Карта ролевой игры "Сказочные Вечеринки"

«Вальс, вальс, вальс…» – крутятся в голове обрывки какого-то романса. Докки, улыбаясь, смотрит на Звегинцова. Она так давно не танцевала, а с таким великолепным партнером – уж и не припомнит, когда. Слегка кружится голова – от кружения в танце, выпитого шампанского, какого-то общего приподнятого настроения. Хочется петь, танцевать. улыбаться, особенно, когда на тебя так смотрят, как смотрит Николай Александрович. «Он удивительный, – приходит мысль, которой Докки вдруг смущается. Размолвка с Элен после слов Звегинцова кажется и в самом деле нелепой, и графиня уверена, что еще до конца бала они помирятся. Впрочем, это была не ссора, так, мимолетное недопонимание. Еще Докки понравилось, как он говорил с ней – не менторским тоном, как отец или его сестра, но и не как с ребенком. И все же девушка пожалела, что не сдержалась и пожаловалась, не стоило оно того. Вальс продолжался, сердце стучало на три такта, и так не хотелось, чтобы танец заканчивался – Докки было очень уютно в больших теплых ладонях Звегинцова, и когда музыка смолкла, она почувствовала себя так, словно праздник кончился… И очень обрадовалась, что Николай Александрович попросил еще один танец – сама предложить она бы не решилась – похоже, на признании, что он ей симпатичен, ее смелость на сегодня закончилась.
Докки удивилась, что Звегинцов не пригласил никого более. Ей, возможно, по молодости, казалось, что он – самый завидный жених уезда, и любая девица с радость потанцует с таким кавалером, а неприятие обществом его развода – глупые предрассудки. Впрочем, возможно, матери девиц на выданье считали иначе. Докки же была в летах достаточных сама решать, насколько ей прилично танцевать с разведенным мужчиной второй танец.
– У меня свободна мазурка, – Докки достала карне, чтобы записать, стараясь открыть книжечку так, чтобы Звегинцов не увидел, что она почти пуста.
Он принес ей оранжаду и, извинившись, ушел куда-то. Напиток оказался приятно-кисловатым, и Докки выпила немного. А еще она съела несколько канапе, чтобы голова, наконец, перестала кружиться, и подумала, то надо было нормально поесть перед балом, а теперь остается только пенять на себя и не пить шампанское. Тем временем закончилась кадриль, и Докки решила выйти в залу поискать Элен и поговорить с ней, но снова заиграла музыка – галоп.



У графини танец был свободен, и она собиралась спокойно отсидеться в кресле, хотя Николай Александрович и сказал, что сие ей не пристало, но его в зале не было, потому она вольна была спокойно занять место у стеночки.
– Евдокии Ильинична, прошу оказать мне честь, – рука в белой перчатке, знакомый голос. Докки подняла голову – Воронцов, младший внук Светлейшего князя. Когда-то графиня танцевала с ним в Петербурге и помнила, что танцор он хороший.
– Извольте, Алексей Михайлович, – Докки вложила свою ладонь в руку Воронцова.
Танец был слишком быстрым для обмена любезностями, к тому же Докки вовсе не хотелось пустых разговоров, потому они обменялись лишь парой фраз, а когда танец закончился, Воронцов проводил девушку к креслам.
И снова у нее не получилось поговорить с Элен – именинница решила дать музыкантам отдохнуть и развлечь гостей иным способом. Химические опыты, которые показывала Нина Чарская, были столь интересны и необычны, что Докки смотрела в первых рядах, забыв обо всем и обо всех и чуть ли не с открытым от удивления ртом. Весь ее вид выдавал заинтересованность, радость, волнение, она снова была маленькой девочкой, верящей в чудеса.
Когда Чарская пригласила помощников, Докки хотела выйти, но слегка замешкалась, и Нина позвала Элен. А потом случилось невероятное – пламя обняло руки Жоржа и Элен. Но оно явно их не обжигало. Загряжский вспомнил про схождение Благодатного огня – Докки тоже об этом слышала, правда, самой видеть не довелось. Нина после объяснила, что к чему, и графиня решила непременно тоже попробовать сделать такой опыт. Дома. Ей захотелось ощутить на собственной руке необжигающее пламя. «Надо будет расспросить Элен, как это было», – подумала она.
Опыты закончились, стол убрали, музыканты заняли свои места и настраивали инструменты. Бал продолжался.

