Клуб "Оформим рифмами любовь"

Нет, ты не знаешь хорошо Украину,
Если не бывал на Запорожье,
Где небо то от волн днепровских синее,
то золотое от степных отблесков

Где на весь мир пашет колосками
В сечах кровью орошенная земля,
Где царство дум, где даже каждый камень
Народа бессмертие прославляет.

Где сияние из вод добывают турбины,
А Хортица трубит, как пароход
Нет, ты не знаешь хорошо Украину,
Если не бывал на Запорожье

Девичья башня

Много тайн хранят полуразрушенные башни и стены древней крепости, что возвышается на горе возле Судака. Говорят, что в те времена, когда Судаком владели греки, в той башне жила дочь архонта, гордая красавица, равной которой не было в Тавриде.
Говорят, Диофант, лучший полководец Митридата, царя Понтийского, тщетно добивался её руки, а местная знатная молодёжь не смела поднять на неё глаза.
Никто не знал, что девушка уже любила, — любила простого пастуха. И вот как это случилось.
Любимая прислужница дочери архонта сорвалась с кручи и погибла. По обычаю, несчастную девушку похоронили там, где она умерла, и на могильной плите сделали углубление, чтобы в нём собиралась роса, а птицы, утоляя жажду, порхали над могилой и пели умершей свои песни.
Однажды дочь архонта пошла на могилу своей рабыни покормить птиц и увидела там пастуха. Юноша сидел задумавшись. Красивое смуглое лицо его выражало грусть, а пышные кудри рассыпались по плечам и шевелились на ветру.
Девушка спросила юношу, кто он, откуда родом.
— Как видишь — пастух, — ответил он. — А родом… Мать нашла меня в огороде.
Она улыбнулась.
— А почему ты грустный?
— Потому что некому приласкать меня.
И засмеялся, да так хорошо, что ей показалось, будто никто никогда так не смеялся.
Болтая, они не замечали, как бежало время. Обоим было легко и радостно, и ничто не напоминало, что она — дочь архонта, а он — пастух. Разве для сердец это важно?
С тех пор только мечтами о пастухе и жила прекрасная девушка, а пастух считал, что среди богов и людей не было его счастливей.
Но как-то увидели их вместе и донесли об этом архонту. Приказал архонт схватить пастуха и бросить его в каменный колодец.
Прошло несколько дней, пока узнала обезумевшая от горя девушка, где её возлюбленный. Лаской, подкупом, хитростью она сумела освободить узника.
Без сознания лежал пастух в комнате девушки, когда открылась дверь и вошёл архонт. Он гневно поднял руку, хотел что-то сказать людям, которые пришли с ним, но, увидев смертельно бледную дочь, её горящий решимостью взгляд, отступил. Легкая усмешка скользнула по его лицу.
— Позовите лекаря, — велел он.
Когда пришел врач, архонт сказал ему громко, чтобы все слышали:
— Я не хочу омрачать добрые чувства моей дочери. Ты должен спасти его ради её счастья.
И юноша был спасен.
Но архонт вовсе не думал согласиться с выбором дочери. Один вид пастуха вызывал в нём глухую злобу. Он решил хитростью разъединить их, а затем как можно быстрее выдать дочь замуж.
Вскоре уходил корабль в Милет. С этим кораблем архонт задумал отправить пастуха в Грецию якобы с важным поручением.
— Через год, — сказал он дочери, — корабль вернётся назад. Если твой возлюбленный не изменит тебе, ты увидишь на мачте белый знак. И тогда я не буду противиться твоему счастью. Но если на корабле не будет этого знака, значит, он недостоин тебя. И ты должна будешь согласиться, чтобы твоим мужем стал Диофант.
А мореходам архонт приказал умертвить пастуха по дороге в Милет.
Прошёл год. Всё тревожнее становилось на душе у девушки, всё чаше выходила она смотреть, не появился ли корабль с белым знаком.
Однажды всё население города собралось на пристани: прибыл корабль из далекого Милета. Но ожидаемого знака дочь архонта не увидела на мачте.
Позвала она рабынь и велела подать себе самую лучшую тунику и диадему из сапфира и опала. Потом девушка поднялась на вершину башни, туда, где её опоясывают зубцы.
— Позовите Диофанта, — попросила она.
Вскоре на вершину башни вбежал влюблённый полководец и кинулся к дочери архонта. Она остановила его жестом.
— Ты домогался меня, не спрашивая, нужен ли ты мне, — сказала она. — А ты ведь знал, что я люблю другого. Чего же ты добивался, если тебе не нужно было моё сердце? Я должна была стать твоей наложницей, называясь женой. Ничтожные люди и ты, и отец мой. Вы не знаете, что любовь сильнее жизни…
Дочь архонта быстро подошла к просвету между зубцами и бросилась вниз.
С той поры башню на скале называют Девичьей.

