Карта ролевой игры "Дорогами судьбы"

- У вас, гаджо, столько много имён и одно другого чуднее, виконт - это как барон? Далеко, но трон видит? - Рубина слегка склоняет голову к плечу, так вот, кого она сватала всем бесчисленным невестам, - звать тебя "мой лорд"? Но у рома нет хозяев, Генри. Да, я буду звать тебя Генри.

Гаджо делает шаг ближе, и Рубине ничего не остается, как взглянуть прямо в глаза. Разве не ему она говорила!
- Ты опять в глаза мне смотришь, неужто совсем не боишься? - Рубина хмурится и отбрасывает косу за спину, но следующие его слова заставляют улыбнуться лукаво.- Знаешь, молодой лорд, ох и дуришь ты меня. Как наши рома дурят ваших гаджо. Разве ты пойдёшь жить в вардо? Разве сможешь сам колоть дрова?

- Значит, это хуже барона, - прояснила ему Рубина, - я нагадала дочери швеи, что та увидит трон и к ней посватался настоящий сын барона. Её мать по утру принесла мне отрез ткани в благодарность.

Рубина не удивлена, нередко гаджо спрашивали то или иное слово. Правда, всё чаще "любимый"или слова приворота, ох сколько скабрезных частушек нашептала Рубина глупым гаджо, что мечтали словами мужчину увлечь.
- Ром - муж и мужчина у нас звучит одинаково. Всё зависит от того, как сказать... любой рома поймёт разницу.

Молодой лорд вёл себя так странно, он взял её руку и зачем-то положил себе на локоть. Рубина никак не могла понять, что это значит и зачем он так сделал. Она видела такое у гаджо, но смысл этого жеста до сих пор от неё ускользал. Это ведь совершенно неудобно, держать рукой юбки, чтобы не задела скверна, и подстраиваться под шаг. К тому же глупо - если хочется куда-то пойти, то лучше это сделать быстро, а не идти, словно несговоренная на чужой свадьбе.

Мужчина указывает на вардо, словно оно чем-то крайне странные. Рубина внимательно смотрит на повозку. Обычное вардо, яркие стены и крыша, чистое окошко и смазанные колеса. Она кивает ему в ответ. Их разговор кажется всё более странным. Нет, гаджо не раз пытались затуманить разум, предлагая за ночь монеты и побрякушки. Но обсуждать цыганские повозки и дома гаджо...
- Зачем рома жить под каменной крышей, когда у него есть все небо мира над головой? - Рубина улыбается ему снисходительно и пожимает плечами, - и разве может заменить что-то дорогу или скрип колёс? Разве есть что-то лучше, чем пляска у костра или шепот ветра? Разве можно заменить свободу?

Они выходят за пределы стоянки, Рубина останавливается и отступает на пару шагов. Не пойдёт она с гаджо, как бы сладко не пел и чем бы не манил. Она приподнимает подбородок и всё же спрашивает:
- Зачем ты пришёл?

Рубина сверкает глазами, с усмешкой говорит:
- У дочери швеи есть жених, у меня - юбка нарядная, а у тебя только твоя "рирерархия" - кивает Рубина, чтобы верность слов понимал, а потом подмигивает лукаво, - и не потрогать её ночами ,и не взмахнуть ей в танце задорном.

- А разве можете вы, гаджо, за один миг собрать свой мог и отправится в путь? - Рубина сама не понимает зачем продолжает эту глупую игру. Она убеждает его что нет лучше кочевой жизни, а он её осёдлой. Никому не выиграть в этом споре, бесполезный он, не приведёт ни к чему. Но все-таки они оба не сдаются.

- В моём вардо тоже тепло и уютно, там пахнет травами и золотым огнём, - Рубина смотрит в сторону дороги, на которую он указал и кивает, - и все они во всём мире наши. Только вы ходите по ним, а мы живём. И уж больно скучны ваши танцы, молодой, кто же так танцует? Словно вы в броню заключены, разве можно выплеснуть веселье в вашем танце? Разве утешит он грусть? Нет, всё же мы живём куда лучше, - Рубина не понимает зачем доказывала это ему. Даже если он признает, что права она, то лишь для одного. И не понять Рубине упорства своего... И его упорства тоже не понять.

