Розовые пузыри

Настёна СПб
Спасибо!
С Новым годом вас!
Время чудес, пусть они происходят!

 » Рукопись 9. Его звали Гиль.

                                   ЕГО ЗВАЛИ ГИЛЬ  
 
 
Электронный рокот рок-н-рола сменила  удивительно чистая и нежная мелодия.
Шум многоголосья на городской танцплощадке, именуемой в народе «Шайбой», сразу стих.
«Белый танец!» - объявили с эстрады.
Гиль прислонился  затылком к решетке ограды, которую подпирал уже некоторое время, и закрыл глаза: все равно никто не пригласит. Его – не пригласят, это совершенно точно.  Он знает, что здесь не принято приглашать чужаков на танец. И хотя  в Городе он уже больше года, все равно своим не стал, так ни с кем не сойдясь по-настоящему. Да ведь и не только в этом дело. Просто, когда-то было другое время, была другая жизнь, и он был другим. Танцы тоже были другими, и на белый его всегда приглашала та… Словом, та, которую он любил, которую, возможно, любит до сих пор. И то, что время, его время сделалось прошедшим, злило и раздражало его. Особенно, когда вопреки запрету, данному самому себе, начинал думать и вспоминать о нем.  Это как обломок шипа, который засел глубоко под кожей: пока не трогаешь - терпеть можно. Правда, само собой все равно не пройдет и рано или поздно выйдет нарывом…
Вдруг Гиль почувствовал прикосновение к руке. Нехотя отвлекся от своих дум и открыл глаза.
- Вас можно пригласить?
Перед ним стояла девушка.
Хрупкая фигурка, ясное личико и громадные голубые глаза на нем.
Девчушка-василек, нежный и отважный.
«Эко диво! – изумился Гиль про себя. – Сколько же лет тебе, малышка?»
Он галантно поклонился и, обняв девушку за талию, закружил ее в танце.
Девушка неотрывно и с восторгом смотрела Гилю в лицо, глаза ее сияли и как бы говорили: «Догадайся, догадайся же, дорогой товарищ Гиль, отчего я отважилась пригласить вас на этот танец!»
Гиль догадался, ведь это, право, не трудно сделать, когда на тебя так смотрят.
Но столько сомнений жило в его голове, столько недоверия и накопил он за свою недолгую жизнь к подобным взглядам, что мысленно он расхохотался, как демон, познавший все задолго до того, как что-либо свершилось. И счастье бедной девочки, что не слышала она его хохота.
Нет, он не был тем Гилем, каким знали его еще год назад. Каким он сам себя знал тогда. Теперь он совсем, совсем другой, он чувствовал, он знал это. А сегодня узнает и кто-то еще. Вот она и узнает. Он докажет всем, что с ним шутки плохи.
Год назад та… его прежняя, сказала ему на прощанье:
- В тебе кроме твоей несчастной любви ведь больше  ничего нет. Ничего выдающегося, экстраординарного, что впечатлило бы по-настоящему, сразу и навсегда. Ты сложен из банальностей. Тебе чужда импровизация, ты не способен на спонтанный, неожиданный шаг. Смешно сказать, но даже на подлость ты не способен. Нет, это, конечно, хорошо, что не способен на подлость, но, знаешь, нудно как-то. Ты всегда рядом, ты предсказуем…  Я устала от тебя. Твоя любовь – слишком приторное блюдо, я пресытилась ей.
Сегодня Гиль докажет, прежде всего, себе самому, что может быть другим.
Он склонился к девушке и шепнул ей в самое ухо:
- Ты учишься в десятом классе?
- Да… А откуда вы знаете?
- Только не «вы», я ведь не твой классный руководитель.
- Хорошо, будем на «ты»… хоть мне и непривычно. Так, откуда ты знаешь, что я учусь в десятом?
- А я все знаю. Например, знаю, что такую девушку, как ты непременно должны звать Свелтой. Разве я не прав?
- Прав, ну и что?  - не смутилась девушка. – Я тоже знаю, что тебя зовут Гиль.
- Э нет, - покачал он головой, не соглашаясь. – Не стану скрывать, когда-то меня действительно так звали. Но это было давно, так давно, что о том времени уже и не вспоминается. Да и не хочется вспоминать. Почему? Да, слишком оно хорошее было, то время.  Теперь и время другое, и имя у меня другое – Вася. Василий. Василиус.  Изысканное и таинственное имя, и совсем не такое простое, каким кажется поначалу.
- Вася? – рассмеялась Свелта, звонко, как колокольчик прозвенел. Было видно, что она искренне удивлена. – Но почему же Вася?
- Ну, во-первых, Василий – мое настоящее имя, так меня при рождении нарекли. Во-вторых, так называют всех тех, к кому хорошие мысли приходят слишком поздно, или вообще не приходят. Вот я такой именно и есть. Тебе так не кажется?
- Нет, не кажется. Но мне, зато, кажется, что вы на себя наговариваете.
- Опять на вы?
- Ты…
- Ты единственный человек, кому кажется то, что тебе кажется. Только ты ошибаешься насчет меня, правда. Будь по-твоему, я бы давно уже с тобой познакомился.
- Правда? Но у вас… у тебя просто не было случая. А теперь этот случай есть. И мы познакомились.
Медленный танец, белый танец продолжал кружить их в заданном темпе. Но теперь девушка не выглядела такой вдохновенно и отважно счастливой, как перед танцем. Взор ее погас, она погрустнела о чем-то задумавшись.
«Хорошо, - удовлетворился Гиль такому воздействию своих слов. – Начинаются девчачьи штучки…»
- О чем печалишься, красавица? – зашептал он вновь в ее нежное розовое ушко. – Не стоит, правда не стоит. Поверь, в жизни нет ничего вечного, ни печали, ни радости. Ничего. Лишь миг бывает порой длиной в вечность, миг, который потом согреет всю твою жизнь. И такими мигами следует жить. Их нужно ловить, как натуралист бабочек, и собирать, копить, их, не деньги. Из счастливых мигов складывается истинное богатство жизни.
Девушка отпрянула от него в неподдельном  возмущении – словно пружина сорвалась.
- Как можешь ты говорить ТАКОЕ? – спросила она его страшным шепотом. – Понимаешь ли ты сам свои слова? Нет ничего вечного! А любовь?
Гиль печально улыбнулся. Он-то знал, он-то имел право на печаль.
- Ну, вот, опять любовь, - сказал он с таким видом, будто ощущал – и, возможно – смаковал кончиком языка горечь каждого слова. – Чуть что, сразу говорят: любовь. А ты сама-то ее видела? Знаешь? Какая она? Любовь! Милая моя, вечной любви не существует! Она, а точнее то, что люди понимают под словом «любовь», может продлиться два года. Ну, пять лет. Много – шесть лет. А потом все, обрыв. Остается лишь боль и сожаление о том, что было. А вот уж они будут отравлять жизнь долго. Любовь – это воспоминания и мечты наши. Вот, ты в этом году кончаешь школу, ты молода, красива и, без сомнения, уверена, что влюблена в кого-то. Пройдет несколько лет, и ты изменишься, так изменишься, что, встреть себя сегодняшнюю, не узнала бы. И вот тогда твоя любовь растает сама собой, поверь мне, тому, кто прошел сквозь это. Может быть, еще некоторое время ты из самолюбия будешь сохранять видимость ее огня, но потом…
Он махнул рукой обреченно, а девушка Свелта с недоверием и ужасом смотрела на него, говорившего ужасные вещи. Она качала головой, не соглашаясь и отвергая.
- Ты ТАК думаешь? Да разве ТАК может быть? А глаза ее, распахнутые во всю ширь, молили: скажи, нет, скажи, нет!
- Так бывает, - сказал он. – Так было. Много раз.
Голос его дрогнул, видимо, что-то вновь зацепило его из прошлого. Свелта ощутила этот его скрываемый ото всех трепет, и, сквозь застывшие зеркала глаз, заглянула в его душу, туда, куда он не допускал никого. Гиль, совладав с собой, быстро прикрыл глаза и, подавшись вперед, спрятал лицо в ее волосах.
Танцу, казалось не будет конца, он все нес и нес их по глади и шири, словно плот по разливу вод.
- Послушай, - неожиданно сказал он ей, - это странно, но…  В моей голове вдруг сложилсь стихи. Такое не часто, но бывает…  Так, сущая ерунда, пару строк всего. Хочешь, прочту? Светла, только не смотри на меня так, я, ей-Богу, не вру, только что сочинились. Будешь слушать?
Светла была согласна, она-то готова была его слушать и слушать, что бы он там ни говорил. А тем более стихи. Под заключительные аккорды танца он продекламировал:
               Для всех отвергнутых, для тех, кто был не понят,
               Не выслушан, и вынужден уйти,
              Для тех, кого любимые не помнят,
               Кто одинок и горестен в пути –
              Есть лишь одно спасенье в этом мире…
Музыка закончилась, пары разошлись, а они продолжали стоять в центре площадки.
- Что же дальше? – спросила она. – В чем  спасение? Ты знаешь?
- Я-то как раз и не знаю, - покачал головой Гиль. – Если бы я только знал… Пошли прогуляемся?
Светла не возражала, ей было все равно, что делать и куда идти, лишь бы быть рядом с ним.
Они вышли с танцплощадки в парк, в дальнем углу которого и располагалась «Шайба», и некоторое время шли молча его тихими аллеями.
Вечер был душным, а точней – удушливым.  Нечто гнетущее ощущалось в  природе, словно оккупировал всю землю невидимый, но могущественный враг. Деревья обреченно опустили свои ветви, лишенные поддержки и сочувствия ветра, а звезды в дымке, повисшей над парком, казались мутными и блестели на челе небосвода, как капли пота. Где-то за дальним концом аллеи тусклым фитилем тлела полная луна.
- Откуда ты меня знаешь? – спросил Гиль.
Светла пожала плечами:
- Здесь все друг друга знают, городок маленький. А ты такой странный, все сам да сам ходишь. В гордом одиночестве, прямо Печорин. Я тебя видела часто, ты мимо моего окна ходишь туда-сюда…  Вот и все мои знания о тебе.
- Да, - протянул Гиль. - Вся жизнь на глазах людей проходит, ни спрятаться, ни укрыться. Как ни старайся.
- А ты хотел бы спрятаться?
- Да, - усмехнулся Гиль невесело. – Хотелось бы пожить подальше от посторонних глаз. Хотя… Все равно, в общем-то.
Светла хотела бы узнать, чем вызвана его страсть к одиночеству, но спросить постеснялась, а Гиль не стал развивать тему дальше. Да и что можно сказать другому и отдельному человеку о том, в чем сам никак не можешь разобраться? А он все пытался понять себя, осознать, что с ним происходит, поэтому разговор не клеился. Они брели молча по застывшему в тишине и источающему тревогу городу. Светла, как настоящая школьница, шла, скрестив руки под грудью, на полшага впереди  Гиля,  Он шел за ней, повесив голову и сцепив руки за спиной. Он не ускорял шаг, а, напротив, медлил, сомневаясь, правильно и нужно ли вообще осуществлять то, что он задумал. Он все еще сомневался. К несчастью, как оказалось, жили они в одном районе и недалеко друг от друга, поэтому, сколь ни медленным было их шествие, в какой-то момент они оказались возле  дома в котором жил Гиль.
- Вон мои окна, - указал он на три темных окна, явно выбивавшихся из ряда своих светлых собратьев.  – Зайдем? Приглашаю в гости. Посмотришь, как я живу.  Видя нерешительность девушки, он потянул ее за руку в подъезд. – Ну, не бойся, никто тебя там не съест, я живу один.
- Я не боюсь. Тебя – не боюсь, - сказала Свелта.
Она казалась отважной, но Гиль ей не поверил.
Они поднялись на второй этаж. Гиль открыл ключом дверь и слегка подтолкнул девушку в квартиру.
- Вот оно, убежище отшельника, - отрекомендовал он свое жилище.
Свелта прошла вперед и, в нерешительности остановившись на середине комнаты, с опаской огляделась по сторонам.  Услышав за спиной щелчок и скрежет проворачивающегося в замке ключа, она стремительно обернулась. Гиль, ничего не объясняя, опустил ключ в карман и, подойдя к девушке, стремительно поцеловал ее в губы, помимо воли отметив, как  мелко дрожали под его руками ее покорные плечи. Он был почти груб.
- Вот так, - сказал он, отпуская ее, и подумал, что теперь уж наверняка все будет так, как он задумал.
Он зажег бра и выключил верхний свет, после чего ткнул пальцем в кнопку магнитофона. Минуту вслушивался в леденящие звуки кул-джаза, словно снегом наполнившие комнату. Мысли его в эту минуту были странно далеки, в том невозвратном времени, когда он не мог и помыслить о том, что собирался совершить сейчас. В который уже раз за вечер сожаление об утраченном острым крюком зацепило сердце и потянуло куда-то в сторону. «Может, зря все это? – вяло подумал он.  – Ничего ведь не изменится, ни себе, ни кому другому этим я все равно ничего не докажу…»  Чтоб не терять решимости, он перестал думать и, вздохнув, повернулся к девушке.
Покорно, как ему показалось, опустив руки, Свелта стояла там, где он ее и оставил. Широко распахнутые ее глаза были полны тревоги, недоумения, непонимания, и неотступно смотрели на него.
«Ну вот, - решил Гиль, - музыка и полумрак располагают, интерьер – соответствует, значит – вперед!»
И он двинулся вперед, как кот  к замершей в надежде, что ее не заметят, мыши, чувствую сам чрезмерную расхлябанность своей походки. Почувствовал еще, как с каждым шагом что-то восстает в его душе против того, что он собирается сделать, противится  до такой степени, что перехватывало дыхание. Но он упорствовал, он преодолел внутреннее сопротивление и, подойдя, вновь поцеловал Свелту в губы. Почувствовал, как напряглось и следом обмякло ее тело. Оторвавшись от ее губ, глядя ей прямо в глаза, он стал медленно расстегивать кофточку на ее груди. Кончики его пальцев странно одеревенели, так, что он не чувствовал ими мелких пуговок, он занервничал и стал дергать ткань блузки, рискуя порвать.
Свелта молчала. Казалось, что она и не дышала вовсе, только щеки ее внезапно покрылись бледностью, словно меловой пудрой, по которой сразу расплылись красные чернила пятен. А в глазах – отражение еще не наступившего, но уже подступившего вплотную ужаса и невыносимая покорность судьбе.
Этой покорности Гиль не понимал, не принимал, не мог вынести. У него опустились руки.
- Ну, что же ты? – едва слышно прошептала девушка, и из переполненных озер ее глаз брызнули, смывая мел, горячие потоки слез.
Что-то словно треснуло, сломалось в груди у Гиля.
- Что – что! – закричал он в ответ, озлившись на себя по причине, в которой себе же и не хотел признаваться.  – А ничего! Нечего задавать свои дурацкие вопросы!
Он заметался по комнате, потом схватил Свелту за руку и потащил ее к выходу.
- Пойдем! – кричал он. – Нечего тебе здесь делать!
Не сбавляя темпа, он буквально выволок девушку из подъезда и уже дальше стал увлекать ее куда-то в темноту улицы.
- Стой! Ну, стой же ты! – вдруг стала сопротивляться Свелта.  – Ты куда меня тащишь?
Гиль словно и не слышал ее слов.
- Да остановись же, гад такой! – продолжала ругаться Свелта. – Пусти руку, слышишь!
- Домой, я провожаю тебя домой! – сказал, наконец остановившись, Гиль. – Не сомневайся на этот счет.
- А вот я сомневаюсь!  Домой мне совсем в другую сторону.
Гиль опешил.
- У! – воспользовавшись его замешательством,  Свелта вырвала руку и побежала в противоположную сторону. Когда Гиль снова догнал ее, она остановилась и резко повернулась к нему.
- Уходи! – бросила ему в лицо.
- Я проведу тебя, - Гиль был тверд, стоял на своем.
До ее дома дошли быстро и молча, как и раньше она – впереди, он – чуть позади и сбоку.
- Все, пришли. Что еще? – спросила она, уже держась за ручку двери подъезда.
- Ничего, - покачал головой Гиль. – Топай домой.  Снова покачал головой и, повернувшись, зашагал прочь. Потом, словно внезапно вспомнив что-то, быстро вернулся и, подхватив ее руку, припал к ней губами.
- Прости, - сказал. – И забудь все, прошу.
Подняв голову, заметил блики света на ее мокрых щеках.
- Ты плачешь? Не плачь! Я ухожу.
- Куда уходишь, глупый?
Она не спрашивала, она просила остаться.
- Не знаю, куда. Все равно. И не вернусь, не бойся.
- Возвращайся…
- Ждать будешь?
- Буду ждать…
- Приду.
- Когда?
- Не знаю. Когда найду выход, когда буду готов… Прощай!
- Постой!
Но он уже не слышал. Он уходил, чтобы пройти очищение одиночеством, в котором нуждался немедленно. Оглянувшись, издали он увидел ее темный силуэт в светлом проеме двери.
Такой она и запомнилась ему – темный изящный силуэт на ярком светящемся поле. Иногда он смотрел на солнце и видел ее там.
 
