Карта ролевой игры "Сказочные Вечеринки"

– Бабуля, можно войти? – спросил я прежде чем шагнуть за порог комнаты, где, кажется, ничего не менялось несколько десятков лет. А то и сотню. Моя бабушка Клавдия Семеновна Миролюбская восседала на своей постели при полном параде и с истинно королевской осанкой. Она выглядела необычайно свежо для прожитых лет. И не растеряла той теплоты, которая всегда шла от неё, сколько я себя помнил.
– Славушка, дорогой, заходи скорее. С приездом! Как Москва? Как Петербург?
Я по древнему русскому обычаю трижды тюкнул губами ее морщинистые щеки. Присел на кресло и взял за сухие маленькие ладошки.
– Вы, как всегда, неотразимы, Клавдия Степановна. Что со столицами сделается? Стоят, – пожимаю плечами с самой шальной улыбкой.
– Вижу, ты в настроении, дорогой мой внучок. Где же твои родители? Неужто они отпустили тебя в Энск одного? Как же их вечный контроль и лютое желание пристроить младшего наследника?
Я отпустил руки бабушки и пропустил свои волосы сквозь пятерню. Всегда так делал, когда решался на экспромт.
– Теперь их жажда – море потеплей,
Возможно, Крым или Одесса.
А мне наказ – езжай домой,
Ищи себя, встречай принцессу.
Ведь среди шума чаепитий и балов
Я видел только зависть, ревность,
Всё было с девами, но только не любовь,
Душевности в том нет. Плачевно.
Бабуля покачала головой.
– А я говорила, Славушка. Нечего так далеко уезжать. Только время потерял.
– Отнюдь. Это был полезный опыт. Но ты лучше расскажи как твоё здоровье? Братья тебя не донимают?
– Что ты? Что ты? Навещают меня. Что Савелий, что Григорий. До сих пор надеются на свои имена в завещании. А я считаю, что у твоих старших братьев и так все хорошо. У каждого есть свой дом, семья и даже дети. А вот ты…
– Ох, бабушка. Я так стыжусь того, что подвожу тебя!
– Не смей так думать. Не смей. Ты самый лучший. Самый искренний из всех, кого я знаю. Не стал ты военным или купцом, зато у тебя есть талант…
Я засмеялся, снова схватил бабушку за руки.
– Ты просто не знаешь сколько бумаги я сжёг, сколько бессонных ночей провел в ожидании музы. Не ведаешь какие споры веду сам с собой, чтобы просто не сойти с ума от того как отличается мир от моих представлений.
– Помолчи! Я рада, что ты вернулся. Уверена, что твоя муза ждет тебя здесь и не стоило ее искать там, где общество прогнило под масками интеллигентности. Ты вернулся к корням. Я надеюсь, что задержишься в Энске и порадуешь бабушку, приведя в это имение светлую душу… – Клавдия Степановна вздохнула и прилегла на кровать. Я осторожно поправил ей подушку. – И тогда мне точно можно будет уйти в мир иной. Дед твой меня уже заждался…
Я сжал губы. Негодование переплелось с несогласием. Похоже, я действительно слишком долго не был дома.
– Тебе еще нянчить моих детей, ты обещала.
– Ты прав. Кстати, про нянчить. Помнишь, я когда-то приглядывала за Дарьей пару дней? В детстве она была милой девочкой, а сейчас уже выросла и превратилась в настоящую красавицу. Ты бы присмотрелся. Мне из вежливости прислали приглашение на ее именины. Будто не знают, что мне уже сложно покидать эту комнату. Время моё заканчивается…
– Не говори так. У тебя ещё...
– Всё самое лучшее было у меня с твоим дедом, – прервала бабушка мою пламенную речь. – Возьми приглашение у меня на столе и езжай на бал. Кажется, уже завтра. Братья твои тоже наверняка там будут... Всё. Устала я. Иди.
Я попрощался с бабушкой и покинул комнату. В тот момент я мечтал только о том, чтобы отдохнуть с дороги, искупаться и пройтись по родным местам. Здравствуй, Энск. Ты позволишь мне поговорить с собой? Залечишь раны?

