще Анна думала, что подруга, Мария Борисовна, была бы рада ее участию в жизни сына Ивана. Таким образом, утром седьмого июля 1467 года Анна Ивановна Долматова взяла из дома книги, заглянула во вдовий терем, извинилась перед Марией Ярославной за то, что не сможет быть с ней до обеда, и пошла в покои Ивана Молодого, чтобы заниматься с ним учебой.
* * *
В конце лета 1467 года смута в Казани обернулась для Москвы войной. Василий помнил, как убеждал Степана Бородатого воспользоваться этой смутой много лет назад, но тот с ним спорил и в итоге отказал. Теперь положение ухудшилось. Сын казанского хана Махмуда, которого Степан Бородатый называл царевичем Момотяком, молодой хан Халиль, рассорился с Большой ордой и угодил в тюрьму, где и помер. До того он выгнал московских и ногайских послов, разодрал грамоту великого князя и обозвал его в присутствии посла собакой. Собакой, разумеется, был он сам, и это была та собака, которая лает, но не кусает. По смерти Халиля, шумного и гневного, но вполне мирного, казанским ханом стал другой сын Махмуда, Ибрагим. Ибрагим этот, впрочем, тоже ничего выдающегося собой не представлял, но имел опытных советников. Положение Ибрагима в Казани было неустойчивым и тут уж, без советов Долматова, Степан Бородатый решил действовать. Он послал в Мещерский улус, в Касымов град, за братом Махмуда, царевичем Касымом и его сыном царевичем Данияром. Касым приходился дядей Ибрагиму и был женат на вдове Махмуда. Это делало его вполне годным ханом для Казани, хотя казанские татары и считали Касыма слугой великого князя московского.
Московские воины 15 века
Касым был настолько стар и болен, что у Степана Бородатого возникли сомнения, доедет ли он до Казани живым. В Казань послали людей, чтобы выяснить, какие там настроения. Так стало известно, что некий Абдул выдал сторонников Касыма в Казани Ибрагиму, тот их всех перебил, и от злости на Москву намеревался потребовать у Ивана Васильевича выход, как будто он был ханом Большой орды и имел огромное войско. Гаденыша решили проучить. Великий князь вызвал в крепость князей Ивана Васильевича Стригу Оболенского, Даниила Дмитриевича Холмского, Семена Ивановича Хрипуна Ряполовского и его сына Федора, воевод Ивана Дмитриевича Руно и Константина Александровича Беззубцева, который был родней великого князя и внуком боярина Федора Кошки. Казначей Владимир Григорьевич Ховрин доложил о возможных расходах казны на поход, а Василий Долматов о том, сколько хотят получить серебра за участие служилые татары. Степан Бородатый высказал мнение, что идти одной ратью будет дешевле и проще. Воевода Иван Руно с ним не согласился, он думал выдвинуть несколько малых ратей и отрядов, чтобы «покусывать казанцев тут и там». Василий Долматов поддержал Ивана Руно, это было более разумно. Иван Стрига Оболенский спросил, достойно ли великому князю идти воевать с одной из малых ратей. Великий князь Иван Васильевич поморщился, почесал переносицу и сказал, что сам в поход не выступит, за него это сделает брат Юрий Васильевич. Когда это прояснилось, Степан Бородатый заметил, что большую часть войск надо дать Стриге, как главному воеводе, а дополнительные силы держать в пределах вотчин для обороны. Так был решено и исполнено, но ничего хорошего из этого не получилось.
На праздник Воздвижения Креста Господня великокняжескую рать смотрели для похода на площади у Успенской и Михаила Архангела церквей в крепости. Готовность войска сочли блестящей. Князья Юрий Васильевич и Иван Васильевич Стрига Оболенский гарцевали на конях вдоль строя, потом покинули седла, были благословлены митрополитом и попрощались с родней. Юрий Васильевич со своей, великокняжеской, а Иван Васильевич Оболенский со своей, княгиней Степанидой Ивановной, братьями и племянниками, дочерями Анной и Евдокией, внуками. Митрополит прямо с площади пошел к Михаилу Архангелу для ектении о победе на супостаты.
Великокняжеская рать Ивана Стриги и Юрия Васильевича, включая татар Касыма и Данияра во главе с царевичами, выступила к Волге, но никаких успехов не добилась. Пересечь Волгу войско не сумело. Этому препятствовала большая армия казанцев Ибрагима на другом берегу и то, что флот, который должен был переправить рать к Казани, не пришел. Как потом говорили в Москве, «постояли против Казани и поидоша прочь, не учинивши ничтоже». Возвращаться пришлось в непогоду. Зарядили дожди, припасы промокли и испортились, войско голодало настолько, что в пост пришлось резать коней и есть конину. Те воины, что остались без лошадей, шли пешком, поэтому бросали дорогие доспехи в грязь на дороге. Ивана Васильевича Стригу Оболенского никто прямо не обвинял, но в малой трапезной, обсуждая позорное отступление, сошлись на том, что нужно было послушать Ивана Руно и Константина Беззубцева, которые ратовали за несколько малых ратей и переправу через Волгу во многих местах. Степан Бородатый признал, что был не прав. Он сказал, что зря полез в военное дело, что он старик, да и Иван Стрига Оболенский тоже не молод, а война – забава молодых.
Казанцы, осмелев после провала Москвы у Волги, той же осенью напали на Галич, но взять город не смогли. Всю осень и начало зимы продолжались стычки малых московских отрядов с казанскими отрядами, взаимные набеги и осады небольших городов и селений, приграничный грабеж. Положение было сложное настолько, что в феврале 1468 года великий князь, его братья Юрий, Борис и князь Василий Михайлович Верейский с войсками отправились во Владимир, чтобы успевать отражать нападения и воевать на коротких расстояниях. В Москве остался наместник князь Иван Юрьевич Патрикеев и братья великого князя, Андрей Горяй Большой и Андрей Меньшой. Им, вместе с Марией Ярославной, досталась честь принимать посла польского короля Казимира, Якуба, и отправлять его с Василием Долматовым в Переславль, для встречи с великим князем. Василий не говорил на польском языке, но посол неплохо знал немецкий. Путешествие до Переславля они совершили быстро и без трудностей. Великий князь к приезду посла уже ждал того в городе, заслушал послание короля Казимира, дал ему ответ, два дня провел с Долматовым за беседами и возвратился к братьям во Владимир.