В буфетной

Разговор принимал интересный оборот. Сплетничать Докки не любила, но если подруга желает поговорить о том, что на сердце или о ком-то, кто ей по душе, почему бы и нет? Графиня искренне желала Элен женского счастья, потому с готовностью поддержала:
– А есть о ком? – улыбнулась Докки, слегка поддразнивая подругу. –Постой, – она снова перешла на дружеское "ты", – ты танцевала сегодня с Демидовым и с Загряжским. Так кто из двоих достоин разговора?
– Демидов – человек хорошо известный в нашем уезде, – ответила Элен. – А вот князь Загряжский… Он человек в наших краях новый. И хотя мой отец и Георгий Александрович оказались знакомцами, но, ты же понимаешь, – тут она бросила лукавый взгляд на Докки, – я не могу расспрашивать папеньку. Ты – другое дело.
– А что я? – графиня опустила взгляд в бока шампанского. – Танцевала с ним несколько раз на балах, танцор он, кстати, отменный, но это и не удивительно. Мне тетушка сказывала, что когда папенька был молод, их на балы назначали танцующими кавалерами. Это и доныне так. В Петербурге на балы приходят офицеры, особенно из Гвардии, чтобы никто из дам стеночку не подпирал, – она тихонько рассмеялась. – Вот и я несколько раз чести удостоилась. В первые два сезона кавалеров много было, а после – уже поменьше, возраст вышел. То есть, я, право, не знаю, отчего меня Георгий Александрович приглашал, – слегка стушевалась Докки, – но, полагаю, не замуж звать. Мне кажется, такие, как он и вовсе никогда не женятся.
– Такие, как он? – переспросила Элен. – Ты хочешь сказать – пресыщенные удовольствиями и женщинами?
– Да вовсе нет! С чего ты взяла, что он таков? – Докки удивленно воззрилась на подругу. – Просто он, – она задумалась, подбирая слова. – Как бы это лучше выразить. – Самодостаточен. – Он воевал и, как я понимаю, не раз, значит не особо притязателен во всем, деньги у него тоже есть. Удовольствия такие мужчины находят не с женами, как и большинство военных, насколько я могу об этом судить по рассказам тех же тетушек. То есть жена, какая принята в свете, ему не сильно нужна. Только если влюбится, – она слегка пожала плечами. – Слышала, он имение купил тут и вроде как хочет помещиком заделаться. Вот для этого, наверное, нужна жена, так что, может быть, я и не права. – Докки допила шампанское. – Извини, Элен, наверное, я говорю глупости, это все шампанское. Одно знаю точно, Георгий Александрович не заносчивый и не пресыщенный жизнью. Во всяком случае, на меня он произвел впечатление умного и честного человека с достойным отношением к женщинам. Я слышала… впрочем, это неважно, сплетни.
– Положим, имение он не купил, а выиграл в карты, – возразила Елена Петровна. – А вот то, что хочет сделаться помещиком, я слышала от него самого. Однако твое мнение о князе весьма ценно для меня. – Она улыбнулась. – Нет-нет, не подумай, я вовсе не собираюсь вскружить ему голову и тому подобное.
– Пусть выиграл, что, конечно, чести ему не делает, но зато там будет имение, а не развалины былого великолепия, – подумав, ответила Докки. – И все-таки я расскажу тебе. Опять же со слов тетушек. Он же выпустился по первому разряду в гвардию, и там война – награды, звания и прочее. А там один поручик девушку обидел. Обещал жениться, совратил и бросил. Так бывает, – Докки заалела щеками, тема была щепетильной для обсуждения двумя девицами, пусть и не слишком юными. – За нее некому было заступиться – они с братом сироты, да и брат ее погиб незадолго до того. Георгий Александрович того поручика на дуэль вызвал и убил. Его разжаловали и в армию. А сейчас снова в гвардии, то есть – храбр и честен. Так что, почему бы и не влюбиться, если твое сердце свободно, и он тебе симпатичен? Не век же с папенькой жить.
– Это невозможно, поверь мне, – Элен покачала головой.
– Ты себя недооцениваешь. Попробуй, – предложила она. – В вальсе вы очень хорошо смотрелись.
Но Элен покачала головой и перевела тему.
– Ну а ты? – спросила Елена. – Мне показалось, господин Звегинцов оказывает тебе особое внимание. Или я ошибаюсь?
И тут пришел черед Докки скрытничать и отделываться общими фразами.
– Да нет, – замялась Докки. – Мы же соседи, он меня с детства знает. Да и какое особое? На вальс он меня ангажировал, – ответила она, не зная. что еще сказать. То, что происходило между нею и Звегинцовым, было странным, неопределенным и очень личным. Она сама еще мало что понимала, но делиться этим не хотела ни с кем, даже с близкой подругой. Она сказал, что он ей симпатичен, он обещал ее поцеловать, и Докки ждала этого поцелуя, но что будет дальше, загадывать не спешила. И что значит для него этот поцелуй, их разговоры, флирт, его постоянное подтрунивание над ней, что она ему предложение сделала, и он женится… Серьезно ли это? Скорее да, чем нет, но согласна ли она, готова ли? А что скажет его дочь? Ей пятнадцать – подросток. Докки лишилась матери в шестнадцать, и она еще до сих пор помнит, как было больно. А этой Анне еще больнее, ведь мать жива, но не с ней. Да, у нее есть любящий отец, который не бросил девочку на старую тетку, а сам занимается ею, и уж точно – очень любит. И вот он приведет в дом чужую для девочки женщину… Не решит ли она, что и он ее предал? Как все сложно и запутанно… Этого не расскажешь никому. Конечно, надо будет поговорить с Николаем Александровичем, – решила Докки, не зная, что еще сказать Элен, но тут оркестр заиграл мазурку, и предмет разговора барышень князь Загряжский возник около них.
– Елена Петровна, Евдокия Ильинична, – поклонился он обеим девушкам. – Елена Петровна, мазурка, вы обещали.
Дождавшись, пока Элен уйдет с Жоржем. Докки тоже выходит из буфетной в бальную залу, где пары строятся к танцу, ожидая первый такт.