Что-то около десяти лет спустя Гиль возвращался в Город.
Все было давно позабыто, а что еще помнилось,  с дистанции прожитых лет казалось милым и смешным сном.
Гиль теребил набегающие воспоминания пальцами памяти.
Он вел машину достаточно быстро, настолько быстро, насколько спешил. За мокрыми стеклами в сером осеннем сумраке проносились огни городских предместий. Мокрый асфальт блестел далеко впереди в желтом свете фар, и на этой огненной ленте время от времени, как дозорные чудища с горящими глазами, всплывали встречные автомобили. Мир, позабытый, но, чувствовал он, желанный, распахивал ему свои объятия. И Гиль всматривался вперед, боясь пропустить, не уловить первое впечатление, первое чувство, которые пробудит в нем первое прикосновение к оставленному им когда-то там осколку жизни.
Был ли он счастлив в эти десять лет? Хоть однажды?
Когда его спрашивали об этом, он говорил – да, я счастлив. А как же? Конечно!
И то, правда, жил не хуже других, ни в чем себе не отказывая. Жил, что называется, в свое удовольствие. Только вот, почему-то, в часы ближе к полуночи, когда вечер опускал тень ресниц своих на землю, когда, растревоженные невидимым верховым ветром, деревья далеким шепотом начинали делиться мудростью своей долгой жизни, он не любил оставаться один. В такие минуты, когда всякий человек был словно блуждающая в космосе одинокая планета, он каждой клеточкой своего прожившего еще один счастливый день тела ощущал, как мало в нем, еще меньше – вокруг, сохранилось теплоты.
Он замерзал, медленно, незаметно, неотвратимо.
Это было воздействие зябкого дыхания одиночества. Его яд действовал неспешно, но результат всегда был стопроцентным.
«Ерунда!» - твердил  Гиль, поскорее предавая себя сну.
И суточный цикл его жизни завершался бессознательно. Без фоновых сновидений. Лишь изредка ему снилось что-то прекрасное и смутно знакомое. Но воспоминаний о сне не оставалось никогда, и утром цикл начинался с чистого листа, и далее прокручивался снова и снова.
Но все эти годы, сознательно и неосознанно, он стремился к тому, что так редко являлось ему во сне, что виделось, возможно, темным силуэтом на ослепительно ярком фоне.
И вот теперь, ведя машину, он пытался наивно обмануть себя, посмеиваясь и подшучивая над собой и попросту прогоняя мысли о той сумасбродной девчонке, когда-то давно, десять лет назад и в прошлой жизни пригласившей его на белый танец.
Оказалось, он не забыл, он помнил ее всегда.
Девчушка – василек, чудо чудное с голубыми глазами.
Шутка ли, спустя десять лет  вспомнить все!
А, может быть, ничто и не забывалось?
«Э-хе-хе, - снова усмехался он. – Придет же такое в голову! А вдруг – и в самом деле? Вдруг ждет? Меня? Чушь! Смех!»
И знал, конечно, знал, что очень хочет, чтобы она ждала его. Зачем, казалось бы, ему было это нужно? Что ему в той пигалице с льняными волосами вдруг понадобилось?
Все было очень просто.
Он вдруг понял, что все десять лет носило его по, когда бурным, когда тихим, но всегда чужим водам, и он устал, устал мотаться вдали от берегов. И вот почудилось ему, что его берег, единственно родной берег мог быть там, где цвели васильки. Каков чудак!
И он все хитрил перед собой, все ерничал, не желая сдаваться… или желая, но не желая… В общем, заморочил он себе голову, как умел.
 
Перед самым въездом в город он попал на новую, только недавно отстроенную дорожную развязку. Покружившись по незнакомым дорогам, он и не заметил, как оказался на городских улицах. Он узнал их сразу, на душе было радостно, но то первое чувство, к которому он готовил себя, оказалось размазанным по новому серпантину. Ему было интересно и радостно, но он ждал чего-то большего, а его-то и не случилось. Правда, еще он ощущал  странную дрожь в груди и в руках, и не мог понять, отчего она происходит.
Он мог бы сказать, что пребывал в смятении, но не был уверен, что это слово полностью объясняло то, что с ним происходило.
Не думая, где проведет ночь, он вел свой автомобиль по улице, где когда-то жил сам, где жила девчонка - василек.  Когда-то жили…
Впереди, у самой дороги горбились лиловые в свете фонарей кусты  сирени. Гиль помнил их цветущими, он обонял их запах. Как разрослись… Последний поворот и…
Он не успел додумать, что будет там, за поворотом.
Кто-то живой стремительно выскочил из-за кустов на дорогу, прямо под колеса.
Гиль резко ударил по тормозам и выкрутил руль, на сколько мог, не думая, действуя автоматически.
Он не видел, не успел рассмотреть, кто то был, мальчик, девочка или какое другое живое существо. Кто-то был, кто-то остался стоять на дороге целым и невредимым, когда он каким-то чудом увел машину в сторону.
Авто неслось по мокрому асфальту, закручиваясь все быстрей. Он крутил руль влево, вправо, пытаясь остановить вращение, но ничто не помогало.
Возможно, у него был шанс уцелеть, будь улица пуста.
Но не была.
Не успевший затормозить встречный самосвал боднул его в бок, поддел и бросил. Легкая, словно жестянка, его машина подлетела вверх, зацепилась передними колесами за высокий в этом месте бордюр, перевернулась в воздухе и, ударившись об освещавший все происходящее столб, рухнула на землю.
Оглушенный ударом, ослепленный то ли фарами самосвала, то ли совсем другим светом, Гиль ощутил полет и перегрузки. Еще он слышал звон рассыпаемого по асфальту стекла, какой-то визг и скрежет. Звон перешел в высокий и невыносимый тон и резко оборвался, и он, не успев ни удивиться, ни испугаться, ни даже приготовиться к чему-то, нырнул в глухую темноту, будто в чернильницу.
Позже, значительно позже, уже в другой жизни и в другой вселенной, некое гнетущее и давящее чувство вернуло ему ощущение существования. 
И то была боль.
Его куда-то несли на носилках, и кто-то суетливо подбирал все падавшую вниз его руку. Правую, левую? Не разобрать…  В следующий раз он ухватился за сознание от бившего прямо в лицо яркого света. Кто-то суетился подле, он никого не видел, но знал, что это так.
Так должно было быть.
Так и было.
 
