Карта ролевой игры "Сказочные Вечеринки"

– Бабуля, можно войти? – спросил я прежде чем шагнуть за порог комнаты, где, кажется, ничего не менялось несколько десятков лет. А то и сотню. Моя бабушка Клавдия Семеновна Миролюбская восседала на своей постели при полном параде и с истинно королевской осанкой. Она выглядела необычайно свежо для прожитых лет. И не растеряла той теплоты, которая всегда шла от неё, сколько я себя помнил.
– Славушка, дорогой, заходи скорее. С приездом! Как Москва? Как Петербург?
Я по древнему русскому обычаю трижды тюкнул губами ее морщинистые щеки. Присел на кресло и взял за сухие маленькие ладошки.
– Вы, как всегда, неотразимы, Клавдия Степановна. Что со столицами сделается? Стоят, – пожимаю плечами с самой шальной улыбкой.
– Вижу, ты в настроении, дорогой мой внучок. Где же твои родители? Неужто они отпустили тебя в Энск одного? Как же их вечный контроль и лютое желание пристроить младшего наследника?
Я отпустил руки бабушки и пропустил свои волосы сквозь пятерню. Всегда так делал, когда решался на экспромт.
– Теперь их жажда – море потеплей,
Возможно, Крым или Одесса.
А мне наказ – езжай домой,
Ищи себя, встречай принцессу.
Ведь среди шума чаепитий и балов
Я видел только зависть, ревность,
Всё было с девами, но только не любовь,
Душевности в том нет. Плачевно.
Бабуля покачала головой.
– А я говорила, Славушка. Нечего так далеко уезжать. Только время потерял.
– Отнюдь. Это был полезный опыт. Но ты лучше расскажи как твоё здоровье? Братья тебя не донимают?
– Что ты? Что ты? Навещают меня. Что Савелий, что Григорий. До сих пор надеются на свои имена в завещании. А я считаю, что у твоих старших братьев и так все хорошо. У каждого есть свой дом, семья и даже дети. А вот ты…
– Ох, бабушка. Я так стыжусь того, что подвожу тебя!
– Не смей так думать. Не смей. Ты самый лучший. Самый искренний из всех, кого я знаю. Не стал ты военным или купцом, зато у тебя есть талант…
Я засмеялся, снова схватил бабушку за руки.
– Ты просто не знаешь сколько бумаги я сжёг, сколько бессонных ночей провел в ожидании музы. Не ведаешь какие споры веду сам с собой, чтобы просто не сойти с ума от того как отличается мир от моих представлений.
– Помолчи! Я рада, что ты вернулся. Уверена, что твоя муза ждет тебя здесь и не стоило ее искать там, где общество прогнило под масками интеллигентности. Ты вернулся к корням. Я надеюсь, что задержишься в Энске и порадуешь бабушку, приведя в это имение светлую душу… – Клавдия Степановна вздохнула и прилегла на кровать. Я осторожно поправил ей подушку. – И тогда мне точно можно будет уйти в мир иной. Дед твой меня уже заждался…
Я сжал губы. Негодование переплелось с несогласием. Похоже, я действительно слишком долго не был дома.
– Тебе еще нянчить моих детей, ты обещала.
– Ты прав. Кстати, про нянчить. Помнишь, я когда-то приглядывала за Дарьей пару дней? В детстве она была милой девочкой, а сейчас уже выросла и превратилась в настоящую красавицу. Ты бы присмотрелся. Мне из вежливости прислали приглашение на ее именины. Будто не знают, что мне уже сложно покидать эту комнату. Время моё заканчивается…
– Не говори так. У тебя ещё...
– Всё самое лучшее было у меня с твоим дедом, – прервала бабушка мою пламенную речь. – Возьми приглашение у меня на столе и езжай на бал. Кажется, уже завтра. Братья твои тоже наверняка там будут... Всё. Устала я. Иди.
Я попрощался с бабушкой и покинул комнату. В тот момент я мечтал только о том, чтобы отдохнуть с дороги, искупаться и пройтись по родным местам. Здравствуй, Энск. Ты позволишь мне поговорить с собой? Залечишь раны?

В детстве я часто слушал сказку Ершова «Конек-горбунок». Особенно в душу западали слова о том, что «старший умный был детина, средний был и так и сяк, ну а младший был дурак». Наверное, потому что их часто повторяла моя нянюшка, когда я шкодничал. Женщина преклонных лет любила эту сказку не меньше меня. Больше, пожалуй, она любила истязать меня арифметикой. Будто мне не хватит грамматики, французского и прочих наук. Я не сильно тяготел к тому, чтобы еще разбираться и в цифрах. Но братья Савушка и Гришка одним своим существованием постоянно напоминали мне о том, что нельзя быть хуже, читай, дураком. Между нами всегда была холодная конкуренция. Я поскрёбыш. Мне нужно заслужить свое место в полной семье, знатном и богатом роду и вообще мире. Но когда нянюшка ушла на заслуженный отдых, моим воспитанием занялась бабушка Клавдия Семеновна. И моё отношение к своему месту в иерархии несколько изменилось. Я понял, что у меня есть дар, которого нет у братьев.
С бабулей мы сразу нашли общий язык. Она раскрыла мой талант и всячески поддерживала в том, чтобы я чаще садился за стол, листок и чернила. За это я безумно ей благодарен. Тем не менее, я продолжал стремиться поскорее вырасти и доказать окружающим, что чего-то стою. Что мои стихи достойны издания в лучших газетах России и Европы, в сборниках всего мира. Я ждал момента, когда смогу заявить о себе как о великолепном поэте своего времени, который останется жить в веках.
Мой первый выход в свет в городе Энске был довольно ярким, запоминающимся и бурным. Я с головой окунулся в балы и вечера, без устали слагал иногда довольно скабрезные четверостишья о всех, кого видел, и громко декларировал лучшие произведения, заставляя публику умирать от хохота. Ревниво следил за тем, как братья обхаживают будущих жен, но сам и думать не мог о том, чтобы сейчас связать себя узами брака. Мне хотелось свободы, воли. Мне хотелось завести нужные знакомства и распространить свои творческие изыскания, читайте, потуги, среди людей.
Я уговорил родителей поехать в столицу, где мы прожили два года. Я влюбился в город на Неве и посвятил ему множество своих творений. А потом мы переехали в Москву, где я уже в течение первых месяцев продолжил вести себя как ловелас, гулёна и транжира. Скандально известный поэт – так говорили обо мне в высших и не очень кругах. И это звание стало клеймом, черной меткой. Меня перестали пускать в некоторые дома, но было откровенно плевать. Тогда я думал лишь о том, что популярен, известен и не обделен женским вниманием.
Я пользовалась симпатией девушек и считал, что имею полное право разбивать их сердца. Мне можно. Их слезы и мольбы становились топливом для разжигания эго. И это длилось до тех пор, пока не пришла моя очередь плакать из-за разбитого сердца.
Капитолина Преображенская была замужем и воспитывала двоих детей, но это никак не мешало ей щёлкать неопытных молодых людей как орешки. Она лишь отмахивалась, когда кто-то смелый или обиженный упоминал ей о наличии возрастного супруга. Её волновало только собственное удовольствие и роскошь.
Я влюбился как дурак. Покупал дорогие украшения, цветы, туалетную воду. Я поверил в сказки о том, что Преображенские только формально муж и жена и скоро разведутся. Надеялся, что смогу занять место ее супруга и даже был готов принять маленьких детей. Я был ослеплен красотой Капитолины, ее манерами, словами, что лились из уст сладкой патокой.
Я не слушал то, что говорили мне родители и друзья, с которыми мы выпивали и веселились. Ведь со мной будет не так как с другими. И эта история действительно прервалась по-особенному.
В марте Преображенский вернулся из Петербурга раньше срока и застукал меня в постели супруги. Я не успел окончательно проснуться, как в меня полетела перчатка. И это означало лишь одно: из-за своей слепоты, похоти и желания «лучшей» жизни я мог вообще ее лишиться.
Дуэль состоялась ранним утром. Стоял туман, моросил мелкий дождь. Еще не везде стаял снег и лошадь, что-то домчала меня до окраины леса, тонула копытами в грязи. Я ничего не рассказал родителям, потому что было стыдно. Да и чем они могли помочь? Как мужчине нужно было ответить за свои поступки. Выбрал одного из друзей своим секундантом и отправился на встречу. И в тот момент думал лишь о том, как бездарно заканчиваю жизнь. А ещё что будут чувствовать мои родные, особенно бабушка, когда узнают о событии.
Я очень боялся. Понимал, что сегодня могу уйти в небытие, так и ничего не добившись толком. Мои стремления, желания, мечты так и останутся висеть в пространстве, не будут реализованы. И мне было горько и больно от этой мысли. Я старался не смотреть в холодные глаза соперника, отсчитывал шаги с безумно колотящимся сердцем и дышал, дышал, дышал. И этот воздух был таким сладким! Самым желанным из всего, что я когда-то хотел. Я не был готов умирать. Оценил жизнь во всей её красоте. Ведь я уже убедился, что слова моей возлюбленной были только словами. Она даже не вышла из кареты, в которой сидела и ждала своего супруга. Воспринимала всё происходящее как игру, в которой ни я, ни её супруг не имели права на ошибку.
В это раннее весеннее утро моя жизнь схлопнулась в дуле пистолета, направленного на грудь. Мы должны были стрелять одновременно. По команде. У меня тряслись руки. Я понимал, что не могу лишить жизни мужчину, который ослеплен красотой женщины, стал отцом её детей. Я не мог стрелять в человека и лишить его жизни, самого ценного что есть. И поэтому просто ждал, когда его пуля коснётся моего тела. Надеялся на то, что это будет быстро.
Всё закончилось действительно за секунды. Когда прозвучал выстрел, меня обожгло болью в левой руке и осознанием, что я остался жив. От этого меня накрыло темнотой. Даже не почувствовал, что упал в грязь, а прошлогодняя листва смягчила удар. Очнулся только когда секундант хлопал меня по щекам и звал по имени.
– Доброслав, очнись! Доброслав!
Проморгался и схватился правой рукой за рану, из которой текла кровь. Заметил небольшую лужицу на земле, а потом поднял взгляд наверх.
– Живи, подлец. Думаю, ты усвоил урок и больше не сунешься ни в мою семью, ни в Москву. Уж я-то постараюсь, чтобы так было. – Во взгляде моего дуэлянта читались разочарование и… облегчение. Похоже, не только я не хотел умирать.
Но мне были безразличны чужие слова и мысли. Я заслужил второй шанс. Это самое главное. Не важно почему. То ли потому что мой дуэлянт был слаб на зрение и не тверд в руке, то ли потому что ветер изменил траекторию пули, то ли просто воля Всевышнего. И хвала ему, что не пострадала правая рука, которой я писал.
Соперник, видимо, хотел отомстить всем, кто побывал в постели Капитолины. Жаждал, чтобы больше никто не подходил к ней. Хотел, чтобы я умер. Но я был всего лишь ранен и истекал кровью. И этот финал его остудил. Карета уехала.
Друг помог мне забраться на лошадь и довез до ближайшего госпиталя, где рану обработали и зашили. Только к вечеру я вернулся домой, чтобы рассказать обо всем родителям, но они и так уже всё знали. Новости о том, что младший сын Миролюбских проиграл в дуэли, хоть и выиграл жизнь, распространились по Москве со скоростью лесного пожара. Я понимал, что эта новость будет долго будоражить светское общество.
Единственное, самое наилучшее решение было вернуться в Энск. Еще несколько месяцев я залечивал раны и почти не трогал перо. Родители устали видеть моё состояние и сказали, что хотят отдохнуть от меня такого: будто умершего на окраине леса весенним утром. Я понимал их. Поэтому отправился в родной город один, а их попросил съездить на море, пообещав, что со мной всё будет в порядке.
Я знал, что бабушка примет меня в любом состоянии, но всё же надеялся, что сплетни до неё ещё не дошли. Так и случилось. Она ни разу не сказала мне про дуэль вчера. Но знали ли о ней соседи? Это мне еще предстояло выяснить. Возможно, они до сих пор видели во мне молодого юнца, который развлекает толпу и не умеет пить. Возможно, они пока не понимали, что я очень изменился и причин этому. Возможно, я буду изгнан отсюда тоже. Как подлец и трус.
Направляясь на именины Дарьи Мещерской я скрывал под белоснежной рубашкой рубцы от шрама, но еще глубже прятал свои разбитые надежды и страх потерять жизнь, так и не найдя в ней счастья.
Из неизданного:
В моей душе покоя нет, сомненья есть.
Нет, я не ангел сизокрылый и не бес,
Но черт попутал, закрутил среди дорог
И выйти целым на распутье я не смог.
Мою судьбу вдруг разделил проказник-март,
На то, что было и что будет. Глупый фарт.
На то, кем был я и кем стать пока не смог,
Но мне в помощники перо и господь Бог.
В моей груди наступит день, отступит ночь,
Я не хочу давить улыбки, бежать прочь.
Нет, я не ангел, я обычный человек,
Но где-то между рифмой вновь придёт рассвет.

