Уста, не знающие лжи (современная проза, 18+)

Вечера ) Я как тот Фигаро, одной ногой тут, другой в трех местах сразу )))

Нат, спасибо за такой теплый отклик Эта тема у меня как вечный красный маячок, постоянно где-то на подкорке... и помнить страшно, и забывать никак нельзя.

Ксюха, надежда - это путеводная нить. Без нее всем туго. С ней веселее

Спасибо большое всем леди из ЛК! Хорошей погоды и отличного настроения! Наконец у нас гроза после жары, гремит так, что аж до костей )))
_________________

 » Собака с фонарем

Велик город Афины, и нет в нем недостатка – ни в пышных домах, ни в красивых девушках, ни в сильных мужчинах. Под сладостными лучами щедрого солнца одинаково хорошо созревают и медвяные яблоки, и душистые сливы, и полные масла оливки. Море, синее, как глаза богини-покровительницы города, неумолчно шумит, послушно несет к порту корабли, полные мореходов и товаров из разных уголков мира, и паруса их встают над линией горизонта, заслоняя медлительные облака.

Следуя за двоюродной сестрой своей, Диантой, и молоденькой служанкой Ксантией, Андромаха, дочь Иолка, остановилась на мгновение. Лента ее левой сандалии развязалась. Досадливо вздохнув, дева склонилась и принялась поправлять дело.

- Скоро ли ты?

- Скоро, - откликнулась Андромаха сестре. – Идите вперед, я догоню вас.

Вечер близился. На лестнице, что вела в верхнюю часть квартала, располагавшуюся на холме, было пусто. Спутницы девы уходили, вот послышались отзвуки их болтовни и веселого смеха, а после и они стихли.

Андромаха наконец повязала ленту так, как следовало, и распрямилась. Перед глазами поплыли стеклянные точки и полоски, тоненько зазвенело в ушах. Она пошатнулась. Зажмурилась и помотала головой. Видно, все от жары. Ах, эта жара, это дикое солнце, от которого не спасает и привезенный издалека экзотический зонтик.

Из тяжелого узла золотых волос выскочила украшенная янтарем шпилька – выскочила и, перелетев через парапет, упала куда-то вниз, в тень у стены из грубо отесанных камней. Вскрикнув, Андромаха перегнулась и стала всматриваться в сумрачный уголок.

Там стоял громадный пифос, а из него наружу торчали чьи-то длинные волосатые ноги.

Она прижала белые холеные руки к вспыхнувшим щекам. Какой-то бродяга. И она совсем одна. А ведь ни одной девушке не позволено заговаривать с незнакомым мужчиной, да еще таким подозрительным, на улице. Лучше оставить вещицу и побежать туда, наверх, к сестре.

Она уже было отвернулась, как вдруг из пифоса донеслись громкие звуки, подозрительно похожие на стон удовольствия. Потом все стихло.

Андромаха спустилась на одну ступеньку. Потом еще на одну.

- О боги, - отчетливо прозвучал низкий мужской голос. – Как хорошо. Если бы мужчины знали, что женщины на самом деле – совершенно бесполезные существа, как прекрасен стал бы этот полный невежд мир!

Она уже была у первой ступеньки. Отсюда стало видно все. Мужчина... бродяга полулежал на плаще, брошенном на охапку старой соломы, внутри пифоса. Он был обнажен, обе руки покоились на причинном месте, прикрывая...

Дева охнула и зажмурилась так крепко, что заболели веки.

- Решила полюбоваться на собаку, девушка?

- Не понимаю, - пролепетала она, не открывая глаз и для верности цепляясь за прохладный парапет.

- Если нет – иди куда шла. Не мешай мне мыслить.

- Это так теперь называется? Мыслить? – возмутилась свидетельница.

- Нет, это было действие, направленное на получение удовольствия. Моего. А мыслить я буду сейчас, как только избавишь меня от своего присутствия и любопытства. Иди.

Негодование пересилило стыд, и Андромаха посмотрела на дерзкого, выразив всю степень своих чувств не только глазами, но и презрительной складкой губ, и движением правой руки, брезгливо подобравшей складки тонкого плаща.

Мужчина не только не опустил черных, больших глаз, но и, в свою очередь, уставился на нее.

- Я знаю, кто ты, - нарушила напряженное молчание дева. – Диоген. Сын менялы, изгнанного из города за мошенничество, и сам мошенник. Прохиндей, прикидывающийся философом. Все твои выходки – позор народа и полиса, а сам ты – ничтожество.

- Надо полагать, ты шла сюда именно за тем, чтобы высказать все эти несвежие истины, - буркнул Диоген. Рук с того самого места он, по счастью, не убирал. Они оказались так же волосаты, как и ноги, и широкая грудь. Борода отросла сильно и спуталась, темная полоска усов не скрывала красиво вырезанных губ.

- Я шла сюда, чтобы найти дорогую сердцу вещь, - напряженным голосом ответила Андромаха. – И если ты соизволишь прикрыть свой срам, я непременно ее подберу и сразу же удалюсь.

Диоген широко ухмыльнулся и зевнул. Демонстративно отнял руки от упомянутого срама и развел их в стороны, а потом закинул за голову.

Он наслаждался. Давненько в его берлогу не залетала столь неопытная и самонадеянная пташка.

И столь привлекательная. Несмотря на многолетний труд по искоренению в себе прежних привычек, а также искреннее презрение к людям вообще и к женщинам в частности, Диоген не мог не признать – эта особь хороша.

Увядший было уд встрепенулся, но философ призвал на помощь уроки учителя Антисфена и сумел усмирить желание.

- Как видишь, - ласково обратился он к красной от гнева и смущения гостье, - твоего пожелания я выполнить не смогу. Но не обращай внимания на собаку – просто ищи свою вещицу. А я тем временем поправлю свечу в фонаре. Скоро стемнеет, а я еще не обошел славные Афины, как делаю это каждый день.

Закусив губу, Андромаха направилась к левому боку сосуда и заглянула в промежуток между ним, стеной и лестницей. Потом ей пришлось нагнуться, потом – и вовсе встать на четвереньки. От злости в голове шумело так, что рука, протянувшаяся за шпилькой, трижды прошла мимо цели. Наконец ей удалось схватить находку – для этого дева втиснулась в узкую щель почти наполовину – и сжать пальцы. Андромаха подалась назад...

И застряла.

Пифос сдвинулся от ее шебуршания и качнулся – всего на три или четыре пальца, но и этого хватило. Пискнув от страха, дева попыталась вырваться из ловушки, но напрасно.

- Ай!

- Что такое?

- Ой!

- Да?

- Идиот! – закричала она, роняя злополучную шпильку. – Ты не видишь? Я в плену!

- О, это я заметил, - прокомментировал киник. – Но вот в каком именно? Мне кажется, что ты в плену своих дурных манер и вредных привычек.

Она замолчала и снова попробовала выползти, извиваясь всем телом.

- Если бы я не вел жизнь, полную аскезы, то обязательно бы воспользовался твоим замечательно удобным положением, - отозвался философ, наблюдавший за процессом. – Думаю, молодые люди, Ификл и его товарищи, которые скоро выйдут из ближайшего гимнасия, не будут столь сдержанны. Даже уверен в этом.

Андромаху прошиб холодный пот. Этих юношей хорошо знали и боялись все отцы молодых девушек, и не зря. Буйные юнцы не столько учились, сколько пьянствовали и лишали девиц самого драгоценного приданого, а власти, падкие на звон монет, благоразумно вспоминали о повязке на очах Фемиды и следовали поговорке «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».

- Пожалуйста.

- Ты что-то сказала? – преувеличенно любезно спросил Диоген. Стоя за ее спиной, он хоть и насмешничал, но чувствовал себя не в своей тарелке. Точнее, миске. Ее он разбил позавчера, увидев, как нищий мальчишка ест чечевичную похлебку из выеденной корки хлеба.

Нищий был куда более стоиком, чем он сам. И это печально. Все эти дни он только и думал о том, что, по-видимому, упустил что-то важное в своих упражнениях. Но что?

Он отказался от денег. Женщин. Власти. Славы. От всего, что составляло суть жизни каждого из его современников. И несмотря на эти жертвы, мальчишка его обскакал.

- Я сказала: «Пожалуйста!», - заорала девушка, стоявшая в смешной и нелепой позе. – Прошу тебя, смилуйся, о великий Диоген, и подтолкни свое великолепное жилище, чтобы я смогла вылезти!

Философ засмеялся. И это был громкий, искренний, сердечный смех, какого давно уже не было в его жизни мизантропа.

- О люди, - отсмеявшись, он высморкался и сплюнул наземь. – Все вы таковы. Когда наверху – смеетесь над собаками, а как только окажетесь на их месте – начинаете скулить и просить пощады. И слава богам, что мы, собаки, добрее вас, людей.

Он навалился плечом на пифос, тот откатился на прежнее место. Для верности Диоген подпер его первым попавшимся под руку камнем.

Встав на ноги, растрепанная Андромаха кое-как сунула шпильку на место, подхватив волосы. Избегая его взгляда, дева оправила хитон, плащ и перевязала по-новому поясок.

- Сможешь идти сама? Или проводить тебя, чтобы приближающиеся Ификл и его соратники не схватили тебя и не уволокли в темный уголок?

- Пожалуйста, проводи, - очень тихо сказала она. Диоген стоял перед ней, по-прежнему обнаженный, но Андромахе было уже все равно.

Философ залез в пифос, набросил старый хитон, взял плащ, суму и посох. Плащ, правда, был коротковат и местами зияли дыры, но с ним можно было сойти за порядочного афинянина.

Они поднимались по лестнице медленно, и спешившие на поиски развлечений юноши их обогнали. Кто-то окликнул философа, кто-то позвал его спутницу, третий неприлично пошутил, и вся компания разразилась гоготом.

Диоген со вкусом показал им вечный и непристойный жест, а после похлопал по напряженным мышцам мощной руки. Намек был понят, юнцы удалились.

До самого дома они так и на добрались.

- Если тебя увидят со мной рядом, на улицу не выйдешь до седых волос, - нарушил Диоген молчание. – Так что отсюда – сама. Три дома осталось, и улицы широкая и светлая. И соседи, уверен, точат лясы неподалеку. Дойдешь.

- Спасибо.

Андромаха шла, чувствуя его взгляд спиной, и сдерживала слезы. Нет, теперь ей, наверное, не стоит плакать по пустякам, как раньше. Раньше она была глупой девочкой, не знавшей о темных уголках под лестницами обычной жизни.

Та девочка погибла. На ее место пришла молодая женщина, которая больше никогда не посмотрит сверху вниз даже на самого грязного, нищего, сердитого бродягу.



Еще несколько дней Диоген обходил любимый и проклинаемый город с фонарем, выкрикивая: «Ищу человека! Человека!». Потом сдался на волю тоски, и решил уйти на войну с македонцами. Самое безумное из всех безумств людских, она должна была или излечить его, или освободить от пут бренного бытия.

Битва при Херонее, как и все битвы, осталась в его памяти кровавым и подлым месивом, где едины оказались и Филипп, и триста фиванцев, и Лисикл, и бьющиеся в корчах, в грязи, кони.

Он не умер. А может, умер, но воскрес. Попав в плен, а после на рынок рабов, он выдержал все издевки покупателей, как истинный киник и мужчина. Новому хозяину сказал, что самое большое из достоинств покупки – умение властвовать над людьми. И тот доверил ему своих детей.

Разные памятники бывают. На могиле фиванских юношей, например, остался лев, в постаменте которого замуровали копья, мечи и щиты с именами друзей.

Есть пес на могиле философа, и надпись: "Даже бронза ветшает со временем, но слава твоя, Диоген, во веки не прейдет, ибо лишь ты сумел убедить смертных, что жизнь сама по себе достаточна, и указать наипростейший путь жизни".

Есть дети хозяина, и дети их детей, и их дети, поминавшие учителя на протяжении тысячелетий.

Есть слухи и сплетни, анекдоты, которыми тешат себя составители учебников философии.



И есть андромахи, вечные андромахи, которые бродят по светлым лестницам жизни, не заглядывая в темные уголки.
_________________

 » Диоген Синопский

Привет )
Вот небольшой ролик о герое рассказа



Всем мудрости и благополучия!
_________________

Элли, привет!
Спасибо за отрывок из жизни Диогена и Андромахи!
Простенькая встреча, но из-за того, что Диоген остался в веках, даже падение булавки превращается в событие.
Видео пока с телефона посмотреть не могу, но вернусь к нему осенью, потому что обожаю такие вещи. А про Диогена (акромя его бочки и "днем с огнем") почти ничего не знаю, надо просвещаться.
___________________________________

Доброго всем, и спасибо за сердечки

Да, Диоген был Личностью, судя по сохранившимся сведениям ))) Кстати, ученые реально спорили, где он спал - в бочке или в пифосе ) Я выбрала пифос )))
_________________

 » Выбор госпожи Хань

Лето 2017 г. США, штат N.



- Подсудимая, встаньте.

В зале, где проходило заседание суда, работал кондиционер. Тем не менее, по ее груди, спине и под мышками катился пот, а на лбу и подбородке выступила испарина.

«Ты всегда была такой хорошей девочкой, Ли-Энн».

Глаза матери, испуганные и настороженные. Словно она вдруг увидела в старшей дочери – великолепном враче, красивой женщине, бывшей чемпионке колледжа по гребле – чужачку. И не просто чужачку, а кровного врага.

«Как ты могла?»

- Вам предоставляется слово. Прошу пройти на место свидетеля.

Как в тумане, она пошла туда, куда ей указали.

Сев на стул, Ли-Энн Хань с каким-то детским любопытством оглядела немногих людей в зале.

Адвокат, услуги которого ей пришлось оплатить самостоятельно («Даже не думай, что мы поможем тебе избежать ответственности в этом ужасном деле, слышишь, дочь?»), не поднял на клиентку глаз. Он молча перелистывал бумаги из толстой папки. Рядом надоедливо дребезжал поставленный на виброзвонок мобильник. Холеные руки мужчины вдруг дернулись: Ксавье Ренсом отогнал попавшую сюда неизвестно откуда муху и вновь углубился в материалы дела.

Она принесла присягу. «Только правду и ничего кроме правды».

Правда...

Ренсом наконец встал, приблизился и, глядя сквозь нее холодными серо-голубыми глазами, начал задавать вопросы, которые они обговорили заранее.

И тем не менее, ей пришлось скрепиться, чтобы хоть как-то ответить.

- Госпожа Нгуен пришла ко мне на прием во вторник, двадцать шестого октября, - ее голос был очень слабым, дрожащим. Ли-Энн мгновенно возненавидела этот жалкий звук и постаралась взять себя в руки. Вдох, выдох, как на занятиях по тай-чи. Помогло. – После обеда у меня было меньше посетителей, чем обычно.

Воспоминания нахлынули на нее беспощадной волной.



- Присаживайтесь, - улыбка Ли-Энн была, как всегда, не обезличенно-любезной, а открытой и искренней. Она совсем по-дружески помахала новой посетительнице, в глазах сверкнула веселая искорка, и Мойра Нгуен, комкавшая мягкую сумочку, начала успокаиваться.

Ее круглое личико и черные глаза оживились. Мойра села на краешек удобного кресла, и Ли-Энн сделала жест рукой:

- Эй, чувствуйте себя как дома. Мойра, верно?

- Да, - уголки губ госпожи Нгуен поползли вверх. Ли-Энн отметила про себя ее юность, даже детскость – выглядит куда младше двадцати. А судя по документам, замужем она уже шестой месяц. И анализы говорят о том, что беременность четырехмесячная.

- А я Ли-Энн. Итак, вы пришли, чтобы узнать пол будущего малыша.

Мойра кивнула и села нормально. Блеск в глазах снова погас, руки вцепились в сумочку.

Отмечая эти признаки тревоги и страха, Ли-Энн нажала кнопку на рабочем столе.

- Мисси, дорогая, принеси нам чаю. Вы какой любите, Мойра?

- Пуэр.

- О, чудесно, мы с вами одного поля ягоды.

Ли-Энн встала, подошла к аппарату УЗИ, чтобы на всякий случай еще раз все проверить. Стоя спиной к пациентке, заговорила, стараясь, чтобы голос передавал только тепло и спокойствие:

- Насколько я понимаю, вы с супругом – Джерри, да? – живете в хорошем районе, в центре. Вам повезло.

- О, да, да, - снова встрепенулась Мойра. Кажется, тема удачная. – Джерри так много работал ради этого! Вы не представляете, какой он умный, прекрасный, обаятельный. Лучший студент своего потока, на последнем курсе получил награду от администрации колледжа, параллельно с учебой работал, и когда разослал результаты аттестации в разные фирмы – отозвались сразу семь! Семь, понимаете? И он выбрал «Хоффман и сыновья», это старейшая аудиторская компания штата. И представляете – его сразу же сделали младшим помощником руководителя!

- Ага, - закончив возню с аппаратом, Ли-Энн с улыбкой обернулась к пациентке. – Похоже, везение стало плодом долгого и упорного труда и таланта. Что ж, так обычно и бывает.

Мойра Нгуен наконец ответила улыбкой и отложила сумочку в сторону.

- Конечно, - воодушевление в ее голосе выдавало чувства с головой. – Джерри – чудо, он необыкновенный талант!

Она что-то болтала, а Ли-Энн думала.

«Влюблена в него до беспамятства, но боится. Чего? Любовник? Быть того не может. Бедность, не может позволить себе ребенка? Тоже нет, раз живут в Чэппл-хилл. Тогда почему она спросила меня по телефону о возможности прервать беременность на таком сроке? Неужели болезнь, патология? Да нет, все анализы превосходные...»

Машинально кивая и продолжая улыбаться, врач приняла у Мисси поднос с дымящимися чашками, поставила на стол. С поклоном подала гостье божественный напиток, проясняющий ум и укрепляющий дух.

Мойра встала и с таким же поклоном взяла угощение, снова села и благовоспитанно стала отхлебывать по крохотному глоточку.

По традиции, разговаривать в этот момент невежливо. Следует несколько минут посмаковать напиток, и только затем выразить восхищение хозяйке – то есть Ли-Энн – и еще поболтать ни о чем.

Так они и сделали.



- Что было дальше?

Опомнившись, госпожа Хань посмотрела на судью. Огромный, тучный темнокожий мужчина с курчавыми седыми волосами терпеливо взирал на нее, напоминая когда-то виденную статую цейлонского Будды.

- Простите, - голос снова сел. Ли-Энн откашлялась. – Мы... разговаривали о ее жизни. Она была счастлива, но чувствовалось сильное волнение. Не такое, как бывает в подобных случаях. Трудно объяснить... похоже на то, что испытывают подростки, которые приходят ко мне впервые с проблемами. Тяжелыми проблемами. Например, внеплановая беременность.

Но ничего такого я не видела – УЗИ подтвердило, что с малышом все отлично. И расположение плода в сочетании с моим опытом позволило определить пол. Девочка.

Судья Кейнерт поставил мускулистые руки на стол и облокотился о них подбородком. Как уже поняла Ли-Энн, это служило признаком того, что он полностью поглощен рассказом свидетеля.

- Слушаю вас. Продолжайте.

- Когда я спросила у нее, кого они хотят – мальчика или девочку – госпожа Нгуен вдруг закаменела. Она вся... знаете, я точно могу сказать, когда человек страшно напуган. Так вот, это был именно тот случай. И я решила аккуратно выяснить причину, а на ее вопрос, готово ли все, сказала, что аппарат нуждается в небольшом отдыхе. А потом я повторю обследование, чтобы удостовериться.

Глаза судьи сощурились, большой палец левой руки поднялся вверх и стал медленно поглаживать пухлые выпяченные губы. Вдруг Кейнерт выпрямился, убрал руки и вроде бы рассеянно посмотрел на лежавший справа бронзовый колокольчик. Верх был украшен фигуркой женщины с ребенком на руках. И снова все внимание на Ли-Энн.

- Так-так. И?

- Конечно же, это отговорка, которую любой мало-мальски сведущий человек поднимет на смех. Но Мойра... госпожа Нгуен совсем ничего не смыслила в медицине. Она была на первом курсе колледжа, изучала право, когда встретила Джерри Нгуена, влюбилась, все бросила и вышла за него замуж. Родственники были против такого решения, так что ей пришлось нелегко.

Словом, я опять возилась у аппарата и болтала с ней о всяком... о пустяках. Знаете, женские глупости. Хозяйство, цены, как правильно ухаживать за садиком.

И где-то в середине, когда она слегка расслабилась, я словно бы случайно рассказала о себе.



В окна кабинета Ли-Энн влетал свежий ветер, жалюзи слегка потрескивали – милый, знакомый звук.

- А знаете, Мойра, я ведь тоже хотела маленького.

Их взгляды встретились. Черные глаза пациентки заблестели неподдельным интересом.

- Так вы мама? Ой, как чудесно!

- К сожалению, нет. И никогда уже не стану. Произошел несчастный случай. Я потеряла малыша, и муж, он...

Ли-Энн сглотнула тяжелый ком, вставший в горле.

- Он ушел. К другой.

Личико Мойры потускнело, зрачки сузились. Она задышала чаще, прижала руки к животу.

- Джерри хочет мальчика, - вырвалось у нее внезапно. Губы искривились, как у обиженного ребенка. – Только мальчика. Он сказал, что бросит меня, если будет девочка.

На глазах юной женщины показались слезы. Ли-Энн сунула руки в карман халата, чтобы не швырнуть что-то с досады.

Итак, вот и правда. Приверженец традиций и консерватор, как миллионы азиатских мужчин.

«Только мать сыновей может считаться настоящей женщиной».

Кто выдумал это проклятое правило? Императоры давно погибших династий? Чиновники, сдававшие экзамены до изнеможения? Кочевники, которые завоевывали Китай и потом впитывали его традиции?

Мужчины, конечно. Всегда и во всем – правят мужчины. Они решают судьбу еще не рожденных девочек.

По всему миру, включая Китай, производится прерывание беременности по половому признаку. Что это, как не яркий образец той самой дискриминации, против которой борются феминистки? Но, загнанные в ловушку своими же принципами, они поддерживают законы об абортах.

Перед ней с мучительной ясностью встал вопрос выбора.

Сказать пациентке, что она носит девочку? Решение верной жены Джерри Нгуена будет очевидным.

А если...

Это не этично. И она первая себя осудит, но...

«Он ведь не зверь и не камень. Он увидит это маленькое чудо, поймет, полюбит!»

Выдохнув и отвернувшись от Мойры, Ли-Энн снова сосредоточилась на аппарате. Руки, порхавшие над кнопками, дрожали. Она быстро нажала нужную комбинацию, и снимок наконец выполз наружу.

Госпожа Хань прикрепила снимок к доске, проверила освещение, взяла указку.

- О, смотрите сюда, - кончик указки ткнулся в неясный силуэт малыша, туда, где виднелись ножки. – Это мальчик.

- Правда? – Мойра на глазах ожила, расцвела. Выглядела она, как бесстрастно отметила про себя Ли-Энн, выжившей после катастрофы счастливицей. Немудрено.

- Правда.



Обвинитель Джосс Уимшоу, яркий блондин в черном костюме, встал и поднял руку, привлекая внимание судьи.

Стенографист прервался и также взглянул на Кейнерта.

- Ваша честь, мне кажется, все предельно ясно. – Уимшоу не говорил, а выплевывал слова: резко, сухо, сжигая остатки кислорода в ее легких. Каким-то уголком сознания Ли-Энн отметила, что задравшийся рукав шикарного костюма обвинителя позволяет увидеть золотой «брегет». Такой же носил ее отец. - Я даже не стану тратить время на вопросы со своей стороны, поскольку обстоятельства дела как на ладони. Фактически, подсудимая подтвердила свою вину. Мы можем на этом завершить слушание показаний бывшего доктора Хань?

- Не думаю, - покачал головой старик. Большой палец все так же скользил по губам. Карие глаза не отрывались от лица Ли-Энн. – Госпожа Хань, продолжайте.



Мойра уехала с мужем в Небраску за месяц до родов. Джерри Нгуен получил там новую должность с хорошими перспективами на продвижение.

Она позвонила оттуда, благодаря «своего дорогого доктора Хань» за поддержку, и конечно, Ли-Энн стала мучить и без того беспокойная совесть.

Она ощутила уверенность в неблагоприятном исходе этого дела.



Через полтора месяца, утром, Ли-Энн Хань стояла на пороге своего кабинета.

Он был разгромлен. Полностью. На полу блестели осколки стекла, куски бумаг разлетелись по углам, как белые чайки; экран компьютера скалился зазубринами, аппарат УЗИ представлял собой ужасное зрелище – сплошные развалины.

Кто-то поработал кувалдой, поработал на совесть.

- Грязная обманщица.

Ли-Энн со вскриком развернулась, нащупывая в кармане баллончик с перцовым спреем. Почему, ну почему она не подумала, что преступник мог задержаться?

Высокий симпатичный мужчина легко остановил ее суматошные метания, схватив за запястья.

- Лживая, лицемерная змея, - выплюнул он ей в лицо. Ли-Энн поняла, кто он, даже не услышав имени.

- Я буду жаловаться, - попробовала она пригрозить, но голос задрожал и сломался на полуслове. – Вы...

- Жаловаться? Вы? – Джерри Нгуен рассмеялся, от этого звука по ее спине пробежали табуном мурашки. – Попробуйте. Я уже подал официальную жалобу на вас – от лица супруги и от своего – в администрацию вашей больницы. Копию отправил генеральному прокурору штата. Другую копию – на местный телеканал. Вы уже труп, доктор Хань. Вы еще ходите, дышите, разговариваете, едите, испражняетесь – но вы для общества труп.

Он резко отшвырнул ее от себя, и Ли-Энн с глухим воплем упала на диван, где Мисси обычно дремала, задержавшись после работы.

Где же Мисси? Она ведь приходит рано?..



Следующие сорок восемь часов подтвердили слова Нгуена. От журналистов не было отбоя. Администрация больницы приняла решение срочно собрать всех врачей на совещание, по итогам которого ее отстранили от работы на неопределенный срок. Репутация учреждения дороже репутации отдельно взятого сотрудника, даже если он или она – высококлассные специалисты с безупречным послужным списком.

Но хуже всего Ли-Энн пришлось дома. Стоя лицом к лицу с родителями, она впервые со времен детства почувствовала себя полным ничтожеством.

- Нам звонят родственники! Звонят и спрашивают, в чем дело, что значат эти ужасные новости! Как ты могла?!

Маму перебил отец. Маленькая бородка тряслась, левое веко заметно дергало нервным тиком. Такое случалось редко, он был терпеливым человеком. Но когда случалось – дом замирал от страха и ходил на цыпочках.

- Ты нам не дочь больше. Такой позор не навлек бы на семью Хань даже злейший враг!



Ли-Энн задохнулась, вытерла лоб рукой.

Судья все так же пристально смотрел на нее. Словно никогда прежде не видел женщины.

Она могла бы поклясться, что увидела в его глазах...

Неужели восхищение?

- Вы очень решительная женщина, госпожа Хань, - заговорил он. – После того, что обрушилось на вас, немногие бы выстояли.

Обвинитель, как заметила она боковым зрением, при этих словах скривился и прикрыл лицо рукой. Его помощник усмехнулся и закатил глаза, словно говоря: «Ох уж эти старики».

- У меня была цель, - ответила Ли-Энн. Она расправила плечи, положила руки на колени. – У меня и сейчас есть цель, господин судья. Я снова стану уважаемым человеком в обществе. Обрету семью. Сделаю все, что должна сделать в этом мире.

Кейнерт улыбнулся. Очень широко и тепло.

- Понимаю и одобряю, госпожа Хань. Так держать.



Она вынуждена была выйти из здания суда через черный ход. Судья Кейнерт распорядился скрыть от любопытных все детали, и Ли-Энн Хань ускользнула от газетчиков, телевизионщиков и представителей больницы, а также от членов Совета азиатских эмигрантов, стоявших с яростными краснобуквенными плакатами возле центрального входа, и толпы других зевак.

В такси она плакала, впервые за много месяцев. Со слезами из нее вытекало черное, как костюм Уимшоу, отчаяние.



Лето 2037 г.



Этим летом было жарко, как никогда. В доме работал кондиционер, но она сильно потела.

Хлопнула дверь. Молодая девушка со спортивной фигурой и длинной косой вбежала в дом, рассмеялась, и, раскинув руки, закружилась по холлу.

- Мама! Мамочка! Иди сюда скорее!

- Что такое? – Ли-Энн шла медленно, опираясь на трость, недавно развившаяся подагра немало досаждала. Особенно вот в такие моменты. – Детка, что случилось?

Девушка кинулась к ней на шею, обняла, стараясь не навредить матери.

- Я первая! Первая из выпуска, представляешь? Даниэлла Хань – номер один! Будущая звезда адвокатуры, ура!

Госпожа Хань засмеялась вместе с дочерью, потом заплакала. Потом снова засмеялась.

- Ох, дорогая моя, звездочка моя любимая. Иди сюда и обними маму покрепче. Так люблю тебя. Так сильно.

Она обнимала бурлящую энергией дочь, гладила ее по голове, целовала в щеки, шептала что-то на ухо.

И вспоминала все. Особенно ясно – тот день после суда, когда приехала в Небраску и пошла в Центр по усыновлению сирот.

Там, благодаря помощи друзей, она увидела личико девочки. Той, кто стала камнем преткновения для супругов Нгуен. Той, из-за которой они в итоге развелись.

Влюбилась.

И отдала свое сердце в крохотные ручки навсегда.

«Ни о чем не жалею. Ни о чем».

Свежий ветер кружил по холлу, и пахло цветущим жасмином и совсем чуть-чуть шиповником.

Госпожа Хань гладила по голове свой Выбор и плакала.
_________________

Привет, Элли!
Очень трогательная история. Спасибо!
Извечная проблема: для кого-то дети это вопрос престижа, а для кого-то просто счастье любить и быть любимым.
___________________________________

Элли, потрясающая история!
Мадонна, что же это за люди?! Но какое счастье, что есть другие, как Ли-Энн.
_________________

Доброго дня всем Всех родителей и преподавателей поздравляю с началом нового учебного года и желаю много-много сил, терпения и любви!

Нат, дети вообще для каждого значат что-то свое, как я убедилась.

Kat, закон компенсации, наверное.

Леди, всем спасибо за сердечки и отклики!
_________________

Всем, доброго дня!
Элли, очень трагический и в тоже время оптимистический рассказ. Когда ждешь ребенка, представляешь каким он будет: мальчик или девочка, на кого похож, какой у него будет характер... И вот человек родился - есть знакомые черты - но у него новое, ни на кого не похожее лицо... Мечтали о мальчике, а родилась красавица-дочка... А уж каким ребенок вырастит, совсем трудно загадывать. Некоторые черты характера можно почувствовать чуть ли не с рождения... Но всех детей нужно просто любить, и давать им возможность реализовать себя, даже если они хотят чего-то другого, отличающегося от наших предположений... Это так размышления на тему...
По истории. Насколько я знаю, в азиатских странах, и в частности в Китае, где долгое время искусственно сокращали рождение девочек, сейчас столкнулись с проблемой поиска невест. Продолжать род стало все сложнее... Все очень просто - природу не перехитришь, а последствия достанутся следующим поколениям ...
_________________

Дня приятного ))


Именно так. Жаль, не все родители это осознают.


Проблема была и раньше. Вообще политика ограничения рождаемости, которую Китай отменил, если не ошибаюсь, в 2016 году, ударила по всему населению. Ну а сегодня-то размеры проблемы стали такими, что политики схватились за головы и стали мучительно искать решение. Все как всегда.

Спасибо за отклик!
_________________

 » Аслан и пери

В Хороссане есть такие двери...

С. Есенин

Несколько недель засуха царствовала на берегах реки Актюбе.

Раскаленный воздух дрожал, только что зазеленевшие растения упрямо боролись за жизнь, но, не выдерживая, поникали и падали на бурую, покрывающуюся трещинами землю. Пустынные лисицы тоскливо кричали вечерами, извещая друг друга о том, что добыча – мыши и суслики – забилась слишком далеко в норы. Только глубоко под землей можно было еще найти спасительное укрытие от страшного солнца.

Молодая девушка с кувшином шла медленно, не глядя по сторонам. Взгляд ее был прикован к тропинке, вытоптанной ногами десятков невольников. Неподалеку играли два молодых волка – она не обратила на них никакого внимания.

Вчера вечером что-то снова случилось с глиняной трубой, по которой вода шла в дом ее господина, купца Сахира ибн Дирбаса. Разгневанный Сахир, вернувшись из дворца Улагчи-хана, накричал на управляющего домом Муфида. Тот бросился в ноги хозяину и едва умолил его потерпеть до утра, когда должен был наконец прийти мастер Джад.

Конечно же, все, что было в бочках, ушло на вечернее омовение господина и его жен и детей. О слугах никто и не подумал. Что слуги? Пыль под ногами, персть, дунь – и нет ее. От века сами о себе заботились в радости и печали, вот пусть сделают это и теперь.

До рассвета все уже были на ногах. Слуги принялись за обычную работу в доме и во дворе, а ее Муфид послал набрать речной воды.

Ветер шевельнул прядь светлых, с рыжинкой, волос, выбившихся из-под платка. Леля остановилась, поставила тяжелый кувшин на землю и торопливо поправила платок и волосы. Тяжелая коса, свернутая калачиком у затылка, ощутимо оттягивала голову. В который раз подумала Леля – хорошо бы поменьше волос. И вздрогнула.

Перед глазами, как живые, встали жуткие картины прошлого. Селище после набега ордынцев, крики, вопли, визг девочек и девушек, которых тащили по грязи и бросали поперек седел чернозубые всадники в овчинных кафтанах и шапках. У одной коса расплелась и волосы рассыпались, видя это, молодой кочевник захохотал, вздернул девочку вверх и одним махом отрезал всю красу. Это была метка для остальных, знак – можно. Остриженную поволокли к овину и там опозорили еще раз, мучительно сделав женщиной, а после убили. Ранняя весна стояла в родном краю, и первые подснежники только проклюнулись, радуя взоры...

«Ой, мама. Батько, мальчики...» Крепко сжав зубы, девушка приказала себе не думать и не вспоминать тот день, кровавый и бередящий душу. Это было единственное, что уберегло ее от безумия в первые месяцы плена. Способность владеть собой, своей памятью.

Ее товарки по несчастью, сидя долгими часами в сарае, то рыдали, то кляли судьбу, то хулили весь свет, родных, небо... Оттого и ослабли. Оттого и не смогли сопротивляться, когда стражники волокли их к толпе покупателей, жадной до девичьей красоты, рвали с белых плеч рубахи, открывали рты и считали зубы, точно, как бессловесной скотине.

Леля на помосте стояла спокойно, словно издалека глядя на окружающее. Заметил ее важный покупатель – Сахир ибн Дирбас, близкий друг покойного ака Бату, внука Чингис-хана, наставник недавно почившего хана Сартака и нынешнего малолетнего хана Улагчи. Заметил – и пожелал, и купил за изрядные деньги.

Ту первую ночь с господином она помнила смутно. Страх пережег все другие чувства, оставил в памяти черную дыру, где иногда проблескивали искорки осознания.

Утром ее отвели в комнатку для наложниц. Леле повезло – она оказалась единственной забавой купца. Потом уже снисходительный старый Муфид растолковал, что старшая жена господина, кипчакская красавица Арюкан – сущая кошка, ревнивая до ужаса. Все прежние наложницы страдали от ее козней, двое даже пытались убежать. И господин распродал их и пообещал жене больше никого не приводить в дом без ее согласия.

Леля тогда изумилась. Возмутилась, забыв об осторожности. Неужели после всех ее мук придется еще и спорить с сумасшедшей женщиной за внимание мужчины, причинившего ей боль и зачеркнувшего все надежды на будущее? Муфид мигом закрыл ей рот рукой и ласково отчитал: «Тише, о длинноногая косуля Аллаха. Как раз на прошлой неделе госпожа Арюкан объявила, что после рождения третьего сына хочет отдыха и покоя. Поэтому разрешила супругу взять наложницу для утех, дабы его естество не ведало ни в чем нужды. Но с условием – никакой привязанности, и продлится это не более полугода, а потом – снова на рынок».

Управляющий загодя выдал ей пузырек с настоем трав, спасающим от беременности. Делалось это, как он объяснил, не из жалости, а ради выгоды. Беременную невольницу если и купят, так дешевле, чем свежую красавицу без приплода. Леля взяла, поблагодарила и ни разу с тех пор про пузырек не забывала. Страшным сном был плен, но в этом сне еще случались мгновения просветления. А если ребенок... О таком и подумать страшно. Родная кровь в этом кошмаре. Никакого выхода, связана по рукам и ногам.

Минуло уже пять месяцев. Леля привыкла, если можно этим словом назвать безразличие ко всему, видела только Муфида и хозяина, сидела в своей каморке большую часть дня и вечерами выбиралась в сад, огороженный высоким глухим забором. О будущем она не думала, такие мысли казались еще опаснее, чем воспоминания.

Впереди был новый позор: грубый помост, выкрики торговца, взгляды мужчин, равнодушные, жадные или презрительные...

Что с того. В неволе все едино. Пусть будет, что будет.



Аслан задремал, сидя в седле. Вороной Мансур ступал так, чтобы не тревожить хозяина. Прекрасный конь, друг воина, утешение его очей и надежда сердца.

Голова всадника клонилась на грудь. Солнце уже показалось, но ночная прохлада пока не ушла. На траве, высохшей, но не желавшей сдаваться, блестели капли росы.

В камышах плескался старый сом. Конь насторожил уши и тихо заржал, предупреждая хозяина о присутствии чужака.

Аслан встрепенулся, рука привычно нащупала рукоять сабли. Сом? Нет, что-то большое двигалось там, в зарослях камыша. Белое. Высокое.

Потом раздался голос, и Аслан вдруг покрылся холодным липким потом.

- Течет реченька... течет... быстра-а-ая...

«Несет горюшко в даль да чистую...»

Сердце больно грохнуло о ребра, он зашипел, как кот, обжегшийся об очажный камень. Мама.

- Течет...

Мама.

Под закрытыми веками вспыхнуло: зима, кипит в котелке баранья похлебка с чесноком, родное мамино лицо, усталое, с морщинками и пятнышком сажи на скуле. «Лука, сыночка, иди ко мне, совсем мокрый, дай хоть рубашечку-то сменю».

А на улице крики товарищей, с которыми скакал весь день, и некогда слушать ее надтреснутый, любимый голос, некогда подходить. Он, упрямый и своенравный десятилетка, выворачивается из-под мозолистой руки, убегает... Вслед, слабо, с надеждой: «Лука! Лука...»

А весной она умерла. Вот так просто – жила и вдруг... Все.

Все.

И песен не стало.

Ничего не стало.

Совсем.



Он спешился и неслышно, как учили, пошел туда, к плескавшейся в реке женщине.

Она стояла на мелководье, но Аслан ясно видел – совсем рядом вода была темной, значит, омут, глубокий омут.

Нагая грудь, налитая, с темными кружками и маленькими аккуратными сосками, руки за головой, глаза закрыты, песня в ней и вокруг нее, как течение, как вечность.

Он даже не успел выдохнуть. Она открыла глаза, вскрикнула и обхватила себя руками, сплющивая беззащитные груди.

Страх. Ужас. Темный, как этот коварный омут, ужас цыпленка, почуявшего неминуемую смерть от когтей рыси. И через секунду, не успел он отреагировать – ледяное спокойствие.

Женщина опустила руки по бокам, вытянулась в струнку, глаза смотрели куда-то мимо него, в одну точку.

Покорная. Ждущая. Его.

Желание, от которого заволокло рассудок. Три шага навстречу судьбе. Он схватил ее за безжизненную руку и поволок к берегу. Она шла, делая маленькие шажки, слишком медленно. Он зарычал, побуждая идти быстрее.

Она остановилась. Снова выступил вперед тщательно скрытый страх.

И Аслан не выдержал, вскинул ее на плечо, как застреленную косулю, отнес туда, где стоял недоумевавший Мансур.

На земле, когда он уже опустился на женщину всем телом, она распахнула глаза - широко, как ребенок, и заскулила.

Звук этот, видно, не понравился Мансуру, и конь заржал, как в бою, предупреждая об опасности. Тяжелое копыто ударило о камень.

Аслан оцепенел – все тело свело неизвестно откуда взявшейся судорогой, от нее позвоночник стал каменным, и время, тягучее, как мед, охватило его и утащило куда-то вглубь. В себя.



Леля с трудом поднялась на ноги. Насильник лежал, на губах пузырилась пена, взгляд затянуло поволокой. Потом внезапно сорвался невнятный крик:

- А-хы-ы-ы...

Он выгнулся, пятки стукнули по земле. Она застыла, как кролик, зачарованный змеей, не в силах оторваться от ужасного зрелища.

«Матерь Божья, поделом ему... поделом. Бежать!»

Но он закричал снова, мучительно.

Снова. И снова. Потом глыкнул горлом, обмяк и затих без движения.

И она наконец разглядела того, кто на нее напал.

Молодой мужчина, странно и страшно похожий на ее родовичей и соседей. Высокий, крепкий. Дорогая одежда. Светлые русые волосы, черты лица не монгольские, разве что скулы широковаты. Глаза, вспомнила она, снова обхватив себя руками и содрогнувшись. Черные, яркие, беспощадные. Так смотрели кочевники, и только они.

И вот теперь этот полукровка беспомощно лежал у ее ног. Леля, искривив губы, нагнулась и вытянула саблю из ножен. Оружие легло в руку, как будто для нее и предназначалось. Она оскалилась: на шее видна бьющаяся жилка. Один взмах и...

Рука застыла на половине замаха. И опустилась.

- Мааа... коте-о-ол кипи-и-ит... коте-о-о-л...

Он не говорил, скорее скрипел в забытьи. Не на гортанном, отвратительном языке кочевников-врагов, а на родном.

Ошеломленная, она отвернулась, бросила саблю. Нашла брошенную наспех одежду, оделась быстро, не так завязала пояс, тихо ругнувшись, снова попыталась, обула мягкие кожаные чувячки.

Полный кувшин показался очень тяжелым, руки не слушались. Ноги до сих пор тряслись. Плюнув от злости, она села на камень, собирая силы на обратный путь.

- Хххх...

Насильник уже не говорил и не скрипел, он булькал горлом и, кажется, захлебывался.

«Пусть умрет. Пусть сдохнет, собака, сдохнет в муках страшных!»

Внутри неистовствовал разбуженный дикий зверь. Одновременно с ним звучал голос, который она считала давно умершим – голос мамы, женщины кроткой, любящей и милосердной. «Елена, что же ты, доча...»

Леля сморщилась, тяжело встала, поставив кувшин у его головы, смочила платок и положила его мужчине на лоб. Подобрала палочку, открыла ему рот и прижала палочкой западавший язык. Дыхание его сразу выровнялось. Палочка оказалась острая, и девушка со злорадством подумала, что рот припадочного будет в ранках.

Прошел час или около того. Солнце поднималось. Мужчина дышал уже совсем хорошо, лицо стало нормального цвета, и Леля рискнула убрать палочку.

Она выдохнула и, взяв кувшин, пошла обратно.



- Как наш хан?

Служанки виновато потупились. Одна, старшая, отодвинулась в сторону, чтобы госпожа могла рассмотреть лицо лежавшего на постели ребенка.

Борагчин-хатун, вдова великого Бату-хана, временная правительница улуса Джучи, возвышалась над ними, как богиня рока. Желтое лицо с узкими карими глазами было неподвижно. Никогда еще ни один человек, будь то муж, сыновья, внуки или слуги, не смог разгадать, что на самом деле у этой женщины на уме.

Сейчас ни тени волнения не отразилось на лице, лишь дрогнули губы, и старшая служанка, арабка Сивар, стиснула краешек своего халата.

Улагчи-хану оставалось жить недолго, это знали все. Его дядя, Берке, спал и видел, как бы занять место владыки улуса. На стороне Берке были младшие ханы, кроме того, он в последнее время сумел сблизиться и со многими жителями Сарай-Бату – учеными, ремесленниками, купцами.

- Позови Византийца, - после недолгого молчания приказала госпожа.

Сивар метнулась к выходу и пропала. Вторая, совсем молоденькая и запуганная невольница, явно из русичей, так и стояла на коленках. Борагчин приблизилась и взяла ее подбородок жесткой, в кольцах, рукой.

- Смотри на меня.

Леля, содрогнувшись, вскинула глаза. Хозяйка будто душу из нее выпить хотела – в глубине зрачков тлел мрачный огонь.

- Красивая. Очень. Много знала мужчин?

Девушка открыла рот и задохнулась, Борагчин усмехнулась и усилила нажим.

- Ну?

- Одного.

«Второй не успел...». Но эту мысль Леля побоялась даже додумать.

- Повезло. А меня, когда схватили, сразу взяли пятеро. Прямо так, рядом с очагом, где лежали мои племянники и отец.

Леля бы ахнула, но державшая ее рука мешала раскрыться челюстям.

- Потом отвезли к хану, и он выбрал меня женой. Меня – павшую в грязь. Удивительно. Но моему Бату не было дела до оболочки – он видел суть.

Леля едва могла дышать от страха и удивления. Чудится ли ей, или неприступная Борагчин и впрямь исповедуется? Нищей невольнице? А с другой стороны – как раз невольнице-то и можно, потому что в любой миг моргнуть, и нет человека...

- Я жила, как велел мой ака, старший. Жила честно. И вот теперь...

Правитель чуть слышно простонал, и хатун отняла руку, села на край постели и ласково провела пальцами по мокрому лбу.

Полотно у входа шевельнулось. Вошедший остановился, и, встав на колени, поклонился.

Хатун кивнула, давая позволение говорить.

Мужчина, не подымаясь, промолвил:

- Жду ваших слов, о мудрейшая Борагчин.

В присутствии Византийца – никто не знал имени, все звали его только так – Лелю всегда охватывало тошное ощущение. Она опустила голову, стараясь не глядеть на него, но ощущала каждой частичкой своей, что он ее заметил.

- Каган Мункэ милостью своей поставил меня на это место после смерти Сартака. Улагчи-хан, наше солнце, скоро закатится, оставив нас сиротами. Но пока я жива – Берке не бывать ханом!

Мужчина кивнул, терпеливо ожидая продолжения.

Борагчин все так же гладила ребенка, но мысли ее явно унеслись прочь из этой комнаты, где стены, пол и потолок были увешаны драгоценными коврами.

- Туда-Мункэ, мой сын, крепок и умен. Каган будет с ним. И брат кагана Хулагу тоже. Езжай в его ставку, Византиец. Пусть лучшие воины поспешат сюда, и да расстелется степь под копытами их коней, как лучший китайский шелк.

Гость снова кивнул и наконец встал. Леля почуяла, как зашарил по ее телу липкий взгляд сластолюбца.

- Нравится?

«О Мария Пречистая, хатун тоже заметила!»

- Выполнишь задание – подарю, - понимающе улыбнулась хозяйка. Леля стиснула зубы, борясь с криком, рвавшимся из глотки.

- Воля хатун священна, обещание нерушимо, - сказал наемник. Черные, как маслины, глаза впились в Лелино лицо.

Девушка впервые порадовалась тому, что им не разрешалось в присутствии хозяев вставать на ноги. Так можно было хоть присесть на пятки и упереться в пол кулаками, чтобы не упасть.

Отдадут. Бросят, как кость псу. И пропадать ей совсем в его острых зубах.

Аромат трав и целебных масел, витавший в комнате, вдруг стал таким сильным, что к горлу подкатила настоящая тошнота. Она сглатывала слюну, отчаянно молясь, чтобы не опозориться и не вывернуть завтрак на постель больного. И за меньшие провинности насмерть засекали.

Византиец ушел.

В висках постукивало. Как сквозь сон, послышалось:

- Придет Сивар, вынесешь горшок хана.

Леля в ответ сложила ладони у груди и поклонилась.



Ночью она лежала без движения. Дремота ускользала, такой желанный для всех невольников отдых стал недостижимой мечтой.

Смутно бродившие днем идеи стали складываться в замысел. Он был так же прост и так же страшен, как грань между «жить» и «не жить».

Когда Сахир ибн Дирбас еще до окончания шестимесячного срока швырнул Лелю, как тряпку, в ноги Борагчин-хатун, девушка обрадовалась. Во дворце к невольникам относились если не более милосердно, то более разумно: еды и воды вдоволь, иногда, за особые заслуги, одежда с хозяйского плеча, били редко, но всегда за дело.

И ей ведь пообещали в случае хорошей службы послабление. Раз в год самых проворных служанок выставляли на особый торг, где покупателями были серьезные мужчины. Они желали приобрести не просто наложниц, а невест. Леля была почти уверена, что ей повезет, и кто-то немолодой и добрый купит ее в жены.

Но Византиец! Она содрогнулась, снова мурашки побежали по рукам, и светлые короткие волоски стали дыбом.

Византиец и смерть – одно. Это Леля знала точно, сердце подсказало.

За окном громыхало. Шла очередная гроза, бледные вспышки следовали одна за другой, и могучий Илья-пророк правил своей колесницей и бил хлыстом по тяжелым, налитым водой тучам.



Аслан сидел на колоде и бессмысленно смотрел в грозовое небо.

Дождь уже лил вовсю, попадая за шиворот, вода бежала по лицу, как давно позабытые им слезы... За спиной темнели окна отцовского дома. Все легли спать.

Кроме него.

Сегодня день прошел так же, как и вчера, и позавчера. С утра тренировки с бойцами, потом скачка вдоль Актюбе, купание Мансура, прогулка по многолюдным, шумным улочкам Сарай-Бату. Странно, но его пока не тянуло в степь. А раньше бывало наоборот – неделя, другая дома, и ищи-свищи живой ветер в пустошах.

Еще более странно, что за весь этот месяц он так и не посетил дом свиданий в греческом квартале. И не задрал подол халата ни одной из отцовских служанок. Желание было, он его ощущал, хотел выплеснуть... и не мог. Не мог или не хотел?

Это та девка с реки виновата, растерянно подумал он. Навела на него порчу, околдовала. Отец всегда говорил, что русинка, мать Аслана, была «пери». Злая, темная пери, несмотря на светлые волосы и кожу.



Во сне тот мужчина со светлыми волосами и глазами кочевника снова наваливался, но отчего-то руки его были уже не такими жесткими, и все Лелино тело томительно ждало... Чего? Непонятно.

Сухие, настойчивые губы и его дыхание на шее, там, где бьется тонкая жилка; испуг куда-то ушел, появилось волнующее ощущение - вот сейчас, сейчас... Он скользнул ниже, раздвигая полы ее халатика, языком выискивая самые нежные местечки на ее влажной, разгоряченной коже. Задыхаясь, Леля изогнулась, вскрикнула, приникла к нему бедрами и тут же отпрянула, но мужчина мгновенно сдвинул левую руку, и она вновь оказалась в клетке. Только теперь не боялась – и дивно ей это было, так дивно, что по пухлым губам скользнула давно забытая улыбка.

Он ее уловил и сказал что-то шепотом, повторил, когда она переспросила: «Я не хотел тогда...» И последние слова прервал громовой раскат, от которого Леля подскочила на ложе.

Громыхало страшно – хоть под землю прячься, в звериную нору. Окна на ночь закрыли ставнями, но в щели просвечивали сине-белые молнии.

Очередной удар был так силен, что Леля в испуге выскочила на задний двор – показалось, что рушатся стены. Небеса разверзлись в буквальном смысле: молнии полосовали все пространство из края в край, и при их свете деревья и ограда походили на нарисованные сумасшедшим изографом скелеты. Она не была уверена, но вроде бы слышала крики напуганных служанок в оставленной комнате.

Но никто не побежал следом. Сверкнуло и грохнуло рядом, в трех шагах, потом в воздухе возник крошечный алый шар и поплыл, незаметно увеличиваясь, по направлению к Леле.

Девушка вскрикнула – звук был не слышен из-за раскатов грома – и взмахнула руками, словно муху надоедливую отгоняла. Шарик угрожающе вспыхнул, вырос еще больше и внезапно взмыл по дуге в небо. В последний миг, точно передумав, резко вильнул. И зацепил ее голову краем.

Белое молчание. Огонь. Бездна.



Аслан очнулся, только когда промерз до костей. Хлюпая сапогами по бурлящим от усилившегося дождя лужам, он пошел к конюшне. Не в первый раз он ночевал с любимым Мансуром. Наверное, и не в последний.

В конюшне было тепло и сухо. Жеребцы сонно пофыркивали, когда он шел по широкому проходу между стойл. Мансур приветствовал тихим ржанием.

- Хороший мой, красивый...

Аслан вошел, накинул на петлю крюк, закрывая дверцу. Приблизился к коню, приговаривая что-то успокаивающее. Хоть и не обязательно было это делать - Мансур не боялся гроз, он вообще мало чего боялся, как и его славные предки из табунов великого кагана.

Он только решил взять еще одну охапку соломы, чтобы расстелить ее на полу в уголке и улечься...

... как прямо перед ним вышла из стены девушка.

Она была туманной, как облако, и по телу пробегали темно-алые искорки. Глаза, такие же светлые, как речной жемчуг, глядели прямо и скорбно.

- Аллах! – он попятился. Мансур даже не повел ухом, будто ничего особенного не происходило. Пьянея от ужаса, Аслан заслонился рукой и вжался всем телом в спасительную стену позади.

Пери висела в воздухе, ногами не касаясь пола. Она что-то говорила ему, Аслан это видел. Но ни звука не было слышно. И только когда застывшая в жилах кровь встрепенулась и знакомое цепенящее чувство прошло по позвоночнику, голос ворвался в его уши:

- Предупреди Берке... предупреди Берке... гонец едет к Хулагу от Борагчин-хатун...

Он застонал, сражаясь с приближающимся припадком, и увидел, как пери подплывает ближе.

В миг перед потерей сознания Аслан ощутил на своих губах робкий, холодный и вместе с тем огненный поцелуй. Маленькая рука легла туда, где билось его буйное сердце, и тело затрепетало, откликаясь. Муть отхлынула, спину отпустило.

Он не свалился в корчах, как много раз за эти двадцать восемь лет, а уснул глубоким, непробудным сном. Мансур звал и не мог дозваться хозяина. На улице бушевала гроза.

Дом Берке, отца Аслана, все так же спал.



Когда по улицам Сарай-Бату прошел слух о предательстве Борагчин-хатун, единственными, кто не взволновался, были ростовщики и могильщики. Первые – потому что хоть мир, хоть война, а деньги все равно будут занимать. Вторые – потому что хоть война, хоть мир, а копать ямы и обмывать мертвых тоже будут. В войну и тем, и другим жить даже выгоднее.

Разговоры простых людей становились все более опасными. Младшие ханы, сторонники Берке, не скрываясь от правительницы, устраивали каждый день учебные бои на трех главных площадях города – они-де готовятся быть во всеоружии, если каган Мункэ вдруг призовет выступить в поход.

Борагчин сидела у себя в комнате, тупо глядя на суетившуюся арабку.

- Где та, которую громом поразило? – спросила она.

Сивар сжала губы, но потом нехотя ответила:

- Стоит.

- Холодная, как и была?

- Как кусок льда. Как столп соляной! Ой, госпожа, не знаю, что с этой руси не так было, что Аллах ее покарал. Вы точно не хотите, чтобы мы ее похоронили?

- Сердце бьется, я сама слушала.

- Она шайтан! – вскрикнула, забыв об осторожности, Сивар. Смуглое личико пылало от негодования. – Истинный шайтан! Убейте ее, госпожа, пока она нас всех ночью не загрызла!

- Молчи. - Борагчин даже голоса не повысила, но служанка сжалась и втянула голову в плечи. – Мне звездочет нагадал – от нее зависит моя судьба.

Помолчали. Сивар, стараясь казаться меньше и незаметнее, наливала госпоже ароматный крепкий чай, редкий сорт из Китая. Пока она раскладывала свежие лепешки и резала жирный, желтый сыр, Борагчин, хмурясь, встала и прошлась по комнате.

- Хатун, ой, хатун, - невольник вбежал в комнату и, задыхаясь, рухнул на колени. Она ждала этого уже несколько дней, ждала, как ждет обреченное животное мясника с острым ножом. – Улагчи-хан ушел к предкам!

В углу картинно завыла Сивар. Борагчин-хатун поморщилась, двинула крепким плечом.

Вот и все. А гонец еще не вернулся, и вестей никаких нет. Где Хулагу с войском? Где ее опора и защита?

Никого рядом. Она одна.



Аслан ехал с передовым отрядом. В него Берке лично отобрал самых злых и тренированных бойцов, половина – из собственной охраны.

«Схватить наглую дрянь и казнить так, чтобы весь Сарай-Бату видел и чувствовал мою силу».

Отец вечно был им недоволен. В этот раз у Аслана появился шанс показать себя – в случае удачи Берке наконец признал бы его родным сыном.

«Не признает все равно, даже если одной рукой переверну весь свод небес. Порченый, больной, припадочный... только так он меня и называет. Но тогда и наследника у него не будет – остальные женщины только дочерей сумели нарожать. Шайтан! Хитрый шайтан. Но и я не глупец, его кровь во мне говорит... Будь что будет».

- Дворец в кольцо! Никто чтобы не выскочил, пока суд будем вершить! – Поворот, отмашка правой рукой, и послушные всадники рассыпались, а предводитель, не торопясь, не выказывая ни тени сомнения, подъехал к воротам.

- Открывайте посланникам нового хана Берке!

- А не шел бы твой Берке в... - И охранники, верные своей Борагчин, так продолжили ответ, что Аслан ощерился и стиснул поводья до ломоты в пальцах.

«Мусор. Хорошо, сами напросились...»

- Все войско желтолицей уже взято нашими сторонниками и сейчас приносит присягу славному Берке-хану! А вы, смердящие псы, будете висеть на этих воротах ногами кверху за сопротивление!

Еще взмах – и лучники осыпали градом стрел вопящих охранников, те ответили, и кто-то неподалеку от Аслана вскрикнул и упал с седла.

Чувствуя, как охватывает знакомое боевое бешенство, он заорал:

- Аллах акбар! Слава Берке-хану!

Бой начался.



Душа Лели странствовала по городам и весям, птицей летала над просторами Великой Степи, над холмами и оврагами. Текла реченька, текла быстрая, а время стояло, и тело было само по себе, холодное и твердое, как одна из давно заброшенных в пустошах каменных баб.

Песок сыпался, дули ветры, солнце всходило и заходило, люди жили и умирали.

Любопытная душа не хотела возвращаться. К чему? Так, птицей прозрачной, вольготнее и веселее жить до самого Суда. Но вдруг замерцал в пустоте малый огонечек, и душа зоркая углядела там, далеко внизу – зовущего. Врага-друга, родовича неродного, путника заблудившегося.

И слетела, закружилась над ним, запела-защебетала, томясь оттого, что не слышал, закрыл свою душу яростью и обидой.

А когда ворвался он в комнату, где стояло столпом покинутое, сирое тело, и сам застыл, на нее глядя, а потом хрипло, отчаянно выругался – решилась.



Он стоял перед ней и дышал ртом, чтобы хоть как-то восстановить равновесие. Женщина, спасшая его на берегу реки, белая и неподвижная, не отвечала.

Это она была там, в конюшне, предупредила о змее Борагчин. Она его поцеловала.

Пери, судьба, от которой, выбери хоть сто дорог, не уйдешь никуда.

И ее убьют, непременно убьют, потому что всему Сарай-Бату были известны слова Борагчин о предсказании звездочета. И убить прикажут ему – потому что некому больше. Остальные боятся шайтана. А он – порченый от рождения, ему все равно.

Ее из дворца не вывести и не вынести. Была бы хоть не застывшим идолом, двигалась...

Предельное отчаяние бросило Аслана вперед.

Дрожа, он вытер окровавленные руки какой-то тряпкой, разорвал и бросил в угол ее рубаху. Показалось все тело целиком. Грудь, так ему запомнившаяся. Бедра, светлый мягкий пух между ними.

Почти не касаясь, он провел пальцами по изгибам, любуясь красотой. Тронул сокровенное местечко, потом прижался к нему губами.

- Единственная, приди...

Потом он забыл обо всем, бешено целовал каждый уголочек ее тела, до которого мог дотянуться, ласкал так, словно ни разу до сих пор не видел женщины.

- Приди ко мне, приди же...

Он шептал эти слова, как гимн, и были они сильнее всех молитв, что когда-либо звучали под сводами дворца победоносных монгольских ханов.

В какой-то момент она дрогнула под его натиском, отозвалась.

«Живая», - закричало безумно его сердце. Аслан вскинул ее, обмякшую, на плечо, как в то роковое утро, понес на ложе.

Кто-то бросил там впопыхах засохший букет простых полевых ромашек, и она, такая же белая и невесомая, раскинулась на них...

- Представь, что мы на лугу, пери-ханум, - шепнул он, целуя и грея дыханием нежный крохотный пупок. – Смотри на меня, только на меня... слышишь?

Она смотрела снизу, губы приоткрылись, дыхание – живое, легкое – поднимало грудь, к которой он припал, как младенец.

Груди, такие шелковистые и сладкие, были слаще напитков Исфахана; молитвой звучали его слова, когда он шептал услышанное от бродяги Саади и крепко запавшее в память: «Страданья ради истинной любви блаженством, о влюбленный, назови!».

Она отозвалась протестующим стоном, выгнулась под его ищущей рукой, и он понял, что родник, высохший под ударами беспощадной судьбы, снова полон – влага смочила кончики его горячих пальцев.

- Да? – тихо, почти беззвучно.

- Да. Пожалуйста. Да.

Потом уже Аслан ничего не видел и не слышал, кроме ее криков счастья, ее движений, совпадающих с его движениями, ее огня и воды, проникающих под его кожу и разливающихся бурным потоком. Когда она закричала в последний раз, он поймал ее губы и отдал ей последнее, что у него было – дыхание и саму жизнь.

Мир вернулся к обоим позже.

Гораздо позже.



Глеб Василькович, князь Белозерский, задернул занавесь, скрывая от юной жены Феодоры то, что творилось на улице.

- Бесчинство деют, язычники, - подал голос его брат Борис. – Мало им крови и слез утром было, так теперь вон несогласных пошли по дворам искати да вешати... Сможем ли выехать из Орды, княже?

- Все готово уже, слава Богу, - ответил ему Глеб. Еще молодое, но отмеченное морщинками лицо было печально. Серые глаза подслеповато моргали – князь скрывал, что видит вблизи плохо, и вечно отговаривался головной болью. Домашние, конечно же, все знали, но притворялись, что не ведают. Очень уж добр и великодушен был их князинька.

- Берке-хан принял дары?

- Принял. И грамоту дал охранную на обратный путь, и подтвердил мои права на княжение... Подождем до вечера, пока разгульная толпа не утихомирится, а там уж и двинемся в путь-дорогу, помолясь...

Тоненькая и хорошенькая Феодора вышла из комнаты, потому что служанка делала странные знаки.

- Княгинюшка, не вели губити... Там...

- Ну, что? – Молодая жена еще плохо говорила по-русски и все сбивалась на родной или арабский. – Пришла кто?

- Пришел, княгинюшка-свет, страшный человек, в ворота стучится, кричит благим матом. Говорит, дело у него к князюшке, а не откроем – так и врата повыбьет. А глазищи-то страх! А голосище...

- Ша, - махнула ручкой Феодора. – Не бойсь, я ханов дочь, мне ничего не тронь.

Служанка пискнула и умчалась, как вспугнутая летучая мышь.

Феодора резво побежала во двор. Охранники помогли подняться наверх и выглянуть под надежным прикрытием их луков.

У ворот стоял не такой уж страшный молодой мужчина с умоляющими глазами. Завидев ее, он замолчал и вытянул руки, на которых лежала девушка одних с Феодорой лет.

- Милости, - хрипло сказал по-русски мужчина. И повторил, так, что у княгини защипало в носу: - Милости.



Возок, где под слоем соломы лежали они с Лелей, скрипел и качался.

Аслан прижимал ее к себе, жмурился и про себя шептал все материны слова, все ее песни, которые мог вспомнить.

У заставы их остановили, и стражники начали тыкать копьями в солому, несмотря на окрик князя и возмущение княгини. Леля не издала ни звука, но по напрягшимся ножкам, прижатым к его, Аслан все понял и сдвинулся, прикрывая ее собой.

Если проткнут – то его.

Копье прошло совсем рядом, он ощутил, как скользнуло древко по плечу. Потом опасность миновала. Он выдохнул в ее шею, она всхлипнула и потянулась к нему губами. Аслан не пустил, карауля, как зверь, малейшую угрозу.

Возок заскрипел снова – тронулись.

Она тихо плакала, а он думал. О том, каково будет ему в Ростове среди людей, родных по крови, но враждебных по обычаям. О том, сколько денег он сможет заработать, чтобы купить Леле новое платье, и башмачки, и пояс.

Еще он думал о том, что Берке-хан останется без наследника, но род его не прервется. О казни Борагчин-хатун. И о разочаровании воинов, которых он предал, и о прекрасном, верном, тоскующем Мансуре.

С юга шла гроза, и гремел высоко могучий Илья-пророк, взмахивая хлыстом и потрясая синими молниями. Тявкали радостные пустынные лисы, гоняясь за выползшими из нор сусликами, и пахло степным ветром и ромашками.

Возок скрипел.



Примечание от автора.

Действие рассказа происходит в 1257 году, в основу легла легенда дворянского рода Тутолминых о происхождении якобы от сына Берке, Аслана, а также исторические события – передел власти в улусе Джучи и приезд в Орду князей Белозерских. Стихотворение Саади, упомянутое героем, вошло в опубликованный в том же году сборник «Бустан».

Автор взял на себя смелость предположить кое-какие подробности, сместить некоторые акценты, временные промежутки, и описать исторических лиц так, как это было необходимо для развития событий. Однако в целом повествование следует известным всем фактам.
_________________

Интересная легенда
_________________

Вечера доброго )
Опять не добегаю до родной темы.

Спасибо за отклик.
И всем леди - поклон за сердечки
_________________

 » Звезда Мичелла

Генри Кавендиш вздохнул и наконец приподнял крышку коробки, доставленной на прошлой неделе посыльным.

В ней было немного вещей: пачка исписанных аккуратным почерком бумаг, пачка рисунков, несколько инструментов. В том числе крутильные весы – совсем простые, посеребренная медная нить с привязанным к ней миниатюрным коромыслом с двумя свинцовыми шариками на концах. Разумеется, это был прототип, опыт следовало производить с гораздо более солидными весами…

«Будь дорогой Джон жив, он бы произвел опыт сам, а я радовался его успеху». Горе от потери друга до сих пор омрачало жизнь Кавендиша и путало все планы. Все валилось из рук, любимые блюда казались безвкусными, любимая шотландская овчарка Джимбо никак не могла дождаться ласковой улыбки хозяина, а близкие и вовсе махнули на Кавендиша рукой после многочисленных провалившихся попыток посочувствовать. Только сам Генри мог вытащить себя из пучин скорби, и только любимая физика могла ему в этом помочь. Поэтому он все же решился вскрыть последнюю посылку друга и разобраться в его наследии.

- Ветрозащитная камера, - вслух произнес Генри. Лежавший в углу Джимбо насторожил уши и шевельнул хвостом. – Да. Иначе конвекционные потоки испортят нам все дело, Джонни. Закон всемирного тяготения сэра Исаака Ньютона справедлив и для малых тел, и мы это докажем, с божьей помощью. А там, кто знает, кто знает…
Немного повеселев, Генри стал перебирать бумаги и вдруг приметил в углу коробки отдельно лежавшую железную шкатулку. Взяв ее в руки, он понял, что крышка привинчена и открыть подарок легко не получится.

- Гм. Что-то новенькое… Джимбо, как считаешь, что там может быть? Джон никогда не закрывал от меня ничего, тем более, шкатулка была в надежной упаковке и под охраной… Странно.

Пес заскулил. Не обращая на него внимания, Кавендиш взял инструменты и за несколько минут справился с задачей. Крышка откинулась, и его взору предстал маятник. Всего лишь стеклянный синий шар на тонкой медной цепочке. Игрушка, забава для простейших опытов детей. А под ним лежали карта звездного неба и записка.

По мере чтения брови Кавендиша поднимались все выше, а к концу выражение его лица и вздохи так взволновали бдительного Джимбо, что он запыхтел в унисон хозяину и, встав с пола, прижался громадной башкой к его ногам. Машинально оттолкнув любимца, Генри отошел к креслу, сел и стал перечитывать. Содержание записки никак не хотело укладываться в его голове.

«Дорогой Генри! Как ты помнишь, моя теория о существовании в универсуме темных звезд – гигантских объектов, невидимых глазу человеческому, была подвергнута сомнению, некоторые из наших знакомых даже смеялись над ней. Искать черную кошку в темной комнате я все же не перестал. Однако… не смейся, прошу… течение моих мыслей приняло неожиданный оборот. В последние годы я все более увлекался сравнением философий разных народов разных эпох и узнал много любопытного об астрономах древности. Не утруждая тебя длинными описаниями, подытожу: на сегодняшний день я абсолютно убежден, что некоторые древние мудрецы могли силой мысли и воли перемещать свое сознание в те области универсума, куда нет доступа нашим физическим телам. Дух – это свет, милый Генри, а свету нет преград и пределов. Посему я решился на необыкновенный опыт, и могу лишь надеяться, что Господь услышит молитвы верного служителя и не воспрепятствует ему. Ведь забрать меня в рай или ввергнуть в геенну Он сможет и после моего путешествия, не так ли? Вот суть опыта: в последние часы своей жизни я сосредоточу всю силу воли, всю силу души на этом маятнике. Я назвал его Звезда Мичелла. После того, как мой дух покинет бренное тело, он, как луч света, переместится внутрь шарика и притаится там. Тебе следует сделать вот что: разверни карту, расстели ее на столе и возьми маятник в правую руку. Держи его неподвижно над картой и – это крайне важно – усиленно думай обо мне. Воображай меня так, словно я стою напротив тебя – живой и невредимый.
Если все будет сделано как полагается… но тут я опять вступаю на зыбкую почву, мой друг… так вот, если это произойдет, мой дух окажется там. На темной звезде. Он будет поглощен ею.
А теперь последнее и самое важное. Ровно через год после этого дня проделай опыт снова, шаг за шагом, не отклоняясь ни на йоту. Я почувствую твою любовь и дружбу, поверь. Они сильны – сильнее ловушки для света, темной звезды. Подобно маяку или магнитному камню ты притянешь меня обратно. И тогда, Генри, я вернусь. Вернусь в земные пределы и расскажу тебе об увиденном. А после пусть состоится высший суд, и каким бы он ни был – я его приму.
Генри, сделай это в точности так, как я прошу тебя! Это моя последняя воля, а она, как тебе известно, священна.
Искренне твой,
Джон Мичелл»

Вытерев рукой мокрый лоб, Кавендиш перечитал записку снова. Безумие? Еретичество? Что завладело блестящим умом Мичелла в эти годы? И отчего же он, ближайший друг и соратник, не знал ничего?

В камине треснуло полено. Кавендиш бессмысленным взглядом проводил полетевшие искры. Вот так отлетал и дух Джона… Нет, во все это невозможно поверить. Нельзя такое осознать и принять!

Он встал и заходил по комнате, ища выход из этой нелепой ситуации. Если он также обезумеет и исполнит волю покойного, то… Боже милосердный! Но если не исполнит, нарушенное завещание ляжет на его душу камнем и не даст покоя ни на этом свете, ни на том.
Кавендишу предстояли долгие часы терзаний. А верному Джимбо – такие же долгие часы беспокойства.


Когда стеклянный шарик качнулся, ледяной пот снова выступил на лбу Генри, и все закружилось перед глазами. Он не двигал рукой. Но шарик раскачивался все сильнее, а потом внезапно дернулся и словно прилип к поверхности карты. Кавендиш с ужасом увидел расплывающееся по карте темное пятно, а потом учуял запах гари.

С криком он схватил графин и плеснул водой на проклятую карту и дьявольский механизм. Спустя пару минут ученый набросил на вещи покрывало, сгреб их вместе с ним и понес на чердак.

- К черту все! Джон, прости, но я не в силах, - бормотал он, спускаясь по лестнице в погреб за бутылочкой старого эля. – Не в силах. И повторения опыта не будет. Не могу губить свою душу даже ради тебя. Прости меня. Прости…


Прошел год. Снова праздновали Рождество Христово, снова пахло сластями и венками, а щеки почтенных джентльменов, дам и детишек пламенели от мороза – зима в этом году выдалась суровой. Генри Кавендиш только что окончил новый опыт по смешиванию жидкостей и наслаждался результатом: эль с французским вином чудесно сочетались в его организме.

- Да, Джимбо, дружок… в такие дни понимаешь, до чего хороша жизнь! Джимбо?..

Он лениво повернул голову и замер. На пороге кабинета стоял пес с узлом в зубах. Умные карие глаза смотрели на хозяина с укором. Подбежав к креслу, Джимбо выронил узел и громко гавкнул.

Не веря своим глазам, Генри Кавендиш смотрел на то, как пес тянул узел за кончик и лапами теребил середину. Когда на пол вывалились знакомые предметы, Генри вскрикнул и закрылся рукой.

- Нет! Унеси! Плохой пес, плохой! Фу!!!

Пес снова гавкнул и улегся у ног хозяина. Свесив язык набок, он, казалось, смеялся над нерешительностью и страхами человека.

- Господи, - простонал Кавендиш. – Ну хорошо, ладно! Упрямая ты скотина!

Пришлось встать на негнущиеся ноги, поднять страшный набор, уложить карту на стол и… начать опыт заново. Генри бросало то в жар, то в холод, волосы на руках поднялись дыбом, а в уме звучали грозные слова последней проповеди епископа о безумцах, идущих наперекор воле божьей.


Вспышка света была столь ослепительно-яркой, что Кавендиш закричал и упал. А когда осмелился встать, увидел осколки шарика и пепел, оставшийся от карты.

- Джон? – Хриплый шепот Кавендиша был едва слышен, но Джимбо отозвался лаем. – Джон, ты… вернулся?

Подождав минуту, Генри устало оперся о стол обеими руками. Пес запрыгал рядом и закрутился, ловя собственный хвост. Пепел и осколки ученый смел в то же злосчастное грязное покрывало и вновь связал узлом.

- Я идиот. А это… иллюзия и самообман. Хватит.

Кавендиш уже направился к двери, как вдруг тонкий звук слева заставил его остановиться.

Настенное большое зеркало покрылось трещинами. И эти трещины образовывали рисунок. Нет, слово.

«Вечность».

Космическое путешествие Джона Мичелла подошло к концу.
_________________