- Очнулся… - послышался голос, глухой и далекий, словно из параллельного мира.
В поле замкнутого  охватом его зрения пространства проник  кто-то темный, не определяемый по другим признакам. В глухом пространстве жил туман, и он  клубился, переливался, наплывал, струился и истекал. Пространство самоочистилось, и без тумана фигура темная таинственная превратилась в фигуру, облаченную в белое.
- Ты… - мучительно просто осознал он главное.
- Молчи, молчи, - подалась она вперед и накрыла его губы горячей своей ладонью. Что-то теплое капнуло ему на лицо. Еще раз, и еще…
- Потерпи, Гиль, - услышал он.
Она не забыла его, не забыла…
Прикосновение ее пальцев не уняло, но сделало неважной боль. Проваливаясь вновь в теплую, мягкую пустоту, столь близкую  к  небытию, все же  успел кое-что понять.
 Все дело в том, что слишком много он требовал от жизни. И требовал, и брал. Все это зря, все напрасно. Туда, в пустоту, с  собой не возьмешь ничего. Но там ничто и не пригодится. А вот что нужно, так это чтобы было кому в последнюю минуту прикоснуться к твоему лицу рукой и унять боль. Так надо жить, не иначе, чтобы это было возможно. Вот в чем спасение и смысл. Для всех.
Ах, если бы жить…
- Готовьте к операции. Быстро! - распорядилась Свелта.
Но слов ее он уже не слышал.
Не знал он и того, что выскочившего на дорогу мальчишку звали так же, как его.
Он улыбался из пустоты, светло и  безмятежно, как в те времена, когда его звали Гиль.
1982.

Эх, грустно... но очень хорошо. В пустоту ничего не возьмешь, кроме любви.
Спасибо, Ген
_________________

Peony Rose
Да, это точно, все в мире любовь и все вокруг нее вертится.
Кто-то просто думает, что занимается другими важными делами, но он ошибается.
С праздником, спасибо, что читаете!

 » Рукопись 10. Переплет.

