Свет далекой звезды / Distant accendit Astrum (ИЛР)

Надя, спасибо за клип и песню! Мне очень нравится "Мельница".
___________________________________

Надя, очень удачно ты подобрала клип. Песню словно специально написали для твоего романа, так и погружаешься в эпоху 16 века!
___________________________________

И я люблю "Мельницу"! А эта песня - одна из любимых)
Она отлично передает атмосферу того времени. Спасибо за отличное музыкальное сопровождение!
_________________

Девочки, здорово, что вам понравился клип. Дело даже не в картинке, а в словах песни, которая отлично передает сущность главного героя. Спасибо всем!
___________________________________

Привет) Я-таки добралась, как и обещала. Стучуть в читатели)
За дикой нехваткой времени пока только в пролог и первую главу поглядеть успела, но... о да, есть чему удивиться! Тяжело, наверное, писать таким языком) Респект!

LexyGale, привет! Очень рада тебя видеть!

Писать подобным языкам совсем не сложно. По другому нельзя, иначе это уже будет не исторический роман, а нечто непонятное
___________________________________

 » Глава 4 (часть2)

Под полог кровати хлынул поток яркого света, безжалостно вырвав Настасью из сна.
- Кхе, кхе…
Она зажмурилась, загородившись руками от режущих глаза лучей утреннего солнца. Посреди покоя стояла немолодая женщина в намитке, в теплой камизельке(1), чинно, поверх рубахи, сложив руки на яркой поневе(2) в черно-красную полоску. Кто она, Настасья не сразу вспомнила, оглушенная неожиданным пробуждением. Бирутэ, сдается, так ее звали, ключница шляхтича. В опочивальне, вокруг ложа, царила суета - прислужницы прибирались, выгребали из очага золу, протирали ветошью стол ( хозяин вчера расплескал из кубка медовуху на столешницу), принесли жбан с водой и медный таз, чтобы гостья могла умыться. От топота ног, от мельтешения тел, у Настасьи резко разболелась голова, вдруг вспыхнуло нестерпимое желание всех выгнать и остаться одной. Совсем одной! Она схватилась руками за голову, чтобы унять стоявший в ней гул, сдавила пальцами виски, сильней, еще сильней. Нет, не помогло, только хуже стало. А где же ее девки? Она растерянно обвела глазами покой. Ах, вот же они. Палаша и Евдокия стояли у самой стены, подле дверей, держа в руках господскую одежу, которую им позволили вынуть из кофров. Весь их облик, от небрежно причесанных голов, до измятых сарафанов и душегрей, кричал, что служанкам, как и хозяйке, выпала несладкая ночь. Озираясь по сторонам, Настасья чувствовала себя странно. Вдруг захотелось проснуться, выбраться из этого кошмара, жуткого морока, что назывался явью, хотя умом сознавала, что давно уже не спит. На миг она опять смежила веки, думая: «Вот сейчас их открою, а старшая мамка мне скажет: «Свет наш ясный, Настасьюшка, достасль уж почивать. Солнце встало, матушка велит тебя будить да к воскресной заутрене собираться. Вставай, вставай, родимая, бока уж отлежала». «Ой, Параскева, уже… уже… поднимаюсь… Дай еще часок вздремнуть. Скоро встану»».
Опомнившись, Настасья протерла руками глаза. Нет, она не спала, и была не дома, где тихо и спокойно, и сенные девки приучены ходить, едва ли, не на цыпочках, и даже не в княжеском возке с его вечной тряской. Вокруг все чужое, незнакомое, и женщина с усталым, изрезанным ранними морщинами, лицом, совсем не ее мамка Параскева, не Федотиха. В горле застрял ком, и она поняла, что вот-вот опять расплачется. Взгляд случайно упал на свои обнаженные руки, хранившие на запястьях следы «нежных» объятий шляхтича, на бледную кожу груди, открывшуюся благодаря сползшему до пояса покрывалу, и душу объял ужас. Что он вчера с ней сделал? Как можно было такое творить? Грубо, грязно, мучительно больно. Почему она до сих пор еще жива? Судорожно сжав кулаками край меха, она подтянула его повыше, почти до подбородка, чтобы прикрыться от любопытных взоров прислуги. Рядом с ней на ложе никого не было, только смятые простыни – немые свидетели ночного вертепа, ямка на подушке, где уже после, подле ее плеча лежала темноволосая голова чудовища. Настасья осторожно, словно боясь обжечься, провела под покрывалом ладонью. Тепло человеческого тела давно ушло из полотна, лён холодил кончики пальцев, и она их торопливо отдернула. Гадко. На губах появился привкус горечи от мысли, что она попалась так глупо, как куропатка в силки.
- Уже позднее утро. Заспалась наша гостья, - раздался голос ключницы, которая поправляла занавесь, что висела над ложем. Руки Бирутэ на мгновение задержались на золотистых шнурах, при помощи которых она подтянула полог вверх, впуская в альков еще больше белого зимнего света, льющегося из двух стрельчатых окон на противоположной стене опочивальни. - Пан Людвиг велел тебя облачить, панна. В церковь сказал собираться. Ныне воскресный день, потому надобно поторопиться, времени у нас мало.
Ключница потянула на себя покрывало, желая снять его с продолжавшей упрямо валяться на ложе девицы, но Настасья, из страха и смущения предстать пред чужаками раздетой, ухватилась за него обеими руками, не позволяя себя раскрыть. Зеленые глаза наполнились слезами.
- Пусть все уйдут. Все до единой. Мои прислужницы помогут мне одеться. Они уж и одежу принесли.
Ни одна морщинка не дрогнула на лице Бирутэ. За свою жизни она многое повидала и привыкла хранить невозмутимость при любых обстоятельствах. Так повелось еще с ранней юности, когда служила в замке Сапеги. Привыкла быть сдержанной, чтобы ничем своих чувств не выдавать, ибо тем, кого она, случалось, жалела в душе, помочь ничем не могла. Уже давно живя в фольварке Людвига, она и здесь оставалась верна своей железной выдержке. По утрам, когда хозяин бывал дома, не раз и не два приходилось провожать паненок из его спальни. (И не диво, ее пан был молод, горяч нравом, красив, а доступных женщин в округе хватало. Последняя война с московитами собрала обильную жатву из многих славных родов их повета). Все пани, которых она встречала и провожала, были разные, и вели себя по-разному. Одни возмущённо шипели, не хотели покидать усадьбу, другие покорно и молча одевались и уезжали, так и не встретившись больше с хозяином. Но ни одна не вела себя будто агнец на заклании, тем паче, что хозяин наконец-то жениться надумал. «Какие ж дикие эти московиты», - подумала Бирутэ, глядя, как сопротивляется своему счастью нынешняя гостья.
- Ты, видно, не ведаешь о том, только в церковь пан приказал одеть тебя в нашу одежу. Венчаться поедете.
Из-за полога вышла молоденькая прислужница, неся в руках несколько платьев, что носили в литовских землях жены и дочери богатых бояр. Разложив их на ложе, сенная девка сверху поставила деревянный ларец с украшениями, вынутый из саней. Взглянув на него, на тряпки, услышав слово «венчание», Настасья уже не смогла сдерживать слез, что стояли в глазах. Закрыв лицо руками, больше не беспокоясь, что ее увидят нагой, она в голос разрыдалась.
- Что плачешь, то добре. Знать, счастье тебя ждет после венца, - невозмутимо заявила Бирутэ.
От слов панской ключницы Настасья расплакалась еще сильнее. Женщина видела в ее слезах дань обычаям, а не страх пред недолей, ни горечь унижения. Никому она не могла в этом доме пожаловаться на свои беды, и никто ее не пожалел бы, потому что кругом незнакомые, равнодушные чужие ей люди.
-Прочь. Все прочь, уходите, - крикнула она, размазывая соленую влагу по щекам. - Не поеду я никуда, и платья позорные ваши одевать не стану. Не заставите.
Бирутэ повела равнодушно плечами, глядя, как дрожит от плача все тело боярышни. Пускай наревется, решила она, легче станет на душе, а может, еще и ума прибавится. Вспомнит, что не в том ныне положении, чтобы капризничать, женихов перебирать. Жаль только, что свадьба впопыхах, собираться нужно как на пожар - ни сватовства, ни заручин, ни девичника, да и на дзежу такую невесту уже не посадишь, грешно девку позорить. Гости и те, съехаться в фольварок толком не успеют, позвали только самых близких соседей. Ох, Людвиг, Людвиг! Что делает? Все не по-людски. Как бы эта свадебка ему после боком не вышла.
Постояв еще немного у ложа, Бирутэ, звеня связкой ключей на поясе, вышла из покоя. Дел у нее нынче было не счесть, хозяин пир приказал готовить в честь молодой жены, ей надлежало все успеть устроить к приезду шляхты. День обещал выдаться не из легких, не лучше минувшей ночи.
Едва ключница скрылась за дверями, к Настасье кинулись ее девки, распихав локтями в стороны литвинок, которые уже раскладывали на столе тряпочки с рушниками и принесли в ушате горячей воды, чтобы обмыть невесту.
- Ой, Даниловна, никуда мы ночью не уехали, – прижав руки к груди, причитала Палаша, пока Евдокия, бесцеремонно сметя на пол литвинские одежки, да потоптавшись на них как след, расстилала на ложе родные, московские наряды. – Заперли нас на засов, а поутру глядим - ни ратников наших, ни Епифана, ни возницы нигде не найти. А как почет шляхтича всю ночь шумел! Слышала, небось? Так страшно, боярышня, было. Они, точно черти в пекле, выли и гоготали. Тьфу, супостаты!
Заметив на лице Евдокии случайно промелькнувшую довольную улыбку, Настасья схватила ее за руку и наотмашь отвесила оплеуху.
- Это тебе, Евдокия, за то, что ты с литвинами якшалась, что язык свой, как помело, распустила,- процедила она сквозь слезы. Никогда до этой поры она и пальцем не трогала челядь, - мать сызмальства учила, что бить слабого, убогого или невольного человека грешно, но сейчас не совладала с собой, мстительно глядя, как округлились глаза у Дуси. Поделом ей, пусть не радуется в душе, что при литвине своем останется. – Знаешь ли ты, что ратника нашего зарезали, а остальные в холодной сидят, связанные, как кутята? Епифан убежал, да только далеко ли? Моли бога, чтоб его не нашли, а иначе, подсказывает мне сердце, коли шляхтич его сыщет, то еще быть одной смерти. Мы не едем никуда, потому, что нас в полон взяли.
Евдокия, схватившись за горящую щеку, опустив долу виноватые глаза, зашилась в дальний угол опочивальни, где нынешней ночью сидела сама Настасья, и громко завыла. Палаша же не слишком удивилась тому, что услышала из уст боярышни. Предчувствие, что не кончится добром их поездка в купе с мрачными, вооруженными до зубов, воинами, давно не покидало ее.
Откинув покрывало, чтобы помочь госпоже подняться с ложа, она испуганно всплеснула руками, уставившись на заскорузлые от крови простыни, на бурые подтеки на бедрах Настасьи.
- Голубушка наша, что же он с тобой сотворил? А как же жених теперь, Алексей Никитич? А родитель твой? Не простят же. Ну и дела... Неужто ключница не обманула, и свадьба будет со шляхтичем?
Она вгляделась в осунувшееся, заплаканное лицо своей боярышни, думая, что не сладко той пришлось давеча. Она слышала ее крики ночью, и сердце сжималось от жалости, но ничем помочь была не в силах. Они с Евдокией и в двери стучали, и звали своих стражников на помощь, и наплакаться успели так, что до сих пор белый свет плыл перед глазами, и все без толку. Их не выпустили. Бедная их Настасья. Мгновенно оценив размах нанесенного ей ущерба, Палаша поняла, что никуда они, на самом деле, далее этого глухого фольварка не выберутся, как и было сказано боярышней. Ни в Вильну, ни в Москву. И дело не только в полоне, запертых на запор дверях. Та цепь, на которую посадили их Даниловну, хуже железной. Что же делать? Может и хорошо, что шляхтич, паскудник этот, решил обвенчаться. Для боярышни свадьба - лучший выход, спасение от бесчестья, ибо родным и жениху порченая девка, как бельмо на глазу. Никому не нужна.
- Я не пойду за него… Не хочу… И в Литве оставаться больше тоже не хочу. Я домой поеду, к маменьке… - Настасья уткнулась мокрым лицом в подол Палашиного сарафана, плечи ее опять задрожали от плача. Той ничего более не оставалось делать, как прижать к себе золотистую макушку девочки, и мягко, по-матерински гладить. У самой тоже слезы подступили к горлу. Ой, нелегкая ты бабья доля, горькая, как полынь, беспросветная. В хоромах ли родишься, или в бедном дыму, все равно она тебя настигнет на жизненном пути, взвалит на плечи неподъемную ношу, и неси ее весь век, пока есть силы. А не сможешь, устанешь, ноша тебя раздавит своей тяжестью, душу вывернет наизнанку, разума лишит. Жить не захочется, и смерть покажется избавлением.
- Не плачь, моя милая, не плачь. Слезами горю не поможешь. Разве не говорила я тебе вечера не идти со шляхтичем? Разве не держала? Зачем ты ему глазки в пути строила, улыбки раздаривала? И Федотиха ведь предупреждала… да ты никого слушать не хотела. Все игрушечки тебе были. Девичий век короткий, а у тебя вышел совсем ничего. Ну да что уж теперь… Негоже на зеркало пенять, коль у самой рожа кривая. Тебе, Даниловна, нужно дело исправить, пока шляхтич не передумал. Не ровен час, и приплод появится. Что будет, если останешься без мужа?
- Исправлять… - бесцветным голосом промолвила Настасья. Как такое исправишь? В душе пусто, холодно, жить не хочется. Низ живота болит, ноги свести вместе, и те едва может. На руках синяки от Его пальцев ноют. Так ли она замуж хотела выйти, о таком ли счастье для себя мечтала?
- Силой взял?
Настасья отстранилась от Палаши, растерянно напустила на распухшее лицо пряди волос, желая отгородиться этой слабой завесой от всего света, чтобы не лезли ныне к ней в душу, чтобы оставили в покое, наедине со своей бедой.
- Силой!
- Бедная ты моя, - сокрушенно вздохнула прислужница. - Эх, мужики, мужики, бревна стоеросовые… Он прежде тебе нравился, может все и не так уж и страшно, притретесь еще. Не все замуж по любви выходят. Коли это было бы по-другому, так и слез девки не лили перед венцом, и на заручинах не пели бы тоскливые песни. Станешь женой шляхтича, привыкнешь к нему, приноровишься, и заживете душа в душу. Многие так живут, и ничего. А с родителем своим как-нибудь примиришься, ты его кровинка, простит, никуда не денется. Подумай. Возвращаться в Москву не придется, чтоб ответ держать перед женихом... Если будешь ласковой, перечить мужу не станешь, глядишь, он смилостивиться, ратников наших, что в холодной сидят, отпустит.
Настасья долго слушала, что ей говорила прислужница, и вдруг с удивлением поняла, что та в душе уже смирилась с участью добычи. Ах, как у нее все было просто и складно выходило, словно и не размышляла она вслух о ее, Настасьи, жизни, а сказки сказывала, как кот Баюн. Это не ее тело болело, не ее руки саднили после железной хватки шляхтича, не ее душа опустела, сложно выжженное поле, когда Настасья услышала, что не любовь толкнула Людвига на безумство, а жажда наживы. Нет, она не раскаивалась, что презрительно отвергла литвина, ведь не скажи она тех злых слов о происхождении, не заяви вслух, что он ей неровня, так и мечтала бы по сей день о его любви, не догадываясь, что корысть – причина всех притязаний. Взглянув на пустое ложе, она едва не закричала: «Ненавижу». Только едва ли знала, за что больше хотелось шляхтича ненавидеть: за то, что за богатым приданным гнался, не прельстившись на ее светлые волосы, большие глаза и гибкий стан, или за то, что одну оставил утром в спальне, что причинил боль душе и телу. Ах, если б, верно, с любовью к ней ныне пришел, упал на колени, прося прощения, открыл для нее свое сердце, Настасья смогла бы его простить и принять, но в покое, украшенном гобеленами, никого не было, кроме ее прислужниц и суетящихся литвинок. От того и слова Людвига о приданом, о землях, о положении, ножом засели в сердце, заставляли его ненавидеть все сильнее и сильнее.
Глаза ее опять глядели на скрещенные мечи над очагом. Вернулись мысли, что бродили в уме ночью. Как вырваться из усадьбы самой, да чтобы люди ее целы остались? Видит бог, она не знала, но домой, страсть, как хотелось. В теплый терем, в привычную обстановку, к маменьке под крыло, да чтобы опять очутиться в одной постели с сестрой Натальей. Ой, сколько бы она всего этой толстухе рассказала, поведала. Чтобы опять сыграть с ней, да с ребятней дворовой, в жмурки, чтобы братья двоюродные на качелях покачали в саду за тыном, а Пераскева, укладывая на ночь в ложницу свою маленькую боярышню, рассказала ей сказку или былину о том, что в старину на Руси делалось. Но все же, сильнее всего Настасье хотелось именно к матери. К ней, и только к ней. Она бы ее ныне пожалела, пригорнула к груди, взъерошила на темени волосы, ласково приговаривая: «Ах, ты моя, коза-дереза. Что стряслось? Опять шишку набила? Больно? Ну, давай, подую, все разом пройдет». И подула бы, поцеловала больное место, а Настасья потерлась бы щекой о материнскую ладонь, и на душе стало легче. От мамки всегда пахло сладко-сладко… Все сейчас отдала бы за то, чтобы оказаться дома, и жизни бы не пожалела, но только из всего, что ей Палаша наговорила, этого как раз и не могло случиться. Она хотела невозможного. Отец ее на порог не пустит. В глубине души Настасьи стал прорастать страх. Что будет с ней, когда шляхтич не дождется приданного? Она знала наверняка, что за ней ничего не дадут, ибо отец никогда не примет такого зятя, как Людвиг. Данила Дмитриевич ненавидел литвинов не меньше ляхов, потому что те разоряли его смоленские владения, а ныне и вовсе, будь его воля, готов был их всех на кол пересажать разом с князем, поскольку вотчина под Дорогобужем, числившаяся Настасьиным приданым, отошла под власть Литвы. Ни сколько Настасья не лукавила, грозя шляхтичу, что в земле, на которую он зарится, его могут и закопать. И дщерь свою любимую по головке не погладит за то, что честь не сберегла, опозорила его перед князем Иваном, нарушила наказ. Боярин Ярославский слыл изворотливым и мстительным человеком, в Думе боярской равного ему не было в интригах и влиянии, которое он оказывал на жадного до чужих земель государя. Друзей у него не водилось, зато полно имелось врагов, которые боярина остерегались трогать в открытую. Очень уж он был крут и скор на расправу. Случись Настасье в Москву вернуться, объявить о замужестве, за жизнь литвина и свою, она и ломаного гроша не даст. Сам того не ведая, Людвиг попал в яблочко, сказав ей, что после ее полона ей одна дорога – в монастырь. Но кроме стен обители существовал еще и погост. Настасья вспомнила, как крест целовала под суровым отцовским взглядом, обещая вернуться в Москву. «Гляди мне, дочь», - добавил тогда на прощание боярин Данила, пристально глядя на поникшее чадо, подразумевая теми словами, чтобы воротилась она не только православной, но чистой. В голосе его звучала угроза, что ждет ее кара, если вздумает ослушаться. Ах, зачем она только поехала в эту проклятую Литву! Уже была бы замужем за Алексеем Федотовым! Не боялась бы отцу показаться на глаза.
Настасья вытерла мокрые глаза уголком рушника, что подала прислужница, выпрямила гордо спину, и спустилась с ложа на пол.
- К Елене отправимся, как только случится оказия. Она в обиду не даст. А пока… облачаться. К венцу едем, - отчеканила она. У растерявшейся Палаши приоткрылся рот от удивления, настолько она поразилась резкой перемене в настроении боярышни. Смотрела на Настасью, и глазам не верила. Только что плакала, руки заламывала, дитя горькое, и вдруг уже командует, глазами сверкает, голос обрел твердость, точно сотник объявивший сбор в поход. – Летник неси самый нарядный, тот, что из тафты красной, да кокошник бисером и перлами расшитый. И перстней, перстней побольше, чтобы литвины глаза поломали от зависти. И девок этих вон из опочивальни. Сами меня нарядите.
Выставив с руганью за двери опочивальни литвинок, Палаша и Евдокия принялись одевать Настасью к венцу. Омыли ее тело водой из ушата, вытерли насухо рушниками, косу разделили на две, как и положено мужниной жене. Пока готовили, роняли слезы вместо нее, Настасья же больше не плакала, не жалась к Палаше, чтобы та посочувствовала. Стояла молча, как каменная, думая о чем-то своем.
Поверх тонкой сорочки ей накинули красный, вышитый золотыми цветами, летник(3) с рукавами до пола из черного аксамита, украшенными вошвами(4) и драгоценными каменьями, на плечах застегнули бобровое ожерелье (воротник, украшенный камнями и жемчугом), отделанное бисером и мелким речным жемчугом, а голову, поверх туго заплетенных кос, покрыли прозрачным белым покрывалом и надели кокошник. Палаша расправила умелой рукой на очелье поднизь, ряспы (низко спадающие на плечи нити жемчужных бус), а пальцы Настасьи унизала перстнями.
Все это богатство, что на нее одели девки, она везла с собой в ларцах и кофрах в Вильну, готовясь в венчанию княжны Елены, в душе мечтая поразить воображение диких, как она думала, литвинов, роскошью московитских уборов. Но доля распорядилась иначе, пришлось раскрыть сундуки, чтобы идти в парадном облачении под собственный венец в неведомо какой глуши и непонятно за кого.
- Настасья Даниловна, свет наш ясный, - радостно ворковала Палаша, когда поправляла на голове Настасьи покрывало, - литвин наш посмотрит на тебя, какой ты царевной стала, и не то, что голову потеряет, он еще за тобой на коленях ползать будет. Помяни мое слово!
Настасья, отвлекшись от своих мыслей, сердито посмотрела на прислужницу, отдернув ее руки от своей головы.
- На коленях, говоришь? Там ему и место, на земле, где гады ползают.
Она запнулась на полуслове, спиной почуяв чей-то пристальный взгляд. Притихли и девки, повернувшись к дверям. Гадать не стоило, она сразу поняла по растерявшимся лицам прислужниц, кто стоит у нее за спиной. На миг в груди все похолодело, Настасья не ожидала, что ее последние слова услышит тот, для чьих ушей они не предназначались. Схлопотать еще одну оплеуху за день – это слишком. А потом страх отпустил, стало безразлично, слышал он или нет, поднимет на нее руку или проглотит молча новое оскорбление. Прятаться бессмысленно, все равно некуда. Не под кровать же в тяжёлых побрякушках ползти.
Она расправила плечи и неспешно повернулась. Людвиг стоял так близко, что Настасья нечаянно зацепилась нитками своей вышивки на рукаве за перстень на его пальце. От собственной неловкости ее бросило в жар, на щеках вспыхнул яркий румянец.
-Ай, какая я…
Изо всех сил она старалась отцепить проклятый рукав от завитков золотого украшения, злясь на себя, на свою нерасторопность, боясь поднять на шляхтича глаза. После всего, что меж ними ночью случилось, не смотреть на него – самый легкий способ не сгореть со стыда. Рукав, как на зло, не поддавался, нити попались на диво прочные, прилипли к перстню точно смола - не отодрать. От усилия Настасья даже губу прикусила. Не говоря ни слова, Людвиг отстранил ее руку и с легкостью снял нитки с перстня. От него ныне пахло свежестью морозного утра, видно, ходил по двору. Этот дух защекотал ей ноздри, захотелось чихнуть. Опустив глаза, делая вид, что разглядывает подол летника, Настасья боковым зрение видела нависавшую над ней фигуру, на полголовы выше ее самой. Взгляд шляхтича так и давил ей на голову, на плечи, утяжеляя и без того нелегкий наряд, и вскоре показалось, что ей нечем дышать. Вздернув подбородок, собрав в кулак всю храбрость, что у нее имелась, она надменно спросила, глядя Людвигу в глаза:
- Что, пан?
Спокойный взгляд зеленых глаз, в них она не нашла ныне ни насмешки, ни злобы, ничего, что могло бы ее задеть или обидеть.
- Бирутэ сказала, что ты шум подняла.
- Так есть, - с вызовом заявила Настасья, все еще продолжая хорохориться.- Не стану одевать ваши уборы. У меня свои есть. Чай, не бедная.
- Не нравятся? – спросил Людвиг. Глазами он вскользь пробежался по покою, как видно, заметив валявшиеся под ногами прислужниц наряды, но ничего не сказал.
- Нет, - покачала она упрямо головой.
- Ну и ладно. Мне всё равно, в чем тебя в церковь везти. Поторопись. Ехать надо.
Она думала, что он начнет кричать, заставит ее силой надеть те платья, приготовилась спорить и сопротивляться, но испытала даже легкое разочарование, что ничего этого не случилось. Людвиг взял ее руки в свои ладони и осторожно подтянул вверх жесткие рукава нижней рубахи, обнажив тонкие запястья, на которых виднелись багровые отпечатки. Лицо его помрачнело.
- Пусть панна меня простит. Я не хотел причинить боль.
Он едва ощутимо прикоснулся губами к ее рукам, подержал их немного в своих, и направился к выходу.
Настасья открыто посмотрела на Людвига только тогда, когда он закрывал за собой толстую дверь. Увидела со спины его красивый черный упелянд(5) с расклешённым «солнышком» низом до колена, пышную шапку из волчьего меха, высокие кожаные сапоги. Он не сказал ни слова в ответ на ее злую речь. Просто ушел, напоследок поцеловал руки. Взглянув на них, она увидела, что они дрожат. Но был ли это страх, или нечто иное? То, что вчера он топтал ногами, прохаживаясь по гриднице, оставляя за собой на полу кровавые следы? То, что, как она думала, умерло в ее душе и никогда не возродится? То, от чего сердце так забилось в груди, кровь прилила к щекам и затряслись руки? От чего она так разволновалась? От ненависти, решила Настасья. От ненависти!
- Любишь ты его, окаянного, - вздохнула Палаша, помогая хозяйке надеть шубу. Их уже заждались на подворье.
Настасья отпрянула от нее, глядя с недоверием:
- Ты о чем это? Смеешься надо мной, что ли? Какая ж это любовь, коли я шляхтича убить готова!
- Так ведь разная она бывает, боярышня, - снисходительно улыбнувшись, сказала прислужница. – Бывает, что от нее петь и плясать хочется, а бывает – и волком завыть. А мысли твои только слепой не поймет. У тебя же что в душе, то и на лице написано. То потоки слез лила, то молчала, ровно в рот воды набравши, то раскраснелась, как маков цвет, когда он пришел. Руки, вон, до сих пор трясутся после него, и краска с лица не сошла.
- Что делать-то, глупая?
-А что? Не ведаю, - она развела руками. Впервые у всезнающей Палаши не нашлось разумного ответа на простой вопрос. – Ныне от тебя многое зависит. Может шляхтич и груб с тобой был, только и ты не сахар, Даниловна. Если злиться перестанешь, то увидишь, что не так уж ты ему и безразлична. Не стал бы он прощения просить, коли не чувствовал за собой вины, коли не хотел бы, чтобы ты его простила.
Покидая усадьбу, за одну ночь из простого пристанища на ночь, превратившуюся в ненавистную темницу, Настасья невольно оглянулась, чтобы рассмотреть дом при свете дня. Приземистая громада с крышей, подобной стогу сена, запорошенного снегом, не утратила мрачности каменных стен, сложенных из гладко отесанных валунов, и окна жилища, маленькие, кроме двух стрельчатых, что освещали опочивальню хозяина, не глядели на московитку приветливо. Холодом и чужбиной веяло от порога, от просторного подворья, обнесенного тыном. И столб, что давеча видела Настасья, сидя в санях, как прежде, стоял на своём месте, только цепи с крюками не раскачивались, ибо ветер стих и небо прояснилось. Голодными и злыми глазами глядели на нее волкодавы, которых пахолики, собравшиеся куда-то, держали на толстых кожаных поводках. Да и глаза мужчин холодно блестели, когда они смотрели, как садится боярышня в сани. Возница в овчинном кожухе тоже был чужим, ни тем, что правил ее упряжкой в пути от Полоцка.
Рядом с ней сели прислужницы, заботливо прикрыв ноги Настасьи пологом.
- Что ж шляхтич в санях не едет? Жених, как ни как, – удивилась Палаша. Людвиг сидел в седле на рябом жеребце, тихо переговариваясь со своим ротмистром. – И почет его в усадьбе остается.
- У него все, не как у людей. Литвины собрались куда-то. Собак берут с собой, - заметила Евдокия.
У Настасьи тревожно сжалось сердце. Милостивый боже, только бы не за Епифаном выпроваживал Людвиг своих людей, только бы не за ним. Хотела окликнуть шляхтича, чтобы расспросить, да кучер уже смачно причмокнул губами, огрел лошадей поводьями, и сани рванули вперед, стрелой вылетев в распахнутые ворота. От рывка и быстрой езды девиц вдавило в сиденье, и они едва не попадали друг на дружку. Вслед за ними выехали пять всадников во главе со своим хозяином.






(1) безрукавки, жилетки - пол., бел.
(2) запашная юбка, носили только замужние женщины
(3)матерчатые накладки их ткани на рукавах летника. Они украшались драгоценными камнями, расшивались бисером и жемчугом
(4) узкий кафтан с покатой грудной частью, набитой очесом льна, конопли или ватой. Его носили благодаря влиянию германской моды на Польшу и Литву
___________________________________

Какая глава напряженная и интересная - до чего надрывно и ярко показана борьба противоречивых чувств Настасьи, и какая же мудрая у неё Палаша.
Надюша, спасибо! Такой слог - любо-дорого читать!
___________________________________

Спасибо ,Надя, за долгожданное продолжение! С замиранием сердца читаю каждую главу.Спасибо что пишете для нас!И этот неповторимый слог!!! Я каждое предложение смакую как вкусную конфетку.

Наденька!
Спасибо за главушку!
Сколько же приходится вытерпеть Настеньке и Палаша ей хорошо помогает. Она такая мудрая.
А еще мне понравился образ Бирутэ. Характерная женщина!
_________________

Наденька, спасибо за продолжение!
Прочитаю, отпишусь!
Вы уже дома, выздоровели?
___________________________________

Дорогие девочки, всем доброго дня!

Margot Valois писала:



Настасья оказалась в трудном положении: ей уже и без мужа никак не обойтись, и гнева отцовского боится, и самолюбие ущемленное покоя не дает! Я ей сочувствую, пока что!

polli писала:



Так приятно слышать подобные слова. Пишу я сейчас, действительно для читателей, потому что если бы писала только ради себя, то приостановила это дело до зимы. Очень много дел, и не хватает свободного времени


Elis писала:




Бирутэ еще себя проявит!


lorka писала:



Читай, а я подожду. Мы уже дома, сбежали под расписку . Больнички на меня действуют угнетающе, да и качество обслуживания оставляет желать лучшего
___________________________________

Надюша, привет! Какая интересная глава!
Страсти так и кипят...
Наша Настасья показывает норов, не хочет рядиться в наряды литвинские... Молодчина!



Мне прямо захотелось ей руку пожать

А Людвиг меня продолжает радовать, несмотря ни на что. Ну неужели и впрямь из-за наследства всё? Не знаю, не знаю... чует моё сердце, что проняло его, околдовала красавица-блондинка, привязала к себе чарами!
Ну не может, не может всё это быть из-за денег! (Или я непростительно наивна? )

Спасибо большое за главу, Надюша!
___________________________________

Спасибо! Очень нравятся Ваши истории)

Надя, спасибо за продолжение!
Как сложно все у Настасьи - и Людвига она любит, и убить готова. Хорошо, что у нее есть такая сметливая прислужница как Палаша, с ней не пропадешь.
Напрягает намек на то, что у литвинов "свадьба не как у людей". Неужели нужно ждать продолжения кровавых событий после венчания?
___________________________________