В детстве я часто слушал сказку Ершова «Конек-горбунок». Особенно в душу западали слова о том, что «старший умный был детина, средний был и так и сяк, ну а младший был дурак». Наверное, потому что их часто повторяла моя нянюшка, когда я шкодничал. Женщина преклонных лет любила эту сказку не меньше меня. Больше, пожалуй, она любила истязать меня арифметикой. Будто мне не хватит грамматики, французского и прочих наук. Я не сильно тяготел к тому, чтобы еще разбираться и в цифрах. Но братья Савушка и Гришка одним своим существованием постоянно напоминали мне о том, что нельзя быть хуже, читай, дураком. Между нами всегда была холодная конкуренция. Я поскрёбыш. Мне нужно заслужить свое место в полной семье, знатном и богатом роду и вообще мире. Но когда нянюшка ушла на заслуженный отдых, моим воспитанием занялась бабушка Клавдия Семеновна. И моё отношение к своему месту в иерархии несколько изменилось. Я понял, что у меня есть дар, которого нет у братьев.
С бабулей мы сразу нашли общий язык. Она раскрыла мой талант и всячески поддерживала в том, чтобы я чаще садился за стол, листок и чернила. За это я безумно ей благодарен. Тем не менее, я продолжал стремиться поскорее вырасти и доказать окружающим, что чего-то стою. Что мои стихи достойны издания в лучших газетах России и Европы, в сборниках всего мира. Я ждал момента, когда смогу заявить о себе как о великолепном поэте своего времени, который останется жить в веках.
Мой первый выход в свет в городе Энске был довольно ярким, запоминающимся и бурным. Я с головой окунулся в балы и вечера, без устали слагал иногда довольно скабрезные четверостишья о всех, кого видел, и громко декларировал лучшие произведения, заставляя публику умирать от хохота. Ревниво следил за тем, как братья обхаживают будущих жен, но сам и думать не мог о том, чтобы сейчас связать себя узами брака. Мне хотелось свободы, воли. Мне хотелось завести нужные знакомства и распространить свои творческие изыскания, читайте, потуги, среди людей.
Я уговорил родителей поехать в столицу, где мы прожили два года. Я влюбился в город на Неве и посвятил ему множество своих творений. А потом мы переехали в Москву, где я уже в течение первых месяцев продолжил вести себя как ловелас, гулёна и транжира. Скандально известный поэт – так говорили обо мне в высших и не очень кругах. И это звание стало клеймом, черной меткой. Меня перестали пускать в некоторые дома, но было откровенно плевать. Тогда я думал лишь о том, что популярен, известен и не обделен женским вниманием.
Я пользовалась симпатией девушек и считал, что имею полное право разбивать их сердца. Мне можно. Их слезы и мольбы становились топливом для разжигания эго. И это длилось до тех пор, пока не пришла моя очередь плакать из-за разбитого сердца.
Капитолина Преображенская была замужем и воспитывала двоих детей, но это никак не мешало ей щёлкать неопытных молодых людей как орешки. Она лишь отмахивалась, когда кто-то смелый или обиженный упоминал ей о наличии возрастного супруга. Её волновало только собственное удовольствие и роскошь.
Я влюбился как дурак. Покупал дорогие украшения, цветы, туалетную воду. Я поверил в сказки о том, что Преображенские только формально муж и жена и скоро разведутся. Надеялся, что смогу занять место ее супруга и даже был готов принять маленьких детей. Я был ослеплен красотой Капитолины, ее манерами, словами, что лились из уст сладкой патокой.
Я не слушал то, что говорили мне родители и друзья, с которыми мы выпивали и веселились. Ведь со мной будет не так как с другими. И эта история действительно прервалась по-особенному.
В марте Преображенский вернулся из Петербурга раньше срока и застукал меня в постели супруги. Я не успел окончательно проснуться, как в меня полетела перчатка. И это означало лишь одно: из-за своей слепоты, похоти и желания «лучшей» жизни я мог вообще ее лишиться.
Дуэль состоялась ранним утром. Стоял туман, моросил мелкий дождь. Еще не везде стаял снег и лошадь, что-то домчала меня до окраины леса, тонула копытами в грязи. Я ничего не рассказал родителям, потому что было стыдно. Да и чем они могли помочь? Как мужчине нужно было ответить за свои поступки. Выбрал одного из друзей своим секундантом и отправился на встречу. И в тот момент думал лишь о том, как бездарно заканчиваю жизнь. А ещё что будут чувствовать мои родные, особенно бабушка, когда узнают о событии.
