Унтерменшен (ИЛР, 18+)

Для героини на данный момент - это единственная цель.
Кениг, спасибо, что читаете!
_________________

 » 40. Унтерменш

5

Около десяти вечера мы стояли на пустой остановке. Автобус только что ушел, и Алеся, вздохнув, побрела по улице. Становилось прохладно, и она потирала голые предплечья. Я снял с шеи легкий джемпер, который предусмотрительно захватил с собой, полагаясь на позднюю прогулку, и накинул ей на плечи. Алеся поблагодарила — это «спасибо», было единственным словом, которое она произнесла за последние четверть часа.

Я пытался начать с пустяков, веселых историй, но разговор не клеился.

Улицы были малолюдны. Магазины и лавка закрыты, горели только фонари и луна. Пели птицы, где-то за деревьями, в парке мелькали разноцветные огоньки гирлянд, слышалась музыка. Я искал глазами хоть одну запоздалую цветочницу, но этих обычно вездесущих бабенок с корзинками цветов, как назло, нигде не было. Хотел подарить Алесе цветы. В конце концов, у нее был день рождения.

— … Кстати, сколько тебе сегодня исполнилось? Двадцать пять? – спросил я.

— Не знаю, наверное.

— Как же это? У тебя же сегодня день рождения.

— Не у меня. У Алис Штерн. Александр запомнил дату, когда смотрел паспорт. А ей да, сегодня двадцать пять.

Алеся отвечала так, словно случайный прохожий спросил, который час. Вдруг остановилась, как будто кого-то заметила.

— Линда?.. Линда! – крикнула Алеся и поспешила на другой конец улицы. Возле круглосуточной аптеки стояла женщина и качала коляску. Ребенок кричал, Линда, невысокая блондинка, нервничала и не на шутку волновалась.

Как выяснилось, ее старшая дочь лежит с температурой. Доктор выписал рецепт, и пришлось срочно бежать в аптеку.

— … А ее как оставлю? — восклицала женщина. – У Клерхен и без того болит голова. Алис, девочка моя, присмотри за Анной! Я всего на минутку, не больше! Она ведь не даст спокойно купить… Только отойду – кричит!..

Алеся заверила, что все будет в порядке. Обрадованная Линда исчезла за стеклянной дверью с аптечным крестом.

— Знакомая? — спросил я.

— Тоже портниха из ателье, — ответила Алеся.

Ее прежнюю мрачность как ветром сдуло. Она пряталась за ладони, напевала что-то веселое, трясла погремушкой будто в коляске кричал ее собственный ребенок. Ничего не помогло, и Алеся взяла его на руки.

— Добилась своего? Посмотри, как помидорка, — ласково говорила Алеся, убирая с лица девочки пушистые волосики. - Приучила тебя мама к рукам, а теперь не знает, что делать. Да? Кто у нас шумел? Кто кричал?

Алеся щурилась и щекотала носом грудь девочки. Даже не заметила, как с плеч слетел мой джемпер, и я едва успех подхватить его. Девочка перестала плакать, только булькала губами. Потом заметила меня и протянула мне ручку.

— К дяде хочешь? Иди к дяде, — сказала Алеся. — Подержи пока. Да не бойся! Не мина, не взорвется.

Не успел я возразить, как ребенок оказался на моих руках. Сама Алеся ловко поправила пеленки в коляске. Я разглядывал девочку — она меня. Не хотел, чтобы она снова начала визжать, но она вдруг схватила меня за нос и заулыбалась слюнявым беззубым ртом. Я невольно улыбнулся в ответ.

— Как ее зовут? – прогнусавил я.

— Анна, — ответила Алеся и, достав платок, вытерла ребенку рот от слюней.

В этот момент с нами поравнялась пара, гуляющая с таксой. Пожилая фрау заметила: «Какая красивая семья... Крошка — вылитый отец!» Ее супруг пошевелил пышными бисмарковскими усами, пробормотал: «Да-да».

Алеся с недоумением усмехнулась. Я пожелал пожилой паре хорошего вечера. Девочка тем временем начала тыкаться носом мне в грудь.

— …А вот кусать дядю не надо, у него нет того, что ты хочешь. Давай, а то сейчас всю рубашку тебе ослюнявит.

Алеся забрала ребенка у меня из рук также внезапно, как и вручила. Девочке это не понравилось, и она снова расплакалась, царапая воздух ручками. Но из аптеки выбежала мать. Рассыпалась в благодарностях, доложила о покупках и, уложив ребенка в коляску, поспешила домой.



...Алеся проводила ее долгим, печальным взглядом. И только когда темная фигура исчезла, мы снова пошли по дороге.

— Ты любишь детей? — спросил я. После увиденного был уверен, что нашел нужную нить разговора.

— Как их можно не любить? Особенно таких крох. Беззащитные, маленькие...

— Просто любить мало. Ты держалась так уверенно, как настоящая мать! Нет, правда. Даже прохожие обманулись.

— Это опыт, — ответила Алеся. Мои слова ей явно польстили. Даже глаза оживились. — В Минске на каникулах я подрабатывала в детском садике. Лето, чем заняться? Да и деньги нужны. У меня таких было двадцать пять грудничков.

— Двадцать пять?!

— Двадцать пять. Справлялась, ничего.

— Если ты так любишь детей, почему не родила сама? — спросил я.

Алеся снова стала серьезной. Ответила тихо, без эмоций.

— Да как-то… не сложилось.

— Карьера пианистки? Успех, поклонники?

– Карьера? Карьера женщины – это дети, семья, дом. Это самая важная и счастливая карьера. Разве это вот, — Алеся с тоской оглянулась, словно там, у аптеки снова видела коляску: — разве это карьера заменит? Или успех... Нет. Глупости.

— Ты права. Тем не менее, в России у тебя был мужчина?

— Был.

— Муж? Любовник?

— Жених. Мы хотели пожениться. Подали заявление...