**диалоги согласованы

Когда князь Загряжский увел Элен танцевать, Докки вдруг почувствовала себя, как Наташа Ростова на первом балу – Звегинцов общался с генералом и, по всему, был очень увлечен разговором. «Неужели запамятовал?» – подумалось ей, но уже в следующее мгновение улыбка озарила лицо графини – конечно, Николай Александрович не мог забыть о танце с ней… Оркестр дал сильную ноту, и они влились в хоровод танцующих.
Докки любила мазурку – и за непредсказуемость фигур, и за красоту танца, и за то, что можно было поговорить, и за то, что именно в мазурке можно было увидеть – хорошо или плохо танцует пара, насколько она слажена, насколько мужчина умеет вести в танце.
Звегинцов танцевал великолепно. Докки не ожидала от него – довольно высокого и крупного – такой легкости и прыти. Она поразилась, восхитилась и …доверилась полностью. Оставалось только слушать музыку и слушаться Николая Александровича. Она снова вспомнила танец Наташи – мазурку с Долоховым на балу у Йогля – Звегинцов танцевал столь же самозабвенно и, по ее мнению, даже лучше, потому вслух она своего сравнения не высказала. На самом деле Толстой ей показался тяжелым для восприятия – она читала только мирные сцены, и то не все. Войну и всю философию благополучно опустила. Ей вообще больше нравились Жюль-Верн, Стивенсон, Дюма и другие авторы приключенческих романов. И каково же было ее удивление, когда оказалось, что и Звегинцов поклонник именно этих авторов. На его великолепный комплимент Докки спросила, не занимается ли Николай Александрович стихосложением, но он ответил, что к поэзии равнодушен, и предпочитает Коллинза и Стивенсона.
И тут же спросил у нее:
– А у вас есть литературные предпочтения, Евдокия Ильинична?
– Пушкин, но у него больше прозу люблю – «Повести Белкина». А еще «Маленькие трагедии», – она улыбнулась. – Читала Бодлера и Рембо, но это сплошной сплин, уныние и хандру навевает. Впрочем, по осени хорошо, как и «Князь Серебряный» Толстого Алексея Константиновича, – она выполнила очередную фигуру танца и, раскрасневшись и успокоив дыхание, вернулась к разговору. – Коллинза и «Женщину в белом», и «Лунный камень» читала, батюшка выписал из Лондона, Стивенсона «Остров сокровищ» роман в журналах публиковался, мне очень понравилось. Только, говорят, писатель смертельно болен. В общем, я и к поэзии неплохо отношусь, и к прозе. Чтение, одно из любимых мною занятий, а вот рукоделие до зубовно скрежета не выношу, – она виновато пожала плечами.
Они прошли еще круг, и Докки почувствовала, что сильно устала, и от духоты в зале начинает кружиться голова.
– Николай Александрович, простите, но тут так душно стало, что еще немного, и мне сделается дурно. – Она виновато взглянула на партнера, признаваясь в своей слабости. – Вы не могли бы проводить меня на балкон или в сад? Надеюсь, на это никто не обратит особого внимания. Впрочем, вы не обязательно должны оставаться со мной, я подышу немного и вернусь в залу.

На веранде


Докки была приятна забота и внимание Звегинцова – он и вывел ее аккуратно из зала, и остался рядом, и о воде распорядился.
– Евдокия Ильинична, вам соли помогут? Или воды немного выпьете? – услышала она голос Звегинцова и слегка помотала головой.
– Благодарю. Николай Александрович, от соли мне только хуже, а вот воды выпью, – она взяла поданный стакан и сделала несколько глотков. – Мне уже намного лучше, – она благодарно посмотрела на стоящего рядом мужчину, и ей снова нестерпимо захотелось коснуться ладонью его лица и узнать, наконец, как он целуется, но попросить вторично Докки не решилась. Она вцепилась руками в стакан, чтобы не позволить им дотронуться до Звегинцова и тихо попросила, – только не уходите, пожалуйста, мне с вами покойнее. И я бы хотела узнать об Анне – какая что? Что ей нравится, каков у нее характер? Ей уже пятнадцать, совсем барышня, скоро выезжать начнет. Впрочем, если я влезаю куда-то в слишком личное для вас, и вы не желаете это обсуждать, можно продолжить разговор о литературе, или музыке… – она ненадолго замолчала, и в тишине стало слышно, что мазурка закончилась. Потом именинница начала рассказывать про какую-то игру, на веранде слышно было плохо, и Докки не все уловила, решив, что уточнит после, потому что Долли объявила последний танец, и музыканты заиграли вальс.
Графиня прекрасно знала, что три танца за вечер с одним мужчиной даже на домашнем балу не совсем прилично, но ей очень захотелось снова вальсировать со Звегинцовым. Она просительно посмотрела на него и еле слышно произнесла:
– Николай Александрович, я знаю, что это против правил, но могли бы вы подарить мне этот вальс?

Веранда – бальная зала – парк
 
Николай Александрович не выказал ни словом ни жестом неприличности третьего танца, лишь улыбка и обеспокоенность самочувствием Докки, чему она была несказанно рада. И то ли от желания непременно танцевать этот вальс со Звегинцовым, то ли просто от того, что прошло какое-то время, и небольшой отдых и свежий воздух сделали свое дело, но Докки почувствовала прилив сил, у нее поднялось настроение, и хотелось не просто танцевать, а летать.
Она встала, опершись на руку Николая Александровича, потом отпустила ее и легко и грациозно дошла до бальной залы. Вальс уже звучал, и графине все время хотелось идти в такт музыке.
– Вы уверены, что достаточно отдохнули? – спросил Звегинцов, и Докки затопила теплая волна радости от его заботы, сердце забилось быстрее, но, испугавшись, что голос прервется и выдаст ее волнение, она лишь молча кивнула и подала Николаю Александровичу руку. Он же выждал такт и уверенно закружил девушку по залу.
Звегинцов крепко держал Докки за руку и вальсировал медленно, в два такта, и она снова поразилась этой молчаливой заботе, которая была ей приятна. Никто из мужчин, с которыми она танцевала ранее, не спрашивал – хорошо ли ей, удобно, не кружится ли голова, а вот прижать чуть сильнее и ближе, чем позволяли правила приличия пытались. Однажды ей даже пришлось наступить кавалеру на ногу, потому что слов и иных действии он не понимал. Самое обидное, что после по гостиным судачили о ее неприличном поведении…
А потом Николай Александрович стал рассказывать о дочери. «Как же он ее любит, – подумала Докки, вся обратившись в слух. – Как это здорово, когда тебя так любят».
– Я тоже в детстве любила помогать кухарке, и матушка поощряла это. Она и сама со мной иногда пекла пирожки, а варенье у нас варили все – и бабушка, и мамА, и мне дозволялось помогать, и нянюшку привлекали, и даже мою гувернантку, – она улыбнулась, но улыбка вышла какой-то грустной, и, возможно, заметив это, Звегинцов произнес:
– Кажется, это неудачная тема для разговора на балу. Давайте лучше поговорим о вас и ваших желаниях: хотите еще потанцевать, предпочтете подкрепиться в буфетной или же отправиться за обещанным Дарьей Петровной сокровищем?
– В буфетную уже перетекла половина залы, там скоро яблоку будет негде упасть, – усмехнулась Докки. – Да и танцев на сегодня, наверное, хватит, хотя вальсировать с вами – сплошное удовольствие. А поскольку я ужасно любопытна, пойдемте смотреть, что там Долли приготовила. Надеюсь, вы тоже любопытны и отправитесь со мной? – Докки взяла Звегинцова под руку, увлекая его из бальной залы. – Совершенно не представляю, куда надо идти, и где искать эти столбы. – Она посмотрела на Николая Александровича. – А еще я хотела напомнить вам о вашем обещании.