Столько раз слышала про любовь сегодня Рубина, столько боли и горя она с собой приносит. Осквернили брата из-за чужой любви, забрали его у Рубины, теперь лишь издали смотреть может. Тяжела она, любовь эта, по гордости ногами топчется, по чести людской да по судьбам. Есть закон рома, он всего важнее. Холодеет Руина от слов его. Снова в ледяной руке её сердце:
- Семья, моодой, семья будет с тобой от рождения до старости, разделит с тобой радость и утешит, коли беда. За семьей на край света идут... - Он прижимает её руку к груди и столько в словах его правды и горичи, что понимает она - не даром беду сердце чуяло. Рубина ладонь к лицу его прижимает, по своей воле в глаза смотрит, хоть и нельзя. Нельзя. Произносит шепотом, по имени, как обещала, зовёт- Генри... Нельзя... И любви нельзя... Я свожу тебя к бабушке Эйш, обо всём позабудешь ты, обо мне и о таборе, о мыслях своих... Даже имени моего не упомнишь...

Вот и предложение долгожданное, столько о любви говорено, а ведь знала же для чего пришел. Не любовь ему ум затуманила. Резко руку с его щеки убирает Рубина, отступает на шаг и насмешливо уже смотрит:
- От чего же не станцевать, молодой, пойдём в табор и станцую я. А побольше дашь и остальные рома подтянутся. - Сама не знает Рубина, почему злится сейчас. Чувствует, как огонь по венам растекается. Будут гаджо танцы. Будет и веселие. - За золотой и Вард тебе танцевать станет.

Ночь

Шепчет Рубина брату слова утешения. Быстро кудри отрастут, скоро скверна уйдёт, не оставят друзья, придут по зову первому, как очистится. Скверна сердце в камень не превратит, время пройдёт и всё забудется. Встретит Рустэма до зимы побольшевший жеребенок. Много слов ненужных, чтобы легче брату стало. Знает рома, как зубы заговаривать, даже, если сердце черным-черно.

Ссутуливаются плечи вайды, когда щелкают ножницы, плачет Зора, состригая пряди, ахают и подвывают Зоре женщины, словно к ним беда в дом явилась. Прямо Рубина стоит, спину не гнёт, голову не опускает, да глаз с брата не сводит. Нет у неё слез, нет причитаний. Что есть мочи ногти в ладони сжимает и губу кусает, чтобы до конца достоять. Пламя от костра уж не светит ей, темная ночь пришла и на сердце и на душу. Глаза бы отвести и легче станет, но нельзя.
Держат часто женщин, когда мужчин наказывают. Вырываются они в ноги падают, приговор нарушить пытаются. Знает Рубина, что и на неё рома смотрят, коли кинется, так доргу прикроют. Но стоит Рубина, знает, что нет пользы от киданий и причитаний, только больше род опозорится. Твердо смотрит, даром, что в глазах темно уж.

После волосы Рустэма сама собирает, гладит их украдкой, перед тем, как в огонь кинуть. что же ты наделал, братик?

Утро


- А разве дети и муж не с тобой всегда, хоть в каменно доме, хоть в дощатом вардо? - Мягко спрашивает она у гаджо. В словах его горечь и ей на душе горько. Сейчас он словно сам рома, ей судьбу предсказывает, и хоть дара нет у Рубины, но знает, что правдивы его слова. Знает она, что от судьбы не уйти, сколько дороги не меняй.

Он отшатывается от её руки, словно скверная она. Рубина быстро её в складки юбки прячет. Много слов обидных слышала она за это утро, пусть и в спину, но громких. Но его взгляд всего хуже. Сама не замечает, как плечи опускаются, глаза отводит. Не зря сердце беду чуяло.

Смешно бы было, что медведя родичем назвал, да нет больше смеха. Впервые он ей улыбается зло, в глазах его холод и ярость. Но и Рубине ярости неменьше, и злости, и обиды. Сам пришёл, сам сердце ей смутил, о любви толковал, теперь вот золотом манит. Снова плечи её расправлены, снова голову выше.
-Ну пойдём, гаджо, в табор, спляшу тебе... - Поняла Рубина, что за холод ей сердце сжимал, он сейчас в глазах у него, - или ночью прийти, чтобы сладилось?