Речное сражение во время похода на Казань
Василий доставил посла обратно в Москву и занялся делами, коих накопилось немало. Злой и уставший Иван Васильевич с братьями и войском вернулся в Москву перед Пасхой, в Великий пяток, 15 апреля 1468 года. Татары до того взяли приступом город Кичменгу, разорили костромские волости и обратились к Казани. За ними безуспешно гонялся тесть Василия, Иван Васильевич Стрига Оболенский. Война продолжалась.
23 мая 1468 года случился сильный пожар на посаде Москвы. Зарево от пожара было такое, что Василий и Анна поднялись на звонницу Успенской, дабы убедиться, что огонь не перекинется в крепость. Загорелись дворы на Богоявленской улице Великого посада, выше двора Васюковых. Оттуда пожар расширился вверх на пять улиц до Ивановской церкви, уничтожил ее и распространился к подолу, Васильевскому лугу, а дальше на Большую улицу и Вострый конец вплоть до реки. Там сгорела в огне церковь Козьмы и Дамиана. Все обитатели дворца, во главе с великим князем и его братьями, князья, бояре, дьяки и рынды принимали участие в тушении пожара. Носили воду, растаскивали бревна и доски, положенные поперек улиц для пешеходов и телег, дабы огонь не мог выйти за пределы тех улиц, что уже полыхали. Утром пожар начал стихать, запах гари в городе стоял ужасный. Затем весь июнь и июль восстанавливали посад.
В 1468 году и начале 1469 года Москва воевала с Казанью так, как хотел воевода Иван Дмитриевич Руно – малыми ратями и отрядами. Это было долго, дорого, изнурительно, не всегда удачно, но приносило свои плоды. Казанцы теряли людей и средства для войны. Великий князь тоже нес потери, но людей и средств у него было значительно больше. Зимой 1469 года в Мещерском улусе умер царевич Касым и его вдова отъехала в Казань, к сыну, хану Ибрагиму. Это обострило войну, но развязка постепенно приближалась. Москва собирала рати, многие тысячи воинов, для последнего, решительного удара.
* * *
12 февраля 1469 года
- Анна Ивановна, а баба Мария говорит, что ты язык Ивана Фрязина понимаешь, - Иван Молодой смотрел на Анну с хитростью. – Давай не будем пока считать. Лучше ты меня языку Ивана Фрязина поучи.
– А ты что же, поговорить с Иваном Фрязиным без его языка не можешь? – Анна не поддавалась на уловки княжича. – Он же наш язык выучил. Да и о чем с Ванькой Фрязиным, этим пустозвоном, говорить? Ему бы лишь насмехаться над людьми и глупости болтать. Если ты о фряжском языке спрашиваешь, я его знаю неплохо. Как и франчужский язык.
- От мужа знаешь? – догадался мальчик.
- Да, от мужа, - Анна кивнула. - Мы с ним порой на этих языках весь день беседуем, чтобы он их не забыл. Для посольских дел. Когда посольства в Москве бывают, ему нужно стоять возле великого князя и переводить.
- Мы много нынче считали, - не уступал Иван Иванович. – Вот я посчитал, что через три дня мне исполнится одиннадцать лет.
- Верно, - Анна хмыкнула. Ему действительно исполнится одиннадцать лет через три дня. – Скоро тебя женить надо будет. Вот какой ты взрослый, удалой и умный. Я бы сама за тебя пошла, да уже замужем.
- Неужто пошла бы? - довольно засмеялся мальчик. – Ты же старая, Анна Ивановна. Мне молодая жена потребна.
- И то верно, старая. Скоро горб вырастет, - усмехнулась Анна. – Слышал, что к отцу пришли с посада чужеземцы?
- Слышал, - важным голосом сообщил Иван Молодой. – Отец сказывал, что их дьяк Василий позвал строить каменные стены и церкви в Москве. Как зовут чужеземцев и кто они?
- Один из них старший брат Ивана Фрязина, по имени Карло, - ответила Анна. – Второй Антон Джиларди, его племянник. Вот как ты дяде Юрию племянник, так и он Ивану Фрязину. Только по матери. Оба они зодчие. Я с ними виделась утром у нас на дворе, они там встречались со Степаном Бородатым. Вместе с фряжской родней Ивана приехал гречин Юрий. Он не зодчий, а латинский посланец. Хочет сосватать за твоего отца дочь деспота Фомы.
- Деспота Фомы? – княжич открыл от удивления рот. – А кто у него дочь?
- Племянница последнего государя в Константинополе, - пояснила Анна Долматова. – Помнишь, я рассказывала, как пал Константинополь при твоем деде?
- И зачем она нам, эта дочь? Мачехой мне быть? – Иван Молодой насторожился.
- Может и так, - Анна потрепала мальчика по голове. – А может гречину велят убираться. Иван Васильевич твою мать до сих пор оплакивает. Ему не до невест.
- Хорошо бы и в самом деле велели убираться, - с надеждой проговорил Иван Молодой. – Как эта дочь жила бы с нами? Мы не знаем ее совсем. Она и не говорит на нашем языке, поди.
- Конечно, она же не апостол, чтобы на всех языках говорить, - согласилась Анна.
Княжич задумался, но только на миг, а потом попросил. - Анна Ивановна, скажи на языке мужа «День добрый, Иван».
