Барды, авторская песня, КСП

Ада Якушева родилась 24 января 1934 года в Ленинграде. Её отец погиб во время Великой Отечественной войны в Белоруссии, будучи комиссаром партизанского отряда. В детстве Ада училась музыке по классу виолончели, но музыкальную школу не окончила. В 1952 году поступила в Московский педагогический государственный институт им. В. И. Ленина на факультет русского языка и литературы, где училась одновременно с будущими бардами и поэтами Юрием Визбором, Юлием Кимом, Юрием Ряшенцевым, писателем Юрием Ковалем, а также с режиссёром Петром Фоменко. Педагогический институт был одним из главных в стране центров авторской песни, и в 1954 году, на втором курсе, Ада стала сочинять песни и стихи[1][2].

Окончила институт в 1956 году, а в 1958 году вышла замуж за Юрия Визбора. Вскоре у них родилась дочь Татьяна. В начале 1960-х годов Якушева руководила женским песенным октетом, гастролировала с ним по стране. С 1966 по 1968 год работала редактором на радиостанции «Юность». В 1968 году она вступила в брак с радиожурналистом Максимом Кусургашевым.

У Якушевой вышла пластинка на фирме «Мелодия». Среди изданных аудиозаписей певицы:

«На время позабудь»,
«Ты — моё дыхание»,
«Лучшие песни»,
«Ада Якушева» (в серии «Российские барды»).
Кроме того, вышли три книги Ады Якушевой — «Если бы ты знал», «Песня — любовь моя» и «Три жены тому назад. История одной переписки».

Владислав Львович Благонадежин родился в 1931 (1935?) г. в Перми. Живет в Москве. Окончил Московский энергетический институт (1956). Механик. (Инженер- энергетик?). Доктор технических наук, профессор. Песни пишет с 1954 года на стихи профессиональных и самодеятельных поэтов, а также на свои. Песню " Пять ребят" сочинил на стихотворение "У костра", автор которого -- выпускник геофака МГУ Николай Карпов, ныне поэт, член Союза писателей России.

Карпов Николай Николаевич родился 22 апреля 1932 года. Живет в Москве. Окончил геофак МГУ. Поэт, член Союза писателей России. На его стихотворение "У костра" Владиславом Благонадежиным написана песня "Пять ребят".

У окна стою я, как у холста,
ах какая за окном красота!
Будто кто-то перепутал цвета,
и Дзержинку, и Манеж.

Над Москвой встает зеленый восход,
по мосту идет оранжевый кот,
и лоточник у метро продает
апельсины цвета беж.

Вот троллейбуса мерцает окно,
пассажиры - как цветное кино.
Мне, товарищи, ужасно смешно
наблюдать в окошко мир.
Этот негр из далекой страны
так стесняется своей белизны,
и рубают рядом с ним пацаны
фиолетовый пломбир.

И качает головой постовой,
он сегодня огорошен Москвой,
ни черта он не поймет, сам не свой,
словно рыба на мели.
Я по уличе бегу, хохочу,
мне любые чудеса по плечу,
фонари свисают - ешь не хочу,
как бананы в Сомали.

У окна стою я, как у холста,
ах какая за окном красота!
Будто кто-то перепутал цвета,
и Дзержинку, и Манеж.
Над Москвой встает зеленый восход,
по мосту идет оранжевый кот,
и лоточник у метро продает
апельсины цвета беж.
Апельсины цвета беж.
Апельсины цвета беж.

Автобиография

…написать о себе. Предмет этот, столь интересовавший меня раньше и заставлявший подолгу рассматривать свои собственные изображения на бромпортрете и униброме, произведенные фотоаппаратом «Фотокор», и полагать в тринадцать лет, что к тому времени, когда я стану умирать будет произведено лекарство от смерти, и завязывать в ванной старой наволочкой голову после мытья – чтобы волосы располагались в том, а не в ином порядке, и изучать свою улыбку… Предмет этот, повторяю, с годами утратил для меня свою привлекательность. Более того, чем больше я наблюдаю за ним – а наблюдать приходится, никуда от него не денешься – тем больше мое «альтер эго» критикует, а порой и негодует по поводу внешнего вида, поступков и душевней слабости описываемого предмета…