В саду, у реки

Идти по саду, пикируясь со Звегинцовым, было ново, интересно и невероятно весело, с ним рядом вообще все было ново и интересно. Никто никогда так не вел себя с Докки, впрочем, и она не была такой ни с кем другим. Николай Александрович мило поддразнил девушку, напомнив о ее обещании, а она сделала вид, что не поняла, о чем он. Сначала даже хотела возмутиться, но потом подумала, что это будет смешно и нелепо, тем более что они не так далеко отошли от дома, а о них и так уже кумушки сплетничали – Долли слышала и успела Докки сообщить. Потому она решила перейти на легкий флирт, и Звегинцов ее в этом поддержал, а уж о том, что у нее все эмоции наружу, Докки прекрасно знала. Правда, в Свете она отчаянно пыталась держать лицо, и чаще всего ей это удавалось, в обществе же Николая Александровича она была такой, какая есть на самом деле, интуитивно чувствуя, что с ним – можно.
У столба они нашли атласную ленточку желто-оранжевого цвета с дружеским «Докки» и продолжили путь уже с ней. От ветра по ленточке пробегали огоньки, и она чудилась Докки волшебной, девушка вдруг ощутила, что в конце ленты ее ждет чудо, и поверила в это всей душой. «Как маленькая в сказки веришь», – усмехнулся кто-то внутри, но Докки решила его не слушать.
Они дошли до пригорка со старым дубом, на который Докки часто лазила в детстве, но, увидев коробочку с подарком высоко на ветке, она вдруг растерялась. Долли прекрасно знала, что Докки не составит труда залезть и достать вещицу, и это было бы так, но – не в бальном платье и не в присутствии Звегинцова. «Задирать юбку до колен? Нет, только не это. Он и так видел, как я шалю у реки, знает, что ношу брюки. Подумает, что совсем маленькая глупая взбалмошная девчонка. Нет, конечно, будь на мне тот наряд, что на пикнике, почему бы и не залезть. Но не в бальном платье. Мне не пять и даже не пятнадцать».
– Я не дотянусь, – попыталась Докки робко попросить о помощи. «Он же может достать, даже на цыпочки не вставая, просто руку протянуть».
Она надеялась, что Николай Александрович поможет, но дальнейшего совсем не ожидала.
– А если так, – ее вдруг обняли за талию и ловко водрузили на качели.
– Ой, – только и успела выдохнуть Докки, крепко хватаясь за плечо Звегинцова.
Он что-то говорил про возраст и обещал не уронить, Докки плохо слушала и понимала. Ее вдруг сильно смутила эта ситуация – так когда-то сажал ее на коня папА, когда она была совсем девочкой. Но Звегинцов вовсе не ее отец, да и она давно взрослая. В то же время ей нравилось ощущать его руку на талии и держаться самой за его плечо. Правда, в какой-то момент пришлось отпустить опору и полагаться только на то, что Николай Александрович держит крепко, потому что, чтобы отвязать коробочку, понадобились две руки. Докки даже стянула перчатки, чтобы не сделать зацепки на атласе, и сунула их за пояс платья.
Закончив с коробочкой, Докки положила ее в карман платья и попросила Звегинцова снять ее саму с качелей. Она уже предвкушала, как, оказавшись на земле, откроет подарок, но внезапно ощутила себя в воздухе, в крепких руках Николая Александровича, прижатой к нему…
Испуг сменился удивлением, которое сразу уступило место неописуемому восторгу. «Он все-таки выполнил обещание», – мелькнула мысль, тут же уплывшая куда-то на задворки сознания вместе со всеми остальными мыслями – глупыми и не очень… Докки забыла все, даже то, что нужно дышать, и как это делается. Его губы были мягкими и теплыми, и они только прикасались к ее губам, как-то удивительно нежно и ласково, в этом не было силы, агрессии, принуждения, но его ласка вызывала в ней головокружительные ощущения того самого чуда, которое она подспудно ждала, соприкоснувшись с лентой. Сердце стучало сильнее, по телу разлилось тепло, хотя был уже вечер, и с реки ощутимо тянуло холодом.
Докки забыла обо всем на свете – о подарке, перчатках, о том, что она висит между небом и землей, о том, что кто-то из таких же искателей может их увидеть. Для нее не было ни вчера, ни завтра, только этот упоительный головокружительный миг поцелуя. Первого настоящего поцелуя, когда прикосновение мужских губ было невероятно приятно и вызывало радость.
Когда Звегинцов перестал ее целовать, Докки вдруг ощутила некоторую обиду, словно кончилось чудо, ее чудо. Она не сразу поняла, что стоит на земле, только чувствовала, что Николай Александрович по-прежнему держит ее за талию. Тогда Докки сделала то, о чем мечтала весь день – она робко подняла руку и провела пальцами по его скуле, погладила бородку, чувствуя, как она слегка колет подушечки пальцев. А потом приподнялась на носочки, чуть качнулась вперед, обняла Звегинцова за шею и легко коснулась его губ своими.