                                          ПЕРЕПЛЕТ
 
Никогда, никогда, никогда не думал, что попаду в такой переплет.
В том самом, проклятом, переносном смысле.
Но вот, попался.
И трудно теперь сказать, рад ли я этому, или все как раз наоборот. Скорее рад, пожалуй, а вовсе не наоборот. Но с одной оговоркой – если жена вернется. Ведь я ее люблю, и, если хорошенько разобраться во всем, спокойно, без нервов, сразу станет понятно, что я не так уж и виноват в разрыве. Виноват, но не так уж. Сам по натуре я, в общем-то, не особенно ревнив, но когда началась вся эта ерунда, тут, знаете, и не такой сдержанный чурбан раскололся бы на подозрения. Я же с детства натура, знаете, слишком чувствительная,  не особо утонченная, но с явным избытком фантазии. В народе таких еще называют мнительными и занудами. Солли так и сказала мне, уходя: « Хоть отдохну от твоего занудства!» Я не против. И не в обиде. Какой есть,  такой есть, и, хоть и тянусь всю жизнь к самосовершенствованию, да, видимо, ничто не поможет, каким уродился, таким и останусь до конца. И ничего пописать нельзя. Ничего, то есть, не попишешь.
Так вот, вы меня спрашиваете, как я всего этого добился? Я так понял, что вам не терпится узнать, как я стал писателем? Признаться, мне и самому  хотелось бы это знать. Произошло то, что по всем признакам и предпосылкам не должно было произойти. Все же рассказать? Не знаю… Но… Знаете, никогда не стал бы выкладывать вам свою историю, если бы ни одно обстоятельство. Какое? Позвольте об этом пока умолчать. Пока. Нет, просто я преследую свою цель, и я ею дорожу. Да. Нет, что вы, никаких меркантильных соображений. Впрочем, если вы внимательно слушали меня с самого начала, вы и сами все поймете.
Вы удобно расположились? Что же, я рад. Позвольте мне еще чашечку кофе, и приступим.
Вот, вы говорите, писатель! Да, теперь, пожалуй, с натяжкой, но так меня можно назвать. Но как, как это случилось, как дошел я до жизни такой? Чтобы понять и оценить, что мне это стоило, нужно проанализировать всю мою предшествующую жизнь. С самого ее начала и по сей день.
Родился я в самой обычной семье, глядя на которую со стороны ни за что не заподозришь, что в недрах ее может прорости литератор. Не писатель, друзья, литератор. Скажу больше, вообще творческий человек в семье нашей появиться просто не должен был. Или я чего-то не понимаю.
Отец был военным, что говорит само за себя. И о службе я сужу, как человек, сызмальства испытавший на себе ее бремя. Так вот, отец был очень сдержан, дома все больше молчал, и я не припомню ни разу, чтобы мы с ним крепко и обстоятельно поговорили по душам. Как маленький мужчина с большим мужчиной. А мы оба всегда были ими, не сомневайтесь. Быть может, отец считал, что я и так во всем разберусь, сам, со временем. Не знаю, может и так, но вот я до сих пор чувствую себя в этом обделенным. И нельзя сказать, что всеми делами  в доме заправляла мать, но, в конце концов, кто больше говорит, того и слушают. А мама, помимо прочего, была человеком властным, воспитанным в добром старом домостроевском духе, когда младшим членам семьи можно не напрягать мозги и не думать, ибо все за них уже решили старшие, когда за лишнее слово, сказанное за столом, неминуемо карала ложка в лоб… ну, и все такое подобное. Она жестко регламентировала нашу жизнь в доме, при этом главным ее желанием было уберечь нас от возможных неожиданностей, тревог и несчастий, а основным средством воспитания был крепкий шоколадный ремень. Да друзья, ремень, у отца имелось несколько подходящих, хотя роль ремня с успехом мог выполнить любой подвернувшийся под руку предмет удобной формы. Не скажу, чтобы подобная мера воздействия использовалась постоянно, но раз уж использовалась, была доходчивой вполне. Что до отца, он этим не увлекался, и пользовался редко, всего пару раз, в исключительных, так сказать, случаях, но как пользовался! Неделю после экзекуции было стыдно выходить на улицу. Да…. И так было до тех пор, пока руки мои достаточно не окрепли, чтобы противостоять руке воспитующей. Но вот беда, к тому времени я был уже тем, кем, собственно, остаюсь и по сегодняшний день.
Нет, вы меня не правильно поняли, по глазам вижу, что не правильно.
Нет, я не злюсь. И не пытаюсь очернить родителей. Нет, вовсе нет, я их люблю и глубоко уважаю. Да я просто и не смог бы к ним иначе относиться, потому что знаю, что они -  добрые, честные и бесконечно милые люди. Пусть и со своими недостатками.  Но они – мои родители, и этим все сказано. Родителей не выбирают, по крайней мере, ни о чем таком  мы не помним.
А как они, родители, переживали за нас!
Мама, например, никогда не ложилась спать, покуда все дети не соберутся дома. А чуть кто задержится подольше, тут же и слезы, и сердечные капли, и все такое. Но в молодости мы этого не понимали, нам бы воли побольше, да свободы вдоволь! Вот тогда злость была на всегдашнюю вечернюю нервотрепку, а теперь – нет. Теперь есть простое желание проанализировать все. А как же? Ведь нужно знать, что в тебе от чего и чему ты чем обязан.
Поскольку от природы я был слабым ребенком, то такие тоталитарные методы воспитания к украшению моего  «я»  не привели. И в день окончания школы на пороге жизни самостоятельной я стоял, не обладая особыми волевыми качествами и не слишком обремененный какими-либо сильными стремлениями и наклонностями, при этом само яркой чертой моего характера – что я, конечно, не осознавал – был мой эгоизм, увы. Ну, а в остальном я был вполне нормальным себе молодым человеком. Типичным молодым человеком эпохи застоя.
И не удивительно, нет, совсем не удивительно, что матери легко удалось склонить меня к поступлению в военное училище. Именно не на службу, а в училище, потому что эти два понятия в сознании моем еще не отождествлялись. В школе я учился неплохо, поэтому, чтобы поступить в училище самое главное – было пожелать этого. Ну, я и пожелал. Подал заявление, и где-то через месяц, хорошо отлаженный механизм втянул меня в свое нутро. В то время о литературе я задумывался только в смысле почитать. Зато читал все подряд и запоем.
Ну, училище – период особый, о нем и вспоминать не особенно хочется. Да и не вспоминается вот так, само собой, честно говоря. Но именно там, в училище я начал писать, вот какая штука. Поначалу – письма.
Любовь и разлука… Одними письмами и жил. Нет, первая любовь. Первая. Это была моя первая любовь, да, и судьба у нее печальная, но об этом будет, наверное, совсем другая повесть. В общем, писал письма, часто писал, очень часто, и так к этому привык, что не мог уже без писания обходиться. Вдруг оказалось, что мне необходимо предавать бумаге, словно огню, свои мысли, свои чувства. Быть может, так они приобретали ясность, очищались от сора и шлаков.  Конечно, для этого над ними приходилось как следует потрудиться. Думаю, что в этом и была моя первая подвижка к творчеству. Как хотите, но это только кажется, что написать письмо любимой – кому годно! – дело простое. Нет, сколько фантазии, выдумки, труда нужно приложить, чтобы регулярно получать ответы на свои опусы. Да. И только исписав не одну сотню листов бумаги, сочинив столько писем, я ощутил, что что-то в этом плане все же могу. Но стремления писать, в смысле заниматься чисто писательским трудом, еще не возникало. Такое желание пришло ко мне позже.
Как-то я приехал в летний каникулярный отпуск домой… Прекрасное, прекрасное было время! Кто бы знал, как сладко бывает порой забыться и не думать о воинской службе! Да, о чем это я? Да.… Случилось так, что в то же время гостил у родителей – ну, тоже был на каникулах, понимаете? – мой одноклассник, студент-москвич. Это Давид, вы все его, безусловно, знаете. Да, он теперь в Москве, служит в театре. Что? Нет, тогда он, насколько мне известно, другие планы вынашивал. Но творческая жилка пульсировала в нем еще в школьные времена, это совершенно точно. Тогда они с другом придумали выпускать стенгазету. Название такое: Верьте нам, люди!  В ней, кстати, состоялся мой литературный дебют. Сущая ерунда, право, и вспоминать не стоит. Пару строк, полная бессмыслица. Нет, не стоит оно цитирования, но как факт отметить интересно. Так вот, на чем я остановился? Ах, да, каникулы.
Страстью нашей школьной кампании был футбол. Вершины, апогея страсть достигла в последний школьный год. Мы играли постоянно, играли в выходные, играли  перед занятиями, перед экзаменами.… Да и после них играли. Потом, собираясь в первые годы после школы на студенческие каникулы, тоже играли. И до сих пор, думаю, играли бы, если бы… Если бы… Жизнь брала свое, у каждого она сложилась собственная, отдельная, и мы не заметили, как постепенно, один за другим, оторвали свои корешки от детства. Все хорошее остается в детстве, вы разве этого не знали? В футбол мы играли в городском парке, на поле для ручного мяча. И, помнится, как-то после игры  мы одевались, сидя на скамейках, покуривая, да, мы уже курили, а день был чудесный, теплый, солнечный, настоящий летний был день, и такая благодать нисходила на нас отовсюду, что совершенно незаметно и, наверное-таки, неизбежно разговор перекинулся со спортивной темы на иную. А надо признаться, что в то время я частенько ныл и попросту жаловался на судьбу, благосклонно поддерживавшую меня за руку, пока я становился на ноги, обутые в яловые сапоги армейского образца. Даже порывался бросить училище, и не один раз, но порывы мои, видать, были слабоваты. Да и не порывы это были, а так, пшик один. И всегда, всегда мне не хватало чего-то важного, чтобы довести это дело до конца. Родители мои, как вы понимаете, были категорически против, и не желали, да, наверное, и не могли меня понять, чего же я хочу. Они и теперь, мне кажется, не слишком меня понимают, может быть, даже меньше, чем раньше. Все-таки, мы совсем редко стали бывать вместе.  Ну, с отцом понятно. Он военный, армейская косточка, для него армия – все на свете, и весь свет. Мама же родом из совсем другой среды, поэтому  считает, что я превосходно устроен в жизни, и желать чего-то еще сверх того, а тем более все менять – глупость. В конце концов, кто виноват в том, что не одно поколение наших людей, сограждан, считает,  - и при том свято в то  верит и, мало того, воплощает на практике – что самое главное в жизни для человека быть обутым, одетым и сыто накормленным. Все, что, сверх того – баловство. Вот именно так обстоят у нас дела. О духовном, конечно, вспоминают, но позже. И – тихо, и – не напрягаясь. Нет, безусловно, не все такие. У меня и в мыслях не было бросить тень на всех сразу. Мир людей очень разнообразен… Но многие, слишком многие… И в результате, мы имеем то, что мы имеем. Пояснять, думаю, нет необходимости. Я рад, что вы меня понимаете.
Но я снова отвлекся.
Как я уже говорил, разговор на скамейке в парке быстро перекинулся на другую, не спортивную совсем тему. Помнится, Давид мне тогда сказал приблизительно следующее:
- Слушай, старик, я не имею ничего против армии вообще, в целом, но в отношении тебя меня мучают сомнения. Мне кажется, что ты проник совсем не в ту сферу, в которую следовало проникать именно тебе. – Он в тот период выражался несколько витиевато. – Но раз уж так случилось… Чтобы скрасить свою жизнь, поддержать себя и, быть может, вырваться на простор, так сказать, вселенский, почему бы тебе не заняться творчеством? А что? Газету нашу еще не забыл? То-то. Если хочешь, будем вместе, в соавторстве сочинять сказку. Главу я, главу ты. По переписке.
И он тут же предложил сюжет, он у него, оказывается, уже был придуман, и местами даже разработан в деталях. Это была сказка о Бармалее и Снегурочке. Не буду раскрывать вам все, потому что, надо признаться, из затеи этой в конце концов ничего не вышло, хоть мы и пытались, особенно поначалу. Но потом моего дорогого соавтора закружила столичная жизнь, и совсем другая сказка, и на нашу у него просто не осталось времени. Надеюсь, что пока не вышло. Сказка-то все еще жива во мне, и мне верится, что она обязательно будет дописана. Не потому, что, дескать, считаю это своим священным долгом, нет. В другом дело. Понимаете, та давняя сказка уже стала моей, личной. Давид о ней забыл и думать, а я нет. Она манит, зовет меня, и временами мне кажется, что не она во мне, а я живу в ней. Подобное не трудно себе представить тому, кто знаком с процессом творчества, сочинительства,  и понять, что я не успокоюсь и не освобожусь до тех пор, пока не выплесну ее из себя. Именно поэтому я уверен, что сказка будет дописана. У каждого замысла свой срок воплощения, что правда, то правда. Несомненно так же и то, что от любого замысла носителю его необходимо освободиться, как от бремени, иначе не будет ему покоя даже под самым развеселым и благосклонным небом. И я напишу ее, напишу обязательно, только вот соберусь с силами. Да-а-а.
Сказка в тот раз не пошла, не получилась. Но она-то и дала толчок всему остальному. Отодвинув сказку  в сторону, а потом и положив на верхнюю полку, так, чтобы всегда была на виду – она, кстати, до сих пор там  - я взялся сочинять фантастику. Тогда мне казалось, что это так легко, и если уж с чего-то начинать, так делать это лучше всего с фантастики. Я давно уже собирал материалы о разных научных и ненаучных открытиях, планетах, звездах и, знаете, таинственностях. Взялся сочинять фантастику, а написал новую сказку. Другую, другую сказку. Почему? По эстафете, наверное, не знаю. Первая попытка была сказочной, ну, и дальше пошло в том же духе. А, быть может, сама обстановка вызывала жажду светлого и чудесного. Вот именно, сказочного. По натуре я романтик, да, ну и, наконец, любовь… Накрыло меня тогда волной… Любовь в душе будила сказки.
До выпуска из училища я написал один рассказ и почти закончил небольшую повесть, тоже сказочную. Как видите, кое-что все же было сделано. Конечно, первые результаты моих творческих опытов не выдерживали никакой критики, были беспомощными и косноязычными, как, наверное, и мой живой разговор тогда. Но, тем не менее, результаты были, появился первый опыт, и, мне кажется, именно тогда я переломил себя, а заодно и свою судьбу.
Вырвавшись из стен заведения, о котором не могу сказать ничего плохого, потому что не помню его, равно как и хорошего, ибо его было мало, я окунулся совсем в иную жизнь, которая в скором времени стала совсем невыносимой. Да, это я и имею в виду. Ко всем оковам новой реальности добавилось еще и одиночество, свалившееся на меня, как простреленное жестяное небо, когда я совсем не был к тому готов. Это, я вам доложу, совершенное пыточное устройство, способное сокрушить любую твердыню. А я совсем не был ей. Но… Но я выкарабкался. Скорей всего потому, что твердыней не был. Хотя пытался стать ею изо всех сил и упирался, как мог. Вот такой вам парадокс.
Вопрос: что вы знаете о жизни молодого холостого офицера в каком-нибудь заштатном гарнизоне, в общежитии, в комнате на пять человек? Ну, пусть не на пять, пусть на три, на два человека, но все же? Молчите, вы ничего об этом не знаете. Чтобы так говорить, мало там побывать. Надо быть, часто, надо жить там, надо чувствовать себя втянутым, погруженным, погрязшим, наконец… Впрочем, ладно, не стоит об этом сегодня. Мне ведь повезло, у меня случились отличные друзья, и не их вина в том, что жизнь наша сложилась так, а не иначе.
Проходя службу в гарнизоне, живя в общежитии, я, опять же, снова стал писать. Да, я
писал, и снова сказки. Я сделался прямо каким-то сказочником. С трудом писал, превозмогая себя и свои слабости, которыми оброс, словно днище корабля – мидиями. Так уж сложилось, что постоянно мне приходилось пересиливать, перебарывать себя. Иногда – ломать. Кто знает более трудную работу? Кто подскажет, что может быть трудней, чем победа над собой? Не знаю. Я не знаю.
Почему не женился тогда же?
Но я женился сразу, как встретил Солли. Конечно, как только она позволила мне это сделать. Да, и после женитьбы я с полгода не писал совсем. Не до того было. Все откладывал и откладывал на потом, блаженствуя и мечтая. О чем мечтал?  Да, Господи, все о том же! О счастье земном, как я его понимал. А через полгода мне показалось, что земные мои дела, в основном, налажены, и я вновь потянулся, вновь обратился к заветному. Видите ли, годы-то шли, а я успел слиться с мыслью, что писательство есть мое призвание. Нафантазировал, понимаете,… Конечно, несколько самонадеянно, не спорю. Но и некоторые основания так думать у меня, согласитесь, были. Я долго смотрел на себя близорукими глазами своего парящего на подмерзшем большаке жизни мозга, все старался понять – кто же я, для чего рожден из мрака и пепла небытия, в чем мое предназначение в этом самом подходящем для обитания мире? У каждого оно есть, у каждого, значит, и у меня должно быть. Логика ведь простая, надо лишь не отворачиваться от нее. И я нашел. Мне кажется, что я нашел его, уразумел, в чем оно, мое предназначение. Только видите, закавыка какая, этого оказалось мало.
Найти смысл трудно, но можно, но надо ведь еще реализовать то, что открыл. Иначе и искать смысл нет смыла, не стоит. А это куда сложней.
И тогда я слукавил.
Я решил, что любовь моя, обретенная, поможет мне преодолеть все.
Так оно и вышло, в конце концов.
Так, да не совсем так. Цена, уплаченная за результат, оказалась непомерно высокой. Но не будем о цене, не о ней речь.
Ведь, если разобраться, все закономерно. Строить расчет на любви недопустимо, она мстит за это. Любовь очень мстительная дамочка.
Простите, разволновался я, не ко времени и не к месту. Не могу спокойно рассуждать о любви, гм, гм… Что-то в горле пересохло, першит. Еще чашечку, пожалуйста. Ага, спасибо. Утомились? Потерпите, еще немного. Перехожу к главному.
После перерыва вновь втягиваться в работу всегда тяжко. Особенно в писание. Да и когда, оказалось, писать? Служба, молодая жена – можете себе представить? На все, на все требовалось время. И все это время отбирало у творчества. Со службой все ясно, она не совместима ни с чем иным. То есть, нельзя служить наполовину, или на треть. Служба так устроена, что если ты недотягиваешь, кто-то будет тянуть за тебя. А кому это нужно? Никому. Да так и должно быть. Служба есть служба. Но вот Солли…