От желания, скользящего в словах, снова в груди что-то сжимается. Щелкает, словно ножницы ночью по волосам брата. Она задорно рассмеяться хочет, лукаво попросить монетку, чтобы точно пришла. Обмануть глупого. Прошептать тихо хочет, что нельзя ей. Но только снова в глаза его смотрит. Опять. И опять беда где-то рядом бродит, за косу тянет и шепчет в ухо, но Рубина глаз не отводит. Её глаза ночные, сумрачные в них тишина и сладость, запретное таятся. Его же яркий день, синева такая, что голову кружит. Нет в них места обману и лжи. Сам верит в то, что говорит, что спрашивает. И она верить хочет. Но не станет гаджо ходить по дорогам, и нет места рома в каменных домах.

Он шепчет ей слова безумные, что голову кружат и сердце плакать заставляют. Снова целует, как тогда. Хоть цыган ворами кличут, но он дыхание её крадёт сейчас. И горько, и сладко, и беда кричит уж отчаянно. Надо вырваться, убежать, соврать. Только руки свои же не пускают, а губы не хотят кричать, и мысли греховные тянут. Она снова шепчет:
- Нельзя! Нельзя! Нельзя!
Но шепот этот, кажется, оба не слышат. Опозоренная Рубина и бесстыжая, видно знал Господь за что кара ей вчера была. Она вздыхает тяжело и всё-таки просит его, хоть и не хочет, чтобы отпускал:
- Пожалуйста, Генри...

Она своё "нельзя" мешает и их поцелуями. В губы его шепчет и не отрывается. Где же гордость, честь? Всё смешалось в пожаре его губ и её шепота. Его руки наглые, и Рубине их остановить бы надо. Но как, когда её руки его к себе прижимают? Она так старательно бежала от себя и от него, чтобы и мысли не допускать. Обоим твердила Нельзя!Это грех большой и наказана будет. Знает Рубина, что не женятся гаджо на рома, не мастерят они вардо, не поют у костра. Получат своё и забудут. И её гаджо, как бы не верил в то, что сейчас говорит, тоже забудет. Сговорят ему родичи суженную, подарит она ему детей с синими ясными газами, его глазами... Рубина эти глаза по ночам видеть будет. Злится она, дергает за волосы, чтобы забывать не смел. И снова целует - вернее так.
У него чести больше, чем у неё теперь. Отпускает, даже сам поправляет её одежду. Рубина стыдливо глаза прячет, как посмела себя позорить? Целует Генри её волосы, говорит, что любит. Только вот знает Рубина, что любовь она жизни рушит. И от того так горько, и сладко и беду кругом ходит.

Рубина чувствует приятную тяжесть на шее и слышит щелчок замка. Ей дарили подарки раньше - Рустэм оплачивал любый браслет, Бар приносил подарки на именины. Даже гаджо стыдливо прятали, пытаясь засунуть в руку и нашептать плохое. Рубина поднимает глаза на Генри. Снова думает, что нельзя ему в глаза смотреть. Он говорит, что душу Рубина украла у него, а она знает, что свою теряет в синем море. Рубина хочет сказать, что не надо. Не надо ей подарков, не продаётся она, нельзя ей помнить. Пусть отпустит, раз она сама уйти не может. Но на её шее монета. Рубина вскидывает руку, накрывая его подарок, потом смеётся неожиданно и счастливо. И радоваться нечему, но в крови словно хмель от вина разливается.
Глаза сияют, Рубина смотрит на Генри и делает пару шагов назад, придерживая юбки. Она понимает, что это не всерьез, что не знают гаджо обычаи рома, что нужна она лишь покудова. Но из глаз счастье плещется. Первый раз сама шаги навстречу делает, в ладони его лицо берет и сама целует отчаянно. Снова отпрыгивает скоро, не давая притянуть к себе.
- Я носить буду, Генри, - говорит она о его подарке, - а теперь пойдём, не позорь меня...

Генри кивает в ответ на её просьбу, хотя Рубина и знает, что лукавит он, но не злится. Придерживает юбки, огибая стоянку, ведет за собой. Она кивает в ответ на его слова:
- Найдём Арсена или Романа, они сыграют, а я станцую. Рисовать? Зачем это ещё, - Рубина пожимает плечами, но всё-таки кивает. - если вайда разрешит.


