Ми-ми:
Ух, какая тут большая )пьянка)! Достаю огурец!
Но это совсем другой мужчина, до фантазий Юльчика и Олдингтону не дойти!
Я хотела продолжить про итальянскую еду, хотя после Ю. и весь остальной аппетит пропал (а вот интересно, братья-близнецы - это реально?). И все-таки продолжу, зря я 2 часа искала кусочки, перечитав весь роман?
Это взгляд на Рим, раз уж Розочке понравилась Флоренция:
«Они подошли к балюстраде высокой террасы, откуда открывался вид на Рим. Первым, что бросилось в глаза, был собор святого Петра во всем своем несравненном величии; затем громадная, почти круглая площадь у его подножия, с трамваями, фиакрами и людьми, снующими, словно жучки на задних лапках.
На одном конце площади виднелись еще два почти одинаковых купола, а на другом — тройные ворота.
Все остальное — море крыш, колоколен и куполов, тонко и четко выступавших в ясном солнечном свете.
Это было чудесно, но захватило Тони меньше, чем первое впечатление от Флоренции. Рим был только олицетворением мощи и великолепия, Флоренция — человеческой жизнью, ставшей прекрасной… Он вздрогнул от пушечного выстрела, прогремевшего над городом, и замер, слушая внезапно поднявшийся перезвон сотен колоколов; колокола звучали по разному: одни — глубоко и звучно, другие — высоко, пронзительно звонко и заливисто, но все мелодично и стройно.
— Полдень, — сказал Робин. — Теперь вам понятно, откуда Рабле взял свой Звенящий остров? Идемте ка завтракать.
Робин потащил Энтони к фиакру, они уселись и покатили вниз по извилистой улице, выехали на площадь, потом по длинной, прямой улице Корсо попали на другую большую площадь с огромным дворцом в стиле Ренессанса с правой стороны и сложной громадой белого мрамора и золота впереди.
— Ужасно, не правда ли? — сказал Робин. — Посмотрите на Виктора Эммануила. Они до сих пор обожают скульптуру и архитектуру, но мастерство утрачено. За этой уродиной находится Капитолий, а дальше Форум. Вот эта вторая громадина была когда то венецианским посольством; я вам говорил, что это был рай для дипломатов.
С площади они свернули на длинную узкую улицу.
— Via delle Botteghe Oscure — улица темных мастерских, — пояснил Робин. — Вполне подходящее название. Посмотрите ка, в каком мраке работают эти люди, вернее, будут работать, — сейчас они ушли завтракать. Вернутся только в три часа.
Они вошли в ворота и очутились во дворе, сплошь заросшем виноградом. Редкие золотые листья еще висели на искривленных ветвях, время от времени какой нибудь листок отрывался и медленно падал, кружась в неподвижном воздухе.
— Они оставили для нас столик на солнышке, — сказал Робин. — Giorno, Аттилио!
— Giorno, signore, — ответил очень толстый молодой официант с двухдневной черной щетиной на ухмыляющейся физиономии.
— Как его зовут? — спросил Тони.
— Аттилио, Аттила, похож на свирепого гунна, не правда ли? Он и его брат держат это заведение вместе со старухой матерью, которая вечно жалуется на ревматизм, а готовит восхитительно. Можно заказывать?
— Да, пожалуйста.
— Я много размышлял с тех пор, как попал сюда, — сказал Робин, заказав официанту весьма обдуманное меню, — в результате я настроен более оптимистически, чем когда либо.
— Это меня не удивляет, — ответил Тони; глядя вверх сквозь виноградные ветви на ясное, нежное небо и щурясь от солнца.
— Куда бы я ни пошел, я всюду встречаю людей, которые жаждут уничтожить зло в мире и готовы терпеть какие угодно жертвы во имя лучшего будущего.
Это очень утешительно. Мы, по видимому, находимся накануне великих событий, — между прочим, как вам нравятся равиоли?
— Очень вкусно. В них положили какие то душистые травы. Вы не знаете, что это такое?
— Нет, — сказал Робин рассеянно. — Уж они найдут, что положить. Старая синьора делает их чудесно, невзирая на ревматизм. А как вам нравится вино?
Тони глотнул немного прозрачного золотистого легкого вина, сохранившего аромат винограда.
— Восхитительное! Просто какая то поэма из винограда и солнечного света — настоящий Бахус в бутылке. Как оно называется?
— По местному, «Треббьяно»; оно особенно хорошо в этом году. У них есть еще мускатель, очень сладкий и крепкий, но замечательный в своем роде.
Вы должны его попробовать.
— А это дорогой ресторан? — спросил Тони.
— Да, пожалуй, — завтрак здесь обойдется по три лиры с человека. Но мы ведь сегодня празднуем ваш приезд. Я вам покажу место, где завтрак стоит не дороже одной лиры, вместе с вином. Чтобы ходить сюда каждый день, нужно быть богачом.
Они принялись за жареных креветок, очень странного сладкого вкуса, потом подали нежных молодых цыплят с салатом, винные ягоды, орехи и свежие апельсины; попробовав апельсин, Тони понял, что это был первый в его жизни действительно сладкий апельсин. В конце завтрака Робин храбро заказал полбутылки мускателя и протянул Тони сигару.
— Послушайте! — воскликнул Тони. — Не слишком ли мы разошлись с вами? Я буду пьян.
— Не будете, — ответил Робин. — Это натуральное вино. А сигары стоят по одному пенни, если вас так пугают расходы.»
Затем мысли его вернулись к завтраку, и он подумал, что надо бы попробовать пойти в ресторан в виноградной беседке, где он с таким удовольствием завтракал вместе с Робином в первый свой приезд. Он немного колебался, боясь, как бы его не встретило новое разочарование, — ресторан, может быть, уже снесли — всюду что то строят и переоборудуют, старуха могла умереть — и там, возможно, все стало отвратительно.
Тем не менее он обнаружил, что машинально шагает по улицам, параллельным Корсо, к пьяцца Венециа. Здесь разрушение шло полным ходом, но Тони все таки нашел улицу, которую искал, и, к его великому удовольствию, оказалось, что ресторан все еще существует. Оба официанта были по прежнему тут, еще более ожиревшие, еще более ленивые и еще более небритые, а на серых вьющихся лозах распускались молодые листья. Тони увидел, что официанты его не узнали (да и как они могли его узнать), и не напомнил им о прошлых временах; он заказал себе завтрак и бутылку знаменитого муската, который все еще значился в карточке. Завтрак оказался вполне приличный, и, хотя равиоли были далеко не на прежней высоте, ему почудилось в них что то знакомое. Где то он уже ел такие равиоли, хотя это было что то совсем не римское. Скорее неаполитанское, но вкуснее. Как бы там ни было, он скоро перестал думать о таких пустяках и завтракал не спеша, глядя на шпалеры винограда, на проглядывавшее сквозь них небо, и перелистывая томик Фукидида, интерес к которому пробудил у него каноник, восторгавшийся античным наследием. Тони решительно не нравился Фукидид — это был один из тех ранних политических интриганов, благодаря которым войны стали заурядным явлением.»
Завтрак в дороге:
«Появился, наконец, завтрак и подтвердил худшие опасения Тони. Это был обычный завтрак, принятый в итальянских кафе, он состоял из отечественного лакричного кофе, бесцеремонно разбавленного консервированного молока, масла, не помнящего никакой коровы, и грубо нарезанных ломтей черствого хлеба.
Тони смотрел на этот завтрак с отвращением и испытывал сильное желание отослать его обратно и заказать бренди с сельтерской, но воздержался, зная, что бренди окажется итальянского производства с сильным привкусом подслащенного керосина. Он положил в кофе такое количество сахару, какое могло убить всякий вкус, и выпил несколько глотков этого так называемого caffe latte, который не был даже горячим, заев его куском сухого хлеба. Боги не предусмотрели завтрак. Absit omen (да не будет это дурным предзнаменованием).»
Завтрак с найденной после 13 лет возлюбленной
«Этот завтрак показался Тони самым замечательным из всех завтраков в его жизни. Конечно, дело было не в вине и не в кушаньях, хотя Баббо по мере своих сил помогал богам колдовать над салатом из омаров, перепелами, молодым горошком и необыкновенным сыром, грушевидным калабрийским копченым сыром из молока буйволицы. Нет, и даже не в голубом небе над тихим садом, полным благоухания цветущих лимонов и роз. А в том, как все это ощущалось благодаря присутствию Кэти. Он вспомнил шартрскую фреску, — мужчину и женщину, садящихся за общую трапезу рядом. Он тогда почувствовал в них что то величественное и священное. Но в то же время он изумился наплыву самых разнообразных чувств, которые накатывались на, него волнами.
… В эту минуту из за изгороди появилась Мамма, неся блюдо с четырьмя перепелками и огромную миску горошка. Кэти в ужасе ахнула:
— Тони, неужели ты думаешь, что я все это съем?
— Нет, я рассчитываю и сам поесть, но ты можешь съесть трех перепелок и большую часть горошка.
— Ты, видно, думаешь, что я какой то боров. Мне кажется, я не в состоянии съесть ни кусочка.
— Да ты попробуй. Ну, не доешь, если не сможешь.»
И вот наконец о самой любви. Ясно, что мужчина необыкновенно тонко чувствующий, и в ранней молодости (начало истории любви - 18-19 лет) и потом, через войну и безрадостный брак, в 32 года, он сохранил свой ум и душу в том же светлом состоянии. Вот его молитва к Богу. Можете представить, что это приходит в голову современному герою?
« А я молился бы так:
«Господи, я прожил жизнь, которую ты мне дал, так полно и щедро, как только позволяла мне моя природа, и если я не использовал какой нибудь твой дар или злоупотребил им, то только по неведению. Если мне не предстоит другой жизни, прими мою благодарность за эту единственную искру твоего прекрасного творчества.
Если меня ждет другая жизнь, будь уверен, что я постараюсь воспользоваться ею еще лучше, чем этой. А если ты не существуешь, это неважно — все равно я преисполнен благодарности».
Первая любовь, полная надежд и планов: скоро исполнится 21 год, мы поженимся и будем навсегда вместе. Со смехом вспоминается ее беспокойство, что она потеряла невинность раньше, не дождавшись встречи с любимым Расставание до августа - это можно пережить. Она возвращается в Австрию к отцу - профессору, он едет к отцу в Англию. Заканчивается весна 914 года...
«Вечером, когда часы на церкви звонко пробили одиннадцать, Тони тихонько направился в комнату Катарины и вошел, не постучав, как у них было уговорено. Электрическая лампочка была занавешена синим шелковым платком, и в комнате царил таинственный голубой полумрак. Катарина в легком шелковом халате сидела на краю кровати. Повинуясь какому то внезапному порыву, Тони опустился перед ней на колени, поцеловал ее руку и обнаженное колено. Но она не обняла его, как он ожидал, а, заставив подняться, тихонько отстранила рукой и молча устремила на него нежный и вместе с тем испытующий взгляд, полный мольбы и сомнения.
— Ты так ничего и не ответил мне на то, что я сказала тебе сегодня.
Тони посмотрел на нее, огорченный и удивленный.
— Я ответил тебе. Разве мой поцелуй не сказал тебе, что я не придаю этому никакого значения и люблю тебя?