— Почему не поженились?

Алеся не ответила. Только повела плечом. Вспомнилась болтовня Флори об изменах. Возможно, этим и объяснялось напряженное молчание.



Наконец мы вошли в тихий темный двор. Алеся остановилась под единственным грязно-желтым фонарем, нашла глазами свое окно.

— Пришли, — сказала она. — Спасибо, что проводил.

— Пустяки. Какие планы на завтра? — спросил я.

Было уже поздно, но что-то как будто не отпускало от нее ни на шаг. Топтался на месте, придумывал на ходу вопросы, чтобы хоть как-то оттянуть расставание.

— Закончить то, что должна была сделать сегодня. Квартиру убрать, постирать, собраться на работу. Найду чем, заняться. Вон, клумба под окнами заросла совсем.

— Много дел, — ответил я. — Завтра утром я иду в церковь. С матерью ты всегда по воскресеньям посещала мессу. Это хорошая традиция. Я мог бы взять тебя с собой.

Алеся покачала головой.

— Спасибо, но завтра я буду искать мастера. Надо наконец разобраться с этим замком. Он мне надоел.

— Как же сегодня? Будешь ночевать с открытой дверью? Не страшно?

— Нет. Придвину комод к двери.

— Это тяжело. Ты такая хрупкая... А если пожар? Как ты его сдвинешь? Нет, это очень опасно. Это неправильно.

— Что делать? Если у тебя есть на примете мастер, который примчится сейчас чинить замок, давай. Я позвоню.

— Мастера нет, но если речь идет о безопасности, то я мог бы посмотреть. Не думаю, что там что-то серьезное.

Алеся отнеслась к моим словам с недоверием, но пригласила в дом.

***

…Я снял сувальдный замок, вскрыл корпус и осмотрел его внутренности. Думал, что замок достаточно почистить или смазать, но пластинки были нормальные, пружина на месте, ржавчины нет, так, совсем немного грязи, не критично для работы.

Вставил замок обратно. Прислушался. Щелчки легкие, свободные, ключ поворачивался плавно. Закрыл дверь — ключ застрял. Как будто что-то не давало ригелям войти в пазы. Появилась мысль ослабить болты — если они перетянуты, неудивительно, что механизм клинило.

Я почесал отвёрткой затылок, посмотрел на всю дверь, постучал, надавил плечом, попробовал закрыть. Позвал Алесю.

— Так вот, - заключил я, — замена замка здесь ничего бы не решила. Замок исправен. Думаю, это дверь.

— Дверь? — удивилась Алеся.

— Да. Дожди были, может, сырость. Дерево разбухло. Потом зимой топили, дверь подсохла, и снова все работало... Иди, поищи напильник.

— Зачем? — спросила она, но поняв, что вопрос лишний, ушла. Вернулась с инструментом. Я сточил отверстие в опорной планке, и замок открылся-закрылся как по маслу. Проблема в самом деле была в дверном полотне.

— Надо же, открывается… — Алеся защелкала ключом, что-то вроде признательной улыбки коснулось ее губ. Но на мгновение. Алеся снова вскинула подбородок, ушла в комнату, вернулась обратно с деньгами.

— Вот, возьми. Это за замок.

— Значит, старика ты отблагодарила поцелуем, а меня — деньгами? — спросил я.

— Учла критику. Бери. Я очень устала и хочу спать.

Я взял чуть больше половины — посчитал, это достаточной оплатой и ушел.



Вышел на улицу, закурил. Надо было сориентироваться, что быстрее, дождаться автобуса или дойти пешком. Если так, то как срезать путь… По пути меня остановил патруль — рядовая проверка заняла еще пару минут. Вдруг позади послышались быстрые шаги. Я обернулся. Ко мне бежала Алеся. Она буквально врезалась в меня:

— Что случилось?! — спросил я.

— Ничего... Хотела еще раз поблагодарить за помощь. Если бы у меня сегодня на самом деле был день рождения, лучшего подарка я бы не пожелала... — она тяжело дышала. Выглядела взволнованно, не так как до того, в квартире. — И еще прости, что наговорила сколько ерунды там, в саду. И за прогулку, и за вечер... И что в кино не пошла тогда.

— Я не обижен. Все хорошо.

— Просто день какой-то. Ты со своими замечаниями, потом Александр с разговорами про Париж, в котором я и не была никогда. Кристиан рассказывает мне про Пушкина, а я делаю вид, что не знаю кто это. А у самой слова, слезы — все здесь… — Алеся указала на свою горло. — Поздравления, помолвка, поцелуй при всех…

— Да, пожалуй, это было лишним.

— Нет. Но... мне очень сложно здесь, понимаешь? — Алеся с трудом подбирала слова, как на исповеди: — Я иногда даже спать боюсь: вдруг заговорю во сне по-русски?.. Флори обижается, что я скрытная, гордая, дикая, потому что не болтаю, не хожу на вечеринки к ее друзьям… Ну, я этого и раньше не любила, а здесь это невыносимо! А еще я боюсь. Боюсь запутаться во вранье.

— Понимаю. Но со мной тебе нечего бояться, — успокоил ее я. До конца не понимал, зачем она прибежала сейчас, даже не сняв домашних туфель, говорит какими-то обрывками и ходит кругами.

Наконец Алеся подняла голову и посмотрела мне в глаза:

— В этом и дело. Это какое-то безумие, но... ближе тебя у меня здесь никого нет. Ты единственный, с кем мне не надо притворяться. Не надо играть роль Алис Штерн и бояться что-нибудь не то сказать из своей вымышленной биографии… Даже когда ты говоришь мне неприятные вещи, это все равно лучше, чем когда с тобой разговаривают, как с кем-то другим... Если бы все не открылось тогда ночью, я, наверное, сошла с ума, жить чужой жизнью... Я хочу, чтобы ты это знал сейчас, потому что будет завтра я не знаю. Будет ли оно вообще... Ты только не забывай меня, пожалуйста...