Я родился по недосмотру 20 июня 1934 года, в Москве, в родильном доме им. Крупской, что на Миуссах. Моя двадцатилетняя к тому времени матушка Мария Шевченко, привезенная в Москву из Краснодара молодым, вспыльчивым и ревнивым командиром, бывшим моряком, устремившимся в семнадцатом году из благообразной Литвы в Россию Юзефом Визборасом (в России непонятное для пролетариата "ас" было отброшено и отец мой стал просто Визбором) - так вот, отяжелев мною, направилась матушка как-то со мною внутри сделать аборт, чтобы избавить свою многочисленную родню - Шевченок, Проценко, Яценко от всяческих охов и ахов по поводу столь раннего материнства. Однако дело у нее это не прошло. В те времена - да простят мне читатели эти правдивые подробности, но для меня, как вы можете предположить, они были жизненно важны - в те времена необходимо было приносить с собой свой таз и простыню, чего матушка по молодости лет не знала. Так она и ушла ни с чем (то есть со мной). Вооружившись всем необходимым, она снова явилась, но в учреждении был не то выходной день не то переучет младенцев. Таким образом, различные бюрократические моменты, неукоснительное выполнение отдельными работниками приказов и наставлений сыграли решающую роль в моем появлении на свет. Впрочем, были и иные обстоятельства - отец получил назначение в Сталинобад, с ним отправилась туда и матушка. За два месяца до моего рождения отец получил пулю из "Маузера" в спину, в миллиметре от позвоночника. Мы вернулись в Москву, и вот тут-то я как раз и родился.

Как ни странно, но я помню отца. Он был неплохим художником и писал маслом картины в консервативном реалистическом стиле. Он учил рисовать и меня. До сих пор в нашем старом и разваливающемся доме в Краснодаре висит на стене "ковер", картина, написанная отцом, в которой и я подмалевывал хвост собаки и травку. Впрочем, это я знаю только по рассказам. Первое воспоминание - солнце в комнате, портупея отца с наганом, лежащая на столе, крашеные доски чисто вымытого пола, с солнечным пятном на них, отец в белой майке стоит спиной ко мне и, оборотясь к матушке, располагавшейся в дверях, что-то говорит ей. Кажется, это был выходной день. (Понятия "воскресенье" в эти годы не существовало). Я помню, как арестовывали отца, помню и мамин крик. В 1958 году мой отец Визбор Иосиф Иванович был посмертно реабилитирован.

После многих мытарств мама (образование - фельдшерица) взяла меня и мы отправились в Хабаровск на заработки. Я видел дальневосточные поезда, Байкал, лед и торосы на Амуре, розовые дымы над вокзалом, кинофильм "Лунный камень", барак, в котором мы жили с дверью, обитой войлоком, с длинным полутемным коридором и общей кухней с бесконечными керосинками. Потом мы, кажется так и не разбогатев, вернулись в Москву. Мы жили в небольшом двухэтажном доме в парке у академии им. Жуковского. В башнях этого петровского замка были установлены скорострельные зенитные пушки, охранявшие Центральный аэродром, и при каждом немецком налете на нас сыпался град осколков. Потом мы переехали на Сретенку в Панкратьевский переулок. Мама уже училась в медицинском институте, болела сыпным тифом и возвратным тифом, но осталась жива. Я ходил в школу то на улицу Мархлевского, то в Уланский переулок. Учились мы в третью смену, занятия начинались в семь вечера. На Сретенке кто-то по ночам наклеивал немецкие листовки. В кинотеатре "Уран" шел "Багдадский вор" и "Джорж из Динки-джаза" и два известнейших налетчика по кличке "Портной" и "Зять" фланировали со своими бандами по улице, лениво посматривая на единственного на Сретенку постового старшину по кличке "Трубка". Все были вооружены - кто гирькой на веревке, кто бритвой, кто ножом. Ухажер моей тетки, чудом вырвавшейся из блокадного Ленинграда, Юрик, штурман дальней авиации, привозил мне с фронта то германский парабеллум (обменян на билет в кинотеатр "Форум" на фильм "Серенада солнечной долины"), то эсэсовский тесак (отнят у меня в угольном подвале местным сретенским огольцом по кличке "Кыля"). В школе тоже были свои события - то подкладывались пистоны под четыре ножки учительского стола, то школьник Лева Уран из персов бросил из окна четвертого этажа парту на директора школы Малахова, но не попал.

