Розовые пузыри

Gen-T: 18.08.16 13:56

 » Розовые пузыри  [ Сборник ]

Однажды, в бытность мою военным, я по службе был переведен в небольшой крымский городок, и уже вскоре сполна хлебнул прелестей курортной жизни.
Как оказалось, расквартированием служивых людей никто из тех, кто обязан был это делать, особенно себя не напрягал. То есть вообще. Считалось, что ты должен благодарить Бога и ниже Его стоящих начальников за то, что тебе позволили сюда приехать. Поэтому вопрос поиска жилья был организован по принципу: спасение утопающих - дело рук самих утопающих, и этому принципу я следовал следующие три месяца, пока наконец не удалось снять пол-дома у одного баптиста.
Небольшой дом, небольшой сад, удобства во дворе - что еще нужно, чтобы объединиться с семьей и встретить весну? Весна, к слову сказать, в тот год была бурная, ранняя,теплая, обрушившая на нас, неподготовленных, шквал персикового цвета. Боже, мне кажется, что такое ощущение весны, легкости, счастья и хрустальной чистоты возможно только в раю.
Быть может, мы были ошеломлены тем буйством природы еще и потому что приехали с Дальнего Востока, где весенние процессы организованы и протекают совсем по-другому.
На чердаке этого дома и был мной обнаружен небольшой, обитый железом полосатый сундучок. Надо сказать, что поначалу я использовал его для того лишь, чтобы к его замку привязать капкан, которым собирался ловить крыс, водившихся в доме и по всему двору во множестве и изрядно нам досаждавших. В первый же день попался в капкан громадный седой крыс, который стал бросаться на меня, едва я к нему приблизился, и слава Богу, что капканы мои были оснащены прочными металлическими тросиками. В общем, с крысом удалось справиться только посредством большой палки, и только после этого я, любопытства ради, заглянул в сундучок.

Сундучки, позабытые на заброшенных, населенных крысами чердаках тем и хороши, что в них могут оказаться прелюбопытные вещи. Мой сундучок исключением не стал. Он почти под крышку был набит старинными елочными грушками. Сразу бросился в глаза золоченный орех размером со стеклянную литровую банку, соответствовавший литрушке не только размером, но и весом. Я осмотрел сундучок снаружи: по углам он был весь обит железом, что и уберегло его от проникновения крыс вовнутрь, как они ни старались, что было видно по следам зубов на железе.
Под задней стенкой, обложенный игрушками, лежал хромовый офицерский сапог,плотно набитый свернутыми в трубку листами бумаги. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это старые пожелтевшие рукописи, чей-то забытый писательский архив. Никаких указаний на автора, его имя или фамилию я не нашел. Но рукописи явно не принадлежали баптисту, сдавшему нам помещение внаем, тот занимался выращиванием тюльпанов и продажей их на рынке, и был максимально удален от творчества. Ну, не тот типаж. А я в то время уже что-то такое пописывал втихаря, поэтому загорелся тот архив разобрать, а вдруг какой шедевр обнаружится? Словом, когда мы через полгода съезжали с квартиры, сапожок с архивом съехал вместе с нами. Да, признаюсь. А еще через полгода баптист продал дом и со всем семейством, как гонимый за веру, уехал в Америку. В "Калихфорнию", как сообщил он знакомым. После чего угрызения совести по поводу сапога и его содержимого меня окончательно перестали беспокоить.
Следующие года четыре мы меняли одну квартиру за другой, почитай раз в полгода, пережив больше десятка переездов, каждый из которых, как известно, равнозначен пожару. И правда, пламя переездов сожрало немало нужных нам вещей, но сапожок чудом уцелел в том огне. Вот только оказался позабыт и позаброшен на долгие годы. Лишь недавно я вновь на него наткнулся, и очень обрадовался новой встрече со старым знакомцем. Кроме того, яч подумал, что теперь-то уж точно есть  шанс дать вторую - или даже первую - жизнь рукописям, которые хоть и не являются шедеврами, но и забвения, как мне кажется, не заслуживают.
Все тексты, которые я уже разобрал, пронизаны наивной романтикой, жаждой любви и искренними чувствами юности - всем тем, что мы, увы, с возрастом теряем безвозвратно. Романтики в текстах много, иногда слишком много, поэтому все публикую под тэгом "Розовые пузыри".
Кому не нравится такое чтение- тот не читает, но каждый желающий может прикоснуться к незамутненному роднику чувств юности.
Все просто.


  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Gen-T)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 27.10.2016

...

llana: 18.08.16 14:13

Привет, Ген!
Судя по елочным игрушкам, рукописи родом из годов так 50-60-х.
В любом случае, думаю, встретиться с юностью, полной романтики, будет приятно и интересно.

...

Gen-T: 19.08.16 06:46

llana
Привет!
Ну, рукописи родом из 80-х, на некоторых даже стоит год написания,
а вот елочные игрушки действительно старше...
В любом случае надеюсь, что чтение доставит удовольствие,
и сегодня постараюсь разместить рукопись первую...

...

Gen-T: 19.08.16 20:41

 » Рукопись 1 Слишком долгая ночь для веселья

                     СЛИШКОМ ДОЛГАЯ НОЧЬ ДЛЯ ВЕСЕЛЬЯ
                                   ( УБИТЬ ЛЮБОВЬ )
 
Тихо кружился вечер.
              Было все: и звездный разлом неба над головой, и горение снега, и
потягивание мороза, и кружева поземки...
              Мир казался нереальным, волшебным, неповторимым – словно в дыру в портьере смотрела на сказочный бал.
Мир был соткан из быстротечной прелести мгновений.
Что-то сталось с нашим миром.
Дом был полон гостей, и она не чувствовала себя одинокой.  Совсем-совсем… Само пространство протягивало к ней руки. Все излучало тепло.
В дальнем, самом дальнем  углу сидел милый юноша, не отводя от нее влюбленных глаз. Его взгляд был приятен, он ласкал, смущал незащищенную плоть души – хотелось отдаться этому чувству.
Но было и иное.
Был такой день!
И дымка нереальности укутывала его.
Искристость света. Музыка, смех, звон хрусталя – все доносилось, словно издали. Серебряный звон в ушах – это от счастья.
Хотелось петь, хотелось ходить колесом.
«Боже, - шептала она, не понимая себя. – Боже!»
Пробегая мимо зеркала, остановилась. Ослепили огромные сияющие глаза. Горели щеки, светлой плазмой разметались волосы. Но что же сделали они с ее ушами!
«Здорово!» - крикнула она и засмеялась. Помахала рукой своему отражению.
Чудесный мир зеркала был ее миром, был вокруг нее, был в ней – она сама была его частью.
Ну, вот, все в сборе, можно начинать.
Праздничный стол собрал вместе и объединил всех, кого любила она.
Гейзером ударило шампанское – и заструилось, спеша в плен хрусталя.
«Друзья мои, - с бокалом в руке поднялся отец, - друзья. Посмотрите на это сказочное существо, - он указал на дочь, - она только что родилась. Она – новая жизнь, и сама еще не понимает этого…»
«Не понимаю!» - подтвердила она, смеясь.
«Каждый год случается это чудо, и каждый год по-своему, - продолжал отец. – Но сегодня особенный день…»
«Да, да, - смеялась она, - особенный…»
«Сегодня уже можно сказать, - говорил отец, - что родился человек. Самостоятельный, полноценный, совершеннолетний человек.  Поднимем же наши бокалы за рождение этого человека, - и за судьбу, которая не противиться этому!»
«Ура!» - закричали все, вставая.
Запел свою звонкую песню хрусталь. Где-то в пространстве вострубили фанфары. Ночь, словно навеселе, ласково улыбалась за окном.
Вдруг ворвался посторонний звук – и все стихло.
Звонок.
Звонили у двери.
Мама, сидевшая за столом ближе всех к выходу, выскользнула в коридор.
Гости замерли с поднятыми бокалами в руках.
«Ну, почему же, - думала она, - кто-нибудь всегда приходит так не вовремя!»
В глазах ее билось нетерпение – и, вместе с ним, ожидание продолжения  праздничной сказки. Ведь в этот вечер все должно быть необычно, иначе, чудесно.
Открылась и вскоре, хлопнув, закрылась входная дверь. Возвратилась мама.
«Не знаю, кто это был, - сказала она несколько тревожным голосом. – На площадке было уже пусто, только под дверью лежал  конверт. Тебе…
Она протянула послание дочери.
На ладонь ее прохладным плоским телом лег обыкновенный белый конверт. Надпись – ее имя синей вязью, и больше ничего.
Сердце бешено заколотилось и оборвалось.
«Хочешь, я посмотрю, что там!» - спросил отец.
«Нет, сама, сама…»
Она разорвала конверт нервным движением, слегка дрожащими руками. Она очень старалась казаться равнодушной. Но она никого – и себя – не обманула.
Она не знала, от кого было письмо.
Это был совершенно незнакомый человек.
Совершенно незнакомый почерк.
Совершенно незнакомые, совершенно невозможные слова.
«Любовь моя! – читала она. – Вы меня совсем не знаете – и не узнаете никогда! Тем не менее, я Вас люблю! Люблю так, как только может любить человек. Вы – моя судьба, но никогда мне не стать судьбой Вашей, как бы мне ни хотелось.
А я мечтаю быть искрой вина, что золотится в Вашем бокале – и причиной Вашего веселья и Вашего счастья в этот вечер.
А еще, я хочу, чтобы Вы никогда не знали печали, пусть будет немного грусти – это ничего.
Пусть будет судьба к Вам благосклонна.
Пусть будут ветры с Вами благодушны, и пусть несут они Вас на крыльях своих, куда Вы пожелаете сами.
Пусть глаза Ваши радуют все краски земные.
Пусть звездное небо будет венцом в волосах Ваших.
Пусть никогда не идет дождь, если Вы оказались без зонта.
Пусть все черные коты сидят смирно, когда Вы идете по улице.
Пусть тьма ночная не скроет от Вас пути.
Пусть почта приносит только те письма, которых ждете Вы.
Пусть не будет незваных гостей в доме Вашем.
Пусть время не касается Вас своей рукой.
Да увидите Вы внуков своих мужественными и сильными.
Что нужно для счастья – пусть будет все!
Счастья Вам, любимая! И да сбудется все!»
 
И никакой подписи, никакого знака.
«Как странно!» - сказала она, погрустнев.
«Странно, странно», - согласился отец.
«Но кто же это?» - спросила мама.
«Не знаю. Я не знаю», - сказала она.
«Но как же прекрасно!» - вздохнули гости.
«Веселимся, дочка!» - вновь поднял бокал отец. – «Вся ночь впереди у тебя. Ночь для веселья. Самая долгая ночь в году, и она твоя! А про автора письма не думай, забудь. Раз его нет за этим столом, значит он не с нами, значит он не наш».
Она ненароком взглянула на дальний конец стола, за которым сидел милый юноша. Глаза его были тревожны.
«Уж не он ли?» - подумала она мимолетом и тут же отмахнулась от странной мысли. И – забыла.
И вновь вечер раскрыл объятья и полонил всех. Все-таки это был волшебный вечер, а это значило, что его чарам противиться нельзя.
Снова мерцание света, музыка, смех, качание вселенной под ногами.
Ее не оставляли одну, не отпускали ни на миг, тормошили, теребили, смешили,
веселили… Но, когда в кружении танца в поле ее зрения оказывался белый конверт – там, на подоконнике, ей становилось очень грустно.
Наверное, то была грусть по тому, чего не было, чего не доставало ей даже в этот сказочный вечер.
« Да кто же это? Кто это может быть?» - смущала она себя вопросами. Но ни память, ни интуиция, ни какое другое чувство не подсказывали ей ничего из ее реальности. Она даже попробовала пофантазировать на тему, однако  ее воображение оказалось бессильным пробиться в область, ему не ведомую.
 А ночью, когда разошлись гости, она всплакнула от неясной причины.  Потом, обессиленная, уснула,  и ей приснился счастливый сон. Сон про счастье, о котором знала лишь ночь. Но поутру ночь неслышно отступила в свой неведомый никому дом, и забрала свое знание о счастье с собой.
О счастье осталось лишь воспоминание.
Смутное и тревожное.
Так закончился волшебный вечер, и иссякла проследовавшая за ним ночь, и никогда уж больше не повторились, как не повторяется ничто в нашей жизни. Как туманное недоразумение после них остались лишь очарование, чудо и тепло бесценного подарка.
И это не мало, согласитесь.
Жизнь, конечно, продолжилась, и ничего удивительного в том нет – она, как правило, всегда берет свое.
Где-то, быть может, рождались новые миры, потрясали глубины мироздания неведомые взрывы и катастрофы, а планета наша жила своими и заботами овладевших ею людей. День неизбежно приходил на смену ночи, и весна, в конце концов, всегда побеждала зиму. Природа делала свою работу, и никто не задумывался, никому просто не было дела до того, почему это так.
Солнце согревало каждого, кого можно было согреть, и люди привыкли к его милости.
Она тоже жила, как все: радовалась солнцу, подставляла лицо ветру и любила теплый летний дождь.  Время жизни текло незаметно, не задевая, не раня ее. И в сорок, и в пятьдесят лет она оставалась такой же юной, как и в двадцать пять. Лишь янтарной густотой мудрости наполнились ее карие когда-то глаза, и, в соответствии с новым содержанием, стала она спокойней да сдержанней в проявлении своих чувств.
Были, конечно, куда без них, утраты и разлуки, были беды и неудачи, но она научилась относиться к ним философски: жизнь есть жизнь – и все невзгоды, уходя, оставляли в ее душе лишь след легкой грусти.
Одно только не давало ей покоя, ибо никогда она не могла забыть – и не пыталась – того давнего своего, сказочного дня рождения. Слова, картины, хрустальный звон и сам аромат его были пощажены временем в воспоминаниях. Слова же чудесного поздравления врезались в память навечно. Но и сам листок, пожелтевший и хрупкий, она бережно хранила.
Кто же был ее добрый гений? Так и не узнала она никогда. Никогда больше он не напомнил о себе. Но, странно, она всегда чувствовала его присутствие где-то рядом, поблизости. Он был с ней, он всегда был подле нее. Она чувствовала, она знала, что все ее дела и поступки поддерживал и одобрял он.
Он оберегал ее сон, охранял ее саму.
Да, она давно заметила, что все его пожелания сбываются день за днем.
Никогда, ни разу черная кошка не перебежала ей дорогу.
Ни разу не подшутил над ней дождь.
Ни разу не застала врасплох ночь.
Ожидаемые ею письма приходили всегда вовремя, а незваные гости никогда не переступали порога ее дома. Она благополучно вышла замуж, между прочим, за того самого милого юношу, который молча ел ее глазами во время памятного праздничного застолья. Были у них и дети, и, со временем, внуки.  Словом, судьба была к ней вполне благосклонна.
Но за что ей выпало такое счастье? Она не понимала… И еще, она очень устала от этих вопросов, на которые у нее не было ответов. Другая бы успокоилась, и просто жила в свое удовольствие, а она… Она давно уже устала от благополучия  жизни.
Однажды забежала к ней ее старая подруга.
На минутку, на чай.
Лицо ее было чрезмерно возбуждено, это бросалось в глаза сразу, сквозь желтизну кожи на щеках пробился румянец, седые, подкрашенные волосы растрепались. Подруга тяжело дышала – так всегда бывает, когда пожилой уже человек пытается бегать по лестницам, вниз или вверх – все равно.
Подруга с разбегу чмокнула ее в щеку и, отстранившись, залюбовалась.
«Ну, что тебе сделается, скажи, пожалуйста!» - восхитилась она. – «Время тебя не берет, не хочет. Ты чисто еще девушка, под венец идти можно!»
Она не любила подобные разговоры, поэтому недовольно отодвинулась.
- Ну, будет тебе глупости говорить!  
- Почему глупости? Правду говорю, – обиделась подруга. Однако сразу забыла про обиду и заторопилась. – Ну, ладно, ладно, не ворчи! Я к тебе по делу. Ты знаешь, в моем доме, прямо на моей лестничной площадке, в квартире напротив жил мужчина, нашего возраста, одинокий…
- Да откуда же мне знать?
- Ну, как, я тебе рассказывала.  Ты забыла просто!
- Да нет же!
- Впрочем, неважно. Сосед этот умер третьего дня…
- Царствие ему небесное! Я-то тут при чем?
- Ох, ну погоди, не торопи… Понимаешь, холостячил он, сосед то есть, всю жизнь. В этом, хоть и не пристало так говорить  о покойниках, дураком он был порядочным.  А то и еще хуже, прости Господи. Столько женщин, незаслуженно одиноких, вокруг, а он… Ладно, Бог ему судья, и что было, то прошло. Жил бобылем, и умер в одиночку, ни родных, ни друзей.  Смерть сама по себе штука прескверная, а такая – и вообще никуда. Хуже всего то, что позаботиться и снарядить его в последний путь, по-христиански, некому.  Кроме меня – некому, мне придётся все делать самой. Да, а кто еще? Сосед же. Вот я и подумала… Одной мне тяжело, может быть, ты мне поможешь?
- Почему я? – спросила она.
- Ну, я просто подумала, что ты сможешь, - нервно пожала плечами подруга.
- Хорошо, - неожиданно для себя согласилась она. – Я приду.
 
Покойник не вызвал у нее ни сочувствия, ни сожаления – только подтверждение того факта, что жизнь есть жизнь, и что рано или поздно она вот этим и заканчивается. Для всех, без исключений. Равнодушно скользнув взглядом по его сморщенному восковому, судя по всему, никогда не бывшему красивым лицу, она стала осматривать квартиру.
Да и что там осматривать, одна комната всего, и обстановки никакой.
- Небогато жил покойный-то, - заметила мимоходом.
- Да, не жировал, - с готовностью отозвалась подруга. – Интересно только, на что он зарплату тратил? Не пил совсем, курил, правда, это да. Сколько его помню, всегда с сигаретой был, всегда дымил. А вот с женщинами и вовсе врозь. Не любил он, похоже, нас почему-то. И так всю свою жизнь. Как так можно?
Подруга продолжала говорить еще, но она уже не слушала болтовню старой одинокой женщины, прекрасно зная, что может услышать. Прохаживаясь вдоль стен, она разглядывала развешанные на них старые фотографии. Их было на удивление много. «Вот, вот на что тратилась его зарплата», - подумалось ей.
Лица, лица, лица… Сотни, наверное, незнакомых ей и, быть может, уже переставших существовать  людей. Пейзажи, которыми она никогда не любовалась, города, в которых никогда не была. И вряд ли уже побывает.
Внезапно почувствовала, что ей стало трудно дышать. От покойника исходил тяжелый, сложный запах. Потянувшись, открыла шире форточку. Приняла горячими щеками прохладный поток.
Когда вновь обратилась к фотографиям, заметила, что на них уже бросила отсвет близкая смерть, лица выглядели скорбными, города были сплошь городами печали.
Жутко…
Отвернувшись, она закрыла глаза и глубоко вдохнула, набрав полные легкие воздуха, того  какой был. И наконец, исполнилась решимости совершить то, ради чего ее сюда призвали.
Проходя мимо комода, машинально подняла лежавшую вниз изображением  седую и мутно-расплывчатую от старости фотографию. Привычно отметила, какая изящная по темному дереву рамки вилась вязь узора.
Она вгляделась в фотографию, которая чем-то вдруг притянула ее – и вскрикнула. Словно потянулась к бутону розы, а наткнулась на шип.
С фотографии сквозь дымку, сквозь наслоения времени смотрела…  она сама!
Светлые волосы, легкое платьице, солнце бьет в глаза и пароход… Господи, когда же это было?
Дрожащими пальцами  она выцарапала фотографию из рамки. На обратной стороне прочла:
Згар, июль 19…года
Выцветшие чернила, жесткий и колючий, как ветка чертополоха, почерк.
Да-да, это было как раз в июле. После третьего курса, по окончании сессии вся их институтская кампания каталась на пароходе. Странно, но он (она имела в виду покойного) никогда не был в их кампании.
Она снова вгляделась в далекое, неживое лицо. 
И с трудом, постепенно что-то узнаваемое проступило в памяти.
В тот день он стоял на палубе, поодаль, и не сводил с нее глаз. Тогда многие смотрели на нее пристально, и совсем не из любопытства.  Почему, собственно, тогда? Не только… Ах, да… Ну, зачем ей был еще один воздыхатель?  Лето, молодость, счастье, свобода, и предчувствие любви. А этот был чужим, и она его совсем не хотела. Тем более что он был, и тогда был некрасив, и значительно, как ей казалось ниже ее ростом. Ну, почему он смотрел все время? Зачем?
«Ах, как печально, должно быть, смотреть все время вниз, под ноги. Там все такое серое, плоское, сырое…» - сказала она тогда.
Зачем она это сказала?
Как и рассчитывала, он услышал, ведь он ловил каждый ее жест, каждое слово. Помнится, он побледнел тогда, отвернулся. Но перед тем сказал что-то, кажется, про звезды. Чудной.
И, да, у кого-то там был фотоаппарат.
Она снова посмотрела на опознанного наконец незнакомца, на мертвого призрака из далекого детства.
Его лицо теперь было лицом смерти, а что можно сказать о ней? Она безобразна, или, наоборот, прекрасна? Кто возьмется судить? Кто возьмет на себя такую смелость?
То же и о росте. Вот, он лежит, и явно уже никогда не встанет на ноги, и что, он низок или высок? Как можно оценить?
Да и дело ведь совсем не в этом.
Скомкав фото, она вышла прочь из квартиры, не взглянув на бывшего ее хозяина, не слыша возгласов подруги и никак не отвечая на них, разумеется.
Дома прилегла на диван, укутала ноги пледом  и, откинувшись на подушку, затихла. Думала, вспоминала.
«Значит, это он и есть, ее ангел-хранитель. Значит, он любил меня всю жизнь, свою жизнь положил за мою. Он сделал ее такой. Он… благодаря ему я была счастлива столько лет…»
Она задумалась, глубоко, как в последний раз. И словно сделала затяжку, от которой закружилась голова. И голова действительно пошла кругом.
«Была счастлива?»
Она быстро раскинула пасьянс своей жизни, внимательно перебрала по эпизодам, по воспоминаниям карту за картой.
Рассматривала, оценивала.
Всех мастей было поровну в ее колоде, как и должно быть.
Она пролистала от начала свою жизнь, лишенную тревожных переживаний; помянула детей, отдалившихся и начавших , как ей казалось, уже забывать ее; вспомнила, как много и легко изменяла мужу, пока в этом была хоть какая-то новизна.
«Счастлива?  О да, конечно. Кто бы сказал иначе? От ее счастья впору уже очнуться. В могиле? Нет-нет. Вот теперь-то у нее появилось дело. И все время, что ей осталось дышать, все оставшиеся дни и ночи она будет упиваться тем, что получила сегодня».
Она забылась в тяжелом сне, и во сне ее рушился мир, в котором она была одна, чужая и далекая для единственного человека, который видел ее другой.
Она забыла, что такое любовь.
Но это не имело никакого значения, потому что теперь от нее ничего уже не зависело.
 
Декабрь 1983 года

...

llana: 24.08.16 23:19

Привет, Ген!
Спасибо за "Долгую ночь..."
Грустная на самом деле история. С юности она поверила, что чья-то любовь хранит ее и помогает. И всю жизнь жила с этим, уверенная, что счастлива. И вдруг осознание, кто же был этим ангелом-хранителем, и что его любовь принесла самому, и кем она была для него, открыло глаза на эту ее "счастливую" жизнь. А все оказалось обычным... и ей просто иногда везло.
На самом деле я бы не хотела получить такое анонимное письмо и всю жизнь думать, кто это мог быть. Он был слаб. И даже не веря в себя, мог бы набраться смелости и объясниться. И попытаться построить свою жизнь. Но это была бы другая история. Он тоже жил в искусственно созданном мире.
А описано хорошо. И та ночь получилась действительно волшебной, звенящей и искрящейся.
Спасибо, Ген! Буду ждать новую историю.

...

Gen-T: 25.08.16 16:57

llana
Спасибо за внимание и понимание )
Что касается словечка "чисто", может быть, не спорю, не помню уже, ходило ли оно в том году.
Дата написания рассказа реальная, я его правил слегка, конечно, (и честно в том признался),
но не помню, было ли оно там, в тексте, или это я его воткнул...
И мне кажется, что словечко очень точное, и чем его заменить, равнозначным, но
литературным, не знаю...

...

Gen-T: 26.08.16 18:29

 » Рукопись 2. Антон и Анна

АНТОН И АННА

Уже стемнело, когда Антон, отработав смену, возвращался домой в один из отдаленных районов города. Впрочем, отдаленный для такого города, как Светлен-Русс – понятие относительное, потому что все его спальные районы практически вплотную примыкают к центру, а сам город из конца в конец можно пройти пешком за какие-нибудь два часа – не много по нынешним меркам.

Автобус был забит до отказа разношерстным людом, и Антон, испытав маленькое потрясение от такого его количества в столь неурочный час, уже давно перестал воспринимать вдавленный в застоявшийся воздух гул голосов. Старый трудяга-извозчик резко вздрагивал на просевших рессорах, и Антон всеми своими внутренностями, слившимися, казалось, с монолитным нутром людской массы, чувствовал каждый бугорок и каждую ямку на разбитой дороге.
Но вот и остановка.
Сделав выдох, Антон ткнул локтем в чей-то живот, втянув голову в плечи, ушел от удара никелированным предметом по ней, уперся плечом во что-то мягкое и податливое и вывалился из автобуса. Следом за ним на остановку выплеснулся клубок возгласов и мыслей:
- Проспал, черт!
- Ой-ой-ой! Куда же вы…
- …вот так и стойте…
- Я же вам не кровать…
- …давно за ним наблюдал…
- Тише вы, - пробормотал Антон, со сдержанным любопытством рассматривая то место на плаще, где еще минуту назад была пуговица.
Автобус ушел, и улица опустела.
Не сказав ничего больше, только вдохнув полной грудью прохладного чистого воздуха, Антон обогнул темневшие тут же кусты и маленькой тихой улочкой медленно побрел домой, с удовольствием ощущая под ногами не скользкую жижу, а надежную мерзлую землю. Голова его слегка кружилась, покуда из легких не выветрились последние остатки автобусной атмосферы. Он шел не спеша, наслаждаясь жизнью вообще, как вселенским феноменом, и связанным с ней своим бытием, и в тот миг, помнится, ему ни о чем не думалось. Вообще. Жизнь затапливала его ощущением своей полноты, душа его почти вошла в равновесие с окружающим миром, но когда, казалось, до полного слияния с ним оставался вдох или два, чей-то окрик, такой неуместный и несвоевременный, неожиданно прозвучавший в тишине, не дал достичь полной гармонии.
- Молодой человек! Эй!
Антон оглянулся.
- Это вы мне?
- Вам, вам. Пожалуйста!
На пороге открытой освещенной двери парикмахерской с горящей над ней соответствующей вывеской стояла, переминаясь с ноги на ногу, девушка в белом халате, накинутом поверх выглядывающего из-под него платья.
- Понимаете, - торопливо стала она объяснять, когда Антон подошел ближе, – закрывать уже пора, а тут мужчина какой-то зашел, в кресло уселся и уходить, похоже, не собирается. А я одна, и помочь мне некому…
Девушка была очень стройной, даже хрупкой, довольно высокой, с волосами, горящими расплавленным серебром в свете неона. Но лица на фоне светящихся дверей было не разглядеть, лишь абрис, силуэт. Девушка показалась Антону экзотическим, завернутым от холода в марлю цветком, занесенным сюда, в неподходящее совершенно место, неведомым ветром. Он вдруг испугался, что новый его порыв унесет ее еще дальше, с этого крыльца и из этой жизни, поэтому поторопился предложить ей войти, и сам спешно прошел следом.
Пройдя через небольшой зал ожидания с пустующими стульями вдоль стен, дверь направо из которого вела в женский зал, он попал в комнату еще меньших размеров, залитую ярким электрическим светом. В ней у окна перед одинаковыми зеркалами, умывальниками и тумбочками с принадлежностями, спинками друг к другу стояли два парикмахерских кресла. В одном из них, сильно съехав вниз по спинке и вытянув далеко вперед ноги, полулежал человек и не мигая пристально смотрел на бесконечность своих отражений в зеркале.
- Вот, полюбуйтесь, - указала из-за плеча Антона девушка. – Молчит и не уходит.
Антона поразил отрешенный взгляд незнакомца: тот словно не видел ничего вокруг. Он оглянулся на девушку и, наклонив голову, постарался ободрить ее взглядом. Потом, подойдя к запоздалому посетителю и положив руку ему на плечо, сказал ему:
- Пошли, друг. Нам уже пора.
Незнакомец вздрогнул от неожиданности прикосновения и резко оглянулся, однако в глазах его Антон не заметил ни тени испуга.
- Надо же! – удивилась девушка. - А я ему прямо в ухо кричала, но он словно ничего не слышал.
Мужчина в кресле мотнул коротко стриженой головой, словно прогоняя сон или какое другое визуальное наваждение, поднялся на ноги и, ни на кого не глядя, направился к выходу.
«Не по сезону одет ты, братец, - подумал вослед ему Антон, со смешанным чувством удивления и жалости провожая глазами удаляющуюся щуплую фигуру. – Неужели бродяга? Неужели они еще есть у нас?»
Незнакомец, кутаясь в худой пиджачишко, уже брел по тротуару за окном. Брюки были длинны ему, поэтому он разрезал штанины спереди, и они тащились за ним двумя грязными шлейфами, собирая и увлекая за собой окурки, обрывки газет, пивные крышки и всяческий другой мусор. Антон провожал его взглядом до тех пор, пока тот не исчез за кустом, из-за которого несколькими минутами раньше вышел он сам.
Убедившись, что бродяга удалился, Антон повернулся к девушке, и только тогда как следует рассмотрел ее. Алые припухлые губы, чуть вздернутый нос – ничего необыкновенного, вот только во взгляде явственно читалась некая напряженность.
- Вот и все, можете закрывать свой дворец на ночь, - улыбнулся Антон, и глаза девушки слегка оттаяли с ответной улыбкой.
- Да, спасибо, вы меня здорово выручили.
Антон пожал плечами:
- Ничего особенного…
Девушка засуетилась, запирая на ночь парикмахерскую и, казалось, совсем забыла про Антона. Почувствовав себя лишним, он спустился с крыльца и, оглянувшись, поинтересовался:
- Может, проводить вас домой? Чтобы вечер гарантированно закончился благополучно?
- О нет, не стоит. Я живу тут совсем рядом, пять минут идти. Не беспокойтесь, сегодня со мной больше уже ничего не случится, - беззаботно и решительно отшила его девушка.
- Как хотите, как хотите. До свиданьица тогда, - в тон ей ответил Антон и, кивнув на прощание, повернулся и пошел дальше своей дорогой, с удивлением ощущая в душе росток смутного беспокойства, взявшегося как бы ниоткуда и тут же приставившего к его горлу жесткий палец. Ощущение было таким, словно все время дышал холодным, и вдруг неожиданно попался глоток чересчур горячего воздуха. Сам он тоже жил неподалеку, но девушку этот факт, похоже, не интересовал.
Сутки спустя, проходя мимо запертых дверей парикмахерской, Антон испытал разочарование от того, что стройная девушка в белом халатике не помахала ему рукой с крыльца, как то совершенно беспочвенно рисовала его фантазия. Двери были закрыты, свет погашен.
«Никак, втюрился?» - спросил сам себя парень – и не испытал ни малейшего облегчения от того, что вопрос был поставлен правильно. Правильный вопрос, как верный диагноз, но он не пилюля, а лишь руководство к действию. Его юность генерировала тревогу и беспокойство, и это было правильно, и это было ко времени. Но юность не умела тревожиться дольше и сильней, чем необходимо, чтобы сотворить себе знак. Белый халат, словно парус на горизонте души, прохлопал на ветру, и от этого порывистого движения поднялась с нее и улетела прочь легким призрачным облачком пыль повседневности.
Повеяло праздником.
С неожиданной, с неведомой ему доселе стороны.
Это был бриз, легкий и бодрящий, Антон уловил его и подставил ему лицо. «Она будет моей!» - сказал он себе, не вполне еще понимая, что именно он имеет в виду. Но в душе его, затрепетав, уже завибрировала сладкая и тоскливая струна, и необходимость в каких-либо размышлениях и определениях отпала сама собой.
Что-то уже случилось с ним, и это что-то было ошеломительно. Это было уже не ощущение полета, а сам полет. Праздник в душе, шампанское и конфети.
Но тут же ему вспомнилось, с каким равнодушием девушка взглянула на него вчера при прощании, и радость его померкла. Ничего, принялся подбадривать он себя, надо просто сделать так, чтобы для нее всегда был праздник, когда она рядом со мной. Всегда.
«Что ж, - вздохнул он. – Осталось лишь сочинить праздник».
За этим занятием ночь для него пролетела тенью, чередой видений и образов, за которыми он все пытался угнаться, позабыв о сне. Зато утром он уже знал, что ему делать.
Поднявшись затемно, когда город еще спал, он наспех оделся и выскочил на улицу. Утро было тихое, но пасмурное. С серого неба над головой, как пыль с потолка, сыпалось что-то белое, на снег совсем не похожее, и легкими движениями воздуха сметалось в длинные ленты-полосы вдоль стен домов и бордюров мостовой. Антон поднял воротник, втянул голову в плечи и, упрямо подставив лицо несущимся ледяным крупицам, устремился осуществлять свой план.


В следующие два часа он побывал на вокзале, обошел все знакомые и не знакомые ему пивные, шашлычные и чебуречные, не забыл так же про пельменные, осмотрел всех на колхозном рынке, побывал на конечных остановках основных маршрутов городского транспорта, но того, кого искал, не встретил. И когда совсем было решил, что дело это кислое и ничего не получится, он увидел его.

Антон как раз вышел из троллейбуса и, с мыслью, что теперь уж точно можно топиться, подошел к парапету городской набережной. Глянув вниз на реку, он сразу увидел того, кто был ему нужен. Там, на гранитных ступенях у самой воды, сидел, обхватив колени руками, давешний бомж из парикмахерской. Он угрюмо смотрел на мутные волны вздувшейся реки и редко, лениво плевал в воду. Белая снежная пыль запуталась в его непокрытых волосах, так что он показался Антону поседевшим со времени последней их встречи.

Антон быстро спустился к реке и, присев на ступеньку рядом с мужиком, поздоровался:

- Утро доброе! Вы-то мне как раз и нужны!

Мужчина откинулся и окатил Антона диким взглядом. Потом вдруг вскочил и бросился наутек. Антон опешил.

- Эй, куда же ты?! Стой! – закричал он и бросился за беглецом следом.

Мужик путался в своих удлиненных брюках, но ловко противостоял этой неловкости и, резво переставляя ноги, как шарик катился вдоль набережной.

- Врешь, не уйдешь, - по-чапаевски подумал ему Антон и, сжав до скрипа зубы, прибавил скорости.

Расстояние между ними быстро сокращалось, но когда Антон уже было протянул руку, чтобы остановить временного лидера забега, тот неожиданно резко вильнул в сторону, видимо имея в виду повторить знаменитый заячий трюк и сбросить преследователя с хвоста, но к несчастью наступил на один из своих брючных шлейфов, запнулся и кубарем свалился на землю. Антон, не успев затормозить, споткнулся о скользящее перед ним по асфальту тело и, пролетев метров пять воздушным путем, на излете траектории сбил с ног стоящего к нему спиной полицейского. Тот рухнул, как подкошенный, словно то был не Антон вовсе, а вырвавшаяся покосить коса, не выпустив, однако, из крепко сжатых зубов дымящейся папиросы. С фуражкой же ему повезло меньше. Честно говоря, вовсе не повезло ему с фуражкой. Перехватив от того же импульса движения, она перелетела через парапет и весело плюхнулась на мглистую воду, словно не форменный головной убор, а реальная плоскодонка.

Первым, как то и должно было быть, вскочил на ноги представитель власти.

Первым делом он подбежал к парапету и, перегнувшись через него, убедился, что его фуражка все еще держится на плаву. Резко выпрямившись и повернувшись, он перекинул папиросу из одного угла рта в другой, выпустил через освободившийся угол густой клуб синего дыма и, яростно сверкнув глазами, процедил сквозь зубы:

- Так…

- Да, - согласился Антон, в свою очередь поднимаясь на ноги. – Не окажись вас здесь, еще не известно, где обрело бы покой мое тело.

- Плевать на твое тело! – взорвался полицейский и ткнул пальцем в сторону реки. – Это что?!

Антон, прилаживая на ходу к локтю вырванный при падении и болтающийся как клапан лоскут рукава, посмотрел в указанном направлении.

- А, это… Фуражка, - сообщил он тут же мысль по поводу увиденного, придав лицу невозмутимое недопонимание. – Плывет, река…

- Так точно, фуражка. Моя фуражка, - выдавил из себя полицейский. – И если бы не вы – оба – она сейчас не плавала бы там, как дохлая кошка в луже, а была бы там, где ей положено быть, и где она была до того момента, как вы – оба – изменили ее судьбу. И он для убедительности ткнул пальцем в то место, где положено быть фуражке, в свое темя. – Вот здесь она была и должна быть.

- А ты что разлегся? – обратил, наконец, свое благосклонное внимание полицейский на главного виновника случившейся катастрофы, который совсем не спешил принимать вертикальное положение.

Нехотя, бывший беглец поднялся на ноги.

- Иди сюда, - поманил его полицейский пальцем. – Давай, давай.

Потупив глаза и сильно смущаясь, но все же повинуясь неодолимой силе власти, мужчина двинулся ей навстречу . По мере его приближения, огонек недоверия в глазах полицейского сначала едва засветился, а потом разгорелся вовсю. Попав в поле действия этого огня, мужчина сразу осознал всю бездну своей провины и совсем стушевался.

- Держи ее! – вдруг закричал Антон, и бросился вниз по спускавшейся к воде лестнице.

Полицейский, проявив рефлекс, цепко схватил другого бегуна за руку.

Антон спустился к реке как раз вовремя. Именно в этот момент фуражка, влекомая медленным током воды, проплывала мимо лестницы, и случайный порыв ветра подтолкнул ее к ней на такое расстояние, что ее легко было достать рукой – что юноша и сделал с изящной ловкостью.

Отряхнув от воды фуражку, видавшую виды и потому, вероятно, практически не намокшую, Антон бережно отнес ее вверх на набережную и вернул полицейскому.

- Вот, пожалуйста, возьмите, - сказал он. – Ничего с ней не случилось, даже лучше стала.

Сержант насупился, но потянулся за фуражкой, выпустив при этом из рук бывшее в них до того тело, тут же свободно обмякшее.

- Ваше счастье! – пресек он дальнейшее обсуждение своего головного убора. – А куда это вы, собственно, так неслись? И кто такие? Документы?

- Да мы с Силантьичем на работу опаздываем, - торопливо принялся объяснять Антон. – Мы с ним на «Инструменте» работаем, в одной бригаде. Мы вообще родственники, он мне дядька. Вот мой пропуск, а он свой всегда на проходной оставляет, боится потерять. – Антон говорил и говорил, а вновь обретенный родственник его молчал, как рыба об лед, только все сильней тараща на него глаза. – Врачи говорят, что бегать по утрам полезно, вот мы и решили поактивничать.

Полицейский искоса взглянул на отставленный на вытянутую руку пропуск Антона, закрыл его и, похлопывая им по второй свободной руке, протянул:

- Работяги, значит. То-то я смотрю, одеты вы как-то… Теперь понятно, потому, как… Вам, я скажу как врач, надо активней умственно работать. Чтобы не было последствий, потому что. Это мой авторитетный вам совет. И наставление. Все понятно?

Антон только развел руками.

- А родственник что, немой? – спросил полицейский, указав пальцем на молчаливого мужика.

- Да он, это, с утра никак не разговорится. Пока чаю не напьется. – ответил за молчуна Антон. Молчун сглотнул и согласно кивнул головой.

Полицейский вновь подозрительно скривился в сторону мнимого Силантьича, но решил, что с него довольно, и вернул Антону пропуск.

- Ладно уж, - протянул, – дуйте. А то на смену опоздаете. И не бегать мне!

Антон бережно, но крепко обнял за плечи товарища по приключению – чтоб невзначай не бросился удирать снова – и, удалившись на приличное расстояние от занявшегося своей фуражкой полицейского, спросил:

- Что же это ты, братец, удирать от меня намылился? Реактивный ты мой!
Мужик покряхтел, словно перевернул тяжелую крышку ржавого железного сундука и таким же скрипучим голосом ответил:

- Так я думал, что ты тоже.

Это были первые слова, услышанные Антоном от него за все время их богатых на приключения отношений, но они никакой ясности не прибавили.

- Что – тоже? – справедливо потребовал Антон объяснений.

- Тоже из той конторы, - сказал беглец и кивнул головой в сторону оставшегося за спиной полицейского.
- А! – понял Антон. – Нет! Ты мне совсем по другому делу нужен. Эх, ты, Силантьич, Силантьич!

- Вот, к примеру, откуда ты узнал, что я Силантьич? – спросил мужик и мягко попытался высвободиться из дружеских объятий.

- Я? – удивился Антон. – А ты на самом деле Силантьич? Никогда не знал этого. Сымпровизировал на ходу, по обстоятельствам. Ну, стало быть, сам Бог велит тебе мне помочь. Ты помнишь, где мы с тобой в последний раз встречались?

Силантьич посмотрел на Антона снизу вверх из-под нависших жестких седых кустов бровей и проскрипел:

- Помню! Рожа у тебя, парень, приметная, таких конопатых еще поискать-попотеть надо.

- Замечательно! – рассмеялся Антон. Все складывалось прекрасно, и он не склонен был обижаться на разные колкости. – Значит, меньше объяснять надо. Я хотел бы просить тебя, Силантьич, чтобы сегодня вечерком, ну, скажем, минут за пять-десять до закрытия парикмахерской, устроился в том же самом, что и в прошлый раз, кресле.

- Зачем это? – насторожился Силантьич. – Какая мне от того польза?

- Мне это нужно, не спрашивай зачем. И не бойся ничего. Я снова тебя выведу наружу, ну, пошумлю немного – вот и все. Зато потом, конечно же, поделюсь с тобой частью своего материального достояния.

- Сколько? – тут же взял быка расчета за рога Силантьич.

- Три.

- Пять!

- Идет! – согласился Антон и протянул визави руку. Силантьич серьезно посмотрел на юношу, вытер десницу о подол пиджака и принял пожатие.

– Пошли, перекусим где-нибудь, - звенящим от радости голосом сделал предложение Антон, и Силантьич не стал от него отказываться.
На работе Антон отпросился уйти на час раньше, и за тот же час до назначенного срока занял наблюдательный пункт в телефонной будке у дома напротив парикмахерской и с нетерпением принялся ожидать появления Силантьича. Нетерпение его оказалось субстанцией материальной, оно пьянило кровь и шипело в ушах, как шампанское.
Было прохладно. В небе тусклым фитилем тлела луна, вокруг нее клубились и заворачивались седыми кудрями сумерки, но вверх не шли, а сразу опускались на землю. Вид ночного светила не добавлял Антону оптимизма, напротив, подмешивал к радости ожидания встречи чувство неизъяснимой тревоги, от которого он ежился гораздо сильней, чем от порывов студеного ветра.
Время тянулось медленно, как загустевший клей из банки, но, в конце концов, оно выдавило из настоящего весь срок ожидания без остатка, о чем честно известили Антона стрелки его наручных часов.
Из своего убежища Антон отлично видел, как, возникнув, словно ниоткуда, у дверей парикмахерской, Силантьич нервно озирнулся и вошел внутрь, а через некоторое время на крыльце появилась она, девушка в белом халатике, и стала беспокойно смотреть по сторонам.
Пора!
Антон несколько раз глубоко вдохнул, разминая тем самым и заставляя пошевеливаться замершее было в груди сердце. Выждав еще несколько секунд, он оттолкнулся от своего убежища и направился через улицу, прямо на белый халат, пытаясь по дороге придать своему лицу невозмутимое и равнодушное выражение. Что было не так уж легко ввиду подымавшегося в душе ликования.
Но, видимо, не судилось ему сегодня познать радость победы. Что-то пошло не так, судьба сдала не те карты.
Раньше, чем успел он дойти до середины отделяющего его от девушки расстояния, раньше, чем успел осознать, что план его рушится, рядом с ней выросла невесть откуда появившаяся сутулая фигура.
- Постойте! – услышал он голос девушки. – Молодой человек, можно вас на минутку?
- Ну, что такое? – притормозив, недовольно вопрошала фигура.
- Вы не могли бы мне помочь? Здесь один человек… Пора закрывать, а он не уходит, - боясь, что, оказавшаяся молодым человеком фигура уйдет восвояси, заторопилась с ответом девушка.
- Что, пьяный? – спросил молодой человек и посмотрел на часы.
- Да вроде нет, бродяга какой-то. Уселся в кресло и сидит себе, греется, - успокоила его девушка.
Молодой человек еще раз взглянул на часы, вздохнул и протиснулся в парикмахерскую мимо посторонившейся девушки.
- Черт! – выругался Антон и от досады плюнул. – И откуда этого буйвола принесло!
Тем временем неожиданный помощник осторожно, с опаской приблизился к дверям мужского зала, но, увидев щуплую фигурку замершего в кресле Силантьича, расправил плечи. Он уверенно, по-хозяйски оглянулся, и тут, впервые на свету разглядев лицо стоявшей за ним девушки, замер. На круглом и гладком его лице обозначилось непроизвольное движение мускулов – так человек уловив запах стряпни из кухни непроизвольно глотает слюну.
- Эй, дядя! – вновь оборотившись к Силантьичу, зарокотал он. – Ты что это расселся тут? Нехорошо, когда кто-то вроде тебя сидит в то время, когда Александр Эжбицкий стоит. Александр Эжбицкий – это я, - пояснил он, снова повернувшись к девушке. – А тебя, крошка, как звать?
- Анна, - едва слышно произнесла девушка, завороженно глядя в лицо помощника.
- Анна… - протянул он, неспешно опуская тень ресниц на заблестевшие вдруг глаза.
«Ну, - подумал Антон, - с этим Аполлоном тягаться мне будет, пожалуй, сложно…» Он вспомнил свои несмываемые веснушки и сразу как-то озлился на розовощекого красавца. «Зачем ты появился здесь? Кто тебя звал? Кто просил?» - хотелось спросить у него Антону. Сверкнув глазами и сжав губы, он вошел в заведение, но там никто не обратил на него ни малейшего внимания.
- Ну же, пошевеливайся! Я не люблю повторять дважды! – вновь обрушился назвавший себя Александром на вконец перепугавшегося Силантьича. – Живо! Освобождай жилплощадь!
И, схватив бродягу за шиворот, он выдернул его из кресла и, держа на весу на вытянутой руке, понес к выходу.
Полузадушенный Силантьич, пролетая по воздуху мимо Антона, глянул на него таким мученическим взглядом, что у того от жалости свело живот.
- Да тише ты! - безрассудно вступился горе-заговорщик, хватая верзилу за руку. – Задушишь человека.
Тот опустил ношу на пол и сверху вниз воззрился на неожиданное препятствие.
- А ты кто такой? – спросил игриво. – За дружка заступаешься? Что-то мне твоя физиономия не внушает доверия!
- Мне твоя физиономия тоже мало симпатична! – отпарировал Антон. – А зашел я сюда потому, что здесь кому-то вроде помощь как требовалась.
И он посмотрел на Анну долгим вопрошающим взглядом.
- Требовалась, а теперь уже не требуется, - вместо девушки ответил Эжбицкий. – Опоздал ты со своей помощью, парень. А теперь топай себе спокойно и не оглядываясь, домой, а по дороге уразумей крепко, что помощь твоя малосильная и впредь никогда больше не понадобится. Потому что теперь я здесь. Правда, Анюта?
- Да, да, - как-то уж чрезмерно торопливо и даже напугано подтвердила девушка. – Вы идите, пожалуйста. Вот, товарищ меня проводит.
- Об чем речь! – с готовностью заверил товарищ.
Пока шла вся эта перепалка, Силантьич бочком по-крабьи выскользнул за дверь и тут же растворился в совсем уже заматеревших сумерках, усугубленных очередным приступом снегопада.
Антон пожал плечами и вышел за бродягой следом. Не оглядываясь, пошел прочь. Душу саднила обида. На девушку? На верзилу? На весь свет? Он слышал, как Эжбицкий что-то сказал Анне, возможно, про него, после чего они вместе рассмеялись. Этот смех, как показалось, содрал кожу с его лица, содрал вместе с веснушками – это кровь, прилив, опалила его огнем. Закрыв глаза и сдавив челюсти, он ушел в бушующую темноту. Вдруг сделалось стыдно так, что стало невозможно дышать. Снег влажным прохладным полотенцем упал на лицо, не успокоив, но слегка уняв боль.
- Ничего, - протолкнул он сквозь сжатые зубы, - еще посмотрим, как оно будет. Антон и Анна – звучит. Аня и Саша – нет.

Он брел по улице, сосредоточив все свое внимание на процессе ходьбы, слушая, как скрипит подмерзший асфальт под ногами. Произошедшее он ощущал, как горе. Горе свалилось на него в одночасье и – оглушило. Буря чувств, жгучих и томительных, о существовании которых он не знал еще вчера утром, теперь бушевала в его груди. Но, удивительное дело, он ощущал и слышал их отстраненно, словно все его лично не касалось и происходило за закрытой стальной дверью. От неожиданности он даже растерялся, и не торопился открыть дверь, боясь, что не вынесет ярости бури. Но только разве же от нее можно загородиться? Разве она спросит разрешения войти?
С косматого и клочкастого как бродячая собака неба все сыпалась и сыпалась снежная крошка. Усилившийся к ночи ветер подхватывал ее на лету и пригоршнями в лицо Антону. Снег таял на горящей коже и сползал вниз мокрыми комками, а он, не замечая, машинально смахивал их ладонью на землю. В голове шипящим взбесившимся клубком билось все его сознание, но не вырывалось из него ни единой связной отдельной мысли, и не было у него ни малейшего понятия о том, как, каким образом можно было повлиять на ход никак не зависящих от него событий.

Вдруг впереди, в темноте улицы отделился от стены дома слева густой, как сажа, силуэт человека. Антон потому и заметил его сразу, что тот был на два тона черней окружающей его среды. А заметив – вздрогнул от неожиданности.
- А, Силантьич, ты! – узнал он сообщника, когда тот приблизился. – Досталось тебе сегодня. Прости, брат, не думал, что так получится.
- Ничего, - успокоил Силантьич юношу, - мы привычные.
- Нет, что ни говори, а скверно все сложилось: и тебе плохо, и мне не здорово.
Антон полез в карман и достал деньги.
- Уговор есть уговор, держи…
- Эх, - вздохнул Силантьич, хрустя бумажкой, не решаясь сразу спрятать ее в карман, - и совестно мне, да надобность в этой силе имеется.
- Ну, бывай здоров, - на прощание махнул рукой Антон бродяге, собираясь идти, и вдруг остановился от внезапной мысли. – Послушай, Силантьич, ведь тебе некуда идти, верно?
- Почему же, - степенно возразил мужичек, - мир широк, и он не без добрых людей…
- Да я не о том, - нетерпеливо перебил его Антон, - ты не понял. Белый свет – это хорошо, но он слишком велик, чтобы согреться в нем одному. Я имел в виду обыкновенное человеческое жилье. Пойдем ко мне, места хватит вполне, я живу один. Будем жить вдвоем, какие проблемы? Идет?
- Шутишь?.. – недоверчиво протянул Силантьич.
- Да нет же, не шучу!
Силантьич взъерошил свои густые волосы, смахнув с них снег, задумался.
- Заманчиво, - вздохнул он, - заманчиво, но… Нет, парень. Живи, как и жил, а я тоже останусь на своем месте. Думается, ни чего хорошего из этой идеи не выйдет. Прощай!
- Ну, мы еще вернемся к этому разговору, еще поговорим! – прокричал Антон вослед растворившемуся в темноте мира бродяге, а сам уже не верил тому, что это возможно.
Постояв некоторое время на месте, свыкаясь с вновь обступившим его одиночеством и пытаясь дистанцироваться от общей для всех темноты, он отправился дальше, ощущая, что темнота и чернота захлестывают, путая реальность с миром своих переживаний и опасений.
По дороге ему вновь думалось о том, каким образом обычный человек может влиять на ход не зависящих от его воли событий. Достаточно ли для этого одного сильного желания, страстного желания, или же, как всегда, без благорасположения небес не обойтись? Если можно обойтись одним желанием, то все в порядке, оно у него было. Сейчас он ощущал его как ком, который распирал грудь изнутри и не давал дышать. Так или иначе, с комом придется повозиться, чтобы жить, чтобы дышать. А вот как быть с небом? С ним можно договориться?
Так ли это, иначе ли, но прошло почти три месяца, прежде чем Антон вновь увидел Анну.
Три месяца, в течение которых каждое воспоминание о девушке было для него мучением и болью. Три месяца страстного желания быть с ней и страдания от невозможности его исполнения. Антон боролся с собой, со своим чувством, но когда силы его иссякали, он шел туда, где, как ему казалось, он мог увидеть Анну, и кружил там, кружил часами. Иногда ему везло, и тогда он видел ее издали. Видел, как она спешила на работу, или стояла на том заветном крыльце, с которого впервые окликнула его. Видел, как смеясь и говоря что-то, она шла под руку с тем самым Эжбицким, непрошено вставшим между ними тогда и продолжавшим стоять теперь. Сто раз он собирался подойти к ней и выложить все начистоту, и каждый раз понимал, что это совершенно невозможно. Невозможно, потому что, а вдруг? А вдруг она лишит его все еще теплившийся в нем надежды? Пусть осуждает его тот, кто никогда не испытал ничего подобного. Но… Такие встречи не приносили облегчения, а лишь еще больше терзали исстрадавшуюся душу. Не об этом мечтал Антон…
Как ни удивительно, но все жизненные ситуации, так или иначе, разрешаются. Не стала исключением из этого правила и затянувшаяся любовная тоска Антона.
Одним морозным, но солнечным субботним днем он спешил на завод. Суббота выпала рабочей, и ему предстояло отработать полную смену. В другое время Антон, быть может, и поворчал бы по этому поводу, но сегодня он был даже рад этому обстоятельству – все меньше времени для мыслей, от которых уже обессилела душа. Улица была полна народа, но Антон, не вглядываясь в лица, лавировал между людьми, скользя по спрессованному до состояния льда снегу. Словно в тон прекрасному зимнему дню, сердце его радостно билось от внезапно нахлынувшего светлого чувства. Он практически ликовал. Как хорошо! Как легко и полно дышится! Давно уже Антон не испытывал ничего подобного и, смущенный и встревоженный, пытался понять причину внезапно нахлынувшего ощущения счастья.
Из солнечного состояния возвышенного недоумения его вырвал неуместный, как дыра в мироздании, внезапный крик женщины.
Проскользив по льду добрых пять метров, Антон остановился и, повертев головой, быстро осмотрелся. И тут же понял, что произошло и что вот-вот случится.
Какой-то шалопай-мальчишка, торопясь перебежать через улицу, поскользнулся и упал прямиком на проезжей части. Шапка его слетела с головы и двигалась рядом с ним, в то время как он, скользя, поворачивал рыжую свою головенку в ту сторону, с которой на него надвигалось обычное городское такси. Водитель такси тормозил с искаженным лицом, в то же время выкручивая баранку то в одну, то в другую сторону. Машина продолжала нестись вперед, пусть и виляя из стороны в сторону, и не успевала, не успевала остановиться. А мальчишка никак, никак не успевал убраться с ее пути.
А вот Антон вполне мог успеть.
Все дальнейшее было делом одного мгновения.
Мир сдвинулся в синюю часть спектра и время остановилось.
Сорвавшись с места, Антон толкнул в грудь зевавшего тут же парня и выскочил на дорогу.
- Стой, дурак! – заорал парень ему вослед знакомым, как показалось, голосом.
Но некогда с этим разбираться, некогда.
В два прыжка Антон преодолел отделявшее его от мальчишки расстояние, подхватил его подмышки и, разогнувшись, словно стальная пружина, отбросил в сторону. Он еще успел заметить, как ребенка подхватили чьи-то руки. В следующий момент подоспевшее авто по-бычьи тупо ткнуло его в бок, боднуло. Силой удара его подняло в воздух, перевернуло, потом машина приняла его на багажник, наподдала и им, он завертелся, увлекаемый новым импульсом, сорвался в штопор и, не выходя из него, ударился головой о то, ниже чего уже было не упасть.
Свет померк еще раньше, до этого последнего удара, после удара свет погас совсем.
Жизнь выключилась с легкостью телетрансляции.
А когда Антон понял, или ощутил, что жизнь включилась и заработала снова, он открыл глаза. И все, что он увидел, была лишь темнота.
- Я не вижу, - сказал он, обращаясь к этому темному, по первому ощущению - враждебному пространству. – Я ничего не вижу!
- Потерпи, миленький, - ответил чей-то тихий голос.
И – он узнал его!
- Анна! – позвал другой голос, и Антон вспомнил, кому голос принадлежал, он слышал его накануне. Вот-вот, накануне.
- Анна, пошли отсюда! – Эжбицкий был как всегда настойчив. – Пошли, опоздаем же. Здесь полно народа, ему и без тебя помогут.
- Что? – не поняла Анна. – Что? А… Ты иди, иди.… Куда ты там хотел… Я здесь…
Антон почувствовал, как теплая ладонь Анны прижалась к его лицу. Не смея дышать, он закрыл так и не увидевшие белого света глаза. Боли он все еще не чувствовал, а дышать боялся, чтобы не спугнуть виденье.
«Это сон, - думал он, - все это сон». И в то же время понимал: нет, все происходит наяву.
Лучше бы сон!
Потому что опыта договариваться с небесами у него не было. А небо редко делает бесплатные подарки. Что он может предложить взамен, чтобы в следующий раз, открыв глаза, увидеть свет, увидеть Анну? Что у него есть, кроме жизни? Жизнь? Он готов.

...

Gen-T: 04.09.16 11:46

 » Рукопись 3. Круговерть

                                             КРУГОВЕРТЬ
 
 
Дверь распахнулась настежь от сильного толчка и с размаху ударила по стоящему  тут же у стены шкафу, который от такого обращения жалобно вскрикнул всем своим расшатанным старым телом.  Многое он видал на своем веку, многое пережил, но к грубому обращению так и не привык.
На пороге, освещенный боковым коридорным светом, оплывая и мерцая естеством, словно в мареве, стоял Сеня Переборцев, обычный молодой человек нашего времени со вполне ординарной внешностью. Светлые его волосы мокрой прядкой выливались из-под сдвинутой на затылок фуражки и липли ко лбу. Глаза то и дело широко раскрывались и выпучивались, как бы с целью вобрать в себя все лежащее вокруг пространство, но это у них, судя по всему, плохо получалось. И не из-за того, что комната не была освещена, а потому, что Сеня был мертвецки пьян и попросту еле держался на ногах. Но все же держался, и, более того, нашел дорогу в родную гавань. Хотя, что удивляться: и стопроцентные  мертвецы, которые в законе, говорят, иной раз отправляются побродить по белу свету. А Сеня не бродил без цели, отдадим ему должное, а шел домой, шел, ничего не видя, не ощущая и не сознавая, ведомый, быть может, тем инстинктом, который приводит домой слепую лошадь. И хотя Сене было неизмеримо трудней, чем слепой лошади, он, тем не менее, справился с задачей успешно.
Догадавшись каким-то образом, что ему следует немедленно прекратить всяческие раскачивания, он выбросил в стороны руки и уперся ими в косяки двери, при этом тело его приняло слегка наклоненное вперед положение, приготовившись  к последнему молниеносному рывку. Или броску, тут уж как получится. Ноги его дернулись, несколько раз в ненужном, и столько же  раз в нужном направлении, но руки оказались сильней, и удержали его на месте, как якоря.
Наконец, собрав силы, все, которые смог,  и прицелившись по сохранившейся в мышцах памяти движения, Сеня резко прижал руки к груди, отчего тело его начало перемещаться вперед на слабеющих и подгибающихся ногах.  Пролетев, как вагон с горки, пять шагов, он рухнул точнехонько на свою кровать, хлестко, как филе, лицом вниз. И затих там в состоянии функциональной сомнамбулической комы.
Входная дверь медленно, с тяжелым перебором, закрылась, стронутая с места на распахе движением воздуха, спровоцированным ускорением Сениного тела.
Узкий луч света, притиснутый дверью к вытертому деревянному полу, определил и облобызал в темноте такую же узкую кисть  Сениной руки, оброненной с кровати.
Ничто не нарушало воцарившуюся в комнате тишину, лишь где-то на полке слабо пульсировали часы.
Сеня не сопел, не стонал, не бормотал, не кричал. Он был нем и недвижим. Могло показаться, что он либо мертв, либо спит мертвецким сном, и то и другое было близко к истине, а, между тем, с ним происходили странные вещи.
Как и всякий организм в подобном надкритическом состоянии, он летал. Летал кувырком.
Он резко взмывал вверх, оставляя где-то внизу свои внутренности, замирал в некой высшей точке и там с жутью ощущал, как, натянутый струной, зацепившийся за что-то его кишечник вдруг освобождался  от зацепа и медленно, а временами и быстро, рывками,  собирался в былой клубок в опустевшем холодном животе. Но стоило клубку собраться, как Сеня тут же проваливался в разверзшуюся под ним пропасть, встречный поток рвал легкие в клочья, сердце замирало, прижатое к ребрам, а живот подводило так, что он начинал чувствовать подломленной под себя рукой позвоночник. И потом, в самый последний момент, вдруг резкий вираж в сторону, потом в другую, третью и – остановка. Но тут горизонтальное положение тела нарушалось, ноги шли вверх, туда, где в темноте угадывался потолок, все быстрей, быстрей, не останавливаясь, и вот уже он сам начинал походить на мечущийся вокруг ядра электрон: где ноги, где голова – сплошная неопределенность. И из этой бешеной карусели – снова вверх….
В голове у Сени от всех этих кульбитов  стоял звон, да такой, что вырвись он наружу, во всем общежитии не осталось бы равнодушных. Но звон никуда не вырывался, не мог, потому что Сенины челюсти были крепко сжаты оцепеневшими от долгого усилия мускулами.
Сеню мутило.
Почувствовав дальнейшую невозможность удерживать внутри себя все выпитое и съеденное, Сеня, следуя заранее заготовленному и уже не единожды апробированному плану, рывком вскочил с кровати и быстро преодолел обратный путь до двери, ударился об нее телом, всем телом, и остановился. Рядом с дверью, если кто помнит, слева, стоял шкаф, а под ним был припасен специальный таз, который Сеня, не в пример другим, всегда использовал в аварийных ситуациях.
Сеня нащупал рукой шкаф, который был знаком ему тактильно теплотой деревянного тела, его фактурой и скругленным углом, переместился к нему, и стал медленно оседать, по боку шкафа как бы сползая. Но тут выдержка его подвела, а удача отвернулась, он вдруг потерял равновесие и, падая по сложной траектории, всей своей массой навалился на этот молчаливо равнодушный и потенциально опасный предмет интерьера. При сем под его напором дверцы шкафа то ли открылись, то ли проломились вовнутрь, и Сеня, того не желая, проник в его глухое нежилое чрево.  Проник весь, с каблуками. Но на этом не остановился. Скользнув руками по висящим на плечиках шинелям, он провалился в странную, мягкую и гладкую, словно обтянутое шелком тело, пропасть. Руки ощутили податливость и скольжение, после чего  его перевернутое головой вниз сознание угасло прежде, чем успело хоть что-то сообразить.
Соображать что-то Семен  начал как раз в тот момент, когда, под действием  ударившего в глаза света, в голове его затеплился тусклый огонек. Именно в этот момент он обрел себя стоящим на пороге своего родного общежития.
Было утро, призрачное и тихое. Определяя воздух своим присутствием, из подтаявшей синевы неба в полном безмолвии огромными  комками опускались снежинки, укрывая непокрытую Сенькину голову песцовой шапкой. Озабоченные новым утром люди, едва слышно шурша свежевыпавшим за ночь снегом, синими призраками  проплывали мимо Сеньки, поспешая по своим неотложным надобностям, кто куда.
Сенька вообще-то верил своим глазам, но не верил тому, что они в данный момент видели. «Как же так, - растерянно думал он, - зима… Чепуха какая-то. Хорошо помню, что еще вчера вечером было лето. Нет… Так не может быть. Зима – это не то. Это не то…»
Он протер глаза и убедился, что зима не исчезла, и снова подумал, что зима – это не то. Он нагнулся и зачерпнул рукой то белое вещество, что лежало у его ног и нахально выдавало себя за снег. «Это не то», - вновь пронеслось в его голове, но это было холодным, податливым и тающе-влажным, и все-таки пахло снегом.  Окунув лицо в снежный пух, он ощутил прохладу и стылое дыхание чужой , посторонней жизни.
Подумать и решить, что же все это значит, он не успел.
- Эй, лейтенант! – позвал кто-то рядом.
Сенька повернулся на голос как раз вовремя, чтобы подошедший человек ткнул его кулаком в живот. В человеке том он узнал Витьку Рогова, старшего лейтенанта из местного авиационного полка. В процессе рукопожатия Сенька успел обрадоваться реальности происходящего, но ему все еще было жутковато и странно, поскольку зиму сейчас он, хоть убей, не узнавал и не принимал.
- Ты что такой удивленный? – спросил Витька. -  Не иначе как перебрал вчера? Старый год провожал, или Новый встречать начал? Ха-ха! Не помнишь? Ничего, бывает! Я вот вчера тоже, в Городе был. К подруге в общагу зашел, а у них там праздник. Знаешь же, как в общаге: участвуют все! Мне пить не хотелось, но пришлось, не откажешься ведь. Рюмку выпил, а дальше понеслось…  Не помню уже, встречали Новый, или Старый год провожали, вообще не знаю, что праздновали. Да и не в этом ведь дело! Сегодня проснулся, опухший весь, вот как ты, и понять не могу, где я и что сейчас, еще вчера или уже завтра. Насилу сообразил, что на работу пора. А ты, я смотрю, еще и этого не сообразил, точно?
Во время Витькиного монолога Сенька улыбался жалкой смущенной улыбкой, на всякий случай понимающе кивая головой, что вовсе не означало, что ситуация стала ему понятней.
- А что, сегодня пятница? – наугад спросил он и сам не понял своего вопроса, потому что непотревоженное еще словами его горло способно было издавать лишь хрипы, мало напоминавшие нормальную человеческую речь. Иными словами, его речь была нечленораздельной.
Но Витька его понял.
- Э, корешок! Ну, и хорош же ты, однако, вчера был, - засмеялся он. – Сегодня понедельник, тридцать первое января, и завтра уже мы будем жить в новом году! Иди, одевайся и в столовую. Кваску попьешь, нормально будет. И не пей сегодня ничего другого, а то проспишь Новый год. Ну, давай, догоняй!
Витька хлопнул его по плечу и заспешил дальше, оскальзываясь на снегу и повизгивая по своему обыкновению.
Сенька по пути в свою комнату  завернул в умывальник, где поплескался под краном и прополоскал рот, а потом, присосавшись к крану, долго пил, не в силах напиться. Сделалось легче, но он все равно плохо понимал, на каком свете находится. Вернувшись в комнату, стал одеваться. Он достал из шкафа шинель, которую, судя по ее виду, уже давно никто не одевал, а потом долго искал шапку. Время от времени он бросал взгляд в окно и ударял себя кулаком по лбу, никак не соглашаясь с реальностью и пытаясь ее таким образом опровергнуть. Но реальность утверждала себя продолжительным гудением головы после каждого испытания, и Сенька, в конце концов, с ней смирился.
Шапку он нашел в закутке за шкафом, засунутой в валенок. Он извлек ее на свет Божий, пригладил рукой и, напялив на деревянную свою голову,  вновь вышел на улицу.
Снег перестал, и значительно посветлело.
Семен посмотрел вокруг, на лежащий в хрупком безмолвии сосновый лес,  и тут впервые подумал, что все, происходящее  сегодня, уже было с ним однажды.  Давно то было, так давно, что он все позабыл, и лишь некое странное, высохшее и практически мумифицированное, но все еще живое  чувство, давало о себе знать, напоминая и о былом.
Что же то было?
По дороге в офицерскую столовую Семен прислушивался к шевелящемуся в груди все резвей и беспокойней  чувству. И он  ощущал растущую тревогу от вероятности и предвидения того, что чувство оживет вполне, а вместе с ним вернется из небытия и боль души, давным-давно уж отболевшая и позабытая боль.
Завтрак его состоял из одного кваса, который он пил стоя, черпая прямо из бака вместе с размякшими хлебными корками.   Три полных ковша.
И уже стоя в строю, на общем построении части, отдуваясь от шибавшего в нос квасного газа, он вспомнил все, что было забыто, хотя, казалось, невозможно было забыть. А вспомнив, понял, что на самом деле не забыл ничего. Он легко вообразил себе, что и не было никогда тех бесконечных дней и ночей, проведенных им во хмелю и в забвении. Но это было обманом, самообманом. И что с того?  Имеет право! Важней, что он понял другое. Что любовь не умирает никогда, не уходит бесследно – это все выдумки и настоящий, реальный самообман. Любовь невозможно удушить усилием воли, нельзя утопить в вине. Проходит время, и однажды, погребенное, казалось бы, навсегда под толщей прожитых иной жизнью дней чувство возрождается вновь с прежней силой, вмиг превращая в труху все годами возводимые над ним надгробия, поражая тоской и отчаянием, одаряя надеждой. Уходят любимые, они вольны в этом, остается любовь – это ее свойство.
«Она говорила, - вспоминал Семен, - что если Новый год встретим вместе, значит, не расстанемся никогда. Что, если?.. Рискнуть? Но не опоздал ли я? Какой теперь год-то?» Он подумал, что если сейчас вспомнить, какой год, все тотчас изменится, и ничего нельзя будет исправить – и не стал об этом думать.
«… так что, я надеюсь, что в этом плане праздники мы пройдем нормально», -  дошли до сознания Семена последние слова командира части.
«Надеюсь!» – искренне согласился с командиром Сенька.
«И верую!» - добавил в установку мантру и от себя.
- Личный состав в распоряжении командиров подразделений! – опустил ситуацию уровнем ниже командир и козырнул – словно печать поставил.
Начальники сразу обнаружили себя, выступив вперед, строй сломался.
- Рабочий день до трех часов, - объявил Сенькин начальник и скомандовал: - В автобус!
Весь путь до объекта Семен просидел у окна молча. Вообще, сегодня он, кажется, не сказал никому еще ни единого слова. Глаза его были закрыты, но он не спал. Хотя, если разобраться, то, что с ним происходило сегодня, разве это не сон? И если не сон, так что тогда? Теперь он думал, что это раньше не жил, а спал, кружился в бесконечном повторяющемся кошмаре. Но… кто знает? А может, один сон сменил другой? И нет никакой ошибки, и нет никакой иной логики, кроме логики сна, и если это правда, то череда событий кончится внезапно и совсем не так, как может предполагаться на каком-то этапе… Вот, скажем, ему хочется жить активно,  теперь ему этого хочется. Он не боится, ему не страшно действовать самому, а не ждать, уповая на благосклонность случая, пока что-то совершится само собой… Но для этого ведь следует сперва открыть глаза, а каким предстанет пред ним мир тогда неизвестно…
Вообще, все, что касалось вчера, а точней – окончания вчерашнего вечера,  для него было закрыто туманом. Он не помнил и не понимал, как жил вчера, и даже удивлялся, что ему это как-то удавалось. Но все перевернулось с ног на голову, неожиданно и самовольно, и он оказался в иной реальности, которая отторгала его. Он и выглядел ошеломленным, и был ошеломлен.
А в автобусе, тем временем, Сенькины сослуживцы, как обычно, играли в домино, удерживая кусок толстой фанеры на сдвинутых коленках. Играли весело, с азартом, щедро вплетая в ткань игры шуточки и прибаутки. Играли навылет, пары игроков быстро меняли друг друга, партия следовала за партией. Болельщики мало отличались от игроков и переживали за результат куда как заинтересованней последних. Все ждали, кто получит последнего в уходящем году «голого», и шутили по этому поводу непрестанно.  Было весело и нервно, праздник приближался, заставляя души ликовать и пениться, словно молодое игристое вино. Брызги того веселья долетали и до Семена, опускаясь пенными ошметками на его ничего не замечающую голову. Время от времени кто-то из стариков толкал соседа в бок  и, кивнув на молодого лейтенанта, хитро прищуривал глаза.
- Что-то наши холостячки сегодня притихли, -  начинал развивать  тему капитан Лапшин.
- Сень, а Сень, ты что ночью делал? – допытывался Кузнецов, тоже капитан.
- Ничего, самое, пусть поспит! – заступался Громов, третий капитан. – Молодой еще, ему больше спать некогда, самое,  только днем. Я помню, в его годы…
Но Семен не реагировал на выпады в свой адрес, и вот уже пульс разговора делал резкий скачок, и рассказчик, позабыв, что он делал в Сенькины годы, уже рассказывал что-то совсем другое.
Семену, между тем, все сильней и явственней казалось, что это утро – не похожее, а именно это – уже случалось, уже было однажды в его жизни. Хотя самое начало дня все еще было укрыто от него рваным покрывалом из сизого тумана вперемешку с небесным конфетти,  он каким-то странным и даже сверхъестественным образом предугадывал слова, движения и поступки людей, ему даже казалось, что он точно знает, что произойдет в следующую минуту. И это происходило или не происходило, а он находил объяснение и тому, и другому. В чувствах он был, как вы понимаете,  расстроенных и противоречивых, и при этом  совсем не старался предугадать, но с обреченным восторгом наблюдал, как некие его действия и слова , и даже отсутствие слов, порождали иные, ответные чувства и продолжения действий, и это было ужасно. Потому что таким образом ему было известно, и это было знание, а не предчувствие, что что-то нехорошее произойдет с ним сегодня. Он понимал, что мироздание, исходя из какой-то своей логики, запустило по второму кругу какую-то цепь событий, в которой ему предложено участвовать, и даже отведена главная роль, его вовлекало в водоворот, и у него не было сил противостоять этому влечению. Но самым худшим было воспоминание-ощущение, что однажды в схожей ситуации он уже совершил некую ошибку, и теперь он не знал, достанет ли у него сил не повторить ее.
«Неужели, а может?..» Он не облек в словесную оболочку, в формулу даже мысленно имя той, о ком подумал, стараясь не думать, и даже от этого тончайшего, как поветрие, намека ему стало невозможно дышать.
«Ну, это уж черта с два! – приведя дыхание в норму, неизвестно на кого зло подумал Семен. – Это мы еще посмотрим». И он даже не предполагал, как скоро судьба предоставит ему случай – посмотреть.
На что посмотреть? Об этом речь впереди.
Время, спокойно и размеренно текшее утром, ближе к полудню пустилось вскачь, без устали формируя события и запуская их наперегонки. Иногда оно останавливалось, концентрируясь на каком-либо активизировавшемся Сенькином чувстве или на странной мысли, посетившей его голову по дороге в вечность,  и растягивало миг  до бесконечности, испытывая их на прочность. А после вновь срывалось в галоп,  опрокидывая на полном скаку целые пласты и  осыпая Семена событиями и другими проявлениями жизни так обильно, что у него не оставалось времени на обдумывание и колебания.
Так ему казалось и так им воспринималось.
Не успели они добраться до объекта, как к Сеньке, тряся рыжими кудрями, похожий на балаганного Петрушку, подбежал капитан, фамилия которого была соответствующей – Петрушкин, которого, однако, все запросто звали Митрофаныч.
- Переборцев! – закричал он еще издали, и замахал руками. – Где друг твой?
- Кто? – не сообразил сразу Сенька. – Гринев, что ли? Так он же в наряде.
- Ну, ладно, - согласился  Петрушкин, - пусть будет в наряде. К нему это в меньшей степени относится. А вот тебе хочу сказать, товарищ Сеня,  что ни черта вы, холостяки, жить не умеете.
- Почему? – справедливо задался вопросом Семен.
- Потому что! – настаивал на своем Митрофаныч. – Объясняю для тех, кто не понимает: не за теми подругами вы ухаживаете. То есть, в принципе не умеете себе невест искать.
- Как это? – все еще не понимал сути претензий Семен.
- А вот так! В Городе, в спорттоварах, одна девчонка работает, продавцом, так ей бабка из Канады, кажется,  шестьсот тысяч на свадьбу прислала. Вот как!
- Чего, долларов?
- Не знаю чего, но шестьсот тысяч – точно. Это же больше, чем полмиллиона!  А теперь все пропало, вам не достанется. Прошляпили вы все.
- Получи я такое приданное с женой, я бы тут с вами не работал, - не поддался на соблазн Семен.
- Так и я бы не работал, - на свой лад понял его слова Петрушкин. – На кой черт оно мне надо было бы? Мыкаться!
Петрушкин был безквартирным, лет уже семнадцать искал удачи в очереди на жилье, но пока все мимо. Неделю назад ему в очередной раз пришлось съезжать со съемной квартиры, эту неделю он с семьей перебивался в гараже  у Кузнецова, по причине чего был зол и легко вспыльчив.
Митрофаныч исчез так же внезапно, как и появился, оставив Семена в смущении и с незаживающей мыслью в голове:  шестьсот тысяч, конечно хорошо, но…
 Определиться со своим отношением к озвученной сумме Семен не успел, потому что на него налетел его начальник, самый непосредственный начальник:
- Ты что стоишь, раскрыв рот, Сеня? – спросил он, не ради того, однако, чтобы получить ответ. – Работай, работай!
Сеня каким-то мистическим образом понял, что пришла пора действовать, и обрадовался, что все так удачно складывается, и тут же принялся действовать.
- Товарищ майор! –схватил быка за рога Семен. – Товарищ майор, мне нужно в город, в Светлин-Русс, на пару дней съездить.
Товарищ майор от этих его слов удивился всем своим полным телом, но хитрое мясистое его лицо стало еще хитрей.
- На праздники? Почему такая необходимость возникла?
- Девушка у меня там…
-Я понимаю, что девушка. У всех есть девушки, и у меня тоже. Но почему именно на праздники? Ты же знаешь, что празднуем мы условно, одним глазом, а на самом деле находимся в состоянии повышенной готовности.  Даже лишнюю рюмку не можем выпить, потому что должны быть готовы по сигналу… Ну, ты знаешь.
- Знаю я, товарищ майор, - промямли Сеня. – Нужно, понимаете, кое-какие вопросы решить. Прямо сейчас.
- Жениться надумал? – возмутился майор. – Чепуха это! Поверь мне, Сеня, не дело ты задумал. Ты еще молодой, еще успеешь. А женишься, станешь на меня похожим. Хочешь? Я на твоем месте не стал бы очертя голову бросаться в этот омут. Хорошее дело, Сеня, браком не назовут! Ты посмотри, сколько вокруг девок и возможностей – только не зевай!  Вон, в Городе кстати, молодая девчонка, красавица, институт недавно закончила, а уже директор магазина «Спорттовары». Мало того, еще шестьсот тысяч наследства от бабушки из Канада получила, еще имеет машину и мечтает выйти замуж за офицера. Что тебе еще нужно? Ты только подойди, поздоровайся – все остальное случится само собой, уверяю тебя!
- Ну, так ей же летчика подавай, а я простой технарь, - засомневался в своих перспективах Семен.
- Инженер! – поправил его майор. – Ты инженер, Сеня, хоть и молодой! А это звучит гордо!
- Все равно, -  вздохнул Семен. – Нет, товарищ майор, мне нужно в Светлин-Русс.
- Эх, молодость, молодость… - засокрушался майор. – Правду говорят, что верхнее образование ума не прибавляет.  Сеня, своего нет, возьми взаймы  у кого-то! Вот я в свое время… Э, ладно, как хочешь! Я, Сеня, не против, но разрешить не могу. Разрешаю обратиться дальше, по команде.
Семен козырнул и, повернувшись кругом, вышел из учебного класса, где проходила беседа. С неудовольствием он ощущал в себе первые признаки раздражения, которое зашевелилось  в груди, где-то  в районе солнечного сплетения, и было очень похоже на кипение изжоги. Но отдаться вполне этому чувству он не успел, потому что навстречу ему по коридору шел тот, кто как раз был «дальше по команде» - высокий, худой подполковник Красиков, начальник бригады, и движениями, и внешностью разительно напоминавший  очень старого, видавшего виды и испытавшего страсти, не одну собаку съевшего медведя. Когда-то давно, в детстве Сенька часто ходил в цирк и видел там таких медведей, ходивших на задних лапах.  Те, из цирка, казались ему милыми и забавными,  а вот Красикова он побаивался. Но сейчас не было времени собираться с духом, поэтому Семен сразу же выпалил:
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться!
Красиков остановился, сдвинул косматые брови и посмотрел на Сеньку сверху вниз. Потом привычным образом мелко плюнул на свои длинные сухие пальцы и отработанным движением растер ими то, что сплюнул.
- Наверное, Сеня, отпроситься хочешь? – угадал сразу он.
Сенька, слегка ошеломленный утратой инициативы, молча кивнул.
- В Светлин-Русс, - наращивал преимущество Красиков.
Сенька снова кивнул.
- Я так думаю, что ерундой ты, Сеня, занимаешься, - нанес точный  и жестокий удар подполковник.
Семен перестал кивать.
- Очень нужно съездить, товарищ подполковник, - сказал он, наконец, уже слегка начав сомневаться, что ему действительно очень нужно съездить.
- А ты уже и пообещал кому-то, да? Сказал, что приедешь? – продолжа дознание Красиков.
- Нет, никому ничего не обещал,- сознался Сеня. – Но вот такая примета есть – с кем встретишь Новый год, с тем его и проведешь.
- Знаю, знаю, - отмахнулся Красиков. – Только ерунда это все, Сеня, не забивай себе этим голову. Если девчонка любит, значит, никуда она не денется.  А если денется – тоже не так плохо. Потому что, если невеста уходит к другому, еще не известно, кому повезло.  Так ведь в песне поется? Вот.
- Да не в этом дело, товарищ подполковник, - запротестовал Семен. – Прежде всего, мне самому нужно.
- Это дело другое, - согласился Красиков, и в знак согласия несколько раз кивнул головой и пошевелил космами своих бровей. Но Семен все же видел, что некая мысль начальник гнетет и даже не дает покоя. Пока Красиков соображал, как ему его мысль обнародовать, повисло  не гнетущее, но со смещением в ту сторону молчание.
- Слушай, Сеня, - нашелся наконец  подполковник, - а вот, говорят,  у нас тут, в Городе, недавно одна дамочка миллион в спортлото выиграла. Представляешь, миллион! А я, например, за свою жизнь только раз вшивенький червонец выигрывал, да и тот жена забрала. Спортсменка, говорят. Ну, эта, что выиграла. Может, к ней посватаешься? И ехать никуда не придется.
- Этот вариант отпадает, - подыграл начальнику Семен. – Ее уже сосватали, секретарь обкома. Вчера и свадьба была.
- Ну, ты думай, вообще-то, что говоришь, - порекомендовал Семену начальник. – Хочешь, ехать – езжай. Твое тело, как говорится, твое дело. Я не против. Но ты порядок знаешь, в Светлин-Русс только командир части может отпустить, лично. Обращайся к нему, разрешаю.
В несвежей Сенькиной голове что-то треснуло и поплыло, но он нашел в себе силы и сдержался, не позволив себе же выйти за рамки приличий и субординации.
- Есть, - сказал и крутанулся на каблуках.
И тут снова почудилось ему, что только что повторилась, причем с успехом, еще одна забытая, но имевшая место когда-то давно сцена из его жизни. «А что собственно такого? – успокаивал он себя. – Все нормально. Мне все равно было нужно его разрешение, и я его получил».
Так-то оно так, но следующим по команде был Главный инженер, подполковник Ивановп Ж.Б.  Вспомнив об этом, Семен сразу заскучал. Уж он-то знал, как нелегко  в нужный момент застать данного субъекта  должностной вертикали на месте.
И, действительно, Ивановп отсутствовал, и никто толком не знал, где можно его разыскать.  Наверняка знали только то, что он есть, и что он занят. Но где, чем занят, надолго ли – это все было сокрыто в тумане. Делать нечего, Сенька уселся на стул в коридоре у кабинета Ивановпа и стал ждать. Так получалось само собой, что ждал, а на самом деле он тут же позабыл об ожидании. Зато вспомнил вдруг, как когда-то давно ее – ЕЕ! -  тонкие трепетные пальцы прикасались к его лицу. Наяву просто вспомнил, представил, почувствовал – и прорпал, унесся, сорвался то ли в бездну, то ли улетел ввысь.  Давно, надо сказать, такого с ним не было. Да и никогда не было, если честно. Он замер, закрыв глаза, боясь пошевелиться, не желая лишним движением смахнуть ненадежный отпечаток памяти с вспыхнувших щек, онемевших губ, закрытых век.  Ему на самом деле показалось, что она тут, рядом с ним, только затаила дыхание, но сейчас не выдержит и рассмеется. Или это сквозняк, коридорный шутник протянул к нему свои шаловливые ручонки?  Нет-нет, Семен знал точно, это она, это легким ее дыханием переданное ему напоминание о себе, напоминание оттуда…
Семена вдруг начало мотать из стороны в сторону, не сразу, но все же наваждение рассеялось  и он, в конце концов, сообразил, что это вовсе не противодействие стражей тех мест, где крепятся самые важные, удерживающие нас в жизни нити, и куда он неосмотрительно сунулся, а что имеет место непосредственное внешнее воздействие. Все было проще и прозаичней: кто-то тряс его за плечо.
Семен раскрыл глаза, а когда они, наконец, сфокусировались и обрели способность различать то, что перед ними находится, вскочил и замер по стойке смирно, поскольку беспокоить его изволил сам подполковник Ивановп Ж.Б. Лично. Вскочил Семен столь резко, что Ивановп  от неожиданности и ради соблюдения надлежащей  и приличествующей чину дистанции отпрянул.
- Спокойно, спокойно! – урезонил он подчиненного. -  Что это ты такой прыткий?  Ко мне? – спросил. – Очень хорошо, ты-то мне как раз и нужен!
Главный инженер открыл кабинет и, войдя вовнутрь, поманил оттуда Семена рукой: - Входи!
Похолодевший от предчувствия неизбежной неприятности, Семен втащился в кабинет начальника, словно во чрево кита.  И он имел к такой реакции все основания, поскольку редко бывал нужен Ивановпу, но когда это все же случалось, повод оказывался  малоприятным, а общение  с начальством позитивно для Семена  не заканчивалось.
«Ну, накручивал себя Семен, - все. Если я ему понадобился под Новый год – не видать мне Светлин Русса этой зимой, а очередного отпуска летом. Да…»
Но Ивановп не обращал внимания на Сенины терзания и, судя по сосредоточенному выражению и без того сурового, словно рубленного топором, впрочем, достаточно умело, лица, думы его витали достаточно далеко. Он жестом указал Семену на стул, а когда тот сел, молча несколько раз прошелся перед ним от стола у окна до двери и обратно. При этом он все супил черные свои брови и как бы в нерешительности проводил рукой по жесткому ершику совершенно седых волос.
- Я слышал о твоем несчастье, - трудно подбирая слова, наконец, начал он. Видя Сенькино удивление, но неправильно, очевидно, его истолковав, он предупредил предполагаемое резкое движение Семена жестом простертой руки. – Сиди, сиди. Не надо ничего мне говорить, я все знаю. Выдрать, конечно, тебя  следовало бы - не как начальник, как отец  тебе говорю. Но это уж у всех у нас в крови: пока колотушкой кто-нибудь умный по голове не даст, ни за что не начнем соображать, что и как делать. А с тебя, сопляка, что за спрос? Хотя, спросим, конечно,  можешь не сомневаться, но – после.
Ивановп замолчал и в немой задумчивости еще некоторое время походил по кабинету. Машинально достал из кармана сигареты, но, вспомнив, что курить здесь нельзя, спрятал пачку обратно.  По всему было видно, что он сильно волнуется. Семен не понимал причин волнения начальника, и это его все больше тревожило.
- Так, говоришь, та женщина требует, чтобы либо женился, либо заплатил полмиллиона отступных? – остановившись напротив Переборцева и тяжело, в упор глядя на него исподлобья спросил Ивановп. Глаза Сеньки без всякого усилия с его стороны полезли из орбит.  Ему вдруг сделалось плохо, так плохо, что по сравнению с этим, то, что было утром, было очень , очень хорошо. Он задохнулся и ничего не смог ответить, потому что не нашелся, что, а если бы и нашелся, все равно не смог бы, потому как задохнулся. Впрочем, от него ответа и не требовалось, тем более что его внешний вид и так был вопиющ и красноречив. – Хорошая женушка может статься, - продолжал Ивановп. – Но ты, я надеюсь, против? Ни в коем случае, я думаю, нельзя поддаваться на шантаж. Тем более – на шантаж любовный. Да! Но что за женщина!  Вот это размах! Шестьсот тысяч! А ведь и миллион бы запросила и глазом не моргнула бы. Торгашка! Но это – призвание души. Ты, конечно, выпутывайся из этой ситуации… самостоятельно, как хочешь, но мой долг, я так считаю, тебе помочь. У тебя кто-нибудь есть? Я имею в виду, альтернативный вариант есть?
- Е-есть, - заикаясь, едва выдавил из себя совершенно ошеломленный Сенька. -  В Светлин-Русс мне надо бы…
- Вот и езжай! – подхватил и одобрил Ивпановп. -  Езжай, и женись немедленно, сегодня же женись, не то наплачешься, парень, ох и наплачешься, поверь моему опыту. Все. Разрешаю обратиться к командиру по этому вопросу.  Обрисуешь ему все, скажешь, что я тебя поддерживаю… Но думаю, что он уже в курсе. Думаю, все уже в курсе.  А теперь – иди, у меня еще куча дел сегодня. Иди.
Семен выбрался из кабинета Главного инженера в состоянии практически шоковом, не чувствуя под собой ног и едва нащупывая ими ускользающую, ставшую зыбкой поверхность. Открывшиеся только что перед ним перспективы заставили работать с перегрузкой все его потовые железы и, без преувеличения, был он мокр, как мышь, ну, когда она бывает мокрой.  Да если бы только это!
- Что за ересь они все несут? – устало, как о чем-то постороннем, но чувствуя все же внутреннюю дрожь и напряжение, подумал он. – Откуда эта тема спустилась? Свихнуться можно.
Мучительная резкая боль ломанула  вдруг висок, и он, не имея других средств унять ее,  подошел к окну в конце короткого коридора и прижался лбом к холодному, заиндевелому стеклу. Взгляд его проник прозрачное тело, глаза напитались дневным светом, но на душе светлей не стало, нет. Там, за окном, ветер закручивал снежные вихри, заставляя эти полу призрачные образования  танцевать друг с другом менуэт. Ветер задавал ритм их бесконечному танцу, подвывая: было, было, было…
Все было, все было так и все так будет, Семен знал это. Ощущение дежавю не проходило, напротив, усиливалось. Вот, сейчас скрипнет дверь…
Дверь действительно скрипнула, и в гулкой пустоте коридора застонали половицы под грузным телом командира.
«И ничего изменить нельзя…» - с тоской думал Семен. Снежная круговерть за окном подтверждала это его предположение.
- Переборцев! – окликнул его командир, приблизившись.
Семен, как ни трудно ему было,  отсоединился от окна, повернулся кругом и принял  для общения с начальником определенное уставом положение тела.  Положение это, причем, он принял с особым старанием и тщание, дабы начальник, а точней – командир, не решил, что он, Семен, сомневается, что главней командира на этом участке суши никого, лишь один господь Бог.
- Ты что здесь делаешь? – спросил командир Семена голосом, который рассеивал любые сомнения в том, кто говорит,  буде у кого такие сомнения появились бы.
- Я к вам, товарищ полковник, - сообщил свою цель Сенька, подивившись одновременно своему внутреннему равнодушию и даже некоторому оцепенению. А какой смысл волноваться, коль скоро все уже было, а то, что еще будет – предопределено? – Я отпроситься хотел, мне нужно в Светлин-Русс съездить.
- Хм, нужно… - засопел полковник. – Всем нужно. Мне вот тоже нужно.
- Но, праздники… - вяло развивал тему Семен. – Я свободен, не в наряде.
- Свободен ты на пенсии будешь, - возразил концептуально командир. – А пока служишь – занят постоянно, 24 часа в сутки, запомни. Тем более что праздники. Ты же знаешь, что в такие дни боеготовность должна быть повышенной.
- Знаю, - вздохнул Семен. – В другой раз я отпрашиваться и не стал бы. Но сейчас, сегодня, товарищ командир, очень нужно.
Глаза старого полковника светились пониманием, но это ничего еще не значило.  Семен знал, что, несмотря на то, что командир был в душе человек добрый, во всем, что касалось службы, он был непреклонен. Да, он страдал всегда, когда ему приходилось отказывать подчиненным в их просьбах, но делал это регулярно, поскольку служба и долг для него были превыше всяких условностей и сантиментов.  И его просьба была из разряда неосуществимых, Семен видел это по лицу командира.
- Не могу, Переборцев, не могу, - подтвердил догадку подчиненного полковник. – Сегодня я не могу тебя отпустить. А если все запросятся? Да многие уже и пытались. Нет, планируй поездку в другой раз, вот хотя бы через недельку.
- Через неделю поздно будет, - пожал плечами и обреченно вздохнул Сеня. – Через неделю не к кому ехать будет.
- Ничего не поздно! – возмутился командир. – Ты человек военный, сиречь – подневольный, и если твоя подруга этого не понимает, грош ей цена!
- Нет, товарищ командир! – запротестовал Семен. – Она все понимает и вообще хороший человек.
- А если хороший – подождет! – отрезал командир. – А не станет ждать – туда ей и дорога, такие подруги для нас, военных людей, не годятся. Не дождется, может быть, сама потом локти кусать будет. А ты не дергайся, и не нервничай, надо же знать себе цену. И вообще, нечего тебе на одной замыкаться, это тебе такой мой совет. Скажу тебе по секрету больше, у нас здесь, рядом, в Городе такие кандидатуры есть – с ума сойти можно. Миллионерши. По шестьсот тысяч одних процентов в год получают. Полюби вот такую! Ну, или женись сперва, потом полюбишь.
Сеньке почудилось, что над головой его треснул потолок и следом стали рушиться стены.  Но командир ничего подобного не замечал, поэтому продолжал в том же духе:
- Э, ладно, расскажу тебе одну историю, по секрету.  Есть в Городе одна дама. Все при ней, и лицо, и фигура, и ниже… Любая другая рядом с ней – дурнушка, даже самая писаная красавица при виде ее чернеет от зависти. Ну, идеал, фантазия, если ты понимаешь. Причем, строго между нами,  дворянка, отпрыск какого-то там рода, если верить… А верить в этом случае можно. Ее предки еще в прежние, старые времена успели перевести все свое состояние на запад, в какой-то там банк, не суть важно какой, швейцарский. Состояние то с тех пор преумножилось, уверяю тебя, но родственники, как водится, поумирали один за другим. Она – единственная наследница, все ей завещано. Но вступить в наследство она может только там, то есть должна уехать отсюда, эмигрировать. А она, представь, ни в какую! Не хочет. Страну свою она любит, Родину, вот так. Пока все эти процессы идут, присылают ей переводы, пять тысяч, каждый месяц.  И никто ничего не знает. Работает себе на скромной работенке, а живет припеваючи.  Но, поверь мне, себя блюдет, ни с кем ничего такого не допускает. Аристократка, высшей пробы, ага. По завещанию на свадьбу ей выдадут сразу шестьсот тысяч, денег. Вот и думай, Сеня, что стоит, а что не стоит. Делать. Могу дать наводку, она моя соседка, а работает в Спорттоварах. Все озвученное, конечно, шутка.  А может и не шутка.
В это время распахнулась дверь кабинета напротив, и в коридор вывалился, волоча поврежденную в колене на охоте неадекватным кабаном ногу, замполит Варченко.
- А, товарищ командир! – профессионально подхватил он сразу еще теплую нить разговора. – Так вы уже в курсе?
- В курсе чего? – сыграл командир втемную.
- А я думал, вы знаете! – заулыбался Варченко. И указал на Семена рукой – Что он женится.
- Женится? – удивился командир. – Ты женишься? А что же ты мне тут мозги, извиняюсь, пудришь? А я ему истории, понимаешь, рассказываю…
Поскольку Сенькина физиономия осветилась  еще большим изумлением, чем собственно лицо командира, он вновь перевел взгляд на замполита, справедливо ожидая от него подробностей и объяснений. И они последовали.
- Об этом уже все говорят, и не только в нашей части, - добрым, как печеная на костре картошка, лицом заулыбался замполит. -  Мне уже и из дивизии, и из Города звонили… И дело ведь не в том, что женится. Пусть бы себе женился, на здоровье! Фокус – на ком женится. Вот ведь – на ком? Вопрос! Оказывается, у его невесты родственники где-то в Канаде, или рядом, свечной заводик держат, и жалуют молодым на свадьбу в качестве приданного  то ли пятьсот, то ли семьсот тысяч, а то и весь миллион. Долларов!
При этих словах замполита командир побагровел лицом и совсем потерял дар речи. Его обвисшие, как у большого бульдога щеки лежали на погонах как два стейка. С кровью, естественно. И Семен знал, чья это кровь.
«Сумасшедшие, все они сумасшедшие.  И я тоже, вместе со всеми. Скоро…» - подумал он и горько так усмехнулся.  - «И ведь никому ничего не докажешь, бесполезно…»
- Ах, вот в чем дело! – прорвало, наконец, командира нужными словами. – Я тут перед ним распинаюсь, как мальчишка, а он стоит, усмехается, дурачком прикидывается. Полковник хотел еще что-то добавить, но в сердцах только махнул рукой. – Иди с глаз моих. Из гарнизона -  никуда, ни на шаг! Сам проверю! Смотри у меня!
Командир, весь, как грозовая туча, посверкивая и погромыхивая, скрылся в кабинете замполита, Варченко же, перед тем, как последовать за ним, успел ткнуть лейтенанта в грудь квадратным, как костыль для заколачивания в шпалы, пальцем.
- Ты, Переборцев, учти – вколотил Варченко в Сенькино сознание истину. – Ты коммунист, мы тебя месяц назад принимали. И ты военный человек. Ты офицер. Знаешь, как в таких случаях советские люди поступают? По совести они поступают. Вот ты и подумай, что тебе твоя совесть подсказывает. А если она не подсказывает, я тебе подскажу. Я бы на твоем месте пожертвовал бы эти деньги на постройку, скажем, детского сада в гарнизоне, ты же знаешь, с этим у нас большие проблемы. Для тебя, кстати, ну, или для твоих детей, место в нем всегда будет забронировано. Ты подумай над этим хорошенько, мой тебе совет.
Он унял у Сенькиной груди своего неумолимого дятла,  чуть задержал укоризненный взгляд, качнул картофелиной головы и поспешил, хромая, следом за командиром в кабинет.
Дверь захлопнулась, словно выстрелила, обрушив на Семена его меру одиночества.
Грудь болела, истыканная пальцем замполита, кровь бешено пульсировала в бедной лейтенантской голове.
«Было, все было… - вертелось в голове. – И все не то, не то…»
- Что было, что не то? – вновь выплыл откуда-то из складок пространства подполковник Варченко. И, покачивая перед носом оторопевшего Переборцева, квадратным костылем пальца, процедил, - Ты мне тут комедию не ломай. Делай, что велено!
И снова исчез. Семен прождал еще не менее пяти минут, но замполит больше не появился.
И вот тогда, очень остро, как никогда прежде, Семен почувствовал, что он один. ОДИН! Во всем белом и цветном свете,  один во вселенной!  И так горестно, так жутко вдруг  сделалось ему, что перестало хватать воздуха для дыхания. Он и не дышал. Он перестал заглатывать воздух – ничто не изменилось.
А за окном, у которого последние полчаса то ли жил, то ли был Семен, все сильней разыгрывалась вьюга. Она стонала и выла, и наваливалась на стекло своей жгучей морозной плотью. И что-то, но нет, не сердце, другое, так же стонало, и выло, и билось, и жгло в груди лейтенанта.
Под конец рабочего дня к Семену подошел секретарь комитета комсомола части, освобожденный, между прочим, штатная единица. Целый капитан!
- Слушай, Сеня, - сказал он. – Я все знаю.
«Да что ты знаешь, ой…» - возразил ему про себя Семен.
- А ты не сомневайся, - стоял на своем комсомолец, - у меня работа такая – все знать.  Уметь не обязательно, ха-ха! Но – быть всегда в массах, в гуще событий, быть в курсах, наконец! Теперь пару слов по делу. У меня сегодня крайний в этом году комитет комсомола, заседание. Я думаю, что мы пригласим тебя, и ты выступишь перед нами, твоими товарищами боевыми.  Думаю даже, что мы тебя уже пригласили.  Вот и выступи, поведай нам, не вдаваясь в подробности, а лучше – со всеми подробностями, расскажи, что, как и почему. И, главное почем, ха-ха! Не тушуясь, дашь всему  свою принципиальную комсомольскую оценку. Возражения возможны, но они не принимаются. Я понимаю, что трудно, но ты уж выступи, облегчись, так сказать, перед товарищами. Могу наметить тебе твое выступление, тезисно. Скажешь, что полюбил, что бескорыстно, что знать ничего не знал про проклятые миллионы, а теперь, узнав, от всего отказываешься,  навсегда оставаясь верным идеалам коммунизма. И вот это будет правильно. Смекаешь, как своевременно все прозвучит, какую окраску будет иметь твое выступление? И дело примет совсем другой оборот. Уверен, это будет сильный и своевременный ход.
Семен оторопело смотрел в лоснящееся лицо комсомольца, ощущая, наблюдая в режиме реального времени, как его с головой накрывает лавина абсурда.
Но продолжал барахтаться, сопротивляться изо всех сил.
- Не могу, - уклончиво, но твердо отверг он заманчивое, практически дисконтное предложение комсомольского вождя.
- Почему не можешь? – не понимал  такой его вопиющей глупости секретарь.
- Не  положено мне, - со вздохом проведал ему свою тайну Семен. – Я ведь больше не комсомолец.
- А черт, точно! – быстро сообразил секретарь. – Мы же тебя порекомендовали, так сказать. В светлый путь. А и ничего, выступишь перед своими младшими товарищами, это даже еще лучше будет. Потренируешься перед партбюро…
Сенька идеологически преступно молчал.
- Согласен? Согласен! – по-своему понял его молчание комсомолец. – Ну, и чудно! А после мы пойдем все вместе в кафе, возьмем сухого вина и шоколада, посидим, поговорим по душам, проводим Старый год, попоем комсомольские песни. Пообщаемся в неформальной обстановке, в кругу товарищей, и никто нам этого не запретит. Насколько помню, ты еще ни разу не участвовал в наших комсомольских мероприятиях.
- Да пошел ты! - прорвало наконец Семена, и он, сжав кулаки, надвинулся истыканной замполитским костылем грудью на секретаря.
- Тише, тише! – понял его возбужденное состояние  опытный молодежный вожак, утвердив для предосторожности перед собой барьер раскрытых ладоней. – Не нервничай, я же все понимаю. Поговорим позже. Предложение остается в силе!
Комсомолец сдвинулся в сторону, а Семен, наконец, увидел перед собой чистое пространство улицы. Он немедленно наступил на ту часть поверхности Земли, где секундой раньше стоял мужественный боец идеологического фронта, и, не глядя по сторонам, не оглядываясь,  пошел восвояси,  заглатывая расширенными, как у коня ноздрями, обжигающие кристаллы воздуха, с растущей радостью принимая лицом яростное протьиводействие ветра.
«Черт с ним! – решил он по дороге. – Все равно поеду! Час до Города, три часа до Светлин-Русса… Успею!»
Он не хотел думать о том, что будет, если не успеет, если не пронесет, и его отсутствие заметят.
Он принял решение.
Остаток пути до общежития он частью пробежал, частью проскользил пор утоптанному уже снегу,   в комнате быстро переоделся, и совсем было собрался уходить, когда до его слуха, до сознания  откуда-то из коридора, из комнаты дежурной, донесся  хоть и приглушенный, но, как ему показалось, пронзительный телефонный звонок. Он понял, почувствовал, что тот звонок – по его душу. И все существо его сжалось от предчувствия беды или, как минимум, гадости.
- Переборцев! К телефону! – раздался в коридоре зычный глас дежурной тети Лены.
Ватные ноги еле-еле донесли Сеньку до аппарата.
- Але, - сказал он в трубку.
- Какое але? – донесся в ответ хриплый баритон начальника штаба майора Сахно. – Это армия или где? Архи хреново, совсем разболтались! Ну-ка, доложите по форме!
- Старший лейтенант Переборцев у аппарата! – отрапортовал Сенька, параллельно ощущая, как с комариным писком, словно воздух из проколотого скафандра покидает его душу надежда.
- Ага, Переборцев! Прекрасно! – радостно хрипел в трубку сожженным кислотой, выпитой по ошибке, горлом начштаба, словно не было у него в жизни большей радости и большего наслаждения, чем сообщать людям дурные новости. – Ты-то мне не нужен! А точней не мне – Родине нужен. Ты еще не тяпнул за обедом, надеюсь?
- Не тяпнул, я еще не обедал, - сказал Семен, и тут же понял, какую глупость он сказал, но сказать назад или переиначить ее уже было нельзя.
- И прекрасно! – взвился в своем хрипе Сахно. Было видно, что слова Семена его обрадовали. – И не вздумай.  Ты сейчас как следует, интенсивно, но быстро, в течение получаса отдохни, и приходи ее защищать.
- Кого – ее? – не сообразил сразу Семен.
- Родину! – весело вразумил его Сахно. – Не придуривайся, лейтенант, не поможет. Короче, сегодня заступаешь начальником караула при гауптвахте.
- Но ведь не я по графику, ведь Новый год! – запротестовал было Семен, надеясь все же каким-то образом отстоять свои права, но был жестоко и хладнокровно поставлен на место.  После чего ему спокойно объяснили, что никаких особых прав у него нет.
- Не валяй дурака, Переборцев. В том-то и дело, что Новый год. Не обсуждается,  – и, как контрольный выстрел в голову: - Приказ командира. Личный. Назначить офицера. А конкретно – тебя. Все!
В трубке что-то прогрохотало, после чего из нее вырвалась очередь коротких гудков и впилась Сеньке в правую височную область головы, слегка повыше уха.  Но, честно говоря, это воздействие было уже лишним.
«Все, - сказал себе Семен. – Все».
Все, что случилось с ним после этого злополучного приказа по телефону, он помнит смутно. Как набор не связанных  между собой картин, образов и событий, которые происходили к тому же и не с ним.
Был наряд, караул, и он выполнял обязанности, что-то говорил, что-то делал, куда-то уходил и откуда-то возвращался. Вокруг него были люди, и они тоже двигались, перемещались и говорили, говорили, говорили, а он будто бы отвечал им, и его вроде бы понимали. А в голове его в то же самое время постоянно пульсировало: пи-пи-пи…  И словно полосы тумана перед глазами, за которыми мелькали видения, образы, незнакомые, странные, или знакомые, о чем-то напоминающие, позабытые, недоступные…  И порой ясные до ошеломления мыслей, которых лучше бы не было.
«Что я такое? Что стало со мной? – думалось ему в то сумеречное смутное время. – Что стало с людьми? Что с ними? Какой-то общий, всеобщий, всеохватный психоз – ничего не могу понять. Сон – не сон, жизнь – не жизнь, просто что-то происходит само собой, тихой сапой, вовлекая в свой круговорот всех, до кого может дотянуться. И вот уже каждый человек и выглядит, и становится по факту своей противоположностью, антиподом.  Ты не успел приготовиться, ты ничего не знал, но все уже произошло, и вот, добрый  стал злодеем, простодушный – хитрецом, щедрый – жадиной, а умный – ха-ха! – ведет себя, как дурак. Все ломается, опрокидывается, все падает в ужимки и кривлянье. Неужели эта напасть на всей Земле бушует? Эпидемия безумия и абсурда. Как же так, а? Почему? Вот,  даже Вовка, секретарь, отличный же парень, знаю его давно, а ведь и он такую чушь порол сегодня… Или вчера уже?  Уже вчера?  Так это что же, Новый год?  С Новым годом, Семен! А, все равно, плевать… Теперь плевать. Да уж, ему, бедняге, больше всех не повезло».
И шептал про себя слова, которые когда-то часто повторял один знакомый ему человек: Тихий ужас, тихий ужас…  Слова были не слишком понятными раньше, а теперь казались ему  волшебным заклятием на незнакомом мертвом языке, и он повторял их все чаще по мере того, как настоящий глубинный ужас все плотней и основательней прихватывал ледком сердце.
Вечером 1 января Сенька вернулся из наряда.
Общежитие, отмечая первый день календаря, гудело так, словно в каждой его комнате проживал рой шершней, которых растревожили и никак не оставят в покое. Э, да что там шершни, колоссальней гудело! Мощней.
- Сенька! – завопил кто-то со второго этажа, едва только за Семеном закрылась входная дверь. – Где же тебя носит, балда ты эдакая! Живо сюда!
- Вот и все, - вздохнул Семен. – Дома.
После первой же рюмки пьяное оранжевое облако набрякло в голове Семена, словно нарыв, но он не остановился, не сделал паузу в возлияниях, чтобы позволить облаку рассеяться, как делал это обычно. И две последующие рюмки военного технического напитка, известного как шпага, при условии традиционной скудости закуски, пронзили его насквозь. Словно темная штора упала с небес и отделила его сознание от тела. В его состоянии надо было бы не пить совсем, воздержаться, но он вполне сознательно бросился в этот омут, потому что хотел утонуть… И он утонул.  Он потерял себя, как чувство и как осознание, потерял в пространстве и во времени, не понимал, что делал  и куда ходил, а ведь и делал, и ходил. Он не сознавал, кто был рядом с ним, с кем он и о чем говорил, кто был ему рад и кто рад не был и впоследствии уже в памяти не смог ничего восстановить. И лишь в полночь под бой кем-то запущенных курантов сознание вернулось к нему на короткое время, явив образ той, к которой он стремился  всей душой, и с которой соединиться ему так и не судилось. Тогда чувство потери, от которого он отгораживался, отстранялся, как мог, вырвалось на волю и ударило его в грудь, и сбило дыхание, и парализовало. Сенька задрожал, ужас, сделав последнее движение, раздавил его сердце… Так ему показалось, так оно и было на самом деле. Деревенская стопка из толстого мутного стекла с очередной порцией шпаги выпала из его руки.
- Все, - сказал Колька Объедков, - аут! Он после наряда, устал. Позаботимся!
Семена уложили на кровать с должным вниманием и оставили в покое.  Когда он через какое-то время пришел в себя, ужас уже пропал, словно и не было его. Было равнодушие постороннего. Семен восстал со своего одра и присоединился к боевым товарищам, коротающим ночь в тесном кругу, и те расступились и дали ему место у стола.  Он снова выпил за Новый год, и пил еще много, топя в спиртном свой проигрыш, как он его чувствовал и понимал, и сделался пьянее прежнего, хотя и прежнего было предостаточно. Потом он заметил, как совсем рядом, чуть в стороне только, ему открылась синяя бездна. Не испытывая страха, но лишь любопытство теша, он подошел к ней, к самому краю и заглянул за него, а потом, мягко оттолкнувшись , прыгнул. Не было ни весело, ни лихо, и дух не захватило.
Потом было много таких и других вечеров, неизменно приводивших его к синей бездне. Бездна стала желанной, словно родной дом и единственное убежище.
Но холостые лейтенанты не пропадают просто так.  Кто же даст им сгинуть, ведь они – золотой фонд Родины.
На одной из вечеринок он оказался в обществе незнакомых людей, куда его привел человек тоже, в общем, мало знакомый, с которым его в последнее время свело то обстоятельство, что их бездны по какой-то причуде судеб оказались рядом. И там, на той вечеринке он познакомился с той самой девушкой, из Спорттоваров.  Удивительно, но она на самом деле существовала. Тот давний кошмар имел реальные источник.
Не слишком понимая, зачем ему это, Семен подобрался и постарался произвести впечатление. И произвел-таки.  Более того, движение навстречу было взаимным.
Дальше все оказалось просто.
Через определенное время – нам не известно, какое – она стала его женой. По-настоящему, с кольцами, печатью в паспорте и совместным проживанием под одной крышей.
Жизнь стабилизировалась, жизнь удалась.
Его новый автомобиль был синего цвета.
Однажды он пришел в свое общежитие, в котором оставил за собой место. Что это было с его стороны, причуда или предвидение, не важно, но его койка всегда ждала его. Был вечер, когда он пришел. Он пришел сам. Он закрыл дверь в комнату и, прижавшись к ней спиной, постоял в темноте. Нахлынули воспоминания, до странности яркие, до ошеломления реальные. Он подумал, он понял, что все, что было когда-то, не прервалось, а продолжается прямо сейчас. Движение памяти и времени увлекло его за собой, он сделал шаг, но как-то неловко, сразу за что-то запнулся. Его понесло влево, еще и подтолкнуло что-то, да так, что он облокотился на шкаф. Шкаф стоял, как всегда, слева от входа, и как всегда ждал. Дверцы его, как дверцы люка, подломились вовнутрь, и он, скользнув по стенкам, по одежде, сорвался в  знакомый по прошлому разу  ход, или лаз, с гладкими и упругими, словно обтянутое шелком тело, стенками.  То место, в которое он падал, не было похоже на знакомую ему синюю бездну, скорей на кроличью нору, но откуда кролики в северной стране? Они не водятся здесь в дикой природе.
Обрел себя Семен вновь на своей кровати.  В очередной раз осталось загадкой, как он до нее добрался. Сквозь раскрытое окно с улицы доносился бесконечный разговор зеленой сочной листвы с ветром. На подоконнике вяло перекликались, да попросту несли свою обычную чепуху  воробьи.  Вместе с первыми лучами солнца в комнату вливалась прохлада и несравнимый ни с чем аромат лета, различимый и понятный лишь в молодости. Некоторое время Семен равнодушно и даже отстраненно вбирал в себя все сопутствующие жизненному процессу звуки, запахи, отблески  и ощущения. Потом, насладившись игрой солнечных пятен на потолке, взгляд его свободно, играючи, словно перышко, опустился вниз, где и запнулся  о брошенные на стул подле кровати  шинель и зимнюю шапку. На погонах сверкали звездочки, дробился в мелкую крошку залетевший из окна яркий, словно снег, луч. И тут, узнав и подумав о том, что было и ушло, но, как выяснилось, не ушло навсегда , Семен ужаснулся.
«Боже, сколько же я спал? День? Два? Год? Всю жизнь?» - пронеслось в его голове.
Представилась ему его жизнь, вся, день за днем, как, говорят, бывает в последний миг, перед дальним походом  по дороге из красного кирпича. Промелькнули дни, череда, вереница, освоенные  им, похожие один на другой, словно рюмки с водкой. Однако жива была  в  его душе и память о том прекрасном, что только и может оправдать жизнь. Воспоминание то оказалось затертым, как монета от долгого хождение, до неразличимости номинала,  и он не вспомнил, как ни старался, что же прекрасного случалось с ним.  Но ведь было, было! Семен подумал, что, возможно, жить стоит для того лишь, чтобы вспомнить и, если повезет, воскресить.
Утро наступившее было тихим, светлым и радостным. Печаль была ему неведома, она осталась за его пределами.
«Что же, пора вставать» - сказал себе Семен.
И эта пора ему нравилась.
1982-1983

...

llana: 17.09.16 13:50

Привет, Ген!
Спасибо за новые истории!
Все они пропитаны такой легкой грустью.
Очень красивый язык и интересные сравнения. Читается приятно.
Финал у "Антона и Анны" открытый и позволяет придумать свой исход этой истории. Конечно же. хочется благополучный. Но. если задуматься, Антон совсем не знал эту девушку, а чувство в нем выросло такое сильное, что он за один только взгляд согласен был отдать самое дорогое. А вообще. по всем его поступкам - человек он очень добрый с большим, открытым сердцем и немного наивный, что свойственно юности. Так хотелось бы пожелать ему счастья.
"Круговерть" -довольно философский рассказ. У меня не слишком хорошее отношение к пьянству, но помню, чем славилась в те времена Армия. И потому, состояние офицеров совсем неудивительно. Описание состояния Сени получилось очень необычно и образно. Часто мы живем как в каком-то тумане, не понимая, как проходит жизнь, и не замечая чего-то важного, и главное, не особенно прилагая усилия к достижению желаемого. И состояние дежавю - как второй шанс.
Ген, спасибо, очень хорошие истории. Получила удовольствие от чтения.

...

Gen-T: 25.09.16 20:46

llana
Светлана, спасибо за внимание!
Рад, что чтение моих рассказов доставляет вам удовольствие, так и должно быть, ведь иначе не стоит браться за перо.
Спасибо!
Кстати, милиционера в полицейского я переименовал специально, именно для того, чтобы размыть временную привязку.
Может, это не слишком удачное решение...

...

Gen-T: 25.09.16 21:27

 » Рукопись 4. Кошачья шерсть

                        КОШАЧЬЯ ШЕРСТЬ
                        Зимний ноктюрн
 
 
Окно.
Стол у окна.
Стылый, никому, в сущности, не нужный хмурый зимний день за окном.
Скрюченный палец одинокого дерева за слегка измазанным морозом стеклом. Покачивается.
Нет дерева - только палец: то ли грозит, то ли предостерегает, то ли указывает на что-то.
Небо.
Тусклое низкое небо.
Ослепительное небо, когда  смотришь на него из сумрака длинной узкой комнаты.
Кажется, что нет ничего за окном кроме изуродованной морозом голой ветви и стылого жуткого неба. Бывает такое, когда ничего нет.
Свет из окна опрокидывается плоскостью на плоскость стола. Свет почти овеществлен, он почти телесен, он почти похож на застиранный тюль, он - почти он.
Зелень сукна на столе. Стол стар, очень стар. На днях столяр врезал в него новые замки, перетянул петли на дверцах и отремонтировал ящик в левой тумбе. Поэтому стол чувствует в себе молодую кровь и держится молодцом. Но по-прежнему недослышит собственный скрип.
На столе – слева - лампа. Стеклянный колпак надтреснут, но это обстоятельство не мешает ей гордиться собственным происхождением. Напротив. Древний род, штучная работа. Она ощущает себя реликтом и реликвией. Она умна, она даже остроумна. Она знает за собой эту слабость и, как истинная дама, не упускает случая ею воспользоваться.
Справа - письменный прибор из серого мрамора. Таким мрамором в старину выкладывали полы в привокзальных туалетах, но наш герой, разумеется, к этому обстоятельству отношения не имеет. Тем не менее, факта не оспаривает. Не опускается до обсуждения, сохраняет достоинство. Невозмутим.
Бронзовый колпак на чернильнице - набекрень. Ее утроба на треть заполнена чернилами, которые, высыхая, золотятся.
Ручка топорщит давно не чищенное перо из своего ложа - желобка в мраморном теле. Она страстно желает уколоть.
Прибор говорит на три голоса, но голова у него одна. Правда, со стороны это не слишком заметно.
К шершавому, в старой лакировке боку стола жмется корзина для бумаг. Она пуста, просто пуста. И от этого обстоятельства - весела. Просто весела.
Стул влачит свое стулье существование и исполняет служебные обязанности на издавна определенном и указанном ему месте. Он тоже стар, он ровесник стола. Его давно не чинили, но у него отличный слух. Любит поскрипеть на судьбу. Однако, не представляет, куда может завести длинный язык при деревянной голове.
                                                              
По комнате мечется молодая женщина. Она чем-то озабочена, взволнована, расстроена. Она заламывает руки, что-то бормочет, порой вскрикивает. Она стремительно присаживается на стул, встает и снова садится. Она сжимает в руках исписанный лист бумаги. Она то комкает его в кулаке, то расправляет, читает, вновь сминает и, измятый, прижимает к груди обеими руками
Дневной свет промокает в зелени сукна; проливаясь со стола в комнату, он словно бы покрывает все в ней находящееся тонким налетом тины. Но и при таком освещении никто не стал бы оспаривать факта, что женщина хороша собой, что щеки ее свежи, глаза изумляют, волосы-кудри, пальцы предрекают, а грудь высока и недоступна.
Вот она стремительно покидает комнату. Хлопает дверь.
- Уф! - подает голос стул. - Наконец-то. Задергала она меня сегодня вконец. Какое скверное настроение, право… Кошачья шерсть…
- При чем здесь кошачья шерсть? - осведомилась лампа с высоты своего положения. - И вообще, почему вы все время скрипите? Чем вы не довольны? Объясните-ка нам.
- Что-что? - переспросил стол.
- А я бы его уколола, - вожделенно произнес прибор голосом ручки.
- Хи-хи! - обрадовалась невесть чему корзина.
- Тише!
- А вот скажите мне, были бы вы довольны, если бы на вашу голову постоянно садились? В буквальном смысле? Особенно коты. Ненавижу котов! Эта шерсть…тьфу! Скверное настроение. Ох, судьба….
- Позвольте узнать, когда в последний раз вы наблюдали кошачьих в этом доме? И где именно у вас собственно голова? - спросила лампа, невинно улыбнувшись трещинкой в стекле. - Вот эта, простите, засиженная подушечка и есть голова? Умоляю, не говорите об этом никому.
- Что-что? - снова попытался вникнуть в суть стол.
- Ах, я бы его уколола…
- Ха-ха!...
- Вам хорошо рассуждать. - вздохнул стул. – Вы - наверху. А тут…Нет, чем такая судьба - лучше полное ее отсутствие.
- Ах, не говорите про судьбу, не говорите. Не говорите так. Когда я думаю про свою, горемычную, у меня от печали и безысходности запотевает стекло. А это вредно, оно и так надтреснуто. Я, знаете, тоже желала бы многое изменить. Моя доля - рабская, кто захочет - включит, кто пожелает - выключит. А я жажду гореть сама по себе. Гореть и светить. Сама, понимаете? Происхождение-то у меня - слава Богу! И потому - молчите, молчите. Лучше напрягите фантазию и вообразите, что там, где, вы говорите, у вас голова - у вас не голова.
- Что-что? Вот это да! - не поверил своим ушам стол.
- Ух, я бы…
- Что же может быть на месте головы, если не голова? - не проникся мыслью лампы стул. - Объяснитесь-ка.
 
- Все очень просто, мой друг. Вообразите, нам, женщинам, иногда нравится посидеть на коленях у мужчины. Мужчинам, напротив, частенько бывает приятно подержать на руках женщину, заметьте - чужую женщину. Вы, надеюсь, мужчина? Включите воображение. Или  вы поражены его отсутствием?
- Не помню. Кажется…
- Вот и чудесно. Напрягитесь. Воображение - великая сила.
- Но я бы его все-таки уколола, - настаивал на своем прибор.
- А я бы облила чернилами, - сам же от себя и добавил.
- Чего-чего?
- Хо-хо!
- Тс-с-с! - подала сигнал лампа, первой среагировав на тонко-певучий поскрип двери.-Ну, дружок, действуйте!
Вернулась женщина. Возникла на пороге, светлым облачком, лёгкой челочкой, небрежным завитком посреди лавины самосветящихся волос.
Решительным шагом подошла к столу, придвинула стул, села… И тотчас вскочила. Щечки порозовели, бровь дугой нарисовала иероглиф изумления. («Действует», - тут тоненько, про себя, прозвенела лампа.)
Внимательно оглядела женщина старого служаку, потрогала его рукой. Не обнаружив видимой или осязаемой причины своего смущения, вновь присела, осторожно, на краешек. Повременив, устроилась поудобней и несмело, прямой спиной откинулась на спинку.
На стул накатило. Накатили. Ощущения, сильные и разные. Ибо старый дубовый боец обладал-таки силой воображения. Как ни странно.
Подобного счастья наш очень пожилой мужчина мебельного чина, давно позабывший, кто он есть на самом деле - то ли старый холостяк, то ли вдовец от рождения - перенести не смог. Размякнув по склейкам от ошеломительной новизны только что им познанного и испытанного, он окончательно утратил требуемую ему как стулу и как мужчине твердость и потерял форму, рассыпавшись на составляющие.
- Ах! - вскричала женщина и вскочила со стула за мгновение до того, как его не стало.
Она одернула платьице, и оглянулась - не видел ли кто чего?
Вспыхнула, крутанулась на каблучках, унеслась.
Громыхнула дверью.
Все звуки утонули, захлебнулись в молчании, растекшемся по комнате стылой массой. Долгое-долгое молчание. У каждого были для него свои причины. Все скрыли их, замерев.
От монолита всеобщего оцепенения первой отделилась дверь. Она отворилась, позволив удалиться напряженности и тишине, и впустив взамен угрюмого столяра. Кряхтя и потея крупным бисером, он на вытянутых руках внес в комнату массивный кубообразный стул и установил его на место павшего собрата. Словно воздвиг бастион. На века. Исполнив функцию созидания, он, кряхтя, собрал обломки и, покряхтывая, вынес их прочь. Запах его пота на некоторое время еще задержался.
- Что здесь происходит? - призвал всех к ответу угрюмый, как и столяр, пришелец. Всем стало ясно, что новичок совсем не простак, и, кроме того, знает себе цену. Служит давно.
- Да вот, - поспешила поделиться знанием лампа. - представляете, ваш предшественник вообразил, что он…что у него…И как следствие развалился. Вы видели его останки. Ужасное зрелище…
- А вот это уже баловство. Что где есть, там оно и есть, - рассудил бастион. - Я себе не позволяю.
- Ни сколько?
- Никогда!
- Совершенно с вами согласна. Непозволительное распутство. Но здесь, я вам скажу, все зависит от индивидуума. Вот вы как вошли, я сразу же себе сказала: вот это мужчина серьезный. Не чета прошлому, так сказать, представителю.
- Что-что? - продолжал проявлять любознательность стол.
- А я так его и не уколола, - поделился прибор чувством потери. - Не дали. Теперь - кого?
- Надо, надо было плеснуть на него как следует, - поддакнул он сам себе и с шумом втянул чернила. - Это бы его остудило.
- Надо было написать куда следует. И не только про него. Чтобы приняли меры. Ну да еще не поздно: неровен час - склеят старого… - высказал свое отношение к делу потерпевшего и к нему лично прибор собственным голосом. Разволновался.
- Хи-хи! - отреагировала корзина.
- И все-таки, господа, что вы скажете о силе воображения? По-моему, демонстрация ее прошла просто блестяще. - Лампа не унималась. Она была горда собой, тем, что роковая мысль принадлежала именно ей. - Воображение, господа! Сила, господа! Все, что угодно! Отныне всем понятно, что любая мечта осуществима.
Она чувствовала себя роковой женщиной.
- Вот и осуществи свою, - пробулькал прибор горлом чернильницы. - Вот и вообрази, что хочешь. Продемонстрируй. Возгорись, как мечтаешь. Ну. Ну?
- Что-что?
- Баловство…
- А что! - воскликнула лампа и тихо затлела спиралью. - И попробую! И покажу вам всем! Невежды…
И вспыхнула. Да так ярко, что тотчас со звоном лопнула, пустив голубую струйку дыма в потолок.
- Ха-ха-ха! - засмеялся прибор всем своим многоголосьем. Вот обрадовался, так обрадовался. Саму лампу превзошел. Клокотала чернильница, позвякивая бронзой, тоненько, в тон зудело перо, а откуда-то из глубины мраморного естества выкатывались тяжелые шары басов.
- Ха-ха! - вторила корзина. За компанию.
Блуждающая зеленая муха, мучимая бессонницей и сжигаемая вечным огнем любопытства опасно сблизилась с клокочущей чернильной бездной, была поражена крупными брызгами и свалилась прямо в колышущуюся золотистую муть.
Прибор осип на один голос и, как следствие, умолк .
                                            
- Хи-хи-хи! - пуще прежнего не печалилась корзина.
Но вернулась женщина.
Возникла на пороге снежным облаком, веткой акации в цвету.
Освидетельствовала стул на прочность.
- Все фантазии - от пустоты и одиночества, - подумала она вслух, убедившись в незыблемости бастиона. Села. Прямехонько на его каменную голову.
Придвинула чистый лист бумаги. Медля, погладила зеленое сукно ладонью. Набравшись решимости, взяла ручку и вонзила перо в  чернильницу.
- Мерзость!
Муха, наколотая на перо, сучила лапками. Жирные капли падали на серость мрамора, на зелень сукна, на девственность бумаги.
- Гадость! Гадость!
Ручка отлетела в угол. Впилась в пол своим единственным ненасытным зубом.
- Что-что? - упустив самое интересное, спросил стол.
- Хи-хи! - залилась корзина.
Скомканный лист бумаги обрушился в ее широкую глотку, ошеломив и заткнув.
Женщина оттолкнулась от стола. Бастион, опрокинувшись, пал. Дал трещину.
- Пропади все пропадом! Что за день? Что за день!!! Идиотские письма, идиотские стулья, идиотские мухи… А это еще откуда? Вот, правильно, кошачья шерсть. Все к одному. Главное - откуда? Поди, вычисти теперь юбку. И этот…и он надеется еще на ответ? Нет уж, дудки! С меня хватит! Больше даже не пошевелюсь для него. Пусть сам напряжет фантазию. Если она у него имеется и если он чего-то хочет. Говорить-то все горазды…
Дверь хлопком отсекла окончание фразы.
- Что-что? - крикнул вдогонку стол.
Тщетно.
Не было ему ответа.
День за окном истончался, стирался сумерками с полотна реальности, неотвратимо задвигался в чулан прошлого.
Сквозь призрачный свет проступили и затвердели очертания вечера.
День отходил, никчемный, никому не принесший ни радости чистой, ни возносящего удовлетворения, исполненный лишь впечатлений для смутных ночных воспоминаний. В них, зыбко-туманных, погибает реальность и возникают образы, полные печали.
И все же чаще ночные образы не подвластны настроению и, следовательно, самому времени тоже.

...

Gen-T: 07.10.16 13:45

 » Рукопись 5. Был вечер

                                               БЫЛ ВЕЧЕР
 
 
И был на Земле вечер.
Юрка сидел за столом у самой стены  в шумном и темном, но уютном пивном баре и молча, неотрывно наблюдал, как оседает пена в его бокале с пивом. Он был здесь в первые, и бар ему нравился.
Это отделанное «под старину» заведение с горящим неоном по фасаду названием «НЕСТЕРКА» располагалось на тихой узкой улочке недалеко от центра Города. Патруль сюда заглядывал довольно редко, поэтому курсанты местного военного училища с удовольствием проводили здесь весьма короткие часы своих увольнений. Бар этот, открытый лишь год назад, благодаря прекрасной внутренней отделке, хорошей музыкальной установке и невысоким расценкам стал излюбленным местом встреч молодежи Города. Хаживали сюда и люди постарше, не забывшие еще то прекрасное время, когда и они были молодыми.
Бар открывался в семь часов вечера, но уже задолго до открытия у дверей его выстраивалась длинная очередь желающих заполучить места.  И далеко не всем удавалось это сделать. Но желание было столь велико, что посетители, теснясь, усаживались на дубовые скамьи по пять человек вместо трех плановых, отчего бар был всегда переполнен. Администрация не возражала против такого увеличения сидячих мест.
Когда швейцар дядя Петя, сам в прошлом военный и потому благоволивший парням в шинелях, открыл им дверь к неудовольствию огромного количества тоже желающих попасть вовнутрь, но не имевших такой возможности, зал был уже полон, и лишь один стол поодаль от входа, словно дыра в холсте, зиял пустотой. За ним в одиночестве прихлебывал пиво мужчина в сером шерстяном костюме.
- Пойду-ка, узнаю, кому он места держит, - заявил Володя, самый старший член их маленькой компании, который, собственно, и вдохновил их на этот поход. Володю все звали просто Старый, и он вполне благосклонно принимал это звание.
- Сколько вас? – поинтересовался человек в сером костюме.
- Пока трое, -  сосчитал всех Старый.
- Пока… - ухватил смысл наречия мужчина. -  Я жду, конечно, кое-кого, но ПОКА, как видишь, один. Так что, можете присоединяться, а если подойдут опоздавшие, пусть пеняют на себя, придется пристраиваться. Но, я думаю, поместимся как-нибудь. В тесноте потому что, как говорится, да не в обиде.
И человек в сером костюме широким жестом указал на свободную скамью, ребята жест его поняли правильно, и быстро заняли места.
Через минуту, словно ждала за дверью сигнала, официантка поставила перед ними пиво и закуски.
- Эх, хорошо! – выдохнул из себя после доброго глотка пива Ленька, и облизнул с усов пену.
Все охотно согласились, что да, действительно хорошо.
Мало-помалу за столом завязалась негромкая и нестройная, перемежающаяся длинными паузами беседа, какая обычно случается между людьми в первые минуты знакомства.  Курсанты, разумеется,  знали друг друга, как облупленные, но вот гражданин в сером оказывал сковывающее воздействие на остальных. Может быть, именно потому, что был в сером? Хотя, какая разница, в каком костюме оказался случайный знакомый, которого и вовсе здесь могло не оказаться?  Юрка нахмурился и усилием воли отогнал раздражающие его мысли.  И тут же стал думать о том, о чем думал все последнее время. Он стал думать о той девушке, о его девушке, что ждала его  где-то там, в далеком, затерянном в широких заснеженных просторах городке. Ему хотелось так думать, что девушка непременно ждет его, он не допускал другого положения вещей, и он всегда так думал, особенно когда попадал в такие вот людные места, где все веселились и не утруждали себя разгадыванием смысла жизни. Конечно, он думал о том, как было бы здорово, если бы его любимая вдруг, вот просто вдруг, в качестве доказательства возможности чудес, оказалась рядом с ним. Растравливая душу этими заведомо несбыточными мечтаниями, обретал в них Юрка некое сладостное, хоть и болезненное удовольствие. Подспудная мысль, что, мечтая о невозможном, он подталкивает и меняет цепь событий, переводя их в область реальности, эта мысль была словно миндаль, состоящий из сладкой и горькой половинок. И горечь была сейчас, а сладость предполагалась в будущем. Он привык так думать.
Обрывки общего разговора долетали до его блуждающего по холодным полустанкам сознания, не мешая  ему переходить из вагона в вагон или вглядываться в слепое окно мчащегося свозь зимнюю ночь поезда, но вдруг что-то зацепило Юркино внимание и заставило его прислушаться.
- Да, - каркающим голосом, словно ворон, говорил человек в сером костюме, - у меня в вашем училище масса знакомых. Многие знают меня, я знаю многих, и много я знаю такого, что вам и не снилось. Откуда, спросите? Отвечу: я второй секретарь райкома. Райкома комсомола. Связь с вашим училищем – через меня. И он двумя пальцами правой руки гордо откинул со лба жирную прядку волос.
Юрке почудилось что-то неестественное и в этом жесте, и во всем его облике. Второй секретарь сидел напротив него, наискосок через стол, и ему было удобно его рассматривать. Бросились в глаза сильные руки с длинными цепкими пальцами, которыми он упирался в край стола, словно  в трибуну, и непомерно широкие плечи, и грудь, пузырем выпиравшая из распахнутого пиджака, и сдавленная с боков голова, по уши увязшая в плечах, и длинный хрящеватый нос, и что-то еще, неуловимое, но как бы и самое главное.
«Ворона, - определил его образ Юрка,  - чисто ворона!»
Тут к столику подошли давно ожидаемые товарищем Вторым секретарем дамы. Дамами оказались две девчушки лет девятнадцати - двадцати каждая. Завидя их зорким глазом еще издали, когда они, едва появившись у входа в зал, осматривались тревожно и неуверенно, человек в сером встал и призывно замахал им руками, определяя свое местоположение. И только тут Юрка, наконец, понял, в чем дело, что его тревожило в облике этого человека. «Боже! – подумал курсант. – Да ведь он горбун!» Новость поразила его.  Юрка не знал почему, но он всегда инстинктивно старался держаться от увечных подальше. Не то, чтобы боялся или было неприятно… Хотя, да, было немного неприятно, и еще он испытывал чувство вины, словно в том, что он здоров, а кто-то не вполне, был именно его умысел, его ответственность, и вот это чувство вины было  ему неприятно.  Доходило до того, что он краснел, прятал глаза и терялся при разговоре с калеками, ну, а теперь, чтобы скрыть этот свой «пунктик», он напряжением мышц подавил внутреннее содрогание своего организма, а затем сделал большой глоток пива  и задержал его во рту, не проглатывая.
Между тем, все смотрели на дам. Вечер, всякий вечер склонен дарить обещания,  и склонен их не оправдывать. Почему бы этому не стать исключением?
Девушки подошли к столу, горбун суетливо принялся их усаживать.
- Пожалуйста, пожалуйста, - ворковал он, - садитесь сюда. Ты, Аллочка, у стеночки. Так. Удобно? Да? Прекрасно! Наташенька…  Все женщины едины в том, что не могут не опаздывать. Я вас… мы все тут вас заждались. Ну, ладно, ладно, я уже не сержусь. Вы присаживайтесь, все давно заказано, и сию минуту будет на столе.
И вновь в Юркиной голове зашевелились некие смутные воспоминания.
«Ну, конечно! – сказал он себе, вспомнив. – Конечно. Снежная Королева, мультик. Там еще две вороны разговаривали, Клара и Карл. Вот он – вылитый Карл по разговору. Только, сдается мне, что секретарь не такой доброжелательный, совсем не такой. Как его, кстати, зовут, не Карлом ли? Черт, не помню…»
- Знакомьтесь, - представил девушек горбун. – Алла, Наташа.
- Леонид, Володя, - отрекомендовались ребята.
- Угу, - промычал Юрка, все еще перекатывая за щеками теплый пузырь пива.
- Юрка! – пришел на помощь другу Леонид. – Мог бы и без фокусов.
Юрка только развел руками – какой, мол, есть, принимайте, и с отвращением проглотил ту субстанцию, которая не позволяла ему говорить и которая пивом уже не являлась – а куда, собственно, еще ее девать было?
- Ребята, - взял инициативу в свои надежные руки Володя, - здесь, между прочим, кроме пива еще и вино подают. Кто за?
За были все.
Принесли вино.  Сухое белое, марочный «Рислинг» выдержкой два года.  На Юркин вкус, вино было слишком кислым, хоть и с хорошим вкусом, но ничего, пошло на ура.
После дегустации вина, компания сплотилась значительно тесней. Все заговорили, все одновременно, как старые знакомые, лишь Юрка никак не выбирался из своего окопа, молча потягивал винцо из бокала, молча наблюдал. Это было в его натуре, отойти в сторонку, как бы отойти, ну, а сегодня и настроение было подходящим.
Наблюдал Юрка, конечно, за девушками.
Наташа ему  не то чтобы не нравилась, не в его она была вкусе, толстушка и хохотушка, каких много. Волосы, правда, у нее роскошные, густые, каштановые  завитки, да еще, пожалуй, едва намеченный тенью пушок над верхней губой придавал ее лицу своеобразную прелесть. Но, нет, не его эта прелесть.  Вот Алла – совсем другое дело. Алла ему приглянулась сразу. Русые волосы, простое в своей красоте лицо и какая-то затаенная печаль за зеркалом серых глаз притягивали к себе Юркин взор. Вот так сидел он в своем окопе и оттуда пытался угадать, что за печаль, про что печаль, о ком печаль.
Девушка почувствовала, что ее рассматривают, и с вызовом взглянула в ответ. И когда их взгляды встретились, никто не хотел уступать первым. Не выдержала все-таки Алла, пожала плечами и отвернулась.
Юрке совершенно неожиданно сделалось неловко. Он почувствовал, как щеки лизнул пламень румянца.  «Наблюдатель чертов!» -  обругал он себя и попытался сокрыть лицо наклоном головы. Удалось ли? Он не знал. Захотел вновь сосредоточиться мыслями на далекой своей любви, но уже не смог этого сделать. Что-то изменилось, что-то мешало ему настроиться на нужную волну, что-то отвлекало внимание души.
Выпили еще вина, и, когда в зале запульсировала, задавая ритм вечера, музыка, все, даже горбун, отправились танцевать. Юрка лишь лениво махнул рукой и остался за столом. Вот что-что, а прыгать ему сейчас ну совсем не хотелось.
К его удивлению, через минуту к столику вернулась Алла.
- Что так быстро? – поинтересовался Юрка, помогая даме сесть.  – Не тот размер? В смысле музыки?
- Какие, однако, у вас смыслы… - покачала головой девушка, от ответа на вопрос, тем не менее, уклонившись. – Налейте мне вина, - попросила и, принимая бокал, спросила: - Почему вы все время на меня смотрите?
- У вас, наверное, неприятности? – вопросом на вопрос рубанул Юрка. Вот словно кто-то специально за язык дернул.
- Неужели это так бросается в глаза? – с деланным безразличием спросила Алла.
- Простите… - попятился в свой окоп Юрка.
- Да чего уж там, - остановила его отступление Алла и, вздохнув с безнадежностью, поиграла длинными бледными пальцами на воздушных струнах. – Мы с вами не знакомы, поэтому не стыдно поделиться, да и прорсто ничего не сдерживает. Мы ведь попутчики здесь, только попутчики… И - да, действительно, что-то в последнее время жизнь не ладится. И дома, и вообще… Ну, да ладно, это все преходяще…
- Правда, - согласился с ее утверждением Юрка, - все пройдет. Жизнь все исправит сама, все расставит по местам. Она это умеет, и она делает это неожиданно, внезапно. Тем и забавна.
- Забавна? – удивилась девушка. – Философ!
- Философ, - согласился с определением Юрка. – Местами.
Ему стало жаль эту девушку, он сам не понимал, что в ней было такого, отчего вдруг захотелось ей чем-то помочь. Какие-то вопросы к ней закружились в его голове, но озвучить их он не успел, да и вообще поговорить им больше не удалось. Танец кончился совсем некстати, все вернулись  за стол, и вечер шумным балаганом покатился дальше в ночь.
И настало время, когда курсанты должны были уйти, чтобы вовремя поспеть в училище на поверку.
Юрка надевал шинель в вестибюле, когда к нему подошла Алла.
- Хотите, я пойду с вами? – спросила она, пристально глядя ему в глаза.
- Конечно, хотим, -  согласился Юрка. Он был невозмутим, внешне невозмутим,  но внезапное волнение и смятение потрясло его душу тайного романтика и мечтателя. Жизнь приоткрывала перед ним дверь, войти в которую он к собственному удивлению не был готов.
- Да нет же, с вами, - нервно поправила его Алла. – Ну… с тобой, понимаешь?
- Да-да, конечно, - как-то очень уж неуверенно закивал он головой. – Собирайся, я подожду…
Алла вернулась к столику, взяла сумочку, что-то шепнула Наташе и бросилась к выходу.  Юрка видел, как налитые стеклом глаза горбуна зло смотрели ей вслед.
- А как же он? – спросил Юрка, кивнув головой в сторону секретаря.
- Кто? – не сразу поняла Алла. – А, этот! Да ну его! Я с ним и не знакома-то. Это все Наташка.
 На улице шел снег, тихо шел, неспешно, возникая из темноты, проявляясь лишь в свете фонарей, витрин и фар автомобилей, и в темноту уносясь, как чисто неземное и призрачное явление. Морозный воздух срывался с губ облачками разноцветного пара. Природа была спокойна, как спокойно, наверное, бывает на душе у завершившего свое трудное дело человека.
Неспокойно было на душе у Юрки.
Вся компания, за исключением горбуна, собралась на остановке.
Ждали автобуса.
Юрка был без перчаток, поэтому мерз. Нервно и зябко сжимая пальцы в кулаки, он хмурился. Он прекрасно понял, о чем именно говорила ему Алла, и теперь не мог сообразить, как ему к этому относиться и, соответственно, как поступить. С одной стороны, ему не хотелось ни во что ввязываться и нарушать спокойное течение своей жизни, по крайней мере, в этот вечер, тем более что ничего такого он не планировал, а  в училище в любом случае возвращаться надо. Он был несколько старомоден, и думал, что не имеет права предавать свою любовь, а ведь это будет предательство – и ничто другое! Но, с другой, с греховной стороны, его самолюбию чрезвычайно льстило то обстоятельство, что Алла выбрала не кого-нибудь, а именно его, и… надо думать… такие предложения делаются не каждый день и, черт побери, мужчина он, в конце концов, или нет! Но ведь и та девчонка верит ему… Но верит ли?  Или верит, но, на всякий случай имеет в запасе парочку других вариантов и ответвлений линии судьбы? Что вот делать?
Он искоса взглянул на Аллу. Девушка смотрела куда-то совсем, совсем в другую сторону. Распоясавшийся ближе к ночи снег безбоязненно терся о ее щеку – она не замечала этого. «Тоже, нервничает, - сообразил Юрка. И подумал провидчески: - А ведь все не так просто, пожалуй.  Что-то здесь есть такое, о чем мне постеснялись рассказать».
Мягко раздавливая шинами нападавший на дорогу еще рыхлый снег, подкатил автобус. С коротким, но громким, словно всхрап, грохотом откинулись в стороны двери. Юрка сделал движение, чтобы помочь Алле подняться в салон, но девушка сама проворно запрыгнула на подножку. Прохрипели снова двери, автобус загудел и принялся деловито перемалывать пространство. Кампания расположилась на задней площадке, хотя вокруг было полно свободных мест, садиться на холодные дерматиновые сиденья никому не хотелось. Володя шептал что-то веселое на ушко Наташе, Наташе, видимо, нашептываемое нравилось, и она смеялась в ответ, Ленька теребил ус, Алла смотрела в окно и хмурилась, а Юрка смотрел на Аллу, думал свою думу и ежился от врывавшегося в небольшую щель внизу двери студеного ветра.
Автобус  вильнул к очередной остановке. Обернувшись к друзьям, Володя шепнул: «Ребята, у меня увольнительная на двое суток, дальше без меня…»
- Ладно, ладно, – рассмеялся Ленька, - все понятно. Смотри, не заблудись до завтра.
Володя с Наташей сошли на остановке и, плечо к плечу, нырнули в зимнюю, подсвеченную снизу снегом ночь. Володя держал девушку под руку, а она склонила голову к его плечу. Юрка успел заметить, что их обоих пробирает дрожь радостного возбуждения.  А, может, ему это только показалось. Вот ему не было весело, это точно.
« Однако, наша следующая», - подумал он, а вслух сказал: - Нам сходить!
Алла метнула на него растерянный и в то же время гневный взгляд, и отвернулась к окну.
«Ладно, Бог с ней! – решил Юрка. – Кто она мне? Кончено!»
Однако, похоже, Ленька, перехвативший быстрый взгляд девушки, так не думал.  Вообще, ему не была свойственна Юркина сентиментальность, от слова совсем, зато он обладал прямотой, всегда знал, чего хочет в данный момент и неотвратимо шел к своей цели.
- Аллочка! – тронул он девушку за плечо. – Не грусти! Мы уходим, но мы обязательно вернемся. А то пошли с нами, согреешься…
- Дурак! – вполне адекватно отреагировала девушка и резким движением сбросила  Лехину руку с плеча.
- Не понял, - возмутился усач. – Это кто здесь дурак?
Юрка, от греха подальше, за ворот шинели выволок друга из автобуса.
- Нет, ты слышал? – апеллировал к нему Ленька и все порывался вернуться назад. – Она же меня дураком обозвала!
- Э – э – э, - сообразил наконец Юрка, - да тебя развезло совсем.  Дурак ты и есть.
- Что! – возопил Ленька. – И ты тоже? Не хочу с тобой идти! Он оттолкнул друга и зашагал по дороге к островком света сиявшей в ночи проходной училища.
В окне бесшумно уплывавшего в темноту, словно воздушный шар, автобуса был виден бледный профиль Аллы. Юрка провожал его взглядом, пока это было возможно, после чего догнал Леонида и, обняв за плечи, притянул к себе.
- Ладно, друг, успокойся, – подвел итог эпизода. – Ерунда все это, правда. Не стоит тратить нервы. Ты лучше соберись и иди ровно, подходим, проходная…
И, подобравшись, они зашагали в будущее, каким оно им представлялось и виделось в тот миг.
Так разъехалась и разошлась в разные стороны эта случайная кампания, и никто из них не предполагал, что в ближайшее время жизнь внесет в судьбу каждого из них те самые коррективы, о которых еще совсем недавно, разглагольствовал Юрка.
На докладе дежурному офицеру о прибытии из увольнения Леонид, говоря суконным языком, был определен, как употребивший спиртные напитки. Он, по своему обыкновению, начал дерзить, и тогда его без лишних слов отправили на гауптическую вахту.  Чем был нанесен непоправимый урон его репутации дисциплинированного курсанта.
- Слишком уж обидела меня девчонка эта, Алка, - объяснял он другу с ним произошедшее. -  Разнервничался я, не совладал с собой.  В чем каюсь. Желаю искупить. Обещаю исправиться.
В то время, когда Леонида вели на губу, друг его Юрка стоял в строю на вечерней поверке. В голове его, вполне трезвой, тем не менее, стоял звон и шум, словно проливался на его темя серебряный дождь, между струями которого пряталось, выплывая раз за разом, лицо Аллы. «Хотите, чтобы я пошла с вами?» - спрашивала она, лукаво улыбаясь, и голос ее звенел, под стать дождю, серебряным колокольчиком. Юрке теперь почему-то казалось, что в тот момент она улыбалась, и именно лукаво. И эта, вымышленная им улыбка, наилучшим образом разрешила все его сомнения. « Пора, пора мне набираться опыта в таких делах» - сделал он из всего пережитого и передуманного в этот вечер вывод. «Надо идти».
Идти - значит идти. Куда – он знал.  Еще там, в Нестерке, узнал он телефон Аллы. Узнал у Наташи, с которой танцевал один единственный  раз. Он вообще танцевал сегодня только один раз, и почему-то с Наташей, он уже не помнил даже, как это получилось.
- Наташенька, - спросил он ее, - А скажи, только честно, у Аллы есть телефон?
Наташа тут же надула губки.
- Ну, ты даешь! – сказала она. – Танцуешь с одной, а телефон другой выпрашиваешь. Обидно, слушай! Тебе зачем ее телефон?
- Как зачем? Для коллекции. Не злись только, ладно? – тут же нивелировал неловкость Юрка. – Думаю, тебе и так сегодня скучать не придется.
- На что ты намекаешь? – заинтересовалась предсказанием Наташа.
- Увидишь…  Ну, говори же, не томи!
Немного поломавшись еще для поддержания разговора, под последние такты Наташа прошептала желанные цифры: два  - семь – три – три – пять… Юрка тут же подхватил их и намертво записал на корочку. Впрочем, тогда он еще не знал, не представлял, когда и как номерком воспользуется. И воспользуется ли вообще. Теперь же знал, что воспользуется, и именно сегодня.
Странный – не странный, но не совсем обычный уж точно, вечер перетекал в свое логическое продолжение.
Запасшись предварительно двушками, Юрка дождался, когда в казарме все успокоится, а офицеры разойдутся по домам, Юрка потихоньку оделся и знакомыми каждому курсанту тропами выбрался из училища, оказавшись в Городе и  в самоволке одновременно.
Снегопад усилился и, похоже, закручивалась метель. Снежные струи, шелестя, вились вокруг деревьев, столбов и даже просто так, завивались друг вокруг друга, сворачивались кольцами, зловеще при этом посвистывая.  Ветер тут же накидал ему колючего снега в лицо и за шиворот, и еще подкидывал, еще! Юрке нестерпимо захотелось в тепло, в уют, и он, определив направление на ближайший телефон-автомат, припустил бегом.
Только позвонить в этот вечер ему не судилось.
Выскочив за хорошо освещенный фонарем угол ближайшего дома, за которым  и располагалась телефонная будка, он уткнулся прямо в грудь начальника патруля.
- Куда торопишься, сынок? – проявил к нему  отеческое вполне участие старый майор, бережно прижимая его разгоряченное лицо к своей обснеженной шинели. « Вот и все, - подумал Юрка с непонятным, но желанным таким облегчением. – Уж теперь обо мне позаботятся» И закрыл глаза.
И совсем через немного времени он уже входил в камеру на гауптвахте, где явно не хватало тепла, и совсем не было уюта, но где был, где сопел, свернувшись калачиком на нарах, ничего не подозревающий его друг Ленька. Ночь обещала быть бессонной, и она-таки была для него бессонной, полной дум, сомнений и мечтаний. Но о чем он думал тогда, о чем мечтал, какие язвили его сомнения, он, провалившись под утро в короткое забытье сна, не запомнил, а нам про то неизвестно  вовсе.
Но вот Алла!  Алла – сосем другое дело. Про Аллу известно вот что.
После того, как автобус отчалил от остановки, будто паром от берега, и в мерцающей раме заднего окна обозначился черный тревожный силуэт человека в шинели – Юрки, она остановившимися глазами смотрела на него и все ждала, что он сорвется с места, вот-вот, и, крича что-то, размахивая руками и оскальзываясь на снегу, бросится за ней вдогонку. Но паром все уплывал, и оставленный берег становился все призрачней, превращаясь в полоску, в черту, в царапину, зарубку на прошлой были, на судьбе. Она понадеялась на чудо, впервые в жизни понадеялась и возжелала чуда, но оно так и не случилось, не произошло. Источником чуда, она думала, вдруг станет человек, пусть незнакомый, но с печатью на челе.  Но человек пропал в пространстве, лишь силуэт во тьме обманной… И силуэт все уплывает вдаль, уплывает, отступает, пятится…  Вот человек уменьшился в размерах настолько, что потерял ясность форм и очертаний, а когда автобус вильнул в сторону, повинуясь капризу маршрута, пропал и вовсе. И кровь тут отхлынула от ее лица, от сердца.  Как обреченность, как гильотина обрушилось вдруг осознание того, что ничего того, на что надеялась, чего ждала – уже не будет.
«Как же так? – думала она, дрожа, беспомощно озираясь в возникшей в одночасье вокруг нее космической пустоте. – Он пренебрег мной? Он тоже?»
Среди вечерних и ночных теней, теснившихся вокруг, вновь замаячили призраки тех неудач, что случились с ней в последние дни, неудач, пусть и омытых потоками ее слез, и заговоренных  мольбами к высшим силам, но никем так и не отмененных. Душа болела, выхода не было видно, а время тянулось слишком медленно, и похоже, намеревалось взять ее измором.
Почувствовала, что плачет, и закусила губу: не сметь! Надавила сильней – больно! – кровь тонкой струйкой брызнула из-под зубов, вкус ее был до тошноты противен.
«Кровь – и такая мерзость, - подумала она. – Кровь – символ жизни, но и символ смерти тоже, как посмотреть. А когда жизнь превращается в сплошную мерзость, лучше не жить вовсе. Пусть лучше будет кровь!»
Алла поморщилась, качнула головой, вздохнула, растерла слезы кулачком, потом достала из сумочки платок и до конца иссушила пролившуюся из глаз влагу. Посмотрела на мир ясными глазами, будто впервые. Заметила капельку крови на платке. «Кровь откуда? При чем здесь кровь? Ах, да… Вот, и Наташка ушла с… Володей его, кажется, звали… И что? Я тоже вот хотела сегодня быть с Юрой… Дура, дура, куда меня понесло? Наташка! Три дня назад я и не зналась, не общалась с ней, скажи кто-нибудь, что будет иначе – презрением бы задушила, но… Но, тем не менее…»
Она вспомнила, как все было. Сначала узнала, что юноша, которого любила, которого разве что не боготворила, обманывает ее с лучшей подругой. Причем, подруга обо всем и поведала. Прогнала обоих! И словно обледенела душой. И - гулять так гулять                             ! - разругалась с родителями, довела мать до слез, отца – до сердечного приступа. И убежала. Унеслась! Хлопнув дверью! Только, куда бежать? Идти куда, если ее вселенной были те, кто отвернулся от нее, или кого оставила она? На счастье – если такое счастье – встретила Наташку, пошла с ней, а куда еще? Думала, легче будет, думала – перетерпится, думала – наладится. А сегодня решилась на крайнее, на невозможное, и снова – нет! Что же это такое? Побрезговал? Неужели он чище ее?  Почему же молчал все время, почему не сказал все, как есть? Ведь, если такой чистюля, должен был все понять. Не понял? Выше всей этой грязи? Чистюля, будь он неладен! Пренебрег? Побрезговал…
От последней догадки почувствовала, будто грязь всех тех сплетен, что кружились до сих пор вокруг нее, не оставляя и пятнышка, вдруг разом облепила ее. Обдало, словно кипятком, стыдом, обожгло до беспамятства.  Будучи не в состоянии оставаться более в автобусе, стены и стекла которого, как ей казалось, источают ту же грязь, задыхаясь, теряя сознание, на ближайшей остановке она выскочила на улицу. Прыгнула с подножки, как с обрыва, в неведомое. Ноги ее скользнули по снегу, про который она совсем позабыла, словно не коснулись его вовсе. Она взвилась, упала, и тело ее, невесомое и оглушенное, не почувствовало удара. Что-то тяжелое, сгребая снег перед собой, навалилось на нее. Она не поняла, что произошло, почему выключили свет.
Просто выключили свет.
 
Второй секретарь райкома комсомола не заметил, когда в зале выключили свет.
- Что такое? – вскинувшись внезапно, пробормотал он, оторвав от рук свою пьяную совсем голову. Из состояния неопределенности и глубокой, так сказать, задумчивости его вывел вой сирены промчавшейся за окнами кареты скорой помощи. Или милиция? Вот ему-то, какая разница?
- Стервы! – додумал он свою тяжелую и грустную мысль, и окинул полутемный зал мутными глазами, взгляд которых говорил о том, что естество его требовало своего. И весьма было в том настойчиво. Выпитое вино, оскорбленное самолюбие и саднящая, не смываемая, но лишь разжигаемая алкоголем обида на весь белый свет – на темный свет, кстати, тоже – наполняли его мрачной решимостью. Заметив за соседним столом девушку, которая сразу ему и приглянулась, он вылез из-за стола.
- Пойдем, - внятно сказал он, беря девушку за руку. И потянул за собой.
Опешив от неожиданности и бесцеремонности, девушка удивленно  воззрилась на горбуна. Потом начала вырываться.
- Пусти! – кричала она. – Ну, пусти же! Боже, что за идиот!
Эти ее возгласы никакого воздействия на комсомольского вожака не возымели, он, молча и упорно, продолжал тянуть ее к выходу. Ощутив тепло девичей руки, он воспылал пламенем, задуть которое легкими дуновениями было невозможно. Более того, горбун наш, похоже, распалялся все сильней.
Уступая непреодолимой силе, девушка с мольбой посмотрела на кавалера, который, похоже, тоже пребывал в полнейшем изумлении от происходжящего.
- Игорь, ну, скажи ты ему!
- Ну, ты, урод! – заревел Игорек, розовощекий молодец с короткой прической и сломанным носом, резко, уронив стул в обморок, понимаясь. – Ты что, обалдел в натуре? Вали-ка отсюда. Быстро!
Лишь одно слово могло остановить горбуна в этот миг, и слово это прозвучало.
Урод! Урод!
Слово это гулким эхом отозвалось в пещере сознания калеки, и вызвало обвал чувств, и парализовало на мгновение.
Каждый человек, обиженный чем-то природой – хромает он, заикается или лысеет раньше времени – пребывает в том заблуждении, что пока о его дефекте никто не упоминает вслух, то дефекта как бы и нет вовсе, и он такой же, как все. Но стоит кому-то произнести запретное слово, как между конкретным человеком и всем остальным человечеством  сразу возникает пропасть. Он тут же превращается в альбиноса посреди стаи черного воронья, и несчастней его вряд ли можно найти в этот миг.
В пропасть, в эту разверзшуюся пропасть заглянул наш горбун. То, что он в ней разглядел, ему не понравилось.
Он, переключив внимание на Игорька,  выпустил руку девушки, и та, резко подавшись назад, с шумом упала обратно на стул и опрокинула на себя бокал с пивом.
- Сволочь, какая сволочь, - срывающимся голосом выразила она свое отношение к происшествию, бессильно глядя, как набухает темным влажным пятном светлая ткань.
Горбун тяжело смотрел на обидчика. В этот миг он ненавидел весь мир, но больше всего – этого парня. Все его скрюченное, но налитое жизненной силой тело было готово броситься вперед и уничтожить врага.
- Что выпучился? – зло, но несколько легковесно, явно недооценивая ситуацию, вопросил Игорь. И кивнул головой: - Пошли.
Они вышли через служебный вход в тесный, заставленный пустой тарой дворик. Впереди, как и подобает вожаку, шел горбун, Игорек за ним. Посреди двора секретарь райкома остановился, откинул ногой подвернувшуюся коробку и, повернувшись лицом к сопернику, вытянул вперед свои мощные длинные руки.
- Иди сюда, - проскрипел он.
Только тогда Игорь понял, насколько серьезным соперником был для него горбун. Но не растерялся, не сробел, попятился к стене и поднял валявшийся там обломок черенка лопаты длиной с метр. С дубинкой в руке, он почувствовал себя значительно уверенней.
Некоторое время они кружили один вокруг другого, выгадывая удобный момент для атаки и, в то же время, стремясь не пропустить выпад соперника. Первым выгадал Игорь. Сделав пару ложных замахов, он изловчился опустить дубину прямо на горб бедного калеки. «Ага, - кивнул он сам себе, - дал ему по горбу».
Увечный замер, раскинув руки в стороны, словно его штыком пронзили.
- Так-то, несчастье, - сказал Игорь, посчитав, что дело сделано, и расслабился.  И рано расслабился. Что-то мелькнуло у него перед глазами, лязгнули его зубы, и он, отброшенный мощнейшим ударом в челюсть, ткнулся спиной в некую неустойчивую конструкцию, составленную из твердых предметов. Конструкция оказалась штабелем ящиков, которые, словно спелые груши с дерева, посыпались на его незащищенную голову, лишив ее способности воспринимать и сознавать происходящее.  А вот если бы указанной способностью он обладал хоть в некоторой мере, он бы имел радость наблюдать, как рядом с ним ложится, раскрыв земле объятья, его ниспровергатель.
Где-то уже после полуночи, обоих их доставили в ту же городскую больницу, в которую несколько ранее карета скорой помощи  привезла и Аллу. Горбуна, похоже, парализовало. У Игоря была сломана челюсть в трех местах, и голову его заковали в специальную маску. В те несколько дней, которые он оставался в больнице, учась жить и кушать в новых для себя условиях, он, проходя мимо раскрытых дверей палаты горбуна, часто останавливался и подолгу смотрел на неподвижное тело калеки. Иногда он подходил к его кровати непосредственно и, с трудом подбирая слова, пытался подбодрить его, проталкивая слова сквозь стиснутые шиной зубы, радуясь удаче, что все они остались целы. Горбун оставался недвижим. Заострившийся нос его, как обелиск, как овеществленный укор человечеству в несправедливости, пронзал пространство. Было видно, как за закрытыми синими веками его глаз бегали туда-сюда зрачки, перед которыми, надо думать, проносились картины его прошлой жизни, одна безрадостней другой. В эти часы, а, быть может, в какой-то определенный момент, он принял решение перестать жить. Просто отринуть от себя все, что несло ему одни лишь страдания. И жизнь покорилась ему, устав, видимо, от его мучений больше его самого.
 Жизнь ушла от него, тихо, по-английски, так, что никто не ожидал. Может быть, поэтому достало у нее сил сохранить для себя Аллу.
В день, когда второй секретарь райкома комсомола навсегда оставил свой пост, Алла впервые открыла глаза. И это случилось утром.
Хмурым своим светом утро превратило стену палаты, на которую был направлен ее взгляд, словно в стену тумана. Она чувствовала холод, все еще чувствовала холод Той стороны, но она ощущала и легкость, и ей  было радостно от того, что туман не приближается к ней, а медленно-медленно рассеивается. Она ни о чем не вспоминала и ничего не загадывала, просто смотрела на туман перед собой и слушала, как отзываются в ней самой звуки пробуждающейся вокруг жизни. И в опустошенной душе ее становилось все светлей по мере того, как набирало силу утреннее солнце. Туман вскоре растаял, как и положено туману, но стену за ним они не увидела, а лишь заповедный луг, на котором, нисколько не  пугаясь ее присутствия, резвились солнечные зайцы. То были специальные зайцы, в обязанности которых входило встречать всех, вернувшихся к жизни, и еще – дарить им радость, поскольку радость на Этой стороне.
Когда в палату вошел врач, у Аллы было уже достаточно сил и оснований, чтобы улыбнуться ему навстречу.
- Доброе утро! – отреагировал тот улыбкой на улыбку. – Я рад выбору, который вы сделали.  И впредь – всегда выбирайте жизнь! Договорились?
Ей показалось, что врач удивительно молод. Она тоже была молода. Может ли быть такое совпадение случайным?
Алла искала знаки, добрые знаки, и она их находила.
О чем думал доктор, мы не знаем, но, на наш взгляд, он слишком долго держал ее руку в своих, измеряя пульс. Впрочем, а почему бы и нет, дело ведь молодое…
Рассказанная нами история имела и другие последствия.
Когда Юрка, отсидев за самоволку положенное количество суток, вернулся с гауптвахты в училище, там его уже дожидалось письмо.
«Милый мой, - писала его далекая и любимая девушка, - постарайся меня понять. Мы должны расстаться. Хотя, казалось бы, разлука для нас вещь привычная, своя сестра, и мы не раз уже ее благополучно переживали, но, в этот раз, пусть она не прерывается. Нам следует забыть друг друга. Поверь, я не устала еще от вечного ожидания, не разлюбила тебя. Но я поняла, что в разлуке такой мы не сможем сохранить в чистоте нашу любовь, такой, чтобы хотя бы в мыслях не изменять друг другу.  Если такое случается, а такое случается, считай, что любовь умерла. Не лучше ли прервать нашу песню на высокой ноте, навсегда сохранив в душе тепло нашей любви?…»
Ла-ла-ла, и что-то там еще.
Она никогда не умела писать писем, а это ей совсем не удалось. «Считай, что любовь умерла… умерла…» - прошептал он про себя.
- Что случилось? – спросил подошедший друг Ленька. – У тебя такое лицо, словно ты узнал, что тебе накинули еще пару суток  и сейчас же отправляют обратно. На губу.
Юрка молча протянул ему письмо.
- Ерунда! – взорвался Леонид, бегло пробежав письмо глазами. – Ты меня прости, но, по-моему, твоя подруга – бывшая – дура. Погоди, вот сейчас мы ей ответим. Такой ответ сочиним…
- Не спеши, - остановил его Юрка. – Хватит писем. И вообще, думаю, она знает, что делает. Думаю, она права.
Он махнул рукой и, понуря голову, побрел прочь. Ленька, не понимая, что происходит, смотрел ему вслед, затем, спохватившись, заспешил за другом, чертя по воздуху  зажатым в кулаке открытым письмом с чужой бедой.
Но разве может быть чужой беда, которая пришла к твоему другу?
Через несколько дней друзей поразила еще одна новость: Володя заразился интересной, как говорят, болезнью.  Хотя всем интересна, конечно, не болезнь, а обстоятельства, к ней приведшие.
- Наташку помните? – спросил Володя ребят. – Она наградила. Хорошо еще, что не самым страшным. Ну, я с ней еще рассчитаюсь.  Она ведь знала, что больна, подписку давала, что ни-ни, так что еще может под суд загреметь… Не хотелось бы только, чтобы шум поднимался.
Но шум поднялся, и через месяц Володя, не дожидаясь полного выздоровления, решением Совета училища был отчислен за аморальное поведение, никак не соответствующее высокому званию курсанта.
- Через год вернусь, - пообещал он друзьям. – Меня так просто не возьмешь, и вообще, не хочу пропадать  так дешево.
Простились на КПП. Возвращались молча. Было полное ощущение, что жизнь перестала быть игрой, и затянула их всех в свои жернова. Жернова погромыхивали неподалеку, приближаясь.
- Глупо все! Глупо, - вздохнул Леонид. – Вот, что значит, не везет!
Юрка покачал головой.
- Везение здесь ни при чем. Просто за все в жизни приходится платить. Сполна причем. А мы никогда не думаем об этом.
- И правильно делаем! – возразил Леонид. - Я считаю.  Ты только представь, что за жизнь была бы, если бы мы задумывались.  Перед каждым словом или поступком, как за него придется отвечать?
- Не представляю, - согласился друг. – Я не представляю. Но думать головой все равно надо.
- Думать надо, - не возражал Леонид.
Когда они подошли к своему корпусу, солнце уже опустилось за бленду горизонта. Вокруг во всех казармах зажглись окна. Юрка запрокинул голову, чтобы увидеть, как в быстро набирающей густоту синеве неба одна за другой загораются звезды. Не зная другого Бога, он каждую звезду просил об одном, чтобы жизнь продолжалась. Звезды перемигивались в ответ, явно что-то мудря. Звезды были далеки, а небо холодно. Но сами они были такими юными, и молодая кровь согревала их и дарила надежду.
И снова был вечер на планете Земля.
И жизнь продолжалась.
1982.

...

Peony Rose: 07.10.16 14:39

Здравствуйте, Ген

Как-то зашла сюда, прочла рассказы, понравились ) В основном о военных, а вроде бы и о всей жизни тоже. И язык у вас хороший.
Посижу тут в уголке, если вы не против ;)

...

Gen-T: 08.10.16 07:01

Здравствуйте, Peony Rose
Рад новому знакомству!
Заходите в любое время, будем общаться.
И спасибо, что обратили внимание на мои опусы...

...

llana: 12.10.16 13:28

Привет, Ген!
Спасибо за новые истории!
Ожившие предметы в первой напомнили мне сочинения, которые нас заставляли писать в школе. А вообще, бойтесь своих желаний!
Вторая история снова навевает какую-то грусть. Вроде и события тем вечером разворачивались неспешно, а наслоились одно на другое, как снежный ком. Жалко было Аллу. И хорошо, что пришла в себя, и, может быть, все же судьба будет на сей раз к ней благосклонна. Да и у остальных все еще впереди, главное - думать, что делают.

...