Алеся говорила на эмоциях, но это не была истерика. Скорее какая-то обреченность, желание выговориться.

Я улыбнулся, взял ее лицо в ладони. Любовался им.

— Завтра будет. Я зайду за тобой утром, и мы пойдем в церковь. А потом погуляем по городу. Позавтракаем в кафе около стадиона: там есть говорящий попугай. Все будет хорошо. Со мной тебе нечего бояться. Яволь?

Она улыбнулась и по-детски доверчиво закивала. Я поцеловал ее, и почувствовал, как ее руки обвили мою шею.

— Поедем ко мне... Сейчас... — прошептал я. Не хотел отпускать ее от себя.

— Не надо... Завтра увидимся, в церкви, – сквозь поцелуй прошептала Алеся.

Она еще раз сильно, даже с болью прижалась губами к моим губам, затем оттолкнулась от меня и быстрым шагом, не оглядываясь, исчезла в темноте летнего вечера.

***

Вернулся домой поздно. Разделся и лег в постель, но долго не мог уснуть. Лежал в кровати, дергал ногой в такт вертевшейся в голове песенки. Шел третий час ночи, а мне хотелось смеяться и пританцовывать.

...Только не забывай...

Господи! Да я только о ней и думал! Перебирал день, вычленяя только те события, сцены, моменты, где была Алеся. Рисовал ее в своей памяти, вспоминал разговор: каждое слово, интонацию, взгляд, находил что-то особенно волнующее и прокручивал это в голове, как понравившуюся пластинку.

К сердцу подкатывала теплая волна, когда, раз за разом слышал ее признание, что "я близок ей, как никто другой".

Что скрывать, я тоже привязался к ней. Когда нас приняли за семью — анекдот, глупая нелепость! — я лишь посмеялся, но мне хотелось, чтобы это было правдой.

Красивая девушка, хорошая хозяйка, честная, трудолюбивая, она тряслась от счастья, прижимая к груди чужого ребенка, и едва не покрутила пальцем у виска, когда я предположил, что карьера могла бы ей заменить семью... Такую девушку я бы хотел видеть рядом с собой не только в постели.

Да, с ней было сложно, но и легко одновременно. Меня тянуло к ней, только наедине с этой русской я не чувствовал холодной ноющей пустоты, которая появилась после похорон Евы.

Почему? Наверное, потому что я влюбился. И сам не заметил этого.

— ...Счастье я свое нашел, то волос ее волшебный шелк, Эрика... — напевал я. Чувствовал себя совершенным мальчишкой.

Никогда прежде не ждал воскресной мессы с таким нетерпением...

_________________

Алеся замыслила побег?

Может быть и побег, но сможет ли она его осуществить, он влюбился отпустит ли он ее?

Бежать ей пока необходимости нет, она верит в договоренность с Леонхардом. Да и опасно куда-то бежать одной с фальшивыми документами. А те слова про "завтра, которое может не наступить» - это скорее от страха перед разоблачением.
Dara, спасибо большое!
_________________

Про побег написала выше. Теперь про "влюбился". Да, с этим точно возникнут проблемы. Леонхард и до этого не собирался выполнять свои условия договора, а теперь тем более.
Кениг, спасибо, что читаете!
_________________

Здравствуйте! Спасибо за продолжение! Читаю с большим удовольствием!

Инес, Вам спасибо, что уделяете время и читаете! Очень приятно.
_________________

 » 41. Унтерменш

ГЛАВА IX

1

Я посмотрел документы – Эльза Диссель, двадцать шесть лет, Берлин.

— Фрау Диссель, что заставило вас срочно покинуть в Берлин? – спросил я.

— Тетушка написала, что больна, — отвечала полноватая блондинка с крупными, "рыбьими" чертами лица.

Мы с Карлом переглянулись.

— Вот как? — потянул он. — А радиопередатчик, который нашли в вашем чемодане, наверное, последняя воля тетушки. Она хотела перед уходом передать кому-то свой бесценный рецепт печенья…

Диссель настороженно посмотрела на Карла, потом на меня. Менее уверенно, но продолжила плести сказку про тетушку и невинность. Карл сначала доверительно кивал, потом рассмеялся. Я был не в таком приподнятом настроении, как Карл, и у меня совсем не было времени.

...От первой же пощечины Диссель слетела со стула. Я схватил ее за волосы и повторил вопрос: откуда у нее радиопередатчик.

— Я ничего не знала!.. — завизжала Диссель так, что зазвенело в ушах. — Он позвонил ночью, сказал, срочно!..

— Он — это кто?

— Герберт, Герберт Дирихс, — стонала Диссель, слезы на лице мешались с кровью из разбитых губ. — Мы вместе работаем в фотоателье уже несколько лет… Он фотограф, я его ассистентка. Он сказал, билеты купил... Встретились на вокзале, он отдал его… ну… чемодан. Сказал быть осторожной. Сказал, все объяснит потом! В Мюнхене надо оставить чемодан у его друзей... Все!

— И ничего не насторожило в этой просьбе? Тяжелый чемодан. Срочность, ночной поезд.

— Он хорошо заплатил. Мне нужны деньги. Пожалуйста!..

Я отпустил ее. Вернулся за свой стол.

— Что еще вам сказал Дирихс? — спросил Карл.

— Ничего! Клянусь, ничего!.. — плакала Диссель так и не вставая с колен.

— Адрес?

— К-какой?

— Адрес друзей, у которых вы должны были оставить чемодан.

— Бруннерштрассе, восемь.

— Квартира? — спросил Карл. — Это многоэтажный дом.

— Третья. Кажется, третья. Да, именно. Пожалуйста… больше не надо...

Я нажал кнопку. Задержанную увели. Карл подошел к моему столу. Стряхнул пепел в полную пепельницу.