У качелей и далее по дороге в имение

Мужские губы. Теплые и мягкие. Легкое касание языка. У Докки кружится голова и подкашиваются ноги. Голос горничной Алены как сквозь вату, осознание того, что она видела поцелуй, побуждает Докки отстраниться от Звегинцова, но он удерживает, и это одновременно пугает и радует. Пугает, потому что Алена, хоть и сметливая барышня, но теткам случайно проговориться может, чего бы графине совершенно не хотелось, радует, потому что Звегинцов не отстранился, не испугался, что их видели. «Значит, он что-то решил, и это серьезно», – вспыхивает в мозгу, и Докки пугается еще больше и смущается до крайности. Тем временем Алена накидывает ей на плечи принесенную шаль и убегает готовить комнату и одежду ко сну. Манипуляции Звегинцова с деньгами не остаются незамеченными графиней, но она решает промолчать, потому что он прав – так Алена вернее никому ничего не скажет.
Они медленно идут обратно в имение. Рука Докки лежит на локте Звегинцова, и его большая теплая ладонь прикрывает ее маленькую и отчего-то дрожащую, возможно, оттого, что перчатки она так и забыла надеть, и рука Николая Александровича касается ее голой руки. Докки вдруг становится немного неловко – что, если их видела не только Алена – и она предлагает разойтись и вернуться в дом поодиночке, но Николай Александрович пресекает это ее намерение.
– Мы ведь уходили вдвоем, не скрываясь, – возразил Звегинцов. – Если вы после этого вернетесь одна, лишь привлечете ненужное внимание. Значит, спокойно возвращаемся с прогулки за вашим сокровищем. Кроме того, лично я не делал ничего такого, о чем следовало бы сожалеть. А вы?
Докки окутывает теплой волной благодарности и какого-то спокойствия, хотя отвечает она не сразу и очень сбивчиво.
 – Да. Нет, то есть… – минутная пауза. – Нет-нет, я нисколько не жалею, – наконец удается ей выговорить связную фразу. Просто, все как-то неожиданно. Я… я немного растерялась. – Она поднимает голову и смотрит на Звегинцова. – Вы говорили, что будет заметно, что мы, … то есть, что я… что я целовалась… – Докки снова замолкает, потом вдруг выпаливает, – а хотите, посмотрим, что Долли мне положила в подарок? – и, не ожидая согласия Звегинцова, останавливается и, достав из кармана коробочку, открывает ее и не сдерживает удивленно-радостного возгласа. На дне выстланной кусочком бархата коробки лежало колечко, небольшое и очень изящное. На серебряном ободке аккуратный цветок, внутри которого три речные жемчужины – продолговатые, неровной формы бело-розового цвета – они словно капельки росы на цветке. – Какая прелесть, – Докки была в восторге от подарка и тут же примерила его. Кольцо оказалось впору. – Чудо, как хорошо. Надо будет непременно поблагодарить Долли. – Она радостно улыбнулась.
До имения оставалось совсем немного, а расставаться так не хотелось. Докки вдруг ощутила, что не может просто так уйти в свою комнату, сказав Звегинцову «доброй ночи». Она не знала, что еще сказать или сделать, чтобы продлить эти мгновения какого-то удивительного единения с ним. Может статься, конечно, она все себе придумала, и ничего дальше и больше между ним не случится. Ведь не сказано никаких слов, а пока этого не произошло, можно просто разойтись, и все шутки и милые поддразнивания Звегинцовва останутся шутками и милыми поддразниваниями, а они оба – просто соседями. Только почему-то Докки казалось, что так, как раньше, теперь невозможно, да и не хотелось ей, как раньше. Но что делать? Как продлить этот вечер? И она неожиданно для самой себя произнесла:
– Николай Александрович, хотите, расскажу, что цыганка нагадала?