Родник Святославы

У самого синего моря, на краю крымской земли, стоит древняя Феодосия.
С востока город омывают морские волны, с юга тянется гряда холмов. А на западе высится гора, у подножия которой журчит источник. К концу дня уходит за гору на отдых солнце. Утром, закончив ночной дозор, опускается за её вершину луна.
Веками люди видели эту гору, но никто никогда не замечал, чтобы на ней росло что-нибудь живое. Даже злой репейник никогда не появляется на мертвой ее вершине.
Называют старые люди эту гору Лысой и рассказывают о ней удивительную легенду.
Давным-давно, когда солнечная Таврия стонала под игом поработителей, а древняя Феодосия — Кафа была центром работорговли, жил здесь богатый и знатный хан Ахмед-Назы.
В безумствах, в разгуле пролетела молодость. В походы он больше не ходил, пил ароматные вина, ел вкусные яства и утешался прекрасными пленницами.
Много у Ахмед-Назы было прекрасных пленниц, но любил он больше всех Святославу — девушку из Руси. Гордая была Святослава, смелая, как орлица. А как пела! Как играла на гуслях! Заслушаешься! Приведут красавицу к Ахмеду, посветлеет угрюмое лицо старика. Похаживает вокруг, поглядывает на стройный стан, на косы длинные золотистые, а подойти не смеет: взглядом останавливала.
Поднимет Святослава ясные синие очи, взглянет на хана, усмехнется презрительно — и упадет сердце старика. Словно не она, а он был ее невольником.
Любили Святославушку и невольницы за смелый и веселый нрав, за доброе сердце, за поддержку душевную. Если бы не она, изныли бы в тоске, измучились.
Позвали однажды Святославу играть для хана на гуслях. Запели, заплакали струны под тонкими пальцами. Лежит Ахмед на шелковых подушках, любуется красой девичьей — нежится. Нежился-нежился и заснул. Только этого и ждала смелая девушка. Давно созрел дерзкий план, давно подготовила Святослава пленниц к побегу: выследила, где хранятся ключи и как быстрее беглецам скрыться можно.
Спит хан, похрапывает, а девушка вытащила ключи из шкатулки, открыла потайную дверь и вывела невольниц прямо в степь:
— Бегите, милые, а я закрою дверь, чтобы задержать погоню.
Как птички, выпорхнули невольницы на свободу и скрылись в темноте ночи. А Святославушка осталась дверь закрывать.
Услыхали стражники шум, схватили девушку и притащили к хану. Позеленели, стали холодными, как у змеи, глаза старого деспота. Пятнами покрылись дряблые щеки:
— За вероломство я могу сжечь тебя заживо! Могу повесить, утопить! Все могу! Но я могу и помиловать, все в моей власти! Подумай хорошо, но знай: только одной ценой можешь искупить вину свою!
Знала Святославушка цену эту позорную, взглянула на хана презрительно и еще выше подняла гордую голову.
— Не покоришься? — вскричал Ахмед в ярости. — Заточу в подземелье! Иссушу тебя в неволе!
И посадили девушку в подземелье, словно заживо похоронили. Долго томилась она в каменной гробнице, так долго, что и сама не помнит сколько. Единственной радостью было для узницы видеть через крошечное оконце, сквозь железную решетку кусочек крымского неба да слышать в тихую погоду, как журчит маленький родничок, пробивающийся из земли у склепа,
Святослава разговаривала с родничком, как с другом. Пела ему о своей далёкой родине, рассказывала о любимой матушке, о братьях, о молоденьком тополечке, что рос в их саду, под окном её светлицы. А родничок слушал, журчал ей в ответ о чем-то и размывал каменную стену, чтобы пробиться в склеп к узнице.
Три раза приходил человек от хана и спрашивал: «Покоришься?» И три раза девушка говорила: «Нет!»
На четвертый раз Ахмед пришел сам. Тяжело открылась ржавая железная дверь, пахнуло гнилой сыростью из подземелья. В полосе упавшего сверху света стояла не прежняя красавица — стройная, румяная, а какая-то тень, похожая на привидение.
Увидев её, хан вздрогнул и отшатнулся в ужасе.
— Вот что бывает с непокорными! — сказал он. — Теперь ты уже никому не нужна. Разве что смерть возьмет тебя...
«Знать, страшна я стала», — подумала Святослава, когда хан удалился. И зарыдала.
И тут, просочившись сквозь стену, упали на землю рядом с узницей первые чистые, крупные капли родниковой воды и зазвенели:
— Не плачь, гордая девушка, не горюй, я помогу тебе! Испей воды из родника, умойся ею — и к тебе вернется сила и красота прежняя…
Не успела девушка испить несколько глотков, умыться волшебной водицей, как почувствовала в себе силу русскую, волю несгибаемую, красоту сказочную.
Через день пришли в склеп ханские слуги, увидели Святославу и глазам своим не поверили. Что за чудо! Что за красавица вышла из-под земли! Румяная, свежая, как заря алая.
Рассказали хану о волшебном роднике. Прибежал он, стал пить воду ту со страшной жадностью.
— Пей-пей, деспот, я окажу тебе услугу, — журчал родничок.
Пил Ахмед воду, пил, пока не превратился в большую гору. Так и стоит с тех пор Лысая гора, огромная, некрасивая, и ничего не растет на ней. И нет от нее ни пользы, ни радости человеку.
Зато о чудесном родничке идет добрая слава. Со всех концов земли едут люди в наш древний и помолодевший город, чтобы набраться здоровья, попить чистой, искристой, как шампанское, минеральной водицы, покупаться в прохладных волнах синего моря.