Я часто спрашиваю себя теперь, а понимала ли она меня?
Конечно, конечно понимала, она ведь у меня умница, она не могла не понять. Это я не всегда, не вполне был в контакте с нею. Обижался все на что-то, глупец. На что? На то, что молодая, красивая женщина не желала становиться затворницей или монахиней, а хотела полноценной жизни, жаждала любви, ну, вы понимаете…
Отношение Солли к моим литературным потугам и притязаниями отнюдь не было простым. С одной стороны – да, с другой – нет. Как и всякая молодая красивая женщина, она требовала внимания, ласки и любви. И она имела на все полное право. К сожалению, она не всегда все это имела, хоть я и старался изо всех сил. Но в то время меня раздирали противоречивые чувства. Меня манили непроявленные сюжеты  и ненаписанные страницы, с другой стороны, я тоже жаждал и ласки, и внимания, и любви. Что было делать? Солли бодрилась поначалу, потом, надо полагать, делала вид, что бодрится, но бодрости ее надолго не хватило, и лицо ее, когда она, ложась спать, смотрела на меня, корпящего над листком бумаги, с каждым днем становилось все более огорченным и разочарованным. Я не мог, просто не мог этого вынести. Я уступил. Уступил, как мне казалось, временно, поскольку дело, которому я, словно дьяволу, заложил душу, властно сжимало ее в своих лапах, и не отпускало.
И вот еще что.
Ясно, что ситуацию я обрисовываю упрощённо. И так не трудно вообразить, что при желании все уладилось бы легко и просто. Мол, захоти только, и все противоречия разрешатся сами собой. Нет, уверяю вас, это далеко не так. Ведь, приходя домой со службы, я бывал – да и сейчас частенько бываю – утомлен и физически, и морально. А иногда морально просто угнетен и опустошен. Практика показала, что исполнение долга, тем более священного, совсем не безобидная вещь. Беспощадная вещь. Долг требует быть исполненным, и в этом своем стремлении не останавливается ни перед чем, и ни перед кем. Вот и подумайте, как в таком состоянии заставить себя сесть за стол, а не завалиться спать? Да еще пытаться что-то там творить? Творить употребляю без кавычек, поскольку считаю, что писание по сути своей есть творение. И писатель не только пишет, но и творит книгу.
Священнодействие творчества требует полного раскрепощения духа, лишь тогда писатель парит над миром, созданным силой его воображения. Отвлекаясь в процессе творения, он всякий раз шлепается на землю, и величина его падения зависит от той высоту, на которую он сумел воспарить. Господи, да что мне вас агитировать, вы и сами все прекрасно знаете.  Вот скажите мне, кто из вас, притащившись домой после смены, в состоянии написать письмо? Да еще легкое, веселое, позитивное? Кому, кому.… Да кому угодно! Родным, теще, подруге… Ну? Кто? Вот о том-то я и твержу. А плюс сюда еще всякие соблазны и отсутствие условий, чтобы от них укрыться? Жизнь и естество всегда требуют свое, и очень настойчиво требуют. Сейчас смешно об этом вспоминать, но мне приходилось от звука телевизора искать спасения в санузле, а поскольку он не был совмещенным, я писал, восседая на унитазе и держа папку с бумагой на коленях. Ну, некуда больше было податься!
Словом, в реальной жизни все обстояло не так, как мечталось и представлялось.
Я ведь грешным делом как думал? Что меня с такими выдающимися задатками и способностями, с такими наклонностями и стремлениями высокими любая женщина на руках носить должна. Оказалось, далеко не любая. И уж точно это не Солли. На деле оказалось, что она отнюдь не прочь, чтобы ее саму на руках-то носили. Да не просто так, по комнате, а преимущественно вверх по лестнице. И лестница здесь – в широком смысле. Лестница на небеса.Так оно и должно, собственно, быть, да и я не против. Только, друзья мои, когда пишешь, занятыми оказываются не только голова и сердце, но и руки тоже.
Честно говоря, виделся мне тогда лишь один выход из ситуации. Совсем маленький такой выход, просто лазейка, узкий лаз с того света на этот. Ничего не значащая игра слов, полагаете? Ничего подобного. Наоборот, как мне кажется, весьма тонкое и точное сравнение, вы и сами это сейчас поймете.
Но прежде хочу вас спросить еще вот о чем. Читали ли вы когда-нибудь письма Сухомлинского сыну? По вашему удивлению делаю вывод, что нет. Так вот, гораздо раньше того времени, о котором я имею честь сейчас вам рассказывать, попалась мне подборка его писем то ли в «Огоньке», то ли в «Смене», не помню точно уже где. Не важно. Но вот что мне из нее запомнилось. В одном из писем он учил сына правильно организовывать свой день, при этом советовал ему вставать пораньше и работать утром. Сам он 80% своих трудов написал, работая с 6 до 8 утра. Вот за эту возможность я и ухватился! Можно ведь и в 5 подняться, думалось мне. Но что такое встать в пять часов утра, вы пробовали когда-нибудь? Нет, я понимаю, один раз в месяц, на рыбалочку там или за грибками – почему нет? Да если еще с вечера лечь пораньше – оно, вроде, и не накладно совсем. Ну, а если раз за разом, изо дня в день, каждое утро? Ох, скажу я вам, это мука! И на эту муку я себя обрек. Поначалу, как водится, обдумал все в теории, взвесил, подсчитал выгоду и поставил перед собой цель. Это было легко и даже сладко. На практике этой лёгкости не удалось достичь, и далеко не всегда все шло так гладко, как хотелось. Да что там говорить, из этой затеи мало что вышло. Ну, не мог я себя преодолеть. Мучился, страдал, корил себя за малодушие, клялся, что все, с завтрашнего утра начну, но наступало утро, а я, даже разбуженный будильником, тут же находил для себя новое оправдание и продолжал спать. Я ставил рядом с кроватью таз с водой и по звонку будильника окунал в него спящее свое лицо… Нет, иногда все же я вставал. Несколько раз, было. И в такие дни я чувствовал себя если не мирового масштаба героем, так уж победителем в частной битве с судьбой точно, но…  Но за кратковременной победой над собой – новый срыв и новая бездна отчаянья.
Тут вот что следует еще иметь в виду.
Служба наша – говорю наша, потому что она действительно не только моя, - забирает значительно больше времени и сил, чем можно было бы подумать, представляя ее себе со стороны, расположившись хотя бы вот в таком удобном кресле. Заявляю это совершенно авторитетно. И ваши улыбки… Ладно, отнесем их на счет вашей легкомысленности. Вот, например, наряды – они и сам по себе отвратительны. Нет человека, который любил бы их, который не считал бы время, проведенное в наряде потерянным для себя безвозвратно. Я, по крайней мере, таких не встречал. Надо – и надо, и пошел, куда деться. Но ведь и после наряда зачастую не успеваешь выспаться, и целый день чувствуешь себя разбитым: как тут еще вставать на час-два раньше? Но даже если и при этом тебе удается поднять себя с постели, что это меняет?  С тяжелой, не проветренной, не проспавшейся головой, что приличного и творчески ясного можно создать? А ведь еще есть тревоги, учения, командировки. И пьянки, наконец, куда же без них в армии? И множество других вещей, о которых гражданский человек не предполагает. Словом, трудно себе представить, как сложилась бы моя судьба, если бы в какой-то момент не начали происходить в моем доме странные, непонятные вещи.
Как-то утром, преодолев притяжение кровати, но, не вполне еще освободившись от чар сна, я вышел в ванную комнату.
За запотевшим окном едва сочился синевой рассвет, сквозь приоткрытую форточку с улицы тянуло свежестью, именно свежестью, а не сырым сквозняком. И хотя от касания прохладного воздушного полотна тело на три четверти покрылось гусиной кожей, я обрадовался. Бодрость встрепенулась во мне, и я понял, что через пять минут вполне буду готов к творческой работе. Я включил свет и подошел к раковине, намереваясь умыться. И тут внимание мое привлекли хлопья пены и остатки щетины на белом фаянсе. Помазок оказался мокрым и даже еще теплым, то же самое можно было сказать и о самом бритвенном приборе. Полотенце было влажным и хранило аромат крема для бритья, а он, если вы не знали, улетучивается очень быстро. «Странно, » - подумал я и поскреб свой замшелый подбородок. Бриться я только еще намеревался. Все выглядело слишком реальным,  чтобы в это можно было поверить. Но как не верить своим глазам? Странно, но выходило так, что пять минут назад, за пять минут до моего прихода, кто-то неизвестный в моей ванной комнате брил свое лицо при помощи моих бритвенных принадлежностей.
«Вот те на!» - подумал я. – «Кто таков?»
Я еще раз провел рукой по щекам. Моя щетина на моих щеках проросла ровно на столько, на сколько она имеет свойство прорастать за сутки. Я был небрит, в этом не было никаких сомнений. Но чья щетина лежала в раковине? Кто тут брился?! Ведь, простите, не жена же!
Помню отчетливо, что в тот момент мне сделалось нехорошо. Я вернулся в спальню. Солли спала, безмятежно улыбаясь во сне. А мне, сами понимаете, было уже не до улыбок. И тем более не до сна.
Я вышел из спальни. На кухне, как я уже и ожидал, вода в чайнике была теплой, а кофеварка и чашка выглядели так, словно ими незадолго перед тем пользовались, а затем не слишком тщательно ополоснули.  «Ничего себе!» - пробормотал я, имея в виду, что сам к мытью посуды отношусь куда как прилежней. Ноги мои тут прослабли, и я плюхнулся на стул, точно куль с макаронами.  «Странно, - носилась по черепной коробке перепуганной мышью мысль, - до чего все это странно!»
Солли я решил ничего не говорить и, скомкав загадку и затолкав ее в карман кителя, я отправился на службу.
Весь день я не находил себе места, весь день разгадывал тайну необыкновенного утреннего происшествия. Но все мои потуги пролить на нее свет оказались тщетными. Надо ли говорить, что следующую ночь я практически не спал? Разные мысли, разные чувства донимали меня в течение тех долгих, тягучих, томительных ночных часов. Но, прошу заметить, ни единого спазма ревности я тогда еще не испытывал. Хотя, казалось бы, это напрашивалось само собой.
Солли весь день посматривала на меня с удивлением. Видимо, в поведении моем проскальзывало что-то эдакое, необычное, хотя я и старался никак себя не выдать. А вечером она отправилась пораньше спать, не поцеловав меня, по обыкновению, перед сном. Помню, как мне стало обидно и одиноко, пространство вновь накрыло меня жестяным колпаком, из-под которого я никак не мог выбраться. А когда выбрался, было уже поздно. Ложился я осторожно, чтобы не потревожить жену, а она лежала тихо-тихо, отвернувшись, словно в обиде, и мне до слез сделалось жаль эту бесконечно дорогую мне женщину. Тишина прижала свои ватные ладони к моим ушам, я не слышал даже дыхания Солли. И я, кажется, задремал. А, может быть, просто отвлекся от всего, отключился, не знаю. И вдруг, вздрогнув, как от толчка, открыл в испуге глаза. В темноте почудилось, что Солли нет рядом. Я протянул руку и прикоснулся к ее волосам. Помню ту радость и счастье, которое подарило мне прикосновенье. Долго еще я улыбался посреди ночи, а потом, согретый и успокоенный, уснул.
Но едва звякнул приглушенно будильник, замотанный из предосторожности, чтобы не потревожить Солли, в свитер, я был уже на ногах. И сразу бросился в ванную.
Все повторилось точь в точь, как и сутками раньше. И щетина в раковине, и мокрый помазок, и теплый чайник, и плохо помытая турка. Только на этот раз, как показалось, чайник был чуточку теплей. Ну, может, показалось.
И вот тут впервые смутные подозрения, словно приступ зубной боли, свели в судороге мое лицо.
С этих самых пор жизнь моя раскололась. Днем я влачил свое обыкновенное постоянное существование, стараясь особенно не выбиваться из его привычного ритма и, если можно так сказать, не выпадать из строя, ночью терзался нехорошими мыслями, а утром шел по чьим-то следам. Да, так я думал, и то я знал, что иду по чьим-то следам.  «Чьи следы?» - томил я свою голову вопросом – и не знал ответа. Но с каждым днем, а точнее, с каждым утром я приближался к тому неведомому и остающемуся невидимым человеку. Что объект преследования человек – в том сомнений не было. Но вот что за человек?  « Может быть, снежный человек? Йети?» - спрашивал я себя порой, но ни радости, ни воодушевления от этого веселого предположения не испытывал. Потому что, может быть, и снежный, я-то почем знал?
Иногда мне казалось, что я настигаю его. Я улавливал отдаленный стук двери, я видел, как раскачивается брошенное чьей-то рукой на вешалку полотенце, или же, входя на кухню, я вдыхал запах свежезаваренного, но уже выпитого – увы! – кофе.  Запасы его – мои запасы – кстати, и уменьшались соответственно. Правда, иногда они кем-то и пополнялись. Я все это видел, слышал, чувствовал. Но человека, опережавшего меня на шаг, настичь не мог. Его словно не было, но он  - был. Он был, так, но его – не было. Как тут было не сойти с ума. Я бродил по квартире, открывал и закрывал двери, заглядывал во все углы, но никого, ни единой живой души – посторонней, чужой, враждебной – так и не попалось мне ни разу во время моих утренних блужданий.
Я ничего не понимал. Я действительно начинал сходить с ума. И тогда, чтобы отвлечься, чтобы не думать об этом необъяснимом, странном явлении, я хватался за ручку и, точно отбойным молотком, впивался ею в бумагу. Писал первое, что приходило на ум, все равно что, только бы отвлечься, только бы не думать о наваждении.
Но разве возможно забыть о том, что жжет и терзает душу?
Мой ответ – нет, не возможно.
И, хотел я того или нет, мания моя оказалась выплеснута на бумагу, словно содержимое опрокинутого ведра. Получилось много, но не слишком внятно.
Что и говорить, все мои опусы той поры – далеко не самые достойные литературные страницы. Но они, конечно же, не могли быть и совершенно бесплодными в смысле творческом. Ибо душа кипела, разум яростно и безостановочно перемалывал реальность, а на бумагу выливалась не краска из ведра, тут я неточно выразился, а скорей лава из разверзшегося кратера, в которой раскалились до предела и переплавились искренние чувства и собственные выстраданные мысли. Ну, и сверху, конечно, шлак. Много шлака. А как же! Сами понимаете, что и фантазия, и воображение играли в том вареве далеко не рядовую роль. Напротив, освобожденные от тенет и запретов разума и, сверх того, нещадно им подгоняемые, они неслись безудержно широким, бурлящим потоком, постоянно перехлестывая через край. Стремительным домкратом. То есть, все компоненты творчества плюс здоровая толика безумия были налицо. Кроме одного – осмысленности. Чего-чего, а ее тогда не было.
При всем своем желании, при всей настойчивости и горении, я так ничего и не понимал в происходящем. Кто? Зачем? Почему? И почему я? Почему именно меня и именно у меня в доме кому-то приспичило меня преследовать? Я не мог ответить ни на один из этих сигнальных вопросов.
Что я писал тогда? О чем? Конечно, сказку. И, конечно же, о любви. О чем еще можно писать в таком состоянии? Состояние мое к тому времени стало совсем плохим, если не сказать – угрожающим. Я сделался молчалив, угрюм, я косил на все тяжелым взглядом из-под бровей и совсем перестал улыбаться. Жизнь, воспринимавшаяся раньше достаточно легко, перестала дарить радость. А тут еще поселились в душе подозрения…
«А вдруг, - думал я, - тип тот ходит в дом не ко мне вовсе, что как не я ему нужен?» И все чаще мой недоброжелательный, суженный  взгляд человека, признавшего над собой власть подозрений, останавливался на Солли. А Солли, моя бедная маленькая женушка, давно уже перестала задавать мне вопросы, на которые я все равно не давал никаких ответов. Смолк ее ласковый голосок, не звенел смех. Вы слышали когда-нибудь, как умеет она смеяться? Словно хрустальный шарик по серебряному блюду катится, набирая обороты…  Нет, серебряного блюда у меня конечно нет, хрустального шара тоже, но я хорошо себе представляю, как оно должно и может звучать.
Да, так вот. Мне кажется, а скорей всего так оно и было, что местом обитания Солли в то время стали углы комнат нашей квартиры.  В центре грозно восседал я, а она молча следила за мной из своих убежищ. И были в ее взглядах беспокойство, даже страх – и застывшее ожидание беды. Она отлично знала, что долго так тянуться не может, что не сегодня-завтра последует взрыв, и была права. Почему не предпринимала попыток предотвратить его, почему ждала с молчаливой покорностью судьбе и не пыталась уговорить, образумить, да просто расспросить? О, вы просто не знаете ее. Солли – удивительная женщина. Меня в ней удивляет все, но в первую голову – крепчайшая смесь несгибаемой гордости и неистребимого фатализма, наложившая отпечаток на весь ее характер. Она всегда была готова молча подчиниться любой судьбе, и никогда не опускалась до того, что бы вымаливать для себя послабления. На трон и на эшафот она взошла бы с одинаковым выражением лица. А что в тот момент творилось бы в ее душе –  про то разговор особый. Да, она, стиснув зубы, шла навстречу любой судьбе, но так уж получилось, что наши судьбы оказались связаны. Нельзя, недопустимо было мне забывать об этом.
Мы оба шли к пределу, я – незрячим, предчувствуя, но не видя его, толкаемый странной силой, она же, зная и видя все, молча наблюдала за моим скольжением  в неизвестность и ждала.
Женщины всегда прозорливей нас, мужчин. Они все предвидят и предугадывают.
Зато потом, когда все уже произошло, когда что должно случиться случилось, и поздно что-либо менять, мы, мужчины, можем толково все объяснить, даже и то, что женщины никогда не смогут понять. Вот как это делаю я сейчас.
И, знаете, что я думаю? Мы не выбираем себе судьбу. Все-таки не выбираем. Предчувствую ваши возражения, вижу негодующий огонь в ваших глазах, но – судите сами.
Разве мы выбираем время и место рождения?
Раве спрашивают нас в детстве родители о том, что бы хотелось нам?
Разве слушают они нас, когда мы истошно кричим: не хочу!
Нет, нет и нет!
Нас вводят в жизнь не по нами написанному плану, вводят за ручку или пинком под зад, как кому повезет. А потом всю оставшуюся сознательную жизнь мы боремся с судьбой, уготованной и подгаданной для нас кем-то. Что, разве не так? Вы не согласны? Ладно, не будем спорить, в другой раз, как-нибудь.