У крыльца, далее в доме

Докки и слышит, и не слышит, что говорит Звегинцов. Она занята своими мыслями, самая главная из которых: «Не уходи, ну, пожалуйста, я так хочу побыть еще немного рядом. Мне совершенно все равно, сбудется ли гадание, и про кого оно, я просто не хочу расставаться, вот сейчас, не хочу». В мыслях Докки называет Николая Александровича на «ты», и даже готова сказать Николя или Никки, но вслух этого не произносит. «Ну, вот что мне сделать? Сказать прямо – цыганка нагадала свадьбу с каким-то знакомым моего отца, и я хочу, чтобы это были вы. Женитесь на мне, Николай Александрович. Сказать и что?» Глупая маленькая Докки, так не делается, это неприлично, – шепчет кто-то умный внутри. «Но я все время веду себя неприлично – сначала рассказала про брюки, потом обрызгала водой, откровенничала сверх меры. И этот поцелуй – напросилась, потом напомнила, а после вовсе сама поцеловала…» Докки краснеет, хорошо, что в темноте этого не видно, забирает свою руку из ладони Звегинцова, кивает ему и, не в силах вымолвить ни слова, потому что боится расплакаться, подхватывает юбки и буквально бегом несется в свою комнату, там падает на кровать и захлебывается слезами.
– Барышня, ой, барышня, – гладит ее по плечу Алена. – Такой мужчина видный. Обидел он вас, чи шо? Вы не сумлевайтесь, барышня, я никому не скажу про поцелуй. Ни словечка.
– Не обидел, нет, – Докки поднимает голову. – Сама я дурочка, да еще какая.
– Влюбились нешто, барышня? – Алена садится на пол около кровати и мечтательно смотрит куда-то поверх головы графини, – так то здорово. И миловаться с миленком приятно. – Вздыхает она явно о чем-то своем. Докки не особо вслушивается в то, что говорит Алена, ей не до нее, иначе б непременно спросила, с кем это ее горничная миловалась. Она встает с постели, с помощью все той же Алены снимает бальное платье, принимает ванну, в которой лежит долго, пока не остывает вконец вода, которая, как кажется Докки, успокаивает ее, смывая усталость этого дня, все трудные мысли, непринятые решения и несказанные слова. После переодевается в рубашку и укладывается в постель. Алена устраивается на кушетке и тут же засыпает, а графине не спится – как не смывай в воде мысли, они никуда не деваются. Она продолжает думать о Звегинцове, о том, что, похоже, она и в самом деле влюбилась – все время ищет его общества, не хочет расставаться, при этом говорит и делает глупости, словно рядом с ним рассудок покидает ее напрочь. Больше всего ее волнует поцелуй – с одной стороны, подобных ощущений она никогда еще не испытывала, с другой, – Звегинцов слишком быстро отстранился. Ему не понравилось или берег ее репутацию? Не отпустил, да и про гадание слушать не стал – не хочет ее смущать или не желает услышать, потому что может коснуться его? «А как приятно, когда целуют руку без перчатки», – Докки тихонько рассмеялась, и ей очень захотелось дотронуться до его руки без перчаток.
Так она лежала и думала, вертелась в постели и не могла уснуть. В конце концов решила выпить молока для сна. Будить Алену не стала, надела халат, крепко завязав пояс, сунула ноги в комнатные туфли без задников и тихонько вышла в коридор, надеясь, что все спят и ни по дороге, ни в самой кухне ей никто не попадается.
Так и вышло. Докки спустилась в кухню, нашла молоко в кувшине на столе, налила себе стакан, ничего не разбив и никого не разбудив, но молоко возымело обратный эффект – она окончательно проснулась и. видимо, столь же расхрабрилась, потому что совершила невероятный для нее самой поступок – на обратном пути направилась не в свою спальню, а вошла в комнату к Звегинцову. Как у нее хватило смелости, как она нашла именно ту самую дверь, и вообще, зачем она это сделала, Докки сказать не смогла – ни Николаю Александровичу, ни самой себе. «Дурочка, как есть дурочка…»

В комнатах, далее на крыльце

– Я… я согласна, – еле слышно прошептала Докки, остановившись в шаге от Звегинцова. – Но нам надо… поговорить. Не здесь и не сейчас, простите, идея была глупой, – она робко улыбнулась, быстро вышла из его комнаты, тихо прошла по коридору и скрылась за дверью собственной спальни.
«Боже, какая  непроходимая дура! А если бы он??? Нет, он ни за что бы не воспользовался моей глупостью… Но я сама? А если бы это была другая спальня? Господи, что я натворила? Что Николай Александрович обо мне подумает?» – Докки прижала ладони к пылающим щекам. О том, что происходит в спальне между мужчиной и женщиной графиня в теории знала от замужних приятельниц. Правда, их впечатления разнились от «Ох, как это приятно» до «Боже, какой это ужас», и она хотела бы испытать и это «приятно», и даже, возможно, «этот ужас» именно с этим мужчиной, но не здесь и не в данный момент. Открывая дверь его спальни, Докки не думала о том, как это будет выглядеть со стороны, ни о том, застанет она Звегинцова спящим или бодрствующим, она вообще ни о чем не думала, а, наверное, стоило.
Докки прилегла на кровать, не раздеваясь, но спать не могла – в голове, набегая одна на другую, как волны в бушующем море, теснились мысли. «Николай Александрович позвал меня замуж, и я согласилась. Надо радоваться, но почему я в таком смятении? Что не так? Я своим появлением вынудила его на предложение? Нет же, нет, он сказал, что собирался приехать и… И что так даже лучше!!! Дура ты, Докки, – рассмеялся внутренний умник. – Он просто вежлив и хорошо воспитан. Постарался выпроводить тебя, сохранив репутацию. Да нет же, Николай Александрович предложил мне стать его женой, – попыталась Докки возразить. И тут же ответила сама себе – Я поставила его в такие условия, что ему ничего другого не оставалось. Я весь день ставила его в такие условия – три танца, причем, два вальса и мазурка, уединение на террасе, поцелуй… Боже, я вынудила мужчину на мне жениться. Какой стыд!!!»
Она встала, подошла к кувшину на столе, умыла раскрасневшееся лицо и попила воды, потом снова легла, продолжая в голове прокручивать сложившуюся ситуацию, с каждым разом чувствуя все больший стыд и растерянность.
Едва забрезжил рассвет, Докки разбудила Алену:
– Поехали, я очень хочу домой. Прямо сейчас.
– Конечно, барышня, – не стала возражать горничная. – Вы совсем не спали?
– Не спалось, – кивнула головой Докки.
Алена быстро помогла барышне умыться и собраться и, оставив ее в комнате, пошла распорядиться заложить экипаж.
– Я мигом, Гришка, поди, уже проснулся, сейчас скажу, чтобы подавал быстрее.
Горничная вскоре вернулась, принеся чашку чаю и теплую булочку.
– Вот, барышня, на кухне разжилась, а то вы же глаз не сомкнули, да с голоду, в дороге, неровен час, плохо станет.
– Спасибо, – тихо проговорила Докки. Выпила чаю и постаралась впихнуть в себя хоть немного сдобы – кусок в горло не лез.
– Пойду гляну, что там Гришка, – Алена вышла из комнаты и совсем скоро вернулась обратно. – У крыльца уже, спускайтесь, барышня, а я вещи снесу. Только шалочку накиньте, свежо.
Докки послушно накинула на плечи поверх дорожного костюма шаль и спустилась вниз, задержавшись на крыльце, пока Алена с Гришкой укладывали вещи. Она очень хотела поговорить со Звегинцовым, разрешить все свои сомнения и страхи, но еще одного вторжения в его спальню, точно не переживет… «Он же сказал, что приедет к нам, вот и поговорим», – подумала она еще сильнее кутаясь в шаль и ежась от ветра.
Наконец, вещи были уложены, и Докки стала спускаться вниз, чтобы сесть в коляску. «Надо бы Долли поблагодарить, но еще слишком рано… Пришлю ей записку и цветов, как домой доберусь».