Первая ночь в доме бабушки, который я считал своим с самого раннего детства, прошла неспокойно. Я переживал. Мучился догадками, как пройдет моя встреча с братьями, которые, конечно же, были в курсе последних событий, но никаким образом не показывали своего истинного отношения. Ещё сильнее, пожалуй, меня волновала встреча с соседями. Понимал, что могу не влиться по-новой в светское общество Энска и тогда мне придется искать другое место. Потому что я не хочу становиться отшельником. Для творчества нужны эмоции, а значит, люди. Они всегда зеркалят тебе то, что ты излучаешь и не видишь.
Ещё в Москве решил, что попытаюсь вновь стать частью провинциального и тихого города. Всё же это моя малая Родина. В противном случае отправлюсь в Петербург, который влюбил в себя с первого взгляда. И всё же я хотел бы наладить связи здесь. Хотя бы на время, пока тут живет моя бабушка, которой неизвестно сколько осталось...
Полночи я ворочался в кровати и разглядывал потолок. Август в этом году был теплым. Через открытое окно ветер шевелил занавески. Казалось, что комната и весь дом будто дышит. Как может разговаривает со мной и даже утешает.
Я терзался сомнениями и накручивал себя. Хотелось вытащить из себя страхи, выговориться и облегчить состояние тревоги, неопределенности и грусти. Поэтому я выбрался из-под одеяла, сел за стол, зажег свечу и макнул перо в чернила. В голове возникли картинки с имением, а на бумагу легли строчки:
Мой дом дышит, как будто живёт,
Блеском крыши всё звезды зовёт,
Тихо шепчет уснувшим про род,
Кто уже заселил небосвод.
Мой дом видел так много людей,
Не делил добряков и злодеев,
Был открытым для всех, кто входил,
Кто сыграл в жизнь и в ней победил.
Мой дом верит в меня: «полетай»,
А не станет – заплачет «прощай»,
И продолжит хранить сыновей,
Не стесняясь открытых дверей.
Отложив перо, я вновь попытался уснуть. Но это получилось только с первыми лучами.
Так как я бессовестно проспал завтрак, решил быстро отобедать в одиночестве и по дороге в имение Мещеряковых заехать к старшему брату. Не хотелось выносить наши личные беседы на всеобщее обозрение. В письмах Григорий и Савелий писали, что сожалеют о случившемся, желали выздоровления, но я хотел услышать об этом напрямую.
Чемодан был разобран, поэтому я взял только 2 смены одежды в дорожную сумку и подарок Долли. Ещё вчера, как узнал про приглашение, заехал к местному мастеру и купил резную шкатулку. Наверняка у именинницы много украшений, которые нужно где-то хранить. А у местного мастера был огромный талант и золотые руки, что я всегда ценил.
В конюшне меня ждал мой любимый красавец Гвидон. Он ласково мокрыми губами забрал с ладони кусочек сахара и довольно заржал.
– Мы же вчера с тобой прогулялись, дружок, - засмеялся в ответ я. - Ладно, хороший, ладно тебе. Нас ждут в гостях, успеем покататься.
Взобравшись в седло, я выдвинулся в путь. Проехал мимо речки, вновь вспоминая о своём несбывшемся пока желании искупаться. Не хотелось светить шрамом и подстегивать любопытство и толки.
Дом Григория был больше, чем у бабушки, и в этом, конечно, была только его заслуга. Он, кажется, умел делать деньги из ничего. И пусть наш род не был особо знатным, благодаря умению добывать природные ресурсы, его знали и уважали.
Слуга помог мне спешится, взял сумку и проводил в кабинет, предупредив, что здесь волей случая находится и Савелий.
Братья, кажется, нисколько не изменились с момента моего отъезда. Только еще больше раздобрели и отрастили бороды. Положение обязывало или это была прихоть – не знаю. Нет, мы общались, конечно. Общались. Отправляли друг другу письма, но это было скорее формально. Моя связь с братьями была слабее, чем у них между собой. Возможно, из-за разницы в статусе или возрасте. Возможно, из-за того, что я сильно отличался от них по своему внутреннему содержанию. Но у меня не было причин игнорировать наличие родственников. И при этом не было сильного желания как-то с ними откровенничать. Они бы не поняли мои терзания.
Кабинет Григория мало отличался от кабинета нашего отца. Добротная мебель, много книг, большое кресло. Я поздоровался и получил такие же вежливые приветствия в свой адрес.
– Как добрался, Доброслав? Ничего ли не случилось по дороге? – Спросил меня Савелий, намекая на дуэль, а я стиснул зубы, чтобы не ответить грубо. Они – зеркала. И моя реакция на их слова – только моя забота.
– Все хорошо, доехал спокойно, без происшествий. Надеюсь, что дорога до усадьбы Мещерских тоже будет спокойной. Вы, полагаю, тоже приглашены и едете на карете?
– Нет-нет, – ответил Григорий. – У моей младшей ангина и мы с Надеждой решили остаться дома.
– Савелий, может быть, ты тогда составишь мне компанию?
– Я тоже не могу. Уезжаю в Ярославль. Уже принес свои извинения за отсутствие…
– Что ж, тогда, похоже, я буду единственным представителем нашей семьи на имениннах Долли. Родители уехали на море.
– Похоже на то, – пробормотал Григорий. Кажется, из его уст хотела вырваться фраза «Не посрами наш род еще больше», но из вежливости он её опустил. Зашёл слуга, принёс чай. Я не стал поднимать тему дуэли, рассказал о том, как дела у родителей, что задержусь в Энске, но пока не знаю на какой срок. А братья посвятили меня в семейные дела. Хотя прекрасно понимали, что это мне не особо интересно, я был частью синдиката по праву рождения. Когда разговоры о погоде-природе закончились, мы распрощались. Я вышел из особняка с принятием ситуации и благодарностью за то, что братья не подарили мне новые нравоучения. Хватало того, что я бранил себя сам.
Дорога к Мещеряковым шла через небольшой лес и поля. Сейчас они были полны жизни, колосились и звали полежать среди высоких стеблей. Мне нравилось ездить верхом, ощущать ветер в своих волосах, чувствовать под собой дыхание верного коня, который не боялся. Шел вперед, несмотря на преграды. В голове невольно родились строки о том, как я воспринимаю свободу и почему ассоциирую ее именно с лошадью.
За поворотом неизвестность и даже может пустота,
А по дороге скачет лошадь, что тащит вес за седока.
Она не ждёт, что что-то будет, не оборачивается взад,
Есть только данная секунда и путь вперед, а невпопад.
Есть только солнце, небо, ветер и птичье пение в ушах,
И нет здесь ничего такого, что вызывало б ужас, страх.
И нет сомнений куда едешь, боязни сделать всё не так,
За поворотом солнце, небо, та же дорога как-никак.
И лучше нет, чем понимание, что ты не должен обгонять,
Чтоб не плестись в хвосте метаний, достаточно скакать. Скакать!
И в этом есть душа свободы, ее неповторимый вкус,
Что никогда не запреметит кто лжет себе, позорный трус.
Впереди замаячило имение Месериковых. Оно впечатляло меня не столько своими размерами, сколько историей. Я почувствовал, как сердце начинает биться сильнее в предвкушении разговоров и встреч с людьми, которых я знал очень хорошо или не знал вообще. Я настраивал себя на то, чтобы быть готовым и к холодному приему, и к теплому. Просто доверился о судьбе. Въехав за ворота, отдал вожжи слуге, потрепал Гвидона по холке, уверенный, что с ним всё будет хорошо, и открыл красивую, тяжелую дверь. Я встретился глазами со слугой и попросил передать хозяевам, что прибыл Доброслав Миролюбский. Вытащил из дорошной сумки шкатулку и направился туда, где звучали разговоры, смех и звон бокалов.

Похоже, в этом доме меня не ждали. Ну да, я не слишком похож на Клавдию Семёновну, которая получила приглашение. Лицо не такое морщинистое.

– С имениннами, дорогая Долли, прими от всех Миролюбских скромный подарок. – Протянул расписную шкатулку, аккуратно завернутую в холщевый мешок. – Нашего местного умельца рукотворное чудо. – Лучезарно улыбнулся. – Бабушка передавала самые искренние поздравления и трогательно вспоминала розовощекую малышку, с которой однажды оставалась в няньках. К сожалению, преклонный возраст уже не позволяет ей присутствовать на подобных мероприятиях. Родители уехали на воды, а братья, уже должно быть, уведомили письмом о том, что тоже не приедут. Так что я полностью готов украсить своим присутствием ваш праздник. – Снова лучезарно улыбнулся и обвёл взглядом гостей. В голове промелькнула мысль, что приветливость хозяйки не позволит остальным гнать меня поганой метлой. Однако я не мог знать наверняка, что мои косточки не будут обмыты во время и после завершения празднества. Даже если не всеми, эта перспектива всё равно меня душила.


Я ненадолго отлучился, чтобы вымыть руки, и вернулся в зал. Даже не успел толком поздороваться с соседями, как слуга громко объявил:



От его громкости, энергичности и экспресии я даже моргнул. Ему бы в храме служить с таким голосиной. Решив промолчать, я потянул левый рукав. Шрам отозвался слабой болью. Нельзя забывать о том, где я и почему пока не нужно расслабляться.

Я раскланялся и поулыбался присутствующим и прошёл в столовую. Занял свободное место и заглянул в меню. Кушанья удивляли разнообразием и изысканностью. Похоже, Мещерские решили сразить гостей наповал без единого выстрела.
Я повязал салфетку и взял ложку. Консоме из рябчиков было волшебным, но я так волновался из-за окружающих людей, что практически не ел. Старательно делал вид. В последний раз на приёме я был в Москве у Соловьёвых несколько месяцев назад. Воспоминания накинулись на меня со всей своей тяжестью. И я по обыкновению стал спасать себя привычной ролью дуралея и экспромтом переделал стишок про каравай:

– Как на Дарьины именины
Мы вкушали консоме,
Вот такой правенсаль,
Вот такой ростбиф был.

Вареный рак, бараний бок, кого хочешь выбирай. Я люблю вас всех, ну а блинчик больше всех!
Ох, простите мне вольность, не сдержался, – постучал себя по губам и отхлебнул настойки на рябине. Алкоголь меня особо никогда не привлекал, но смочить горло было просто необходимо.

Я сидел за столом и продолжал делать вид, что ем. Одно блюдо подавали за другим, а я практически не ощущал их вкусов, хотя все вокруг нахваливали повара. Ковыряясь вилкой, я незаметно раскрошил стерлядь на маленькие кусочки, а затем превратил её в какую-то пасту грязного белого цвета. Может, хорошо, что никто не заметил? Было бы неловко отвечать на вопрос «зачем?».
Со мной никто не начал разговаривать, поэтому я решил, что о моих приключениях в Москве известно. Если не всем, то части собравшихся точно. Тем, кто слишком воспитан или недостаточно любопытен, чтобы поднимать эту тему. Я прислушивался к беседам, но не пытался вставлять хотя бы слово. Моя душа будто бы находилась не здесь, а где-то в другом месте. У творческих людей так бывает.
Когда нас пригласили выйти на веранду и отведать там десерт, я выдохнул с облегчением. Мне надоело сидеть, хотелось пройтись и вдохнуть свежий воздух, наполненный ароматом роз и других цветов. Изобилие лета сочилось через край и я не мог не продекларировать:
– Благоухание цветов и сочных трав,
А за вершинами деревьев светит солнце,
Как упоительно! – промолвил тот, кто прав,
Кто широко раскрыл на улицу оконце.
И запустил в свой дом всю сладость летних дней,
И затопил сиянием раненую душу.
Чтоб стало вдруг светлее и теплей,
Даже когда покой уже нарушен.
Черпайте большой ложкой эликсир,
Что дарит простым смертным мать-природа.
Ведь тот не долог будет длиться пир,
Наступит осень. И так год за годом.
Я будто предчувствовал, что мы будем слушать Чайковского и его «Времена года».
Фонограф показался мне забавным инструментом. И, конечно, я с удовольствием слушал стихи, которые декларировали собравшиеся. Они были очень разными и многое мне рассказали.
Подходя к аппарату, я не мог не упомянуть о том, что это стихи моего сочинения. И вообще, все что хозяева и гости слышат, звучит впервые на публику. Наверное, я хотел этим добавить веса своим словам, а может быть, просто привлечь больше внимание к своей персоне. Признание важно любому поэту, но не все удостаиваются его при жизни.
– Посвящается Петербургу, где я прожил довольно долго. Я любил гулять по его улицам и бывать в доходных домах, а также особняках. Если я видел какой-то неизвестный, но интересный мне дом, часто придумывал историю о его хозяевах. Это помогало мне не терять вдохновения. А вот поэзия:
Люблю тебя, Петра творение,
Писал коллега. Нет, семья.
Слово «любовь» ушло в забвенье,
Но Петербургом болен я.
С его камнями под ногами,
Гранитной рамкой вдоль Невы
Тот плачет по стеклу слезами
И шепчет шелестом листвы.
Не растерял своей основы,
Душевных сил в нём на века,
Стоит он крепко, как в оковах,
За свет свободы до конца.
Фонограф воспроизвёл мои слова. Это показалось мне похожим, но всё равно несколько искусственным. Я слышал себя совершенно другим. Наверное, фонограф можно было бы назвать кривым зеркалом. Только люди могут правильно отражать нас. А техника все-таки искажает реальность. Любая. Даже самая новаторская.
Мы наслаждались мороженым, блинчиками и записями непревзойдённого Чайковского. Я словил себя на мысли, что боюсь встать с кем-то в пару и потанцевать. Будто предательство любимой женщины отбило всю охоту даже пробовать заинтересоваться кем-то другим. Я искал себе место, но как бы ни старался, пока не находил.

Вечер продолжался. Кто-то из гостей покинул дом, чтобы вернуться завтра. Кто-то уединился для приватной беседы. Кто-то пытался узнать прогноз погоды на завтра у деревянной доски.
Я скептически относился к подобным развлечениям, хоть не раз наблюдал в столицах. Считал, что не стоит лезть туда, чего не понимаешь. А если понимаешь, то это точно не должно быть ради смеха и забавы. Но окружающие не разделяли моего мнения и продолжали веселиться.

Могла ли доска предостеречь? И если да, то кого и о чём? Долли убрала руки с доски и было не суждено узнать ответы на эти вопросы. Возникли напряжение и тишина, которые мне захотелось разбавить. Я взлохматил волосы и произнес:
То ли будет дождик завтра, то ли нет,
Так ли важен нам на сей вопрос ответ?
Продолжаем праздник славных именин!
Долли, ты прекрасна будешь до седин!
А тому, кто твое сердце украдёт,
Непременно несказанно повезёт!
Я разулыбался и, кажется, вызвал не только румянец у Дарьи, но и чью-то ревность…

Признаться честно, я был потрясен и обескуражен подарком с легкой подачи господина Демидова. Я не рассчитывал ни на какие презенты. Просто заметил напряжение, которое витало в воздухе между Долли и князем Трубецким и не мог не попытаться придвинуть этих двоих друг к другу.

Я только убедился в своих мыслях, когда почувствовал мягкие губы на своих щеках. Узрел ревность ярче, чем меня обдало цветочным ароматом французских духов именинницы. И от этого довольно заулыбался. Всё вышло даже лучше, чем я представлял.
Уже утром слуга притащил шампанское в комнату, где я должен был провести 2 ночи и решил, что распоряжусь подать его завтра за ужином. Мне одному столько не нужно. Однажды уже пробовал залить спиртным душевную боль, но это давало лишь временное забытье и никак не влияло на ситуацию. Лишь усугубляло.
Вернулся к разглядыванию гостей, чтобы не утонуть в своих мыслях и воспоминаниях.
Я понимал, когда ехал сюда, что кто-то из гостей будет искать себе выгодную партию, отношения, но сам к таким людям не относился. Возможно, потому что только пережил предательство любимой женщины и не помышлял о том, чтобы окунуться в новую связь. Я еще ощущал, насколько может быть больно от того, что твои чувства не взаимны, от того, что тобой играют и используют. Понимал, что не хочу повторения московской истории и даже наличие прекрасных дам не мотивировало меня делать какие-то первые шаги к более тесному знакомству и общению.
Наверное, я трусил. И страх снова почувствовать боль, не столько физическую, сколько душевную и моральную, держал меня от того, чтобы пригласить кого-то на танец или сказать комплимент кому-то кроме хозяйки дома. С той мы были знакомы с самого детства, и поэтому я не мог даже помыслить, чтобы увидеть в ней невесту. Это была взаимная симпатия и дружба. Не более. Ждал ли я, чтобы кто-то из дам обратит на меня внимание? Как любому человеку мне нужны любовь, признание, близость. При этом я понимал, что существуют рамки этических норм, которые не позволят «делать глупости» свободным дамам, поэтому не сильно рассчитывал на подобный исход. Мне нужно было проявить себя, показать свою заинтересованность. Но я боялся даже чувствовать ее. Боялся, что разрушу только-только склеянного себя из осколков.
Вечер завершился. Гости покидали дом, а я осознавал, что не хочу спать. Какое-то время стоял на веранде, любовался закатом, а затем прокрался к конюшне и оседлал Гвидона. Мне нужно было проветрить голову, а ветер в ушах от быстрого бега коня под тобой этому очень способствует. Когда я устал от конной прогулки по ближайшему холмам и лесам, вернул своего верного друга в стойло. Тихо, чтобы не разбудить спящего Яшку. Зашёл в дом, умылся из кувшина в комнате и скинул с себя одежду. Пахло свежестью постельного белья и плавленным воском свечей. Кровать показалась слишком мягкой, но мне было уже всё равно. Я чувствовал желание уснуть как можно скорее.
Проснулся среди ночи и не сразу понял где я. Даже показалось, что в опочевальне Капитолины. Но той никак не могло оказаться на второй половине кровати. Никого не было.
Я сел за стол и воспользовался пером и бумагой хозяев дома.
Моя израненная пулями душа
И одинокая измятая постель,
Это расплата, ведь однажды согреша,
Перестаёшь быть прежним и идёшь на мель.
Мои истерзанные губы до крови
И речи, что ты не услышишь никогда,
Это последствия неправильной любви,
Вдоль сердца рана словно в поле борозда.
Мои стихи, что посвящал я кто лгала,
И чувства, от которых остаётся пыль,
Это кострище куска жизни что дотла,
Я сам поджёг в своей руке фитиль.
Мои надежды, что не буду одинок,
Мои желания жить, творить, мечтать,
Здесь всё, что после краха сделать смог,
Не тот кто был, но кем я мог бы стать.
Я снова лег в постель и прикрыл глаза. Завтра пикник и грандиозный вечер. Точнее, уже сегодня. И мне нужно держать фокус на этом, а не на прошлом, которого не вернуть.

Завтрак Миролюбский бессовестно проспал. Даже звуки чужого дома не разбудили его. Что-то нужно делать с бессонницей, подумал Слава, заправляя в брюки рубашку. Может попросить у слуг настоя валерьяны, что часто пила матушка в Москве, переживая трагедию непутевого сына? Но пить не хотелось вовсе, а поесть – даже очень. С учетом отсутствия аппетита на вчерашнем банкете и пропуска утренней трапезы недолго схуднуть еще больше. Впалый живот согласно пробурчал что-то на голодном. Шрам на руке откликнулся тупой болью от резкого движения, напоминая про совершенно другие проблемы и задачи.
Решив, что ничто не поможет лучше справиться с тревожным состоянием, чем свежий воздух, Доброслав нырнул в сад, где хозяева и гости дома проводили время после завтрака. Вежливо поздоровавшись со всеми и извинившись за отсутствие, Миролюбский обратил внимание на фотографа. Мужчина уже сворачивался, бодро и скурпулезно упаковывал аппарат, не увидев более желающих сделать снимок. Слава подумал, что останавливать его ради своего изображения не будет. Худой и бледный, с вечно взлохмаченными волосами, он не мог нынче похвастаться хорошей формой. Единственное, пожалуй, на что бы Слава сейчас согласился, так это на общий снимок, где из-за лиц других не разглядеть излишней худобы или теней под глазами. Согласился ради одного – для памяти. Однако, кажется, вместе не снимались.
***
Дорога на пикник пролегала через лес, который был знаком Славе с самого детства. Сюда с подросткового возраста он ездил с отцом и братьями на охоту. И пусть предпочитал «тихую» грибную или даже ягодную с матерью и бабушкой, пока та была в здравии, каждое пребывание в лесу дарило ему упокоение и силы.
Бывало, он приезжал сюда один. Долго бродил среди деревьев, обнимал давно запремеченный, любимый, могучий дуб и кричал, выпуская то, что накопилось: боль от критики и непонимания, чувство вины и даже стыд. В такие дни его матушка особенно остро переживала за сына, боясь, что тот сгинет в лесу под лапами и зубами диких животных. Но случись это, не произошло бы иной трагедии.
Слава уставал носить маску довольства и веселья, искать в окружении необходимую поддержку и потому принимал время одиночества. Он даже часто умудрялся черпать вдохновение в разговорах с собой. Не считая отшельником, видел себя заблудшей душой, которая ушла откуда-то, но совершенно не знала куда. Ведь в мире и обществе, где он жил и пытался строить счастье, не поощрялись мужские слабость и уязвимость. Они казались безволием и глупостью. Женщины хотели видеть рядом с собой богатых, успешных и сильных, тех, кто мог защитить в случае нужды и обеспечить до спокойной старости. Военных, купцов, знатных особ. Миролюбский же не сильно умножал богатство рода, часто витал в облаках, любил становиться в центре внимания и сыпать невпопад фразами и виршами. Иногда не самого хорошего качества. Он всегда был немножко странным, чудаковатым, не от мира сего как будто. Даже мог обратиться к кому-то на «ты». Поэт, что с него взять? Так говорили люди. Доброслав, бывало, ловил на себе снисходительные, жалостливые и даже порой злые и завистливые взгляды. Он мог себе позволить заниматься тем, что любит. И пусть его произведения не всегда находили читателей и восторга, он был внутренне свободен говорить то, что думает, транслировать то, что на душе. Поэтому, пожалуй, неудивительно, что Миролюбский находил среди приемов и балов барышень, готовых ответить на его внимание и комплименты благосклонностью, улыбками и быстрыми, скрытыми веерами поцелуями. И Слава признавался себе, что имеет свойство легко терять голову. И чуть было не потерял её навсегда, когда получил согласие Капитолины на предложение потанцевать. Верил, что их любовь вечная. Не задумывался о том, сколько денег тратил на подарки и цветы, времени и сил на ухаживания. Чувствовал, что внутри растут силы и желание делиться тем, что внутри жжёт каленым железом. Писал, не вставая из-за стола часами. Даже договорился с одним из столичных издательств о выпуске сборника про любовь. Получил аванс и сразу же потратил его на ту, что дарила ласку и восхищалась талантом. А про мужа Капитолины вообще не думал, за что горько поплатился. Расторгнул договор после дуэли и вернул деньги с неустойкой. А стихи, что писал любимой, запрятал в дальний ящик стола до поры, когда сможет снова почувствовать что-то лучше и больше. Сможет написать что-то ярче и посвятить другой. А пока внутри Миролюбского будто образовался дополнительный слой металла из пущенной на рассвете пули. Но сердце, которое продолжало громко стучать и гонять кровь по венам, по-прежнему желало жить и любить.
Доброслава называли поэтом скандальным и даже никчёмным. Но никто по-настоящему не пытался его понять.
Из неизданного:
То ли тьма, то ли свет,
То ли жизнь, то ли смерть,
То ли путь в никуда,
То ли тракт в города.
То ли пламя свечи
Греет руки в ночи,
То ли в сердце мороз
Заковал от всех грёз.
То ли муж, то ли раб,
То ли мощь, то ли слаб,
То ли я, то ли нет,
То ли тьма, то ли свет.
***
Пару недель назад прошли дожди и сегодня можно было рассчитывать на первые грибы – летние опята, лисички, подосиновики и подберезовики. Весельчак Яшка раздавал корзинки и Доброслав, даже не спешившись, взял одну и отправился в черничник. Брусника ещё не поспела, да и близко подходить к болоту не хотелось. По дороге привязал Гвидона к дереву, чтобы пожевал травы, и нарезал половину корзины опят на большом старом пне. Их вкусно будет с картошечкой и лучком пожарить. Не всё же трюфели есть. У нас грибы не хуже.
Дойдя до полянки, присел под кустом и не удержался от того, чтобы закинуть несколько ягод в рот. Те брызнули на языке кислинкой и заставили Миролюбского замычать от удовольствия. Ради таких моментов стоит жить, даже не смотря на то, что голод проснулся вновь. Добромир побоялся помять грибы и стал думать куда складывать чернику. Срезать ягоды вместе с кустами было жаль. Кабы знал, что надо брать 2 корзины…
***
Из неизданного:
В лесу стоит могучий дуб, мой верный друг,
Он столько лет живёт и знает всё вокруг,
Он столько вёсен увидал и столько зим,
И никогда не понимал, что уязвим.
Ведь не могли его снести с полей ветра,
Всё защищало от невзгод — корни, кора,
Листвы опавшей перегной дарил тепло,
И не жалел дуб желудей, дарил добро.
Мой друг и мне давал гармонию, покой,
Не говорил: ты здесь не стой, иди домой.
Холодным стенам и речам лишь грошь цена,
Я за молчанье дуба жизнь испью до дна.

Черника не смогла спасти Добролава от чувства голода. Только губы и язык окрасила. Поняв, что теряет время, поэт сложил несколько листьев, собрал на них немного ягод и отвязал Гвидона. Не забыл корзинку с опятами.
На пикнике после леса показалось шумно и суетно. Река серебрилась под лучами солнца, бокалы ударялись друг о друга, велись громкие и кулуарные разговоры. Миролюбский отдал добытый провиант слуге, а сам, захлебываясь слюной от предвкушения расположился рядом с едой и напитками. Уже после первого глотка красного вина на языке осталось терпкое послевкусие “Изабеллы”. Или это был результат поедания черники? Слава не стал долго размышлять на эту тему, а вовсю наслаждался поданными блюдами. Жареное на костре мясо таяло во рту. Хрустящие огурчики, домашний хлеб, ароматная картошечка. Остановиться было невозможно.
Единственное, что расстраивало Доброслава – синие пальцы, которые он не смог очистить с помощью салфетки, как бы ни старался. Негоже в обществе быть неряхой, учила бабушка с раннего возраста. Решив спуститься к реке и попытаться там оттереть въевшийся сок ягод, поэт уведомил собравшихся о своем намерении. Проходя мимо Долли и Аркадия и заметив блеск в их глазах, отсалютовал им рукой. Кажется, их путь от ревности до любви по расстоянию где-то 0 шагов.
Выйти на берег реки оказалось не так-то просто. Или он забылся в своих мыслях и алкоголе и пошел не туда? Пологим спуск к воде назвать язык не поворачивался. Слава путался ногами в высокой траве и чуть было не скатился прямо в воду, но вовремя ухватился за низкий кустарник, что рос у самой кромки. Выдохнул и закатал рукава. Погрузил руки в прозрачную воду и не удержался от того, чтобы набрать ее в ладони и испить. Сладко.
Потерев руки под водой, но так и не достигнув результата, поэт вспомнил как слуги чистили кастрюли песком и мелкими камушками. Подобрал горсть со дна и растер ее пальцами. Результат если и был, то маленький. Плюнув на затею, Миролюбский умыл лицо, чтобы освежиться, уселся на траву и устремил взгляд на воду. Хотелось искупаться, но он не мог себе этого позволить. Всё же здесь не один. Вдруг кто-то из участников пикника увидит шрам. Проще будет попросить услужливого Яшку принести горячей воды и перед балом привести себя в порядок.
Слава сидел и думал о том, что жизнь – это тоже река. Ты можешь не заходить в нее, смотреть со стороны, а можешь зайти в самую глубину и лечь камнем на дно. Ты можешь не знать, где она и когда начинается, из каких истоков берет начало, а можешь не дойти до места, где впадает в озеро или даже водопадом спускается к океану. Река жизни течёт вне зависимости от твоего состояния, настроения, желания. Она всегда была, есть и будет. Она единственная кто противостоит смерти. У реки жизни будто бы нет берегов, и при этом она имеет четкие рамки. Она умеет разделять людей и объединять их мостами. Может вынести тебя на берег, поболтать тебя в своем водовороте, источить тебя как камень. Она может давать тебе силы для того, чтобы продолжать плыть по течению и даже против него. Река жизни – это то, с чем каждому приходится считаться.
Задумавшись, Миролюбский не сразу заметил движение на противоположном берегу, но присмотревшись, узрел цыганскую повозку, лошадей и костёр. Хоть бы обошлось без медведя. Поэт обернулся и увидел, что его компания куда-то собирается. Поднялся, отряхнул брюки от налипшей сухой травы и вернулся к столу. Понял, что с легкой руки Сергея Сергеевича большинство, если не все, собираются к ромалам. И Слава присоединился к ним, хоть и мало верил в любые предсказания.
Дорога к цыганам не заняла много времени. Те приняли их громкими выкриками и раскинутыми руками, обещая нагадать любви безграничной, женихов богатых и даже щедрого улова рыбы в реках Энского уезда. Слава, как полагается, позолотил руку старой цыганке с зажатой в зубах сигаркой и протянул ей ладонь. Черничный след перестал смущать и забылся, когда скрипучий голос поведал «великую тайну»:
– Порча на тебе, красавчик, снимать надо срочно. Только я тебе в этом смогу помочь.

***
Из неизданного:
Протекает река, уплывают года
И травой порастает былое.
Эта жизни века, там течёт не вода,
Что-то сильное, очень большое.
То, что нам не понять, проплыви хоть раз пять
Эту реку с истоков до устья.
В ней страданья и смех, счастье, что не для всех,
В ней отчаяние веры и грусти.
Кто-то машет веслом, кто-то скажет «потом»,
А кого-то стирает о скалы.
Кто-то ищет свой дом, обрывает письмом
И решает уйти до финала.
Засверкала сребром, затопив берега –
Захлебнулся водой, вдохнул выше.
Мне ещё не пора, моё место – река,
Что пред смертью не терпит затишья.

Миролюбский не понимал откуда столько сил в пожилой женщине, которая схватила его своей морщинистой рукой и и потянула в сторону повозки как на буксире. Откуда в ней энергия, чтобы взобраться на нее и, обернувшись с недовольством во взгляде, прикрикнуть, чтобы Слава поторопился.
– Негоже, барин, со смертью шутить, такой молодой! Жить ещё да жить. Поди сюда, окаянный! – ворчливо и даже глумливо верещала она, позвякивая браслетами на тонких запястьях и крупными серьгами с разноцветными камушками.
Поэт осторожно, чтобы не удариться левой рукой, запрыгнул в повозку и шагнул за занавеску. Чуть не ахнул от неожиданности. Вот тебе и цыгане, бедный кочевой народ… За плотными шторами оказались настоящие хоромы с позолоченными подсвечниками, атласными блестящими тканями и магическими штуками. Блестел в свете огней прозрачный шар, пестрым ковром лежали карты с непонятными картинками, наполняли ароматами трав скрутки и оплывшие свечи необычных форм. Надо бежать, пока не поздно, подумал Миролюбский, бросая отчаянный взгляд на выход.
– Не торопись, господин. Не уйдёшь от судьбы, коль она предначертана. Даже чёрная магия не в силах помешать этому.
– Магия? Чёрная? Совсем сбрендила, старая?! Ты уж определись что у меня: порча, магия... – Доброслав в ужасе на «ты» перешёл, отшатнулся от цыганки и уже занёс ногу, чтобы спрыгнуть с повозки и забыть всё как страшный сон, но услышал то, чего не ожидал.
– Приворот. Сильный. На крови. Иль до сих пор думаешь, что зазноба твоя невинна аки младенец? Шиш! Жадность и алчность ей правят, сам дьявол на плече сидит да нашептывает что делать. Да другая ведьма помогает… Видал рыжую как медь? То-то…
Поэт схватился за стенку, чтобы не упасть и прикрыл лицо рукой. Сразу понял про кого цыганка вещала. Подруга Капитолины не только цветом волос своих славилась, но и тем, что принимала у себя на дому женщин разорившихся, бездетных, забытых в обществе. И что с ними там делала, никто не знал, только после и репутация возвращалась, и браки создавались. Но ведь Капитолина уже была замужем, под защитой и в достатке…
– Денег и славы она хотела, глупый. Чтобы ей восхищались, стихи ей писали…
Слава и писал. Да как не в себя строчил лист за листом, не зная усталости. Каждый день страдал, пока были в разлуке, а как встречались, глаза не мог отвести.
Ноги держать совсем перестали. Уселся на стул рядом, пальцы в волосы запустил, пытаясь отрезвить себя от вновь нахлынувшей боли. Зачем же так с ним? Зачем? Ведь он же в первую встречу даже не взглянул на замужнюю даму, среди молодых девиц искал себе пару. Танцевал с каждой, узнавал, любезничал. А в новую встречу будто мёдом намазали к Капитолине. Будто воздух кто-то перекрыл, дышать без неё стало невозможно. И до сих пор не получается толком.
– Не пепеживай, малец. Не дам тебе сгинуть. Уж больно роль тебе важная предначертана. Будешь ты поэзией своей людям помогать, менять их, страхов лишать и мир менять. Будет у тебя жена, которую не иначе как Музой называть будешь. Деток тебе нарожает столько, что про одиночество свое вовек забудешь. И даже на любовь эту проклятую перестанешь гневится, ведь каждый получит по заслугам.
Старая цыганка говорила, а сама колоду в руках мешала. Будто грела. Раскладывала перед Доброславом картинки, причитала что-то на непонятном языке, свечи жгла и по руке водила. А поэт как будто в тумане находился, под толщей воды плавал. Если бы кто спросил «что было?» – не ответил. То ли гипноз цыганка применила, то ли еще что-то, только в какой-то момент показалось Доброславу, что он уснул. В какой-то невиданной стране оказался, где громко с неба звучит хриплый старческий голос, а перед глазами чужие, любимые до смерти глаза блестят. Очнулся резко от боли в мизинце – полоснула цыганка подушечку острой иглой и пару капель на белоснежный платочек выдавила.
— Не серчай за членовредительство. Сильный приворот оказался. Сама не ожидала… Но теперь всё. Всё! Нет больше у них власти над тобой. Вернулась воля. А те, кто её свободу нарушил, будут наказаны.
Доброслав по инерции сунул палец в рот, чтобы остановить кровь, только её вкуса не почувствовал. Затянулась ранка сама по себе. Неуютно стало от таких чудес, которые сложно головой понять. Встряхнулся Миролюбский и на старуху снова глянул.
– Теперь можно идти?
– Иди, сынок. Только ручку позолоти за старания и можешь идти.
Поэт похлопал себя по пиджаку и нащупал во внутреннем кармане мешочек с монетами. Не помнил сколько там было, на столе оставил и из повозки выбрался. Оказалось, что компания его уже на другом берегу, вернуться в имение собираются. Значит, ему тоже туда дорога. Дойти бы только до Гвидона, а то ноги почти не передвигаются.
Выйдя на берег реки, где совсем недавно сидел и любовался видами, Миролюбский наклонился, чтобы испить воды. Несколько глотков хватило сделать, чтобы та вода обратным ходом пошла. А вместе с ней всё, что на пикнике наел и выпил, выходило. И что-то ещё. Горькое как желчь, но не она. Чёрное, склизское, противное. Как запёкшаяся кровь. Нечто чужеродное. Остановилось только когда внутри, кажется, ничего не осталось, даже органов. Полегчало. Унесла река ненужное.
Добрался до места пикника Слава, а тут уже ничего почти не указывало про гуляния. Нашёл Гвидона у дерева привязанным, потрепал его холку ласково. Ехать бы сейчас домой к бабушке, рассказать про всё, что случилось. Да только поверит ли она? Надо ли? Ведь взволнуется сердце любящее. Надо ли вообще кому говорить? Ведь не поверят в сказки здешние. Никто не поверит.
Доброслав отвязал коня, сел на него и галопом поскакал к Мещерским. Отдохнёт перед ужином, обмоется, поспит часок, может. Обещала же цыганка, что теперь всё наладится. Авось не соврала.
***
Из неизданного:
Привязала, закрыла, влюбила,
Птицу в небе убила, схронила,
Заплела в свои косы как ленту,
Потешаясь над экспериментом.
Заласкала, почти отравила,
Ради славы в тряпье превратила,
Ради денег в нутро поразила.
Разделила с душой, победила.
Преступление ты совершила,
Только сил удержать не хватило.
Не меня ты на цепь посадила,
А себя повалив, и сгубила.

До бала

Доброслав успел выполнить все, что запланировал. И даже больше. Слуга принес ему теплой воды, чтобы тот смыл с себя грязь, пот и даже осточертевший черничный сок с пальцев. Перед зеркалом в комнате Миролюбский предстал абсолютно обновлённым, как будто вернувшимся в раннюю юность, настроенным на изучение огромного мира. С любопытством ребенка и интересом взрослого, который понимает что и зачем делает. Готовым не только познавать себя, но и изучать людей, их отношения друг с другом и миром. Потому что поэта всегда интересовали причинно-следственные связи, реакции, мысли, действия на раздражителей и разные ситуации.
Миролюбский ощущал себя готовым брать всё, что дает ему мир и люди.
Потому что Слава вдруг ясно осознал, что любит их. Со всеми изъянами и неидеальностью. Он был убежден, что в итоге все равно победит добро, красота, любовь. И ему хотелось в этом участвовать.
Ему впервые за долгое время действительно хотелось окунуться в общество людей, разных, уникальных, со своей историей, опытом, видением. И это было так интересно, так вдохновляюще. Хотелось чувствовать себя частью этого общества. Не номинально, а по-настоящему.
Миролюбский вдруг четко осознал, что благодарен всем, кто когда-то пересекался с ним. Благодарен всему, что происходило с ним. И хорошему, и плохому. Ведь именно это делало из него такого человека, каким он являлся сейчас. Поэт понимал свою неидеальность. Стоя перед зеркалом в гостевой комнате, он касался кончиками пальцев шрама на руке. Раньше тот казался черной меткой, а теперь – оберегом. Доброслав подозревал, что шрам останется с ним навсегда, но он и не хотел с ним расставаться. Он хотел оставить его в качестве напоминания о том прожитом опыте неразделенной любви, коварстве, хитрости, злобе, жадности, зависти. О тех мирских страстях, которые неизбежно проживают души, которые приходят в этот мир.
Миролюбский знал, что здесь не просто так. И факт, что он пока еще не обрел то, к чему стремился, означает лишь то, что на это требуется больше времени и сил. А никак не говорит о его какой-то неудачливости или безнадежности. После встречи с цыганкой поэт очистился, его взгляд на мир из мутного превратился в ясный и четкий. Доброслав стал смотреть на свою жизнь с надеждой. А еще с пониманием, что она конечна и прервётся в какой-то момент. Но до этого ему нужно успеть очень многое.
Поэт хотел оставить след о себе. Хотел подарить этому миру новых людей. Хотел сделать свою жизнь максимально интересной и запоминающейся. Чтобы о нем говорили через года и даже столетия. Чтобы его поэзия жила не только на страницах книг, но и в сердцах людей. И Доброслав знал, что способен это сделать.
Надевая свой парадный костюм и причесывая вихры на модный манер, поэт смотрел на свое отражение и видел перед собой молодого человека, который жаждет жить. Он может привлекать внимание и находить среди людей своих. Тех, кто будет его понимать и кому он сам станет поддержкой. И в этом находился самый главный смысл жизни. Ее суть.
И самое главное. Проживая эту жизнь, Доброслав научился давать себе право совершать ошибки. Как любой человек. Он мог делать что-то не правильно, не так, как другие, говорить то, что кому-то не нравится, даже иметь отличное от всех мнение. Революционное в глазах других, но честное – в своих. Миролюбский понимал, что это только его путь. Только он лучше всего знает как его пройти правильно для себя, а не кто-то другой.
До начала бала оставались считанные минуты, но Доброслав почувствовал острое желание сесть за стол и написать новое стихотворение:
Они льются из сердца, из нутра, от души,
Мысли сложены в рифму от низов до вершин,
От начала до точки и до края земли,
Куда нет места людям, не плывут корабли.
Вирши пахнут цветами и сладки словно мёд,
Ими грезят ночами, в них судьбы поворот,
Невозможно не слышать, стучат в окна и дверь,
Наступают дождями, тихо воют как зверь.
Тем стихам, что рождаю, нет пределов и цен,
Просыпаются с маем, поднимают с колен,
Глаза всех должны видеть и узреть что внутри,
Вызвать радость и слезы и с собой примирить.
Стихотворение было небольшим, но очень искренним. Миролюбский не отказал себе в удовольствии выплеснуть его на бумагу. Чуть подумав, он превратил лист в письмо редактору, с которым когда-то хотел иметь дело. Стих с короткой припиской о том, что готов работать над сборников лирики и приедет в Петербург, чтобы обсудить детали контракта, если это еще актуально, подарил новую волну вдохновения. Доброслав написал в письме о том, что вышел из кризиса и готов на труд, на то, чтобы ни одно его произведение не легло грузом в стол. Чтобы создать что-то действительно нужное людям. Дать миру то, что ищет выходы. Вдохновение пришлось на время усмирить. Его ждали бал, люди, танцы.

На балу

Доброслав вошёл в зал в числе последних гостей, но на то у него были веские причины. И поэтому укола совести он не чувствовал.
Бальный зал был огромным, просторным, светлым. Распахнутые окна и двери с выходами на балкон пропускали теплый летний воздух и сладкий аромат цветов из сада. Пузырьки шампанского поднимались со дна бокалов и пьянили воздух, создавая атмосферу праздника, беззаботности и веселья.
Доброслав ещё раз с удовольствием поздравил именинницу Долли и высказал свое почтение её отцу. Он понимал, что они рисковали, пригласив всех Миролюбских. Надеялся, что не испортил им планы своим присутствием.
Ведь не смотря на то, что никто из гостей ни словом не обмолвился о скандале, который произошел в Москве, никто не бросал на него обвинительных взглядов, Доброслав все равно чувствовал некоторое напряжение, которое исходило от некоторых. И принимал его с благодарностью. С благодарностью за то, что они отражали ему его собственные чувства, которые прошли. Этап самобичевания и впадания в жертву прошли.
Вокруг сновали слуги, разнося напитки и закуски. Доброслав оценил мастерство французского повара и выпил бокал игристого вина за здоровье Долли и процветание дома, в котором находился. Возможно, это было его очередной ошибкой. Потому что на голодный желудок выпитого оказалось достаточно для того, чтобы совершить абсолютно нехарактерный для себя поступок.
Гости танцевали и Доброслав не мог не восхититься умениями местных и приезжих барышень и господ двигаться в такт музыке. Он считал, что умение контролировать свое тело, управлять им напрямую связано с навыком управлять своими мыслями и жизнью в целом. Восхищался этим.
А те, кто не танцевал, оставались для поэта загадками. Среди собравшихся особенно выделялась, конечно, княжна Голицына. Не только своим статусом, но и роскошными густыми волосами цвета спелого пшена, не по возрасту мудрыми взглядами и бледностью кожи. Она была потомком великого знатного рода Российской империи и при этом не кичилась этим.
Доброслав прекрасно понимал, что его скандальная репутация, по крайней мере сейчас, не позволит ему подойти и пригласить на танец кого-то из зала. Он откровенно боялся поставить себя и даму в глупое положение. Ведь вероятность отказа была велика. Кому-то Миролюбский мог казаться слишком молодым, кому-то – недостаточно знатным и богатым. Но у княжны Голицыной, как ему казалось, вообще не было каких-то оценочных суждений по отношению к людям, к нему в частности. Она принимала всё и всех со свойственной аристократии многовековой мудростью. В ней не чувствовалось желания нападать.
Доброславу казалось, что если он подойдет и предложит повальсировать Елизавете, она воспримет это как комплимент, а не как желание очернить ее и испачкать в своем провале. Поэтому Миролюбский, когда зазвучали первые аккорды нового вальса, подошёл к той, о ком думал последние 20 минут. К той, на чьих хрупких плечах лежала большая ответственность, которую не вынес бы каждый мужчина. Точно не такой, как он.
Почтительный поклон и протянутая рука.
– Княжна, не соблаговолите ли украсить этот вечер танцем со скромным ценителем вашей уникальности?
Елизавета, кажется, была удивлена и обескуражена подобным предложением, но быстро взяла себя в руки и кивнула в знак согласия. Доброслав почувствовал, как в его ладонь легла тонкая рука с длинными музыкальными пальцами. Пара вышла в центр и влилась в танец. Затерялась среди других.
И поэт только в этот миг осознал, что натворил. Потому что ему нужно было что-то говорить, а он просто не мог открыть рта от волнения. Он чувствовал, как вспотели ладони, а во рту, наоборот, стало сухо. Язык прилип к нёбу.
Несколько раз Миролюбский вдохнул и выдохнул для того, чтобы собраться, успокоиться и начать светскую беседу. Он спросил, как княжне этот вечер? Довольна ли она тем, что приехала сюда, в Энск? Что больше всего ей запомнилось и планирует провести остаток лета?
Доброслав смог собраться и решил для себя следующее. Если сама Княжна Голицына была столь милосердна и не отказала ему в танце, отвечает на его вопросы, то это можно считать хорошим знаком. Это дарит ему надежду на то, что он может вновь доверять женщинам и найдет в одной из них свою судьбу.

Если смотреть на закрытую дверь, можно увидеть только деревянное полотно как преграду и тёмную полоску под ней. Она будто сращивает пол с дверью в единое беспросветное пространство. Но если за этой дверью кто-то находится и при условии, что человек не сидит в темноте, то полоска под дверью становится яркой, даже слепящей. Она разграничивает полотно двери и пол, манит распахнуть её полностью, осветив себе дорогу туда, где свет и есть живая душа.
Общение и танцы с княжной Голицыной стали для Доброслава этой самой полосой света. Они еще раз доказали ему важность окружения. То, что человек в одиночку редко может пробраться через темноту и часто просто не хочет этого делать, считая, что в неизвестности кроется что-то опасное. А зная, что за дверью есть кто-то живой, открывать врата в неизвестность становится не только не страшно, но и интересно.
– Княжна, я благодарен вам за то, что вы не отказали мне. – Горячо, но тихо говорил между танцевальными па Миролюбский. – Тем самым вы дали надежду на то, что меня будут принимать в обществе, несмотря на все проступки. Я безмерно рад, что мне выпала такая честь. Надеюсь, сие событие не только благотворно повлияет на мою судьбу, но и никоим образом не омрачит вашу.
Елизавета благосклонно кивнула:
– Я не в том положении, чтобы переживать из-за чьих-то негативных высказываний. У меня другие приоритеты. Самое главное – миссия, служение своей стране. Убеждена, что никто не собравшихся не желает вам зла и не вспоминает о ваших проступках, – княжна обвела взглядом зал. – Знаете, я верю в то, что у каждого человека должен быть второй шанс. Ваши талант и будущие свершения могут перевесить все негативные события, которые с вами случались. Ведь вы тоже по-своему служите людям. Просто пока что в начале этого пути. А первые шаги всегда даются непросто и часто бывают ошибочны.
– Благодарю вас еще раз. Вы очень добры, – Доброслав засмущался, потому что почувствовал искренность в словах княжны. Наверное поэтому неожиданно для себя продолжил, совершая признание. – Знаете, перед тем как идти в бальный зал, я отправил письмо уважаемому столичному редактору. Я чувствую стремление, которое не в силах описать. Я хочу, могу и готов служить людям через творчество. Планирую в ближайшее время и до следующей зимы заняться созданием сборника стихотворений. Возможно, это будут не короткие вирши, которые я пишу в легкости, а действительно значимые поэмы, которые останутся в веках. Я считаю, что чем больше грамотных и мыслящих людей в России будет, тем сильнее станет наша держава и тем ярче она будет блистать на мировой арене.
Княжна приподняла уголки губ, завидев такое намерение:
– Что ж, господин Миролюбский, это достойнейшее мероприятие. И знаете… Я даже готова вложиться в него материально. Всё же нужно поддерживать искусство и науку не только на словах, но и на деле. – А затем озвучила сумму, которая способна возместить затраты на тираж.
Доброслав не ожидал такой помощи от княжны и даже затормозил в танце, но быстро собрался и продолжил кружить вместе с княжной. Он понимал, что предложение, от которого нельзя отказаться. Не всем и не всегда приходит помощь от сильных мира сего.
– Вы не пожалеете о принятом решении. Я, конечно, не нуждаюсь в дополнительных финансах, но ваш интерес и личное участие еще больше подхлестнет меня к тому, чтобы потрудиться и всё сделать хорошо. В знак своей признательности я сделаю вам посвящение.
Музыка затихла. Доброслав поклоном поблагодарил Елизавету и проводил к креслу.

Издано в первом сборнике поэзии Д. Миролюбского
Княжне Голицыной
Когда затихли пистолеты дуэлянтов,
Когда ранений шрамы в сердце залегли
И не осталось сил на игры в фанты,
Казалось, это всё, что мы могли,
Коснулся солнца луч до пасмурного неба,
Закралась в душу толика любви.
Возникло счастье там, где раньше не было,
Сверкнула вера в то, что мы свои.
Забрезжила с рассветом тяга к жизни,
Сплелась и станцевала вальс с огнём,
Согрелась и под флагами отчизны
Мы вновь готовы ехать напролом.
Мы снова поднимаем руки к свету,
Передаем его от одного к другим.
На прошлое накладываем вето,
Здесь и сейчас до слез благодарим.

Тревожные мысли роились в голове, путались и, кажется, даже застревали в волосах. Что произойдет с ним дальше, если все получится? Что случится с ним, если он сумеет договориться с редактором, а княжна Голицына сдержит свое слово и поэту не придётся «разорять» семейный фонд? Что если его сборник выйдет и найдет своих читателей? Что случится с поэтом, если он станет известен публике не только уездного города Энска, но и по всей России, Европы и даже мира? Что станет с Миролюбским, если он обретет славу и признание, о которых мечтал много лет? Как изменится тогда его жизнь, стремления, надежды? Что будет, если...
Доброслав скользил взглядом по танцующим, картинам на стенах, окнам, но нигде не задерживался.
– Нет, не если. Когда. – Пробормотал так тихо, чтобы никто не услышал.
Что будет, когда он станет известным поэтом и сможет покорить сердца людей своими произведениями? Когда его будут ждать в каждом доме и, может быть, позабудут о дуэли, о которой он будет помнить всегда. Что станет с ним? Сможет ли Доброслав сохранить себя и свой внутренний мир? Или вновь сломается под тяжестью собственной гордыни и обстоятельств?
Поэт так глубоко ушел во внутренние переживания, что не сразу услышал просьбу Алексея Воронцова разрешить спор про алкоголь. Доброслав не хотел. Он уже был словно пьяным – мир вокруг кружился быстрее, чем танцующие. Состояние эйфории вперемешку с тревогой дарило то будущее, которое он себе уже обрисовал, нафантазировал и будто прожил.
Наверное, со стороны Миролюбский выглядел странно. Стоял среди толпы и при этом в одиночестве. Словно его тело находилось здесь, в этой зале, а душа и мысли витали где-то ещё. Высоко-высоко. Доброслав возвращался в реальность и бормотал извинения за то, что был невнимателен к чужим словам и действиям. Кажется, за самого себя и свои странности. Инакость.
– Благодарю, но сегодня совершенно не хочется алкоголя. Мне кажется, что я тогда стану еще более невнимательным к происходящему. И так меня немножко гложет чувство вины за то, что я не уделил должного внимания прекрасным дамам, которые сегодня здесь собрались. Станцевал только один танец. И, честно сказать, мне совершенно не хочется выходить в середину зала. Даже на последний. Мне кажется, что моя голова и так сейчас кружится от мыслей и в ней звучит совершенно другая музыка. Если позволите...
Доброслав начал декларировать стихи, что приходили ему в моменте.
Паркет начищенный до блеска,
Огни свечей играют в зеркалах,
Танцуют пары то слегка, то резко,
А я застыл в своих надеждах и мечтах.
Мне видится такой же зал. Иль этот?
Все те же люди, только чуть взрослей.
И кажется, вот чудеса, есть метод
Собрать соседей, членов их семей.
Чтоб вновь кружиться в танце на паркете,
И вновь читать стихи который раз,
Что напечатали в очередной газете,
Что выбивает смех за пару фраз.
Опять пить вина и играть на струнах,
Быть частью жизни светской и мирской,
Лечь краской на холсте, чей-то рисунок,
Смешавшись с яркой развитой толпой.
Чтобы спустя года на том паркете
Заместо нас кружили в танцах те,
Кого б мы называли словом «дети»,
Кто б проявился после на холсте…
Миролюбский замолчал. В этот момент Муза покинула его. Кажется, было достаточно сказано. Поэт обратил внимание на химические опыты, что проводила подруга Долли Нина, молча поаплодировав девушке за храбрость. А куда делся виски, Доброслав так и не увидел. Это было не столь важно.

Было пестро и ярко, но рябь от танцующих пар не застревала на внутренней поверхности век. Было душно, но не настолько, чтобы заливать в себя напитки один за одним. Было шумно, но не так, чтобы хотелось закрыть уши. Мирослав чувствовал усталость от удивительно насыщенного дня, но какая-то часть его всё равно не хотела, чтобы вечер заканчивался.

Миролюбский почувствовал дрожь, когда купец упомянул цыган. Он с ужасом вспомнил свои ощущения, когда черная желчь поднималась к горлу и текла по подбородку. Ему бы не хотелось переживать подобный опыт снова.
Сергей Сергеевич продолжал говорить и Доброслав усилием воли вернулся к активному слушанию, особенно когда услышал свою фамилию. Сбежал от неприятных воспоминаний.
– Либретто? Я? – немного растерялся от подобного предложения и уже было поднял руку, чтобы взлохматить волосы, но вовремя остановился. – Это никогда не входило в мои планы – стать либреттистом. Однако, возможно, мне стоит попробовать. Неправильно упускать возможности, если они так и норовят упасть прямо в руки.
Миролюбский с благодарностью улыбнулся господину Демидову.
– В своём либретто я бы поднял тему любви к природе, Родине или женщине. Возможно, ко всем сразу. Потому что считаю, что ни один человек не может быть по-настоящему счастлив, если не умеет их любить. Конечно, надо ещё подумать какую в основу взять народную легенду, сказку или былину. Нужно время на поиски источника вдохновения, а я ещё планирую сборник… Давайте условимся, что пришлю вам синопсис и тогда уже поговорим о деталях.
Сергей Сергеевич был не против. Зазвучали звуки вальса, последнего в этот вечер. Миролюбский наблюдал за тем как ловко Сергей Сергеевич кружил в танце Нину Ивановну, любовался их парой. Они выглядели гармонично, не смотря на разницу в возрасте. Вот почему так? Когда он, по сути юнец, танцевал с Капитолиной, ему тогда казалось, что со стороны они выглядят чудесно. А сейчас ощущается – неправильно. Будто бы он искал в зрелой женщине образ матери, которая не додала ему любви и внимания. Хотя наши родители всегда дают столько сколько могут. В паре же Демидова и Чарской не было намека на близость и интим. Зато в ней красиво сочетались женственность и мужественность, красота и стать, неопытность и зрелость, надежды и предпринимательская жилка. Доброслав подумал, что было бы замечательно посвятить этому танцу вирш, сел за стол и написал на салфетке:
Тот вальс в душе моей родил стихи,
Так танцевать не могут злые люди,
В них нет раздора, всякой требухи,
Они искра, что рассекает изумруды.
Сыны и дочери Творца блюдут закон:
Стать кем-то, кто создаст или отыщет,
Другим подарит знания, поклон
И лишнего с людей никак не взыщет.
Ведь в их традиции идти путем Отца,
Служить народу, новым поколениям.
И я буду носить клеймо лжеца,
Если скажу, что их не водит провиденье.
Судьба людей у них в руках и в этом жизнь,
Но без поддержки высших сил одни сомнения,
Тот вальс мне вдохновение подарил,
Заставил преклонить свое колено.