Она смотрела ему прямо в глаза все тем же пристальным, испытующим взглядом, и Тони видел, как недоверчивое выражение исчезает с ее лица. Но она продолжала допытываться:
— А это не означает, что ты презираешь меня?
Считаешь, что просто можешь позабавиться со мной?
— Если ты не чувствуешь сама, что мне даже и в голову не могло прийти что либо подобное, — ответил он, уязвленный, — то что бы я ни говорил, это не убедит тебя.
Он почувствовал, как она стиснула его руку:
— Не сердись, мой милый, возлюбленный мой!
Это недоверие к себе самой, а не к тебе. Мне хотелось, чтобы у меня не было ни тени сомнения. — Она минуту помолчала. — Я не могу передать тебе, что я чувствую сегодня, — что то такое захватывающее, о чем я даже никогда не мечтала. Как будто не только моя жизнь, но весь мир переменился. Сказать «это моя свадьба»— это ничего не сказать. Я твоя, делай со мной что хочешь. — И тихим прерывающимся голосом она промолвила: — Herz, Herz, mein Herz!
Глубоко взволнованный Тони хотел обнять ее, но она опять удержала его и каким то почти смиренным голосом сказала:
— Хочешь сегодня сделать меня матерью твоего ребенка?
Было что то такое трогательное в этом отсутствии эгоизма, этом полном самозабвении, что у Тони на глаза навернулись слезы. Самый вопрос как то поразил его, — мысль об этом не приходила ему в голову.
— Дорогая моя, в будущем, конечно, да, я хочу этого, но только не теперь. Мне кажется, я еще слишком молод. Я не думал об этом… Когда мы будем жить вместе…
Он говорил нерешительно, потому ли, что не ждал этого вопроса, или потому, что был взволнован.
И он не испытывал никакого унижения, он был полон глубокого смирения. Мужчины поэтизируют свою любовь, подумал он, потому что это не такое высокое чувство, как любовь женщины. И ему показалось, что она прочла его мысль, потому что Кэти отвела от него взгляд и сказала просто, почти весело:
— Иди ложись и закрой глаза.
Он скользнул в прохладную постель и закрыл глаза. Кэти мягко ходила по комнате, потом наступила тишина, и он слышал только биение своего сердца.
Его охватила легкая дрожь, он старался ослабить напряжение тела и ни о чем не думать. Вдруг он почувствовал ее свежие губы на своих губах и весь затрепетал от этого прикосновения. Губы ее скользнули от лица к его сердцу. Он протянул руки, пытаясь обнять ее, и снова почувствовал ее губы. Гея богиня склонилась над своим возлюбленным среди вспаханного поля, обхватив его голову руками и приникнув к его губам. Голубая мгла словно вспыхнула золотым светом.
Он хотел что то сказать, но мог только выговорить: «Кэти!»— в каком то глубоком вздохе, а потом все потонуло в сладостном блаженстве прикосновения.»
А потом, в 19 году были безуспешные поиски в Вене, безнадежное оплакивание потери на острове. где они встретились, и долгие 10 лет с нелюбимой женщиной и чувством утраты, работа ради жены в престижных и хорошо оплаченных фирмах ее родственников, заседания советов директоров, - вот кошмар! И вдруг счастливая встреча с дочкой хозяев гостиницы на Эа и известие, что оплаканная и мысленно похороненная Кэти жива и находится сейчас на острове. Сумасшествие, бросок из Рима в Неаполь к кораблю и ночь на допотопном медленном пароходе. Он знает только что она бедна, голодает и через день уедет в Вену. Он кормит ее роскошным завтраком и надеется, что все уже позади, но рано утром выясняет, что Кэти готовится уехать тайком...
— Но, Тони, у меня в Вене вещи и комната, за которую надо платить.
— Это все можно легко уладить. Ты можешь телеграфировать хозяевам, чтобы они упаковали твои вещи и переслали их сюда, а мы одновременно переведем им по телеграфу деньги. Ну, что, все?
— Нет. Я уже думала обо всем том, что ты сейчас говоришь, но есть нечто, гораздо более серьезное.
— Что же это такое?
— Твоя жена.
Тони прекратил свое хождение по комнате и несколько раз провел рукой по волосам.
— А! — сказал он, как будто разгадка к тайне была, наконец, найдена. — Так вот, что тебя мучает!
Как это похоже на тебя, такая чрезмерная совестливость, но я люблю тебя за это. Слушай, Кэти. То, о чем мы сейчас говорим, очень важно, настолько важно, что от этого зависит вся наша дальнейшая жизнь. Тут не должно быть никаких ложных рассуждений, а тем более ложных чувств. Будь откровенна со мной, как я буду откровенен с тобой, и я знаю, что мы устраним то, что мучило нас с тобой этой ночью. Обещай, что ты ничего не скроешь.
Кэти кивнула и подтянула тоненькую голубую рубашку, сползавшую с груди. Тони продолжал медленно, подчеркивая каждое слово:
— Клянусь, что я говорю тебе правду, Кэти. Я женился на Маргарит, так как думал, что ты умерла или, во всяком случае, потеряна для меня навсегда.
Я потерял всякую надежду и совсем свихнулся, считая, что Маргарит нуждается во мне и я могу по крайней мере хоть одному человеку дать то, что ему нужно, хотя никогда не мог ей отдать всего себя — я принадлежал тебе. Клянусь тебе, что по крайней мере последние два года мы все больше и больше отходили друг от друга, и я ясно понимал: нам придется расстаться. Больше того, в феврале, перед моим отъездом из Лондона, между нами произошла мучительная сцена, которая фактически означала полный разрыв. И среди писем, отправленных мною вчера, было письмо к Маргарит, я написал ей, что не вернусь больше, и намекнул о своем желании получить развод. Даже если бы ты исчезла у меня на глазах и я знал бы, что никогда больше не увижу тебя, я все равно не вернулся бы к ней. Это истинная правда.
Ты веришь мне?
Он подошел к ней, протягивая руки, чтобы обнять ее, не сомневаясь, что теперь все уже выяснено, но она мягко отстранилась.
— Тони, я верю тебе. И даже, если то, что ты сказал, было бы неправдой, я в достаточной мере женщина, чтобы не быть слишком щепетильной. Но есть нечто гораздо более страшное. Я скажу тебе это, а потом ты должен уйти и позволить мне уложить вещи. Пароход отходит в восемь.
— Что это? — спросил Тони, и на этот раз в глазах его был испуг.
— Отойди подальше к окну, и повернись ко мне спиной. Не смотри на меня.
Кэти помолчала и затем заговорила тихим, но твердым голосом, в котором слышалось такое страдание, что Тони казалось, он этого не вынесет.
— Мой отец был заключен в тюрьму по подозрению в тайных связях с Россией во время войны и в тюрьме умер. Мой брат в это время служил в армии, он покончил с собой, потому что не мог перенести позора. Меня держали в тюрьме около года, а потом выпустили под надзор полиции. Большая часть состояния отца пропала. Я продала дом и обстановку и жила только надеждой на окончание войны и на встречу с тобой. Никаких писем, никаких известий от тебя не было. Мои письма пропадали, может быть, их не выпускали из Австрии, — меня считали шпионкой. Мы в Австрии голодали во время войны, и я заболела. После перемирия я пыталась получить разрешение на поездку в Англию, но мне отказали — имевшиеся обо мне сведения были не в мою пользу.
Я пролежала несколько месяцев в больнице, а когда поправилась, мне пришлось уехать в деревню. Я была там, когда ты приезжал в Вену искать меня, я тебе вчера говорила.
Тони стоял, повернувшись к ней спиной, как обещал, и закрыв рукой глаза. Он с трудом дожидался, когда она кончит этот ужасный рассказ, чтобы обнять ее, утешить, сказать, что все это забудется и они будут счастливы. Почему все это могло быть для них какой то преградой?
— Потом крона потеряла всякую цену, как тебе известно, — продолжала Кэти совершенно спокойно, но таким безнадежным тоном, что сердце Тони все сильнее обливалось кровью, — и со всех концов света явились спекулянты раскупать по дешевке останки погибшей империи. У меня было очень мало денег, потом ничего не осталось. Я пыталась найти работу, все еще надеясь, что ты приедешь или что мне удастся выбраться в Англию. Я получила паспорт, но английский консул отказал мне в визе на въезд в Англию, хотя я умоляла его на коленях. Я продавала газеты на улицах, мыла посуду в ресторанах, а Австрия все нищала и нищала. Улицы были полны безработных…
— О Кэти, — сказал Тони прерывающимся голосом, — зачем тебе продолжать, боже, какой ужас! Но, я слушаю тебя, я тоже должен пережить все это.
А потом позволь мне повернуться и подойти к тебе.
— Нет, подожди. Не оборачивайся. Я голодала три дня, была зима, и я продалась какому то мужчине за то, чтобы он накормил меня. Потом я думала, что покончу с собой, он был неплохой человек, старался найти мне работу, но безуспешно. Я жила так три месяца, пока меня не наняли мыть полы в магазин, где я сейчас работаю. Вот то, что я хотела сказать тебе, Тони, и вот почему я должна уехать.
Я отдала бы тебе свою жизнь и свою кровь до последней капли, но я не могу отдать тебе опозоренное тело проститутки.
Тони яростно провел рукавом по лицу.
— Могу я теперь повернуться?
— Да.
Кэти по прежнему сидела на кровати, очень бледная, но совершенно спокойная, с сухими глазами, безнадежно уставившись в пол. Лицо у Тони горело, оно распухло от пролитых и проглоченных слез. Сознавая, что нет более отвратительного зрелища, чем плачущий мужчина, он сказал:
— Кэти, посмотри на меня.
Она медленно подняла голову и встретилась с ним глазами, и, хотя ему казалось, что он подошел уже к самому пределу страдания, выражение бесконечной муки и стыда на ее лице резнуло его как ножом.
— Я, кажется, никогда в жизни не чувствовал себя способным убить кого нибудь, Кэти, — сказал он медленно, — но сейчас я способен. Я бы убил, я бы превратил в кровавое месиво физиономии тех, кто причинил тебе и нам все это зло, тех, кто издевался, топтал нас ногами, нас с тобой и миллионы таких, как мы. Я убил бы их голыми руками, зная, что делаю доброе дело. Но, Кэти, мы должны вырвать убийство из наших сердец вместе с пережитыми страданиями и горем. Мы должны сеять любовь и счастье там, где люди сеяли разрушение и ужас. Ты говоришь, что твое тело опозорено. А ты думаешь, мое тело не подвергалось ежечасному позору в этой гнусной бойне? Я хуже тебя, я человек, продавшийся убийцам. Посмотри!
Он отбросил халат и показал на обнаженном бедре заживший рубец.
— Вот знак моего позора, на который я должен буду позволить тебе смотреть, терпеть это и знать, что ты будешь видеть его всякий раз, когда я буду стоять перед тобой обнаженным. Даже когда ты в темноте прикоснешься ко мне, ты будешь чувствовать этот рубец на моем опозоренном теле. Меня убивает твоя боль и твои страдания, а не то, что ты считаешь своим позором. И даже если это так, если ты можешь дать мне только опозоренное тело, что я могу дать тебе, кроме тела, подвергавшегося еще более страшному позору? Я не говорю о прощении, — что такое прощение? Но если я принимаю и, не задумываясь, беру на себя твой маленький стыд, можешь ты принять и разделить со мной мой большой позор?
Глаза Кэти были полны слез, и она протянула к нему руки. Тони мигом очутился на коленях у ее ног и стал осыпать поцелуями ее руки, ее колени, ее обнаженные груди и, наконец, поцеловал ее в губы.
Он запрокинул голову и пытливо, с тревогой заглянул ей в лицо.
— Теперь ты останешься, Кэти?
— Да, теперь я останусь, Тони…
— Да?
— Спасибо тебе за жизнь…
Кэти опустила рубашку до талии, и Тони нежно проводил щекой по ее рукам и телу, целовал по очереди ее груди, как вдруг раздался громкий стук в дверь. Прильнув друг к другу, они замерли от неожиданности, и Тони прошептал:
— Что это?
— Мой завтрак. Я просила принести его в семь, а в семь десять должен приехать кучер.
— Пойди к двери, и возьми завтрак. Скажи, чтобы и мне тоже подали завтрак в мою комнату.
Кэти торопливо натянула желтый джемпер, лежавший на кровати, и подошла к двери. Он слышал, как она что то сказала девушке, и та ответила: «Да, синьорина, это вам», — после чего Кэти распорядилась насчет его завтрака.
— Посмотри, что они прислали мне! — восхищенно сказала Кэти, когда дверь закрылась. — Настоящие булочки, мед, фрукты и массу молока! Как мило с их стороны. Это, вероятно, их прощальный подарок, они ведь думали, что я уезжаю.
Ставя на стол поднос, она подняла глаза и увидела, что Тони улыбается.
— А! — вскричала она. — Теперь понимаю. Это ты позаботился.
— Мне бы следовало, пожалуй, уступить им эту честь, но я так жажду доставить тебе удовольствие, что хочу заявить свои права. Это правда, я так распорядился. А теперь, Кэти, как только девушка уйдет, тащи все это ко мне, и мы позавтракаем вместе на моей террасе. Торопиться нам некуда, телеграммы можно будет послать и позже.
— Отлично. Но иди скорей. Она сейчас вернется.
Тони затворил за собой дверь, но снова открыл ее и просунул голову.
— Кэти.
— Что?
— Жаль, что в этой комнате нет большого зеркала.
— Почему?
— Чтобы ты могла увидеть себя в этом желтом джемпере и голубых штанишках. Это очаровательно.
Захлопывая дверь, он услышал, как Кэти засмеялась, и смех ее прозвучал обещанием счастья.
Знаете. когда я читала этот роман впервые, муж взялся за него после меня. Я знала, что он подходит к этой сцене, заметно, что прочитанное волнует его, но когда он закончил этот эпизод и я увидела слезы у него на глазах (а дальше будет еще такой же сильный эпизод) я притихла и зауважала мужа, а может, у него тоже тонкая душевная организация?
Ему казалось, что вся комната пульсирует ритмом их крови.
Кэти тихо отняла свои губы и долго лежала неподвижно, положив голову ему на грудь. Тони не шевелился, отдаваясь золотому потоку жизни, переливавшемуся от одного тела к другому.
— Тони?
— Да?
— Сказать тебе, почему я тебя просила об этом?
— Скажи, если тебе хочется, дорогая.
— Я… я так давно не чувствовала себя женщиной, — Бедняжка!
— О, мне все равно теперь. Но я замечаю, что я стала застенчивой. Ты бы этого обо мне не подумал, не правда ли? Мне было стыдно стоять перед тобой, обнаженной, стыдно, что меня трогает мужчина: даже ты, даже ты!
— Не бойся, Кэти. Я не позволю себе ничего, если ты не хочешь…
— Теперь я уже не боюсь.
— Вот и хорошо.
Она опять замолчала, потом поднесла его руку к своему лицу и стала нежно целовать его ладонь.
— Тони!
— Да?
— Лежи тихо, совсем, совсем, не шевелись.
— Не бойся!
Ему казалось, что самое важное для него — это подчиняться всем желаниям Кэти. Ничто не должно пугать ее, ничто не должно насиловать: ведь ясно, что ее тело и душа подверглись такому насилию, которое должно изгладиться, исчезнуть из ее памяти, прежде чем она всей плотью почувствует себя снова свободной. Ей так же, как это было с ним, нужно окрепнуть и выздороветь после перенесенной войны. И Тони мысленно поклялся себе, что предоставит ей вести его шаг за шагом в их любовном союзе, как бы долго ему ни пришлось обуздывать себя…
Кэти лежала так тихо, что он подумал, не уснула ли она, но, приподняв Голову, он увидел по ее длинным ресницам, что глаза Кэти широко открыты. Минута бежала за минутой, а они лежали все так же неподвижно. Он даже вздрогнул, когда Кэти сказала тихо:
— Тони.
— Что?
— Приподними мою голову, посмотри мне в глаза и поцелуй меня.
Он сделал, как она просила, но, когда взгляд его встретился с ее взглядом, все тело его пронизала дрожь невыразимого счастья. Он никогда не видел такого выражения на лице женщины, никогда не глядел в такие сияющие глаза, лучистые, похожие на цветы, которые словно раскрывали ему самое святая святых в ее душе. Тони смотрел в ее глаза и целовал ее; потом еще раз приподнял ее голову, чтобы снова взглянуть на это сокровенное чудо, и снова поцеловал ее.
Она закрыла глаза и чуть чуть повернула голову, и он тотчас же откинулся на подушку, украдкой наблюдая за ней.
— Тебе нужно, чтобы я говорила, что люблю тебя? — спросила Кэти.
— Нет.
— А мне нужно.
— Ты не сумела бы высказать и крохотной доли того, что я видел в твоих глазах.
— Ты видел?
— Да.
— Надеюсь, мои глаза были так же красивы, как твои.
— Гораздо красивее. Подумаешь, мои глаза.
— Ты их не видел.
Кэти поднялась с кровати, подошла к зеркалу и, повернувшись к Тони спиной, стала приглаживать волосы.
— Тони, — сказала она уже более обычным прозаическим тоном.
— Да?
— Тебе стоило это больших усилий?
— Наоборот. Это было чудесней всего, что я когда либо испытал.
— Сегодня утром я благодарила тебя за то, что ты возвратил мне жизнь. Теперь я могу поблагодарить тебя за то, что ты вернул мне мою женственность.
Тони с трудом подавил клубок в горле и мог только вымолвить:
— Я рад…
И вот наконец тот эпизод, ради которого Олдингтон дал название острову - Эа. Если не ошибаюсь, так назывался остров, на котором жила Цирцея. Мужчины у нее проверялись на прочность и становились теми, кем были внутри. Вот испытание, которому подвергся Тони.
Он подошел к ней и, опустившись перед ней на колени, стал целовать ее, а она, обняв его одной рукой, гладила его волосы.
— Кэти.
— Что?
— Помнишь, как мы с тобой сидели молча на террасе вечером на второй день после моего приезда?
— Помню.
— Мне пришла тогда в голову одна мысль, и мне казалось, ты почувствовала это, потому что вдруг взяла меня за руку. Мне интересно, угадала ты, о чем я думал?
— Ну, скажи, о чем ты думал?
— Я думал о чем то таком, чего раньше никогда не испытывал, — у меня было какое то неудержимое стремление к тебе и еще к чему то вне тебя. Это чувство несколько раз возвращалось ко мне в последнее время, и сегодня, когда я говорил о ритмах нашей крови, оно опять охватило меня с прежней силой.
Кэти не ответила, но перестала гладить его волосы и обняла за плечи.
— Я хочу тебя попросить о чем то… — сказал он, как бы в ответ на ее молчание. — О чем то, что кажется мне бесконечно прекрасным. Это не должно быть непременно теперь, даже не в этом году или в следующем. Может быть, и никогда, если ты этого не захочешь.
Он почувствовал, как ее руки крепко впились в его плечи, и подумал, что она угадала его желание и разделяет его. Но он продолжал, не поднимая глаз:
— Но только этого может и не быть, если ты не захочешь. Запомни это. Ничего не должно быть, пока ты сама не захочешь, и даже еще сильнее, чем я.
— Но что же это? — прерывающимся голосом спросила Кэти.
— А если это произойдет, то пусть это будет здесь, в твоей комнате. О Кэти, ты помнишь, что ты сказала, когда я пришел сюда к тебе в первый раз? Ты должна помнить. Но ты и не подозреваешь, как я был глубоко тронут, как я был взволнован тогда, я, неопытный мальчик, когда ты сказала так чудесно и просто:
» Хочешь сегодня сделать меня матерью твоего ребенка?«
Он ждал, что она ответит, но она промолчала, только руки ее сжимали его все крепче и крепче, и она все ниже склонялась к нему, пока не прижалась лицом к его плечу и ее густые темные волосы не коснулись его лица.
— Кэти! Что с тобой? Радость моя? Я обидел тебя чем нибудь? Ах, как я жалею, что заговорил об этом…
Она подняла голову и чуть чуть откинулась назад, и его встревоженный взгляд встретился с ее глазами, и он с ужасом увидел на ее лице то испуганное грустное выражение, которое уже давно не появлялось, — он то думал, что оно исчезло навсегда.
— О Кэти! Что я сделал? Любимая, дорогая. Неужели я чем нибудь нечаянно огорчил тебя?
— Ты ведь не мог знать, Тони, и ты хорошо сделал, что заговорил об этом. А обидела себя я сама.
Посмотри мне в глаза, Тони. Когда я рассказывала тебе свою жизнь, я не решалась встретить твой взгляд.
Теперь ты сделал меня достаточно сильной, чтобы вынести твое горе и даже твое возмущение.
Он пытался было протестовать, но она остановила его.
— Я в то утро исповедалась перед тобой, Тони, но я рассказала тебе не все. Верь мне, Тони, это был не обман, не расчет. Я просто забыла. Забыла потому, что я была так потрясена твоей нежностью ко мне, твоим великодушием. Ты веришь мне, скажи, что ты мне веришь!
— Я скорее усомнился бы в себе самом, Кэти.
Я смело пошел бы в огонь, если бы ты сказала мне, что он не жжет. Я готов поверить твоему слову наперекор всему свету. Но, Кэти, Кэти, не огорчайся, прошу тебя! Забудь о том, что я говорил. Забудь, забудь!
Ах, зачем я заговорил об этом!
— Ты должен был заговорить об этом, Тони.
И я даже отчасти рада этому, даже если то, что я должна сказать тебе, могло бы нас разлучить. По крайней мере я буду знать, что значит жить. И даже если это разлучит нас, я всегда буду любить и благословлять тебя.
— Как ты можешь говорить о разлуке, Кэти. Не говори, не смей думать об этом!
— Подожди! Я скажу тебе, почему ты не мог не заговорить об этом, — во мне тоже не раз вспыхивало это мучительное желание, и стоило мне только подумать об этом, я испытывала такую муку, точно меня ранили в сердце ножом, ранили нашу любовь.
Тони, ведь я рассказала тебе об этих ужасных днях в Вене.
— Да, и я надеялся, что все это уже забыто.
— Да, забыто, но я должна снова вернуться к ним. Тони, я так боялась, что у меня может быть ребенок, — в то время из армии возвращались врачи, и они были такие добрые, такие отзывчивые, они все так понимали, среди них был товарищ моего брата — он пожалел меня и сделал то, о чем я его просила, — у меня больше никогда не может быть ребенка! О Тони, Тони, а я так хочу нашего ребенка.
Тони на секунду остолбенел от жалости и ужаса, он не мог двинуться, не мог выговорить ни слова; потом вся кровь бросилась ему в лицо, и он почувствовал, что сейчас нужно только одно — утешить, утешить, успокоить ее. Вот она сидит тут такая одинокая, несчастная, закрыв лицо руками.
— Кэти! Посмотри на меня, прошу тебя, посмотри на меня. Не отворачивайся. Ты же видишь, ведь все, все хорошо. Правда? Ты видишь, что это не коснулось нашей любви? Мне больно только, что ты так мучилась, столько перестрадала и что я, я сам так грубо задел твою старую рану. Но ты понимаешь? Сегодня больше, чем когда либо, мы должны быть до конца искренни и раз навсегда сказать себе, что это не должно причинять нам боль и отравлять нам кровь. С моей стороны было чудовищным эгоизмом мечтать о ребенке; зачем думать о плоде, когда у меня есть ты, прелестнейший цветок. Я поверил тебе сразу, и ты знаешь, как я в тебя верю. Верь и ты мне, когда я говорю, что владеть тобой, мой цветок, это счастье на всю жизнь, великое незаслуженное счастье, и я больше никогда и не вспомню о ребенке. И чтобы у тебя никогда и в мыслях не было:
«Он отдаляется от меня, он презирает меня, потому что я бесплодная женщина!»
Никогда не думай этого, потому что это неправда. Вина не твоя и не моя. Ты веришь мне?
Кэти прильнула к нему в порыве нежности и жалости и поцеловала его.
— О Тони, я верю тебе, уверена в тебе. Я больше не буду терзаться этим. Но, Тони, милый, как больно сжимается сердце, что они отняли у меня даже моего ребенка — нашего ребенка.
Вот и конец. Конечно, есть множество демонических красавцев, способных носить на руках и доводить до оргазма по 15 раз за ночь! Но я давно уже присоединилась к подружке, которая давным давно подсунула мне этот роман, и мы любим Энтони Кларендона вдвоем.
...
Vlada:
Всем привет! Возьмите меня в Бразилию!
http://brasru.info/brazilskaya_literatura//
Мое знакомство с бразилией началось с тетушки Чарли, а продолжилось рабыней Изаурой.
http://www.youtube.com/watch?v=T6tWC-SnC2U Рабыня Изаура
В России «Рабыню Изауру» показали по Центральному телевидению в конце 1988 года. С 16 октября были показаны первых пять серий - на пробу. Никто и не ожидал, что успех будет таким ошеломительным: улицы вымирали, дворы пустели, события каждой серии обсуждались во всех трудовых коллективах и учебных заведениях.
Голос актрисы Елены Бушуевой, коим заговорила Изаура, стал родным для миллионов советских женщин. Каждая узнала бы его в любое время дня и ночи по первому слову или… стону. Спустя несколько лет кое-кто всерьез утверждал, что «Рабыня» повинна в развале Советского Союза.
За прошедшие годы мы увидели немало, казалось бы, более качественных и более дорогостоящих теленовелл, но «Рабыня Изаура», увиденная нами в страшно сокращенном варианте, осталась в сердцах многих, как первая любовь, единственная и неповторимая. Классика жанра.
«По сравнению с другими латиноамериканскими сериалами, наполнившими несколько позднее экран, она обладала целым рядом достоинств, в частности: литературной опорой на классический бразильский роман прошлого века, красивыми натурными съемками, огромным количеством великолепных исторических костюмов, аксессуаров быта и лошадей», - сообщит к 10-летию выхода «Изауры» на российский экран журнал «Огонек».
Литературная первооснова бразильской теленовеллы, роман «Рабыня Изаура», принадлежит перу классика бразильской литературы XIX века Бернардо Жоакима да Силва Гимараэнса (на португальском фамилии звучит как «Гимараинш»), жившего и творившего на протяжении почти всего XIX века.
Книга впервые увидела свет в 1875 году, когда многие уже полюбили ее героев по газетным публикациям. Как известно, в прежние времена и столь известные авторы, как Александр Дюма, не брезговали зарабатывать деньги, публикуя в газетах «роман с продолжением». Романтическими произведениями зачитывались и в Бразилии, но страдания юной белокожей рабыни-землячки оказались много интереснее, чем приключения далеких и потому экзотичных Д'Артаньяна или Айвенго, и автор довольно быстро стал самым популярным романистом в стране. Разумеется, вскоре появились и переводы.
Роман «Рабыня Изаура» был весьма прогрессивным для того времени. Во-первых, положительной героиней была честная, несчастная и угнетенная девушка, а злодеем – «благородный» сеньор, джентльмен, богатый владелец кофейной плантации, порочный аморальный тип. Во-вторых, он клеймил позором рабство, которое будет отменено в Бразилии только в 1888 году. В-третьих, до него все делали ставку на приключениях, на «экшн», а «Изаура» превозносила чувства, идеалы.
Бесхитростный роман, написанный не без влияния «Хижины дяди Тома», даже строгие критики называют источником, из которого пьют поклонники бразильской литературы, чтобы «ощутить аромат и вкус Бразилии». Луселия Сантос, сыгравшая главную роль, до настоящего времени продолжает получать по тысяче писем в день.
...
Vlada:
Эх, просто хочется кинуться в пляс!
Музыка
Получив в качестве исходного материала набор музыкальных традиций Европы, Африки и индейцев, музыка Бразилии сформировалась как бесконечное смешение стилей, ритмов, звуков. Существует музыка региональная, характерная для каждого штата, а также существуют жанры более масштабные, объединяющие страну и уже успевшие полюбиться меломанам за ее пределами.
Музыка для бразильцев неразрывно связана с движением тела, движением, рождаемым самыми разнообразными ритмами. Самба, пагода, босса-нова, форро, февро, сертанежа – одновременно и музыкальные стили, и танцы. Эта музыка - выражение создавшего ее народа, который формируется и существует внутри нее и благодаря ей.
САМБА Если ритм самбы медленен и мелодичен, это – самба кансао (самба-песня), если он становится более нетерпиливым, ритмичным, - это самба enredo, которая заводит весь Рио-де-Жанейро во время карнавала. Тексты самбы – это отражение жизни в самых разнообразных ее проявлениях, желаниях, чувствах, воспоминаниях; музыка, сымпровизированная когда-то в беднейших кварталах, играется и танцуется в городах и городках, живет в душе бразильцев.
БОССА НОВА Относительно молодой стиль, появившийся в конце пятидесятых годов, объединил мелодии самбы и гармонику джаза. Но глубокая, выражающая личностные переживания, поэтически богатая, босса нова сегодня сдает свои позиции новым музыкальным тенденциям страны.
ФОРРО и ФЕВРО Рожденные на северо-западе страны, форро и февро отдаленно напоминают карибские ритмы, аккордеоны и сотрясения в сопровождении, это музыка как для ежедневных дискотек, так и для больших праздников.
МУЗЫКА КАРНАВАЛА Самые яркие, безумные и запоминающиеся Карнавалы проходят в городах северо-восточного региона (Ресифи), и в штате Баиа (Сальвадор и Porto Seguro) где в толпе людей можно увидеть всех звезд, танцующих вместе. Молодежь приезжает сюда из Сан-Паулу и Рио, находящихся более чем в 2500 км отсюда, чтобы вдоволь потанцевать на празднике, не останавливающемся ни на минуту в течение целой недели.
ТЕНДЕНЦИИ В настоящее время Бразилия следует за новыми музыкальными тенденциями: их обнаруживаем в мелодиях карнавала в Баии и на северо-востоке. Среди наиболее популярных среди молодежи сегодня исполнителей и групп Terrasamba, Banda Eva, Yvete Sangalo, Netinho, Cheiro de Amor... Музыка Бразилии.
Бразильская музыка представляет собой своеобразный конгломерат европейской (главным образом португальской), африканской, индейской музыки. В 1-й половине 16 века, после завоевания Бразилии португальцами, музыкальное искусство коренного населения - индейцев, стало вытесняться португальской музыкой. Фольклор негров-рабов, ввезённых в Бразилию из Африки, сливался с музыкой португальцев, заселявших страну.
О связях с негритянской музыкой говорят синкопированные ритмы, бытование ряда ударно-шумовых музыкальных инструментов негритянского происхождения, а также таких песенно-танцевальных форм, как "лунду", "самба". В Бразилии популярны народные танцы и песни. Они звучат в повседневном быту, в традиционных представлениях и, особенно, во время ежегодных карнавалов, в которых участвует значительная часть населения Бразилии.
Один из первых крупнейших бразильских композиторов - Ж. H. Гарсиа. Его ученик Ф. М. да Силва - автор национального гимна (1831). Среди композиторов 2-й половины 19 века: К. Гомис - создатель национальной оперы; А. Непомусену - один из основоположников национальной музыкальной; А. Леви, Ф. Брага и др. В 20 веке в бразильской музыке усиливаются национальные тенденции; композиторы шире используют музыкальный фольклор.
Одновременно проявляются влияния новых течений европейской музыки. Крупнейший вклад в развитие национальной бразильской музыки внёс Э. Вила Лобос - выдающийся композитор, дирижёр, фольклорист, музыкально-общественный деятель.
Музыкальная жизнь Бразилии в основном сконцентрирована в двух городах - Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу. В 1813 в Рио- де-Жанейро был открыт Королевский театр Сан-Жуана, где выступали итальянские труппы. В 1830-е гг. в театре были созданы собственные оркестр и хор, в спектаклях начали участвовать бразильские певцы. В 1857 в Рио-де-Жанейро был организован Театр национальной оперы. С 1950-х гг. в Бразилии проводятся ежегодные "национальные циклы", во время которых демонстрируется национальное оперное искусство.
В Бразилии существуют симфонические оркестры, в том числе Бразильский симфонический оркестр Рио-де-Жанейро, Национальный симфонический оркестр (первый и единственный оркестр, финансируемый государством), оркестры муниципальных театров Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу, студенческие оркестры и др. Среди хоровых коллективов - два хора в Рио-де-Жанейро, хоровой ансамбль в Порту-Алегри, ансамбль "Мадригал Возрождения" в Белу-Оризонти и др.
Музыкальные училища и научные заведения: Национальная школа музыки Бразильского университета (с 1937; основанная в 1841 Консерватория музыки в 1890 преобразована в Национальный музыкальный институт, который в 1931 вошёл в состав университета), Музыкальная академия (основанная в 1945), Национальная консерватория хорового пения в Рио-де-Жанейро (основанная в 1942), а также музыкальные учебные заведения в Сан-Паулу, Белу-Оризонти, Порту-Алегри, Салвадоре, Ресифи и др.
В Бразилии работают музыковеды: Р. ди Алмейда, Л. Э. ди Азеведу, О. Алваренга и др. В 1950-х гг. созданы: Союз музыкантов (добровольная ассоциация музыкантов-профессионалов), общество "Бразильская музыкальная молодёжь". В 1960 учрежден "Орден музыкантов Бразилии", объединивший всех музыкантов.
...
Но идеалы должны быть! Завтра отправимся в Бразилию - вот где мужчины горячие, наверное! Ах, Дон Педро - какой это был мужчина 
Молчать!!!)
Нет у тебя рецептика случайно? 