Имение «Аристово» через два дня после именин у Мещерских
 
Дорогой Алена спала, а Докки ела себя поедом за все, что происходило в «Отрадном». И что она там натворила. Добравшись до дома, она поднялась к себе, дала волю слезам. А потом уснула. На другой день Докки предпочла тоже отсиживаться в комнате, сказавшись не совсем здоровой.
Понимая, что если она и дальше будет сидеть у себя, ссылаясь на мигрень, тетушки вызовут доктора, Докки решила все-таки спуститься к завтраку, что-то поела, не особо понимая вкус, а потом устроилась на веранде с книгой – день выдался теплый, сидеть в комнатах не хотелось, книга же была взята во избежание расспросов от Аглаи Петровны или ее сестры Нины Петровны о прошедшем вечере. Тетушки очень живо интересовались тем, что происходит вокруг, особенно если им самим не пришлось в этом поучаствовать. В день отъезда Докки к Мещерским обе пожилые дамы с утра мучились той самой мигренью, которую вот уже как два дня симулировала она сама. Потому от поездки отказались, отчего они не прибыли к балу, Докки не знала, но сейчас была абсолютно не в состоянии общаться с родственницами.
Она сидела на веранде с раскрытой книгой на коленях, но не читала, а, прикрыв глаза, вспоминала. Вот у нее сломалось колесо, и на дороге появился Звегинцов. Он быстро решил все ее проблемы и пообещал засечь время приезда. Это было очень мило, и протянуло между ними некую ниточку доверия и, одновременно, некого легкого флирта. Потом разговор в беседке, когда ее неожиданно потянуло на откровения, и как он внимательно слушал, и вообще весь этот разговор… Это было крайне неприлично – рассказывать такое мужчине, но она рассказала, а он понял, Докки тогда это четко уловила – Звегинцов понял ее чаяния так, как не понимал даже отец, который, в общем-то, любил ее. Потом хулиганская выходка на реке, и опять со стороны Николая Александрович ни тени порицания. А дальше, когда он перевернул ее слова с ног на голову, вложив в них совершенно иной смысл?! Это было неожиданно, потому немного выбило Докки из равновесия, но при этом как-то потрясающе, и еще больше сблизило их. Тогда Докки поняла, что, кажется, влюбилась… Ей было удивительно хорошо и покойно рядом со Звегинцовым, но при этом обуревали желания, которых она за собой прежде не замечала – дотронуться до его лица, попросить поцелуя, потом самой поцеловать – это было ужасно неприлично, но удивительно прекрасно. И вот теперь она ждет, что он приедет и повторит свое предложение, очень надеясь, что это случится и как можно скорее. Докки так хочется снова его увидеть, глаза, улыбку, услышать голос, почувствовать ласковый взгляд. Пусть подтрунивает, пусть даже смеется над ней, это все неважно, главное, чтобы приехал.
Перед ее внутренним взором вдруг встал Звегинцов, каким она его видела в последнюю ночь в «Отрадном» – в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом. Она почувствовала, как жаркая волна, поднимаясь откуда-то из глубины, окутывает ее теплом, как краснеют щеки – все-таки это было pas comme il faut, когда услышала конский топот на подъездной дорожке.
Докки так обрадовалась Звегинцову, что сначала не могла вымолвить ни слова, а потом сказала вслух то, о чем думала все эти дни. И, естественно, оказалось все не то и не так, впрочем, это стало входить у нее в привычку – говорить при нем разные глупости, потому что все мысли куда-то исчезали…
Колечко, что Николай Александрович надел ей на палец, было из бирюзы, очень тонкой работы, и, главное, оказалось точно по размеру.
Графиня предложила Звегинцову называть ее Докки, на что услышала совершенно очаровательное сокращение ее имени Душа, а потом он сказал Душа моя, и Докки чуть не расплакалась – от счастья. Она чувствовала себя абсолютно и совершенно невозможно счастливой. Так просто не бывает, – подумала она. – Откуда вдруг пришло это понимание, что Николай Александрович – позже она спросит, какое сокращение его имени ему нравится – которого она знает очень давно как соседа и друга, даже, скорее, знакомца ее отца, вдруг за эти несколько дней стал столь родным и близким? Как вышло, что она абсолютно четко чувствует, что он – ее человек, тот, с кем она готова прожить жизнь? Так же не бывает или бывает лишь в сказках… Это не любовь с первого взгляда, это нечто большее, такое огромное, что вместить сложно. Когда он ее поцеловал, Докки почувствовала некое единение, то самое, наверное, что в молитве написано – будете два в плоть едину, а сейчас, когда он надевал ей на палец кольцо, это ощущение вернулось и стало еще более ярким. И еще одно – что это навсегда. На всю жизнь она связана теперь с этим человеком, и это наполняет ее душу, и всю ее невероятным счастьем. Есть только одно, что еще важно для Докки – его дочь Анечка, которую он любит, и которая дорога ему. Докки тоже непременно ее полюбит. Вот только как сама девочка отнесется к происходящему...
Говорить об этом при тетушках Докки не стала. Они разахалисть-разохались, даже всплакнули слегка, когда Николай Александрович сказал, что приехал свататься и попросил благословения.
– Гришка, неси икону Спаса, большую, что в гостиной висит, – крикнула слуге Аглая Петровна.
– Становитесь на колени, – это уже Нина Петровна. Она взяла образ из рук Гришки, но икона оказалась такой тяжелой, что сестре ее пришлось подхватить с другого края, и так вместе они и накрыли образом склоненные головы Звегинцова и Докки.
– Будьте счастливы, дети, – прошептала Аглая Петровна. В голосе ее стояли слезы, и Николаю Александровичу пришлось подхватить икону – тяжелый аналойного формата фамильный образ в золотых ризах. Целуя икону, Докки посмотрела на Спасителя, и ей показалось, что Он тоже смотрит на нее, и от этого взгляда в сердце рождается какая-то теплая волна – счастье.
Потом был обед и кофе, который накрыли в гостиной. И Докки играла на пианино, и даже что-то пела, а после, когда Звегинцов стал прощаться, и она вышла проводить его на крыльцо, Докки все-таки спросила:
– Николай Александрович, есть один момент, который хотелось бы прояснить. Анечка. Когда она осталась без матери, с ней был любящий отец, как я вижу – очень любящий. А теперь вы приведете в ее дом другую женщину. Не почувствует ли она себя преданной вами? Обделенной вашей любовью? – Докки очень важно было получить ответ на этот вопрос – сама лишившись матери в шестнадцать, она была эгоистично рада, что отец больше не женился, и ей не пришлось делить его любовь с кем-то.
– Не волнуйтесь, Душа моя, уверяю вас, что с Анютой проблем не будет, мы ведь с вами венчаться будем явно не завтра. Оглашение, помолвка, пройдет несколько месяцев. За это время вы успеете познакомиться с Аней поближе, и даже подружиться, – Звегинцов взял ладони Докки в свои и поцеловал кончики пальцев. Его взгляд говорил – все будет хорошо, не волнуйтесь, и Докки в это поверила. Безоговорочно.

Петровское-Звегинцово
Год спустя




 
– Барин, Николай Александрович, уйдите, ради Бога, – дородная повитуха буквально выпихивала Звегинцова из спальни, а он не мог отвести глаз от своей Души, около которой суетился доктор.
– Подите прочь, ждите внизу, вы мешаете, – эскулап обернулся и сердито посмотрел на Николая Александровича, и тот, наконец, ретировался из спальни.
Он ходил, сидел, выпил два бокала бренди, но алкоголь не брал, снова ходил, так и не уснув за те сутки, что длились роды. Доктор сразу сказал, что первые роды долгие и сильно возмущался, что за ним приехали в ночи, уверяя Звегинцова, что супруга его разрешится еще не скоро.
Из спальни иногда доносились стоны, и тогда все внутри у Николая Александровича переворачивалось и спазм сжимал горло. Очень тяжело слышать и понимать, что близкий человек страдает, а ты ничем не можешь помочь. «Что за дурацкие предрассудки, черт возьми? – злился он на доктора. – Будь я рядом, Душе стало бы легче». Звегинцов не знал, почему он так решил, просто чувствовал.
Пару раз пробегала Алена за тряпками и водой, вся в слезах. И когда терпение Николая Александровича совершенно иссякло, и он готов был уже бежать наверх, и наплевать на доктора и иже с ним, в спальне вдруг все стихло. А потом раздался странный мяукающий звук. «Котенок? Откуда там котенок?» – едва успел подумать Звегинцов, как на лестнице появился эскулап.
– Сын у вас, Николай Александрович. Здоровый такой малыш, сейчас там повитуха закончит, и сможете подняться посмотреть, – доктор прошел к столу, налил себе бренди и выпил, руки у него подрагивали.
Звегинцов вихрем взлетел по лестнице, но около двери в спальню вдруг остановился. Он никого и ничего не боялся в этой жизни, а тут оробел.
– Входи, Николя, я знаю, что ты там, – послышался чуть надтреснутый голос супруги.
Звегинцов распахнул дверь и увидел на кровати на высоко взбитых подушках свою жену. Она как-то робко и одновременно устало улыбалась ему, придерживая руками спеленутый сверток. Он подошел и наклонился поцеловать Душу, а она протянула ему этот сверток.
– Сын, у нас сын. Давай назовем его Александр. Мне кажется, это его имя. Саша или Алекс, и повитуха сказала, по святцам Александр нынче или завтра, – Докки вдруг расплакалась, пытаясь пальцами стереть слезы с лица. – Прости, это от счастья.
Николай посмотрел на сына, которого осторожно держал на руках, а тот неожиданно широко распахнул свои небесно-голубые глаза и зачмокал губами, а потом улыбнулся, хоть все говорят, что младенцы до какого-то возраста не умеют улыбаться.
– Спасибо, родная, – Звегинцов присел на кровать рядом с женой, не выпуская из рук младенца. – Я люблю тебя. Вас обоих.
– Moi aussi, – откликнулась она. – Тебя, Анюту и нашего малыша. Мне кажется, она будет рада брату.
– Несомненно.



Выкладываю тут также все видео голубиной почты.
На память

















Диалог с Николаем Александровичем согласован