Оксана

Оксана, Оксаночка, ох и хороша дивчина. Что и говорить, хороша! Много слов красота не требует. И так видно…
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, статная, сильная. Никто не мог сказать, что видел хоть раз слезы на глазах Оксаны. Слезы — это для слабеньких.
Черноусые казаки не вдруг заговаривали с ней. Не то чтобы побаивались, но были осторожны, Куда девался металл в голосе казаков. Голос становился вкрадчивым, ласковым.
В жаркий день в селе тишина. Каждый прохлады ищет, от жары прячется. А Оксана коромысло несёт с холстами — белить на реку.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, если бы знала ты, если бы ведала — в ту пору не пошла бы на реку холсты белить. Не пошла бы, если б знала, что беда надвигается из степи далекой.
Налетела на село орда крымская. Поднялся стон и плач…
Схватили татары Оксану, связали сыромятным ремнем руки, набросили петлю на шею и потащили за собой.
Впереди пути-дороги страшные, выжженные села, кровавые тропы. Назад оглянешься — горят хаты, горит счастье человеческое, горит честь девичья — все горит. Только одни мельницы машут своими крыльями, будто прощаются. Скрипят телеги, везут в чужие земли пленников, везут хлеб, потом взращенный.
Вот и Кафа. Большой двор, обнесенный высокой стеной, большие ворота, железом окованные. Ох, сколько людей пришло через эти ворога, сколько с грустью-тоской оглянулось, когда они со скрипом закрывались…
Стояла Оксана на невольничьем рынке, гордая и прекрасная в своём скорбном гневе. Такой красоты еще не было. Такой осанки еще никто не видывал.
Вот и продана Оксана. Повезли её в город — грязный, тесный, пыльный. Только в одном месте красовался пышный дворец. В нем жил хан.
Привели Оксану во дворец и оставили в комнате, где было много женщин.
Не трогали евнухи пока Оксану, не вели к хану. Ждали, что ослабнет духом. «Будем кормить сладко, одевать красно, сломится, не таких ломал гарем», — думали.
Шли дни — тоскливые, серые, один на другой похожие. Чем заняться Оксане, привыкшей к широким степным просторам, к яркому солнцу? Сколько было дарено ей природой, жизнью, только теперь оценила она по-настоящему. И милое сердцу родное село, и тихие вербы, чистые воды и ясные зори, девичий смех и задушевные песни…
А Павло! Где ты, мой горицвет, казак мой?
Пусть люди не могли сказать, где я: кто убит, кто в плену. Но неужели сердце казачье, неужели оно молчит, не говорит тебе ничего? Приди, освободи из злой неволюшки…
Все бывает на земле, все случается. Привели как-то в гарем женщину — старую, сердитую, рослую — с товарами заморскими. Там и пряжа тонкая, шелка мягкие, там и кружева, каких еще глаза не видели, там и парча тонкая, как дуновение ветра, чадра черная, желтая, синяя. Ох, какое женское сердце устоит!
Старуха товары раскладывает да все на Оксану поглядывает. Сквозь чадру лица её не видать, только глаза светятся.
Посмотрела в эти глаза Оксана — и замерла. Павло! Вот сейчас или смерть обоим или волюшка…
Распродав все товары, торговка кивнула Оксане: иди, мол, девушка, за мной, дам тебе самое заветное. Зашли они за высокий тополь, и евнухи впервые услышали, как засмеялась пленница. «Наконец, думают, опаяло сердце у этой каменной, — нам легче будет».
Кряхтя и охая, взяла старуха корзину на плечо, прикрыв старым платком, потихоньку поплелась на улицу.
С гиком, с криком по пустому переулку промчались всадники. Трое от них отделились, Татары… но речь родная, ласковая, мягкая.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка. Вот и она на коне. Выпрямившись в могучий рост, вскочил на коня Павло — и помчались. Оксана в середине, всадники окружили её плотным кольцом, скачут быстро-быстро.
Вынесла всех сила молодецкая, удаль богатырская. Вынесли всех верные кони казачьи. Вот уже родные бескрайние степи, вот чистые воды и ясные зори…
Далеко позади остались высокие стены ханского дворца, свирепая стража, неумолимый гнев хана. Все это, даже самую смерть, победила любовь крепкая, любовь верная, дружба казацкая.