Так вот, друзья мои, как я уже говорил, оба мы шли к пределу, к тому невидимо начертанному рубежу, за которым  - все, провал, отторжение. И мы достигли его. И первым это сделал я, потому что именно я, а не она был в нашей лодке загребным. Я и сделал то, чего ни в коем случае делать было нельзя. И обставил все в лучших традициях дешевой провинциальной оперетки, в которой простофиля-муж, снедаемый заживо подозрениями касательно собственной жены, устраивает посреди ночи ей дикую сцену ревности, с ломанием мебели, битьем посуды и вырыванием своих волос.
Я долго мучился в ту ночь, последнюю ночь, когда Солли была рядом, не находя в себе сил заснуть, или хотя бы ни о чем не думать. В голове моей под общий звон, точно в растревоженном гнезде осы, роились образы. С какого-то момента, оставшегося мною незамеченным, жизнь, мир, реальность я стал воспринимать и оценивать посредством образов. Не мыслей, не чувств зачастую,  не звуков и запахов, а именно образов – неимоверно ярких, ужасных, неизвестно какой силой вызываемых наверх из преисподней моего сознания. Я до сих пор иногда думаю, а не протерлась ли во мне, не открылась ли случайно какая прореха в моей душе в сокрытое и обычно неведомое измерение, и не оттуда или переливается в меня все это образное видео буйство. И вот что еще странно: в сколь бесконечно фантастичных образах ни преломляется реальность, я сразу же ее распознаю. Точней, я просто не могу ее не узнать, поскольку, как бы искажена она ни была, она – моя, и потому узнаваема. Но, что правда, то правда, образы порой бывают так странны и неудобоваримы, что, просачиваясь сквозь поры души, они освежевывают ее. Точно наждачная бумага, они раздирают ее до крови, до обнажения нервов.
В ту ночь мои видения, навеянные плохим настроением, дурными предчувствиями и мрачными мыслями просто измучили меня. Солли была рядом, а я погибал от одиночества.  Оно виделось и ощущалось мной так просто, утончённо просто и безысходно, что я, колыхаемый на зыбких волнах сознания, ощущал стремительный ток пространства и времени сквозь меня, и боялся пошевелиться, чтобы не быть унесенным этим потоком, и боялся открыть глаза, чтобы случайно не убедиться в обоснованности своих страхов. Я не прислушивался, не ловил чутким ухом посторонние шаги в квартире. Я знал, что они прозвучат позже, под утро. Звон тишины под плотно закрытыми веками сопровождался мерцанием золотой пыли, спроецированным на небрежно брошенный иссиня-черный бархат – и тоже был источником мучений. Наверное, я был на грани безумия. А, может быть, и за ней, потому что кто точно знает, где она, та грань?
Но неожиданно, незаметно, как и много дней до того, пришло спасение, похожее на смерть. Да оно и было ей сродни, хотя все же оставалось спасением. Я сорвался в сон, как в беспамятство, и все мои мучители-образы канули вместе со мной туда, откуда и пришли – во тьму нематериальности. Не думаю, что кому-то из вас знакомо такое состояние души и тела, ну а мне, к сожалению, знакомо слишком хорошо. Неприятное, надолго и болезненно оглушающее состояние.
Проснулся я внезапно, меня будто встряхнули. В распахнувшиеся широко мои глаза вошло разбавленное уже блуждавшим вдалеке рассветом вещество ночи. В придушенном воздухе витала тревожная неотвратимость. Ночные внезапные пробуждения всегда тревожны, поскольку редко бывают беспричинными.
Извечная спутница ночной тревоги тоска одиночества сжала сердце в своих холодных ладонях…
Да, друзья, трудно это объяснить, но, в сущности, никогда не бывая один, я часто страдал от одиночества. Ах, знаю, я сам, сам загнал себя в этот угол. Мне жаль…знаете…да, впрочем, простите. Я совсем не то, не то хотел…
Так вот, проснувшись, я протянул руку, но на месте Солли было пусто. Ее не было рядом. Постель, впрочем, еще хранила следы тепла ее тела. Представьте, я не удивился. Но горячей волной обдало меня сложное, дикое чувство, расшифровать которое не берусь. Словно ужаленный злой тварью, я вскочил на ноги, едва не упав вновь, отвыкнув от устойчивости за время сна.
Мрак и тишина тяжелым плотным телом обволакивали все вокруг.
Так мне показалось поначалу.
Но вскоре до звука моего донесся слабый звук. Прислушавшись, я понял, что где-то слабо бьется метал о металл. «Что это!» - почему-то придя в ужас, едва не вскричал я. И бросился в соседнюю комнату, заранее остуженный и оглушенный страхом несчастья.
Кошачий, вертикально прищуренный  глаз луны освещал пространство. Солли стояла у приоткрытой двери на балкон, прижавшись лбом к согнутой в локте руке, глядя из-под нее куда-то вдаль. Свитый в тонкий жгут наружный воздух, просачиваясь в комнату, теребил парус шторы, методично постукивая металлическими кольцами по карнизу. «Солли!» - уже готов был окликнуть ее я, но тут мне показалось, что, не замечая меня, она подает кому-то там, за окном знаки. Что тут со мной стало! Наверное, я совершенно обезумел. «А-а-а-а-а!» - закричал я чужим голосом, как никогда не кричал в жизни ни до, ни после того. Солли охнула и, отшатнувшись, схватилась руками за сердце. Я оттолкнул ее в сторону, выскочил на балкон и, перевесившись через перила,  осмотрел улицу. Никого, как можно догадаться, я там не обнаружил. Но это обстоятельство меня только подзадорило. «Кто? Кто здесь? – кричал я, заходясь в хрипе и кашле. – Кого ты ждешь?» Я ворвался в комнату, я зажег повсюду свет. Я пооткрывал и выпотрошил шкафы, я перевернул кресла, заглянул под диван, стол, кровать. Я обследовал кладовку, и даже холодильник.  Я что-то бормотал и выкрикивал, я угрожал и страшил. Я дрожал и потел, я кашлял и икал, я глотал воду прямо из чайника и не мог утолить свою жажду. Видимо, жажда моя была совсем иного свойства. А Солли следила за мной из своего угла с ужасом. Потом в глазах ее поднялась муть отвращения…. Тогда, конечно, я этого не замечал, хотя, даже если бы и заметил, вряд ли что меня остановило. Лишь теперь, листая образы памяти, я переживаю все вновь и осознаю реалии происшедшего.
Бесновался я до самого утра, а когда солнце, наконец, осветило наш разгромленный в хлам очаг, перевалив через крыши соседних домов, Солли ушла. «С психом я жить не собираюсь!» - сказала она напоследок.
Я не стал ее удерживать, на это у меня уже не было сил. Но…. Мне до сих пор кажется, что тогда она забрала с собой и меня.
Как я уже сказал, я не пытался ее удержать, да и не смог бы, пожалуй. Слишком сильны были холод и пустота, прорвавшиеся в мое сердце. Ну, и, если оценивать трезво – теперь это возможно, я думаю – это ведь я сам отдалился, ушел от нее, и сделал это гораздо раньше того страшного утра. И уходя тогда, она была безусловно права, поскольку давала мне своим уходом то, чего я, сам того не сознавая, добивался. Если позволите, эту формулу я расшифровывать не стану.
Оставшись один, я вовсе не погрузился в пучину переживаний, как можно было бы предположить. Куда, в какую глубину еще более ужасную я мог бы опуститься, нежели та, на которой уже пребывал? И из того колодца, наполненного клочьями изодранных мыслей и чувств, существовало лишь два выхода, один наверх, второй – в никуда. Наверх быстро знаете, что одно и всплывает, по второй дорожке мне, выходит, было еще рано. Я надолго застрял в том колодце.
Собственно, на этом все могло бы и закончиться. Просто оборваться, угаснуть, словно никогда и не тлело – и подернуться легким белым пеплом, чтоб через мгновение быть развеянным на ветру. Стать пылью, прахом и рассеяться в пространстве. А ведь все к тому и шло… Но хохма в том, что только лишь Солли вышла за дверь, я осознал, я нутром своим поганым прочувствовал, наверное, что за сила, что за источник питал все мои благородные устремления. Лишь с этого момента, представьте, я стал все более менее осознавать и понимать.
С тех пор я многое понял.
Что, например, каждый из нас живет на обитаемом острове. У каждого он свой. У каждого своя сфера обитания, сфера жизни. И ошибается тот, кто думает, что он сам  - остров. Для кого-то – быть может так и есть, но не для себя лично. Все с точностью до наоборот. Оставшись один на один с собой, ощущаешь себя не островом среди волн живительного моря, а осколком, обломком, мелким камнем, отколовшимся от настоящего острова и сорвавшегося в пучины мироздания. Твой обитаемый остров – это твоя часть вселенной, где тебя помнят и ждут, где ты нужен, где любят тебя и жаждут твоей любви. Твой обитаемый остров – это вся твоя жизнь, даже если ты в ней ни черта не смыслишь. А сорвался с него – и пропал. На воспоминаниях долго не протянешь. Хотя, люди есть разные… Да…
В тот день, конечно, я так и не смог взяться за перо. Куда там!  Даже не пытался. То же самое и на другой день. Да что там! Я перестал есть, я прекратил жить. Я был смят и подавлен такой тоской, что был способен лишь валяться пластом на кровати, молча курить, стряхивая пепел в свалившийся с ноги ботинок и прислушиваясь к периодическим обвалам внутри самого себя. Было интересно: а что же там еще может рушиться? Картина неблаговидная, да… Но, признаюсь: было!
Трудно вообразить, как сложилось бы мое противостояние с самим собой, если бы однажды утром я вновь не услышал знакомые шаги по пустой моей и гулкой квартире. Они действительно были знакомы, до боли знакомы, эти такты чужого марша под ночными сводами моей судьбы. Они вот-вот угадывались, вот-вот. Я осознал и определил это странное и, как казалось, гибельное для меня свойство тех шагов лишь тогда, а, осознав, понял, что именно оно мучало меня всегда, с самого первого момента их появления. Теперь спросите меня, при чем здесь Солли?
Я не мог, не мог об этом думать.
Я немел от боли, я гнал мысли прочь. А, услышав шаги, бросился за неведомым пешеходом, подгоняемый робкой надеждой, что вот, мол, настигну, узнаю – и все прояснится, все встанет на свои места. Бросился – и вновь промахнулся, как ослабевший Акелла. В который раз! Но надежда – надежда! – хоть и слабая, не угаснув, поддержала меня в моем движении наверх. И оплодотворила реальным смыслом мои инстинктивные, неосознанные, интуитивные в прошлом поиски. Я ведь искал, понимаете? Постоянно искал что-то.
Вновь я заступил на свою странную вахту. Вы теперь сидите, знаю, и думаете: совсем парень рехнулся. Ему бы доктору хорошему показаться, ему бы к хорошему, проверенному психиатру. Ой, не надо! Я прошел через такие сомнения, такие мысли. Было – моментами – было. И, поверьте на слово, моменты те были ужасны. Бездна, ребята, бездна. Никогда не толкайте ни себя, ни других в бездну. А если уж сунулись туда – чего уж не бывает в жизни – верьте всегда своей голове, своей в первую очередь. Потому что другой у вас все равно не будет, а чужая она и есть – чужая.
Так вот, возвращаясь к теме, вновь началась моя вахта. Я опять мало спал ночами, а когда случалось заснуть, все равно поднимался задолго до зари и, снедаемый тревогой и надеждой, словно на тропу войны, выходил навстречу незнакомцу. А он, как и прежде, снова и снова был неуловим, ускользал от меня непостижимым образом, оставляя повсюду лишь следы своего пребывания. И все чаще у меня возникало чувство, что я едва не наступил ему на пятки.
Покружив по квартире, содрогнувшись от вида отклоняющейся дверной ручки, едко пропотев, обжегши руку о невесть кем нагретый и оставленный где не надо чайник, задохнувшись от запаха своего одеколона, пролитого не мной, я хватался за перо. Я исписывал листок за листком, заполняя их своими мыслями и чувствами, облачая их в формы кипящих во мне образов. Кстати, эта привычка, работать по утрам, осталась у меня до сих пор. Надеюсь, навсегда.
Что, какую цену я заплатил за то мое состояние болезненного лихорадочного творчества, за то балансирование на грани узнавания и бытия  - про то я сегодня не задумываюсь. Хотя, быть может, и стоило бы. Но тогда я горел, словно пламя горелки, я был пламенем, тиглем, атанором, в котором сознание переплавлялось в образы. Я был и топкой, и кочегаром, который швырял без оглядки в нее все, что могло гореть. А горело практически все. Поймите другое. Терять мне было нечего, а обрести я мог еще все. А для этого, надо было гореть, надо было фонтанировать огнем. Что я честно и пытался делать.
Впрочем, образ не вполне точен.
Сознательное и бессознательное в моих действиях было рядом, было перемешано, и то одно перевешивало, то другое. Никогда я не был стопроцентно расчетливым, но и безрассудным  совсем уж не был тоже. Может, поэтому, в конце концов, мне и повезло немного.
Постепенно, медленно я стал приближаться к спине маячившей впереди меня тени. Я никогда не видел лица моего противника, я не знал про него ничего, кроме того, что для того, чтобы жить дальше, мне необходимо было обогнать его. Так получалось.
Мы с ним были соперниками. Он был фаворитом, я – вечным вторым. Не я, как мне казалось, затеял этот поединок, но раз уж он происходит, я должен в нем победить. Я должен был стать первым, только такой исход устраивал меня. Потому что я вбил себе в голову, что наше единоборство не на жизнь, а на смерть. Порой мне мнилось, что проиграю я, и мы погибнем вместе. Выиграю – будем оба жить. Ему, похоже, было наплевать на все, он не оглядывался, а я гнал, гнал, гнал вперед.
И, представьте, друзья мои, однажды утром я не услышал привычных шагов моего визави. Я закрыл глаза и досчитал до ста. Снова прислушался – никого. Ждать больше я заставить себя не мог, но, считай я хоть до следующего утра, эффект был бы тот же. Я встал и медленно обошел свои владения. Это было непривычно, но я впервые обнаружил все предметы и все вещества на тех местах, на которых они были оставлены мной вечером. Я не почувствовал ни чьего присутствия, никто не путался у меня под ногами. Как свободно, как прекрасно пусто и чисто было впереди, во все стороны, повсюду! Я - один. Только я и утро. И ничьей спины перед глазами, ничьего подлого затылка, который, плюй в него не плюй, не уберется!
Какое блаженство, какая свобода, друзья мои! Какой простор!
Исчезло, наконец, привидение из моего дома, из моей жизни. Собственное домашнее привидение. Не Кентервильское, другое. Ушел непрошеный визитер, не попрощавшись, между прочим, по-английски. Пропал, сгинул, как липкое болезненное наваждение.
Так, ликуя, думал я тогда.
Теперь, друзья, я думаю несколько иначе.  Потому что все знаю, думаю, что знаю. Откуда? Наверное, не смогу объяснить вам этого. Однажды тихо и ясно, словно Благая весть, вошло в меня знание. Словно кто, понимаете, шепнул на ушко. Не верите? Хотите, чтобы все равно рассказал? Воля ваша, но я предупредил, что все равно не поверите. Доказательств-то у меня нет.
Друзья мои, в моем происшествии нет страшной тайны, хотя все так и выглядит. Как оказалось, я гнался за самим собой. О, сколько эмоций! А вы чего ждали? Хотели услышать историю о маньяке? Так вот, я и есть маньяк. В некотором роде, конечно. Успокойтесь, успокойтесь, я вас, право же, не дурачил и не дурачу. Повторяю еще раз, совершенно серьезно: все эти дикие дни я гнался за самим собой. Не понимаете? За собой таки, каким видел себя в мечтах. Видимо, слишком сильно мечтал.  Как оказалось, вредно. Нет, не запрещается. Что вы, пожалуйста. Мои мечты материализовались, стали самостоятельной реальностью, зажили своей отдельной жизнью и побежали вперед. А я остался на месте. Я отстал от них, и с каждым днем отставал все больше. А когда осознал это, рванул за ними. И если бы не поднажал немного, оставался бы до сих пор там, где не был никому интересен, не был никому нужен. Даже себе. И никогда не смог бы собрать вас всех в своем доме, чтобы угостить чашечкой кофе и рассказать свою правдивую историю.  Этой истории просто не было, она бы не состоялась. Теперь же она есть и, надеюсь, будет иметь продолжение. Знаете, ведь чтобы не вернуться в прошлый кошмар я вынужден, просто вынужден постоянно двигаться вперед. Честно говоря, я просто боюсь остановиться. Это не просто, но я не могу иначе.
Вот вы и узнали все. Все – все. Кем был, кем стал и что мне это стоило. Узнали, как я попал в переплет. Сначала, конечно, в переносном, а потом и в буквальном смысле. На этой полке мои книги. Вон там, видите, сколько их. И, причем, второе осуществилось благодаря первому. А все вместе составило мою жизнь. И я ни о чем не жалею, ни секунды не жалел и жалеть не буду. Лишь одна осталась во мне навсегда незаживающая, саднящая рана. Солли. Когда удается заснуть ночью, мне часто сниться, что она возвращается ко мне. Я хочу обнять ее, и тут же просыпаюсь, и уже не могу заснуть. И тогда я встаю, и иду к столу, иду на свою галеру, на которую сам себя сослал навечно и к которой прикован серебряной цепью. Я принимаюсь писать, о чем угодно, но только не о том, про что был мой сон. Я потерял ее. Я потерял мою Солли. Но, вот парадокс, потеряв ее, я обрел бессмертие, потому что ждать ее я буду вечно.
Куда же ты, Фил? Уже уходишь? Почему так спешно? Ну, всего хорошего, дорогой. Как никому, желаю тебе успеха. Да-да. К тому же, твой кофе уже остыл.
А теперь, друзья, когда Фил ушел, а он ушел, я слышал, как хлопнула дверь, теперь я открою вам тайную цель моих откровений, ту самую, о которой легко намекал вначале. Вы не услышали бы от меня ни слова из сказанного сегодня, не окажись с нами Фила. Не обижайтесь, друзья. Вы знаете прекрасно, что я никогда не любил и не люблю выворачиваться, что называется, наизнанку. Откровенничать. Ну, не таков мой характер. Но совсем другой характер у нашего Фила, друзья. Про него можно сказать: знает Фил – знает и свинья. Ну, такой характер. Поэтому, я уверен, все что узнал сегодня от меня Фил, рано или поздно достигнет ушей Солли. Вот в этом и состоит моя тайная цель. Почему не поговорил с ним наедине? Не получается с ним наедине, никак не получается, вот в чем загвоздка. Даже и пробовать не стоит. Ладно уж, как получилось. Заодно и вас развлек, правда? А то когда бы вы еще услышали такое? Алекс, прошу вас, вы ближе всех к камину, подкиньте в огонь пару поленьев, если вас не затруднит. Благодарю вас. А теперь, если не возражаете, я почитаю вам свою новую сказку. О чем? Ну, разумеется, о любви.
 