— Дамочка врет, — сказал он. — На Бруннерштрассе нет многоэтажного дома, знаю этот район. Обычный коттедж. Живет семья. Но, наверное, я пошлю Шульца до него прогуляться. Вдруг нароет пересечения с фотографом или Берлином вообще.

— Да, проверить стоит, — ответил я, поглядывая на часы. Дьявол!.. Без четверти семь.

— Хотя не похоже, что Дирихс назвал ей адрес. Скорее выкинул ее с радиопередатчиком побыстрее, опасаясь ареста. Его физиономия во всех ориентировках, а она – ма-аленький, но шанс вывести «инструмент» из Берлина. А мышка попала в мышеловку... Как думаешь, Леонхард, она говорит правду, что не при делах, или к нам правда попала "пианистка"? — Карл пробежал пальцами по воображаемым клавишам.

— Не знаю. Слишком быстро поплыла, — ответил я. — Скорее всего, заплатили. В любом случае надо сообщить в Берлин. Меня больше беспокоит, нам ее придется вести в Берлин, или берлинцы соизволят поднять свои задницы и заберут ее сами?

— Поднять задницы? Да они в последние дни даже нужду справляют на ходу. Рассказывал один знакомый, у них там сейчас жарко. Аресты на завтрак, обед и ужин. Говорит, эта «Красная капелла»[1] не только в Германии давала «концерты». Сигналы засекли в Швейцарии, Франции, но над шифром голову ломают до сих пор. Поговаривают, там замешаны очень высокие имена и важная информация…

— Ну вот пусть они с ней и забавляются, — ответил я. — А у меня и не без шпионских игр работы по горло. Но глаз с нее спускать! Не хватало, чтобы она что-нибудь с собой сделала. Привяжите ее к стулу что ли… или к койке. Ладно, Карл. Я отъеду на часок-другой. С ног валюсь.

Я схватил фуражку, по карманам распихал сигареты, зажигалку. Как назло в дверях столкнулся со Шторхом — нужно было расписаться в каких-то бумагах.

Я на весу поставил подпись. Шторх поинтересовался, когда мой отец вернется из Берлина - его срочно вызвали на неделе. Я ответил, что отец передо мной не отчитывается, и вышел из допросной комнаты. Дорога была каждая секунда. Забежал в свой кабинет, убрал в сейф документы и пистолет, глотнул воды, задержался у зеркала — оценил, как выгляжу, оправился, провел расческой по волосам. Улыбнулся в сладком предвкушении...

***

Последняя неделя августа выдалась неспокойной. Отголоски берлинских арестов достигали и Мюнхена. По городу колесили пеленгаторы, был усилен контроль на вокзалах, в поездах, на въезде в город тщательный досмотр. Ориентировки на ускользнувших из Берлина подпольщиков или тех, кто с ними связан, обновлялись без конца. Кроме того, было дано указание взять под особый контроль бывших коммунистов, социал-демократов, членов христианских профсоюзов – словом, всех, кто был противником фюрера и Национал-социалистической рабочей партии Германии, и теперь мог оказывать помощь подпольщикам «Красной капеллы». Кипы личных дел, беседы, допросы, слежка, ночные обыски и аресты изматывали. Но как только я покидал стены серого здания гестапо на Дитлинденштрассе, у меня словно открывалось второе дыхание.



...Фюрер как-то сказал, что немцы - это сырые поленья, их надо хорошо сбрызнуть бензином, чтобы зажечь. Вот сейчас я чувствовал себя именно тем вспыхнувшим поленом. Не думал, что я, рейхсдойче, офицер СС Леонхард Шефферлинг с несколькими военными кампаниями за плечами, когда-нибудь так потеряю голову...

Я летел, как истребитель. Дом в вонючем рабочем квартале теперь казался сказочным убежищем. В окно с красной геранью был готов прыгнуть с разбега.

Дребезжащий дверной звонок. Ожидание — целая вечность. Наконец, тихие шаги. Щелчок замка.

— Опоздал, знаю. Закопался с бумагами. Но я взял извинение, — я выставил ладонь с маленькой коробочкой перед собой: — Чулки, французские.

— Французские? Спасибо, — улыбнулась Алеся, — Неужели они тоньше немецких?

— Не могу знать. Вам, девушкам, виднее, почему вы сходите с ума именно от французского белья, чулок, духов, — скороговоркой произнес я. Пока Алеся разглядывала мой подарок, я целовал ее шею, плечи, крошечные идиотские пуговицы на блузке не расстегивались, и я был готов перегрызть их зубами. Не хватало рук, я хотел сделать все сразу: обнимать ее, трогать, раздевать...

— Харди, нет... Ай, щекотно!.. Сначала поешь. Я и так подогревала ужин дважды! — Алеся сбросила мои руки и рассмеялась. Она отступила на шаг и дразняще сморщила носик.

Игра в прятки была недолгой и возбуждающей. Рычал от удовольствия и какого-то охотничьего азарта. Мелькнуло что-то вроде дежавю. Когда-то ночью также преследовал Алесю в стенах своего дома, она боялась, кричала, полоснула меня ножницами по плечу. Теперь это воспоминание казалось каким-то чужим, ненастоящим.

Я подхватил Алесю и бросил на кровать. Она смеялась, повизгивала, когда целовал ее шею, шутливо лягалась, сквозь смех грозилась оставить меня голодным и даже пару раз клацнула зубами у моего уха.

Французские чулки пришлись как нельзя кстати. Связал ей запястья и теперь мог раздеть ее и ласкать.

Смех сменился прерывистым дыханием. Она выгибалась так, что выступали подвздошные кости, прикусывала губы, напрягала связанные руки. Я видел, ей нравится, что я делаю. Сам же, как мальчишка, сходил с ума от одного вида ее нагого тела (будто видел впервые голую женскую грудь!), запаха ее подмышек, взмокших волос, от вкуса нежной, чуть солоноватой кожи...



…Сквозь задернутые шторы пробивалось солнце, погружая в сонный тыквенный полумрак комнату — ту самую, дверь которой я безуспешно осаждал пару недель назад. Зато теперь бывал чаще, чем в своей служебной квартире. Для меня это стало почти физической необходимостью.

Здесь было довольно просто, даже бедно. Старый дубовый шкаф с зеркалом посередине отражал этажерку с книгами — в основном, сборники стихов; металлическую кровать, вышитое покрывало, которым она обычно застилалась, теперь валялось на полу, как и юбка Алеси... По обе стороны от кровати висели старинные подставки под свечи. На блеклых обоях с крупными цветами когда-то висело гораздо больше фотографий или картинок, чем теперь. В тех квадратах и прямоугольниках пионы и лилии были ярче, чем на остальной выцветшей стене. По потолку шла глубокая трещина.

Впрочем, было чисто и уютно. Чувствовалось, что хозяйка – девушка. Занавески пахли свежестью, в вазе стояли цветы, герань на подоконнике цвела огромными красными шарами цветов, верх черного пианино был накрыт белоснежной салфеткой. На ней стояла небольшая статуэтка-бюст Баха и фарфоровая балерина.

В тусклом свете не сразу можно было заметить дверь — без наличников, ручки, она была так же оклеена обоями, как и остальная стена. В замочной скважине торчал ключ.

— Куда ведет эта дверь? — спросил я. Алеся встала с постели почти сразу. Она так делала всегда. Я со примесью досады смотрел, как она одевается, поправляет волосы. Чувствовал себя так, будто из меня вынули кости. Лежал на мягкой кровати, как в облаках, не хотелось шевелить даже пальцем.

— Обычный чулан, — ответила Алеся.

— Почему закрыт?

— А почему он должен быть открыт? — возразила Алеся с улыбкой.

«В самом деле», — подумал я и посмотрел на часы, поморщился: как не хотелось, Боже, из чистой постели снова возвращаться в толстые стены гестаповских подвалов с их грязью, кровью, блевотой... Чтобы как-то взбодриться, потянулся к радио, лязгнули металлические пружины кровати. Этот лязг в последнее время ассоциировался только с Алесей, тыквенными сумерками ее комнаты и удовольствием.

— Алеся, тебе хорошо со мной? — спросил я. Она не ответила, отдернула занавеску и открыла окно. Я зажмурился от плеснувшего в глаза вечернего солнца.

— Мне с тобой очень хорошо, — продолжил я. Хотел получить "комплимент" обратно, но Алеся суетилась, что-то искала на полу.

—...Да где эта сережка?.. — вздыхала она. — А! Вот...

Ответа я не дождался. Закурил, сделал громче радио. Передавали сводки с фронта. Диктор четко сообщал о выходе немецких войск к Волге. Затем было короткое, но воодушевляющее обращение фюрера к немецкому народу.

Алеся все время недовольно косилась на радиоприемник, когда же заиграл марш, рывком выключила его. Сказала мне одеваться и садиться за стол. На нем, как по мановению волшебной палочки появилась бутылка вина, супница, жаркое с картофелем и свининой, сыр, огромный кусок мясного пирога, какой-то салат, стопка блинчиков, вишневый джем, яблоки, свежая малина.

Полчаса назад я не думал о еде, а теперь, глядя на все это, захлебывался слюной.



Пока ужинал, Алеся ходила по комнате, потом постояла у окна, словно кого-то высматривая, и наконец села рядом.

— Сегодня несколько раз проезжали машины с такими круглыми антеннами, — сказала она осторожно.

— Пеленгаторы?

— Да. А что если в доме есть радиопередатчик, то они это сразу увидят?

— Если он включен и передает сигнал, — ответил я. — Но не сразу. Нужно какое-то время, чтобы отследить сигнал, понять откуда он, куда передает. Расшифровка вообще может занять не один месяц. Почему ты спрашиваешь?

— Интересно. Обычное женское любопытство.

— Бывает. Да, кстати, завтра тебе лучше остаться дома.

— Опять? Снова облава на врагов Рейха?

— Не надо лишних вопросов, моя сладкая. Просто делай, что я говорю, — сказал я и взял Алесю за подбородок. Она улыбнулась и в который раз мельком глянула в сторону потайной двери.

— Что там? — спросил я, проследив ее взгляд.

— Ничего.

— Не лги мне. Ты все время смотришь на эту дверь. Что там?

— С чего ты взял? На потолке после вчерашнего дождя пятно появилось, а по обоям подтек, на него смотрю! — недоуменно показала рукой Алеся. Но неубедительно.

— Открывай.

— Зачем?

— Я сказал открой! — приказал я. Алеся вздрогнула, встала из-за стола, подошла к стене. Повернула ключ. Дверь со скрипом открылась. Внутри валялся какой-то хлам, метлы, ведро, старая картина, ножная швейная машинка и женский дорожный саквояж.

— Это чье? — спросил я.

— Не знаю...

— Что внутри?

Алеся подумала и спокойно ответила:

— Передатчик. Только я его не включаю. Приходят радисты, они им сами занимаются… Что смотришь? Открывай. Только осторожнее, где-то тут валялся пулемет. Не споткнись.

Алеся ухмыльнулась, скрестила на груди руки - так делала всегда, когда сердилась, и вышла.

Я открыл саквояж — на засаленном дне нашел старую пуговицу и билет до Нюрнберга десятилетней давности.



Алеся пронесла посуду мимо меня на кухню. На обратном пути я остановил ее и взял за руки.

— Прошу, малышка, больше не надо так, — прошептал я. Меньше всего хотел сейчас ссоры. — Сейчас не время для шуток.

— Шуток? — ответила Алеся. – Ты бы видел себя со стороны, видел бы свои глаза!..

— Извини, нервы. Мне просто нужно отдохнуть... Бумажная работа так утомляет. Скоро все кончится и будет по прежнему.

— Бумажная? — недоверчиво спросила Алеся. — Про ваше гестапо болтают такое...

— Предрассудки и происки врагов.

– Пусть так, но если бы ты уволился, мне было бы спокойнее. И тебе тоже, выспался бы.

— Ну вот опять! Говорил же, это невозможно сейчас. Медкомиссия только в ноябре. На что я буду жить? На что покупать подарки моей прекрасной невесте? На днях стенографистки обсуждали какую-то модную ткань. Может выберешь? Сошьешь себе новое платье.

— Не хочу, спасибо, — ответила Алеся. Мой ответ ее огорчил.

— А что хочешь? Пудру, помаду, шоколад, духи, мех?.. — я целовал ее руки, запястья.

Алеся вздохнула, смягчившись, смотрела с прежней теплотой, поправила мне волосы, провела ладонью по моему лицу.

— Сходим куда-нибудь вместе? В галерею, или в Баварскую оперу. Там дают "Луну" Орфа. Или просто в парке погуляем, на лодке покатаемся. Возьмём с собой Асти, ей будет где порезвиться. Мне... мне не по себе, что ты вот так приходишь на час-другой и уходишь. Это неправильно.

Не дожидаясь, пока договорит, я взял ее лицо в ладони, поцеловал кончик тонкого носика:

— Мы обязательно сходим куда-нибудь, как только я буду свободнее, обещаю. Это твое единственное желание?

— Да. Нет. Еще постарайся не приходить ко мне в этом.

Алеся посмотрела на старый венский стул, поверх которого был накинут мой китель, на сиденье лежала фуражка.

Я удивился просьбе. В гестапо форма не была обязательна, больше ходили в гражданском. Мне нравилась форма, за годы военной службы я к ней привык, к тому же это было удобно – не думать, что надеть. Но...

— Все, что пожелает моя русская богиня, - согласился я. — Все, что пожелает...


[1] Rote Kapelle (нем.) — кодовое название, данное гестапо подпольным группам антифашистского Движения Сопротивления, действовавшим в кон. 1930-х – нач. 1940-х гг. в Германии, Франции, Бельгии, Нидерландах и некоторых других странах и связанным с советской разведкой.

_________________

неужели она связана с подпольем?

Все может быть. Кениг, спасибо!
_________________

Спасибо за продолжение!

Инес, спасибо! Очень приятно.
_________________

 » 42. Унтерменш

2

—... Красивый наряд. Тебе идет. Настоящая баварская красавица! — сказал я и щёлкнул фотоаппаратом еще пару раз.

На Алесе был тирольский темно-зеленый дирндль[2] с милыми цветами на светлом фартуке, черные туфельки с пряжкой, в руках — крошечный букетик цветов. Она была как фарфоровая статуэтка на фоне зеркального озера. Я не мог не любоваться ею.

— Да уж, — Алеся поправила белоснежные рукава-фонарики блузки. — Только больше я его не надену. На меня в нем как-то странно реагируют. Пока до метро дошла один прилип познакомится. В метро еще один. И главное все так осмотрят сверху вниз, как на ярмарке! Я, конечно, знала, что в Германии ценят традиции, любят костюмы вот эти баварские, тирольские… А ты когда шел в своих… шортах, на тебя тоже девушки так реагировали?

В словах Алеси слышалась насмешка. Будто ее забавляли ледерхозе, бесценные кожаные бриджи. Узор на них моя бабушка вышила своими руками, поэтому этот костюм бережно хранился в нашей семье как реликвия. Что находила Алеся комичного, не знаю. Я списывал это на ее неискушенность в вопросе немецких традиций.

Знала бы она чуть больше, не привлекла бы столько мужчин своим поясом. Я подозвал Алесю к себе. Перевязал узел на фартуке с левой стороны на правую, но не отпустил из рук тонкую талию, затянутую в корсет.

— Теперь такого внимания не будет, — сказал я, обнимая Алесю. – Теперь ты «замужем». Все просто: бант по центру – вдова, налево – свободна, направо – замужем.

— Да? Я знала, что спереди бантик, вот и завязала, как нравится… — задумчиво произнесла Алеся и рассмеялась.



…Мы лежали на траве и смотрели на облака. Хотелось остановить время, так было спокойно и хорошо. Пели птицы, в озере плескалась рыба, а брызги искрились на солнце, как серебряная россыпь. Асти, глядя на это, бегала по берегу и стучала зубами, но в воду не заходила. Пахло лугом и цветами, а из корзинки, которую Алеся приготовила для нашего небольшого пикника, — булочками с марципаном и "курником". О, это было божественное блюдо, без которого я теперь не представлял воскресный обед — русский слоеный пирог с мясом, жареным золотистым луком, грибами и чем-то еще. Я пытался правильно произнести название, и это тоже вызывало у Алеси улыбку.

— Лето заканчивается… У нас обычно в это время уже чувствуется осень. Нос так высунешь в форточку утром, а ветерок такой уже свежий. И небо синее-синее, прозрачное, как стекло. Камень брось — разобьётся. Рябина красная, горькая. А после первых морозов — горько-сладкая, но это в ноябре… — Алеся погрустнела. Эта тоскливая улыбка плохо сочеталась с баварским костюмом.

— У тебя кто-то остался там, в России? Семья? — спросил я, впившись зубами в сочный кусок пирога и застонал от удовольствия. Он таял во рту!..

Алеся отрицательно покачала головой.

— Кто до войны умер, кто во время...

— Зачем ты тогда скучаешь? Если там холодно до июня, и в августе уже чувствуется осень. В Германии и в октябре на клумбах цветут цветы.

— Дело не в цветах. До революции папа много путешествовал за границей, жил и работал в Париже, Цюрихе, Берлине... Когда умерла бабушка, его мать, он сам, своими руками вскрыл ее, вынул органы… Жара была, а покойнику в доме три дня находиться. Я помню, как он вышел мне навстречу с тазом, а в нем…— Алеся содрогнулась. — Хирурги такие, у них нервная система крепче, чем у нормальных людей. Так вот, каждый раз, когда он пересекал границу, возвращаясь в Россию, он плакал как ребенок, и как у Есенина, обнимал березы… Этого не объяснить. Не знаю…

— Если уедешь ты, то как ребенок будет плакать Флори. Или Кристиан. Смотрю, вы сдружились?

Я ждал возможности задать этот вопрос. Случайно узнал от Хорста, что после нашего визита к Кристиану Алеся встречалась с ним еще.

— Он — прелесть, — ответила Алеся и кокетливо добавила: — Я в него даже влюбилась, совсем немного. С ним интересно. Только он напуган твоим допросом.

— Беседой, не допросом. И не так уж напуган, раз разболтал. Так о чем он говорил с тобой?

Алеся посмотрела на меня, словно раздумывая, верить мне или нет. Я заверил, что все останется между нами.

— Говорил, как грустно, что происходит сейчас между немецким народом и русским, — сказала она. — Два великих народа с великой культурой, тысячелетней историей не должны враждовать... Кристиан рассказал, как в Бонне познакомился с одним философом, Вальтером Шубартом[3]. Он тепло отзывался о русских, читал русских писателей, даже женился на русской эмигрантке. Когда в Германии к власти пришли нацисты, бежал с женой в Советский Союз... У Кристиана есть книга с дарственной надписью Шубарта. Кажется, швейцарское издание. «Запад и душа востока». Очень любопытная книга, я прочитала за ночь. Не все понятно, конечно, но основное. Шубарт как бы выводит основные черты каждого народа: англичан, итальянцев, французов, размышляет над историческим контекстом, влиянием ландшафта на их характер. Но меня поразило другое. Шубарт говорит, что две самых непохожих нации, которые в то же время могли бы проникнуть друг в друга и обогатить, это немецкий народ и русский. Более того, именно в таком слиянии он видит спасение западной цивилизации от пропасти, которую предрек в «Закате Европы» Шпенглер[4]. «Мессианский человек», «свет с востока»… А знаешь, Ницше тоже много писал о России и в конце жизни начал учить русский язык, чтобы прочитать Достоевского в подлиннике. Он говорил: «Я обменял бы счастье всего Запада на русский лад быть печальным…» [5] — рассказывала Алеся, мечтательно глядя поверх леса и далеких гор. Как будто говорила не мне, а небу и облакам.

— Мне эта мысль не давала покоя, я ночью даже не спала. Вот вроде как есть душа, а есть тело. Соедини, и получится человек. А по отдельности — мертвец и пустая энергия… Сам посуди, — Алеся повернулась ко мне и посмотрела в глаза. Говорила с чувством, с вдохновением, сбивчиво, будто мысль опережала слова, — нас так много связывает, наши народы! Немецкая принцесса была на русском троне, и не одна! А художники с немецкими корнями? Карл Брюллов. А Санкт-Петербург? Вот где сплав немецкой мысли и русской души… Ты как-то говорил про наши цивилизационные ошибки. Да, они есть. Например, по себе сужу! — нам ведь правда порядка не хватает, дисциплины, умеренности. Иногда простого здравомыслия!.. Тот же авось — это же безрассудство, а все равно каждый раз на него надеешься.

— На кого? — спросил я.

— На авось. Авось. Случай. Авось пронесет. Авось обойдется… Хотя папа всегда говорил, что за каждым таким авось стоит подсознательная вера в Бога, когда ты отдаешься на волю… Его. Но опять же народная мудрость – на Бога надейся, а сам не плошай… Или как ваш священник говорил на последней проповеди: не искушай Господа своего…

Я был приятно удивлен. Во-первых, тому, что Алеся не просто стала ходить со мной по воскресеньям на мессу, но и вслушиваться в проповеди. Во-вторых, с Кристианом они обсуждали правильные вещи. Я не мог не отметить этого.

— Да, этот Шуберт славный парень. Он прав. Человечеству есть чему поучиться у немецкого народа. Германская нация дала миру великие имена инженеров, изобретателей: Даймлер, Дизель, Рентген... Как Прометей принес людям огонь с небес, так и немецкая нация, осененная германским духом, дала миру нового Творца, немецкого «сверхчеловека», — сказал я. Вытер губы салфеткой, налил минеральной воды.

Алеся вздохнула. Воодушевленный огонек в глазах померк:

— А русский Николай Зелинский придумал противогаз. Менделеев периодическую систему химических элементов. Попов изобрел радио, которое ты слушаешь с таким удовольствием… Я тебе про одно, а ты опять про «сверхчеловека»… Знаешь, у нас на курсе такой интернационал был: казахи, грузины, цыгане, евреи, белорусы... Все вместе, какие посиделки студенческие устраивали. Весело, дружно.

— Евреи? Может ты с юде и романы крутила? — усмехнулся я и снова заглянул в корзину, что там было еще припрятано вкусного.

— Романы не крутила, врать не буду. Аккомпанировала, дружила, из одной тарелки ела. Не вижу в этом ничего постыдного. Нас учили, что любой, кто готов жить по совести, работать на общее благо, отвергать капитал, скупость, богатство, - мне товарищ и брат. Любой, потому что "нет ни эллина, ни иудея". Об этом написано в Евангелие твоей матери. Там нет деления на уберменшей и унтерменшей. Зато есть про гордыню, самовозвышение и самовосхваление. Кто захочет быть первым, будет последним. Кто возгордится, что лучший, будет посрамлен.

Я достал из корзины еще одну булочку и сливы. Предложил Алесе, но она мотнула головой.

— Ты что-то не поняла, милая. Превосходство арийской нации — научно доказанный факт, — говорил я. — Ты же не собираешься спорить с фактами? Почитай де Гобино «Опыт о неравенстве человеческих рас», середина прошлого века, между прочим. Или «Расологию» Чемберлена, Гюнтера. Тоже философы, к слову. Как твой Шуберт.

— Шубарт. Шуберт – австрийский композитор.

— ... И все философские идеи прошлого столетия сейчас доказаны наукой. М-м-м. Эта сахарная глазурь божественна!

— Ваши ученые выдвинули определенные свойства черепа и внешности истинного арийца, — продолжала спорить Алеся. — Скажи, как Геббельс, ваш фюрер им соответствуют? Высокие, широкоплечие, голубоглазые арийцы? Да сколько вас таких наберется?

— Фюрер беседовал с Геббельсом и сделал вывод, что он истинный ариец.

Алеся ухмыльнулась:

— А, ну да. «За нас думает фюрер». Значит, если завтра ваш «фюрер» скажет, что земля на трех китах лежит, а немецкие ученые, «осененные германским духом», подтвердят, ты в это тоже поверишь? Бред! Немецкий народ — великий народ, но не лучше и не хуже других.

Я перестал жевать. Сглотнул. Спорить об очевидных вещах я не собирался. В Алесе говорила злоба и зависть, она не немка, поэтому не могла проникнуться идеями великого Германского Рейха, ее тело и лицо было прекрасно, но славянская кровь, циркулирующая в организме, мешала впитать истину о совершенстве и избранности немецкой нации. Но я не понимал другого.

— Неужели тебе, моя сладкая, ближе «красные» идеи? Ты по этому скучаешь? По своему красному свинарнику, где лакала помои "из одной тарелки" с юде, потому что так научили большевики? — спросил я. — Как можно? Большевики убили твоего отца, а тебе хочется вернуться под их грязный сапог, вместо того, чтобы поддержать тех, кто отомстит за него — великую германскую армию. Кто отнимет у рябого тирана Сталина преступную власть и вернет вам свободу.

— Конечно, немецкий сапог лучше! И причем здесь власть? Любят же не власть, а страну, Родину. Ты же любишь свой фатерланд, — разгоряченно возразила Алеся. — Ахматова тоже не приняла великую русскую революцию, но не сбежала в парижские квартиры, как иные, и не стала за миску супа грязью свою страну поливать! Она осталась. А ведь у нее мужа расстреляли... А за что мне мстить? За то, что не только умею читать и писать, но и получила образование, о котором в прежние времена и мечтать бы не могла?! А отец мой, если стал предателем, немецким шпионом, то он заслужил ту пулю, которую получил!.. И с чего вдруг у вас, у юберменшей, такая забота проснулась?! Всю историю на нас зубы скалили, а здесь освободить решили? Сколько вас таких было, "доброжелателей": то тевтонцы, то поляки, шведы, французы... Так что расскажи эти сказки кому-нибудь другому! И вообще, не тебе судить мою страну и мою власть! — впилась в меня глазами Алеся.

Я очень хорошо знал этот взгляд. Злой, упрямый, жгучий. Запомнил, можно сказать выучил, когда допрашивал пленных или пойманных партизанских недоносков. Невольно вспомнился недавний разговор с Хорстом о "бомбе замедленного действия". Честно говоря, случайно запустив этот «пробный шар», я не ожидал такой реакции. Но объяснялась она просто: советская пропаганда, окружение евреев, казахов, белорусов, и прочего генетического сброда.

Меня это огорчило, но не сильно. Алеся готовила, что я хочу, делала, что я хочу, ложилась в постель, когда я захочу… Теперь даже одевалась и причесывала волосы, как нравилось мне. Какая разница, с какими мыслями? Главное, чтобы эти мысли не переросли во что-то большее, но, вспомнив историю с Хессе, на это у нее вряд ли хватило смелости.



Какое-то время молчали. Алеся, отвернувшись, смотрела на озеро и уток. Я подозвал Асти и с рук угостил остатками пирога.

— Погода портится, надо собираться, — сказал я. Над нами же плотные облака набегали на солнце, и загородный пейзаж терял яркость. С севера надвигались темные грозовые тучи.

— Вечером обещали дождь, — согласилась Алеся, сгоняя с полосатой скатерти набежавших муравьев.

— Да, забыл сказать. Завтра мне надо будет уехать за город, в Дахау. Сколько это займет времени, не знаю. Если освобожусь раньше, заеду. В любом случае позвоню.

— Дахау? — подняла голову Алеся. — Можно с тобой? Александр говорил, это старинный город художников, там очень красиво. Ты по своим делам, а я погуляю…

— Нет, я поеду не в город. В концентрационный лагерь. Но я с удовольствием заеду в город и куплю тебе маленький подарок, — добавил я. Не хотелось терять ту теплую искорку, которая снова мелькнула в глазах Алеси.

— Харди, сделай кое-что для меня, — сказала она, с тревогой коснулась пуговицы на сарафане. Я заверил: что будет угодно. Алеся достала из своей корзины карандашик и что-то нацарапала на салфетке. Отдала мне.

— Вот. Крылов Иван Алексеевич, пятнадцатого года рождения. Пожалуйста, узнай, нет ли его... там? Пожалуйста.

Что-то изменилось в ее лице, глазах, голосе, когда она произнесла имя. Имя кого, я уточнять не стал. Просьба была неожиданная и, что называется, дурно попахивала. Я пообещал, что сделаю все от меня зависящее. Как только Алеся отвлеклась, щелкнул зажигалкой и поджег листок бумаги.



[2] Dirndl (нем.) – женский национальный немецкий костюм

[3] Вальтер Шубарт - немецкий философ, доктор юридических наук, доктор философии, автор нескольких книг.

[4] «Закат Европы» (нем. Der Untergang des Abendlandes) — философский труд немецкого публициста Освальда Шпенглера о периодичности истории. Современники чаще всего сравнивали Шпенглера с Ницше, хотя если Ницше верил в возрождение западной культуры, то автор «Заката Европы» не сомневался в её обречённости.

[5] Ницше Ф. Сочинения в 2 т., М.: Мысль, 1990., т.2, с.796

_________________

спасибо за продолжение