Я очень боялся. Понимал, что сегодня могу уйти в небытие, так и ничего не добившись толком. Мои стремления, желания, мечты так и останутся висеть в пространстве, не будут реализованы. И мне было горько и больно от этой мысли. Я старался не смотреть в холодные глаза соперника, отсчитывал шаги с безумно колотящимся сердцем и дышал, дышал, дышал. И этот воздух был таким сладким! Самым желанным из всего, что я когда-то хотел. Я не был готов умирать. Оценил жизнь во всей её красоте. Ведь я уже убедился, что слова моей возлюбленной были только словами. Она даже не вышла из кареты, в которой сидела и ждала своего супруга. Воспринимала всё происходящее как игру, в которой ни я, ни её супруг не имели права на ошибку.
В это раннее весеннее утро моя жизнь схлопнулась в дуле пистолета, направленного на грудь. Мы должны были стрелять одновременно. По команде. У меня тряслись руки. Я понимал, что не могу лишить жизни мужчину, который ослеплен красотой женщины, стал отцом её детей. Я не мог стрелять в человека и лишить его жизни, самого ценного что есть. И поэтому просто ждал, когда его пуля коснётся моего тела. Надеялся на то, что это будет быстро.
Всё закончилось действительно за секунды. Когда прозвучал выстрел, меня обожгло болью в левой руке и осознанием, что я остался жив. От этого меня накрыло темнотой. Даже не почувствовал, что упал в грязь, а прошлогодняя листва смягчила удар. Очнулся только когда секундант хлопал меня по щекам и звал по имени.
– Доброслав, очнись! Доброслав!
Проморгался и схватился правой рукой за рану, из которой текла кровь. Заметил небольшую лужицу на земле, а потом поднял взгляд наверх.
– Живи, подлец. Думаю, ты усвоил урок и больше не сунешься ни в мою семью, ни в Москву. Уж я-то постараюсь, чтобы так было. – Во взгляде моего дуэлянта читались разочарование и… облегчение. Похоже, не только я не хотел умирать.
Но мне были безразличны чужие слова и мысли. Я заслужил второй шанс. Это самое главное. Не важно почему. То ли потому что мой дуэлянт был слаб на зрение и не тверд в руке, то ли потому что ветер изменил траекторию пули, то ли просто воля Всевышнего. И хвала ему, что не пострадала правая рука, которой я писал.
Соперник, видимо, хотел отомстить всем, кто побывал в постели Капитолины. Жаждал, чтобы больше никто не подходил к ней. Хотел, чтобы я умер. Но я был всего лишь ранен и истекал кровью. И этот финал его остудил. Карета уехала.
Друг помог мне забраться на лошадь и довез до ближайшего госпиталя, где рану обработали и зашили. Только к вечеру я вернулся домой, чтобы рассказать обо всем родителям, но они и так уже всё знали. Новости о том, что младший сын Миролюбских проиграл в дуэли, хоть и выиграл жизнь, распространились по Москве со скоростью лесного пожара. Я понимал, что эта новость будет долго будоражить светское общество.
Единственное, самое наилучшее решение было вернуться в Энск. Еще несколько месяцев я залечивал раны и почти не трогал перо. Родители устали видеть моё состояние и сказали, что хотят отдохнуть от меня такого: будто умершего на окраине леса весенним утром. Я понимал их. Поэтому отправился в родной город один, а их попросил съездить на море, пообещав, что со мной всё будет в порядке.
Я знал, что бабушка примет меня в любом состоянии, но всё же надеялся, что сплетни до неё ещё не дошли. Так и случилось. Она ни разу не сказала мне про дуэль вчера. Но знали ли о ней соседи? Это мне еще предстояло выяснить. Возможно, они до сих пор видели во мне молодого юнца, который развлекает толпу и не умеет пить. Возможно, они пока не понимали, что я очень изменился и причин этому. Возможно, я буду изгнан отсюда тоже. Как подлец и трус.
Направляясь на именины Дарьи Мещерской я скрывал под белоснежной рубашкой рубцы от шрама, но еще глубже прятал свои разбитые надежды и страх потерять жизнь, так и не найдя в ней счастья.
Из неизданного:
В моей душе покоя нет, сомненья есть.
Нет, я не ангел сизокрылый и не бес,
Но черт попутал, закрутил среди дорог
И выйти целым на распутье я не смог.
Мою судьбу вдруг разделил проказник-март,
На то, что было и что будет. Глупый фарт.
На то, кем был я и кем стать пока не смог,
Но мне в помощники перо и господь Бог.
В моей груди наступит день, отступит ночь,
Я не хочу давить улыбки, бежать прочь.
Нет, я не ангел, я обычный человек,
Но где-то между рифмой вновь придёт рассвет.