 
В прихожей громко щелкнул замок входной двери, и тут же истошно залаяла собака.
От неожиданности он вздрогнул. Стопка бумаги выскользнула из ставших вдруг неловкими пальцев, исписанные неряшливым почерком с левым наклоном листы воспользовались сполна подвернувшимся случаем и разлетелись на полкомнаты, расстелившись тонким слоем поверх ковра. Два кота, рыжий и серый, вспрыгнули на спинку дивана и, выгнувшись подковами, прижались друг к другу.
Входная дверь со скрипом раскрылась и со стуком затворилась, лай смолк, вместо него послышалось радостное взвизгивание и звуки высоких собачьих прыжков. «Фил! Фил! Ну, успокойся. Да прекрати же ты!» - прозвучали увещевания, озвученные властным женским голосом. Потом он уловил шелест водруженных на столик в прихожей тяжелых пакетов и приближавшиеся легкие шаги.
В комнату из коридора заглянула сухонькая женская головка, вся в мелких светлых кудряшках.
- А почему меня никто не встречает? – спросила женщина почти ласково. – В этом доме есть настоящий мужчина, или… Что ты там ползаешь по полу, дорогой? Опять перебирал свои бумажки? А, я поняла – выступал перед кошками. Вот твоя аудитория, даже собака не стала слушать. Ну-ка, заканчивай заниматься ерундой, и помоги мне разгрузить сумки. Что, я должна все за тебя делать?
- Сейчас, Солли, сейчас, дорогая, - отвечал, он торопливо, судорожными движениями комкая и сминая бумагу. – Как хорошо, что ты быстро вернулась сегодня.
- То-то я вижу, как ты радуешься. Поторопись, дорогой.

Спасибо, Ген ))

Герой все намечтал себе, а на самом-то деле... Солли рядом, Фил рядом, и никакого "переплета". Ох, опять грустно как. Но здорово.

Вот это зацепило.






Метод Сухомлинского - видимо, для титанов воли ))) Не представляю себе работающего человека, который встает в 5 утра, пишет, потом идет на полную смену, а вечером еще должен как-то пообщаться и помочь домашним своим.
_________________

Ген, спасибо за новые истории!
И все же в них много грусти.
___________________________________

Peony Rose
Спасибо, что прочли
Да, по Сухомлинскому жить и писать не просто.
Но как-то же нужно это делать!
Чтобы и самому было спокойно, и было что людям сказать и показать.
Здесь уж, знаете, кумир - не кумир, но маячок должен все же быть,
по которому можно было бы как-то сверяться и ровняться.
Спасибо!

llana
Светлана, спасибо, что нашли время.
Молодость, любовь, грусть - тот свет, что освещает нашу жизнь на излете траектории.
А мы этого не знаем, когда молоды, нам хочется веселья!
Ну, у каждого периода жизни свой взгляд.
И хотя все эти тексты писались молодым человеком, как мне кажется,
сегодня они видятся через призму грусти.
Грусть здесь от жажды любви.
Ведь любви всегда мало, сколько бы ее ни было, правда?

 » Рукопись 11. История одного чаепития.

                            ИСТОРИЯ ОДНОГО ЧАЕПИТИЯ
 
В одной квартире, в обычной однокомнатной квартире на втором этаже старого кирпичного дома, в буфете, за мешком чернослива проживал гном средних лет и благообразной наружности по имени Бульон. Звали мы его также Булль или Булька, но за глаза звали, между собой, так как он, будучи в этих вопросах чрезвычайно щепетильным, панибратства и нарушения субординации не допускал.  Жил он, как уже говорилось, за мешком с черносливом, поскольку просто обожал запах сушеных слив.
Но, конечно, больше всего на свете он любил пить чай.
«Чай! – скажете. – Эка невидаль! Кто же его не любит?»
Скажете так, и будете правы.
Однако для гномов чаевничать  ну никак не характерно.  Эль, пиво там – с восторгом и весельем, но вот чай – нет, разве что на больничной койке. Таков обычай и таковы предпочтения ВСЕХ гномов, в особенности же тех, кого Булль числил своими земляками.
Наш Булль, насколько он сам это помнил, был выходцем из девственных буковых лесов Южной Швапсонии. Историю своего появления на свет он обычно представлял следующим образом. В одну волшебную ночь, которая случается раз в году, когда колесо небесной повозки забирается на самую макушку лета,  на землю, на травы и листья растений падает молочная роса из небесного молока. В полуночный час лунный луч преломляется в капле росы, что вскипает на лепестках огненного цветка папоротника, зацветающего только раз в своей жизни в эту ночь. Едва лишь это происходит, едва лишь капле удается поймать в себя лунный луч, она срывается вниз и, ударяясь о землю, рассыпается в хрустальном звоне. И тогда из смеси лунного света, хрустального звона и росного молока в подлунном мире появляется еще один гном. Обычный, между прочим, для гномов способ. Наш Булль именно им и воспользовался в свое время.  Давно это было, очень давно, когда точно – он и сам не помнит. Тем более, что у гномов своя хитрая система счета, которую Булль позабыл, как только перестал ей пользоваться, перейдя на человеческую. Да и в счете, по правде говоря, никогда он не был силен.
Долгое время жил он на приволье, среди трав, бабочек и других гномов, и до сих пор жил бы так, но как-то незаметно наступило иное время, все изменилось вокруг. И толпы понаехавших невесть откуда туристов затоптали родные швапсонские леса.
Туристские тропы прошли по святым для каждого гнома местам, по привольным лугам и заповедным полянам, и все вокруг, даже сам воздух, пропиталось их неистребимым духом.  Когда нежную прелесть закатного неба перечеркивает дым костра – нет, этого не может вынести  сердце  ни одного благородного гнома.
И гномы покинули свои родные места. Куда они ушли? Да кто же их знает! Кто куда, как оно и бывает в подобных случаях. Теперь об этом можно лишь гадать, можно вздыхать, а можно сожалеть молча – но факт остается фактом: редок стал гном на нашей планете.
Что до Буля, так у него, конечно, своя, совершенно особенная история.
Но обо всем по порядку.
Булль был восторженным и мечтательным малым. Больше всего на свете он любил посидеть у пруда и, глядя в глаза своему отражению, помолчать. Иногда прямо сквозь его отражение на поверхность всплывали лягушки, тогда он снимал свой колпак и приветливо махал им. Лягушки же рады радешеньки были поквакать с ним о том, о сем, поэтому беседы их бывали продолжительными, до темноты и звездной сыпи на загустевшей воде. А потом, глядя, как на небо выкатывалась, блестя серебряным доспехом, Луна, Булль забывал о лягушках и, не замечая их ворчливого кваканья, предавался мечтаниям. Мечтал он так, ни о чем  конкретном, именно поэтому мечты его были прекрасны и упоительны.
Просыпаясь поутру, обычно ближе к полудню, гном окунал кончики пальцев в каплю росы, что по обыкновению ждала его пробуждения в развилке цветочного стебля,  протирал  росой глаза, брал в руки специальную лопатку и отправлялся в лес копать корешки. Все гномы занимаются этим делом ежедневно. Потому что не могут иначе. Потому что копают они тайные и очень редкие  корешки, те, которые единственно и могут поддерживать их жизнь. Ведь гномы не обычный лесной народец, а особенный народ, и, честное слово, быть гномом совсем не просто.
Собранные корешки гномы тщательно мыли и затем в течение одного дня сушили их на солнце. Вечером же, когда солнце, перевернувшись через голову, начинало стремительно склоняться к ночлегу, они варили из корешков крепкий и густой, почти черный, как смола, настой, и пили его, зажмурив глазки. А когда их глазки вновь раскрывались, они видели мир совсем другим. Они видели его веселым и таинственным, а тела их наливались упругой силой, что давало им возможность вновь всю ночь напролет смотреть на луну и вздыхать от избытка чувств.
Вот так-то, так они и жили.
И тут туристы. Такая напасть!
Надо сказать, что Булль не был излишне общительным гномом, скорей наоборот. Он был мечтателем, а мечты, как известно, располагают к уединению. Поэтому иногда он мог целыми днями не видеться с другими гномами, и они давно уже привыкли к этой его странности. