kanifolka: 23.07.16 10:40
alen-yshka: 23.07.16 11:28
lor-engris: 23.07.16 13:42
Peony Rose: 23.07.16 15:24
Арвен: 23.07.16 16:48
Ejevichka: 23.07.16 17:15
Ch-O: 23.07.16 18:16
lor-engris: 23.07.16 19:06
NinaVeter: 23.07.16 22:20
natashae: 23.07.16 23:44
khisvetlana: 24.07.16 23:42
lor-engris: 25.07.16 10:52
Ирэн Рэйн: 25.07.16 14:14
Марфа Петровна: 25.07.16 17:34
lor-engris: 25.07.16 22:30
--------
Всю дорогу от высотного дома, где располагалась Дубровинская квартира, до обледенелой автобусной остановки Ляна пыталась ответить на один вопрос и не находила ответа. Не имело значения, что дорога до той самой остановки занимала от силы пять минут, и только зимой, из-за неуправляемой стихии гололеда, это время увеличилось почти вдвое. «Пять минут, пять минут – это много или мало?».
Много, чтобы понять, кто она после этого. Мало, чтобы решить, что с этим делать дальше.
Ляна нарочно обогнула дом, поглазела на облепленные новогодней рекламой красные трамваи, выстояла небольшую очередь перед газетным киоском, чтобы ничего не купить. Попрыгала по ящикам, заботливо брошенным кем-то поперек бескрайней, никогда не замерзающей лужи, и только потом втиснулась в битком набитую маршрутку, не удосужившись взглянуть на ее номер. Зачем? Нахохленные беретковые бабки и унылые красноносые студенты в соотношении примерно один к одному позволяли предположить, что маршрутка довезет их до улицы дяди Макса, на углу которой продаются самые безвкусные свадебные платья и самое дешевое пиво. К бабкам и студентам пиво и платья непосредственного отношения не имели, однако Ляна, уже после Динкиной выписки из больницы в прошлом году, навещала улицу Макса исключительно ради них.
Вымазанный в снегу, поросший елками и увешанный бусами всех мастей город навевал тоску. Особенно тоскливо становилось вечерами, когда все это начинало усиленно светиться, размножаться и петь песенки. Иначе говоря, когда приходила Лянина очередь ползти на работу. Всем – «с», а ей – «на». На-най-на.
А ведь могла промолчать и в кои-то веки сделать так, как хочется и удобно ей самой, но из-за обострившихся болячек бабушки некому было сидеть с Динкой, пока Надин отлеживается дома. Могла, да не смогла.
Ляна видела, как мечется в поисках решения Олег, который только-только вычухался и нашел (правда, не без негласного вмешательства «папаши» Рязанского) постоянную работу. Проедать в санаториях деньги за продажу дома в Мелехове благородный сэр Дубровин не пожелал, нервировать беременную жену приходящим работником не позволила совесть, а третье... третьего не было дано до вмешательства Ляны. Исключительно добровольного: тогда, как и почти всю сознательную жизнь, она была готова недосыпать и принимать удар на себя, лишь бы сестру ничто не беспокоило, лишь бы достать ей кусок простого человеческого счастья. А теперь....
Ляна все чаще ловила себя на мысли, что выгрызла этот счастливый кусок из собственной глотки. Гнала приставучую, как цыганка на базаре, мысль, но постоянно к ней возвращалась. Ведь действительно, пока Динку носят на руках и вздохнуть рядом с ней боятся, в Ляниной жизни – полный швах без намека на перемены. Кто-то изо дня в день горбатится в поте лица, а кому-то валится с неба, и все считают это справедливым.
Эй, рог изобилия! Может, спортивного интереса ради сменишь траекторию и прольешься чуть в сторонку, а? Сложно, что ли? Пусть меня тоже кто-нибудь собьет...
Ляна крутила пальцем у виска и показывала мысли средний палец. Что бы там ни думалось, любить сестру она не перестанет. Нет в жизни счастья? И хрен с ним! Будет пускать слюну на чужое. Когда очень хочется пить, сглатывание не особо поможет, но иллюзию создаст. Собрать крохи чужого счастья, погреться у чужого костра – чего еще надо убежденной тридцатилетней холостячке? Правильно, сменить убеждения.
Ну да, очередная ария из оперы «Если бы у бабушки росло кое-что...»
Она честно пробовала измениться. Всеми способами, включая радикальные: юбка, каблуки, косметика, шоппинг – бабская панацея всех времен и народов, поход в клуб и возвращение с типичным «без обязательств»... Не выгорело, несмотря на повышенный градус и единственную в гардеробе, а потому лучшую Лянину юбку.