Жил в Москве богатый боярин, жил и не тужил. Вдруг пришел указ от царя Петра Первого – ехать ему под турецкую крепость Азов, служить государеву службу. Собрался боярин в дорогу, велел заложить шестериком свою золотую карету. В пути остановился он в одном селе, а там как раз был сам царь. Он тоже ехал под турецкую крепость Азов. Увидал Петр Первый золотую боярскую карету и остановился. Вокруг него собрались знатные дворяне.
– Ну, как вы думаете, – спросил их царь, – что она стоит? Какова ей цена?
Стоят дворяне, друг на друга поглядывают и никак не могут определить цену золотой кареты. Царь от них так и не дождался ответа. Позвал тогда к себе мужичков, что тут же неподалеку стояли, и говорит им:
– Вот дворяне никак не могут определить, что стоит эта карета. Не знаете ли вы ей цену? Мужички подошли поближе.
– Знаем, – говорят они.
– Так скажите.
Одни из них вышел наперед, посмотрел на царя и на дворян и так начал свою речь:
– В доброе и хорошее житье этой карете и цены нет, а в трудное время она не стоит и черствой краюшки хлеба.
Дворяне начали тут над мужиком смеяться, а царь им говорит:
– Он сказал истинную правду, золотые кареты требуются только боярам да дворянам для праздных потех и глупых затей, а хлеб и государству, и народу нужен в любое время. Он всему голова, запомните это и никогда не забывайте.

Царь Петр Первый издал указ, по которому все сыновья знатных дворян должны были ехать за границу и там пять лет обучаться разным наукам. Хочешь – не хочешь, а езжай.
Пришлось в дальний путь-дорогу собираться и боярскому сыну Евстропию. В услужение ему денщиком дали Митрошку – голутвенного казака. Поехали они в заморские края, и каждый занялся своим делом. Голутвенный казак Митрошка справляет все по дому, а боярского сына учителя за книги посадили. Сидит он и не столько читает, сколько скучает. Думает: «Вот скука, вот забота, экая на меня напасть, так ведь ни за что ни про что без всякой провинки навалилась, как бы от нее избавиться».
И надумал: пусть вместо него читает книги и постигает всякие премудрости Митрошка-денщик. А когда это нужно будет, он его с собою прихватит, и Митрошка поможет. Так и сделал Евстропий. Митрошка дома управляет и сидит за книгами, постигает разные науки. Евстропий же ничем себя не утруждает, спит до полудня, а потом с друзьями-приятелями курит табак, вино пьет и играет в карты.
Так незаметно прошли пять лет. Нужно домой возвращаться. Сыновья знатных дворян из заморских краев в Петербург приехали. О них доложили самому царю. И Петр Первый решил устроить им экзамен.
Собрали их, и царь каждого начал спрашивать. Дошла очередь до Евстропия. Царь его спрашивает, а он не может слова ему сказать, назад оглядывается и Митрошке, он тоже был с ним на экзамене, говорит:
– Что же молчишь, подсказывай!
Митрошка начал потихоньку подсказывать, Евстропий никак не разберет, что он говорит, да как прикрикнет на казака:
– Ты что, голос потерял, не можешь погромче?
Царь смотрит на них, а потом говорит Евстропию:
– Садись!
А Митрошку позвал к себе и какой ему не задаст вопрос, казак на него четко да так ладно отвечает. Царь только удивляется.
– Дело знатно, ты и вправду ведь все науки знаешь. Где же ты их изучал?
Митрошка все рассказал, как было. Царь рассмеялся.
– Значит, быть тебе офицером!
На Евстропия же строго посмотрел, погрозил пальцем.
– А тебе, боярский сын, у своего денщика в солдатах придется побыть, поучиться уму-разуму.

Антея, ничего подобного о тебе, как представительнице нашего клуба, я уверена, другие представительницы других клубов, не подумают.


Можно и с него начать.
Тебе пойдёт. Я тебя такой и представляю. Нежной, воздушной, светлой.
А как у Леля супружницу звали?


И я тоже.


Сильфи, я не написала, что О Феодосии, я написала "Легенды Феодосии".
Если у тебя есть вариант, как назвать твой пост, предложи - я исправлю.
Только постарайся придумать не слишком длинное название - есть определённый лимит знаков для постов в содержании тем.

Девочки, если кто-то ещё хочет переименовать свои посты - говорите.
Я же не телепат, не могу догадаться, как вам хочется назвать своё сообщение.

Константин Присяжнюк

Моя Владимирская Русь

****

За синим лесом грозные зарницы
На землю неостывшую легли.
Сторожевым кострам тревога мнится
Из той степной, загадочной дали.

Там за рекой, где хриплый вой шамана,
Где древний идол в север пялит глаз,
Не тьма - лихие дети Чингисхана
Коней лохматых поят в черный час.

Там хищный взор тойонов меднолицых
Уже иное видит на Руси -
Как кровью наливаются зарницы,
Как топчут орды синь чужой росы...

И неспроста несется в спящий город
Загнав коня, с застав ночных гонец
И князь седой сжимает шитый ворот
И трогает заветный кладенец...

Но жизнь есть жизнь - под княжеским окошком
Дружинник с девой, спрятанные тьмой;
- Родная, постоим еще немножко...
И руки на плечах:
- Ах, любый мой...

...Над Русью ночь чернее грез кагана,
Над ней века, летящие как дни;
Ты помнишь? Мы вчера перед туманом
Стояли там же, где сейчас они...

Я видел, видел памятью всех предков
Глаза их, думы, жизнь и смерть - и вновь
Как волны челн, несла от века к веку
Наш город вдаль незримая Любовь.

Сгорало все, валились в пыль державы,
Сквозь троны прорастала белена,
Но ни война, ни плеть, ни жажда славы
Так не хранила мира, как она...

И знаешь, ведь от той волшебной силы,
Превозмогавшей самый лютый бой,
И суждено-то встретиться нам было -
За восемь сотен лет до нас с тобой!

****

...В куполах величавых соборов
Догорает вечернее пламя,
Отзвенело забытое горе,
Затихают огни диорамы.

Золотые Ворота закрыты,
Дремлет в сумерках летних Успенье,
А картины времен позабытых
Все всплывают в глазах на мгновенье...

Мы с тобой еще там, в древнем граде,
Зовом колокол бредит набатный;
Ты княжна в белоснежном наряде,
Я - идущий в сражение ратник...

Сотни лет пронеслись над холмами,
Растворились в туманистой мгле -
А над Клязьмою снова туманы
Одеялом уставшей земле...

Как все было в далеком том мире,
Были ль, не были воин с княжной -
Только вот он, мой милый Владимир,
Настоящая Русь предо мной.

И до боли, до боли все помню!
...Чуть поблекший неистовый Спас
Смотрит в сердце с огромной иконы,
Принимая и чувствуя нас.

2009 г.

Максимилиан Волошин

Владимирская богоматерь

Не на троне - на Ее руке,
Левой ручкой обнимая шею, -
Взор во взор, щекой припав к щеке,
Неотступно требует... Немею -
Нет ни сил, ни слов на языке...
Собранный в зверином напряженьи
Львенок-Сфинкс к плечу ее прирос,
К Ней прильнул и замер без движенья
Весь - порыв и воля, и вопрос.
А Она в тревоге и в печали
Через зыбь грядущего глядит
В мировые рдеющие дали,
Где престол пожарами повит.
И такое скорбное волненье
В чистых девичьих чертах, что Лик
В пламени молитвы каждый миг
Как живой меняет выраженье.
Кто разверз озера этих глаз?
Не святой Лука-иконописец,
Как поведал древний летописец,
Не печерский темный богомаз:
В раскаленных горнах Византии,
В злые дни гонения икон
Лик Ее из огненной стихии
Был в земные краски воплощен.
Но из всех высоких откровений,
Явленных искусством, - он один
Уцелел в костре самосожжений
Посреди обломков и руин.
От мозаик, золота, надгробий,
От всего, чем тот кичился век, -
Ты ушла по водам синих рек
В Киев княжеских междуусобий.
И с тех пор в часы народных бед
Образ твой над Русью вознесенный
В тьме веков указывал нам след
И в темнице - выход потаенный.
Ты напутствовала пред концом
Воинов в сверканьи литургии...
Страшная история России
Вся прошла перед Твоим Лицом.
Не погром ли ведая Батыев -
Степь в огне и разоренье сел -
Ты, покинув обреченный Киев,
Унесла великокняжий стол.
И ушла с Андреем в Боголюбов
В прель и глушь Владимирских лесов
В тесный мир сухих сосновых срубов,
Под намет шатровых куполов.
И когда Железный Хромец предал
Окский край мечу и разорил,
Кто в Москву ему прохода не дал
И на Русь дороги заступил?
От лесов, пустынь и побережий
Все к Тебе на Русь молиться шли:
Стража богатырских порубежий...
Цепкие сбиратели земли...
Здесь в Успенском - в сердце стен Кремлевых
Умилясь на нежный облик Твой,
Сколько глаз жестоких и суровых
Увлажнялось светлою слезой!
Простирались старцы и черницы,
Дымные сияли алтари,
Ниц лежали кроткие царицы,
Преклонялись хмурые цари...
Черной смертью и кровавой битвой
Девичья светилась пелена,
Что осьмивековою молитвой
Всей Руси в веках озарена.
И Владимирская Богоматерь
Русь вела сквозь мерзость, кровь и срам
На порогах киевских ладьям
Указуя правильный фарватер.
Но слепой народ в годину гнева
Отдал сам ключи своих святынь,
И ушла Предстательница-Дева
Из своих поруганных твердынь.
И когда кумашные помосты
Подняли перед церквами крик, -
Из-под риз и набожной коросты
Ты явила подлинный свой Лик.
Светлый Лик Премудрости-Софии,
Заскорузлый в скаредной Москве,
А в Грядущем - Лик самой России -
Вопреки наветам и молве.
Не дрожит от бронзового гуда
Древний Кремль, и не цветут цветы:
Нет в мирах слепительнее чуда
Откровенья вечной красоты!

Верный страж и ревностный блюститель
Матушки Владимирской, - тебе -
Два ключа: златой в Ее обитель,
Ржавый - к нашей горестной судьбе.

26 марта 1929 г.

Влади́мирский тракт (просторечное Влади́мирка) — название грунтовой дороги главного сообщения из Москвы на Владимир.

С XVIII века Владимирский тракт использовался для отправки в Сибирь осуждённых на каторгу, пеше-этапным порядком. Арестантов «вели по этапу» небольшими отрядами-партиями, пешком, закованными в ручные и ножные кандалы. Пройдя 15—25 вёрст, арестанты останавливались на привал, «этап». Для более длительного отдыха существовали специальные «этапные» и «полуэтапные» тюрьмы с огороженным двором. Партию арестантов сопровождала конвойная стража. Передвижение арестантов происходило не по проезжей части дороги, а по параллельным ей грунтовым тропам за рядами посаженных вдоль тракта деревьев.

С XIX века Владимирский тракт стал символом разобщенности народных масс и власти в России. Этот образ проходит через творчество Достоевского Ф. М. и других.

В 1919 году часть Владимирского тракта от московской Рогожской заставы переименована в Шоссе Энтузиастов. Под «энтузиастами» инициатор переименования А. В. Луначарский подразумевал революционеров и политических заключённых, которые следовали в ссылку этим трактом.

Уже к 1960-м годам смысл переименования многими москвичами забылся, название воспринималось как советский «гимн оптимизму».

В настоящее время по маршруту проложена часть федеральной автодороги М7 «Волга». На некоторых спрямлённых участках дороги, в стороне от асфальтового покрытия, сохранились остатки старинного булыжного мощения.

Центральное место в его творчестве занимала песня. В песне он нашел себя как поэт, в ней с наибольшей полнотой проявился самобытный талант лирика. Многие из его песен заслужили всеобщее признание, вошли в быт народа.

Фатьянов Родился в 1919 году в селе Малое Петрино, ставшем частью Вязников. Детство и юность прошли в певучем соловьином краю, в окружении лесов клязьминской поймы.

Там под липами, в старом доме,
Я родился в голодном году.
Там навек полюбил я гармони,
Соловьев и берез красоту.

И позднее, когда Фатьянов шагнул в большую жизнь и подолгу не бывал дома; память о родном крае, пленившем его рассветными туманами, синевой простора, медовыми запахами трав, не оставляла поэта:

Любимый край!
С прилетом журавлей
И с ветром, пробирающим до дрожи,
Ты для меня, всех краше и милей,
Всех лучше,
Ласковей,
Дороже.

Поэзия Фатьянова наполнена живыми соками действительности. В свое творчество, как об этом хорошо сказал Лев Ошанин, он принес цвет владимирских вишен, голос деревенской тальянки, владимирский пейзаж и основной образ своего героя – русского простого паренька, веселого насмешника, доброго задушевного товарища, смелого солдата.

Рождение Фатьянова как поэта–песенника связано с памятными событиями великой отечественной войны. В годы ее суровых испытаний он был литературным работником ансамбля Советской Армии имени Александрова и корреспондентом фронтовой газеты “За Родину”. В местах горячих схваток с фашистами, в непосредственном общении с героями фронта и тыла и слагались его стихи и песни.

В чудесной песне “Где же вы теперь, друзья–однополчане?” Фатьянову и композитору Соловьеву–Седову удалось передать покоряющее чувство беспримерной солдатской дружбы, испытанной миллионами участников Великой Отечественной войны.

В послевоенный период творчества Фатьянов “освоил” новую массовую форму песенного общения с народом – кино. Его песни поются в таких известных кинофильмах, как “Небесный тихоход”, “Большая жизнь”, “Весна на Заречной улице”, “Дом, в котором я живу”, “Солдат Иван Бровкин”, “Иван Бровкин на целине” и др.

