» Неразлучимые (продолжение)
«Осенью 1830 года двадцатидвухлетним подпоручиком я служил в Варшаве. Если бы я был мемуаристом, то начал бы повествование с детских лет и описания своей жизни в поместье под Москвой. Но я не знаю, зачем и для чего пишу. Вероятно, чтобы оставить след по себе. Нужен ли этот след хоть одному человеку на земле? Матери? Отцу? Пожалуй. Да, мне хотелось бы быть понятым ими, как я не был понят прежде.
Тогда, в сентябре моя жизнь мне самому представлялась миром, полным чудес, как лавка, полная товара, на ярмарке. Удивительное было время. Отгремела революция во Франции, разворачивалась смута в Бельгии, и я сам, признаться, чувствовал себя вдохновленным их идеями, пусть и тайно. Молодость бурлила во мне, я ждал чего-то нового, чего не было прежде. Но не только это. Я еще слишком хорошо помнил своего дядюшку, Сергея Сергеевича, о котором в семье говорили, что он вольнодумец и бунтовщик. А мне представлялся человек, знавший обо всем на свете – истинный офицер, на которого я мечтал походить хоть отчасти. Последний раз мы виделись летом 1825 года. Я приехал на каникулы из кадетского корпуса домой, Сергей Сергеевич целыми днями пропадал в своем кабинете, но по вечерам мы играли в шахматы и говорили до полуночи. Да, время было удивительное, чудесное… А потом его забрали из дому в день, когда едва не случился переворот. Больше мы не видались. Но его судьба отразилась на мне таким странным образом – я чутко прислушивался к волнениям, к идеям среди тех людей, что меня окружали.
В Варшаве в те дни было неспокойно. Не только меня приводила в возбуждение одна мысль о победившей революции во Франции. Это чувствовалось где угодно – в лавке любого мясника можно было услышать разговоры о том, что не за горами тот день, когда возродится великая Польша – разговоры тихие, едва слышимые. Но стоило бросить искру, как разгорелось бы нешуточное пламя. Как всякий народ, поляки готовы были объединиться вокруг идеи. Не знаю, что я должен был чувствовать согласно своему положению офицера, преданного царю и Отечеству, но живя там, я начинал проникаться мыслями и надеждами окружавших меня людей.
А впрочем, я, возможно, теперь, спустя столько лет, и преувеличиваю – тогда я просто жил и был счастлив. Бунт присущ молодости.
Я исправно нес службу, не особенно задумываясь над последствиями того, что могло развернуться на моих глазах. Ведь разговоры до поры оставались только лишь разговорами.
Да, это был чудесный сентябрь – теплый, золотой, солнечный. Мы жили в неведении и тем были счастливы. Балы, охота, визиты, театр, иногда все это прерывалось учениями… Но, в конечном счете, все, что было в моей жизни, принималось как данность. Жил я тогда не в казарме, а на казенной квартире, был этим весьма доволен. Квартира была местом частых посиделок с друзьями за картами – довольно веселое место, под стать моему нраву.
Однажды, в конце сентября, ближе к вечеру ко мне явился корнет гвардейских улан Марк Домбровский, которому я на тот момент изрядно проигрался в карты. Но мы считались друзьями.
- Паулино! – воскликнул он с порога. – И ты еще не одет?
Я недоуменно окинул его взглядом, но так и не вспомнил, собирались ли мы куда-то. Марек был примерно моего возраста и стати, очень смешлив и почти безрассудно отважен. За ним тянулся шлейф дуэлей, в которых, однако, дело едва ли доходило до крови.
- Ты забыл, скотина! – весело провозгласил Марк. – Бал у Липницких! Я же хотел представить тебе Жюли!
Юлия была младшей дочерью князя Михала Липницкого, богатого польского помещика. Она еще только начинала показываться в свете. Но дебютантки мало интересовали меня в ту пору – я предпочитал женщин опытных, поскольку сам был юнцом. Да и женитьба в мои ближайшие намерения не входила, потому держался в стороне от молоденьких барышень. Домбровский же просил руки этой девицы, получил согласие ее родителей, ухаживал теперь за ней на правах жениха и последние дни только о ней и говорил, чем утомил меня невозможно.
Однако я задолжал ему и долга пока вернуть не мог – из жалования всех долгов не отдашь, а денег из Москвы никак не слали. Потому пришлось ехать на тот пресловутый бал. И именно он изменил всю мою жизнь.
Мы приехали не к началу. Полонез уже завершился, и оркестр готовился к исполнению вальса. Домбровский же глазами разыскивал хозяина. Следовало выказать ему свое почтение. Почти сразу наткнулись мы на его сына, Адама. Я не был знаком с ним прежде. Теперь, вспоминая о нем, я думаю, что при других обстоятельствах мы непременно стали бы с ним друзьями. Но не в те далекие дни, когда чувства казались слишком обострены. Адам Липницкий был невысок, светловолос и немного старше меня. Он не носил офицерского мундира – его отец выбрал для него статскую службу. Он тогда казался нервным, а в последствии – еще и слишком уж честным.
- Марек! – увидев нас, окликнул Адам моего спутника.
Домбровский улыбнулся и отправился к нему, увлекая меня за собой. Должно сказать, что бал был далек от церемоний, принятых в высшем обществе. Это сразу бросалось в глаза. Нравы были несколько более вольными, и обстановка почти домашняя – здесь все друг друга знали. И так уж вышло, что самому себе я казался едва ли не единственным новым лицом в доме Липницких.
- Адам, здравствуй! – сказал Домбровский, когда мы приблизились, пробравшись сквозь толпу. – Позволь рекомендовать тебе графа Павла Уварова, подпоручика и моего большого друга.
Мы обменялись приличествующими случаю любезностями. Самое интересное началось позднее.
- Что говорят у вас? – безо всякого предисловия спросил Адам у Домбровского.
-Что говорят? То же, что и везде, - отвечал Марк, сделавшись вдруг серьезным – его лицо преобразилось, исчезла мальчишеская мягкость, и я обнаружил с удивлением его волевой подбородок и совершенно польский нос с горбинкой, - никто не верит в то, чтобы поляки отважились выступить теперь.
- Даже после того, как карбонарии расплодились по всей Европе? Даже после Франции? – насмешливо, но и запальчиво спросил Адам.
- Карбонариев в Польше нет, - заметил весьма резонно Марек.
- В Польше есть поляки, - сурово ответил Липницкий и взглянул на меня, - и что по этому поводу думает офицер пехоты?
Не помню, что я тогда ответил. Меня не должно было быть при том разговоре, мы все трое это понимали. Но понимали так же и то, что я не выдам их, если спросят. Они оба были поляками. И оба чувствовали свое унижение перед многовековой историей Речи Посполитой.
Оркестр заиграл вальс. Адам откланялся и отправился танцевать. А Марк неловко улыбнулся, словно бы извиняясь за друга, и потащил меня разыскивать Жюли.
Та стояла возле своей матери. Признаться, она не произвела на меня ровно никакого впечатления – невысокая, очень тоненькая, с просто причесанными темными волосами, она мало чем отличалась от прочих дебютанток того сезона. Хорошенькая, и не более. Я не заметил тогда ни синевы ее чуть раскосых глаз с поволокой, ни густоты черных шелковистых ресниц. Ни того, как вспыхнули ее щечки, когда нас представили друг другу. Красота ее не бросалась в глаза. И позднее, когда она стала старше, ее никогда так никто и не назвал бы красавицей. Черты лица ее были тонкими, аристократичными, но таких лиц на свете немало. И в то же самое время, именно оно снится мне по сей день каждую ночь.
Я не помню, о чем мы говорили в те первые минуты нашего знакомства. Наверное, это была приятная светская беседа, которой мы оба были обучены с детства. Я не запомнил даже ее улыбки, обращенной ко мне, когда нас представили. Так странно думать об этом теперь. И так жаль, что я не помню этих мгновений.
Я прошел бы мимо нее, наверное, если бы мы встретились при других обстоятельствах. Но так уж было суждено, что вскоре после ужина Юлия должна была петь. То была какая-то ария из Альцидора Спонтини. И вот тогда я увидел ее. Увидел по-настоящему такой, какой она была. Или тогда мне казалось так. Весь мир вокруг замер, остановился. Звучал только ее голос – высокий и чистый. «Так, должно быть, поют ангелы», - почему-то думалось мне. Она пела, а в моей душе рождалось что-то новое, и я понимал, что именно этого обновления и жаждал всю свою жизнь. Иная свобода мне была не нужна.
Мы повстречались в следующий раз в театре довольно скоро, не более чем через неделю. Юлия приехала туда с Адамом, своей старшей сестрой Боженой Абламович, ее супругом Казимиром и Мареком Домбровским. В антракте я вошел в их ложу, едва ли понимая для чего. Конечно, необходимо было поприветствовать Марека и Адама. И вместе с тем в моих мыслях была одна только Юлия.
- Как вам опера? Вы, должно быть, много в этом понимаете, – спросил я, обращаясь к ней.
Она подняла на меня глаза, и я утонул в их синеве. Глаза были дерзкими, немного насмешливыми, почти острыми – как это я не заметил этого в первую встречу?
- К сожалению, - ответила Юлия с улыбкой, - к сожалению, слишком много, чтобы быть довольной сегодняшним представлением.
Более мы не говорили. Второй акт прошел, словно во сне, я совсем не слышал музыки. Все мои мысли и чувства были обращены к панне Липницкой. А после спектакля я вновь разыскал их в толпе у выхода из театра. Они ожидали, когда подадут их экипаж. Юлия вдруг улыбнулась мне, и пока остальные были более заняты друг другом, чем нами, сказала:
- Приходите к нам по средам. Божена устраивает чудные вечера. Вам будет интересно.
- Всенепременно, - отозвался я.
Юлия улыбнулась снова и обратилась уже к Мареку с какой-то просьбой.
Я стал бывать у Липницких довольно часто – большей частью из-за Юлии – постепенно все больше увязая в этом. Нет, я не думаю, что тогда то была любовь. Я не из тех людей, что верят в любовь с первого взгляда. Бог знает, что за наваждение на меня нашло. Возможно, предчувствие собственной судьбы? Фатализм никогда не был мне присущ, но теперь я думаю, что в этом есть какой-то смысл. Я думал о ней поминутно, я не знал, что мне делать – ведь она была невестой моего друга. И в то же время отказаться от этих вечеров у Божены Абламович и Липницких я не мог – необходимость видеть Юлию стала жизненной. Но полюбил истинно, всей душой я позднее.
По прошествии месяца моих посещений этого дома я сделал несколько выводов относительно публики, бывавшей у Липницких. Она отличалась от той, что у нас в доме в Петербурге, да и в Москве. Сюда приходили не одни лишь аристократы, но и ученые мужи, поэты и даже временами студенты – весьма разнородная толпа. Все они были поляками и объединены по одному важному признаку – они мечтали о свободе по образцу Франции. Людей, вроде меня, больше не было. И ко мне там привыкали довольно долго. Но терпели – меня привел Марек Домбровский. Ему здесь верили безоговорочно.
Нет, то был не политический кружок, но предчувствие грядущего восстания было живо в таких салонах. Разговоры о независимой Польше в границах 1772 года вспыхивали постоянно, но довольно быстро переходили в обсуждение внешней политики в Европе. Передавались слухи о неспокойствии в Италии, о событиях в Бельгии. Я слушал и впитывал это подобно губке.
Особенно воодушевлены были происходящим молодые люди, вроде Адама Липницкого или Марека. Признаться, я никогда не видел корнета Домбровского таким, как в те дни. Он служил в русском полку гвардейских улан, но был поляком до мозга костей. Однажды мы говорили с ним о том, чем чревато происходящее. Особенно для него – его полк никогда не перейдет на сторону восставших.
- Когда Родина позовет, я буду знать, чем служить ей, - слушая и не слыша моих опасений, отвечал Марек, а мое сердце сжималось при мысли о том, как он будет разочарован, если мечты его не сбудутся.
В первых числах октября на улицах Варшавы расклеили прокламации, объявлялось о том, что с наступлением следующего года Бельведерский дворец, бывший в то время резиденцией Его Высочества Константина Павловича, наместника Польши, будет сдаваться внаймы. Магической цифрой среди офицеров, шляхты и студентов звучала дата 26 октября. Усилили охрану дворца, Великий Князь с супругой никуда не выезжали.
А я тем временем слушал пение Юлии Липницкой на вечерах ее сестры по средам. И когда своим волшебным голосом она начинала выводить Hej, sokoły, я еще не понимал, что там, в этом пении, заключено все ее сердце.
Hej, tam gdzieś z nad czarnej wody
Wsiada na koń kozak młody.
Czule żegna się z dziewczyną,
Jeszcze czulej z Ukrainą.
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Где-то там, над чёрными водами
Садится на коня казак молодой.
Нежно прощается он с дивчиной,
Еще нежнее — с Украиной.
Тогда же, в октябре, я поцеловал ее впервые. Сорвал, украл поцелуй против ее воли и к возмущению собственного разума, приведя в ужас и ее, и себя.
Это случилось на охоте. Я не особенно любил охотиться, но Липницкие пригласили травить волка в своем поместье под Варшавой – Липняках. Меня и Марека Домбровского. Я должен был бы отказаться, чтобы не оказаться там лишним, но я не отказался. Бог знает, почему.
В лесу то ли случайно, то ли преднамеренно Юлия отстала от остальных, а я, заметив это, поспешил вернуться. Признаться, я постоянно ощущал ее присутствие рядом, а когда она уходила, я понимал это, даже когда не видел и не знал точно. Тогда же, во время охоты, верхом, в бешеной скачке, я почувствовал, что Юлии нет рядом, развернулся и бросился назад.
Нашел ее довольно быстро. Она стояла, спешившись, у векового дуба, держала лошадь под уздцы, и, склонившись, пыталась рассмотреть копыта. Еще не увидев меня, не поднимая головы, она вдруг сказала:
- Лошадь хромает. Помогите мне, пожалуйста, граф. Мне кажется, ей камень попал в подкову.
Я спрыгнул с лошади и подошел к ней. Она поднялась и посмотрела на меня снизу вверх.
Юлия была совершенно очаровательна в черном костюме для верховой езды и аккуратной шляпке поверх забранных в сетку волос. На воздухе ее лицо разрумянилось, а глаза блестели. Она выглядела очень серьезной и взрослой.
- Давайте, погляжу…
Я наклонился, поднял копыто, на которое указывала Юлия. Но и подкова оказалась цела, и камня не было. Я озадаченно рассматривал копыто, потом всю конечность. Но с лошадью все было в порядке.
- Мне хотелось убедиться, - усмехнувшись, сказала она в ответ на мой немой вопрос.
- Убедились? – посмотрел я на нее.
- Вполне.
Я поднялся, не отрывая глаз от ее маленького личика, и снова стал выше ее.
- Догоним остальных или вернемся в Липняки?
- Вернемся, - спокойно ответила Юлия, - простите, я испортила вам охоту.
- Я не слишком люблю охотиться, - неожиданно в голову мне пришла закономерная, но все-таки странная мысль, которую я немедленно озвучил: - Вы не боитесь за вашу репутацию? Ваше появление вдвоем с мужчиной…
- Нет, не боюсь, - перебила она меня. – Пойдемте пешком. Мне хотелось бы прогуляться.
Я только кивнул.
- Вам нравится у нас? – много позднее дорогой спросила Юлия.
Я же не совсем мог наслаждаться красотой осеннего пейзажа. Весь был напряжен и испытывал только безмерное желание либо сжать ее в объятиях, либо сбежать на край земли. Ее вопрос вырвал меня из моих невеселых мыслей, и я ответил:
- Да, здесь очень красиво.
- Вы о поместье или о Польше говорите? Я имела в виду последнее, - уточнила она.
- Мне нравится здесь многое.
Юлия весело прыснула.
- Дипломатичный ответ.
- Когда вы выходите замуж за Марека?
Юлия остановилась и изумленно взглянула на меня.
- Мы не оговаривали дат, - ответила она после некоторого замешательства.
- А что если я скажу вам, что люблю вас? – кажется, я напугал ее своим сердитым видом.
Но я действительно сердился. Мне хотелось лишь, чтобы наваждение исчезло – Домбровский был моим другом.
- Это, вероятно, будет вашей ошибкой, - вдруг хрипло ответила Юлия и побледнела.
Что-то во мне взбунтовалось, встало в полный рост от ее последних слов. Я резко схватил ее за плечи и притянул к себе. Мои губы коснулись ее губ, те дрогнули и раскрылись. О, это был не первый поцелуй в ее жизни! Очевидно, что не первый. Милая польская панночка-дебютантка целовала меня в ответ. А потом вдруг вырвалась, окинула злым взглядом, стремительно забралась на лошадь и, пришпорив ее, ускакала прочь. Я ничего не сказал ей вслед – просто молча смотрел, как она убегает. И только после этого увидел галопом приближавшегося к нам Марка Домбровского.
- Мы будем драться, сударь, - сухо бросил он, приблизившись ко мне.
Ярость в его взгляде не оставляла мне выбора. Извинения теперь были бы излишни. Я не жалел ни о чем. Убивать Марека я не хотел тоже. Но и оставить все, как есть, не мог.
- Имя дамы прозвучать не должно, - тихо сказал я.
Домбровский коротко кивнул и вскоре исчез за деревьями.
На следующий день он при свидетелях обвинил меня во лжи относительно невыплаченного карточного долга. Я потребовал удовлетворения. И чувствовал только злость и усталость.
Мы стрелялись еще через два дня. Я выстрелил в воздух, прекрасно все же понимая, что Домбровский не обойдется малой кровью. Марк целился прямо в грудь. Но промахнулся, едва зацепив мое правое плечо. Боль словно бы лизнула меня языком пламени, но, сцепив зубы, я стоял прямо и глядел на него. Кровавое пятно, выступившее на моем мундире, могло бы прекратить дуэль. Но Домбровский потребовал продолжения.
- Хватит, - мрачно крикнул Адам, секундант Марека, - по правилам Павел может продолжить дуэль, если захочет. Уваров, вы удовлетворены?
- Более чем, - ответил я, криво усмехнувшись.
Марк злился, но выхода у него не было.
Последствий эта дуэль не принесла. Разве только нравственные. К тому моменту события в Варшаве обострились до такой степени, что мы вышли сухими из воды. А я больше не бывал у Липницких.