Беда в том, что ей куда больше нравилось общаться и пить с мужиком, чем смотреть в потолок и ждать, пока с нее слезут. Неважно, лежишь ты снизу покорной колбаской или скачешь сверху, аки потная дева войны на бешеном кабане – тр*хают все равно тебя. Тут уж или смириться, или... А что «или»?
Все было нормально, пока на горизонте не появился Дубровин со своей таратайкой, а Динка была только Лянина. Безраздельно, со всеми потрохами. О Динке больше некому было заботиться, она нуждалась в старшей сестре, и отрекаться от личного счастья выходило само собой. Приходилось держаться вместе, чтобы не сдуло ветром из мира за пределами их квартирки. Мира, где они вдвоем ненужные и лишние.
А потом в один прекрасный день Динка стала нужна еще кому-то, кроме Ляны. Этому упертому горбоносому «кому-то» пусть и не хватило сноровки заставить ветер дуть в свои паруса, зато хватило смелости двигаться навстречу его порывам, заслоняя собой Динку. Он прокладывает путь – она прикрывает его спину. Это ли не любовь?
Ляна рада за них. Правда, рада. Они – ее единственные родные люди, не считая бабушки. И все же... и все же, все же, все же... Белая зависть – естественное человеческое состояние. Можно заставить себя не ненавидеть человека, у которого есть недоступное тебе, но можно ли перестать желать это недоступное? Боже, да она просто хочет, чтобы ее любили хоть капельку так же сильно, как Динку! Хоть кто-нибудь.
Бабки и студенты вокруг Ляны зашевелились, расправляя плечи. Скоро на выход.
Интересно, они уже проехали перекресток, где год назад, тридцать первого декабря, она натолкнулась на Дубровина? Тот катил по каким-то своим делам, но свернул с маршрута, чтобы отвезти Ляну. К Динке.
«Это пройдет, – мысленно повторяла Ляна, держась сведенными судорогой пальцами за скользкий желтый поручень. – Зима, хандра, авитаминоз – пройдет оно. И мне как обычно будет стыдно за все, о чем я сейчас думаю».
Маршрутка резко затормозила, и Ляну впечатало носом в спасительный поручень. «Ойк» от досадной боли смешался с грустным хмыком. Сама жизнь не давала ей переключиться.
У Олега же все на морде лица написано. Он мурлычет, пока все идет по его плану, поэтому время от времени кто-то вроде нее должен шатать этот план, устраивать коту постный день, скармливая лимон, чисто профилактически...
Вот чем она занималась всю дорогу: поиском оправданий.
Едва глотнув свежего остановочного воздуха, Ляна полезла в карман за телефоном и долго пыталась дозваться Олега. Успела замерзнуть и по третьему кругу пересчитала мелочь в кошельке, когда Дубровин наконец перезвонил – немного запыхавшийся, но в целом классический Дубровин. Динка фоном что-то курлыкает.
Мир, труд, Новый год. И слава Богу.
--------
Соня одевала Алису. Подтягивала шуршащие болоньевые штаны, расправляла горловину на свитере, осторожно, чтобы случайно не ущипнуть подбородок, застегивала молнию на курточке. Алиса вполне могла справиться со всем этим самостоятельно, но им обеим нравилась процедура совместного одевания. Соня одевала Алису – девочка, сосредоточенно морща лоб, застегивала большие круглые пуговицы на материнском пальто.
Ничто в Сониной квартире не предвещало скорого наступления Нового года, разве что сухая мандариновая корочка на комоде и блестящая наклейка в верхнем углу зеркала – щекастая голова Деда Мороза, хитро прищурившая глаз. Чистота, свежесть и расставленная по росту обувь не в счет: с появлением в доме ребенка Суворова на уборке не экономила. Праздник тут ни при чем.
Нарядная елка, гора подарков и неизменные бутерброды с полусантиметровым слоем икры – все это дожидается у Кости. Семейные праздники принято отмечать в кругу семьи, а их первый совместный Новый год – особенно, пусть у нее нет никакого желания веселиться. Костя предложил (вернее, попросил) эту неделю пожить у него, Алиса радостно скакала на кровати и в тот же вечер собрала свой рюкзачок с принцессами – Соне не хватило духу отказать. По крайней мере, им будет чем заняться...
– Жарко, – пожаловалась обычно терпеливая Алиса. – Не надо шапку, мам!
– Надо, – отрезала Соня, проверяя, чтобы уши ребенка были закрыты. – На улице холодно.
– Но мы же на машине! – Она важно развела руками, как всегда делала, пытаясь объяснить маме, что права. – Там печка есть.
– А во дворе кто играть собирался?
– Но дедушка ходит без шапки! И ты. И дядя Саша. И...
– Лисенок, если будет жарко, мы снимем шапку и затянем капюшон. – Соня понимала, что уступает слишком быстро, но ей не хотелось знать, кто будет за этим «и».
Лишний раз слышать и убеждаться – не хотелось.
Однако шестилетняя Алиса снова перехитрила свою маму.
– А папа с нами поедет?
– Нет, котенок. – Соня занималась тем, что пыталась сплести завязки на Алисиной шапочке в красивый бантик, но уже дважды промахивалась с петлями. – У папы теперь другие дела, он не сможет приехать.
– Но почему?! Новый год же! Или... мы ему больше не нравимся?
«Втулкин, где бы ты сейчас ни шлялся, знай: вернешься – убью! Нет, сначала впущу, а потом убью. По белому билету мне ничего не сделают... Какого черта ты стал ей отцом?!».
– Конечно, нравимся, – серьезно сказала Суворова и поцеловала дочь в щеку, – но, знаешь, так бывает, что маме и папе приходится жить отдельно.
Она бы выдала заезженную стыдливую версию «такбывает», не спроси Алиса:
– Почему? Папа же тебя любит, и ты его любишь.
Соню спас телефонный звонок от Шурика. Появился повод сказать дочери: «Дедушка нас уже ждет, пойдем скорее» и ненадолго отвлечь ее внимание. Ненадолго – потому что Алиса обязательно напомнит, и объяснять все равно придется. Третий месяц повторять одно и то же, только разными словами: папа не придет, Лисенок, потому что наш папа – козлохрен, но тебе я опять скажу, что он летчик.
В машине Шурик болтает с Алисой, включает «дворники» чаще, чем нужно, и смотрит куда угодно, только не на Соню. Соня, напротив, открыто смотрит на Шурика, хотя ей искренне жаль, что между ними все так вышло.
Неправильно. Бессмысленно. Глупо. Да что там глупо – откровенно по-идиотски! Лишиться дружбы хорошего человека таким аморальным образом способна только она.
Хотя, если взглянуть правде в глаза, отличились оба: она делала вид, что ей все равно – он делал вид, что сильно сопротивляется. Один-ноль в пользу мсье Лаперуза.
И что, Софья Константиновна, легче стало? Закрылись чакры, отвечающие за центр по имени «Паша Втулкин»? Или за что они там отвечают, чакры эти.
Итог один: Паша Втулкин закрываться не захотел. Наоборот, проснулся и заорал во всю глотку. Во всю свою луженую, пьяную глотку заревел, что она взорвалась в той же воронке. Споткнулась об подводный камень и плюхнулась в ту же реку. Задрала юбку и...
Да помнит она, помнит про его особую художественную одаренность, чтоб на него радужный Пегас бабочками нагадил! Скотина.
– Американцы наши не приехали, Сань? – нарушила тягостное молчание Соня.
Шурик вопросу не удивился: отец и дочь редко делились новостями и планами по телефону, только лично или через доверенных людей.
– Обещали после праздников. Там сейчас напряженка с перелетами.
– Из-за погоды? – рассеянно уточнила Суворова.
– В том числе. – Он глянул в зеркало заднего вида и улыбнулся: автомобиль успел съехать с шоссе на пролесок, и Алиса, утонув коленками в сиденье, рассматривала, как вьется, закручиваясь и разлетаясь хлопьями, снежок вслед за машиной.
Шурик умел хранить тайны, молчал он и Сониной... мести? Порыве отчаяния? Попытке доказать всему миру и самой себе, что Втулкин для нее ничего не значил? Сильная независимая женщина – оторвала, выбросила, забыла. А горечь... горечь пройдет. Когда кусаешь огурец с горькой попкой, ощущение тоже не из приятных, но проходит. Должно.
В прошлый раз было иначе: месяц бурных истерик и годы странного отупения. Костя обо всем знал и мог поддержать. В случае с Пашей Софья молча закрыла дверь, никак это не афишируя. Не было ни слез, ни криков, только маленькая Алиса, которой нужна любящая адекватная мама. И жжение во рту, как от треклятого огурца с горькой попкой.
– Саш, включи музыку, пожалуйста.
Шурик послушно ткнул пальцем в кнопку магнитолы, и по салону разнеслась дурашливая праздничная песенка. Алиса подпрыгивала на сиденье, размахивая шапкой с помпоном, и подпевала на псевдо-английском. Строгая мама Соня смеялась.
Все будет хорошо, она зажует. Перестанет скучать. Обязательно. Со временем.
Отвыкать от тех, кого добровольно пустил под кожу, всегда непросто.
--------
Ляна увидела его сразу, но не обратила внимания: мало ли тихих бомжиков в лыжных шапках мерзнут на набережной в восемь утра, прихлебывая кока-колу? К тому же, кругом было полно свободных скамеек. «Если мерзнуть, то в гордом одиночестве», – принцип, знакомый всем обиженным, задумчивым и романтикам.
Не до конца определившись, кто она, обиженная или задумчивая, Ляна подышала на деревянные от мороза пальцы и двинулась направо.
Она прошла бы мимо, к своей любимой скамейке напротив погнутого фонаря, если бы герой нашего времени не оторвался с чмоканьем от своей бутылки и не окликнул скрипуче:
– Эй, закурить есть? Если найдешь чистый стакан, колой поделюсь.
И никаких тебе «девушек», «красавиц» и «разрешите полюбопытствовать».
Ляна перевела взгляд с мазохиста на сиденье: рядом с бомжиком на заботливо расчищенном месте, обернутые шарфиком со снежинками, чтобы не замерзли, скромно ютились три таких же полулитровых бутылочки.
– А у тебя сижун не слипнется?
Любитель сладенького подумал-подумал и махнул рукой.
– Одна пошлятина на ум лезет, – буркнул он, блестя глазами. – Теряю хватку.
– Меньше пить надо. – Ляна подвинула трех товарищей и села. – Чем разбавляешь, водкой? Или по старинке, коньячком?
– О, сразу видно, наш человек, – расплылся в белозубой улыбке «бомжик», поскребывая ногтями недельную щетину. – Привет, Лянка-лес... ная полянка.
– Привет, Втулкин. Как жизнь молодая?
– Хреново, – признался Паша. – А у тебя?
– Где-то в том же районе. Угостишь даму коктейлем?
– Как встречу – непременно... Ладно, бери любую.
Ляна открутила красную крышечку и с опаской отхлебнула. Хороший коньяк.
– Курить будешь?
– Угу. – Паша долго раскуривал сигарету и затянулся так, что чуть дым из ушей не повалил. – Знакомые все фильтры. У кого-то я их уже стрелял...
– Так Дубровинские, – пожала плечами Ляна.
– Он же вроде не курит.
– Зато я курю. Нашел пачку в машине, отдал.
– Я-асно.
– Пасмурно.
– Ясно, что пасмурно. Взялась пить – не отпускай его и пей молча.
В подтверждение своих слов Паша забулькал лимонадом, до хруста сжимая опустевшую бутылку. Закусывал он задубелым копченым сыром-«мочалкой». От «косички» там мало что осталось.
«Встреча с друзьями – это способ выжить, а не выжрать», – вспомнила Ляна.
И пускай Втулкин не был ее другом, а всего лишь старым корешем Олега, ощущение было то еще. Чем ярче и самобытнее тебе покажется при первой встрече человек, тем морально сложнее потом встретить его опустившимся. Как бенгальский огонь в луже: искр нет, праздника нет, одна черная, раскисшая и воняющая проводкой палочка.
Не сказать, что Паша совсем опустился, даже проводкой не вонял. Но искр не было.
Крышка поворачивалась неохотно. Проворачивалась, не желая вставать на место.
– Не будешь? – спросил Паша, из-под отекших синеватых век наблюдая, как Ляна воюет с крышкой. – Ладно, мне больше достанется.
– Кончай бухать, Втулкин. Жизнь проходит мимо.
– Я вижу, – поморщился тот, вяло шевеля бровями. – Не надо меня обследовать.
– Просто закрой бутылку. Если чувствуешь, что свернул не туда, первым делом нужно перестать бежать в надежде, что куда-нибудь выбежишь.
– Ты не Лянка, ты целая Подлянка. Вот.
– Просто я трезвая, с этой пальмы виднее. Закрывай, говорю.
– Кто ты такая, чтобы меня учить?!
– Никто, – согласилась Ляна, выливая содержимое бутылки прямо в снег. – И свое педагогическое образование я также благополучно пропила.
– Ты чо, блин?!! – Паша тупо и грустно следил за полетом последней бутылки (по метанию гранаты у Ляны в выпускном классе стояла «пятерка»). – Ну зачем?.. Там же пропорция нужна. Полчаса разбавлял.
– Слышал анекдот про дела Западло? Так вот, я с той же горки.
– Знаешь, Дуся, как это со стороны выглядит?
– Знаю, – кивнула Ляна. – И, если честно, мне фиолетово. Давай, рассказывай.
P.S. Погорячилась я с количеством глав, точно погорячилась.
Спасибо за комментарии. Завтра, надеюсь, приду раздавать долги.