Первая ночь в доме бабушки, который я считал своим с самого раннего детства, прошла неспокойно. Я переживал. Мучился догадками, как пройдет моя встреча с братьями, которые, конечно же, были в курсе последних событий, но никаким образом не показывали своего истинного отношения. Ещё сильнее, пожалуй, меня волновала встреча с соседями. Понимал, что могу не влиться по-новой в светское общество Энска и тогда мне придется искать другое место. Потому что я не хочу становиться отшельником. Для творчества нужны эмоции, а значит, люди. Они всегда зеркалят тебе то, что ты излучаешь и не видишь.
Ещё в Москве решил, что попытаюсь вновь стать частью провинциального и тихого города. Всё же это моя малая Родина. В противном случае отправлюсь в Петербург, который влюбил в себя с первого взгляда. И всё же я хотел бы наладить связи здесь. Хотя бы на время, пока тут живет моя бабушка, которой неизвестно сколько осталось...
Полночи я ворочался в кровати и разглядывал потолок. Август в этом году был теплым. Через открытое окно ветер шевелил занавески. Казалось, что комната и весь дом будто дышит. Как может разговаривает со мной и даже утешает.
Я терзался сомнениями и накручивал себя. Хотелось вытащить из себя страхи, выговориться и облегчить состояние тревоги, неопределенности и грусти. Поэтому я выбрался из-под одеяла, сел за стол, зажег свечу и макнул перо в чернила. В голове возникли картинки с имением, а на бумагу легли строчки:
Мой дом дышит, как будто живёт,
Блеском крыши всё звезды зовёт,
Тихо шепчет уснувшим про род,
Кто уже заселил небосвод.
Мой дом видел так много людей,
Не делил добряков и злодеев,
Был открытым для всех, кто входил,
Кто сыграл в жизнь и в ней победил.
Мой дом верит в меня: «полетай»,
А не станет – заплачет «прощай»,
И продолжит хранить сыновей,
Не стесняясь открытых дверей.
Отложив перо, я вновь попытался уснуть. Но это получилось только с первыми лучами.
Так как я бессовестно проспал завтрак, решил быстро отобедать в одиночестве и по дороге в имение Мещеряковых заехать к старшему брату. Не хотелось выносить наши личные беседы на всеобщее обозрение. В письмах Григорий и Савелий писали, что сожалеют о случившемся, желали выздоровления, но я хотел услышать об этом напрямую.
Чемодан был разобран, поэтому я взял только 2 смены одежды в дорожную сумку и подарок Долли. Ещё вчера, как узнал про приглашение, заехал к местному мастеру и купил резную шкатулку. Наверняка у именинницы много украшений, которые нужно где-то хранить. А у местного мастера был огромный талант и золотые руки, что я всегда ценил.
В конюшне меня ждал мой любимый красавец Гвидон. Он ласково мокрыми губами забрал с ладони кусочек сахара и довольно заржал.
– Мы же вчера с тобой прогулялись, дружок, - засмеялся в ответ я. - Ладно, хороший, ладно тебе. Нас ждут в гостях, успеем покататься.
Взобравшись в седло, я выдвинулся в путь. Проехал мимо речки, вновь вспоминая о своём несбывшемся пока желании искупаться. Не хотелось светить шрамом и подстегивать любопытство и толки.
Дом Григория был больше, чем у бабушки, и в этом, конечно, была только его заслуга. Он, кажется, умел делать деньги из ничего. И пусть наш род не был особо знатным, благодаря умению добывать природные ресурсы, его знали и уважали.
Слуга помог мне спешится, взял сумку и проводил в кабинет, предупредив, что здесь волей случая находится и Савелий.
Братья, кажется, нисколько не изменились с момента моего отъезда. Только еще больше раздобрели и отрастили бороды. Положение обязывало или это была прихоть – не знаю. Нет, мы общались, конечно. Общались. Отправляли друг другу письма, но это было скорее формально. Моя связь с братьями была слабее, чем у них между собой. Возможно, из-за разницы в статусе или возрасте. Возможно, из-за того, что я сильно отличался от них по своему внутреннему содержанию. Но у меня не было причин игнорировать наличие родственников. И при этом не было сильного желания как-то с ними откровенничать. Они бы не поняли мои терзания.
Кабинет Григория мало отличался от кабинета нашего отца. Добротная мебель, много книг, большое кресло. Я поздоровался и получил такие же вежливые приветствия в свой адрес.
– Как добрался, Доброслав? Ничего ли не случилось по дороге? – Спросил меня Савелий, намекая на дуэль, а я стиснул зубы, чтобы не ответить грубо. Они – зеркала. И моя реакция на их слова – только моя забота.
– Все хорошо, доехал спокойно, без происшествий. Надеюсь, что дорога до усадьбы Мещерских тоже будет спокойной. Вы, полагаю, тоже приглашены и едете на карете?
– Нет-нет, – ответил Григорий. – У моей младшей ангина и мы с Надеждой решили остаться дома.
– Савелий, может быть, ты тогда составишь мне компанию?
– Я тоже не могу. Уезжаю в Ярославль. Уже принес свои извинения за отсутствие…
– Что ж, тогда, похоже, я буду единственным представителем нашей семьи на имениннах Долли. Родители уехали на море.
– Похоже на то, – пробормотал Григорий. Кажется, из его уст хотела вырваться фраза «Не посрами наш род еще больше», но из вежливости он её опустил. Зашёл слуга, принёс чай. Я не стал поднимать тему дуэли, рассказал о том, как дела у родителей, что задержусь в Энске, но пока не знаю на какой срок. А братья посвятили меня в семейные дела. Хотя прекрасно понимали, что это мне не особо интересно, я был частью синдиката по праву рождения. Когда разговоры о погоде-природе закончились, мы распрощались. Я вышел из особняка с принятием ситуации и благодарностью за то, что братья не подарили мне новые нравоучения. Хватало того, что я бранил себя сам.
Дорога к Мещеряковым шла через небольшой лес и поля. Сейчас они были полны жизни, колосились и звали полежать среди высоких стеблей. Мне нравилось ездить верхом, ощущать ветер в своих волосах, чувствовать под собой дыхание верного коня, который не боялся. Шел вперед, несмотря на преграды. В голове невольно родились строки о том, как я воспринимаю свободу и почему ассоциирую ее именно с лошадью.
За поворотом неизвестность и даже может пустота,
А по дороге скачет лошадь, что тащит вес за седока.
Она не ждёт, что что-то будет, не оборачивается взад,
Есть только данная секунда и путь вперед, а невпопад.
Есть только солнце, небо, ветер и птичье пение в ушах,
И нет здесь ничего такого, что вызывало б ужас, страх.
И нет сомнений куда едешь, боязни сделать всё не так,
За поворотом солнце, небо, та же дорога как-никак.
И лучше нет, чем понимание, что ты не должен обгонять,
Чтоб не плестись в хвосте метаний, достаточно скакать. Скакать!
И в этом есть душа свободы, ее неповторимый вкус,
Что никогда не запреметит кто лжет себе, позорный трус.
Впереди замаячило имение Месериковых. Оно впечатляло меня не столько своими размерами, сколько историей. Я почувствовал, как сердце начинает биться сильнее в предвкушении разговоров и встреч с людьми, которых я знал очень хорошо или не знал вообще. Я настраивал себя на то, чтобы быть готовым и к холодному приему, и к теплому. Просто доверился о судьбе. Въехав за ворота, отдал вожжи слуге, потрепал Гвидона по холке, уверенный, что с ним всё будет хорошо, и открыл красивую, тяжелую дверь. Я встретился глазами со слугой и попросил передать хозяевам, что прибыл Доброслав Миролюбский. Вытащил из дорошной сумки шкатулку и направился туда, где звучали разговоры, смех и звон бокалов.

Похоже, в этом доме меня не ждали. Ну да, я не слишком похож на Клавдию Семёновну, которая получила приглашение. Лицо не такое морщинистое.

– С имениннами, дорогая Долли, прими от всех Миролюбских скромный подарок. – Протянул расписную шкатулку, аккуратно завернутую в холщевый мешок. – Нашего местного умельца рукотворное чудо. – Лучезарно улыбнулся. – Бабушка передавала самые искренние поздравления и трогательно вспоминала розовощекую малышку, с которой однажды оставалась в няньках. К сожалению, преклонный возраст уже не позволяет ей присутствовать на подобных мероприятиях. Родители уехали на воды, а братья, уже должно быть, уведомили письмом о том, что тоже не приедут. Так что я полностью готов украсить своим присутствием ваш праздник. – Снова лучезарно улыбнулся и обвёл взглядом гостей. В голове промелькнула мысль, что приветливость хозяйки не позволит остальным гнать меня поганой метлой. Однако я не мог знать наверняка, что мои косточки не будут обмыты во время и после завершения празднества. Даже если не всеми, эта перспектива всё равно меня душила.


Я ненадолго отлучился, чтобы вымыть руки, и вернулся в зал. Даже не успел толком поздороваться с соседями, как слуга громко объявил:



От его громкости, энергичности и экспресии я даже моргнул. Ему бы в храме служить с таким голосиной. Решив промолчать, я потянул левый рукав. Шрам отозвался слабой болью. Нельзя забывать о том, где я и почему пока не нужно расслабляться.

Я раскланялся и поулыбался присутствующим и прошёл в столовую. Занял свободное место и заглянул в меню. Кушанья удивляли разнообразием и изысканностью. Похоже, Мещерские решили сразить гостей наповал без единого выстрела.
Я повязал салфетку и взял ложку. Консоме из рябчиков было волшебным, но я так волновался из-за окружающих людей, что практически не ел. Старательно делал вид. В последний раз на приёме я был в Москве у Соловьёвых несколько месяцев назад. Воспоминания накинулись на меня со всей своей тяжестью. И я по обыкновению стал спасать себя привычной ролью дуралея и экспромтом переделал стишок про каравай:

– Как на Дарьины именины
Мы вкушали консоме,
Вот такой правенсаль,
Вот такой ростбиф был.

Вареный рак, бараний бок, кого хочешь выбирай. Я люблю вас всех, ну а блинчик больше всех!
Ох, простите мне вольность, не сдержался, – постучал себя по губам и отхлебнул настойки на рябине. Алкоголь меня особо никогда не привлекал, но смочить горло было просто необходимо.

Я сидел за столом и продолжал делать вид, что ем. Одно блюдо подавали за другим, а я практически не ощущал их вкусов, хотя все вокруг нахваливали повара. Ковыряясь вилкой, я незаметно раскрошил стерлядь на маленькие кусочки, а затем превратил её в какую-то пасту грязного белого цвета. Может, хорошо, что никто не заметил? Было бы неловко отвечать на вопрос «зачем?».
Со мной никто не начал разговаривать, поэтому я решил, что о моих приключениях в Москве известно. Если не всем, то части собравшихся точно. Тем, кто слишком воспитан или недостаточно любопытен, чтобы поднимать эту тему. Я прислушивался к беседам, но не пытался вставлять хотя бы слово. Моя душа будто бы находилась не здесь, а где-то в другом месте. У творческих людей так бывает.
Когда нас пригласили выйти на веранду и отведать там десерт, я выдохнул с облегчением. Мне надоело сидеть, хотелось пройтись и вдохнуть свежий воздух, наполненный ароматом роз и других цветов. Изобилие лета сочилось через край и я не мог не продекларировать:
– Благоухание цветов и сочных трав,
А за вершинами деревьев светит солнце,
Как упоительно! – промолвил тот, кто прав,
Кто широко раскрыл на улицу оконце.
И запустил в свой дом всю сладость летних дней,
И затопил сиянием раненую душу.
Чтоб стало вдруг светлее и теплей,
Даже когда покой уже нарушен.
Черпайте большой ложкой эликсир,
Что дарит простым смертным мать-природа.
Ведь тот не долог будет длиться пир,
Наступит осень. И так год за годом.
Я будто предчувствовал, что мы будем слушать Чайковского и его «Времена года».
Фонограф показался мне забавным инструментом. И, конечно, я с удовольствием слушал стихи, которые декларировали собравшиеся. Они были очень разными и многое мне рассказали.
Подходя к аппарату, я не мог не упомянуть о том, что это стихи моего сочинения. И вообще, все что хозяева и гости слышат, звучит впервые на публику. Наверное, я хотел этим добавить веса своим словам, а может быть, просто привлечь больше внимание к своей персоне. Признание важно любому поэту, но не все удостаиваются его при жизни.
– Посвящается Петербургу, где я прожил довольно долго. Я любил гулять по его улицам и бывать в доходных домах, а также особняках. Если я видел какой-то неизвестный, но интересный мне дом, часто придумывал историю о его хозяевах. Это помогало мне не терять вдохновения. А вот поэзия:
Люблю тебя, Петра творение,
Писал коллега. Нет, семья.
Слово «любовь» ушло в забвенье,
Но Петербургом болен я.
С его камнями под ногами,
Гранитной рамкой вдоль Невы
Тот плачет по стеклу слезами
И шепчет шелестом листвы.
Не растерял своей основы,
Душевных сил в нём на века,
Стоит он крепко, как в оковах,
За свет свободы до конца.
Фонограф воспроизвёл мои слова. Это показалось мне похожим, но всё равно несколько искусственным. Я слышал себя совершенно другим. Наверное, фонограф можно было бы назвать кривым зеркалом. Только люди могут правильно отражать нас. А техника все-таки искажает реальность. Любая. Даже самая новаторская.
Мы наслаждались мороженым, блинчиками и записями непревзойдённого Чайковского. Я словил себя на мысли, что боюсь встать с кем-то в пару и потанцевать. Будто предательство любимой женщины отбило всю охоту даже пробовать заинтересоваться кем-то другим. Я искал себе место, но как бы ни старался, пока не находил.

Вечер продолжался. Кто-то из гостей покинул дом, чтобы вернуться завтра. Кто-то уединился для приватной беседы. Кто-то пытался узнать прогноз погоды на завтра у деревянной доски.
Я скептически относился к подобным развлечениям, хоть не раз наблюдал в столицах. Считал, что не стоит лезть туда, чего не понимаешь. А если понимаешь, то это точно не должно быть ради смеха и забавы. Но окружающие не разделяли моего мнения и продолжали веселиться.

Могла ли доска предостеречь? И если да, то кого и о чём? Долли убрала руки с доски и было не суждено узнать ответы на эти вопросы. Возникли напряжение и тишина, которые мне захотелось разбавить. Я взлохматил волосы и произнес:
То ли будет дождик завтра, то ли нет,
Так ли важен нам на сей вопрос ответ?
Продолжаем праздник славных именин!
Долли, ты прекрасна будешь до седин!
А тому, кто твое сердце украдёт,
Непременно несказанно повезёт!
Я разулыбался и, кажется, вызвал не только румянец у Дарьи, но и чью-то ревность…

Признаться честно, я был потрясен и обескуражен подарком с легкой подачи господина Демидова. Я не рассчитывал ни на какие презенты. Просто заметил напряжение, которое витало в воздухе между Долли и князем Трубецким и не мог не попытаться придвинуть этих двоих друг к другу.

Я только убедился в своих мыслях, когда почувствовал мягкие губы на своих щеках. Узрел ревность ярче, чем меня обдало цветочным ароматом французских духов именинницы. И от этого довольно заулыбался. Всё вышло даже лучше, чем я представлял.
Уже утром слуга притащил шампанское в комнату, где я должен был провести 2 ночи и решил, что распоряжусь подать его завтра за ужином. Мне одному столько не нужно. Однажды уже пробовал залить спиртным душевную боль, но это давало лишь временное забытье и никак не влияло на ситуацию. Лишь усугубляло.
Вернулся к разглядыванию гостей, чтобы не утонуть в своих мыслях и воспоминаниях.
Я понимал, когда ехал сюда, что кто-то из гостей будет искать себе выгодную партию, отношения, но сам к таким людям не относился. Возможно, потому что только пережил предательство любимой женщины и не помышлял о том, чтобы окунуться в новую связь. Я еще ощущал, насколько может быть больно от того, что твои чувства не взаимны, от того, что тобой играют и используют. Понимал, что не хочу повторения московской истории и даже наличие прекрасных дам не мотивировало меня делать какие-то первые шаги к более тесному знакомству и общению.
Наверное, я трусил. И страх снова почувствовать боль, не столько физическую, сколько душевную и моральную, держал меня от того, чтобы пригласить кого-то на танец или сказать комплимент кому-то кроме хозяйки дома. С той мы были знакомы с самого детства, и поэтому я не мог даже помыслить, чтобы увидеть в ней невесту. Это была взаимная симпатия и дружба. Не более. Ждал ли я, чтобы кто-то из дам обратит на меня внимание? Как любому человеку мне нужны любовь, признание, близость. При этом я понимал, что существуют рамки этических норм, которые не позволят «делать глупости» свободным дамам, поэтому не сильно рассчитывал на подобный исход. Мне нужно было проявить себя, показать свою заинтересованность. Но я боялся даже чувствовать ее. Боялся, что разрушу только-только склеянного себя из осколков.
Вечер завершился. Гости покидали дом, а я осознавал, что не хочу спать. Какое-то время стоял на веранде, любовался закатом, а затем прокрался к конюшне и оседлал Гвидона. Мне нужно было проветрить голову, а ветер в ушах от быстрого бега коня под тобой этому очень способствует. Когда я устал от конной прогулки по ближайшему холмам и лесам, вернул своего верного друга в стойло. Тихо, чтобы не разбудить спящего Яшку. Зашёл в дом, умылся из кувшина в комнате и скинул с себя одежду. Пахло свежестью постельного белья и плавленным воском свечей. Кровать показалась слишком мягкой, но мне было уже всё равно. Я чувствовал желание уснуть как можно скорее.
Проснулся среди ночи и не сразу понял где я. Даже показалось, что в опочевальне Капитолины. Но той никак не могло оказаться на второй половине кровати. Никого не было.
Я сел за стол и воспользовался пером и бумагой хозяев дома.
Моя израненная пулями душа
И одинокая измятая постель,
Это расплата, ведь однажды согреша,
Перестаёшь быть прежним и идёшь на мель.
Мои истерзанные губы до крови
И речи, что ты не услышишь никогда,
Это последствия неправильной любви,
Вдоль сердца рана словно в поле борозда.
Мои стихи, что посвящал я кто лгала,
И чувства, от которых остаётся пыль,
Это кострище куска жизни что дотла,
Я сам поджёг в своей руке фитиль.
Мои надежды, что не буду одинок,
Мои желания жить, творить, мечтать,
Здесь всё, что после краха сделать смог,
Не тот кто был, но кем я мог бы стать.
Я снова лег в постель и прикрыл глаза. Завтра пикник и грандиозный вечер. Точнее, уже сегодня. И мне нужно держать фокус на этом, а не на прошлом, которого не вернуть.

Завтрак Миролюбский бессовестно проспал. Даже звуки чужого дома не разбудили его. Что-то нужно делать с бессонницей, подумал Слава, заправляя в брюки рубашку. Может попросить у слуг настоя валерьяны, что часто пила матушка в Москве, переживая трагедию непутевого сына? Но пить не хотелось вовсе, а поесть – даже очень. С учетом отсутствия аппетита на вчерашнем банкете и пропуска утренней трапезы недолго схуднуть еще больше. Впалый живот согласно пробурчал что-то на голодном. Шрам на руке откликнулся тупой болью от резкого движения, напоминая про совершенно другие проблемы и задачи.
Решив, что ничто не поможет лучше справиться с тревожным состоянием, чем свежий воздух, Доброслав нырнул в сад, где хозяева и гости дома проводили время после завтрака. Вежливо поздоровавшись со всеми и извинившись за отсутствие, Миролюбский обратил внимание на фотографа. Мужчина уже сворачивался, бодро и скурпулезно упаковывал аппарат, не увидев более желающих сделать снимок. Слава подумал, что останавливать его ради своего изображения не будет. Худой и бледный, с вечно взлохмаченными волосами, он не мог нынче похвастаться хорошей формой. Единственное, пожалуй, на что бы Слава сейчас согласился, так это на общий снимок, где из-за лиц других не разглядеть излишней худобы или теней под глазами. Согласился ради одного – для памяти. Однако, кажется, вместе не снимались.
***
Дорога на пикник пролегала через лес, который был знаком Славе с самого детства. Сюда с подросткового возраста он ездил с отцом и братьями на охоту. И пусть предпочитал «тихую» грибную или даже ягодную с матерью и бабушкой, пока та была в здравии, каждое пребывание в лесу дарило ему упокоение и силы.
Бывало, он приезжал сюда один. Долго бродил среди деревьев, обнимал давно запремеченный, любимый, могучий дуб и кричал, выпуская то, что накопилось: боль от критики и непонимания, чувство вины и даже стыд. В такие дни его матушка особенно остро переживала за сына, боясь, что тот сгинет в лесу под лапами и зубами диких животных. Но случись это, не произошло бы иной трагедии.
Слава уставал носить маску довольства и веселья, искать в окружении необходимую поддержку и потому принимал время одиночества. Он даже часто умудрялся черпать вдохновение в разговорах с собой. Не считая отшельником, видел себя заблудшей душой, которая ушла откуда-то, но совершенно не знала куда. Ведь в мире и обществе, где он жил и пытался строить счастье, не поощрялись мужские слабость и уязвимость. Они казались безволием и глупостью. Женщины хотели видеть рядом с собой богатых, успешных и сильных, тех, кто мог защитить в случае нужды и обеспечить до спокойной старости. Военных, купцов, знатных особ. Миролюбский же не сильно умножал богатство рода, часто витал в облаках, любил становиться в центре внимания и сыпать невпопад фразами и виршами. Иногда не самого хорошего качества. Он всегда был немножко странным, чудаковатым, не от мира сего как будто. Даже мог обратиться к кому-то на «ты». Поэт, что с него взять? Так говорили люди. Доброслав, бывало, ловил на себе снисходительные, жалостливые и даже порой злые и завистливые взгляды. Он мог себе позволить заниматься тем, что любит. И пусть его произведения не всегда находили читателей и восторга, он был внутренне свободен говорить то, что думает, транслировать то, что на душе. Поэтому, пожалуй, неудивительно, что Миролюбский находил среди приемов и балов барышень, готовых ответить на его внимание и комплименты благосклонностью, улыбками и быстрыми, скрытыми веерами поцелуями. И Слава признавался себе, что имеет свойство легко терять голову. И чуть было не потерял её навсегда, когда получил согласие Капитолины на предложение потанцевать. Верил, что их любовь вечная. Не задумывался о том, сколько денег тратил на подарки и цветы, времени и сил на ухаживания. Чувствовал, что внутри растут силы и желание делиться тем, что внутри жжёт каленым железом. Писал, не вставая из-за стола часами. Даже договорился с одним из столичных издательств о выпуске сборника про любовь. Получил аванс и сразу же потратил его на ту, что дарила ласку и восхищалась талантом. А про мужа Капитолины вообще не думал, за что горько поплатился. Расторгнул договор после дуэли и вернул деньги с неустойкой. А стихи, что писал любимой, запрятал в дальний ящик стола до поры, когда сможет снова почувствовать что-то лучше и больше. Сможет написать что-то ярче и посвятить другой. А пока внутри Миролюбского будто образовался дополнительный слой металла из пущенной на рассвете пули. Но сердце, которое продолжало громко стучать и гонять кровь по венам, по-прежнему желало жить и любить.
Доброслава называли поэтом скандальным и даже никчёмным. Но никто по-настоящему не пытался его понять.
Из неизданного:
То ли тьма, то ли свет,
То ли жизнь, то ли смерть,
То ли путь в никуда,
То ли тракт в города.
То ли пламя свечи
Греет руки в ночи,
То ли в сердце мороз
Заковал от всех грёз.
То ли муж, то ли раб,
То ли мощь, то ли слаб,
То ли я, то ли нет,
То ли тьма, то ли свет.
***
Пару недель назад прошли дожди и сегодня можно было рассчитывать на первые грибы – летние опята, лисички, подосиновики и подберезовики. Весельчак Яшка раздавал корзинки и Доброслав, даже не спешившись, взял одну и отправился в черничник. Брусника ещё не поспела, да и близко подходить к болоту не хотелось. По дороге привязал Гвидона к дереву, чтобы пожевал травы, и нарезал половину корзины опят на большом старом пне. Их вкусно будет с картошечкой и лучком пожарить. Не всё же трюфели есть. У нас грибы не хуже.
Дойдя до полянки, присел под кустом и не удержался от того, чтобы закинуть несколько ягод в рот. Те брызнули на языке кислинкой и заставили Миролюбского замычать от удовольствия. Ради таких моментов стоит жить, даже не смотря на то, что голод проснулся вновь. Добромир побоялся помять грибы и стал думать куда складывать чернику. Срезать ягоды вместе с кустами было жаль. Кабы знал, что надо брать 2 корзины…
***
Из неизданного:
В лесу стоит могучий дуб, мой верный друг,
Он столько лет живёт и знает всё вокруг,
Он столько вёсен увидал и столько зим,
И никогда не понимал, что уязвим.
Ведь не могли его снести с полей ветра,
Всё защищало от невзгод — корни, кора,
Листвы опавшей перегной дарил тепло,
И не жалел дуб желудей, дарил добро.
Мой друг и мне давал гармонию, покой,
Не говорил: ты здесь не стой, иди домой.
Холодным стенам и речам лишь грошь цена,
Я за молчанье дуба жизнь испью до дна.

Черника не смогла спасти Добролава от чувства голода. Только губы и язык окрасила. Поняв, что теряет время, поэт сложил несколько листьев, собрал на них немного ягод и отвязал Гвидона. Не забыл корзинку с опятами.
На пикнике после леса показалось шумно и суетно. Река серебрилась под лучами солнца, бокалы ударялись друг о друга, велись громкие и кулуарные разговоры. Миролюбский отдал добытый провиант слуге, а сам, захлебываясь слюной от предвкушения расположился рядом с едой и напитками. Уже после первого глотка красного вина на языке осталось терпкое послевкусие “Изабеллы”. Или это был результат поедания черники? Слава не стал долго размышлять на эту тему, а вовсю наслаждался поданными блюдами. Жареное на костре мясо таяло во рту. Хрустящие огурчики, домашний хлеб, ароматная картошечка. Остановиться было невозможно.
Единственное, что расстраивало Доброслава – синие пальцы, которые он не смог очистить с помощью салфетки, как бы ни старался. Негоже в обществе быть неряхой, учила бабушка с раннего возраста. Решив спуститься к реке и попытаться там оттереть въевшийся сок ягод, поэт уведомил собравшихся о своем намерении. Проходя мимо Долли и Аркадия и заметив блеск в их глазах, отсалютовал им рукой. Кажется, их путь от ревности до любви по расстоянию где-то 0 шагов.
Выйти на берег реки оказалось не так-то просто. Или он забылся в своих мыслях и алкоголе и пошел не туда? Пологим спуск к воде назвать язык не поворачивался. Слава путался ногами в высокой траве и чуть было не скатился прямо в воду, но вовремя ухватился за низкий кустарник, что рос у самой кромки. Выдохнул и закатал рукава. Погрузил руки в прозрачную воду и не удержался от того, чтобы набрать ее в ладони и испить. Сладко.
Потерев руки под водой, но так и не достигнув результата, поэт вспомнил как слуги чистили кастрюли песком и мелкими камушками. Подобрал горсть со дна и растер ее пальцами. Результат если и был, то маленький. Плюнув на затею, Миролюбский умыл лицо, чтобы освежиться, уселся на траву и устремил взгляд на воду. Хотелось искупаться, но он не мог себе этого позволить. Всё же здесь не один. Вдруг кто-то из участников пикника увидит шрам. Проще будет попросить услужливого Яшку принести горячей воды и перед балом привести себя в порядок.
Слава сидел и думал о том, что жизнь – это тоже река. Ты можешь не заходить в нее, смотреть со стороны, а можешь зайти в самую глубину и лечь камнем на дно. Ты можешь не знать, где она и когда начинается, из каких истоков берет начало, а можешь не дойти до места, где впадает в озеро или даже водопадом спускается к океану. Река жизни течёт вне зависимости от твоего состояния, настроения, желания. Она всегда была, есть и будет. Она единственная кто противостоит смерти. У реки жизни будто бы нет берегов, и при этом она имеет четкие рамки. Она умеет разделять людей и объединять их мостами. Может вынести тебя на берег, поболтать тебя в своем водовороте, источить тебя как камень. Она может давать тебе силы для того, чтобы продолжать плыть по течению и даже против него. Река жизни – это то, с чем каждому приходится считаться.
Задумавшись, Миролюбский не сразу заметил движение на противоположном берегу, но присмотревшись, узрел цыганскую повозку, лошадей и костёр. Хоть бы обошлось без медведя. Поэт обернулся и увидел, что его компания куда-то собирается. Поднялся, отряхнул брюки от налипшей сухой травы и вернулся к столу. Понял, что с легкой руки Сергея Сергеевича большинство, если не все, собираются к ромалам. И Слава присоединился к ним, хоть и мало верил в любые предсказания.
Дорога к цыганам не заняла много времени. Те приняли их громкими выкриками и раскинутыми руками, обещая нагадать любви безграничной, женихов богатых и даже щедрого улова рыбы в реках Энского уезда. Слава, как полагается, позолотил руку старой цыганке с зажатой в зубах сигаркой и протянул ей ладонь. Черничный след перестал смущать и забылся, когда скрипучий голос поведал «великую тайну»:
– Порча на тебе, красавчик, снимать надо срочно. Только я тебе в этом смогу помочь.

***
Из неизданного:
Протекает река, уплывают года
И травой порастает былое.
Эта жизни века, там течёт не вода,
Что-то сильное, очень большое.
То, что нам не понять, проплыви хоть раз пять
Эту реку с истоков до устья.
В ней страданья и смех, счастье, что не для всех,
В ней отчаяние веры и грусти.
Кто-то машет веслом, кто-то скажет «потом»,
А кого-то стирает о скалы.
Кто-то ищет свой дом, обрывает письмом
И решает уйти до финала.
Засверкала сребром, затопив берега –
Захлебнулся водой, вдохнул выше.
Мне ещё не пора, моё место – река,
Что пред смертью не терпит затишья.