Отчим - рабфаковец, министерский служащий - бил меня то своей плотницкой рукой, то ломал об меня лыжи. Летом мы с матушкой ездили на станцию "Северянин", примерно в то место, где сейчас расположена станция техобслуживания ВАЗа, и собирали крапиву на суп и ромашку и полынь против клопов.

Я стоял на Садовом кольце у больницы имени Склифасовского, когда через Москву гнали немцев в сорок третьем году. Я видел первые салюты - за Белгород и Орел. Ночью 8 мая все сретенские дворы высыпали на улицу. 9 мая на Красной площади меня едва не задавила толпа и спас меня сосед Витя, бросивший меня на крышу неизвестно чьей "Эмки".

Вскоре мы переехали на Новопесчаную улицу, где стояли всего четыре дома, только что построенные пленными немцами. Иногда они звонили в квартиру и просили хлеб. По вечерам студент Донат выносил на улицу трофейную радиолу "Телефункен" и под эти чарующие звуки на асфальте производились танцы. Коля Малин, ученик нашего класса, впоследствии известный ватерполист и тренер, получил в подарок от отца-штурмана магнитофон американского производства и весь класс ходил смотреть на это чудо. В ресторане "Спорт" на Ленинградском шоссе "стучал" непревзойденный ударник всех времен Лаци Олах, подвергавшийся жестоким ударам со стороны молодежных газет. В доме мне жизни не было и я фактически только ночевал в своей квартире. Отчим, приобретший телевизор КВН, по вечерам садился так, что полностью закрывал своим затылком крошечный экран. Впрочем, матушка, уже к тому времени врач, нашла противоядие, как-то сказав ему, что телевизионные лучи с близкого расстояния пагубно действуют на мужские достоинства. Отчим стал отодвигаться от экрана, но это обстоятельство никак счастья в семье не прибавило.

В те годы мне в руки впервые попалась гитара и нашлись дворовые учителя. Гитара общепринято считалась тогда символом мещанства. Один великий написал "гитара - инструмент парикмахеров", оскорбив сразу и замечательный инструмент и ни в чем не повинных тружеников расчески.

В четырнадцать лет под влиянием "большой принципиальной любви" в пионерском лагере, где я работал помощником вожатого, я написал первое стихотворение, которое начиналось следующим четверостишием:

Сегодня я тоскую по любимой,
Я вспоминаю счастье прежних дней.
Они как тучки пронеслися мимо,
Но снова страсть горит в груди моей.

Тетрадка с тайными виршами была обнаружена матушкой при генеральной уборке. Состоялось расследование насчет "прежних дней". На следующий день на своем столе я обнаружил "случайно" забытую матушкой брошюру "Что нужно знать о сифилисе". Все-таки матушка была прежде всего врачом.

О себе я полагал, что стану либо футболистом, либо летчиком. Под футбол подводилась ежедневная тренировочная база в Таракановском парке. Под небо существовал 4-ый московский аэроклуб, куда я с девятого класса и повадился ходить. Дома мне никакой жизни не было и я мечтал только о том, что я окончу школу и уеду из Москвы в училище. Я даже знал в какое - в г. Борисоглебске. Два года я занимался в аэроклубе, летал на По-2 и чудесном по тем временам Як-18. Когда окончил учебу (в десятый, класс был переведен "условно" из-за диких прогулов и склонности к вольной жизни) и получил аттестат зрелости, вообще переехал жить на аэродром в Тайнинку. Но однажды туда приехала мама и сказала, что она развелась с отчимом. С невероятной печалью я расстался с перкалевыми крыльями своих самолетов и отправился в душную Москву поступать в институт, куда я совершенно не готовился. Три ВУЗа - МИМО, МГУ и МИГАИК - не сочли возможным видеть меня в своих рядах. В дни этих разочарований мне позвонил приятель из класса Володя Красновский и стал уговаривать поступать вместе с ним в пединститут. Мысль эта мне показалась смешной, но Володя по классной кличке Мэп (однажды на уроке он спутал английское слово "мэм" с "мэп") уговорил меня просто приехать и посмотреть это "офигительное" здание. Мы приехали на Пироговку и я действительно был очарован домом, колоннами, светом с высоченного стеклянного потолка. Мы заглянули в одну пустую и огромную аудиторию - там сидела за роялем худенькая черноволосая девушка и тихо играла джазовые вариации на тему "Лу-лу-бай". Это была Света Богдасарова, с которой я впоследствии написал много песен. Мы с Мэпом попериминались с ноги на ногу и я ему сказал: "Поступаем".

Был 1951 год. Я неожиданно удачно поступил в институт и только много позже, лет через десять, я узнал, что мне тогда удалось это сделать только благодаря естественной отеческой доброте совершенно незнакомых мне людей. Потом были - институт-песни, походы-песни, армия на Севере, возвращение, дети, работа, поездки, горы, море и вообще - жизнь.

Но обо всем этом - уже в песнях.

Ю. Визбор.

1981

Стихи Ю.Визбора
Музыка Ю.Визбора и С.Богдасаровой

Ищи меня сегодня среди морских дорог:
За островами, за большой водою,
За синим перекрестком двенадцати ветров,
За самой ненаглядною зарею.
За синим перекрестком двенадцати ветров,
За самой ненаглядною зарею.

Здесь горы не снимают снегов седых одежд,
А ветер лишь неверности порука.
Я здесь построил остров - страну сплошных надежд |
С проливами "Свиданье" и "Разлука". | 2 Раза

Не присылай мне писем - сама себя пришли,
Не слушаяся тонкого совета.
На нежных побережьях кочующей земли |
Который год все ждут тебя рассветы. | 2 Раза

Пока качает полночь усталый материк,
Я солнце собираю на дорогах,
Потом его увозят на флагах корабли, |
Сгрузив туман у моего порога. | 2 Раза

Туман плывет над морем, в душе моей туман.
Все кажется так просто и непросто.
Держись, моя столица - зеленый океан, |
Двенадцать ветров, синий перекресток. | 2 Раза

1963

Through the window, it's like viewing an art,
What a beauty it is outside now!
Like the colors were messed up all at once
At Dzerzhinka and Manege.
Moscow's colored by a daybreak of green,
There's a red and yellow cat on the bridge,
And a peddler at the metro-place is
Selling oranges of beige.

And a window of a trolleybus gleams,
All the fare's motley, like in a film.
Friends, it's awfully amusing to me
To observe the outside world.
Here's an African from faraway climes,
So embarrassed by his skin, pure white,
And a group of jolly boys nearby
Wolfing ice cream tinted purple.

A militiaman is shaking his head,
By the look of Moscow taken aback.
He's beside himself, he can't understand,
Like a fish upon the rocks.
I am prancing as I wish 'bout the town.
I am up to any miracle now.
Lamps are hanging overhead, up for grabs,
Like bananas in Moroc.

Владимир Высоцкий

Письмо в редакцию телепередачи "Очевидное невероятное"

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача к телевизору рвалась,
Вместо чтоб поесть, помыться у колодца и забыться,
Вся безумная больница у экрана собралась.

Говорил, ломая руки, краснобай и баламут
Про бессилие науки перед тайною Бермуд,
Все мозги разбил на части, все извилины заплел,
И канатчиковы власти колят нам второй укол.

Уважаемый редактор, может лучше про реактор, а?
Про любимый лунный трактор? Ведь нельзя же, год подряд
То тарелками пугают, дескать, подлые, летают,
То у вас собаки лают, то у вас руины говорят.

Мы кое в чем поднаторели, мы тарелки бьем весь год
Мы на них уже собаку съели, если повар нам не врет,
А медикаментов груды мы в унитаз, кто не дурак,
Вот это жизнь, а вдруг Бермуды. Вот те раз. Нельзя же так!

Мы не сделали скандала, нам вождя недоставало.
Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни сети есть у нас и бредни,
И не испортят нам обедни злые происки врагов.

Это их худые черти бермутят воду во пруду,
Это все придумал Черчиль в восемнадцатом году.
Мы про взрывы, про пожары сочиняли ноту ТАСС,
Тут примчались санитары и зафиксировали нас.

Тех, кто был особо боек, прикрутили к спинкам коек.
Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше:
"Развяжите полотенцы, иноверы, изуверцы.
Нам бермуторно на сердце и бермутно на душе".

Сорок душ посменно воют, раскалились добела.
Вот как сильно беспокоят треугольные дела,
Все почти с ума свихнулись, даже кто безумен был,
И тогда главврач Маргулис телевизор запретил.

Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет
Подал знак кому-то, значит: "Фельдшер, вырви провода".
И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца, как в Бермудах - навсегда.

Ну а завтра спросят дети, навещая нас с утра:
"Папы, что сказали эти кандидаты в доктора?"
Мы ответим нашим чадам правду - им не все равно,
Удивительное рядом, но оно - запрещено.

А вон дантист-надомник, Рудик,у него приемник "Грюндиг"
Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ
Он там был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком,
А к нам попал в волненьи жутком и с растревоженным
Желудком, и с номерочком на ноге.

Он прибежал взволнован крайне и сообщеньем нас потряс,
Будто наш уже научный лайнер в треугольнике погряз.
Сгинул, топливо истратив, весь распался на куски,
Но двух безумных наших братьев подобрали рыбаки.

Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме,
Их вчера в стеклянной призме к нам в больницу привезли.
И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек,
Что бермудский многогранник - незакрытый пуп земли.

Что там было, как ты спасся? Каждый лез и приставал,
Но механик только трясся и чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся, то щетинился как еж,
Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмешь?

Взвился бывший алкоголик, матерщинник и крамольник,
Говорит: "Надо выпить треугольник. На троих его, даешь!"
Разошелся - так и сыплет: "Треугольник будет выпит.
Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь!"

Пусть безумная идея - не решайте сгоряча,
Отвечайте нам скорее через доку главврача.
С уваженьем, дата, подпись. Отвечайте нам, а то,
Если вы не отзоветесь мы напишем в "Спортлото".

Виктор Третьяков — Физика

В нашей жизни всё взаимосвязано,
Вот наешься варенья, и…слипнется,
Ведь не даром по поводу сказано:
Как аукнется, так и откликнется.

И вот какой тебе жизнь представляется,
Так она, безусловно, и сложится,
В равной мере всем предоставляется,
Сам не сможешь, само, брат, не сможется.

Припев:
Если хочешь быть правым — не бегай на «лево»,
Если хочешь быть первым — не спи за рулём,
А захочешь, чтоб рядом была королева,
Для начала попробуй сам стать королём!

Ничего просто так не прибавится,
Пустота, непременно, заполнится,
И если сверху чего-нибудь свалится,
Значит, тут же чего-нибудь вспомнится.

Вот такая, браток, философия,
Да не смотри на меня, как на шизика,
Нету, скажешь, по жизни пособия?
Да это ж просто начальная физика.

Припев:
Если хочешь быть правым — не бегай на «лево»,
Если хочешь быть первым — не спи за рулём,
А захочешь, чтоб рядом была королева,
Для начала попробуй сам стать королём.

В нашей жизни всё взаимосвязано,
Каждый сам принимает решения.
А в учебнике физики сказано,
Что угол падения равен углу отражения…

Осенний романс
Когда часы двенадцать раз сыграют,
Я зажигаю свечи в келье тесной.
И вместе со свечами выгораю,
Расплавившись в гармонии небесной.

И музыка, как будто наважденье,
Стекает мне в подставленные руки…
Так происходит таинство рожденья,
И ангелы слетаются на звуки.

Ночь за окном, но ты со мною рядом,
И музыка теплом твоим хранима,
И я солгать не смею даже взглядом,
Поскольку так легко душа ранима.

Ведь у Любви, как у свечи горящей,
Такая же податливая мякоть.
И мы грустим о жизни уходящей,
Что, право, в пору ангелам заплакать.

Часы пробьют и подведут итоги,
Но музыка проиграна, как битва.
И вот уже ложится нам под ноги
Последняя осенняя молитва.

Такая грусть лишь в это время года:
Господь не зря мгновенья выбирает…
И умирает осенью природа,
Но… как она красиво умирает!

Я не знаю, где встретиться
Нам придется с тобой,
Глобус крутится, вертится,
Словно шар голубой,
И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы,
Но таких еще пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету.

Знаю, есть неизвестная
Широта из широт,
Где нас дружба чудесная
Непременно сведет,
И тогда узнаем мы, что смело
Каждый брался за большое дело,
И места, в которых мы бывали,
Люди в картах мира отмечали.

Будем помнить друг друга мы
За вершинами гор,
За февральскими вьюгами,
Через снежный простор,
И пускай мы много дней бродили,
Между нами перевалы были,
Но за тысячами верст разлуки
Будем слышать этой песни звуки.

Если ж бурей стремительной
Вдруг нагрянет беда,
Дружба силой живительной
Нам поможет всегда,
И пускай шумят морские волны —
Светлой верой в нашу дружбу полны,
Мы всегда, когда придется туго,
Будем слышать бодрый голос друга.

Знаю, знаю, где встретиться
Нам придется с тобой:
Лета кончатся месяцы,
Мы вернемся домой,
И тогда на этаже на пятом
Мы расскажем обо всем ребятам:
О местах, в которых мы бывали,
О друзьях, которых мы встречали.

Вспомним ночи холодные
И костры над рекой,
Аппетиты огромные
И рюкзак за спиной,
Вспомним, как под елками дрожали,
О постелях теплых вспоминали
И о мутных струйках песню пели
Километрах в тридцати от цели.

Кто бывал в экспедиции,
Тот поет этот гимн,
И его по традиции
Мы считаем своим,
Потому что мы народ бродячий,
Потому что нам нельзя иначе,
Потому что нам нельзя без песен,
Чтобы в сердце не закралась плесень.

Мы детей своих вырастим
В нашей дружной семье,
Мы с тобою их выучим,
Как ходить по земле,
Чтобы шли они потом по свету,
Чтобы песню напевали эту,
Чтобы до последнего привала
В них романтика не угасала.

Я научность марксистскую пестовал,
Даже точками в строчке не брезговал.
Запятым по пятам, а не дуриком,
Изучал «Капитал» с «Анти-Дюрингом».
Не стесняясь мужским своим признаком,
Наряжался на праздники призраком,
И повсюду, где устно, где письменно,
Утверждал я, что все это истинно.
От сих до сих, от сих до сих, от сих до сих,
И пусть я псих, а кто не псих? А вы не псих?
Но недавно случилась история –
Я купил радиолу «Эстония»,
И в свободный часок на полчасика
Я прилег позабавиться классикой.
Ну, гремела та самая опера,
Где Кармен свово бросила опера,
А когда откричал Эскамилио,
Вдруг свое я услышал фамилие.
Ну, черт-те что, ну, черт-те что, ну, черт-те что!
Кому смешно, мне не смешно. А вам смешно?
Гражданин, мол, такой-то и далее –
Померла у вас тетка в Фингалии,
И по делу той тети Калерии
Ожидают вас в Инюрколлегии.
Ох и вскинулся я прямо на дыбы,
Ох, не надо бы вслух, ох, не надо бы!
Больно тема какая-то склизкая,
Не марксистская, ох, не марксистская!
Ну, прямо, срам, ну, прямо, срам, ну, стыд и срам!
А я-то сам почти что зам! А вы не зам?
Ну, промаялся ночь, как в холере, я,
Подвела меня, падла, Калерия!
Ну, жена тоже плачет, печалится –
Культ – не культ, а чего не случается?!
Ну, бельишко в портфель, щетку, мыльницу,
Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться,
Ну, являюсь, дрожу аж по потрохи,
А они меня чуть что не под руки.
И смех и шум, и смех и шум, и смех и шум!
А я стою – и ни бум-бум. А вы – бум-бум?
Первым делом у нас – совещание,
Зачитали мне вслух завещание –
Мол, такая-то, имя и отчество,
В трезвой памяти, все честью по чести,
Завещаю, мол, землю и фабрику
Не супругу, засранцу и бабнику,
А родной мой племянник Володечка
Пусть владеет всем тем на здоровьечко!
Вот это да, вот это да, вот это да!
Выходит так, что мне туда! А вам куда?
Ну, являюсь на службу я в пятницу,
Посылаю начальство я в задницу,
Мол, привет, по добру, по спокойненьку,
Ваши сто – мне, как насморк – покойнику!
Пью субботу я, пью воскресение,
Чуть посплю – и опять в окосение.
Пью за родину, и за не родину,
И за вечную память за тетину,
Ну, пью и пью, а после счет, а после счет,
А мне б не счет, а мне б еще?! И вам еще.
В общем, я за усопшую тетеньку
Пропил с книжки последнюю сотенку
А как встал, так друзья мои, бражники,
Прямо все, как один, за бумажники:
– Дорогой ты наш, бархатный, саржевый,
Ты не брезговай, Вова, одалживай!
Мол, сочтемся когда-нибудь дружбою,
Мол, пришлешь нам, что будет ненужное, –
Ну, если так, то гран-мерси, то гран-мерси,
А я за это вам – джерси. И вам – джерси.
Наодалживал, в общем, до тыщи я,
Я ж отдам, слава Богу, не нищий я,
А уж с тыщи-то рад расстараться я –
И пошла ходуном ресторация….
С контрабаса на галстук – басовую!
Не «столичную» пьем, а «особую».
И какие-то две с перманентиком
Все назвать норовят меня Эдиком.
Гуляем день, гуляем, ночь, и снова ночь,
А я не прочь, и вы не прочь, и все не прочь.
С воскресенья и до воскресения
Шло у нас вот такое веселие,
А очухался чуть к понедельнику,
Сел глядеть передачу по телику.
Сообщает мне дикторша новости
Про успехи в космической области,
А потом: Передаем сообщения из-за границы.
Революция в Фингалии!
Первый декрет народной власти о национализации земель, фабрик, заводов и всех прочих промышленных предприятий.
Народы Советского Союза приветствуют и поздравляют братский народ Фингалии со славной победой!
Я гляжу на экран, как на рвотное,
То есть, как это так, все народное?!
Это ж наше, кричу, с тетей Калею,
Я ж за этим собрался в Фингалию!
Негодяи, кричу, лаботрясы вы!
Это все, я кричу, штучки марксовы!
Ох, нет на свете печальнее повести,
Чем об этой прибавочной стоимости!
А я ж ее – от сих до сих, от сих до сих!
И вот теперь я полный псих! А кто не псих?!

УРА! Получилось!
uljascha ОГРОМНОЕ СПАСИБО за помощь.

РАССКАЗ ТЕХНОЛОГА ПЕТУХОВА
о своей встрече с делегатом форума

Сижу я как-то, братцы, с африканцем,
А он, представьте, мне и говорит:
В России, дескать, холодно купаться,
Поэтому здесь неприглядный вид.
Зато, говорю, мы делаем ракеты
И перекрыли Енисей,
А также в области балета
Мы впереди, говорю, планеты всей,
Мы впереди планеты всей!

Потом мы с ним ударили по триста,
Он, представьте, мне и говорит:
В российских селах не танцуют твиста,
Поэтому здесь неприглядный вид.
Зато, говорю, мы делаем ракеты
И перекрыли Енисей,
А также в области балета
Мы впереди, говорю, планеты всей,
Мы впереди планеты всей!

Потом залили это все шампанским.
Он говорит: вообще, ты кто таков?
Я, говорит, наследник африканский.
Я, говорю, технолог Петухов.
Вот я, говорю, и делаю ракеты,
Перекрываю Енисей,
А также в области балета
Я впереди, говорю, планеты всей,
Я впереди планеты всей!

Проникся, говорит он, лучшим чувством,
Открой, говорит, весь главный ваш секрет!
Пожалуйста, говорю, советское искусство
В наш век, говорю, сильнее всех ракет.
Но все ж, говорю, мы делаем ракеты
И перекрыли Енисей,
А также в области балета
Мы впереди, говорю, планеты всей,
Мы впереди планеты всей!

1964