Спичкой, поднесенной к искрившей бунтарскими настроениями Польше, послужил манифест Государя Императора относительно революции в Бельгии, согласно которому участвовать в подавлении волнений должны были польские войска. Мы стояли на пороге восстания и уже не могли его предотвратить.
В ноябре я получил письмо от Юлии. Точнее записку. И этот листок бумаги еще долго носил у сердца. Она назначала мне встречу в воскресный день «у того самого дуба» в угодьях Липняков.
Я отправился туда, исполненный надежды и страха – за нее.
Листья на деревьях к тому времени уже опали, и легкая изморозь коснулась земли. Юлия, закутанная в теплый салоп, подбитый лисой, и в меховой шапочке уже ожидала меня, когда я приехал. В глазах ее не было ни сомнений, ни растерянности. Он смотрела на меня дерзко и остро, как тогда, в театре.
- Я отказала Мареку, - сказала она, едва я спешился. Приветствия не было. Лишь ее взволнованное дыхание и странная нежность в голосе.
- И что теперь будет?
- Я бы рада была сказать вам, что все будет хорошо, но боюсь, что не смогу.
Я кивнул, толком ничего не понимая. Я самому себе напоминал вечно кивающего болванчика.
- Я люблю вас, - шепнул я.
- Я знаю. Вам не нужно было этого говорить.
Она хотела добавить что-то еще, но я закрыл ее рот поцелуем. Я целовал ее жадно и нежно, чувствуя, как в груди нарастает тугой узел боли и счастья. Я любил ее. Я действительно ее любил.
Когда мне не хватило дыхания, я отстранился, в ужасе наблюдая, как в глазах ее начинают блестеть слезы.
- Вам нужно как можно скорее покинуть Польшу, - тихо сказала Юлия, - на двадцать девятое ноября назначено восстание. Они убьют Великого Князя и захватят ваши казармы.
- Откуда вам это известно? – спросил я, понимая, что она не лжет, что отчаянно хочет спасти меня. Но я был офицером. Я не мог бросить все и бежать.
- Подпоручик гвардейских гренадер Высоцкий – близкий друг Адама и моего отца. Его план восстания приняли на собрании. Убийство наместника станет сигналом к началу.
- Адам?
- Вы удивлены? – усмехнулась Юлия. – Думали все эти мысли, разговоры – все это просто так. Можно любить свою страну и ничего не делать для ее освобождения? Адам давно в Патриотическом обществе. Мой отец – близок к Чарторыйскому.
- Что за Патриотическое общество? Господи... - прошептал я, - это же нужно остановить…
- Вы и сами прекрасно понимаете, что ничего не остановите. Но вы должны спасти свою жизнь. Бегите, прошу вас.
Теперь была моя очередь усмехаться.
- Вы ведь не уедете? – спросила она после продолжительного молчания.
- Нет, не уеду.
- Все вы готовы умереть за свою страну. Но только не жить для нее. Мужчины! Зачем вы стрелялись с Мареком?
- Вы знаете зачем, - она действительно знала. -
Как это ужасно – таким образом избавляться от соперников.
- Мне жаль.
- Я люблю вас, Павел. Вот что.
Она обняла меня за шею, поцеловала и быстрым шагом, едва не путаясь в собственных юбках, пошла прочь. Мы были разны. Слишком разны, чтобы быть вместе. Дочь заговорщика и русский офицер. Я был странно устроен – мне следовало доложить начальству о том, что я узнал, но я никогда бы не сделал этого, хотя даже слова не дал. Не только из-за Юлии. Был еще Домбровский и его вера в свободу Польши.
В следующий раз мы увиделись нескоро. Столько всего промелькнуло за это время – хватит не на одну книгу. Я знал, что Марек перешел на сторону бунтовщиков. И к счастью, нам не пришлось встретиться на поле боя. Наш полк покинул Варшаву ночью 29 ноября. Позднее мы ушли за Вислу, а после и вовсе покинули территорию Царства Польского. И вернулись лишь в феврале. Но Юлию я нашел только в августе 1831 года.
Варшава была в осаде. Мы готовились к штурму города. Предполагалось, что он будет осенью. Поляки так же стягивали свои силы для обороны. Наш полк расположился в нескольких верстах от Липняков. Считалось, что эта земля принадлежит полякам, но в действительности никаких войск в поместье не стояло. Вероятность, что Юлия или Божена там, была небольшой. Нужно быть сумасшедшим, чтобы позволить женщине оставаться в поместье на границе войск. Я был почти уверен, что сестры в Варшаве, с отцом. Михал Липницкий занимал пост в правительстве мятежной Польши. В самой Варшаве также было неспокойно. Но, во всяком случае, на данный момент лучше, чем в ее окрестностях. И все-таки сердце звало меня в Липняки.
Я не знал, что найду там. Но находиться так близко от дома Липницких казалось невыносимым. Я почему-то отчаянно надеялся узнать хоть что-нибудь о Юлии – у меня совсем не было вестей от нее все эти долгие месяцы. Я даже не знал, жива ли она. И мог думать только об этом.
В конце концов, не выдержал и однажды ночью тайно отправился в Липняки неожиданно для самого себя знакомыми тропами в лесу. Я торопился – что там той ночи? И никогда в жизни так не боялся заплутать, как в те короткие часы. Будто у самого себя украл время.
Когда мне открылся фасад дома, вздохнул с облегчением – тот был цел – ни пожары, ни артиллерия его не задели. Привязал коня у леса, поглубже в чаще, и в усадьбу направился пешком.
В доме было темно – я нигде не заметил огней – и тихо, словно бы в нем никого не осталось. Вероятно, его заперли, и уехали все, кто в нем обитал. Но я был настроен решительно. Окна первого этажа располагались довольно низко. Я прошелся вдоль стены. Туда и обратно, дергая створки. Одно из них оказалось приоткрыто, будто приглашая желающих войти. Поморщился – то ли дом уже ограбили, то ли… А бог его знает, что там! По памяти сообразил, что это окно в библиотеке. Чуть шире отворил его – оно не слишком скрипело, но в тишине ночи звук показался мне особенно резким, заглянул на всякий случай и ничего не увидел – такая стояла чернота. А потом подтянулся на руках и перемахнул через подоконник.
Глаза привыкали к мраку, и я уже различал, что дверь в библиотеку закрыта, на полу валяются бумаги и какие-то мелочи – неужели все-таки грабители? Это были минуты или секунды? Не помню. Их я тоже крал у той ночи, не решаясь идти вперед. Как решиться, когда все надежды лишь в шаге от того, чтобы разбиться?
Идти не пришлось. Дверь шумно открылась, а на пороге застыла невысокая женская фигура с подсвечником в одной руке и дуэльным пистолетом в другой.
- Кто здесь? Отвечайте! – услышал я знакомый, но немного охрипший голос. Услышал, и почувствовал, как мое сердце забилось часто и гулко.
- Уваров, - ответил я взволнованным шепотом.
И, наконец, разглядел ее лицо. Оно было нахмуренным, но никаких эмоций при этом не выражало. Глаза не вспыхнули радостью. И лишь сильнее сжались губы. Неужели она забыла меня? Что-то в ней неуловимо изменилось – она стала взрослее? Или это язычок пламени свечи, отражавшийся на ее коже, так искажал действительность?
- Божена в доме, - тихо проговорила Юлия, - тебе нельзя здесь… Идем со мной.
Она быстро проследовала к окну, в которое я только что вошел, погасила свечу и поставила подсвечник рядом на столе. Там же оставила и пистолет.
- Помоги же, - нетерпеливо сказала Юлия, указывая на подоконник. Я помог ей перелезть через него и опуститься на землю. А потом последовал за ней. Мы спешным шагом шли на задний двор, где располагались конюшни. Те оказались пустыми. Я озирался вокруг. Мне почему-то сделалось страшно – словно бы все вымерли. И только заготовленное к зиме сено указывало на то, что здесь все еще теплилась жизнь. Но при этом оно лишь усиливало впечатление заброшенности.
- Весной здесь стоял полк Адама. Лошадей забрали для армии, - просто пояснила Юлия.
- Там все плохо? – зачем-то спросил я.
Она кивнула и подняла на меня глаза. Словно бы позволила себе, наконец, видеть, чувствовать, верить.
- Ты вернулся… - шепнула Юлия.
- Как ты?
- Теперь уже лучше. Что было с тобой?
- То же, что и со всеми. Война.
- Ты выглядишь старше, - улыбка тронула ее губы.
- Ты тоже.
Она подошла ближе ко мне. И дрожащим голосом зашептала:
- Jezus Marija… ты жив… ты пришел…
- Я пришел бы к тебе и в ад, если бы было нужно.
- Я немного ближе.
Она снова обнимала меня, как когда-то давно, но теперь было что-то отчаянное в ее объятии. Руки скользили по моим плечам, а губы прижимались к моим губам. Нам не хватало дыхания. Нам не хватало целой жизни, чтобы уложить ее в одну эту ночь. Небо в августе особенно высоко и прозрачно – ночное небо, серебрившееся тысячами звезд, проглядывало в окно, заливая серебром и наши соплетенные тела. Я не знал, где был я, и где был уже не я, а она. Кажется, тогда, именно в ту ночь, мы стали единым целым, чем-то бо́льшим, чем если бы нас венчали.
Потом еще долго-долго мы лежали, обнявшись, в стогу сена. Она смотрела на меня своими глубокими глазами, казавшимися теперь почти черными, гладила волосы на моей груди. И тихонько пела:
Hej, hej, hej sokoły
Omijajcie góry, lasy, doły.
