Лекочка:
05.12.11 10:59
» 8 глава
Обида горькая обожгла, сдавила тонкое горло, будто жестокой рукой. Крик истошной боли захлебнулся и саднил где-то глубоко внутри, не посмев вырваться – постыдить. Добрые, щедрые закатные лучи обогрели нагое дрожащее тело. Такое чужое и слабое!
Память накатывала густой жгучей волной, заполняя яркими образами до дурноты, до судороги в животе. Ничего не забыла, но не было черной птицы, или она примолкла там в глубине… Была лишь растерянность и обида за то, что меня вытолкнули, лишили покойной бездумной неги.
Я бессильно прислонилась спиной к могучему стволу ясеня, тихо шуршащего что-то ласковое на ветру, в самой прозрачной звенящей вышине розовых облаков. От замшелой шершавой коры веяло спокойным живым теплом. Ноги по колено тонули в мягкой серебристой траве. Серебрень цвет – княжий оберег...
Он стоял у самой кромки воды.
Мелкая рябь лесного ока переливалась и мерцала сотнями красных отблесков. В этом неземном истошном свете, белый лен его волос отливал чистым золотом.
Княже раскинул руки, и меня не надо было звать дважды. Земля подло вспыхнула под голыми ступнями, будто сотнями раскаленных головешек впиваясь в живую плоть, отзываясь в каждой косточке самой мелкой.
Или не готова была принять меня, чужую?! Или не ждала уже вовсе?!
- Макошь Матушка, пощади! – взвыла я не своим голосом, вскидывая руки, словно бы они могли развернуться белоснежными крыльями и оторвать от тверди, отторгавшей меня так жестоко.
Тряские ломкие колени подогнулись, но Белый Князь был уже рядом. И сомкнулось кольцо сильных рук, забирая скорбь без остатка. Слезы глупые не хлынули, нет - взорвали меня изнутри, неся видно последнее очищение, я уткнулась лбом в прохладные кольца кольчуги. Двуликий тихо гладил вздрагивающие плечи, но молчал. Так мог приласкать, заслонить, уберечь только брат родной, да не то, что Живень… Из одной колыбели!
Я бы вечно стояла вот так!
Он взял меня за подбородок, заставил смотреть в глаза, бесконечно тонуть и в их теплой темной глубине.
- Больно, - только и прошептала я.
- Рождение – боль, - он улыбнулся грустно, еле дрогнули уголки тонких губ.
А и могло ли статься иначе?! Меня не было вовсе, а теперь я вернулась. Или уже не я… Жизнь и смерть тесно сплелись меж корней прОклятого дерева, застрявшего где-то ровно по середине…
Двуликий жадно смотрел, словно силясь найти, что-то в моем лице и не мог. Мне показалось, но только на миг - о чем-то важном смолчал и никогда уже больше не упомнит о чем…
Лесной Князь легко подхватил меня на руки и почти тот час же, звездная круговерть истово засверкала вокруг. Я только успела взглянуть на могучее дерево, жадной рукой рвущееся в облака и на веки привязанное к тяжелой земле. Увидеть в последний раз, чтоб запомнить это место, к которому не ведут больше людские тропы, навсегда сохранить и никогда не забыть, кем на самом деле была. Поблазнился расплывчатый силуэт, размытая тень, прислонившаяся к стволу, бессильно и жалко вскинувшая тоненькую руку на прощание…
***
Тишина противно звенела в ушах. Мы стояли рядом у теплого жертвенного камня, на той самой поляне, куда меня, смешно поминать, принесли на откуп. Солнышко глядело высоко в чистом безоблачном небе, но под лапами мохнатых елей струились густые прохладные тени. Сейчас они не таили угрозы. Я знала.
Меня вдруг обуяла жажда делать что-то. Все равно! Лихорадочно рваться, бежать, трудя ретивое сердце, спавшее казалось добрую сотню лет. Словно раньше не было его вовсе, а теперь вот очнулось и не знало чем полниться и гореть. Не могу сказать лучше. Никогда не умела!
Князь легко посадил меня на нагретый, выщербленный ветрами край жертвенника, молча, расстегнул серебреную фибулу, изукрашенную странной резьбой, и снял свой огромный плащ. Накинул его на мои вздрагивающие плечи, прикрыл стыдную наготу. Белоснежная шкура неподъемным грузом навалилась, не удержалась и соскользнула мягкой шуршащей волной, осела на камне блестящим меховым облаком – оберегом.
Я поняла, что Княже непримянет уйти и оставить глупую здесь одну. Люди чурались меня, и кромешники не назвали своей, потому что под тонкой кожей билось живое теплое сердце.
Я вцепилась в широкое плечо, норовила заглянуть еще хоть раз в темные очи.
- Разреши служить тебе! Вовек не забуду… Собакой стану сидеть у твоих ног!
Он посмотрел на меня долго. Кивнул.
- Послужишь. Сначала князю человеческому. Потом мне.
Я не расцепила пальцев.
- Не пойду к людям. Чужая я там.
- Сами придут и попросят. Пойдешь.
- Хочешь, отцом тебя стану почитать? Хочешь, братом? Хочешь…
Князь усмехнулся невесело, да и прижал меня к себе. И тут только мне достало понять, что под броней вздымается грудь, бьется могучее сердце.
- Скоро явит себя новый Бог. Старые будут забыты, а мы потеряемся на невидимых тропах. Никто не затеплит нам очага, не обогреет в стылой ночи. Наше время уходит, - Двуликий говорил тихо, устало.
Придет новый Бог и прОклятое дерево никогда не дотянется до небес, и гордый витязь заплутает в кромешном, зимнем, морозном лесу…
Обида и злость затопили меня.
- Нет! Никогда не забуду твоей доброты, Княже! Не забуду тебя! Не предам!
Он вздохнул, разжимая руки, отступая на шаг.
- Не забудешь… И сын твой не забудет. Его судьба плетется на кромешной крови. Велик будет воин… Даже если и вырастит его землепашец!
Горечь в его словах полоснула вернее меча. Моя рука под плащом дернулась к животу, плоскому, словно оструганная доска.
Мне так много хотелось сказать, мысли рвали очнувшуюся сызнова душу. Но вместо того я опустила глаза и молвила просто: « Устал по траве…»
- По снегу было бы легче, - согласно кивнул он, еще отступая. – Тебя ищут. На Этой стороне и дня не прошло, Неждана.
Я встрепенулась. Двуликий покинул меня, исчез словно блазень развеянный жгучей пургой. И в тот самый миг я поняла, что за подарок он мне преподнес, и глаза защипало, и стало нечем дышать.
Князь дал мне имя.
Всегда то для него затеплю добрый огонь, пусть даже явятся толпы новых Богов!
Надо ли говорить, что я вовсе не испугалась, когда послышался треск сучьев в ельнике, словно гнали меж корявых стволов стадо крутобоких бычков. Послышались голоса и один – злой и тревожный, вырвал мигом меня из раздумий.
Ветви жалобно зашуршали зеленым пологом, когда на поляну высыпали люди – не меньше десятка. Я беззаботно забавилась зрелищем, сидя на жертвеннике в самом центре древнего священного капища, окруженная мрачными дубовыми стражами, напитанными кровью и древней волшбой.
Впереди со стонами и всхлипами еле тащил ноги Первак, подгоняемый Добромиром, на одном локте, которого повисла толстая кривая баба, смешно семенящая за его широкими шагами, подвывающая не своим голосом, молящая пощадить. Сзади угрюмо плелись еще человек семь, в которых я узнала родичей тощего душегуба и пару работников с большакова двора.
Добромир был страшен. Я не знала его таким. Ярость кривила чистые правильные черты. Рукава льняной рубахи, закатаны выше локтя. На груди темные пятна. Подумала – уж не прибил ли кого ненароком. Он отвесил стонущему Перваку страшный подзатыльник – мало душу не выбил. Тот упал, забарахтался в мокрой, искрящейся солнцем, траве.
- Где она?! Отвечай! – могучие руки вздернули лежачего с земли, затрясли, словно осиновый лист на стылом ветру. Кривая упала на колени, захлебываясь слезами.
- Не убивай, батюшка, кормильца! Обознались! Не убивай!
Я смотрела на все это, и странное женское довольство с теплом пополам разливалось во мне.
Искал…
Растрепанная баба, валявшаяся стыдно в ногах у старейшины, увидела меня первой, побледнела страшно, выпучила единственный глаз, замычала. Добромир метнул взгляд на камень, да так и застыл. Люди медленно опускались на колени, а я отстраненно думала – что их больше всего испугало: то, что я - убитая оказалась жива, или огромная белая шкура на волчьем священном камне, или мои русые волосы, струившиеся пушистой волной, мало не до самой земли...
Добромир ступал тихо, словно не веря, протягивая сильные горячие руки.
Как же он испугался, как ругал и клял себя, прознав про мою погибель…
Остановился совсем рядом. В глазах радость, солнце и боль.
Я выпростала руку из складок плаща. Коснулась белыми пальцами, протянутой мне твердой ладони, знавшей любую работу, а может и рукоять жадного до крови меча… Умевшую верно быть легче перышка и нежнее никогда невиданного тонкого шелка… Может и так…
Он не видел во мне сейчас волхвы, сидящей на белой шкуре зимнего зверя, такого огромного, какого не бывает в самых щедрых лесах.
- Пойдем… - прошептали вмиг пересохшие губы.
- Не пойду, - тихо ответила я.
( к сожалению без беты
)
...