Песни Фатьянова органически входят в кинофильмы, становясь их неотъемлемой составной частью. И надо отметить, что эти песни сошли с экранов и зажили активной жизнью народной массовой песни.

Все знают “Перелетных птиц” (музыка Соловьева–Седого) из фильма “Небесный тихоход” по врезавшемуся в память припеву с лексическими повторами:

Потому, потому, что мы пилоты,
Небо наш, небо наш родимый дом.
Первым делом, первым делом самолеты,
Ну, а девушки? – А девушки потом.

Подхвачены слова песни солдата Ивана Бровкина – “Ромашка моя” – о русской девушке в кофточке белой.

В 1959 году город Владимир отмечал свой славный юбилей – 850–летие. Фатьянов подарил юбиляру песню. Расцветай, наш край Владимирский (музыка А.Новикова), прочно вошедшую в репертуар местных хоров:

Расцветай, наш край Владимирский,
Белым садом расцветай.
Мы с тобою вместе выросли,
Наш родимый, отчий край.

Татьяна Кликушина

Венок сонетов о Владимирской земле

1

Древнейший край озер, полей, лесов
И чистых родников, слезой звенящих,
Восходишь ты из глубины веков,
Загадками к себе людей манящих.

Красив туманный вид твоих холмов.
Им любовался мой далекий пращур.
И память в виде угро-финских слов
Оставил он в названьях настоящих:

Здесь Нерль и Пекша, Шерна и ВоршА
Несут по краю воды, не спеша.
И след племен славянских здесь нередок.

Питала корни русского народа
Спокойная неброская природа.
В век каменный здесь жил мой древний предок.

2

В век каменный здесь жил мой древний предок,
Бил мамонта, бизона, рассомах,
Свой счет особый, пятеричный, ведал,
К богам языческим питал он страх.

Отрыт в Сунгире первобытный прах.
О многом древний пращур нам поведал:
Суровый вид, одежда вся в мехах.
Искусство первобытное изведав,

Он занят был не только пропитаньем,
Он заложил душой, своим сознаньем
Прекрасного основу из основ:

Из бивня мамонта точил браслеты,
Булавки, бусы, жезлы, амулеты,
Охотник, оружейник, рыболов.

3

Охотник, оружейник, рыболов
Пришел с Двины, с Днепра сюда позднее.
Он растворился в гамме языков,
Славянскую культуру разумея.

Племен смешенье и смешенье слов
Сплетали корни русские быстрее,
А города – защита от врагов –
Свободнее их делали, сильнее.

Князей поставив во главу угла,
О, Русь святая, только ты могла
Объединить на древе столько веток,

Где каждый город рос, мужал, крепчал,
Где Киев нам отдал свой пьедестал.
Хотя и спор меж ними был не редок,

4

Хотя и спор меж ними был не редок,
Расцвел, столицей став Владимир-град,
А город-крепость Мономаха - деда
Андрей возвысил больше во сто крат.

Был Боголюбский князь жесток в победах:
Единство княжеств – верный постулат.
Был «Богу люб» и защищен он в бедах,
И верой православною богат.

По красоте лишь с Храмом Соломона
Его сравнимы Храмы и иконы.
«Узорочьем» сияют нам с холмов.

Их, переживших огнь и тлен веков,
Расписывал позднее сам Рублев:
Во фресках точность летописных слов.

5

И в этом точность летописных слов:
Скорбя о сыне павшем, сиротливо
Бродил Андрей средь заливных лугов,
Дар Богу выбирая терпеливо.

Построил «в лето» одинокий Храм:
Жемчужину, сокровище и диво.
Плывет он в половодье по волнам,
Как лебедь белый, гордо и красиво.

А летом в разнотравье белой розой
По «павшей Вишенке» роняет слезы.
Безмолвен в зимнем царстве снежных снов.

По осени блистает красотой.
Душа и сердце здесь Руси Святой,
Над краем Божьей матери Покров.

6

Над краем Божьей матери Покров.
Здесь Слобода – «опришная столица»,
Когда чума в Москве тащила свой улов,
В ней Грозный смог со всей семьей укрыться.

Сюда свезли невест - со всех концов -
Иван решил (в который раз!) жениться.
Отсюда Новгород карал он, Псков,
Объят был страхом здесь, детоубийца.

Из царской кельи вел подземный ход,
И ищет до сих пор его народ:
Ведь от «либерии» нигде нет следа.

Культурный центр, тогда Москву затмивший
И книг божественных нам мир открывший,
Познал и вкус вершины и победы.

7

Познал и вкус вершины, и победы
Далекий древний Александров-град,
Свободного полета миг изведав.
Так многие легенды говорят:

Никита муж (давно он канул в лета),
Приделав крылья, с гордой птицей в ряд
В живых потоках солнечного света
Парил над Храмом, как они парят.

И за полет холоп тот, вольный, дерзкий,
Объявлен был нечистой силой мерзкой.
Казнен, жестокость царскую изведав.

Пытаясь оторваться от земли,
Прославили изгои, как могли,
Наш край собою в радостях и в бедах.

8

Наш край собою в радостях и бедах
Прославили поэты и цари.
В стрелецкий бунт, скрываясь от наветов,
Судьбу России будет Петр творить

В Кремле Слободском, тут «потешным войском»
Вспугнет округу нашу, что спала,
Царевну Марфу пострижет по-свойски
В монахини, со страху иль со зла.

В забавах царских виден будет толк:
Родится здесь и флот, и новый полк.
Дворцовой вотчиной останешься при этом

Ты, наша Слобода, в своем стремленье,
Но для цариц ты станешь заточеньем.
Жила здесь в ссылке и Елизавета.

9

Жила здесь в ссылке и Елизавета,
В разгулах, в праздности и приключеньях.
«Гора царева», верно, помнит это:
Охоту, хороводы, развлеченья,

Стихи царевны - теплый лучик света.
В них огнь любви, больной души томленье -
Дамоклов меч – ее судьбы примета.
И холод одиночества, прозренье:

Под сенью ночи Шубина украдкой –
Любовь всей жизни – гонят на Камчатку.
От тяжкой боли взор ее поник.

Стихам доверить только и смогла,
Какую тайну в сердце берегла,
Ее стихи – поэзии родник

10

Ее стихи – поэзии родник.
Однако, став царицей, дщерь Петрова
Чужой души не слыша боль и крик,
С Головкиным расправилась сурово.

Жена его, знатнейшая из дам,
Жен декабристов подвиг предваряя,
В Сибирь, к забытым Богом берегам,
Пошла за мужем, блага оставляя,

Служа до гроба кротко, со смиреньем.
Любовь ее достойна поклоненья.
Откуда в знатной даме столько силы?-

Земля моя любовь ее взрастила,
Она теплом её души согрета.
Любил край правдолюбцев и поэтов.

11

Любил край правдолюбцев и поэтов,
Он помнит о Цветаевой Марине,
Что провела счастливое здесь лето,
В музее дух стихов ее доныне:

Как запредельность бытия – из света,
Стекла, зеркал поляна в середине:
Трава, цветы - всё белого лишь цвета.
Здесь «Век серебряный» в его вершине.

Букет цветов – последний символ счастья -
И зеркало, разъятое на части,
Как знак судьбы, ее тлетворный лик.

Несет нам ветер через все границы
Ее стихов бессмертные страницы.
Но голос в миг срывается на крик.

12

Но голос в миг срывается на крик
В стихах, верлибрах, деревенской прозе.
И глубину, и правду он постиг:
Владимир Солоухин слово просит.

Поэт, писатель, собинский мужик
В раздумьях о судьбе России прожил,
Он смело правду говорить привык,
В нем многоцветный мир природы ожил.

Зовет писатель камни собирать,
«При свете дня» нам в прошлое вернуться,
« Иметь в руках цветы» и «Чудо созерцать»,

И, «выпив солнце», в росы окунуться.
Расшевелить пытается народ,
К вершинам правды с горечью зовет.

13

К вершинам правды с горечью зовет
И сеет в души праведное слово
Учитель необычный. Он живет
В обличье узника, увы, не новом.

По телу всей страны, под властью спящей,
Его слова проходят голым нервом.
Свободу в ссылке он у нас обрящет:
Творит «Матренин двор» и «В круге первом»…

Над речкой Клязьмой, у резных крылечек
Пускал Фатьянов песенок колечки
Про битву грозную, про соловьев,

Про край березовый и про любовь.
И песни до сих пор его поет,
Упрямый терпеливейший народ.

14

Упрямый терпеливейший народ
Сумел взрастить писателей, поэтов
И, крылья дав, в бессмертия полет
Отправил их стремительной кометой…

Где русский дух Святою Русью ведал,
Где Муромец, былинный наш герой,
Нечистой силе Русь разграбить не дал,
Живет народ мой жизнью непростой,

И бьются в нем сердца изгоев новых,
Талантливых, упорных и толковых,
И слышен им земли извечный зов.

Здесь сохранил историю народ,
Очистил от пустых ее пород
Древнейший край озер, полей, лесов!

15

Древнейший край озер, полей, лесов!
В век каменный здесь жил мой древний предок,
Охотник, оружейник, рыболов,
Хотя и спор меж ними был не редок.

И в этом точность летописных слов:
Над краем Божьей матери Покров:
Познал он вкус вершины, и победы.
Наш край собою в радостях и бедах

Прославила и в ссылке Лизавета,
Ее стихи – поэзии родник.
Любил край правдолюбцев и поэтов,

Но голос их срывается на крик,
К вершинам правды с горечью зовет
Упрямый терпеливейший народ.