Dzwoń, dzwoń, dzwoń dzwoneczku,
Mój stepowy skowroneczku.
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Хэй, хэй, хэй соколы,
Облетайте горы, леса, долины.
Звони, звони, звони колокольчик,
Мой степной жавороночек.
- Что же мы будем делать, жаворонок мой? – тихо спрашивал я. У нее? У себя? Она то смеялась, то плакала. И потом говорила:
- Пусть только все пройдет – и я буду тебе самой верной, самой лучшей…
- Лучше тебя и нет, - шептал я ей в волосы, а потом спрашивал, - кого ты целовала первым, панна?
- Марека, - отвечала она и смеялась.
А я заставлял смех смолкнуть, закрывая ее рот новыми поцелуями.
- Знаешь, почему я тогда тебе рассказала о связи отца с Чарторыйским? Почему позвала на вечера Божены? – спросила она, отдышавшись, но не дожидаясь ответа, продолжила: – Я верила в тебя, как ни в одного человека на земле. Ты всегда остаешься верным и честным. О, я знала о тебе все, я чувствовала тебя с первой встречи. Мне кажется, я любила тебя еще до нее. Ты мог мечтать о свободе, мог понимать нас, но, если тебя звала твоя страна исполнить свой долг, ты, не колеблясь, шел и исполнял. Как все мы. Но я так хотела бы отбросить это разделение. Посередине находиться невозможно. Либо здесь, либо там… Что же мы будем делать, skowroneczku?
Мы расставались с ней часом позднее, когда начинало светать, не зная, увидимся ли еще когда-нибудь, суждено ли нам снова так просто быть вместе, как это случилось в ту ночь. Она жарко целовала меня на прощание, будто бы умоляя остаться, а ее теплое дыхание опаляло мою кожу. Я чувствовал себя так, словно из меня вынули душу.
Но сюрпризы были еще не окончены. Стоило мне покинуть усадьбу Липницких и направиться к расположению моего полка, как я увидел двигавшегося навстречу всадника, показавшегося мне знакомым. Это был Марек Домбровский. Он пристально смотрел на меня и остановил лошадь, когда мы сошлись на дороге. Он выглядел суровым и усталым. Каким я был в его глазах, не знаю. Самого себя я представить уже не мог.
- Ты от Липницких? – спросил он вместо приветствия. В его голосе было волнение, а впрочем, мне могло показаться – я и сам был взволнован.
- От них, - отозвался я.
- Жива?
- Жива.
Он тронул поводья и проехал мимо меня. А потом оглянулся, сказал твердо:
- За что я и благодарен Богу, так за то, что не убил тебя на той дуэли, Павел.
И растворился в темноте леса.
Я знал, что он не выдаст меня. Не знаю, почему я был так уверен в этом – память о нашей дружбе стиралась при каждом артиллерийском залпе. И для меня, и для него. Мы были так далеки теперь друг от друга. И при этом я понимал, что он никому не скажет о моем приезде к Липницким. Даже Божене. Иногда мне кажется, что то был сон – слишком невероятной была бы наша встреча, случись она в действительности. И только кроны вековых дубов остались свидетелями ее. Но много позднее Юлия говорила, что Марек действительно приезжал к ним на рассвете. Ненадолго – привез вести о том, что Адама убили на его глазах.
Утром 8 сентября русские войска вступили в Варшаву. Однако все было кончено лишь в октябре. Князь Чарторыйский и его ближайшее окружение бежали во Францию, в том числе Михал Липницкий, Абламовичи и некоторые другие мои знакомые по вечерам у Божены. Марк Домбровский был взят в плен при обороне, приговорен к смертной казни, которую заменили двадцатью годами каторги в Сибири.
Я этого не знал. Я валялся в беспамятстве в лазарете – ранения мне стоил мой Георгий. Позднее я был занят поисками Юлии по всей Варшаве – в Липняках ее не оказалось. Собственно, Липняков не было тоже – они сгорели в пожаре, охватившем предместья во время штурма города. Панны, как говорили крестьяне, успели уехать.
Я почти оплакивал ее, испытывая то же чувство, что и в день охоты, когда она отстала от остальных – пустоту, холод. И теперь это чувство стало постоянным. Думал о том, что, возможно, она уехала с отцом и сестрой в Париж. А это означало, что я прошел через ад, но ее там не оказалось.
В конце осени я получил отпуск и собирался ехать в Петербург. Последний вечер намеревался провести в одиночестве, не желая никого и ничего видеть. В свои двадцать три года я чувствовал себя измотанным и опустошенным. Боже мой, тогда я еще не знал, что такое опустошение, ставшее моим проклятием теперь. Около пяти часов вечера мне принесли записку.
Странное волнение охватило меня, едва я взял ее в руки. Знакомый почерк сразу бросился в глаза – еще бы! Как святыню я хранил первую ее записку с просьбой о встрече. И почти рассмеялся, прочитав, что она вновь просит меня прийти «к нашему дубу», и совсем не чувствуя, что из глаз моих по щекам текут слезы.
Юлия ждала меня тихая, маленькая и гордая в знакомом с прежних времен салопе, подбитом лисой.
- Я здесь только на день, - после скупого приветствия сказала она, пряча глаза, а я почему-то робел, не смея приблизиться к ней.
- Я искал тебя.
- Я была в Вильне. Там у нашей семьи друзья. Мне жаль, что вы волновались, со мной все было хорошо, - ее голос звучал тихо, почти без эмоций. А холодное «вы» почти убивало меня, но я никак не мог понять, что произошло и происходило между нами.
Словно бы мне приснилась та августовская ночь в серебряном свете звезд.
- Как вышло, что вы остались совсем одна? – спросил я, понимая, что нужно что-то спрашивать.
- Божена с Казимиром уехали в Варшаву в конце августа. А оттуда с отцом в Париж. Я долго не хотела оставлять Липняки. Но из-за сражений не имела о родных никаких вестей и решила ехать в Вильну, - Юлия просто, коротко и деловито излагала свою историю, а я чувствовал, что она отгораживается от меня настолько, насколько может. – Теперь я намерена отправиться к своей семье. Хотела проститься с вами.
- Если вы так решили…
- Да, решила.
Мне хотелось схватить ее за плечи, заставить смотреть в глаза, услышать ее дыхание на своем лице. Но я не смел этого делать. Прикоснуться к ней сейчас казалось преступлением – будто это не мы когда-то не могли насытиться прикосновениями.
- Господи, вы с ума сошли, - прошептал я, не веря в происходящее и чувствуя, как к горлу подступает ком.
- Это ты сошел с ума! – вдруг воскликнула Юлия, и маска ее спокойствия превратилась в знакомое лицо с острыми синими глазами. – Ты понимаешь, что у нас нет иного выхода?
- Но почему?
- Я дочь бунтовщика! Мой брат погиб под Остроленкой! Мой жених сослан в Сибирь! Да, да, для общества он все еще оставался моим женихом!
- И что?
- Нашего брака никогда не примут. Ты попадешь в опалу. Тебя могут лишить чина.
- И что?
- Да неужели же ты не понимаешь? – она почти плакала. – Я не жертвую ничем. Я потеряла все, кроме тебя. Но ты будешь всю жизнь расплачиваться за мою любовь.
Странно, но все перечисленное ею не пугало меня. Нет, я чувствовал облегчение. Она любила меня. Она меня любила! И все ее слова об отъезде – лишь из желания снова спасти меня, как в тот день, когда она рассказала о заговоре. И, как в тот день, я снова усмехнулся, отметая всякую возможность отступить – ей и себе.
Мы молчали оба. Глядели друг на друга и молчали. Бог знает, сколько минут. Потом она без сил откинула голову на ствол дуба и прошептала:
- Skowroneczku, что же теперь?
- Я пережил за этот год все, что можно пережить. И тебя не отпущу, - твердо проговорил я, сделав шаг вперед и прислонившись все к тому же дубу, - нам никуда не деться друг от друга. Это ты не понимаешь – где ты, там и я. Везде и всегда. Потому что иначе от моей души остается лишь половина.
- Ты обещаешь? – вдруг спросила она.
- Что?
- Везде и всегда?
- Клянусь честью!
- И я клянусь, - лукаво сверкнули ее глаза, - жизнью.
В конечном счете, только это у нас и оставалось. Жизнь и честь».
_________________
На форуме с: 20.12.2017
13 Авг 2018 23:40
На форуме с: 02.08.2014
интересно было читать сказку со стороны героя. не смог, не захотел бороться за свою любовь, очень всех жаль.. но больше всего поразило море, которое с самого начала участвовало во всем, дарило и отнимало, и в конце концов все сделало по-своему.
На форуме с: 08.02.2018
И эхххх, еще бы одну историю сюда... ту самую... 
На форуме с: 21.11.2010
На форуме с: 21.09.2013
спасибо, с удовольствием прочитала) 
Война, а они по разные сторона. Но разве для настоящей любви есть преграды?) 
На форуме с: 05.01.2017
Участвуйте в литературной игре 
В теме «Что вы сегодня приготовили?»: Ой,Галка,учить нашего брата уже только портить. 
Книги читаю постоянно но мне кажется это бесполезно. 
А ты правильно... 
В блоге автора Vlada: