Обрученные судьбой (ИЛР)

Marian: 26.08.11 14:32

 » Глава 25

Глава 25

Тихо барабанил по плотной ткани шатра дождь, что уже несколько дней с короткими перерывами, служившими столь благостными передышками для путников, проливался на землю плотной стеной. Тяжелые капли падали звучно на верх шатра, а потом с тихим шуршанием скатывались вниз по пологой стенке. Где-то в лагере кто-то, так и не сумевший уснуть в этот поздний непогодный час, переговаривался вполголоса, стараясь не мешать остальным. И этот кашель, разрывающий грудь, - глухой, со свистом каким-то…

Она снова повернулась в наскоро устроенной постели, потревожив своим движением Катерину, спавшую рядом, прижавшуюся к ней, пытаясь найти тепло в эту прохладную ночь. Пан отдал свой плащ, подбитый таким приятным на ощупь мехом, и теперь она совсем не боялась промозглой тьмы жнивеня, а еще плащ был такой огромный, что без труда укрывал девушек чуть ли не с головами. Потому-то она не могла не пустить в свою постель Катерину, с которой уже когда-то делила ночную тишину в той, другой жизни за высокими стенами скита.

Она скосила глаза на Катерину, посапывающую подле нее. Как же легко та сумела отринуть свое прошлое. Как легко та забыла, что когда-то носила плат белицы, готовясь посвятить свою жизнь Господу! Ныне та только и делала, что смеялась и шутила с ляхами, вела с ними дружеские беседы у костра, когда ее подруга по скиту скрывалась в шатре, едва тот ставили на ночную стоянку. А еще Ксения заметила, как часто Катерина стала уединяться с одним из пахоликов, тем, что когда-то увез ее из монастыря и до сих пор никому не давал везти в седле перед собой эту смешливую кареглазую девушку.

Ксения… Теперь она легко отзывалась на это имя, привыкла к нему. Она никогда и никому не признается, но ей не нравилось имя Ольга, которым ее нарекли некоторое время назад, пытаясь скрыть прошлое. А потому она без особого труда оставила его в тех днях, что навсегда закончились для нее ныне.
Она смогла принять имя, но не его, не ляшского пана, к которому так и влекло ее взгляд, от простого прикосновения которого у нее снова и снова начинался приступ сухотной. Вернее, она предпочитала думать так, ибо признать, что ее влечет к этому темноволосому мужчине…

Снова тишину прорезал тяжелый кашель. Теперь он длился еще дольше, чем прежде, и Ксения не могла не нахмуриться. Что там говорили ее мамки, когда она сама мучилась кашлем редкой осенью и зимой? Какие травы надо залить кипящей на огне водой, чтобы получить лечебный отвар? Но вместо голосов мамок и горницы девичьего терема вдруг всплыла другая картинка. Яркая ткань перед глазами, мерный стук сердца чужого под ладонью, крепкие руки на ее теле, прижимают ее и несут куда-то. Визг мамок за спиной и крик Евдоксии. И неудержимое горячее желание, чтобы эти руки никогда не отпускали ее…

Ксения не удивилась тому, что вместо желаемого воспоминания пришло совсем другое. Такое уже бывало не раз за последнюю седмицу – хотела воскресить в памяти одно, а всплывало в голове иное. Будто что-то, какая-то даже самая мельчайшая деталь, тянула его за собой. В основном, это были какие-то обрывки, смутные ощущения, путающие ее все больше. И пугающие, ибо эти ощущения не уходили из ее души, оставались там, надежно укрывшись, не поддаваясь настойчивым уговорам разума.
Эти чувства злили ее, она не желала их совсем, и эта злость на саму себя стала прорываться, направляясь на того, в ком она видела причину всего происходящего с ней – на Владислава. Иногда ей даже хотелось, чтобы наконец-то его ледяное спокойствие было нарушено ее нападками, ее злыми словами. Но тот только кривил рот, да боль мелькала в темных глазах, уходил от нее прочь, когда ее злость уже переходила все границы, когда он едва сдерживал себя, чтобы не ответить ей так же резко, причиняя боль.

Как тогда, когда она назвала его убийцей более седмицы назад.
Ксения еще помнит, как побледнело его лицо, как заострились черты его лица, окаменев при тех словах, что сорвались с ее губ. Всего на миг что-то шевельнулось в ее душе при виде боли, что захватила Владислава, но Ксения быстро подавила в себе этот порыв. Только смотрела на него, стараясь передать ему через взгляд, как ненавистен он ей, как она не желает даже стоять подле него.
Владислав ничего не ответил ей тогда. Просто вышел из шатра, отодвинув полог в сторону, а потом она видела через щель, как он сидит, сгорбившись будто старик, в отдалении от всех и курит чубук. На следующее утро пан не произнес ей ни слова, только помог усесться перед ним на коня да поправил ее порванное платье, когда ткань сползла с плеча, обнажая кожу. То все никак не желало держаться на плечах Ксении, так и норовило соскользнуть вниз, и тогда Владислав накинул на Ксению кунтуш, скрывая ее от посторонних глаз. А потом спустя некоторое время и вовсе передал ее на коня одного из своих пахоликов. Ксения вдруг испугалась, что тот теперь после тех ночных слов не хочет иметь с ней никакого дела, но заметив, что пан, захватив с собой несколько человек из почета, уезжает прочь, успокоилась немного.

Вернулся Владислав, когда они уже собирались с небольшого дневного перерыва в пути. Он сразу же прошел в ту сторону, где поодаль от мужчин сидела в траве Ксения, прижав колени к груди, старалась удержать непослушное платье, присел на корточки рядом и опустил подле нее какой-то сверток.
- Я понимаю, это вовсе не боярское, но мне сказали, что оно чистое и почти неношеное. Выбери себе, другое девке отдай. У той тоже платье худое, - проговорил он, отводя глаза в сторону, будто его собственные слова смущали его сейчас. Ксения потянулась к свертку и аккуратно развернула его. В нем были две рубахи из льна с искусной вышивкой по вороту и рукавам и сарафаны из грубого холста, так же украшенные рисунками из алых нитей. Убрусов покрыть волосы не было, и это слегка раздосадовало Ксению – как же ей показать свое уродство людям? Придется носить плат белицы, что так и будет бросаться в глаза на фоне светлых холопских одежд.

И тут Владислав достал откуда-то из-за пазухи яркую ленту с вышивкой, идущей вдоль лобной части, и положил ей на колени. Она сначала оторопела от подарка, а потом вспыхнула от злости, вмиг захватившей ее душу. Что это? Разве он не помнит, какая у нее ныне стриженая голова? Нет более длинных кос, ее гордости, к которым не грех привлечь взор чужих глаз. Да и лента – символ девичества, гоже ли ей…?

- Кого зарубил ради даров своих? – вдруг сорвалось с губ Ксении прежде, чем она успела осознать, что именно и кому она говорит. – Сколько душ сгубил? Скольких мне еще отмаливать, что по моей вине от твоей руки сгинули?
Владислав отшатнулся от нее резко, упал бы, коли на ноги не успел бы вскочить. А потом сжал с силой кулак, едва сдерживаясь, чтобы не пнуть носком сапога бабские тряпки, не отшвырнуть их в траву.
- Хочешь ходить в платье худом на потеху моим людям – ходи! Только вот что мне делать потом? С кого спрос иметь – с них, что тебя возжелали, или с тебя, что к греху их склонила своей глупостью и упрямством?!
Он резко развернулся и зашагал прочь, а Ксения закусила губу. Она не знала, какое именно чувство в ней ныне преобладает – сожаление о собственных словах или тихая злая радость, наполнившая на миг ее сердце. Что с ней? Ведь ранее она была такая сострадательная и благодушная. Откуда в ней это дикое стремление делать все наперекор ляшскому пану? И отчего в ее душе поселилась стойкая уверенность, что эта борьба меж ними, это непонимание уже когда-то было?

Ксения все-таки сменила платье, выбрав из предложенных ей самое новое на вид. Но сделала это только после того, как Катерина сообщила, что пан выменял одежду на серебро в небольшом займище, которое разыскал в округе. Та так и светилась от радости скинуть надоевшее ей темное платье белицы, отпустить на волю свои косы. Ксения отдала ей ленту, которую привез Владислав, и та с восторгом приняла ее и тут же повязала на голову.
- Жаль, что тут нет ни ручья, ни другой воды, - вздохнула Катерина. – Как бы я хотела полюбоваться ныне на себя!

Ксения не могла сдержать улыбки, видя довольство Катерины своим видом, поспешила заверить ее, что та очень красива. А потом погрустнела, глядя на ее длинные косы, падавшие на плечи, и плотно повязала плат, надежно скрывая свои светлые волосы от чужого взора. Она видела по взгляду Владислава, что тот недоволен тем, что ее голова покрыта, как и у послушницы, а лента красуется на волосах Катерины, что так и крутила головой из стороны в сторону под восхищенными взглядами ляхов. Но он не произнес ни слова тогда, как молчал последующие два дня, даже не глядя в сторону Ксении. Только короткие фразы срывались с его губ, необходимые по случаю.

Ксения понимала, что должна бы только радоваться этому отчуждению и холоду, что установились меж ней и Владиславом. Но иногда она вспоминала, какая радость плескалась в его глазах, в те первые дни, когда он склонялся над ней, гладил ее лицо. Его руки по-прежнему удерживали ее перед собой во время пути, но уже совсем по-другому, не так, как раньше. И это тоже злило Ксению. Ей уверяла себя, что ляхи лживы и лукавы на поступки и слова, что она не должна думать, отчего так холоден с ней Владислав. Она убеждала себя, что вовсе не горечь и разочарование ее переполняет, а непонимание – отчего уверяющий в своей любви к ней мужчина ведет себя ныне так странно, так легко оставил ее в покое, предоставил самой себе, одиночеству, ведь Катерина все больше и больше времени старалась провести с ляхом.

Не только слова Ксении стали резки и грубы от злости, переполнявшей ее, но и движения. За время пути обычно деревенели члены и спина от постоянного напряжения, что сковывало тело. Слишком поздно она поняла, что ее упрямое нежелание ослабить спину, облокотиться на тело Владислава, принесет ей, а не ему неудобства. В конце каждого перехода дико болело тело, тряслись руки и ноги мелкой дрожью. Это привело к тому, что через несколько дней Ксения помимо воли выпустила из рук суму со своим нехитрым скарбом. Тихий звук разбивающихся глиняных сосудов подсказал ей, что ныне запас ее лекарства значительно уменьшился. И верно – из чуть более десятка бутыльков осталась едва ли половина, что привело Ксению в ужас. Отныне она обречена на приступы сухотной, и кто знает, не оборвет ли ее дыхание один из них. В тот вечер она отказалась от еды и горько проплакала, уткнувшись лицом в приготовленную Катериной постель.

- Ты во всем виноват! – прокричала Ксения сквозь слезы заглянувшему в шатер Владиславу. – Я ненавижу тебя! Ненавижу!
Ксения хотела добавить еще несколько фраз, задевающих ляха, причиняющих ему такую же боль, какую она испытывала сейчас, но Владислав резко опустил полог шатра, отгораживаясь от нее. А потом отошел прочь – она ясно разглядела его темный силуэт в свете от костра, что разожгли в лагере. Она же потом еще долго роняла слезы, тихо скуля и проклиная свою недолю, даже Катерину прочь прогнала, желая побыть наедине со своим горем и своими страхами. Ксения настолько устала за день и от слез, пролитых вечером, что незаметно для себя провалилась в глубокий сон, совсем позабыв принять снадобье, как обычно делала это перед тем лечь в постель. А на следующее утро решила, что будет принимать настой, разделив его по частям. Ей казалось, что так она долго оттянет тот миг, когда болезнь сможет взять над ней верх.

Весь день Ксения прислушивалась к собственным ощущениям, пугаясь всякий раз, как сдавливало горло. Она была так сосредоточена на себе, что впервые позволила своему телу расслабиться, откинулась на грудь Владислава, забылась за своими мыслями. Но нет – как ни ждала приступа Ксения, он не пришел, не давил ей на грудь, не отнимал дыхание.
А спустя некоторое время стали приходить в голову воспоминания. Вначале неробко, отрывистыми короткими картинками, а далее уже целыми событиями, наполненные ощущениями и чувствами, которые сбивали с толку Ксению. Например, она случайно опускала взгляд на руки Владислава, удерживающие поводья в руках, а в голове мелькали эти самые темные от загара широкие ладони на ее обнаженной коже. Или его взгляд, брошенный на нее мимоходом, что вызывал в ее памяти, его лицо да так близко к ней, с таким огнем в глазах, что она смущалась, сбивалась с дыхания и начинала дрожать всем телом.

- Расскажи мне о ней… вернее, обо мне, - попросила как-то раз Ксения, когда в голову в очередной раз пришло обрывистое воспоминание: лес, темные ягоды черники в руке и кисло-сладкий вкус его губ, что терзали ее рот, его плечи под ее ладонями. Владислав так долго молчал, что она уже не ждала ответа, а потом все же заговорил, начал рассказывать то, что знал сам.

Постепенно она стала узнавать каждый момент, что они провели подле друг друга в той жизни, что была закрыта от нее темнотой забвения. Только один раз она оборвала его – когда он упомянул имя ее мужа. Она не хотела, чтобы он ей рассказывал о том, другом, предпочитая вспомнить самой.

Той же ночью она снова видела те похороны, что так долго заставляли ее душу глухо стонать, а разум настойчиво твердить о том, что Владислав ее ворог, и ничто не должно изменить того. Она опять была перед большим гробом, покрытом соболиной шубой, только ныне была там не одна. Громко выла в голос женщина в черном плате с длинным носом, что придавало ей некоторое сходство с мышью в глазах Ксении. А после этого сравнения в голове вдруг всплыло еще одно воспоминание – имя и прозвище этой женщины, что дала ей озорная и острая на язык Ксения после того, как та вошла в их род. Брат отчего-то звал свою жену Натушкой, коверкая ее имя Наталья, а Ксения прозвала ее за глаза Норушкой, намекая ее тихий нрав и некрасивую внешность. Глупо и жестоко, она понимала это ныне, но что взять с девочки, которой едва сравнялось десяток годков?

Ксения сама не помнила, как вышла из шатра, завернувшись в плащ, скрываясь от прохлады ночной. Катерина что-то пробурчала недовольно во сне, но она даже не обратила на ее шепот никакого внимания. Владека не было в лагере, не спал он среди пахоликов своей хоругви, что лежали вповалку вокруг догорающего костра. Уснул и тот, кто должен следить за огнем, и скоро тот совсем погаснет, не будет того редкого тепла, что пока грел спящих.
Владислав сидел в отдалении от лагеря, опершись спиной о луку седла, вытянув ноги вперед. Ксения знала, что он слышал ее тихие шаги по мокрой траве, недаром поднял голову Ежи, чутко спавший чуть поодаль от шляхтича.

- Это был мой брат, - глухо проговорила Ксения, и Владислав повернул голову в ее сторону, явно недоумевая, о чем она толкует. – Мой брат. Его похороны я вспоминала. Его погребение приняла за погребение мужа. Это ты убил его?
Владислав дернулся, будто она ударила его, а потом улыбнулся криво.
- Конечно, я. Ведь я убийца, чьи руки по локоть в русской крови. А особую усладу мне приносит смерть твоих родных, Ксеня.
Ксения едва сдержалась, чтобы не закричать в голос, не ударить его. Разве не видит, что ответ так важен для нее? Зачем эти едкие слова, так больно хлестнувшие ее ныне той скрытой горечью, что она распознала в них? А потом вдруг поняла, что эта смерть была не от его руки, едва удержалась на ногах от облегчения, что охватило ее при этом. Она знала, что ежели б его рука была причастна к тому, то она никогда не смогла бы простить ему этого. А так…

- Уходи! – приказал ей Владислав, отворачиваясь от нее. – Уходи в шатер.
Но Ксения хотела узнать у него еще кое-что, потому даже не шелохнулась, даже ногой не двинула.
- У меня есть братья. Я знаю то. Отчего ты везешь меня в западные земли? Отчего не вернешь меня в род? – но Владислав уже снова устраивался на своем месте, давая понять своей позой, что более вести разговоров ныне он не имеет желания. Но Ксения не унималась, подошла ближе. - Почему ты не отдашь меня родичам? Зачем и куда везешь меня? Я никогда не смогу стать прежней, никогда не смогу смириться. Московитка и лях, разве ж слышано то? Прошу тебя отпусти меня к родичам. Ты можешь вернуться к Москве, я слышала, что ляхи уже под самыми стенами. Нет тебе угрозы, коли к Москве пойдешь.
-Нет, не будет того! - ответил ей Владислав. – Ты знаешь, куда я везу тебя. В Белоброды. И будь я проклят, коли не довезу на этот раз! И никто, слышишь, никто не помешает мне в этот раз – ни Бог, ни черт! И даже ты сама!

Она отшатнулась от него, услышав подобное богохульство, а потом вдруг в голове возник этот же голос, только тихий и нежный: «Я вез тебя в Белоброды, на мой двор. Я хотел, чтобы ты стала хозяйкой в моем доме. Стала женой моей… Я не хочу более отпускать тебя от себя, хочу, чтобы ты всегда была подле меня. Носила мое имя, принесла в мой дом детей. Я ныне этого желаю более всего на свете. Ты станешь моей женой, Ксеня?...»

- Я не хочу того, - проговорила тихо Ксения, сама не зная, какому именно Владиславу отвечает ныне – тому, что сидел напротив нее, или тому, чей голос вдруг услышала в голове.
- А я не пытал про твои желания, моя драга, - ответил ей тот, что был подле, откидываясь назад, на седло, закрывая глаза, показывая, что разговор окончен. – Ты столько раз за эти дни твердила мне, что я убийца и насильник, что ты моя пленница. А мне нет дела до желаний моих пленников!

Голубые глаза схлестнулись с темными в немом поединке, пытаясь смутить своей ненавистью, своей злостью. Будь у нее в руке сабля, рубанула бы, подумала Ксения зло, а потом вдруг сникла, отвела глаза, признавая свою слабость. Ту слабость, что никогда не позволит ей причинить ему вреда. Ту слабость, что не дала его сгубить спустя несколько дней вместе с его ляхами проклятыми и планами на ее счет, ту слабость, что не позволила ей избавиться от него раз и навсегда.

Их маленький отряд пересекал очередной небольшой луг, что лежал между двумя густыми и темными лесами, как навстречу им быстро выехал дозор, шедший впереди.
- Отряд впереди, пан. Под русскими стягами идет. Около двух сотен.
Ксения почувствовала, как напряглась рука Владислава, придерживающая ее стан на время пути, а потом тот кивнул на лес, что остался за их спинами, и ответил своим людям:
- Воротаемся в лес, укроемся в его темноте!

Ляхи едва успели настигнуть края леса, быстро нырнуть в заросли кустов, что росли плотной стеной по краю лесной дороги, зажимая рты лошадям, чтобы ни звука не раздалось в тишине леса, как на луг выехали первые всадники русского войска. Спустя некоторое время они вошли в лес, где укрывалась хоругвь Владислава. Ксения слышала смех ратников, бряцанье оружия, видела, как играет солнце на медных пуговицах тягиляев и на саблях да лезвиях бердышей. Со своего места в зелени калины она различала лица, вглядываясь в каждую деталь, будто кого знакомого искала. Конечно, ей были незнакомы эти ратники, но были близки ей по крови, по духу. И все они проходили ныне мимо, будто прощаясь с ней, ведь она знала, что ежели все же пересечет границу западных земель, то возврата на отчую землю уже не будет никогда.

Ах, крикнуть бы ныне в голос, что в лесу ляхи укрылись от ворогов своих! Но рука Владислава крепко зажимала ей рот, лишая такой возможности. Она скосила глаза сначала в одну сторону, где один из пахоликов замер, нацелив самострел прямо в центр медленно двигающейся по лесу русской пехоты, что следовала за всадниками. А потом взглянула на побледневшую Катерину, которая прижалась отчего-то к лошади ляха своего да что-то шептала беззвучно губами. Той-то рот не зажали! Отчего-то стало горько вдруг от подобного недоверия со стороны Владислава, забылось, что сама недавно хотела кричать в голос. Покатились по лицу горячие слезы, редкие, одна за другой срывались с ресниц и падали прямо на пальцы Владислава.

А потом, когда вновь поехали по лесной дороге всадники, замыкая отряд, о чем-то громко переговариваясь на ходу и смеясь в голос, а Ксения вздохнула украдкой, всхлипнула бы громко, коли рот был бы не зажат, вдруг опустилась рука Владислава, давая ее голосу свободу. Она застыла, ошеломленная подобным жестом, распахнула глаза, глядя только на этих проезжающих мимо русских воинов, даже не подозревающих, что за ними следят чужие глаза из зелени листвы.
Распахнулись пересохшие губы, но ни звука не сорвалось с них. Не смогла Ксения окликнуть проходящий мимо русский отряд, как ни требовал того разум настойчиво. Только глаза закрыла, чтобы не видеть, как уходит из ее жизни последняя надежда вернуться к родичам своим. Навсегда…

Снова за стеной шатра раздался долгий глухой кашель, вырывая Ксению из ее мыслей горьких. А потом сжалось сердце от невольной тревоги – отчего так раздирает грудь Владислава ныне? Неужто кумоха подкралась из болот и терзает его тело? Всему виной был тот дождь, что зарядил тем же вечером, когда они встретили русский отряд. Он лил плотной стеной ,будто кто-то сверху перевернул большой чан с водой. А холод ночей жнивеня, когда так обманчиво были теплы дни, но едва солнце скрывалось за тучами, пробирало до самых костей, довершил то, что начал дождь.

Первым занемог Ежи, и Ксения ничуть не удивилась тому. Она вообще удивлялась этой стойкости и силе этого усатого ляха, словно в этом постаревшем теле был молодой мужчина. Но вот сырость и холод все же достали его до «самых печенок», как он говорил, скрутили спину, боль вгрызлась в колени. Каждый переход давался ляху с большим трудом, и Владислав стал сокращать путь по времени, понимая, как выматываются люди из-за этой непогоды.

Ксения же почти не мокла под этим дождем – шляхтич надежно укрывал ее свои плащом, согревал теплом своего тела, к которому она уже без стеснения прижималась, пытаясь согреться в эти холодные дни. Не позаботились для них с Катериной о теплых епанчах или на худой конец, телогреях подбитых ватой, вот и мерзли они в своих тонких одеждах. Вначале Ксения, правда, сторонилась Владислава, завидуя Катерине, что не обращала внимания на остальных и с первых же холодов прижималась теснее к своему ляху, крепко обнимая того руками. Потом, к полудню, когда от холода зуб на зуб не попадал у Ксении, стало не до стыда, с наслаждением приникла к широкой груди, слушая мерный стук мужского сердца. Бывало, что она засыпала, убаюканная этим тактом и теплом, что окутывал ее Владислав, так и спала весь переход, надежно укрытая от посторонних глаз полой его плаща.

Правда, иногда это играло с ней дурную шутку. Вот, например, пару дней назад, когда они встали на стоянку, она еще была во власти сна, когда Владислав легко тронул ладонью ее щеку, провел пальцем по ее губам. И она сама подняла руку и повторила его жест, наслаждаясь ощущениями, что вызывала в коже его короткая щетина на щеках и подбородке. Владислав уже несколько дней, как сбрил свои усы и бороду, представ перед ней таким, будто только сошел из ее картинок, что по-прежнему мелькали в голове. Только тонкий шрам, спускавшийся от левого уголка губ параллельно ямочке на подбородке, был нов для нее, она не видела его в своих воспоминаниях.
Именно поэтому Ксения вдруг погладила этот шрам кончиками пальцев, ощущая в себе желание коснуться его губами, стереть ту боль, которую Владислав испытал, получая эту рану. Владислав перехватил ее пальцы и прижал к губам, сгоняя своими горячими губами остатки сна, кружащие ей голову, и она тут же вырвала руку из его ладони, злясь в который раз на себя и свое глупое сердце, что мигом вдруг подпрыгнуло в груди от этой ласки. Хорошо, что более она не спала во время переходов – грудь Владислава сотрясал такой кашель, что слышали, верно, за версту. А нынче днем он вообще не умолкал ни на миг, и вот ночью тоже…

Ксения повернулась на другой бок, закрыла глаза и попыталась унять свое сердце, что снова заныло от тревоги. Оно так и гнало ее прочь из палатки. Но чем она может помочь ныне ляху? Она и трав-то никаких не знает.
Лучше не думать о ляхе, решила твердо она. Негоже совсем день-деньской о нем размышлять да еще и ночью покоя не находить из-за него. О муже надо думать, достойнее все ж будет. Ксения до сих пор так и не могла воскресить в памяти ни облик своего мужа, ни картинки с ним. Она уже вспомнила всех, кто был ранее в ее жизни и так нежданно забылся по какой-то причине, даже некоторых ляхов, что шли ныне в хоругви Владислава. И что странно – она вспомнила все, что случилось до момента в лесу, когда она собирала чернику, а после потерялась во времени под руками и губами Владислава. Что касается ее жизни до той встречи с Владиславом, так перевернувшей ее жизнь, то тут воспоминания были выборочные: усадьба в целом, некоторые девки, церковь на краю села, холопы. А вот муж… Мужа в них не было. Будто кто-то стер его из памяти. И как ни пыталась Ксения воскресить его облик, ее тут же охватывало какое-то странное чувство, смесь липкого страха и животного желания запрокинуть голову и завыть в голос то ли от тоски, то ли от боли.

И Марфута… Ее рыжая смешливая постельница. Подруга ее детства, отрочества и юности. Где она, ее лисонька, как звал ту иногда Михась? Михась… Ксения открыла глаза. О Господи, неужто никогда более она не увидит своих родичей? Неужто никогда не прижмется к отцу, не получит его отеческий поцелуй в лоб, слегка колючий от длинной бороды? Она часто ловила себя на том, что несмотря на то, что так яростно отвергает возможность жить счастливо в той далекой для нее Ляхии, куда везет ее ныне ляшский пан, она все же думает о том уже не так, как в первые дни их пути. И как ей покойно и отрадно, когда бьется сердце Владека под ее рукой… Владек...

С тихим шелестом вдруг отодвинулся полог шатра, впуская в тепло, что образовалось от дыхания женщин, прохладу и неровный свет занимающегося утра. Ксения тут же села, повернулась на звук, желая посмотреть, кто помешал их сну, ведь небо только стало сереть, еще даже не порозовело от лучей солнца за краем земли.
- Панна, выдь! – коротко приказал Ежи и, крякнув от боли, выпрямился, опуская полог на место. Ксения выскользнула из-под плаща, нашла подле постели тонкие чоботы, что когда-то выдали ей при приезде в скит, и поспешила выйти из шатра, зябко поеживаясь от холода, что тут же проник под тонкие одежды, побежал по спине и ногам. Она взглянула на Ежи из-под бровей, недовольная, что ее вытащили на этот холод, а потом тут же замерла, ощущая уже холод не на теле, а в самом сердце. Никто из пахоликов уже не спал, сидели вкруг Владислава, хмурые, заспанные. Тот же лежал между ними, будто спал крепким сном, но Ксения отчего-то сразу поняла, что не сон вовсе удерживает шляхтича на земле.
- Что? – только и смогла выдавить из себя она, повернувшись к Ежи. О Господи, она и не замечала ранее никогда, насколько тот стар, и как глубоки его морщины, прорезывающие обветренную кожу его лица! Или что-то состарило его ныне…?
- Пан шибко плох. Горячка у него нынче ночью началась. И кашель этот… Ты в травах разумеешь?
Как бы Ксении хотелось ответить положительно на этот вопрос, но она не разбиралась в знахарстве, ни к чему ей было то, ведь в вотчине была своя травница. Да и потом в скиту…
- А она? – кивнул Ежи на шатер, где по-прежнему сладко спала Катерина. И снова Ксения покачала головой. – Дьявол и его преисподняя! Я не могу его потерять!

Он отошел от Ксении, принялся крутить ус, что-то обдумывая напряженно. Ксения же на негнущихся ногах направилась к месту, где лежал Владислав на траве. Снова его скрутил тяжелый приступ кашля, и Ксения с ужасом услышала, как он хрипит при том. «Уходи, кумоха, откуда пришла, уходи!», заклинала она про себя, вглядываясь в лицо шляхтича. Казалось, он просто спит, если б не алело так лицо его от жара, что пожирал его ныне изнутри.
- Перенесите его в шатер, ну же! – прикрикнула Ксения, видя растерянность обступивших шляхтича пахоликов. А потом повернулась к Ежи. – Нам нужно займище. Любое. У каждого хозяина есть медвежий жир. Хорош он от кумохи, коли она тело сжигает так, как ныне… Пошли людей кров искать в округе.

Она проследила взглядом, как бережно перенесли Владислава в шатер, укрывая его от дождя моросящего под тканевым кровом, слышала, как засуетилась пробудившаяся Катерина, что-то вполголоса приговаривавшая. Ксения сжала руки, борясь с диким желанием, забраться туда внутрь, сесть подле него, укрыть его своим телом от невзгод. Но она осталась на месте, зная, что если поступит так, то все, обратной дороги не будет для нее.
«Ты! Ты, блудница вавилонская! Грешница, предавшая свой народ из-за бесовской маяты! Это ты!», - так ясно в голове прозвучал голос матушки Полактии, что Ксения вздрогнула от неожиданности. Все верно, блудница она, отдалась по своей воле ляху некогда, а ныне снова отдавала ему сердце свое и душу, что никак не должны ворогу принадлежать. Она опустилась на колени прямо в мокрую траву и принялась молитвы читать, умоляя Господа помочь ей с мороком, что охватывал все больше и больше. Она шептала и шептала, а после вдруг поймала себя на том, что уже не молитвы читает, а только и повторяет шепотом:
- Господи, сохрани ему жизнь, исцели его от кумохи, что тело терзает! Господи, сохрани ему жизнь!

- Туман, почему снова туман? Ежи! Ежи! Клятый туман! – раздался из-за ткани шатра позади Ксении громкий голос Владислава, а потом он закричал, заставляя сердце Ксении сжаться от боли так сильно, что слезы выступили на глазах. – Ксеня! Ксеня!

Я не должна идти к нему! Я не должна! А сердце при каждом крике обрывалось куда-то вниз, падало больно, билось в груди, будто птица в клетке. Ксения закусила губу, стала читать мысленно житие святых, что так часто повторяла в скиту, но не могла не слышать этого зова, рвущего ее душу. Он замолчал вскоре, успокоенный тихим голосом Катерины, видимо, приняв ту за нее, что так настойчиво звал, но его голос зовущий все звучал в голове Ксении, ни на миг не умолкая.
Он мой ворог, робко вдруг сказал разум и заставил вспомнить, как горел скит, как насильничали над черницами и белицами ляхи, как шипела в лицо свои обвинения матушка. Но перед глазами вместо этих картин встали глаза Владислава, полные нежности и тепла, зазвучали не крики боли, а его шепот: «Моя драга… моя кохана…».

На плечо Ксении неожиданно опустилась тяжелая ладонь, но она даже не шевельнулась, не оглянулась на стоящего позади нее.
- Пахолики нашли дым в лесу, - глухо произнес Ежи. – Сбираться надо да туда ехать.
Она повернула к нему заплаканное лицо, сначала не поняв, о каком дыме тот говорит, а потом кивнула, быстро поднялась с колен, избегая хмурого взгляда усатого ляха.
- Я вот иногда, ведаешь, о чем думаю? – вдруг произнес он, когда она уже отходила от него прочь, но замерла, услышав его голос. – Кем ты послана была в жизнь его? От рогатого ли или от Отца Нашего? И зачем? На гибель или на благо? Вот что уразуметь не могу до сих пор.
А мне, хотела ответить Ксения, мне на что тоска эта сердечная? И от кого мне морок этот послан, что никак вытравить из себя не могу? Но ничего не ответила она Ежи, прикусив губу, пытаясь остановить слезы так и катящиеся без устали из глаз.

Да тот уже и не ждал ответа, а руководил пахоликами, сооружавшими из шатра подобие носилок, чтобы отвезти шляхтича своего под кров дыма, что высланные в округу дозорные неожиданно отыскали в лесу. Дым этот был невелик – небольшой сруб под крышей из березовой драни, пара построек да небольшая крытая площадка - сенник, где ныне лежало укрытое от дождя сено, заготовленное для скотины. Заслышав ржание лошадей, в дверях избы показалась фигура, в которой сквозь пелену вдруг снова припустившего дождя разглядели женщину. К ней подошел Ежи, оставив лошадь свою и остальных путников за заметом, показывая тем самым, что прибыл он не с угрозами. Они о чем-то переговорили с женщиной, что потом отставила в сторону вилы, махнула рукой, мол, заезжайте скорее. Пахолики тотчас двинулись на двор, аккуратно везя подобие носилок, на которых лежал больной, снова затихший, провалившийся в глубокий сон.

Ксения оглядывала двор с опаской, ей было не по нраву ни то, что займище стоит с лесу, ни то, что не было видно никого из мужиков на дворе. Вдруг те, где схоронились и только ждут момента, чтоб налететь на ляхов из укрытия да перебить тех. А потом пожала плечами, от судьбы не уйти, ей ли не знать это.
Ежи подтолкнул ее к избе, куда занесли Владислава, и ей пришлось зайти внутрь, быстро перекрестившись на образа в углу.
- Господи помилуй тебя, хозяйка, - проговорила она суетящейся над Владиславом женщине. Та обернулась к Ксении, чтобы ответить, и она замерла, поразившись, красоте той, чей покой они столь нежданно нарушили. Темные, чуть раскосые глаза (явно дань предкам, что когда-то принесли в род дитя от захватчиков Руси), тонкие брови, узкий нос и пухлые губы. Цвета волос Ксения не могла видеть под убрусом, но была готова спорить, что те были темные, будто соболиный мех, и блестящие, как шелк дорогой.
- Аминь, - проговорила хозяйка, окидывая взглядом вошедшую. Потом так же быстро оглядела мокрую Катерину, что ступила следом из сеней. – Подмога мне нужна от вас. В самое время недужий ваш ко мне в руки попал. Еще один день, и кумоха к себе бы забрала. В баню его надо нести. Пропарить хорошенько да растереть его жиром с травами моими. А после отварами с медом напоим и встанет на ноги, сокол твой, кареглазая.

Катерина вспыхнула алым цветом, краснея от слов хозяйки, а Ксения закусила губу от досады, что Владислава отнесли к зазнобе Катерининой. Но промолчала, желая утаить от всех клубок чувств, что распирал грудь, принялась помогать хозяйке во всем, что говорила им – собирала в большую плетеную корзину чистое полотно, какие-то глиняные бутылочки, мешочки с травами. Катерину же послали за водой во двор к колодцу, чтобы нагреть ту в печи, да ляхам приказать, чтобы растапливали баню, что за овином стояла, недалеко от омшаника (1) .

В избе было темно, только горела лампадка маленькая у икон в углу горницы, да скудный свет падал от огня, что не был плотно спрятан за заслонкой печной. Насколько могла судить Ксения, в горнице было чисто прибрано, пахло не скотиной, как обычно у холопов, а полынью, что стелили от блох на пол, да чем-то приятным, но что нос Ксении так и не сумел распознать. Мебели было мало, но вся она была добротная, красиво украшенная дивной резьбой, что говорило об искусной руке мужчины, вырезавшего ее. Ксения отметила мимоходом и печь, явно недавно побеленную, и эту мебель справную, и вновь подумала о хозяине этого займища. Где он прячется? И когда нанесет удар исподтишка, напав на ляхов, когда те совсем расслабятся, разомлеют от тепла, крова над головой и сена мягкого?

Ксения только хотела спросить хозяйку о том, где муж ее, словно мимоходом интересуясь, пока та, придвинув невысокую лестницу, что-то ищет на полке, прибитой почти под потолком, шикая попутно на дитя, что показало круглое личико, обрамленное темными вихрами, с печки, как вдруг раздался какой-то писк, постепенно сменившийся громким младенческим плачем. Хозяйка обернулась на плач, и Ксения тоже повернула голову в сторону, куда та глядела. В углу горницы, плохо освещенном скудным светом, висела колыбель, сплетенная из гибких прутьев ивы. Оттуда-то и раздавался плач младенчика.

На скамье тут же стал ворочаться Владек, пробудившийся от сна этим громким криком, что-то заговорил в голос, повышая его с каждым словом.
- Покачай его, ближе стоишь! – приказала хозяйка. – А то покуда я сойду, наш недужий тут все разнесет ненароком.

Сперва Ксения не поняла, о чем та говорит, а удивилась – доверить дитя незнакомой женщине, что свалилась незнамо откуда с отрядом ляхов. Но в хозяйке ее многое удивляло ныне, как и в этом дворе, где они нашли укрытие и помощь в борьбе с кумохой, потому она все же сделала пару шагов к колыбели и качнула ее робко. Плач смолк, и она заглянула в колыбель, не в силах сдержать своего любопытства. На Ксению из вороха полотна глядели маленькие темные глазенки, также осматривая незнакомое лицо, что склонилось над колыбелью, пухлые губки шевельнулись, выпуская изо рта маленький пузырь, заставляя Ксению невольно улыбнуться.

«…. Ведь у нас родится сын. Мальчик с твоими дивными глазами цвета неба.
- И твоими волосами цвета вороньего крыла…»

Ксения вздрогнула от этого шепота, промелькнувшего в голове, а потом вдруг внизу живота возникла острая боль, разрывающая тело пополам. Она согнулась, отшатнулась от колыбели, ловя ртом воздух. Что происходит? Откуда эта боль? А потом вдруг увидела свои перепачканные руки, свою рубаху белую, насквозь пропитанную алой кровью, что лилась из ее тела.

Почему я в рубахе? Я же в сарафане была, удивленно подумала Ксения, прикусывая губу, чтобы не вскрикнуть от очередного приступа боли. А потом будто скошенная серпом упала на пол подле колыбели детской под вскрик хозяйки, стала проваливаться темноту, смыкающую над ней свои крылья. Последнее, что она слышала перед тем, как свет окончательно погас над ней, был детский плач, долетающий до нее откуда-то издалека, из того лучика света, становящегося все уже и уже.
- Мой мальчик, - прошептали ее губы. – Мой мальчик…




1. Отдаленное помещение на дворе, обычно для зимовки пчел

...

Rinity: 26.08.11 17:11

Марина, спасибо огромное за продолжение! На нашей улице праздник!
Как же убойно оппоила своими ядовитыми снадобьями Ксению травница! Слава Богу, потеряла в дороге большую их часть, лучше бы всё! Бедный Владек! Сколько терпения и выдержки сейчас от него требуется, и как он стоически справляется со своим испытанием! Да... его чувства к Ксении прошли всякие проверки!

Точно, и нам, читателям, кажется, что ещё раз заставляет её судьба идти к своей любви наперекор всем препятствиям!

Ну слава Богу, процесс пошёл! Не пила бы она совсем " лекарства"! Но я надеюсь во время болезни Владека она о них забудет.
Как же хочется, чтобы она вспомнила всё!

Что же с ней произошло после этого неожиданного прозрения? Будем с нетерпением ждать следующей главы, как всегда! Марин,
ты своей бурной фантазией и талантом писателя поразила меня в самое сердце! Творческих успехов!

...

Tatjna: 26.08.11 17:47

Так зачиталась, что даже про головную боль забыла, а она меня между прочим с самого утра мучила. То что есть в твоём произведении не выразить банальным словом "браво" Создаваемый твоими руками, мир, Марина, естественен как дыхание. Большое за это спасибо!Читала и думала: испокон веков мужчины, считают себя сильнее, умнее и главнее женщин, ну вот встречает мужчина, ту что впервые без остатка завладеет его сердцем и вот уже не у него над ней, а у неё - полная власть....И остается, только терпеть, если любимый человек причиняет тебе боль, не имея душевных сил ответить тем же. Так ведь и Владислав. Как же плохо ему было от слов Ксении! Я прямо физически ощущала его страдания, хотя они и вырисовывались из мелких деталей, скупых жестов, невольно сорвавшихся с губ слов, да в промельках боли на его лице... (тонкая работа! ) Хорошо, что к Ксении память стала возвращается. И теперь её любовь всё сильнее борется с доводами разума... Вон и крикнуть не смогла, на ляхов беду навлечь. А ведь Владек не всё время зажимал её рот ладонью. Интересно почему? Давал ей шанс уйти к своим? А как же его клятва? Аж перекрестится захотелось от этих слов ей-богу... Разве ж можно говорить такое и искушать судьбу?! Ой пусть довезёт Владислав любимую, до своего замка и они пожевут там хоть немного перед очередной трагедией. А то страшно: вдруг и впрямь нависнет над нашим шляхтичем проклятье ...

...

Туриэль: 27.08.11 12:22

Мариночка, спасибо Вам большое за продолжение.



Очень сочувствую я Владеку, ведь как тяжело ему это отчуждение чудом найденной любимой. И если он дорог тебе, тут хочешь не хочешь, а задашься вопросом на месте Ежи: на счастье, или на беду такая любовь ему дана. Любовь женщины из враждебного народа, да еще в голове которой постоянно роятся сомнения, и которой что-то постоянно мешает отдаться чувству. Уже и мужа нет, а теперь она между ними возвела щит из "ущемленного патриотизма", мол, ты убийца. А ведь время такое было, что женщины по идее как-то легче переносили изменения в своей судьбе, вон как Катерина, а вокруг было столько жестокости, что на ее фоне не возможно не заметить того хорошего, что было во Владеке, даже во время и после разорения монастыря.

А вот Ксении в этой главе (да и в предыдущей) как-то не сопереживается. Ее метания и упорство в отчуждении от любимого (даже когда он заболел) выглядят детскими капризами. Может, потому что автор так удачно (Марине respect!) выписал ее беспямятство, что ее и не соотносишь с нашей прежней Ксеней. И умом понимаешь, что логичны ее сомнения в свете провалов в памяти, но сердце молчит и даже осуждает ее.

Очень жаль стало героиню в конце. То, что она вспомнит о сыне, было неизбежным, но в этот момент любимый не мог ей помочь и утешить, ведь сам мечется в горячке (а не сильно ли уж жестоко с ним так после всех перипетий, ранений, пленов и страданий, еще и пневмонию ему?). С нетерпением жду продолжения, как всегда.

П.С. Мариночка, там можно немного исправить тавтологию:

...

Rinity: 27.08.11 19:13

Мариночка! Поздравляю с новым званием - Бирюзовая Леди! Верного, неутомимого тебе Муза, творческих свершений, благодарных читателей и простого человеческого счастья!
Жду продолжения твоего шедевра!

...

Tatjna: 28.08.11 10:08

Марина, Туриэль с повышением!

Растите дальше и пусть прибывание на этом форуме всегда будет приятным и интересным для вас!

P.S. Вот не могу удержаться и всё! Вчера добрую половину ночи, вместо того, чтобы мирно спать или на крайний случай думать о продолжении написания спец семинара по истории, я размышляла (и вот, чёрт! продолжаю делать это сейчас!) о том, а в качестве кого собвено Владислав собирается поселить Ксению в Белбородах? Мы однажды обсуждали этот вопрос и ты, Марина, писала, что брак между представителями разных конфессий возможен, но венчание
Духовник Ксении далеко, да и благословение православной епархии получить сложно должно быть. Есть конечно иной путь, чтобы Ксения приняла католичество. Однако сдается мне пойдёт она на этот шаг, не теперь по крайней мере... Выходит Ксения в глазах окружающих только его любовница. Вот же гадское положение вещей для обоих. Никак не способствует налаживанию взаимопониманию между героями. Ксения у нас нынче такая щепетильная.

...

Marian: 29.08.11 12:15

И ведь пойдет же...


Совсем скоро уже будут приграничные земли. Волей неволей все вспомнишь.


Эх, хотелось бы. Очень! Но пока я безуспешный писатель, увы... А так хотелось бы...


А тебе спасибо в очередной раз за такие приятные слова.
Порой читаю и понимаю, что хоть и пишу только на форум (почти в стол, как мне недавно сказали), но не зря все-таки. Прямо бальзам на душу.


В запале и не такое скажешь.
А что касается того, почему руку опустил, то мне кажется, ему просто поговорка вспомнилась - насильно мил не будешь. Но это так, мимолетный порыв был...


Ну, дык он ее не в замок везет. Не может он ее в Заславский везти, он же там никто - так, младший сын. Белоброды - это шляхетский двор небольшой с господским домом в две горницы и несколько спален да село.




Ну, тут могу с легкой душой возразить.
Не спорю были такие женщины, как Катерина - куда ветер подул, туда и понесло ее. Или грубее -
А представьте себе, легко ли дастся женщине русской во время ВОВ любовь к фашисту, когда она знает и видит, что творят его соотечественники, пусть и не он, но по его приказу. Далеко не так легко голова примет то, чему сердце давно покорилось.
А за годы хождений и мародерств по земле русской в те годы (поверьте, было так же страшно тогда, как и во время ВОВ) о поляках сложилась почти такая же слава, пусть и преувеличенная в несколько раз за счет деяний казаков и других лихих людей, но все же страшная и кровавая. А у Ксении еще и на глазах творилось то, о чем шептались украдкой или пугали детей и робких девиц.

Она полюбила Владислава прекрасным принцем на белом коне ( ), не осознавая, кто он и почему он в Москву вошел. Десткая наивная любовь... Способная угаснуть со временем, оставив только воспоминания для редких вечеров. Мне кажется, она и пропала бы, влюбленность эта, со временем, если бы снова их судьба не свела.

А вот любовь, которая вырастет не из впечатлительности, не из грез о добром молодце, а из суровой реальности, которая способна преодолеть все, даже доводы рассудка, - вот это для меня любовь...

У Ксении была первая, но способна ли та, первая и трогательная, перерасти в нечто более серьезное? Вот и поглядим...


Не поняла тут - вокруг Ксении? Ксения у нас была неким Аленьким Цветочком, росшим в саду и так жестоко вырванным. Но даже при пересадке в сад Северского она осталась той же наивной девочкой, что была. Не взрослели тогда женщины, бывало, до самой старости, надежно спрятанные от всего мира за толстыми стенами терема. И с жестокостью она впервые встретилась, когда отряд Милошевского их нагнал (помните эпизод с девочкой?). Не мог он в память ей не врезаться одним простым уравнением.

А когда ее Владислав нашел в этом монастыре, ее голова была чиста, как белый лист, за исключением счастливых воспоминаний о детстве. И все, что она видит, имея в голове эти радостные картинки (кроме погребения) - тишь и благость монастыря. А потом как снег на голову - огонь, насилие, смерть...
Она не знает, что командиров хоругвей было два. В ее голове снова уравнение, которое связывает все происходящее именно с Владиславом.

То, что он ее не трогает и позволяет ей нести всякую чушь ему в лицо - ну, так она не знает пока иного.
Раньше в голове щелкал страх, взращенный Северским, а теперь же она и того страха-то не помнит. Только очень смутно.

Вот и нет в ее глазах ничего хорошего от Владислава, кроме того, что он насилия уберег. Но и это хорошее в ее глазах перекрывается самым ужаснейшим для нее: он увез ее из скита (где ее судьба была уже предопределена), навсегда увозит из отчей земли, от рода. А раньше уехать из земли родной да в чужую страну...

Вот как-то так мне видится вся эта ситуация.



Согласна - нет понимания ее, потому и нет сочувствия. С этим и спорить не буду.
Но и Ксению все же пытайтесь понять. Хотя бы капельку...


да нет, не буду я его так мучить... Просто простудился. Оклемается быстро...


А для него это так просто... Он же сам говорил:




Духовником мог стать иерей, принявший исповедь Ксении. Он имел право благословить ее на брак.

Благословение епархии нужно было не для самих брачующих в большей степени, а для иерея, который венчать будет. Нет разрешения от епархии - нет и венчания. Но мы же помним, что иногда это разрешение и не было нужно, если священник готов был им пренебречь... увы, и такое бывало, и часто. Особенно до начала 18 века, когда церковь все же стала более ...ммм, как бы сказать... подчинена центру, что ли с образованием Синода.


Ага, а еще не очень мудрая...

...

Туриэль: 30.08.11 00:54

Понимаю. Конечно, никто так не чувствует персонажа, как автор. Так что посмотрю на ситуацию под таким углом (перечитываю главу еще раз).

Просто после жестоких перипетий так хочется для них счастья, что поневоле сержусь на Ксеню

Поскорей бы просвет!

...

Marian: 30.08.11 20:36

 » Глава 26

Глава 26

Кумоха сумела удержаться в теле Владислава только пару дней, а потом все же уступила, ушла обратно в лесные болота. Женщина, что приютила ляхов на своем дворе, оказалась искусной врачевательницей на удивление Ксении, ведь спустя некоторое время и кашель, терзавший грудь шляхтича пошел на убыль.

- Скоро продолжите свой путь, куда бы вы ни шли, - сказала на четвертый день Ксении хозяйка, доставая из печи хлеба с толстой румяной корочкой. Ксения же ловко принимала их из ее рук и аккуратно складывала на стол, застеленный чистым куском полотна, чтобы те быстрее остывали. – Лях уже не так слаб, как был, когда вы пришли на двор ко мне. Уже по двору ходит сам. Вот же упрямый – от замета до замета, будто под хмелем, но сам же!
Ксения распознала, как изменился голос хозяйки при упоминании Владислава, и тут же насторожилась. Хотя признаться, в Любаве все вызывало у нее какое-то странное чувство в душе: то ли настороженность, то ли неприязнь невольную к хозяйке. Она была благодарна той за избавление Владислава от хвори, но все же не могла избавиться от того, что так неспокойно становится на душе всякий раз, когда она видела или говорила с хозяйкой этого лесного двора.

Ксения знала, что человек русский никогда по собственной воле не поселится в такой непроходимой чаще среди шишиг (1) и в соседях у лешего с кикиморой. Да еще вдали от рода своего. Обычно холопы редко разделялись, даже когда их собственные дети женились и создавали свою семью. Просто к основной избе делалась очередная пристройка, в которой отныне должна была жить новоявленная семья. Так и разрастались займища, превращаясь в деревни или села, жители которых имели общих предков. И в такое Смутное время, как то ныне было, проще было выжить, когда тебя поддерживает родимое плечо, а не поодиночке.
Да и дворы ставились на просторах широких, когда есть где сеять зерна да огороды делать. Нет, конечно, тут, на этом дворе есть огород, Ксения видела его за баней, когда относила снедь больному Владиславу, но где в лесу сеять пшено или овес? А то, что зерно у Любавы было, то своими глазами она видела еще пару дней назад, когда хлеба месили первый раз. Вернее, месила тогда Любава, а Ксения только сидела подле стола и наблюдала за быстрыми умелыми руками хозяйки. Она сумела запомнить все действия той и нынче утром уже рискнула сама ставить тесто, сама формировала толстые кругляки, которые сейчас раскладывала на расшитую скатерть уже хлебами с румяной корочкой.

Ксения так погрузилась в свои мысли, что едва не пропустила очередную порцию хлеба, что уже вытаскивала из печи хозяйка.
- Зазевалась, боярынька, - усмехнулась Любава и сама быстро стала раскладывать эту последнюю порцию. Вкусный аромат так и шел от этих горячих кругляков темного цвета, слегка горьких от добавленных перемолотых желудей. Нынче редко кто пек хлеб из чистой муки, даже знатные люди ели такой. Вся земля в сторону южных и западных земель превратилась в пепелище. Сколько раз польский отряд проезжал мимо сожженных деревень и полей с обугленными колосьями, которые уже никто не уберет, когда настанут Дожинки. Как часто сжималось сердце Ксении при виде этого страшного зрелища!

- О чем задумалась, боярынька? Снова спорить хочешь о снадобьях своих? – Любава вытерла руки, слегка запорошенные мукой о юбку. – Все не веришь мне?
Еще в тот же день, когда Ксения провалилась неожиданно в глубокий обморок и открыла глаза только на утро следующего дня, так долго пробыв в темноте, что хозяйка заинтересовалась причиной подобного «сна» своей нежданной гостьи. Ксении пришлось открыться в своей болезни, опасаясь, что та прогонит их прочь, ведь многие считали сухотную заразной болезнью и старались не иметь никаких дел с больными. Но та лишь головой покачала недоверчиво, а после попросила снадобья Ксении, захотела взглянуть на них. Пришлось той принести суму свою, уже заметно оскудевшую за время пути, что проделал польский отряд от стен монастыря до этого лесного двора.

- Ты ведь травница, - прошептала Ксения пересохшими губами, глядя, как тщательно принюхивается к содержимому кувшинчика хозяйка. – Вон сумела горячку прогнать от ляшского пана, сама сказала. Сможешь такое же снадобье мне сотворить? Я все траву соберу, что нужно, все сделаю, что скажешь. Погибель мне без него.
- Это с ним тебе погибель! – вдруг зыркнула на нее Любава и сгребла кувшинчики одним махом в суму со стола. А потом направилась к двери из избы, неся в руке холщевую торбу. Ксения пошла за ней, растерянная и безмолвная, а после, видя, как размахивается хозяйка да бьет изо всей силы суму о толстые доски замета, разбивая все ее кувшинчики на маленькие осколки, закричала в голос, завыла дико, бросилась к хозяйке под удивленными взглядами ляхов, занятых своими делами на дворе.
- Что ты делаешь?! Что делаешь? – только и смогла выдавить из себя Ксения, видя, как быстро становится мокрой холст сумы. Знать, весь остаток разбит.

Из распахнутой настежь двери в предбанник, где лежал Владислав, еще слабый, будто кутенок после жара, мучившего его всю ночь, ломавшего тело, раздался его окрик тревожный. Любава кивнула одному из ляхов на баню, отсылая его успокоить больного, а сама повернулась к бледной Ксении.
- Кто тебе зелье дал? Видно, по нраву ты тому пришлась, - усмехнулась она. - Затуманивают голову травы, успокаивают разум. А потом бы и вечный покой принесли. Забыла бы голова не только то, что было когда-то в жизни твоей, но и телом бы править забыла. Не шевелились бы члены более, - она взяла Ксению за руку, а потом отпустила, показывая, как безвольна рука, когда не управляет ей человек. – Это сперва. А потом грудь дышать бы перестала, сердце бы не билось более. Кто зелье тебе дал, монашенка? Кому стала ты супротив дороги? Какой травнице искусной?

Блеснули ключи перед глазами Ксении на вышитом ковре, гордый и злобный взгляд глаз карих под белым полотном убруса.
- Ключница, - прошептала она. А потом повторила громче, морща лоб. – Ключница. Больше ничего не знаю. Только это в голову пришло….
Любава вдруг склонилась к ее лицу ближе, взглянула на шрам, едва виднеющийся из-под плата темного, кивнула своим мыслям.
- Не холопка ты, монашка, и не из купцов пришла. Хоть руки и грубые, сухие руки-то, а спина прямая, поступь гордая. Я сразу поняла, что дело нечисто, когда еще только на порог ты ступила. И пан этот не той девки кареглазой, а твой, пан-то. Не зря ты на меня очами тогда зыркнула, будто огнем опалила-то.

С того дня Любава стала называть Ксению боярыней. Вот и ныне так позвала, когда та зазевалась принять хлеба.
- Что за травы были в зелье? – спросила вдруг Ксения, помогая хозяйке накрыть свежеиспеченные хлеба чистым полотном, чтобы мошки не садились на них, не портили их. Любава же только глянула из-под ресниц, аккуратно расправила полотно поверх хлебов.
- Пойдем, умоемся водой хладной, - предложила она. Ксения с готовностью приняла ее предложение, вышла вслед за ней на двор, пошла к кадушке, полной воды до самых краев, что у задней стены бани стояла. В избе стояла немыслимая духота от натопленной печи, и даже рубаха прилипла к телу от пота от жары, в которой работали женщины. Катерину же Любава не пустила хлеба печь, попросила во дворе посидеть да детьми посмотреть, пока заняты они в избе.

- Зачем тебе травы знать? – спросила наконец Ксению хозяйка, плеская себе на грудь холодной воды. – Те травы только мы, знахарки, знать должны. От матери к матери идет это знание. Ибо у всего есть две стороны: и тьма, и свет. И какую из них из трав извлечь захотят… кто ведает-то. Не от хвори снадобье было, поверь. Да и нет у тебя сухотной-то. Бледности на щеках нет, глаза блестят не так, худоба твоя от тонкой кости. Я-то хворь издалека чую, нет ее у тебя.
Ксения провела мокрой рукой за воротом рубахи, вытирая ладонью пот и пыль с груди, а потом снова с наслаждением опустила ее в широкий ковш с прохладной водой, что набрали из кадки.
- Коли ты такая знахарка, коли хвори чуешь, что ж не в людях живешь? – решилась задать она вопрос, что мучил ее на протяжении нескольких последний дней. – Отчего в глуши лесной? И где мужик твой, Любава? Ведь хозяйство у тебя справное, все ладится. А без рук крепких невозможно то.

Хозяйка ничего не ответила Ксении, но у той отчего-то по спине холодок пробежал. Она отступила от женщины, крестясь быстро, вспоминая жесты и слова странной хозяйки. А вдруг та колдунья какая? Вдруг от людей скрылась неспроста? А потом вспомнились образы в избе перед тусклой лампадкой, и Ксения усомнилась в той пугающей мысли, что принесла ей суеверная натура. Разве может зло перед ликом Святым ходить? Разве может Господу молиться?

- Боишься? – усмехнулась Любава, вытирая лицо куском полотна. – Вот и они боялись. Я ведь не просто знахарка, боярыня. Я ведунья. И мать моя ведуньей была, и бабка, и многие пращуры мои до нее. К старшей дочери дар этот перейдет, к той, что в колыбели пока и доли своей не знает. Вон как лицом бела стала, боярыня. И ты меня боишься… Но нет зла в душе моей, не могут творить его руки. Потому и пустила на порог хворого пана твоего, не отказала в крове и подмоге. Хоть и будет зол Досифей, как проведает. Ты спрашиваешь, где мужик мой? Нет его на дворе пока. Не тут его кров, хоть и делит со мной постель и детей мне подарил, хоть и душу свою мне отдал и сердце, - Любава вдруг отвела взгляд, прикусив губу нижнюю, но Ксения все же успела заметить блеснувшие в глазах хозяйки слезы. – У всех своя доля, боярыня, как ни противься ей. Я с малолетства знала, что не суждено мне будет в церкви кольцо принять, что навечно второй женой буду. Так и сложилось. Как бы ни противился Досифей, а сговорили его все же не со мной, дочкой знахарки сельской, а с другой, у которой скарба побольше в род было. Стиснула я зубы, терпеть решила. От себя его прогнала, умом понимая, что доля такая выпала. А потом заболела жена его по-женски тяжело, не смогла выправиться, как ни старалась я, заменившая мать в селе. Не поднялась она более с постели, так прикована к ней доныне. Люди на меня наговаривать стали, мол, я навела хворь на ту, что Досифея забрала у меня, двор мой спалили. Меня там удушить желали, да отбил меня Досифей у них. Он у меня из кузнецова рода, кулачищи, что голова мужицкая! Увез сюда в лес, выстроил мне двор да хозяйство справил. Так и живет ныне на два дома: и хворую свою жену венчанную оставить не может, сгинет та без него, и без меня и дитятей наших нет ему жизни. Так и бывает седмицами – то тут, то там.

Ксения поразилась услышанному, но все же сумела скрыть свое удивление от Любавы, что наблюдала за ней с привычной уже девушке странной усмешкой на губах. Жить без венца, без благословения церковного с мужчиной, да еще с тем, кто под венец другую вел некогда, при жене его живой! Грех страшный же то! Да еще ведовством заниматься!
Ксения знала, как жестоко карает ныне церковь и ведуний, и колдунов. Она была маленькой, когда царь Борис (2) приказывал изыскивать в землях русских людей колдовских, как привозили их в стольный град, где они приносили присягу не творить зла людям добрым. Но помнит до сих пор те ужасы, которые рассказывала ей одна из приставленных к ней мамок, видевшая своими глазами тех страшных колдунов и ведьм, что собрали тогда на площади. Но Любава вовсе не походила ни ликом, ни делами своими на тех людей, которыми так пугали Ксению в малолетстве.

- Ты, верно, думаешь, как я согласилась на то – жить без венца да при живой жене? – вдруг спросила Любава, и Ксения едва сумела удержаться, чтобы не перекреститься в который раз, ощутив в душе страх оттого, как легко прочла хозяйка ее мысли. – Сама доля мне выбрала этого мужчину, сама спутала нити наших жизней в одну. А против нее нет пути, она все равно свершит то, что задумала. Да и как можно противиться, когда сердце уже не для тебя стучит в груди, а для него? Как можно противиться, когда свой живот за него отдашь, ведь жизнь для тебя уже не жизнь без него?

Внезапно до женщин донесся со двора голос Владислава, окликнувший кого-то из пахоликов, и Ксения вздрогнула, почувствовав, как снова заныло сердце. Как и всякий раз ныне, когда она видела его или слышала его голос. Это легкое ощущение длилось всего миг, но цепкие глаза Любавы успели отметить, как что-то дрогнуло в душе Ксении.
- Ты сама ведаешь, каково это когда доля творит с твоей нитью жизни то, что ты не желаешь. Сама противишься ее воле. Он звал тебя. Все время, пока кумоха терзала его тело, звал тебя.
Ксения вздохнула, пытаясь перевести дыхание после того острого удара, который нанесли ее сердцу слова Любавы. Каждое будто гвоздь раскаленный вонзилось в сердце.
- Мне нет места подле него, - ответила она, сама не зная толком, кого желает убедить в том – Любаву или себя. – Он ворог мой, из скита увез силой, в земли свои везет на позор мой.
- Позор ли для женщины с любимым быть? Позор сердца соединить и руки? – спросила хозяйка, а потом добавила вкрадчиво, едва слышно. – Доля иногда дает мало времени на думы, боярыня. И не любит, когда ее дары так жестоко отвергают. Смотри, как бы ни пришлось слезы лить, что не уступила некогда ей. Нить жизни так быстро обрывается порой…
Она не успела договорить, как перепуганная Ксения, вспомнив, что перед ней стоит женщина, глядящая далеко в будущее, ухватила ее за руку чуть повыше локтя. Ее лицо побледнело вмиг, глаза расширились в испуге, что так и бился в сердце.
- Ты видела что? Владек…?
Любава лишь улыбнулась в ответ и головой покачала.
- Не вижу я так. В огонь смотреть надобно, чтобы будущее открыть. Просто слова, боярыня. Но ведь верные они. Особенно по этому времени лихому. Мы ведь, только потерявши, понимаем часто, как дорога была сердцу нашему потеря наша. Смотри, как бы то не случилось с тобой.

Весь остаток дня Ксения размышляла над словами Любавы. Она признавала их правоту, но как убедить свой ум в том, что не грех то будет смириться с тем, что сама доля ей посылает. Уже на землю опустились сумерки, стало совсем темно в избе, а сон все никак не шел к Ксении, ворочающейся на своей постели из соломы и простыни обычной на лавке под небольшим оконцем. Хозяйка уже давно легла к своему старшему сыну на печь, предварительно накормив младенчика, что тихонько посапывал ныне в колыбели. Постель у лавки Ксении была пуста – в очередной раз выскользнула из душной избы Катерина на ночное свидание со своей зазнобой ляшской.

Ксения вспомнила, как кормила, ничуть не стесняясь ее взгляда, младенчика Любава, как плотно сжимали пухленькие губки девочки, запеленатой в рубаху матери (3), темный сосок той. При этом воспоминании закололо уже в груди самой Ксении, и она потерла легко кожу под рубахой, стараясь унять это немного неприятное ощущение. Интересно, каково это, когда твое дитя сжимает губами твою грудь, выдавливая из нее материнское молоко? Ксения вспомнила этот ни с чем несравнимый запах младенчика и закусила уголок подушки, чтобы не застонать от горя, что вдруг всколыхнулось в ней волной. Как же так? Почему судьба отняла у нее младенчика, которого она некогда носила под сердцем?
Она представила, каким мог бы вырасти этот ребенок, биение сердца которого она будто наяву ощущала под ладонью, что лежала на ее животе. Его глаза, светло-голубые, как небо и темные волосы, как у его отца. А то, что отцом этого дитяти был Владислав, она знала точно. Не помнила, нет, из темноты голова не выпустила это осознание. Оно просто пришло откуда-то из сердца.

Ксения увидела, как бежит по двору маленький ребенок в белой рубахе, что волнами идет вокруг его ног от резких движений, мешает его бегу. Темные локоны так и вьются на ветру, который далеко разносит детский заливистый смех. А потом крепкие руки Владислава подхватывают ребенка под мышки, и вот он уже болтает босыми ножками в воздухе, радуясь тому, как быстро кружит его отец по двору.

Скрипнула дверь во дворе, и Ксения пробудилась от дремы, в которую провалилась на короткое время. Она распахнула глаза и уставилась в потолок, сжала пальцами ткань полотна, которым укрывалась от летней прохлады. Она знала, кто именно ныне вышел в темноту двора, ей даже не надо было приподниматься на лавке, чтобы выглянуть в щель между оконными ставнями, чтобы убедиться в правильности своего предположения.
Владислав выходил уже третью ночь во двор, как только на займище опускалась летняя ночь, принося с собой крепкий сон для его обитателей. И Ксения вот уже третью ночь не спала, лежала на лавке и прислушивалась к каждому звуку, что долетал до нее через приоткрытые двери избы. Вот и ныне она замерла, раздираемая на части двумя противоречивыми желаниями: провалиться в глубокий сон, чтобы никаких мыслей не было в голове, или выйти во двор, прижаться к этой широкой груди, обхватить руками крепкое тело так сильно, чтобы заболело в локтях. И никогда не отпускать его более из своих рук… Чтобы более никогда не потерять, как потеряла она его когда-то.

«… Нить жизни так быстро обрывается порой…». Блеск золота на коже пояса в чужих руках. Кровь на кафтане русского воина. Боль, разрывающая сердце на части. Плотный комок слез где-то в груди, такой плотный, что не продохнуть. И крик, женский протяжный крик…
Ксения выгнулась на лавке от боли в сердце, что захватила ее после этой мелькнувшем молнией эпизоде, стиснув зубы, чтобы не закричать, как кричала тогда. Задышала часто, заколотилось сердце в груди. Я хочу к нему, туда, во двор, - вдруг пришло в голову. Хочу ощутить под руками теплоту его кожи, услышать стук его сердца. И ничто не удержит меня ныне…

Ксения уже поднималась, когда где-то в глубине леса ухнул несколько раз глухо филин. Она замерла на миг, перепуганная этим лесным звуком, а потом даже дышать перестала, заметив, как поднялась на печи Любава, быстро спустилась вниз и, набросив на плечи и голову плат, стараясь двигаться, как можно тише, вышла из избы в темноту двора. Ксения тут же села на лавке, ошеломленная внезапной догадкой, что промелькнула в голове. Что же понадобилось хозяйке на дворе ночью, когда там Владислав стоит? Тут же вспомнилось, как натирала Любава жиром обнаженную грудь шляхтича, когда тот лежал на лавке предбанника, обессиленный, после того, как вынесли его из жара парной, как ныне произнесла каким-то странным голосом слова об упрямстве Владислава.

Она стала быстро искать под лавкой сброшенные перед сном поршни ногами, одновременно пытаясь разглядеть хоть что-то в щель между створками. А потом вдруг сорвалась с места, и как была босиком, помчалась прочь из избы, видя перед собой только женские пальцы на крепкой мужской груди. Еще на пороге сеней она заметила, как медленно приближается Любава, белеющая в темноте ночи, к широкоплечей фигуре, что стояла, облокотившись о замет.
Я сейчас закричу и перебужу всех, решительно подумала Ксения, сжимая косяк двери с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Пусть лучше за младенцем своим смотрит, чем по чужим мужикам шастать!

А потом где-то в лесу что-то крикнули по-польски, и Любава ухватила Владислава за плечо, разворачивая к себе лицом. Ксения тут же сорвалась с места и легко побежала к ним, испытывая какое-то странное желание ударить кого-то из тех двоих. О, с каким удовольствием она вцепится в эти шелковые волосы, неприкрытые платом! Вот чем пошла завлекать эта ведьма, подумала со слезами Ксения, как никогда остро ощущая, как легка ныне ее голова без тяжести длинных кос. Но когда ей осталось менее десятка шагов до замета, где они стояли, Любава вдруг побежала прочь от Владислава, что-то крикнувшего сторожевому в темноту. Мимо сенника со спящими ляхами, за ворота скользнула, сквозь распахнутые створки которых Ксения заметила, как метнулся навстречу хозяйке займища кто-то в белом, подхватил на руки и закружил в воздухе.
Сначала Ксения подумала, что то леший вышел из леса, настолько огромной показалась ей фигура, схватившая Любаву, и она едва сдержалась, чтобы не кинуться к Владиславу, тоже наблюдающему за этой встречей, чтобы искать у него защиты от этого лесного духа. Но приглядевшись, она заметила кирасу, блеснувшую в скудном луче луны, прятавшейся ныне за темными облаками, а потом поняла, что за нежданный гость пожаловал в займище. Не гость даже, а именно хозяин, поправила себя Ксения мысленно.
Тем временем Досифей опустил на землю Любаву, а потом снова приник к ней в глубоком поцелуе, будто не в силах отпустить ту от себя. Та прильнула к нему, обхватив руками, и опять две фигуры слились в одну большую, белея в темноте летней ночи. А потом фигуры разъединились, влюбленные взялись за руки и скрылись из вида наблюдающих за ними, ушли в лес, чтобы побыть наедине после долгой разлуки.

Ксения перевела взгляд на Владислава и вдруг заметила, как опустились его плечи, как дрожит рука, которой он держится за замет. Как же ей было бы тягостно, коли он оставил бы ее в болезни, как она поступила с ним! И она вдруг сорвалась с места, за миг преодолела этот десяток шагов, что разделял их, ранее казавшиеся ей такой пропастью, и, буквально врезавшись в него со всего маху, обхватила его руками, цепляясь в ткань жупана на груди, пряча свое лицо у него на спине. Владислав сначала замер, а потом положил свои ладони на ее пальцы, сжал их ласково. Ксения ощущала всем телом, какая мелкая дрожь вдруг стала бить шляхтича, испугалась, что кумоха возвращается к нему.
- Тебе надо под кров! В тепло!
- Нет! – отрезал Владислав яростно, не давая ей вырывать ладони из его рук. А потом добавил мягче, почувствовав, как она замерла за его спиной от его рыка. – Нет, я не болен. То не хворь.

Владислав потащил ее за руку из-за своей спины, и она подалась, шагнула, уступая его молчаливому напору, его требованию. Он тут же взял ее лицо в ладони, заглянул в глаза, словно пытаясь в них что-то разглядеть.
- Ты снова со мной? Ты вернулась из забвения? – наконец прошептал он, и едва сдержал разочарование на лице, когда она покачала головой, насколько позволял плен его ладоней.
- Я помню почти все, - призналась Ксения. – Но с того дня, как мы были в лесу последний раз, и до того дня, как уехала из вотчины в скит, все по-прежнему скрыто от меня. Но…
- Но…? – подхватил Владислав, вынуждая ее договорить фразу, которую начала, но не продолжила, опустила глаза от его лица, снова скрываясь от него за той пеленой тоски, что стала затягивать ее лицо. Нет, он не отпустит ее ныне, когда она так близка к тому, чтобы снова стать его Ксенией, той, что была прежде!
- Но я вспомнила одно в день нашего приезда на этот двор, - прошептала она, по-прежнему отводя глаза от его пристального взора. – У Любавы младенчик. Девочка. Такая крохотная, такая… такая красивая… Я тяжела была от тебя, верно?

Владислав вдруг крепко обнял ее, прижимая ее голову к своему телу, и Ксения приникла к нему, словно ища защиты от горя, что неизменно возникало при воспоминании о дитя, которого им так и не суждено было увидеть.
- Не надо, не вспоминай, - попросил он, но она покачала головой. Ей просто необходимо было рассказать кому-то о том, что она вспомнила недавно. Почему бы не ему, тому, кто тоже потерял кроху, которого она так и не доносила до срока? Ведь именно в нем она ныне увидела свое исцеление от той боли, что глухо ныла в глубине сердца.
- Я помню только, что очень ждала, когда дитя появится на свет, - прошептала она, чувствуя, как слезы накатились на глаза, угрожая вскоре сорваться с ресниц и покатиться по щекам. – Помню то ощущение, когда внутри твоего тела живет твой ребенок. Помню его шевеления, как он иногда стучал тихонько изнутри, мол, вот он я, скоро буду с тобой.

Владислав сомкнул веки и прижался губами к ее непокрытым волосам, чувствуя, как та боль потери, что терзала ее душу ныне, перетекает с каждым ее словом в его сердце, заставляя его сжиматься, да так что дышать стало трудно.
- Мне оставалось несколько месяцев до срока. Я должна была разродиться на Сороки (4) в самом начале весны. Я представляла себе этого ребенка, думала о нем. Именно он стал моей поддержкой, когда душа плакала от разлуки с тобой, я помню это щемящее чувство, хотя и не помню, как мы расстались с тобой. Была зима, когда я потеряла его. Я помню снег, на который смотрела потом в слюдяное окошко.
Она еще крепче прижалась к нему, и он обнял ее, прижимая к себе. На его руку упала первая горячая слеза, сорвавшись с длинных ресниц.
- Я плохо помню, что тогда случилось. Только кровь. Везде, везде кровь – на моих руках, на рубахе, в постели. Дикая боль, разрывающая нутро. И лица… целый ворох лиц надо мной. Я не знаю, кто это, не помню, - Ксения замолчала, вспомнив вдруг кровавый след от ее собственных пальцев на мужском лице с острой светлой бородкой и усами. Молчал и Владислав, воскрешая в памяти слова Северского: «…Я лично выдавил этого ублюдка из ее утробы…».

- Это была девочка, - глухо прошептала Ксения, пряча заплаканное лицо на груди у Владислава, сжимая с силой ткань его жупана. – Я узнавала потом у повитухи. Маленькая девочка. Не мальчик, как мы думали. А я даже не знаю, куда схоронили ее тело. Ведь они должны были схоронить ее, верно?
Но Владислав не мог ответить на этот вопрос – он даже предположить боялся, куда московиты хоронят таких нерожденных детей и хоронят ли, потому просто молчал. А Ксения вдруг замерла, обдумывая мысль, что пришла к ней в голову в этот момент. Потом подняла на него взгляд, пристальный, всматривающийся в его глаза, чтобы уловить каждую эмоцию, что промелькнет в них, когда она произнесет те слова, что так настойчиво бились в уме.

- Я хочу поехать туда! Хочу поехать в вотчину моего мужа, - Владислав был благодарен провидению, что ныне на дворе хоть и летняя, но все же темнота, не дневной свет, а потому Ксения не видит его лица. Ведь эта просьба была настолько неожиданна для него, настолько ужасающа для него, что он не сумел быстро взять себя в руки. – Я хочу поехать туда. Любава говорит, что я могу вспомнить то, что до сих пор скрыто от меня забвением. Да я и сама ныне чую, что это то самое место, где надо быть. Прошу, давай завернем в земли моего мужа. Я ведь помню, они в приграничье.

Как он может отвезти ее туда? Как может показать ей то пепелище, в которое превратилась некогда богатая вотчина? Владислав едва не застонал в голос, видя ту надежду и мольбу, с которыми она смотрела на него. Она видит в том месте возможность открыть то, что скрыто от нее. Для него же это место проклято, ведь именно там он потерял Ксению. И именно там он потеряет ее снова, если согласится на ее просьбу.
Владислав ничего не сказал ей определенного, только выдавил из себя, что обдумает ее просьбу, и она так радостно кивнула в ответ, что благость, которую он ощущал от их близости, почти сошла на нет. Они долго еще были у замета, прижавшись друг к другу. Сначала стояли, а после опустились на траву, облокотившись спинами о доски. Им не нужны были слова, да они оба боялись ныне их. Ведь то чувство, что снова были меж ними, было таким хрупким и тонким, словно первый лед по осени, так легко могло сломаться от неосторожного жеста или слова.

Вскоре Ксения заснула, Владислав сразу почувствовал момент, когда она провалилась в сон. Он смотрел на ее лицо, отводил тонкие пряди, выбившиеся из короткой косы, что Ксения заплела перед сном, аккуратно, стараясь не разбудить, касался кончиками пальцев ее нежной кожи, еще до сих пор не в силах поверить, что она вернулась к нему. А потом, когда край неба стал светлеть, возвещая о том, что наступает на земле новый день, когда сквозь щель в ворота, тихо смеясь, проскользнула Любава, ведя под руку лохматого огромного детину, который так свирепо зыркал на ляхов во дворе, Владислав решился. Он переговорит с хозяйкой займища, ведь та знахарка и ведает про все хвори. Быть может, она сумеет подсказать, нужно ли везти Ксению на место, где когда-то стояла вотчина ее мужа, или это только принесет худое.

Владислав сумел поговорить с Любавой тем же утром, уловив момент, когда ее медведь-муж отдыхал в избе, а та суетилась в хлеву, кормя немногочисленную скотину. Женщина выпрямилась от яслей, в которые бросила охапку сена, принесенную со двора, хмуро взглянула на него.
- Это боярыня твоя сказала, что я в души могу заглянуть?
- Нет, не Ксения. Да и не знал я того, думал, ты травница, врачевать можешь только, - Владислав не сумел сдержать удивления, что промелькнуло в его глазах при этой вести, что хозяйка их не так проста, как он полагал. – А ты в души смотришь?
- Смотрю, - буркнула недовольно Любава, досадуя на себя за болтливость. – И вижу почти всякий раз совсем не то, что желала бы. Что ты хочешь от меня, лях? Я переменить ее душу не могу, что есть в ней, то тому суждено. То свыше послано, а Его волю не меняют.
- Спросить я хотел, верно, что если она в то место, где память потеряла, воротиться, то и забвение отступить может от разума ее?
- Верно то, - кивнула Любава. – Но готов ли ты везти ее туда? Сам же все выжег огнем там. Видела я, когда нынче утром в огонь смотрела.
Она смотрела ныне ему прямо в глаза, так и буравя взглядом, но Владислав не отвел взгляда. Он уже давно перестал бояться многого.
- Баб-то зачем? – тихо спросила спустя какое-то время Любава, вздыхая.
- Ярость разум ослепила. А потом... Зелье же сама разбила. Виновницу того и искал. Тот, кто поведал мне о той, не успел указать на нее среди остальных баб.

В тот же день Владислав велел своим пахоликам седлать коней. Он хоть и был немного слаб, но в седле держаться мог, и переходы уже сумел бы выдержать. Да и по взглядам, что бросал на них московит шляхтич понял, что их гостевание затянулось на этом дворе. Он оставил хозяевам небольшой кошель серебра в благодарность за кров и собственное исцеление, а потом быстро кивнул тем на прощание и поспешил за ворота, где уже ждал его отряд, готовый выступить в путь.

- Погоди, - вдруг удержала Ксению за руку Любава, когда они прощались на крыльце избы. – Я сказать тебе должна. Я в огонь нынче утром глядела, многое видела. Будет и счастье тебе, будет! Только от имени своего отречься ты должна, боярыня. На имени твоем проклятье наложено той, что уже не снимет никогда. Злоба ее даже с того света худое творить будет, коли имя не сменишь проклятое.
Но Ксения только головой покачала в ответ. Слышала она, конечно, о том, что люди, избавляясь от проклятий, меняли имя свое родовое и нареченное, но то грехом считалось большим. Не довольно ли грехов на ее душе, чтоб еще и это прибавлять к общему числу? Что еще худого может с ней случиться? Она уже довольно испытала худого, ничего уже ее не страшит в доле ее будущей, даже смерть. Хотя вот смерть Владислава… Но проклятье-то на ней, а не на нем, на ее имени.
Оттого она только поблагодарила ведунью, кланяясь той не в пояс, как могла бы, а еще ниже, до самой земли, как боярыня даже и подумать не может кланяться холопке. Та только головой покачала, видя, что Ксения не поняла ее слов, не послушала. Да и она сама с трудом понимала, что принес ей огонь.
- С Богом езжай, боярыня, - перекрестила она на прощание отъезжающих всадников, когда Ксения уже прижималась к груди Владислава, улыбаясь невольно тому трепету, что чувствовала ныне в душе. – Пусть Господь охранит тебя от всего худого, что впереди ждет.

Все те дни, что польский отряд медленно приближался к землям, некогда принадлежавшим боярину Северскому, по которым всего несколько месяцев назад прошелся огнем и мечом, Ксения не могла сдержать счастливой улыбки. Ее буквально распирало от той благости, что возникла в ней, когда она сделала шаг к Владиславу в ту ночь на дворе займища. Будто в ту ночь открылась какая-то невидимая дверца в ее душе, пропуская его в самое сердце. Она сама тянулась отныне к нему, прижималась, обнимала, касалась губ легкими поцелуями, аккуратно останавливая его, когда они переходили в более глубокие и страстные.
- Я не могу покамест, - тихо шептала Ксения, когда между ними чуть ли воздух не пылал от того напряжения, от той страсти, что охватывала их, когда они лежали бок о бок на импровизированной постели ночами, накрываясь одним плащом. Владислав ничего не говорил, только целовал ее нежно в лоб или в нос, обнимал и засыпал, прижав к себе. Но отчего ей вскоре стало казаться, что в его глазах при этом мелькает тень облегчения? Будто что-то гнетет его, она замечала то чаще и чаще. Это выражение глаз, когда Ксения ловила на себе его взгляд. Такой настороженный, с такой опаской в глубине этой завораживающей ее черноты.
- Ты пугаешь меня, - призналась она ему как-то.
- Пугаю? Разве я такой страшный на вид? Или разве я могу причинить тебе вред, моя драга? – улыбнулся тогда Владислав, но Ксения отчетливо видела, что улыбка его не коснулась глаз, что те так же глядят настороженно.

А потом к ней стали приходить воспоминания. И чем ближе подходил отряд к знакомым ей землям, тем все ярче и отчетливее становились эпизоды из ее прошлой жизни. Ее повседневные хлопоты по хозяйству, ее обыденная работа в светлой горнице в кругу девок, склонившихся над рукоделием. Обряды на Семенов день, начинающий год, на Дожинки, на начало сева. Отец Амвросий в темной развевающейся сутане, читающий на поле в весенний день молитву на хороший урожай или в свете свечей под ликами святыми творящий службу. И Марфута, каждый Божий день приходящая к ней в спаленку, чтобы встретить день подле боярыни и так и провести его рядом, чтобы уйти только после вечерней молитвы, спеша в свою избу к мужу.

Ксения нахмурилась. Жив ли Владомир, сотник чади ее мужа? Ведь если тот погиб от руки Владислава, ведь если тот свершил свою месть за сестру свою, то остался ли кто-то здрав из чади, что всегда с Северским выступала? Только спустя время, когда уже подошли к Суглинке, на переходе брода которой некогда захватил в полон шляхтич Заславский боярыню Северскую, когда до земель мужа оставался только один-два дневных перехода, Ксения вспомнила о потере Марфуты и ее крик на дворе усадьбы. Тревожно сжалось сердце. Теперь-то Ксения понимала свою подругу, ее горе и траурный плат на голове. Нет ничего страшнее для матери потерять свое дитя, которое она носила под сердцем. А Марфута к тому же уже успела узнать своего мальчика, кормила его грудью, тетешкалась, следила за первыми шагами, ловила первые слова.

Ксения нетерпеливо ерзала перед Владиславом, совсем не замечая, как тот с каждым мигом становится все мрачнее и мрачнее, все сильнее хмурит лоб под прядью темных волос. Марфута! Вот кто поведает Ксении то, что так надежно укрыто от нее ныне. Вот кто откроет ей правду.
Но буквально за несколько шагов до последнего холма, с вершины которого Ксении должна была открыться усадьба, Владислав остановил коня. Ксения удивленно оглянулась на него.
- Что? Почему мы встали?
А потом заметила, что остальные пахолики задержались поодаль от них, будто давая им возможность переговорить наедине. Или опасаясь приближаться…
- Ты опасаешься идти к вотчине? – спросила Ксения Владислава. Конечно, как же она не догадалась сразу! Польская хоругвь, показавшаяся на холме, будет знаком для холопов в селе в низине и для ратников на стенах усадьбы, что опасность приближается к землям. Кто ведает, чем закончится этот визит для обеих сторон тогда. И как она ранее не подумала об этом?

Прежде чем Владислав успел ее остановить, Ксения легко соскользнула с коня, едва удержавшись на затекших после долгого пути ногах при том.
- Что ты делаешь? – Владислав протянул руку, чтобы остановить ее, но она уклонилась от его останавливающей ладони, сделала вид, что не заметила упреждающего жеста.
- Я пойду одна. Они же знают меня в лицо. И холопы, и чадь на стене. Никто не причинит мне вреда, - она обернулась к вершине холма, сгорая от нетерпения наконец увидеть земли, которые за несколько лет успела полюбить, как и положено было боярыне, хозяйке этой вотчины. То-то, удивятся люди ее возвращению! И Марфута…

Она обернулась к спешивающемуся Владиславу, хотела спросить, остался ли жив в битве, что была меж ним и боярином Северским хотя бы кто-то из чади. Но не стала, сообразив, что вряд ли шляхтич знает в лицо сотника боярского.
- Подожди, подожди, - снова протянул к ней руку Владислав, но Ксения уже поднималась наверх по холму, скользя кожаными поршнями по траве. Он позвал ее, когда она уже поднялась на самую вершину, и было что-то в его голосе, что заставило Ксению обернуться на него. Она поразилась мертвенной бледности его лица, отчаянью, что заметила на его лице, и какой-то странной обреченности в облике, что будто придавила его к земле.
- Подожди, моя драга, позволь мне сказать, - попросил Владислав, и Ксения замерла, глядя в его темные глаза сверху. А потом медленно повернулась в сторону, откуда должен был открыться ей вид на село в низине под холмом, деревянную церковь возле небольшого кладбища и усадьбу, обнесенную деревянным тыном на небольшом возвышении поодаль, на изгибе Щури.

Ничего не было. Ни села, ни церкви, ни усадьбы. И людей тоже не было. Только выжженная черная от пожарища земля с остатками жилищ и печей, только остатки обгорелой стены на холме вдали среди этой изумрудной зелени лугов и леса вдали подле золота неубранных полей, рядом с небом, отражающим свою лазурь и белизну облаков в глади широкой реки.

Ноги Ксении подкосились, и она упала в траву на колени, больно ударившись о земную твердь. В голове судорожно метались мысли, сердце сломившее разум все еще искало оправдания, хотя голова то и дело повторяла короткий ответ Владислава на прямой вопрос, заданный ею когда-то. Это кто-то другой спалил село и усадьбу. Кто-то иной. Разве мало в округе ходит лихих людей? Разве мало встретилось им выжженной земли? Так близко тут приграничные земли, Смута идет по Руси, сея хаос и разрушение.

Позади нее раздались шаги, и в траву подле нее опустился на колени Владислав, положил ладони на ее плечи, заглядывая в лицо. Она отвела глаза от страшной картины, что открывалась перед ней с холма, взглянула в его черные очи, глядящие на нее с тревогой и… страхом.
- Скажи, что не ты, - прошептала Ксения, ужасаясь тому, что увидела в его лице, в его темных, прямо-таки черных ныне глазах.

Ну же, обмани меня, солги. Солги мне, что это не ты сравнял село с землей, уничтожая все живое, что когда-то было тут. Солги же мне… И я поверю тебе. Поверю, потому что хочу в это верить. Потому что больше всего на свете хочу тебя оправдать. Потому что мое сердце не желает верить в то, что ты можешь быть так жесток. Солги мне, умоляю…

Но Владислав только коротко кивнул ей, давая понять, что это его пахолики прошлись здесь огнем и мечом, выжигая эти земли, пропитывая их кровью. Кровью жен и детей, ибо если б здесь остался хоть кто-то живой, то уже приступили бы к жатве полей, что желтели в низине. Ведь только зерно, это золото полей, столь ценимое холопами, помогло бы продержаться зимой после всего это разрушения.
Все еще не в силах поверить, Ксения повернулась к пахоликам, что стояли у подножия холма с другой стороны. Никто из них не смог выдержать ее взгляда, каждый отвел глаза в сторону или опустил взор.

Тогда она поднялась, своим движением сбрасывая ладони Владислава с плеч, встала на ноги и медленно пошла с холма вниз, по направлению к тому, что некогда было ей домом столько лет, туда, где жили ее люди, которых она одаривала на праздники, вместе с которыми встречала их горести и радости.

- Я пойду одна! – резко сказала она Владиславу, спешившему следом, когда распознала за спиной поступь его шагов. – Я могу побыть одна на могиле Марфуты?
Сказала и опешила, даже пошатнулась от того осознания, что мелькнуло в голове вслед за ворохом эпизодов и лиц, вслед за различными эмоциями, что она когда-то испытывала здесь, в этих землях. Побледнела будто смерть увидела перед глазами. Да, сказать по правде, так и было ныне…
- Я не убивал ее, клянусь! – запальчиво произнес Владислав. – Я не нашел ее.., - он резко замолчал, осознав, что едва не произнес.

«Я не нашел ее тела среди убитых баб, когда прошел приступ ярости, затуманивший мой рассудок».

Ксения обернулась на него, улыбнулась какой-то странной улыбкой, показавшейся ему ныне такой жуткой, пробравшей его до самого нутра.
- Я знаю то. Не ходи за мной. Одна побыть хочу, - и пошла вниз, аккуратно ступая по траве, чтобы не скатиться кубарем вниз с этой крутизны холма. Владислав смотрел ей в спину, наблюдал, как она медленно удаляется от него, борясь с тем страхом, что всколыхнулся в душе в этот миг. Ведь он будто наяву ощущал, как медленно тает меж ними та призрачная нить, что соединяла их сердца еще недавно.
Нет, он с силой рванул траву, что росла под ногами, нет, он не позволит тому!

- Я никогда больше не потеряю ее! Никогда! Горе тому, кто отнимет ее у меня снова! Клянусь своим гербом шляхетским в том! Честью своей клянусь!





1. Нечисть. Живет в лесных чащах или в доме. Если живет в лесу то нападает на случайно забредших людей, чтобы потом обглодать их косточки.
2. Борис Годунов. Достоверный факт – в 1598 году Борис Годунов, опасаясь порчи и сглаза, заставил «колдовских людей» принести клятву, что они никакого лиха не напустят на Русь и на государя в его лице.
3. Считалось что такое подобие пеленки – лучшее средство для дитя от дурного глаза и других напастей.
4. Начало марта.

...

Tatjna: 31.08.11 08:28

Марина, спасибо за новую главу!
Вчера уведомление пришло буквально за полминуты до того, как я собралась покинуть всемирную паутину. Повезло!. Продолжение как всегда замечательное : тонкое нежное, вызывающее душевный трепет. Респект Владеку за его терпение. Спят в одной палатке под одним плащом и всё же он не требует абсолютной близости. Это должно быть чисто физически ему тяжело... А про то то, что Ксеня постоянно от него отстранялась я вообще молчу. Хорошо хоть Любава им повстречалась. Вразумила её, да боюсь не на долго. Ах Эта сцена во мягкой мгле летней ночи . Но как хрупко и мимолётно Счастье.! Ксения была счастлива всю дорогу от лесного двора до вотчины Северского, а Владиславу не дано было и этого. Счастье и осознание того что это скоро кончится - мучительный клубок эмоций. Тебе замечательно удалось передать всё! И там на холме. Как Владек остановился в нескольких шагах и всё просил подожди, подожди... Сердце сжалось. В этот момент я простила ему то жестокое надругательство. Ибо вот она расплата. Что может быть страшнее, чем боль в глазах человека, которого ты любишь? А ведь Ксении очень больно. Она словно заново пережила смерть любмой подруги. А к этому ещё прибавилась картина выжженной и новообращённой земли... Врагу не пожелаешь
Что будет дальше я узнаю не скоро теперь. В Питер уежаю на 10 дней. Так что не уливляйся моему отсутствию. Приеду непримено отпишусь..

...

Rinity: 31.08.11 09:21

Марина! Как всегда, после прочтения очередного продолжения мысли в голове не сразу приходят в порядок! Потому как в очередной раз "улетаешь" вместе с твоими героями в ту эпоху, начинаешь чувствовать вместе с ними, думать за них... И, соответственно, отключаешься от реальности полностью!
Спасибо тебе, что подарила в этой главе, пусть пока и маленький, но всё же кусочек счастья нашим героям, ну и своим читателям, соответственно! После таких страданий и пережитого горя эти мгновения особенно ценны:

Всё больше симпатий вызывает Владислав: да, он человек своего времени, и не святой он вовсе, но благодаря тебе он получился настоящий, "живой", ему веришь и многое прощаешь. Не "книжный" герой, одним словом. Очень надеюсь, что Ксениной любви хватит, чтобы понять его и простить... Он сам себя казнит и сгорает изнутри!
Спасибо Любаве, что избавила, наконец, Ксеню от поганого снадобья и дала верный совет:

Марин, как всегда на самом интересном заканчивается глава - "думайте теперь, мои дорогие читатели, что же будет дальше с вашими любимыми героями!" Но всё равно лучше тебя не придумаешь, так что буду ждать продолжения - нового кусочка рая для души!

...

Marian: 01.09.11 10:33

А тебе спасибо за очаровательные букеты, которыми ты меня радуешь из коммента в коммент...


Тяжелее еще от того, что людей всех, что были в деревне, она хоть и плохо, не близко, но знала. Делила с ними столько всего... И знать, что человек, которого ты любишь, именно он... на детей и женщин.
Тяжело смириться с этим фактом, как ни крути.


Эх, город на Неве... Очаровательный, старинный, романтичный. Завидую белой завистью - тоже все собираюсь в Питер да не выходит никак
Удачной поездки!


Могу сказать по секрету, что еще соберем кусочки счастья не раз... Буду радовать вас, буду!


Спасибо... Постараюсь урвать кусок времени в своем суматошном графике да лень победить (обычно, когда выпадает свободное время, она тут как тут со своими заманчивыми предложениями), и написать продолжение как можно скорее, чтобы долго не томить вас, мои дорогие.

...

Rinity: 01.09.11 13:28

Марина! Мы будем ждать столько,сколько понадобится тебе и твоему Музу! Куда нам теперь без твоих романов!
Вдохновения тебе и только "правильной" лени - а вдруг она окажется полезной для твоего Муза?!

...

Туриэль: 01.09.11 23:26

Спасибо за продолжение!


Ура!

...

Marian: 08.09.11 13:33

 » Глава 27

Глава 27

Черная от пепла земля, сгоревшие остовы, будто скелеты, наклонившиеся к земной тверди под гнетом так внезапно обрушившегося на селение горя. Но более всего Ксению страшило, что она может наткнуться на останки, уже заметно попорченные огнем, потому она почти не оглядывалась по сторонам, идя по улице села между сгоревшими избами и покосившимися заметами и плетнями. В воздухе уже давно не было духа гари, но Ксения опасалась лишний раз вдохнуть, чтобы ненароком не учуять его. Как часто она видела по пути в эти земли подобную выжженную землю, но даже в страшном сне не могла себе представить, что пройдет по собственной земле, черной от пепла, политой кровью. И что это будет делом его рук…

Она дошла до околицы села, где стояла некогда церковь, а теперь лежали лишь обугленные бревна. Но Ксения не увидела этих останков небольшого храма. Перед ее глазами вдруг предстала церковь такой, какой она была ранее – с тонким единственным куполом, на котором возвышался крест, с образом Святым над входом. Отец Амвросий на ступенях провожает своих прихожан, что спешат после праздничной службы в это Вербное воскресенье в свои избы, держа в руках освященные веточки с маленькими мохнатыми шишечками. Впереди, согласно положению идет она сама – в богатом уборе, украшенном поднизями с лазуревым камнем, что прислал в подарок отец, с какой-то грустью в глазах. У нее в руках тоже ветки вербы. Она спешит вернуться в терем и оторвать от этой веточки девять шишечек, чтобы проглотить их, морщась и запивая водой, как средство от «пустого нутра».
Это разузнала для нее у повитухи Марфута, что наспех крестится ныне у входа в церковь и спешит за своей боярыней. В мороке Ксении, застывшей на утоптанной копытами многочисленных лошадей, она прошла так близко, что та едва сдержала себя, чтобы не коснуться призрака, пришедшего к ней из прошлой жизни. Так близко, что Ксения успела заметить непослушную прядь волос рыжего цвета, что как обычно выбилась у Марфуты из-под убруса.

Вербное воскресенье. Они тогда даже не подозревали, что через пару месяцев отправятся из вотчины тайно, и это путешествие навсегда перевернет их жизни…

Ксения пошла дальше по дороге, к усадьбе, вслед за призраком Марфуты. А вокруг уже появлялись другие: молодые холопки – кто с яркой лентой волосах, а кто и просто в берестяном венце, обтянутом расшитым льном; замужние бабы в убрусах, старухи, еле передвигающие ноги, сидящие на завалинках у входа в избы; дети, играющие прямо на дороге в камешки или салки, с визгом убегающие из-под копыт чадинцев, возвращающихся в усадьбу откуда-то. Мужиков не видно, они обычно не бывали в селе, когда солнце стояло на небе – работали в полях или на косьбе, а бывало, и барщину отрабатывали в усадьбе, коли потребно было.
Ксения знала, что эти призрачные фигуры лишь плод ее воображения, но все же огибала сидящих на дороге на корточках ребятишек, стараясь не потревожить их игру, не задеть их ненароком. Аккуратно ступала по дороге, стараясь, чтобы подошва не скользнула на песке, не упасть на неровностях пути.

Вот и усадьба. Толстые стены превратились в груду обгорелых бревен, с большими прорехами в некогда плотном тыне. Из створок ворот осталась только одна, висящая на одной петле. С укором и сожалением глядел на Ксению из-под грязи и слоя темной гари святой лик, что был над воротами согласно обычаю.

Она не смогла ступить за ворота. Не сумела. Напрасно маячила вдали фигура Марфуты, скользнули по двору прозрачные сенные девки, со смехом перебежав из нижнего подклета, где была мыльня, в женский терем. Напрасно манил распахнутыми дверями верхний этаж и рундук с резными балясами, хотя наяву от него остались только нижние ряды бревен мыльни. Ксения смотрела на усадьбу и наблюдала через распахнутые ворота, как живут своей обычной жизнью те, кого уже нет на этом свете. Будто время для них остановилось. Или это она, Ксения, выпала невольно из той жизни…

- Моя лада…
Он был там. Ее муж. Она видела его во дворе возле крыльца основного терема. Даже через расстояние, разделявшее их, она узнала бы его. По фигуре, по богатому платью, по стати, с которой она стоял, поставив одну ногу в ярко-алом сафьяновом сапоге на первую ступеньку крыльца.

Ксения не могла понять, что за чувство преобладает в ней ныне – ненависть к нему за все то, что он сотворил с ней, за смерть ее дитя, которого она так ждала, ненависть, толкающая на безрассудный грех, или жалость к нему. Ведь она вспомнила, как он гладил ее волосы, когда все свершилось, когда по воле Господа или злому замыслу из ее головы ушли воспоминания. Помнила, с какой тоской смотрел в ее лицо, будто прощаясь, как уткнулся в ее сложенные на животе руки лбом, когда она уже, одурманенная и обездвиженная, лежала в колымаге на ворохе сена, готовая к долгому путешествию в скит.

Теперь Ксения понимала, отчего так злобно шептала ей в ухо Евдоксия, когда осталась на некоторое время наедине с той, кого травила несколько месяцев подряд, кого одурманивала духом трав в светлице, выставляя ее безумной.
- Он любит тебя. Он любит тебя, несмотря на все, что принесла в его жизнь, - шептала с горечью Ксении, которая даже языком шевельнуть не могла, ключница. – Не смог тебя убить после того, что ты сотворила. Даже не ударил! Я вижу по его глазам, что он вернется за тобой туда. Пройдет время, и он вернется. Но не найдет тебя! Нет! Ты сдохнешь к тому времени, сдохнешь, как должна была, когда твое отродье выходило из твоего тела. Ты никогда более не вернешься сюда!

- Моя лада…
Теперь Матвей был уже ближе. У самых ворот стоял, у обугленной створки, висящей на одной петле. Ныне Ксения могла рассмотреть его отчетливее. Его бледно-голубые глаза, глядящие с тоской и болью. Его шрам от ожога, что поднимался из ворота рубахи вверх по шее к левому уху. След ее рук. След ее ненависти.

Женское сердце не носит в себе долго ненависти. Или это был отголосок тех дней, что Ксения провела в скиту, где ее приучали к смирению и принятии любой доли, что отведена на век человеческий? Вот и ненависть Ксении испарялась, словно роса на солнце, видя глаза мужа, вспоминая его страдания и в младенчестве, и после, уже в зрелом возрасте, оставляя лишь жалость к нему и сострадание его душевным мукам. Кто ведает, как повернулось бы колесо судьбы, коли она б сумела принять мужа, как должно с самого начала их брака. Или коли он сам открылся бы ей тогда. Какая сторона души тогда одержала бы верх над Матвеем? Глядишь, и не было б той жестокости, что закрыло сердце Ксении для него. Да и она сама не сотворила бы того, что ныне так жгло ей взгляд.

- Я прощаю тебе, - прошептала Ксения, глядя в глаза мужа. - Прощаю тебе все. Прости и ты меня за все. Не соединились наши нити в одну, не дано нам было одного пути.

Кто ведает, какова была смерть Северского? Была ли она быстрой и легкой, от рубящего удара сабли, каковой она ныне желала бы для него? Или он все же пал не в бою…? Нет, она не будет об этом думать ныне, слишком больно и тяжело. Так же, как и тягостно ей думать о том, чья именно рука оборвала нить его жизни.
Ксения опустилась на колени в песок дороги, стараясь не смотреть туда, куда случайно упал взгляд – на белеющие кости, что лежали под обугленной створкой ворот, в ворохе чего-то черного, такого страшного для ее взгляда. Зашептала слова молитвы, отмаливая вместо священника души тех, кто сгинул некогда в этом пекле боя, что тут прошел некоторое время назад.
- Помяни, Господи, душу усопшего раба Твоего Матвея и усопших рабов Твоих, сгинувших тут, - шептала она, чуть прикрывая глаза веками, чтобы не видеть призрачные очертания мужа, стоявшего у ворот. – И прости их вся согрешения вольные и невольные, даруя им Царствие и причастие вечных Твоих благих и Твоея бесконечные и блаженные жизни наслаждение.

А потом, сотворив молитву до конца, Ксения поднялась, не поднимая глаз на усадьбу, что снова явилась ей такой, какой была наяву – опустевшей и сгоревшей почти дотла, обезлюдевшей и пустынной, медленно стала спускаться по дороге обратно в село. В ее душе вдруг разлился странный покой, ушла горечь потери и комок слез, что стоял в горле все это время. Будто через прощение, дарованное ею тому, кто причинил ей так много горя и слез, на нее снизошел. И через его прощение Ксении за ту нелюбовь, что жила в ее сердце, за ту ненависть к нему, что толкнула его на последний шаг.

Тихо струился песок под ногами, шелестела подошва кожаных поршней. Ксения не видела польского отряда на холме около деревни, они предпочли не показываться на этом месте, по которому некогда прошлись, сея смерть, оттого ей казалось, что она совсем одна среди мертвых на этой земле, выжженной в центре и такой цветущей по окраинам. Все призраки, что встретили ее тут, уже ушли, скрылись от нее за той чертой, куда невозможно было заглянуть человеческому глазу, но Ксения отчетливо ощущала присутствие подле себя Марфуты, словно та шла за ее плечом от усадьбы к останкам села. Вместе с ней остановилась снова перед обугленными бревнами, что остались от церкви.

Ксения опустилась на колени в песок дороги, только теперь роняя слезы из глаз. Ее вело обратно на это место ныне одно единственное желание – прислониться к кресту, что стоял на могиле Марфуты, прижаться щекой к земле, под которой она спала. Но после пожарища, бушевавшего в селе, многие кресты на могилах не устояли, попадали наземь, и теперь найти искомую могилу было невозможно.
- Марфута, - прошептала Ксения. Показалось ли ей, или и в правду ее волос вдруг коснулся ласковый легкий ветерок, будто ладонью провел по затылку и вниз по ее короткой косе? – Как мне быть, моя милая? Как мне быть доле?
Как же ей не хватает Марфуты! Как тягостно без той, кто всегда была рядом и в горести, и в радости, делила с ней все, что послано свыше было! Она была старшей из них, ее верная Марфа, хотя и младше по годам. Она всегда находила нужные слова, чтобы утешить или подбодрить ее. Она всегда была подле нее…

Ксения уткнулась лбом в песок, нагретый полуденным солнцем, закрыла глаза, представляя, что где-то подле нее стоит та, которую она так отчаянно хотела видеть ныне. А потом до нее донесся отчетливый голос Марфы из другого летнего дня, когда ее так же мучили сомнения и страхи, когда ее душу терзала боль. Так отчетливо, будто сама Марфута стояла рядом и говорила ей прямо в ухо эти слова, ставшие пророческими ныне.
- Невольно нам выбирать, с кем доведется усладу и счастье разделить, а с кем горе хлебать. Раз так на долю выпало, то покорись Его воле, прими ее безропотно. Знать, на твой век такова у Него доля писана.
Ксения замерла, услышав их, а после неожиданно вспомнила, будто кто подсказал, как плакала в богатой светлице, как тихо шептала той, которая навсегда сохранит отныне ее тайны в темноте забвения:
- Мне все едино ныне, Марфа. Сгинет он, и мне не жить! Не хочу более такой жизни, как была, а тем паче, теперь, когда ведаю… Ныне я бы без раздумий отринула бы и отчую землю и речь, родичей бы отринула, чтобы за ним идти и жить подле него женой невенчанной. Пусть даже батюшка проклянет, коли узнает! Пусть даже так, лишь бы с ним!

Сколько же довелось испытать Ксении из-за ее любви, что вдруг снова с этими потоками воспоминаний подняла голову, стала разрастаться большим облаком в ее душе! Сколько слез пролила, сколько горестей перенесла. И потерь… Марфута, милая Марфута, сгинувшая из-за ее желания освободить Владека от мучительного конца, из-за ее беспечности. Разве напрасно отдала та свою жизнь некогда? Она-то точно знала, что пан не успокоится, пока не вернется за своей коханой, при виде которой у него так горели глаза, с которым ее боярыня стала такой счастливой.

- Упокой Господь твою душу, моя милая, - прошептала Ксения, гладя гладкий песок, что так легко ускользал ныне меж пальцев. Словно мимолетное время убегал из горсти, которую она зачерпывала. А потом тихо зашептала помянник (1) уже здесь на этом месте, где когда-то гибли под ляшскими саблями холопы, безуспешно пытающиеся найти убежище в святом храме. С каждым словом ее сердце билось все сильнее в груди, душа разрывалась на части от столь различных чувств, что метались внутри нее.
Ксения шептала слова молитвы, и никак не могла избавиться от мыслей об ушедших на тот свет людях, которых она знала, которых оберегала, как положено боярыне. «Простите меня», вдруг мелькнуло в голове, когда совершила последний низкий поклон, едва коснувшись лбом песка на дороге, заканчивая помянник. И так и замерла, склонившись к дороге, не смея поднять глаз на остатки церкви. Потому что чувствовала себя такой живой ныне. Потому что уже знала, что за чувство победит в ее душе. Ибо ей так хотелось быть счастливой…

- Простите…
Ксения поднялась медленно на ноги, затекшие от долгой, неудобной позы на коленях, низко поклонилась усопшим, прощаясь с ними навсегда, зная, что никогда более ей не доведется побывать в этих землях.
Простите меня, вы уже в том, ином мире, а мне суждено остаться в этом. Простите меня за все. За мою любовь простите, что принесла вам столько горя, столько боли.

Потом Ксения резко выпрямилась и пошла прочь из сгоревшего села, вверх по холму. Ноги ее то и дело съезжали по траве, скользя кожаной подошвой поршней, но она упрямо шла вперед, хватаясь за траву, приказывая себе не оглядываться назад. Путь был нелегок для нее, и она запыхалась, пока забиралась на этот холм, стараясь как можно быстро уйти от этого пожарища, от этой могилы, в которую превратилось село. От своих сомнений уйти.
Наконец она взобралась на вершину, с трудом переводя сбившееся дыхание, убирая с щек мокрые пряди волос. Оглянулась на бывшие земли свои, прощаясь взглядом с ними. Прощаясь с людьми, что оставались тут. Прощаясь с Марфутой.

А потом отвернулась и стала поспешно спускаться вниз, туда, где расположились на стоянку ляхи, необычно молчаливые ныне, где ходили, переступая длинными ногами, кони под седлами. Она быстро окинула взглядом сидевших в траве и сразу же нашла жупан вишневого цвета с богатой отделкой золотыми нитями. Владислав тоже заметил ее, поднялся вмиг с травы, направился к ней. Блеснул в редком луче солнца, показавшемся из-за туч, золото на его поясе, и сердце Ксении сжалось при воспоминании о той боли, что ударила ее острой стрелой, когда она видела этот пояс в последний раз.

Они остановились в десятке шагов друг от друга, замерев напряженно, вглядываясь в лица, пытливо глядя в глаза. Владислав никак не мог понять, что за мысли сейчас у нее в голове. Ранее это удавалось ему без особых усилий, ранее она была открытой книгой для него. Ныне же ее душа закрыта для него, и это причиняло нестерпимую боль. Как и осознание того, что вот сейчас в этот миг он снова потеряет то, что наполняло его душу до краев, что делало его живым.

Откуда-то со стороны стоянки донеслись крики. Владислав обернулся и увидел, как двое пахоликов тащат за руки женскую фигуру в простом длинном платье. Ее голова была простоволоса, даже без ленты, полагающейся девице. Она кричала в голос от страха, подвывая, с всхлипами. Эти звуки резали слух остальным, но для Владислава они были истинной музыкой небес. Потому что эту девицу поймали в лесу его пахолики, которых он послал на поиски выживших в той бойне, что когда-то была в этих землях. Он помнил, он знал, что остановился тогда у церкви, когда хлопы вытолкнули вперед женщину в сбившемся набок убрусе, с темными безумными глазами. Ключница усадьбы. Та, которую он искал, та, которую винил в смерти Ксении.

Девица вдруг замолчала, замерев на месте, глядя на Ксению, что стояла по-прежнему безмолвная. В ее глазах заплескался такой ужас, что даже Владиславу стало не по себе. Девица уперлась изо всех сил ногами в землю да так сильно, что даже двое мужчин с трудом сдвинули ее с места.
- Чур меня! – закричала холопка в голос, а потом стала громко читать молитву, пытаясь вырвать правую руку из пальцев одного из пахоликов.
- Отпусти ее, - коротко сказала Ксения, признав в той, что тащили к ней одну из девок, что когда-то жила в ее тереме. Она видела, какой ужас та испытывает ныне, видя перед собой ту, что была схоронена еще этой весной, судя по тому, что рассказал ей Владислав. – Отпусти.

Владислав свистнул коротко, махнул рукой, и пахолики разжали руки, отпуская девицу на волю. Та сначала бухнулась на колени, стала неистово креститься, а потом попятилась назад, не отрывая взгляда от глаз Ксении, глядящих на нее с жалостью и состраданием. Затем она резко развернулась и бросилась бежать, то и дело падая в траву и снова поднимаясь, прочь к темному лесу, что виднелся в отдалении, где нашли прибежище те, что выжили в конце весны при нападении ляхов.
Владислав не глядел на побег девицы. Он снова повернулся к Ксении, что смотрела в спину убегающей холопке с каким-то странным выражением в глазах. А потом взглянула на Владислава, тихо проговорила:
- Едем, - и пошла мимо него к коням, к пахоликам, так же, как и их пан, глядящих на нее с любопытством, с неким немым вопросом в глазах. Она ясно видела это, но какой ответ она могла дать ныне, когда за ее спиной выжженная земля, а люди, некогда жившие на ней, были вынуждены прятаться в лесу и жить в норах, как звери?

Отряд не поехал по обычному пути, что вел из земель Московского царства в польскую землю, свернул к Щуре, намереваясь перейти ее.
- У Смоленска наши войска стоят, - шепнул Владислав Ксении, видя, как она вертит головой по сторонам, недоумевая этому странному пути. – Не горю желанием объясняться с дозорами. Лучше обойти.
От его шепота тонкая прядь волос, что Ксения заправила за ухо, всколыхнулась. Он заметил, как по телу той прошла легкая дрожь, отозвавшаяся трепетом его собственного тела. Заныло в груди тут же. Она вновь стала холодна с ним. Не оборачивалась на него часто, как прежде, не улыбалась той самой улыбкой, от которой так сладко замирало сердце, не клала голову на его грудь. Они были ныне так близко друг к другу, и в тот же миг между ними снова была широкая пропасть.

Жалел ли Владислав, что повез ее в земли, когда-то принадлежавшие Северскому? Большей частью – нет, ведь именно там к нему вернулась прежняя Ксения. Он видел это по глазам, по выражению лица, по жестам. Словно добавилась некая часть, что сделала женщину, что он нашел в монастыре, той самой, что он знал когда-то, которой когда-то отдал свое сердце.
Он в который раз незаметно для Ксении чуть склонился к ее голове и вдохнул запах ее волос. Она больше не покрывала голову с того дня, как они выехали из лесного двора знахарки, и теперь он мог наслаждаться без помех их блеском, борясь с неудержимым желанием коснуться этого роскошного золота. Владислав знал, как Ксения переживает за длину своих кос, считая себя подурневшей из-за того, что их остригли. Но ему казалось, что так даже лучше. Он помнил ее длинные косы, что были до того, помнил, как боялся придавить их ненароком, причинив ей боль. Как тогда, в темноте бани…

От воспоминания, что промелькнуло перед глазами Владислава – сплетенье тел, сплетенье рук и губ, ему стало тяжело дышать. Захотелось покрепче прижать Ксению к себе, зарыться лицом в ее волосы. Но он не мог этого сделать. Оттого и стало горько в рту, сжалось сердце.
- Перейдем реку тут! – Владислав резко остановил своего валаха, натянув поводья. Пахолики тут же последовали его примеру. Ксения же обернулась, взглянула недовольно и в то же время с удивлением.
- Тут еще нельзя переходить, - возразила она. – Глубина позволяет, а вот течение нет. Снесет же!
Но Владислав уже не слушал ее, спрыгнул с седла, а потом снял ее с коня, обхватив пальцами за тонкую талию. Разве мог он сказать ей, что нет у него более сил ехать так близко к ней? Разве мог признаться в огне, что пожирает его изнутри с каждым днем все сильнее и сильнее?

- Владислав! – окрикнула Ксения его снова, пошла следом за ним по пологому берегу широкой реки. В ее душе разгоралась злость на него и на его людей, что тоже спешились и следовали за ними к воде, ведя на поводу коней. – Тут нельзя переходить! Ты слышишь ли меня?
Но тот даже ухом не повел. Снял с себя сапоги, закатал штанины до колен, чтобы не замочить их в холодной воде.
- Первым пойду, - сказал он своим людям. – Коли пройду, следом идите. Но только, когда пройду сам. Ежи, возьмешь к себе панну на коня.

Ксения посмотрела, как соглашаются с его словами пахолики, как крутит ус задумчивый Ежи, схватила за руку Владислава, пытаясь остановить, когда он развернулся и пошел к воде, уже заводя заволновавшегося валаха в реку передними ногами.
- Прошу тебя, Владек, давай пройдем далее, до порогов.
- Нет времени, моя драга, скоро стемнеет, - покачал он головой. – Надо скорее уйти из приграничных земель, когда тут так неспокойно ныне.
Тогда Ксения бросилась к Ежи, наблюдавшему, как медленно вводит коня в воду Владислав, а потом легко взлетает в седло и направляет коня, что-то приговаривая тихо тому.
- Останови его! Ну же! Течение собьет коня с ног. Он же может утонуть!
- Цыц! Доле языком молоть, - оборвал ее Ежи. – Владек плавает, как рыба с малолетства, а уж валах его разумный, не в пример кому!

И Ксения смирилась, умолкла. Стала наблюдать со всеми, как медленно и аккуратно, распознавая путь, ведет своего коня по реке Владислав. Вот валаху вода закрыла колени, потом поднялась до самого брюха, заплескавшись вокруг с шумом. Конь уже не боялся воды, чувствуя крепкую руку, сжимающую поводья, направляющую его вперед.
Они уже миновали середину, когда вдруг валах пошатнулся, провалился в воду по самую морду, и Владислав, отвлекшийся всего на миг на женский крик, донесшийся до него с берега, не удержался и плеском упал в воду. Ксения сжала ладони так крепко, что ногти впились в нежную кожу, оставляя темные полукружья.
Ну же! Ну же, Владек! Отпусти его Щуря, отпусти дева речная, которой приглянулся пригожий и статный лях. Отпусти, ибо он мой! Он всегда был моим!

И спустя миг, что показался Ксении вечностью, над поверхностью воды показалась темноволосая голова, руки уцепились за коня, обводя того через яму на дне, в которую тот нежданно попал. Конь вскоре снова встал на ноги, нащупав дно. Владислав же не стал снова залезать в седло, а поплыл рядом, не упуская повод из рук. Через некоторое время и он уже встал на ноги, а потом медленно вывел валаха на берег, махнул рукой оставшимся на том берегу, крича:
- Там яма в два на три шага! Берите левее!

Узнав об опасности, что подстерегала их на речном дне, отряд переправился на другой берег без особых трудностей, даже кони почти не дергались в испуге перед холодной водой, в которую погрузились их ноги целиком. Ксения сидела на крупе коня Ежи и смотрела, не отрывая взгляда на Владислава, который привязав к кустам своего коня, уже встречал первого переправившегося пахолика, помогая тому выйти на берег.
- Не серчай на него, - склонился к ее уху Ежи. – Я ж сказал, он с малолетства плавает как рыба в пруду. Что ему будет? Зато ведает, что хоругвь за ним смело пойдет. Даже в пасть самого дьявола. Вот и привык сам наперед идти.

Ксения нахмурила брови. При чем тут умение Владека плавать? Неужто Ежи не понимает, что упади на Владислава оступившийся конь, удержи того под водой своим весом, тут это умение вовсе не поможет. Да и ныне! Она заметила, как скидывает мокрый кунтуш Владислав, стягивает с плеч жупан и выжимает его, и нахмурилась еще сильнее. Только ведь кумоха отступила от него, только убрала свои кривые пальцы от его тела, так нет же – снова подставляется для нее! Нельзя после Ильи в воду лезть, все знают то. Даже ненароком опасно было.

Ксения даже не стала дожидаться, пока пахолик, метнувшийся навстречу коню Ежи, чтобы подхватить поводья, добежит до них, быстро спрыгнула с коня в воду, провалившись по колени в прохладу реки. От холода, охватившего ноги, пробравшего до самого нутра по жилам за миг, она замерла, а потом бросилась, с трудом передвигая ноги в тяжелом от воды подоле, на берег к Владиславу, переполненная злостью на него и тревогой, что сжимала ее сердце. Ксения хотела закричать на него в голос, отругать за подобное безрассудство после той болезни, что он едва перенес недавно, наконец ударить с размаху в грудь кулачком, чтобы дать выход своему страху, что всколыхнулся в душе при его падении в реку.

Но когда она подбежала к Владиславу, бледная, только яркая лазурь глаз на белом полотне лица, когда он повернулся к ней, услышав крики пахоликов, что донеслись до него с реки, она замерла на месте. А когда встретилась глазами с его взглядом, то и вовсе забыла, что сказать хотела. Вдруг метнулась к нему, путаясь в мокром подоле, обхватила его руками, прижалась щекой к груди. Он пошатнулся от подобного порыва, едва удержавшись на ногах от силы, с которой она ударилась об него, а потом стиснул ее в таком крепком объятии, что она даже пискнуть не смогла бы при желании, уткнулся лицом в ее макушку.
А потом Ксения запрокинула голову, взглянула в его глаза, глядящие на нее с такой нежностью, что перехватывало в горле. Еще там, на выжженной земле, к ней вдруг пришло понимание, что она не осталась одна на этой земле, что бы ни случилось, есть человек, который примет ее, которому она нужна любая и в болезни, и в здравии, который разделит с ней все, что суждено испытать на веку. И которому она простит все. Потому что любит его всем сердцем и всей душой.

- Ты весь мокрый и такой хладный, - Ксения почувствовала, как бьет тело Владислава мелкая дрожь. – Надо уйти от реки немного и встать на ночь, как можно скорее огня добыть, чтобы ты согрелся.
И она оторвалась от него, разомкнула объятия, невзирая на его протесты, настаивая на том, что нужно торопиться. Ведь она знала, что впереди у них еще столько времени, что даже дух захватывало при мысли о том, и сладко екало сердце.

Так же, как замирало оно позднее, когда уже встали на ночлег, запалив костер, когда она растирала Владислава медвежьим жиром, что дала Любава на прощание в глиняной крынке с широким горлышком. От каждого касания липких от жира ладоней его кожи кровь Ксении все быстрее и быстрее бежала по венам, стало тянуть в животе. Ксения была благодарна, что Владислав сидит к ней на постели в шатре спиной, не видит румянца, что разлился по ее лицу, даже кончики ушей горели этим огнем. Она снова и снова проводила пальцами по его коже, поражаясь количеству шрамов, что виднелись в неясном свете огня, падающем через слегка откинутый в сторону полог. Эти следы битв и знаки мук, что довелось ему испытать, завораживали Ксению, так и манили коснуться их губами, а потом провести маленькую дорожку из поцелуев вниз по его спине, прижаться к нему всем телом, чтобы этот огонь, терзающий ее, хотя бы ненадолго утих.

- Довольно ли, Ксеня? – вдруг произнес Владислав, вырывая ее из ее грешных мыслей. – Эдак Бартышем (2) стану.
Она не поняла, что он имел в виду, не распознав незнакомое слово в его речи, но плошку отставила в сторону, плотно прикрыв горлышко холстиной, вытерев о ту предварительно руки. Столько всего ей предстоит узнать! Его наречие, ведь она еще плохо понимала его, обычаи его народа, их верования…

Тем временем Владислав взял ее за кисть руки и потянул из-за спины, вынуждая занять место перед ним. Потом взял в руки ее лицо и сделал то, что, как ему казалось, он не делал целую вечность – коснулся губами ее губ, нежно и легко. Она улыбнулась, и он едва сдержал себя, чтобы не впиться более страстным и глубоким поцелуем в эти улыбающиеся губы, не смять их слегка грубо, беря ее под свою власть. Нет, он не будет этого делать, не сейчас, когда то, что снова было меж ними казалось ему таким хрупким. Он не будет принуждать ее своей воле, она сама должна прийти к нему.

Владислав уперся лбом в лоб Ксении, заглянул ей в глаза и улыбнулся медленно, прочитав в них то, что давно хотел заметить в их небесной голубизне. Легко провел пальцем вдоль ее скулы, коснулся пухлых губ.
- Я люблю тебя, - вдруг тихо сказала Ксения, и сердце его замерло на миг, а потом снова стало биться, разгоняя кровь по жилам все быстрее и быстрее. – Я не могу принять то, что случилось там, в вотчине, да и потом на Руси. Не желаю принимать то. Но и потерять тебя не могу, не могу уйти от тебя. Потому что только с тобой я жива. И я люблю тебя. Хочу быть с тобой. Ведь когда я с тобой…
Она не договорила, смолкла и взяла его лицо в ладони, а потом вдруг сама приникла к нему всем телом, прижалась губами к его рту, беря в плен его губы. Как когда-то взяла в плен его сердце и душу.

Ксения провела ладонями по его спине, наслаждаясь изгибами его мускулов, мягкостью его кожи. Ее всегда поражал этот контраст бархата кожи и железа его тела. Жесткость характера и неукротимая ярость, сметающая все на своем пути. И при этом нежность, с которой его большие руки касаются ее, его нрав, заставляющий посылать людей в лес на поиски хотя бы малейшего доказательства для нее того, что при всей его ярости его душа знает, что такое милосердие, что сердце не черствеет даже в пылу битвы.

Потом она отстранилась на миг, чтобы схватить подол своей рубахи и стянуть через голову, отбросила ее в сторону, куда-то к самому входу в шатер, упиваясь тем, что видела в его глазах.
- Я люблю тебя, - снова прошептала она, склоняясь к нему, желая коснуться губами его шеи, вдохнуть запах его тела, который так кружил ей голову ныне. А потом вдруг снова потерялась во времени и в пространстве, забылась, когда он откинул ее назад, на смятую постель, когда стал целовать ее, глубоко и страстно.
И она отдавалась ему. Отдавалась ему не только всем своим телом, она отдавала сейчас саму себя – свое сердце и душу. И она хотела этого. Всей своей сущностью.

Потом Ксения вслушивалась в громкий стук своего сердца, гладя его спину ладонями, наслаждаясь тяжестью его тела, ощущая биение его сердца. Удивительно, но их сердца бились в такт, вдруг подумала Ксения и улыбнулась, чувствуя, как распирает ее от того счастья, что вдруг заполнило ее всю до самых краев, до самого потайного уголка души. А потом не в силах сдержаться рассмеялась тихонько, и Владислав тут же поднял голову, взглянул в ее раскрасневшееся лицо. Потом улыбнулся сам, перекатился с нее на бок и, подперев подбородок ладонью, принялся наблюдать за ней.

- Ты смеешься…
- Я счастлива, - призналась она, и он поверил, глядя, как сверкают ее глаза в неясном свете, что пробивался в шатер. – Так счастлива, что готова кричать.
- Не надо больше криков, а то подумают, что я тут тебя совсем замучил, - неловко пошутил он. Ксения тут же спрятала лицо, уткнувшись ему в плечо, что-то бормоча себе под нос. Она вдруг вспомнила о ляхах, что сидели у костра за тонкими стенами шатра. Хоть огонь и был в отдалении, но вдруг и вправду она так кричала, что ее слышали?
- В следующий раз закрой мне рот, - прошептала она, краснея, как маков цвет, и Владислав улыбнулся. Впервые его так радовало слово «следующий».
- Ну, уж нет, - покачал он головой, поддразнивая ее. – Я не хочу лишиться такой радости своей!

Ксения заглянула в его смеющиеся глаза, а потом сложила пальцы правой руки в кулачок и ткнула его в плечо. Владислав шутливо сморщился, показывая, какую страшную боль она ему причинила своим легким ударом, а потом перехватил ее кулачок, разжал пальцы, желая коснуться губами тыльной стороны ее ладони, и замер тут же.
- Что? Что случилось? – встревожилась Ксения, заметив, как он напрягся и резко выпрямился в постели. Он тем временем развернул ее ладонь к полоске света, вгляделся в нее, а потом коснулся губами ее шрама, который остался от давней пытки железом. Затем повернулся к ней, по-прежнему удерживая ее ладонь в своей руке, заглянул ей в глаза.
- Смотри, - он поднес к ее лицу свою правую ладонь. На том же месте, у самого основания безымянного пальца у Владислава на руке был точно такой же шрам. Будто кольцом опоясывал он палец с тыльной стороны.
- Вот и повенчали нас с тобой, Ксеня, - тихо прошептал Владислав, усмехаясь. – На твоей земле и по твоему обычаю. Осталось только в нашем храме обвенчаться, - а потом вдруг посерьезнел, обхватил ее лицо ладонями, приблизил к своим глазам, заглядывая ей прямо в душу своими черными, будто омут, очами. – Ты станешь моей женой, кохана моя? Разве не видишь, что прав был тогда старик тот – ты моя! Моя радость и мое горе. Моя слабость. Я без тебя будто без сердца, не могу без тебя, нет покоя мне. Прошу тебя, стань моей до конца, до окончания лет наших. Потому что, видит Бог, не в силах я тебе отпустить от себя… не смогу… никогда.
- И не надо, - прошептала Ксения в ответ, глядя в его глаза, полные сомнений, душевной боли и любви к ней. – Не отпускай меня!

Владислав застонал глухо, прижал ее к себе, крепко обхватив руками, запуская пальцы в золото ее распущенных волос, спрятал ее лицо на своем плече.
- И ты уедешь со мной по своей воле? Покинешь отчую землю? – будто не веря тому, что услышал, спросил Владек. - По своей воле...
- Мой дом там, где мое сердце, - прошептала Ксения. – А мое сердце всегда рядом с тобой. Знать, и жить мне суждено там, где твой дом, а не мой. И я войду с тобой в храм твой, приму от тебя кольцо, - а потом отстранилась от него, заглянула в его глаза. - Только прежде, прошу, стань моим мужем и по нашему обряду. Потому как не могу я отринуть последнего, что с отчей землей меня связывает, не могу от веры своей отречься. Давай обвенчаемся в моем храме перед тем, как с земли русской уедем.
- Это немож…, - начал качать головой Владислав, но замер, глядя, как замерла она, как потускнел блеск ее глаз.
А потом задумался. Разве мать его не вступила в брак, будучи схизматичкой по вере? Тем паче, ныне эта вера холопская на его земле была уравнена с истинной верой католической. Главное, совершить обряд именно там, за границей московских земель. Он не скажет ей, что схизматическая вера уже не та, что была прежде, до Унии. А потом, когда она поймет, что ходит в храм, подчиняющийся не патриарху их веры, а папе, когда осознает, что уже почти отринула невольно православие, посещая службы другой веры, принимая причастие в чужом ей храме, она сумеет принять его убеждения о переходе в католичество.

- Хорошо, - прошептал он и обрадовался, видя, как просияло ее лицо при этом, отбрасывая свои сожаления о своем обмане невольном. – Давай обвенчаемся в храме и твоей веры, прежде чем идти под венец в Белобродах. Но сделаем это не в московских землях. Тут и храма-то целого не найти после того, как король Сигизмунд прошел.

Позднее, когда Владислав уже почти провалился в сон, прижимая к себе Ксению, чувствуя тепло ее тела подле себя, она вдруг прошептала:
- Пообещай мне, что никогда не принудишь меня переменить веру, коли я сама не решу так.
Владислав помедлил немного, рассматривая ткань шатра у себя над головой, чувствуя, как тяжелая рука сдавливает грудь все сильнее, а в душу заползает предательский холодок.
- Обещаю, - наконец проговорил он.

Спустя некоторое время Ксения соскользнула в сон, улыбаясь, прижимаясь щекой к его груди, а он еще долго лежал, пытаясь поймать остатки дремы, что слетели с него в тот самый миг, когда он дал ей слово.

Он обманул ее.
На его землях нет церквей ее веры, ни единой не осталось, кроме тех, кто по-прежнему, спустя даже столько лет, не желает признавать власть папы. Но их мало в польских землях ныне, и вовсе нет в Белобродах. Его отец, пользуясь властью, что дала ему Уния, прогнал ересь со земель магнатства, виня в душе схизматическую веру в разладе между ним и матерью Владислава, ненавидя и ее, и все ее атрибуты, и последователей. И теперь эта же вера, некогда разделившая его родителей, вставала между ним самим и Ксенией, угрожая разлучить и их. А между ними никогда более не будет никаких препон отныне. Никогда боле! Разве не он сам поклялся в том там, на холме, когда она уходила от него? Разве не он сам поклялся уничтожить все, что станет меж ними любой ценой?

Ксения придет в католичество со временем, подумал он горько. Она должна будет это сделать, осознав, что столько времени и так молилась за папу, а не за патриарха. В веру, что исповедует он сам, и непременно будут исповедовать их дети. Иного выхода у нее нет. Но не по своей вине и через обман.

Но разве обман во благо такой же грех…? Разве не стоит их счастье, их будущее этой жертвы? Владислав коснулся губами ее волос, наслаждаясь их мягкостью, вдыхая аромат, который ему уже никогда не суждено забыть.

- Прости меня, моя драга. Прости…



1. Молитва об усопших
2. Нарицательное имя медведя у поляков, как у русских Топтыгин или Михайло

...