На стоянке гомон и крики, Рубина оборачивается к Генри. Затем снова к законникам и барону. Вайда приказывал ничего не красть, неужто осмелились рома? иль Тагар всё же добился от дочери барона своего. плохое это место, беда кругом ходит. Рубина снимает с пояса платок, прикрывая плечи и подаренную монету. Хоть вайда сейчас снимать не велит, поймёт, кто подарил, но по отъезду скажет в общак от промысла скинуть. Зачем Бару лишние боли и мысли о Рубине?
- Не к добру гости в форме. - Она кивает на законников и кричащего барона.

- Нет, - отрицательно качает головой Рубина. Задумывается и поправляет сама себя,- и да. Вайдо хранит цыганский закон. Никто не может безнаказано его ослушаться. Он защищает слабых, помогает сильным, решает споры. - Рубина думает о брате, улыбка уходит с её лица. - Вайда Бар добр к нам. К моей семье.

- Нет плохого, есть рома, которые рисуют, их почитают почти так же, как и тех, кто слагает стихи. - Соглашается Рубина, перехватывая юбку. - Но Бар должен разрешить... - Рубина думает, как объяснить ему поверья рома, потом решает, что это неважно и просто добавляет. - Так правильно.

- Гаджо не любят рома. Дождь пошёл - мы тому виной, солнце выжгло посевы и снова мы... Ты ведь и сам знаешь. - Рубина приподнимает подбородок, словно показывая, что не за что им оправданий искать. Затем добавляет. - Женщины не вмешиваются в разговор мужчин и молчат, пока их не спросят. Лишь старая Эйш может заговорить с вайдой без его вопроса безнаказано.

Рубина смотрит вслед уходящим, ещё плотнее кутается в платок и спину прямит. Взгляды холодные и её кругом обходят, вслед шипят. Но Рубина знает, что это лишь временно, она смиряет взглядом, отрастут у Рустэма волосы. Тогда сами первыми в вардо прибегут, чтобы доказать, что скверны на брате нет. Сами улыбаться Рубине станут, чтобы за дочку иль сестру брату сказала. Она идет к костру, где женщины обед готовят, Рубине тарелку в руки не дают, на стол ставят. Там, где место пустует плечи сжимают, чтобы не села. Забирает Рубина тарелку и уходит. Бар не узнает и другие не скажут, любят люди Рустэма и пожалеют. Она ставит тарелку возле вардо брата и быстро уходит, пока её не увидели.

Хоть чужому взгляду и не приметить, но видит Рубина, что обеспокоены рома. Утварь убрана, женщины белье снимают мокрое. Видно, всё ж не обойти беду. Она ловит мальчонку, тот, лопаясь от собственной важности, говорит, что за конями пришли. И молодой гаджо своих признал. Знает Рубина, что Тагар и правда лошадей со двора свёл, знает и кару за это, как и то, что не выдаст вайда конокрада. Бедой в воздухе пахнет, ледяной ладонью сердце сжимает. Молодежь уж к табуну побежала, Рубина тоже следом.

Шепчутся рома - узнали коня, быть беде. Ох и не даром сердце чуяло. Хоть и стоит на своём вайда, хоть и отвечает разумно да складно. Но кто же слову цыгана против слова лорда поверит? Повесят Бара, может, всех мужчин перевешают, как на то воля её гаджо будет. Если скажет, что его кони, то не видать покоя табору. Барон все законников травит, кричит, чтобы веревки потуже готовили, чтоб отлавливали да вешали. соловьем заливается, о чести твердит да о правилах. Ох и натворил Тагар дел! Ведь слово вайды мудрое - покуда не снялся табор, нельзя лошадей сводить со дворов да конюшен. Но уж сколько его не кляни, прошлого не изменить...

К лошадям Рубина не подходит никогда - не место скверне рядом с табуном, только от брата слышит то слово, то два. Но уверенный, и не спутать ведь, тон у гаджо её. Есть какое отличие, есть метка хозяйская. Признает он своих лошадей... Громче молитвы за спиной её. Понимают рома, что в этот раз не спасёт их ни мудрость вайды, ни заступничество его. Как второго коня признает Генри, так сразу законники громить начнут. Снова Генри свистит по особому.

И второй уже конь откликается. Рука ледяная, что сердце держала да по спине водила, теперь за горло схватила. Сейчас лишь слово скажет Генри и всё. Не будет пути назад, законников не упросишь, не вымолишь. Разгромят они табор, повесят вайду, мужчин повесят, никуда от горя не деться и беду не отвести.
Ненавидеть будет, презирать, лгуньей посчитает и слова её все ложью, не посмотрит больше никогда в её сторону. И от этого дурно так, как никогда ещё в жизни не было. Словно сердце её под копыта коня того бросили. Рубина знала всегда, что не быть вместе - судьба не даст, лишь на секунду малую поверила. А теперь ещё и ненавидеть будет... Так что в глаза больше не посмотрит, так что и он теперь сторониться, как все, будет... Лучше бы ей вайда косы обрезал, чем так... Лучше осквернили её...
Но нет времени пожалеть, нет времени упросить, вымолить. Рубина быстро к мужчинам подходит, говорит тихо, так что только рома да Генри слышит:
- Это я коней свела, вайда, - Голову склоняет, чтобы глаз Генри не видеть и ненависть его не понять. Пожалеет он её, знает Рубина, возненавидит, ударить захочет, но пожалеет. Не тронут табор, уйдет беда... И сердце её с собой заберет.

Резко Рубина голову вскидывает, ей и радостно, что не верит он , но и страшно куда больше. С взглядом лишь на секунду встречается и снова глаза прячет. Если дорога, то не спрашивай, не проси сказать - врать буду, обманывать стану, крутиться ужом, но расскажу, как свела коней. Так расскажу, что и кони поверят...

Быстро понимание в глаза вайды возвращается, хоть сомнение в них и плещется, но знает уж Бар - выхода другого нет. Карами грозится страшными, только нет в словах Бара злости, нет в них ярости. Так, когда были детьми, лишь бранился - без запала да по привычке уж. Знает и Рубина, что пальцем её не тронут, лишь старая Эйш позовёт вечером, спросит что было, что не было...
- Прав ты, вайда, - кивает она, головы не поднимая, - секи, заслужила я, черти в уши нашептали да ночь помощницей была.

Закрывает глаза Рубина и страшно ей. Скажет - "все равно" и придет беда в табор, разозлится - и накроет рома туча черная, пожалеет - и только ей беду встречать. Вайда спрашивает убедительно, даже лошадь вернуть обещается, снисхождения уж для неё молит.

Злится, враньем попрекает. Хоть и зря, разве иной у вайды путь? Разве у Рубины иной? Хоть не понять того её гаджо, но она, просто слово лживое сказав, брата спасает и табор спасает. Точно знает вайда, что не тронет её Генри, ни на миг не сомневается, не предложил бы иначе. А то что любовь... Одни беды с той любви, словно вместе только ходят и в дома людей являются. Годы пройдут, перепутье дорог заиграет и, может, забудет его, и Генри её позабудет...

Оскорбляет Генри Бара, знает Рубина, что хоть и злится тот, но смолчит. Слова лишь ветер, а с ветром цыгане дружны, плохой пусть пролетает мимо. Облегченно она глаза закрывает, когда слышит обещание не выдавать. Дару щедрому удивляется. Да в руках лицо прячет, когда выкуп слышит. Видно накликала беда, жить ей в бесчестии, пусть не осудят рома, ведь нет её вины. Но никто не забудет, да и сама Рубина знать будет... Да и есть вина. В глаза зачем смотрела? Целовать зачем дозволила? Ведь о запретному самая же и думала. Дорого же она обошлась гаджо... Двух коней за невесту не каждую дарено, что уж о девке говорить. Рубина убирает руки от лица, голову вскидывает.

Крепкая нить витиеватым швом опускается на ярко красный атлас, ещё недавно тонкая золотая распускала цветы, теперь время незаметной красной держать монеты. Быстрым ловким движением, выдающим немалую сноровку, Рубина цепляет очередную и пришивает к центру цветка. Золото на алом и раскинутые монеты, словно сорванные ловкой рукой мальчишки-сорванца, - они будут отражать блики костра и наполнять легким звоном мелодию танца. Должны бы отражать... Это платье Рубина для Зоры шила, всего пару дней назад она думала, что счастлива и ждала свадьбу брата. Какой же глупой тогда Рубина была... И какой же несчастной, хотя сама этого и не понимала.

Сложись все иначе, у Рубины сегодня могло бы быть настоящее сватовство, вместо тихого шепота вардо бы наполнял смех и песни. На лице брата бы улыбку ловила, завистливые взгляды соседок бы смиряла с гордо поднятой головой. Хотя и сейчас головы Рубина не опустит, пусть шепчутся сколько влезет, пусть взгляды сочувствующие и при том довольные бросают. Пусть так, но ведь все за любовь платят? За свою, за чужую, за ту, которой быть не может... И её плата не дороже многих. Знает ведь Рубина за что такую цену отдает. И горько, сладко, и беда уже на пороге вардо. Она ловит чей-то всхлип и, не поднимая головы от шитья, бросает короткое:
-Уходи, не хороните сегодня...
Снова монета находит своё место на подоле юбки, Рубина не успевает протянуть руку за следующей, как та опускается на ладонь. Она благодарно кивает и поднимает голову на вошедшего Бара, тот вторит её словам:
- Развели сырость, все уходите, я с Рубиной говорить буду.

Девушки выбегают быстро, тяготит их молчание и то, что должны рядом быть, хоть и не хочется. Смотрит им Рубина вслед, думает о том, как сама из вардо вайды всего день назад выбегала. Сам Бар смущенным кажется, словно разговор с чего начать не знает. Но Рубина молчит, помочь не хочет. Не винит она Бара за то, что случилось - не было другого выхода, но за брата не простит, хоть и милость оказал вайда семье. Он вздыхает тяжело и на стул опускается, откашливается, руку в волосы запускает, говорит нескладно о том, что по женскому, то старая Эйш расскажет, а по-мужски совет ей дает не перечить и смириться, не дело гордость показывать, как бы хуже не сделать. Не знает чего от гаджо ждать можно, вот и жалеет Рубину, как умеет. Потом снова откашливается и о Тагаре говорит, что тому приказ Рубину в жены брать, как вернёт её гаджо обратно.
Рубина голову вскидывает резко, заботится Бар о ней, а сам сердце разбивает. Ведь никто не сомневается, что поиграет с ней Генри и вернёт, только она сама что-то думает и надеется. А ведь нельзя. Нельзя. И словам верить нельзя, и мечтать, и любить - ничего нельзя Рубине. Она лицо в ладонях прячет, сил набирается, потом просит тихо:
- Как отца тебя прошу Бар... Не наказывай меня уж больше. Не мучай. Ты знаешь, и Тагар знает, и каждый в таборе уж знает. Не нарушит Тагар твоё слово, никто не нарушит, возьмут... Вот только презирать меня станут, думать чем заслужил порченную жену, ту, что в чужой постели была? Ты бы своему сыну такую пожелал? Слово доброго всю жизнь не скажут, попрекать будут, руку поднимать да имя чужое ночами шептать, а я взамен ненавидеть стану, яростно и жгуче... И всю жизнь мы на то положим, чтобы несчастными друг друга сделать. Как отца прошу мудрости твоей, пожалел ты Зору и для меня жалости найди... Если... - Рубина опускает голову, слезы в глазах прячет, скоро говорит о том, что страшит больше всего на самом деле, что бесчестья страшнее, - когда вернёт меня Генри... Ты сговоришь, как вдову, в чужой табор... У Рустэма спрашивали, я знаю...
Со вздохом поднимается Бар, хмурится сильно, в лоб целует по отечески и кивает, наконец:
- Твоя воля Рубина, коли решишь в чужой табор уйди, так тому и быть, коли остаться - в моё вардо, хоть женой, хоть дочерью войдёшь, плохого слова не услышишь и пальцем в век не трону тебя.

Благодарно Рубина кивает, вот и все, она ведь об этом просила. И если... Когда все закончится, она сможет держать голову высоко. Бар снова тяжело вздыхает и садится на стул, голову склоняет, ладонь Рубины опускается на его волосы, словно даря отпущение. Они оба замолкают на минуту, находя утешение в тишине. Непривычно Рубине видеть вайду таким, с детства она считала, что неведома Бару нерешительность, и путь, по которому рома вести, он видит твердо, а вот поняла - обычный человек он, сомнения не чужды. Им обоим горько сейчас, и прощение с горечью. Невеселая улыбка на губах у Рубины:
- Я всегда увидеть хотела, как за меня монеты возвращать станут, слова какие найдут... - Хмыкает задорно, голосу уверенности придавая, - а сейчас ещё больше, только представь, Бар, рома гаджо монеты забрать уговаривают.
Поднимает вайда голову, смеется раскатисто и громко, как с детства помнилось, на платье кивает - хороша работа. Его Рубина и наденет, пусть все запомнят, как красива, пусть Генри её такую видит.
- Зови соседок, Бар, пусть помогают, косы плетут да песни поют. - Гордо Рубина вскидывает голову, по губам её улыбка растекается. Так лишь она умеет улыбаться: свысока, смиряя взглядом, словно развлекает её мстительное презрение в глазах завидующих. С этого момента и до конца, каким бы он ни был, Рубина просто счастливая невеста, а остальные пусть шепчутся, что им ещё останется?

Усмехается Рубина, когда видит через окошко вардо, как загораются глаза Бара от принесенной Генри бутыли. Явно та дорогая, из личных запасов. Хмыкает вайда и на стол быстро ставит, поглаживает гладкий бок, открыть бы уж рад. Но традиции чтит, хоть и в таком странном виде, спрашивает что-то, но из вардо не слышно, кивает. Словно ответ нужный получен, и Рубину уж зовут.
В бокале, что в руках у вайды, вино плещется, Генри с усмешкой почти переворачивает кошель над ним. Рубина тихо говорит - "Двенадцать", и впервые за вечер взглядом встречается. Чувствует, как щеки полыхать начинают, ей бы взгляд отвести, но его глаза не пускают. Тонет Рубина в синеве, пусть ночь и не видно почти лиц, но она его глаза и в темноте узнает. Словно издали слышит она голос Бара, который вслух отсчитывает падающие в бокал монеты, тост его за счастье и здоровье будущей семьи, гул тихий, когда бокал на стол поставлен...
Рубина ведь понимает, что глупым кажется это Генри, и только ради неё одной он терпит всё. Улыбается несмело, словно благодаря и, наконец, глаза отводит. Губы закусывает, пытаясь улыбку удержать, когда видит с каким недоумением Генри смотрит на Бара, возвращающего монеты и перечисляющего достоинства самой Рубины. Старая традиция, мудрая, чтобы легче жене жилось в новой семье, чтобы жалел её муж и не попрекал. Только сейчас она глупой кажется, не быть Рубине хозяйкой в вардо, да и жалеть её не за что. Рубина снова дерзко голову поднимает и улыбается свысока, быстро прекращая любой шепот за спиной.
Кивает Бар и мелодия несется по табору: проникновенная, зыбкая, тающая на ветру, под неё и Рубина с отцом жениха танцевать должна бы. Но не придут просить, все что получила, и так хитростью выманили. Громко хлопает Рубина в ладони, не замуж отдают, так пусть играют бойче. Яркие атласные юбки томно шелестят в темном желании, словно пламя обволакивают они Рубину, руки с звонкими браслетами скользят по бедрам, вверх взвиваются к небу ночному, манят они, голову терять заставляют, дыхание в груди замирать. Задорно щелкают пальцы да звенят монеты на платье, волосы рассекают воздух черными полосами с ночью сливаясь, переплетаясь с лентами алыми. Словно пламя костра Рубина в ночи пылает, глаз с Генри не сводит. Она всё думает, что слез ждут, а с губ лишь звенящий смех рвётся. Кружится Рубина быстро, сплетает себя с ночью этой, как в последний раз танцует, так прощается, чтобы до кома в горле, до слёз в глазах, до дыхания спертого, до желаний невысказанных. Красный атлас огнём по воздуху вьется, словно зарница сияет в ночи, искрится золотая нить углями, сжигает она в танце страстном. Улыбка у Рубины всё острее становится, словно клинок она ночь и презрение режет. Гордо вздернут подбородок и спина лишь по воле хозяйки в танце гнётся. Пусть смотрят, пусть такой запоминают, и Генри пусть знает, что украла цыганка, то без её воли не вернуть - не отпустит она его уж во век.
Быстро мелодия стихает, тускнеет улыбка Рубины, оседает задор лихой, как пыль у неё ног.
Утешения слова шепчет старая Эйш: счастье сулит и любовь большую, что до конца жизни хватит, видела она то в линиях ладоней, как письмена читала. Крепка рука Бара на плече и слово его твёрдо - не оставят Рубину после, есть у неё дом и семья, всего ждать будут. Не хочет Рубина слёз, объятий чужих и неловких речей, что истину скрывают, Рустэму говорить не велит, чтоб глупости не сделал. Лишь на минуту, мгновенье малое плечи опускает под тяжестью судьбы да снова спину прямит.

В деревенской гостинице неуютно Рубине, взгляды косые да улыбки лживые лишь тишина разбавляет. Когда хозяйка на второй этаж указывает путь, Рубина упирается. Сбивчиво она объясняет Генри, что нельзя скверну наверх нести. Не понимает он, хмурится, глупостью считает, но всё-таки уступает. И сразу на душе легче становится, как не прями спину и подбородок не вскидывай, а бьётся сердце в страхе, в ушах набатом звенит, желудок крутит. Не так всё должно было быть у Рубины в жизни - не ночь поперёд свадьбы, лишь то что Генри рядом это искупает.
Пугают Рубину каменные стены, потолок словно к земле тяжестью прижимает, полы босые ноги леденят и даже дверь хлопает тревожно. Кровать огромная посредине, такую в вардо не занести и покрывало все в одном цвете, не с лоскутов заботливая мать кроила. Страшится Рубина взгляд с той кровати поднять, знает ведь зачем пришла. Ей бы дерзкое слово упомнить, улыбку острую подарить, чтоб не думал, что боится. Ничего Рубина не боится в этой жизни. Просто мысли тревожные на ночь в голову влезли. Но ведь знает уже, как поцелует её Генри, так все забудутся, потеряются в пожаре его губ. И снова сладко будет, и горько, и себя забудет в его руках.
Всё же смотрит на Генри, улыбается впервые неуверенно, нет слов на языке, нет смеха звонкого. Пристально смотрит Генри на неё, вздыхает тяжело, рукой по лицу проводит, вместо слов и поцелуев просто склоняет голову, как только гаджо умеют, кивая словно, разворачивается и уходит. Рубина выдыхает звучно, сама не заметила, как дыханье задержала, на кровать опускается и пристально на дверь смотрит.
Сначала она даже думает, что на душе облегчение - пожалел, не тронул, время дал. Потом понимает, что совсем другое чувство грудь жжёт...

Плохо спит Рубина, почти всю ночь ворочается. Ей бы в вардо сейчас - порядок навести, да в чужом доме разве тряпку сыщешь? Уж окошко бы вымыла, заляпано все или пирогов спекла, да муки не сыскать. Нитей для шитья с собой не взяла, чтобы руки занять. Потому лишь кругами по комнате ходит и огонь по крови разгоняет. Едва утром дверь открывается и Генри входит, как сразу подушку большую с кровати в него бросает и вторую следом чуть меньше. Сверкают глаза, щеки от гнева раскраснелись да волосы из толстой косы выбились:
- Одну оставил! Не хороша я тебе?! Не нравлюсь больше?! - Недоумение в его глазах лишь больше ярость разжигает, ещё одну подушку с кровати хватает Рубина, - или у гаджо так принято от девки в ночь сбегать?! Не угодила чем?! Волос короток иль танец не хорош?! Или не ты слова жгучие мне шептал, не твои губы меня целовали?! Не ты за коней менял?! Иль только глаза разглядели, что выменял?!
Улыбка Генри сейчас ещё больше злит и глаза,в которых небо отражается, тот костер не затушат. Снова за подушкой Рубина тянется, сама не понимает, как на спине оказывается и в глаза его смотрит. Генри целует крепко, слова сказать не даёт. Не тухнет костёр, разгорается сильнее, но нет больше ярости и дум тяжелых нет, всё его поцелуи с собой уносят, лишь о себе мысли оставляя...

Рубина проводит кончиком пальца по груди Генри, здесь должно бы висеть распятие, касаясь ключиц, защищать от беды. Но его цепочка на её груди, а беда уж на пороге. И Рубина, как грешница, ищет оправдания обоим и думает, что цепочка соединяет их куда надежнее обручального кольца.