- Дема Иан, - на губах Анны появилась лукавая улыбка. – Но это не на франчужском языке, а на бретонском. В родных местах моего мужа говорят и на бретонском, и франчужском языках. На франчужском «Добрый день, Иван», будет «Бонжур, Жан».
- У нас тоже татары иначе, чем мы, говорят. Хотя живут с нами, - княжич начал качаться на стуле, держась руками за стол. – Значит, дьяк Василий был в родных местах как татарин.
- Татарин? – Анна оценила сравнение и покачала головой. – Нет, Иван Иванович. Там где он вырос, чаще говорят на бретонском, чем на франчужском. Вот если бы дьяк Василий с рождения говорил на франчужском, а бретонский изучил во вторую очередь, он бы был как татарин. Что это ты раскачался на стуле? Грохнуться хочешь и голову разбить? Прекрати, стул уже скрипит, того гляди сломается под тобой.
Иван Молодой перестал качаться, в его глазах вдруг появилась печаль, он начал кусать ноготь, что часто делал, когда волновался, и робко поинтересовался. – Анна Ивановна, а если я тебя попрошу правду мне сказать об одном деле, ты обещаешь, что скажешь?
- Обещаю, - промолвила Анна. – Если дело твое приличное, не срамное. Но и ты тогда мне правду скажешь об одном деле, ладно?
- Ладно, - он обрадовался, что столь легко получил обещание. – Я иногда вспоминаю те дни, когда мать умерла. Как я был на суде с отцом, бабой Марией и дядей Юрием. Дьяк Василий тоже там был.
- И какую правду ты хочешь узнать? – Анне огорчилась, что приходится обсуждать смерть подруги с ребенком. Она думала, не взять ли обещание назад.
- Эти женщины, которые отравили мою мать, - Иван Молодой напряженно всматривался в лицо Анны. – Отец приговорил их к казни. Чтобы одна выпила яд, а другой влили в рот серебро. Но не сразу, а через сорок дней. Я ни у кого потом не спрашивал, что с ними сталось. Их так и казнили? Они умерли?
- Боже мой, - Анна взяла ладонь мальчика в свою руку. – Для чего тебе это знать, Иван Иванович?
- Для того… - он запнулся и отвел взор. – Что я всегда болею, ногами слаб, задыхаюсь на лестнице. Филипп говорит, что для того, чтобы выздроветь, жениться и иметь наследников, надо за врагов своих молиться, как заповедал Христос Господь.
Митрополит Филипп
- Филипп, это митрополит? Ты хочешь помолиться за тех женщин? – Анна почувствовала, как в груди у нее что-то сжалось.
- Митрополит, - вздохнул княжич. – Я хочу помолиться за них, если они умерли в муках и не живы. За живых мне трудно будет молиться, из-за матери. Хочу так в себе сказать о них, чтобы Богу не солгать. На самом деле пожалеть, а не притворяться, и попросить, чтобы Бог их простил.
- Тогда помолись, Иван Иванович, - прошептала Анна. – Потому что их казнили так, как ты сказал. Ты ведь сирота. Если сирота за кого помолится, Господь прислушается. И Бога нельзя обмануть. Себя можно обмануть, но не Бога.
- Помолюсь, - Иван Молодой ссутулился. – Благодарю, что сказала правду, Анна Ивановна. И о чем же ты меня спросишь?
- О двадцати деньгах, взятых из одежды Степана Бородатого в малой трапезной, - Анна отпустила руку княжича. Она сидела прямо, постукивая пальцем по столу. Наступила тишина. Иван Молодой молчал, сопел и размышлял над вопросом.
- Дьяку Степану не жалко серебра, - мягко добавила Анна. – Он боится, что вы с моей дочерью задумали дурное. То, что вам воспрещается.
- Марья не брала, это я, - признался, наконец, мальчик. – Я подбил ее пойти на Великий торг за кошкой. Одеть старые вещи Никишки из вашего дома, а ей что похуже, и ускользнуть, чтобы рынды не видели.
- У тебя есть кот, Иван Иванович, - неодобрительно заметила Анна.
- У меня-то есть кот, а у Маньки нет, - пробормотал княжич. – Я же не могу отдать ей нашего кота, мне отец не позволит.
- Понятно, - сдерживая смех, ответила Анна. – Серебро нужно положить в одежду дьяка Степана, Иван Иванович.
- Положу, - Иван Молодой опустил взгляд. – Только никому не говори, Анна Ивановна.
Bernard:
» Часть 2 Глава 6 Шелонь
Глава 6
«Шелонь»
30 августа 1470 года в Москве снова случился пожар. На этот раз загорелись дворы на подоле в крепости, по обе стороны Великой улицы, в юго-восточном ее углу. Ветер дул с севера на юг, с холма к реке, поэтому дворец великого князя и дворы его братьев не пострадали. Из церквей на площади пламя достигло предела вериг апостола Петра в Успенской церкви, из-за чего треснули своды храма. Дома и подворья монастырей на подоле лепились один к другому и часто ставились на сваях из-за уклона холма. Огонь в этом «муравейнике» быстро распространился. Правда, пламя не вышло за сливную трубу, проложенную во рву Ивана Калиты. Полностью выгорела и обрушилась церковь Константина и Елены рядом с воротами. Такая же участь постигла и ступальный колодец, с помощью которого поднимали воду для крепости. Через три часа после начала пожара части подола не стало, на его месте было сплошное пепелище. Рынды готовились обливать дворец и житный двор водой, если ветер переменится и пламя пойдет вверх по холму. Воины с ведрами выстроились цепью от реки, через Чешковы ворота, к церкви Михаила Архангела, но Бог упас. Однако, каким то образом, горящие куски кровли с подола занесло ветром за реку, и пожар продолжился в Замоскворечье.
Василий и Анна Долматовы всегда держали ценные вещи, книги и серебро в доме в постоянной готовности. Так, чтобы схватить и выбегать, спасаться. Детям внушали, что игры с огнем опасны и объясняли, как действовать при пожаре. В начале года Анна родила третьего сына, которого нарекли Иваном в честь великого князя. Роды были трудными. Долматов видел, как тяжело Анна их перенесла, и дал себе зарок больше не заводить детей. Утром, когда жена проснулась, бледная и обессилевшая, он сказал ей об этом. Анна в ответ обняла Василия и прошептала, что будет так, как угодно Богу и мужу. Но в первую очередь Богу.
После пожара на дворе Долматовых поселили нескольких погорельцев, духовных с монастырских подворий. Об этом попросил митрополит Филипп, Анна его поддержала, дьяк не возражал.
Великая княгиня
Ежедневные трапезы на чердаках во дворце проходили теперь без завтраков. Собирались в обед, обсуждали дела, затем разбредались поспать на час-другой, сходились снова после вечерней службы для ужина. Без Марии Тверянки, дьяка Алексея и его жены Натальи разговоры текли иначе. Дьяк Василий Беда, служивший Марии Ярославне, не мог заменить обаятельного и словоохотливого литвина Алексея Полуэктовича. Впрочем, как рассказчик историй из жизни Беда был неплох, он много где побывал и прекрасно разбирался в людях, но у него полностью отсутствовало чувство юмора. Вместо Натальи Полуэктовой князь Юрий Иванович Патрикеев, с согласия великого князя, стал приглашать к столу свою дочь княгиню Марию Ряполовскую, бывшую когда-то соперницей Анны. Муж Марии, Семен Иванович Молодой Ряполовский, забросил жену-дурнушку и отец, Гвоздь, взялся скрасить ее дни за трапезами во дворце. Мария, как ни странно, довольно быстро подружилась с Анной. Она была умной, любопытной, спокойной и отзывчивой женщиной, как раз такой, какие нравились Анне. Марию Тверянку, разумеется, заменить никто не мог, но беседы об этом шли, как и переписка с братьями Траханиотами, Андреем Палеологом, кардиналом Виссарионом и двором римского папы в Риме. Папа Павел II не оставлял надежды выдать дочь морейского деспота Фомы замуж за великого князя московского. Даже несмотря на то, что со дня первого сватовства при участии Ивана Фрязина прошло уже почти два года.
В Новгороде, между тем, назревала измена. Там интриговала и строила заговоры Марфа Борецкая, женщина честолюбивая, алчная, склонная к соперничеству, обожающая власть. Она была богатой вдовой посадника и никаких чинов, разумеется, не занимала, но владела при этом обширными земельными угодьями, больше чем кто бы то ни было в Новгороде. В самом же городе Марфа распоряжалась складами, мастерскими и торговыми местами. Везде, куда только можно, она ставила своих сыновей и сторонников, подкупала посадников и тысяцких десятками, управляла вече, влияла на духовных. Марфа даже отправила сына Дмитрия в Венгрию и женила его там на девице из рода Баториев. Все это настолько вскружило ей голову, что она решила, что может оторвать Новгород от остальной Руси и передать его, как какую-то избу, польскому королю Казимиру, нарушить крестное целование великому князю московскому.
Степан Бородатый, через соглядатаев в городе, знал каждый шаг Марфы Борецкой. Долматов получал сведения из своего источника, от дьяка Ивана Котова, и приходил к выводу, что за те годы, что он провел в Москве, Новгород управляется все хуже. Василий думал, что возможно, настал час новгородской знати ответить за те унижения, которые он пережил в плену. Дьяк не был суеверен, но Котов рассказал ему о некоторых знамениях. Дескать, летом на соборе Святой Софии в Новгороде буря сломала крест, а в церкви Спаса в монастыре на Хутыни на двух каменных раках выступила кровь, и колокола звонили сами по себе. Василий не верил в знамения, но волей-неволей задумаешься, если такое происходит.
Московское войско после трудной победы над Казанью в сентябре 1469 года, было в наилучшем состоянии. В нем не держали случайных людей, бесполезных воевод, неопытных юнцов, отрядов, набранных из дармоедов и трусов. Это был железный, разящий кулак. Марфа Борецкая, очевидно, не понимала, против какой силы выступает. Четыре года назад в новгородских землях прошел мор, убивший более сотни тысяч людей. В самом Новгороде умерло от чумы пятьдесят тысяч жителей. Это обескровило Новгород. За Москву выступали Тверь, Рязань, Псков, уделы, татары. Новгород остался в одиночестве. Умные люди в Новгороде ясно представляли себе, чем закончится их схватка с Москвой. Лишь Марфа Борецкая, с глупым упорством, стремилась к столкновению.
Победа над Казанью 1469 года
Архиепископ Новгородский Иона помнил войну с Москвой в 1456 году при Василии Темном и иллюзий не питал. Новгородцы тогда потерпели поражение в битве, подписали унизительный мир и выплатили восемь тысяч рублей серебром великому князю. Иона долгое время уклонялся от участия в происках Марфы, но в конце зимы 1470 года уступил ей. К польскому королю Казимиру были отправлены новгородские послы, Панфил Селифонтов и Кирилл Иванов сын Макарьев, которые должны были просить короля принять Новгород под его высокую руку. Перед тем как они уехали, грамоты послов были переписаны одним подьячим и доставлены в Москву Степану Бородатому. Столкновение стало неизбежным.
Польский король принял послов милостиво и по распоряжению Казимира на княжение в Новгород был назначен его поданный, киевский князь Михаило Олелькович. Но Марфе Борецкой этого показалось мало, она добилась позорного изгнания московских бояр из детинца. Пока киевский князь ехал в Новгород, архиепископ Иона 5 ноября 1470 года скончался, то ли от переживаний, то ли от старости. Михаил Олелькович нашел город беспокойным и разделенным. А как сказал Христос, разделившееся само в себе царство не устоит. Половина города выступала за союз с польским королем, половина за сохранение верности великому князю московскому Ивану Васильевичу. То и дело собиралось вече, противоборствующие стороны устраивали побоища, привлекали вечников и шильников, забрасывали друг друга камнями. Долматов помнил все эти новгородские «забавы». Ничего от народной воли в них не было, обычная борьба богатых кланов.
15 ноября 1470 года в Новгороде избирали по жребию нового архиепископа. Пимен, бывший ключник Ионы, которого продвигала Марфа Борецкая, не был избран. Архиепископом стал протодиакон и ризничий Феофил, человек осторожный и рассудительный. Он огласил новгородцам послания московского митрополита Филиппа, в которых тот увещевал православных не идти в латинство, под польского короля и еретика Григория Болгарина. Это возымело действие, на вече было решено избегать войны и направить человека в Москву, чтобы помириться.
От Феофила с сообщением о смерти архиепископа Ионы к великому князю Ивану Васильевичу прибыл Никита Ларионов. Он уверял, что Новгород не отпадет от Москвы, великий князь кивал и соглашался, но у него были копии писем новгородцев к Казимиру, он знал о князе Михаило Олельковиче, изгнании своих бояр, поручении от Марфы Борецкой новгородскому воеводе, князю Василию Шуйскому Гребенке собирать войско для похода на Устюг. Вопрос был не в том, грянет война или нет, а лишь в том, когда она грянет. Отпустив Никиту Ларионова обратно в Новгород, Иван Васильевич обещал ему, по совету покойного архиепископа Ионы, взирать тихими очами на новгородские странности и измены.
В тот же вечор, за ужином в малой трапезной, Степан Бородатый зачитал великому князю и всем присутствующем письмо от своих людей из Новгорода с описанием событий в городе. Старик едва сдерживал улыбку. – «Исаковы Борецкие дети с матерью своей Марфою и с прочими их поборниками и наймитами, яко взбесившиеся, или яко зверье дивное, не имеющее разума человеческого, послов князя великого и митрополита Филиппа ни слышати не хотяху, но и еще позваху злых тех смердов, убийц, шильников и прочих безыменитых мужиков, иже скотам подобны суть. И те, приходя не вече, бияху в колоколы и кричаху и лаяху, яко псы, и нелепо глаголаху «За короля хотим!»
Новгородское вече
Обсуждение письма продолжалось два часа. В итоге Василий Долматов записал волю Ивана Васильевича. Наутро в Псков, дабы убедиться в его преданности, был послан дьяк Яков Шацебальцев. Другие послы поехали в Тверь, Рязань, Нижний Новгород, Ростов, Ярославль, Кострому, Углич, Владимир, Косымов-град к Данияру. Нужно было подготовиться, чтобы ударить наверняка. Не поздней осенью, не зимой и не весной, когда дороги и поля непроходимы, нет корма для коней, а ближе к лету. До этого же собирать казну, людей, сеять смуту в Новгороде.
31 мая 1471 года из Москвы ушло распоряжение для воевод Бориса Слепца и Василия Федоровича Образца Симского двинуть рать в Двинскую землю, чтобы не допустить возвращения войска новгородского воеводы Василия Шуйского Гребенки в город. 6 июня 1471 года, на четверток недели Троицы, из Москвы на Новгород отправилось первое войско. Это были отборные воины, закаленные в боях с казанцами, во главе с воеводами, князьями Даниилом Дмитриевичем Холмским и Федором Давыдовичем Пестрым Палецким. Братья великого князя, Юрий Васильевич и Борис Васильевич были в этом войске. Вторая рать покинула Москву 13 июня 1471 года. Она включала детей боярских, которыми командовал князь Иван Васильевич Стрига Оболенский, двор великого князя, его рынд, царевича Данияра и три тысячи его лучших татар. Вместе с великим князем, для возможных переговоров, ехали в обозе дьяки Степан Бородатый, Василий Долматов, Василий Беда, Иван Котов, Роман Алексеев сын Полуэктов, Федор Мячков.
* * *
Анна Долматова стояла у открытого окна набережной палаты дворца и смотрела в сторону подола, на котором строители возводили новое монастырское подворье. Стучали молотки, раздавался скрип лебедок и крики. Было жарко, но не изнурительно. После дождей прошлой недели земля быстро высохла и подводы с бревнами не вязли в грязи, направляясь от Боровицких ворот к подолу. За спиной у Анны громко спорили княжич Иван Молодой, ее дочь Мария и сын Василий, которого прозвали Третьяком, потому что он был третий ребенок в семье. Мария Ряполовская, стоявшая рядом с Анной у окна, водила перстом по пыльному подоконнику и говорила, не поднимая глаз. – Анна, почему муж так любит тебя? Чем ты его держишь возле себя? Красотой или умом?
- Ни тем, ни другим, - вздохнула Анна. – Красота и ум могут увлечь, но не удерживают людей вместе надолго. Красота увядает, а ум притупляется и утомляет. Всегда найдется кто-то красивее или умнее, на кого обратится взор.
- Так чем же? – удивилась Мария.
- Доброта и терпение, - немного подумав, ответила Анна. – Они способны держать людей вместе. Если добр и терпелив один из супругов, ему нужно много доброты и терпения. Как тебе, Мария. Если добры и терпеливы оба, это истинное счастье, такие семьи очень крепки. Важно лишь не лгать. Ложь разрушает и доброту, и терпение.
- Муж мой со мной холоден и неучтив, - пожаловалась Мария. – Я старалась быть доброй и терпеливой. Все впустую, он от моих хлопот только сердился. Потом думала, преображусь и увлеку его, позвала с посада умелую бабу. Красила с ней лицо мукой и белилами, а брови мазала углем у зеркала. Семен же увидел это и сказал “не подходи к зеркалу, увидишь рожу свою безобразную и еще больше обозлишься”.
Мария Ряполовская (в девичестве Патрикеева)
- Это из моления Даниила Заточника, - улыбнулась Анна. – Но там написано еще о таком муже, как твой, “женись у богатого тестя, чести ради великой, у него пей и ешь. Лучше вола бурого ввести в дом свой, чем злую жену взять». Так что тебе стоило обозлиться, Мария. Но не на себя, а на него. Он принял твое приданое, а стать верным мужем не пожелал. Где же его благородство?
- Да я злилась, дулась, все перепробовала. Смиренно просила, в ногах у него валялась, - перечисляла Мария. – Унижение мое ему безразлично, а за ругань он меня побил. Но не сильно. Отец ему попенял, да все зря, Семен по полгода не приходит ко мне на ложе и дома не ночует. Все с друзьями. А друзья у него полоумные и молодые.
- Он не добр и не терпелив, как я сказала, - пожала плечами Анна. – Сущее набалованное дитя. Десять лет назад я хотела за князя Семена замуж, не зная его. Девичья наивность. Когда он на Василия моего напустил своих дворовых, и они бросили его в скудельницу, я поняла, что князь Семен человек жестокий. Но и тогда собиралась за него выйти. Глупая была. Тебе, Мария, не позавидуешь. Может быть, князь Семен переменится со временем и тебе станет легче.
- Сколько же надо времени? Восемь лет прошло, - горько заметила Мария Ряполовская. – Я детей хочу.
- Возьми вон моего Третьяка, - постаралась обратить неприятный разговор в шутку Анна. – Но поберегись, намаешься ты с ним и долго не выдержишь, будешь умолять принять обратно это чудище.
- Так что же, вы с мужем добры и терпеливы и этого хватает? – не отступала Мария.
- Хватает. Кроме того, мой Василий умен, - Анна взяла Марию за руку, чтобы утешить подругу. – Я могла бы просто вести дом. Была бы доброй с ним, а он был бы добр со мной. Но в малой трапезной, сама знаешь, не любят скудоумных молчунов. Пришлось учиться, чтобы не сидеть перед великим князем и остальными дура дурой. Сначала чтение и письмо. А затем мне и самой стало нравиться узнавать новое из книг. Книга, она как человек, у которого можно что-то выведать, самому ничего не рассказывая. Через книги от чужой жизни мудрость постигаешь. У кого есть знание, есть и мнение. А у кого есть мнение, того слушают. Но если бы я не изменилась по своей воле, не стала добрее к мужу, и терпеливее с ним, ни ум, ни красота не помогли бы нам быть вместе и стать счастливыми. Он ведь тоже добр и терпелив со мной, Мария. Я порой бываю несносной, а он выносит.
- Ты так говоришь, Анна, - с недоверием произнесла Мария Ряполовская. – Словно вы с Василием равны в семье. Что он не ставит себя выше тебя, как мужу положено.
- Не ставит, - признала Анна. – Потому мы и живем душа в душу. Господи, только бы ничего там с ним не случилось, в этом проклятом Новгороде. Зачем Иван потащил его с собой в поход?
- Чтобы докончание делать, - Мария постаралась приободрить Анну. – Так отец сказывает. Ты не бойся, дьяки воевать не пойдут.
* * *
14 июля 1471 года
Занимался рассвет. Теплое, почти без росы утро, обещало жаркий день апостола Акилы, епископа Гераклейского. Южный берег озера Ильмень у впадения реки Шелонь обычно заболочен, но в этом году такая засуха, что топь отступила. Татары поднялись засветло, сворачивали лагерь, повсюду слышалась их речь, крики, смех, ржание лошадей, звон сбруи. Василий Долматов коротко побеседовал со Степаном Бородатым, которому надлежало вернуться к великому князю. Данияр Касымов ждал Василия у потухшего костра со своим небольшим, но веселым и шумным двором. Дьяк протер глаза, чтобы окончательно проснуться, выругался, с трудом сел в седло, лошадь пошла по тропинке к реке. Данияр увидел его, хищно оскалил белые зубы и поднял вверх указующий перст правой руки. - День для боя самый лучший, дьяк Василий. Хорошо, что ты их не уговорил.
- Пожалуй, что так, - согласился Долматов. За Василием, как тени, следовали трое дворцовых рынд, его вечные спутники и охранники.
Накануне состоялись переговоры с посадником Дмитрием Борецким, сыном Марфы. Этот самодовольный, высокий, кареглазый, с курчавыми волосами и аккуратной бородкой боярин держался нагло и вызывающе. Первое, о чем он спросил дьяка Василия, было довольно оскорбительно. Борецкий поинтересовался, не тот ли Долматов человек, которого держали в Новгороде в цепях десять лет назад. Василий, спокойно улыбаясь, ответил, что тот самый, и Степан Бородатый сразу нахмурился. Стало ясно, что посадник не настроен на мир и вежливый разговор, а Долматов намерен отомстить Новгороду за обиду. Борецкому показали копию переписки архиепископа Ионы с польским королем. Он швырнул листы под ноги и заявил, что эти бумаги состряпал дьяк Степан, прохвост и враг Новгорода, который отравил великого князя Дмитрия Шемяку, нарушив Божьи заповеди и людские законы. Бородатый был невозмутим. Он спросил, по какой причине, Борецкие решили изменить великому князю Ивану Васильевичу и пойти под руку польского короля. Их притесняли, обижали, в чем то отказывали? Посадник даже не затруднил себя объяснениями, приказал «московским крысам» убираться, угрожал вздернуть их, если продолжат его злить, перекрестился и сказал, что Новгород и Москву рассудит Бог. Гневная речь Дмитрия Борецкого текла, как бурный поток. Напоследок он обвинил людей великого князя в зверствах. Мол, во время недавних сшибок в Русе, пленным новгородцам отрезали носы и уши и, изуродовав, посылали в Новгород для устрашения. Долматов не стал спорить, он лишь заметил, что Борецкие должны знать, что положено за измену великому князю. Урезание носа и ушей за предательство – своего рода милосердие. Ведь не убили. Дмитрий Борецкий едва не вспылил, но сдержался. Еще один присутствующий на переговорах посадник, Василий Александрович Казимер, вытолкал дьяков из избы и посоветовал улепетывать в Москву.
Степан и Василий благополучно вернулись в село Коростынь на озере Ильмень, где их уже ждал тесть Василия, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский. Тот, после рассказа о встрече, остался доволен. Он считал, что изменников сначала надо карать, и лишь потом делать докончание на своих условиях. Дескать, великий князь слишком мягкосердечен, если пытается их образумить. Долматов был согласен с тестем, но видя хмурое лицо Степана Бородатого, промолчал.
Утреннее солнце припекало. Татары Данияра, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский со своим отрядом и Василий Долматов проехали пятнадцать верст, вдоль левого берега реке Шелонь от озера Ильмень, и переправились на правый берег через брод, образовавшийся из-за засухи. Разведчики удалялись и возвращались, Данияр постоянно совещался с Иваном Стригой.
Впереди, за изгибом Шелони, дело шло к битве. То, что посадник Дмитрий Борецкий выбрал для сражения это место, было неслучайно. Здесь приближалась к реке дорога на Псков, по которой московское войско могло получить помощь псковского наместника, и находился широкий, надежный брод через Шелонь. Новгородцы хотели не дать московским и псковским силам соединиться, перекрыв брод. Рать Москвы во главе с воеводой Даниилом Холмским, пять тысяч всадников, за два дня до этого ушла от озера Ильмень и разбила свой лагерь напротив новгородского, недалеко от брода. Касимовские татары Данияра и боярские дети князя Оболенского, три с половиной тысячи воинов, задержались у озера, чтобы провести разведку, проникнуть на правый берег, скрытно подобраться к новгородцам и в нужную минуту ударить им в спину. Борецкий этого не знал, он полагал, что нерешительность князя Холмского вызвана неуверенностью.
Новгородское ополчение было весьма многочисленно. Тридцать пять тысяч воинов, не меньше. Но что это были за воины? Вчерашние ремесленники, смерды, портовые грузчики, купцы. Оглядев новгородское войско из зарослей правого берега, Данияр похлопал Долматова по плечу и сказал «Сброд и сволочь, дьяк Василий». Так оно и было. Один щит на семерых, у большинства вместо оружия инструменты для работы в поле и мастерских. Редкие кольчуги, многие вообще никак не защищены. Несколько отрядов наемников, жалких на вид. Настоящих воинов почти нет. Наверное, всех их забрал на Двину князь Василий Шуйский Гребенка. Новгородцы строились огромной массой на небольшом удалении от берега Шелони, готовясь отразить удар московской конницы Даниила Холмского и Федора Пестрого через брод. Никакого порядка и замысла, только надежда на то, что семикратный численный перевес обеспечит им победу. О том, что татары и боярские дети Ивана Стриги совсем рядом, приближаются под прикрытием возвышенности со стороны озера по их стороне реки, они не подозревали.
Московская рать была на противоположном берегу, выше по реке, но Долматов не мог ее видеть, мешал холм. Он слышал звуки рожков, глухой гул. Наверное, новгородцы сомневались, что пять тысяч человек ринутся через брод на тридцать пять тысяч. Слишком вяло и расслабленно они собирались.
- Василий, великий князь запретил пускать тебя на бой, - рында Петр Тимофеев с тревогой взирал на приготовления татар к схватке. - Нам бы посторониться, чтобы не путаться под ногами, когда погонят коней.
- Да, конечно, - дьяк отсалютовал Данияру и двинулся за рындами в маленькую рощу, на небольшой пригорок, с которого было видно поле боя.
Московское войско миновало брод быстро и слаженно. Новгородцы не препятствовали, раз уж дело шло к развязке. Долматов знал, что удар тяжелой кавалерии страшен и неудержим, но не думал, что настолько. Топот тысяч копыт ощущался даже на таком расстоянии от места столкновения. Первые пять рядов в атакующем конном строю составляли закованные в тяжелые доспехи всадники на рослых, могучих конях. Они нацелились своим копьями в середину новгородского ополчения и неслись в битву. За ними мчались галопом, не вырываясь вперед, поместные всадники, вооруженные более легко. Они выпустили тучу стрел во врага и начали растекаться вправо и влево, как бы охватывая массу пехоты противника широкой дугой, маневрировали, продолжали стрелять из луков. Некоторые ополченцы, еще до того, как конница обрушилась на них, пытались спастись и протискиваться в задние ряды. Правда, без особого успеха.
Шелонская битва
Василий вздрогнул. Лавина стали и лошадей ударила в новгородское построение и мгновенно углубилась по центру на несколько рядов, раскидывая изувеченных, окровавленных пехотинцев, топча их, почти без сопротивления.
- Господи Боже, - пробормотал ошеломленный Долматов и перекрестился.
- Как нож в масло, - хмыкнул Петр — Даже жалко их, неразумных.
Новгородцы еще не сдались, но сражались без ярости. Кто ими управлял? Похоже, что никто. Они были как неподвижный берег, о который бьется шторм. Бой разгорался. Толпа новгородцев была слишком велика, чтобы конница опрокинула ее наскоком. Задние ряды не знали, какая бойня происходит впереди, а передним рядам, смятым и напуганным, просто некуда было отступить.
Татары, по приказу Данияра, стали выезжать из зарослей, подниматься вверх, на возвышенность, для того, чтобы напасть на новгородское ополчение сзади. Конные владычные люди из отряда архиепископа новгородского Феофила, называемые софьяне, стоявшие в стороне от основного новгородского войска, их заметили, но как будто ничего не предпринимали, ждали. Чего? Через четверть часа татары развернулись в строй. Князь Оболенский и Данияр Касымов что-то прокричали, воины в ответ заголосили, устремились в бой. Тут уж задние ряды ополчения посадника увидели врага воочию, поняли, что их окружили, и началась паника.
Слабо защищенные новгородские жители, многие из которых держали оружие в руках первый раз в жизни, обращались в бегство тысячами. Они текли, как реки, между наступающими татарами в сторону Новгорода. Татарская конница секла их и рубила, но продолжала скакать вперед. Туда, где находились новгородские бояре и посадник. Татары надеялись захватить богатых, хорошо вооруженных пленников и обоз. К этому времени московская рать уже проломила новгородский строй, в нем образовалась гигантская брешь, организованное сопротивление прекращалось, сотни ополченцев бросали оружие и простирались ниц, умоляя о пощаде. «Сколько прошло времени? Час? Два? Меньше?» Долматов потерял чувство времени, он словно был внутри стихии, грандиозного сна.
Это было немыслимое зрелище. Одна волна московских всадников двигалась к Новгороду, преследуя отступающих, другая волна, татарская, спешила навстречу, довершая окружение, и разворачиваясь на ходу, чтобы участвовать в погоне. Софьяне архиепископа благополучно покидали поле боя. Возможно, без предательства в день апостола Акилы не обошлось.
- Нам надо уходить. Василий, - Петр выглядел взволнованным. - Примут еще за новгородцев, не дай Бог, беда будет.
- Да, дело идет к концу, - кивнул Долматов и направил лошадь к Шелони. - Едем в Коростынь, а оттуда к великому князю.
* * *
24 июля 1471 года, на день Саввы Стратилата, твердо стоявшего во Христе перед врагами, великий князь Иван Васильевич судил в Русе изменников и мятежников новгородских, желавших отдаться в латинство и услужение польскому королю Казимиру. Договор короля с Новгородом был найден в разгромленном обозе новгородцев на реке Шелони. Какое еще доказательство измены требовалось?
В сражении у Шелони было убито много тысяч врагов. Кто то говорил о трех тысячах, кто то о шести, кто то о двенадцати. Тесть Долматова, князь Иван Васильевич Стрига Оболенский, сказал, что новгородцы потеряли четыре с лишним тысячи, московское войско Даниила Холмского и Федора Пестрого полторы сотни, а татары Данияра сорок воинов. Мертвых, которыми был усеян весь берег реки на много миль по пути к Новгороду, свозили подводами к месту слияния Шелони и речки Драни и хоронили кучами, присыпав песком. Этим занимались пленные новгородцы, тысяча семьсот человек. Среди них было множество новгородских бояр, тысяцких, посадников. Почти половина той остервенелой своры, которая хотела короля польского. Степан Бородатый с другими дьяками отобрал сто семнадцать знатных пленников и определил им места заключения в Москве и разных городах. Посадник Василий Александрович Казимер, вытолкавший дьяка Степана из избы две недели назад, был бледен, напуган. Он облегченно вздохнул, когда Василий Долматов подошел к нему и бесстрастно сказал всего одно слово «Коломна». Тюрьма, не казнь. А могла быть казнь.
На выгоревшем рынке в Русе установили плаху. В уцелевшей после пожара церкви святого Николая, во время утренней службы священник пропел. - Непобедимый явился Стратилат, варварския козни победил еси, и, страдальчествовав, славне, твердейши, множество врагов невидимых поборил еси, тем же венец исплел еси победы. О нас моли Христа, Савва всеблаженне, верою почитающих тя.
Великий князь Иван Васильевич собирался посетить Хутынский монастырь, чтобы приложиться к раке преподобного игумена Варлаама и посмотреть на иконы с его житием. Но сначала нужно было разгромить новгородское войско князя Василия Шуйского Гребенки, прятавшееся на Двине, казнить изменников и выслать Новгороду условия докончания. В Новгороде голодали бедняки. После битвы на Шелони подвизавшиеся за польского короля предатели сожгли посады и городище, сгорели многие монастыри, в том числе Симеона на Зверинце, Рождественский, Антоньев, Юрьев.
Пыточные мастера, подручные князя Ивана Юрьевича Патрикеева, три дня допрашивали на дыбе десятки изменников. Когда те сказали с розыска и дыбы всю правду, определили главных виновных. Это были новгородские посадники сего года, Дмитрий Исаакович Борецкий, Киприан Арзубьев, Василий Губа Селезнев и чашник архиепископа, Еремей Сухощок, служивший еще архиепископу Ионе и ратовавший за польского короля больше других. К плахе их выводили по очереди. Борецкому определили быть последним, чтобы мог видеть наколотые на пики головы сообщников. Дьяки Василий Долматов и Степан Бородатый стояли в первом ряду великокняжеского двора, когда посадника Дмитрия, сына неугомонной Марфы, провели на трясущихся ногах к колоде. Он плакал, как дитя, сулил щедрый выкуп, просил сжалиться над ним.
- Те тысячи, что лежат грудами у Шелони, на твоей совести, мятежник, - напутствовал его Степан Бородатый. – Мельники, гончарники, кузнецы, смерды. Все, кого ты погнал на убой, как скот. Прими казнь храбро, дабы тебя помнили не тварью, ползающей на брюхе перед судиями, а мужем, способным достойной смертью искупить вину.
Дмитрий Борецкий не ответил. Он захлебывался слезами, упирался пятками, вырывался. Его положили на плаху, привязали, несколько раз пнули в ребра, и обезглавили одним ударом топора. Василий Долматов к тому моменту уже ушел собирать вещи, чтобы ехать в Коростынь для докончания с Новгородом.
1 2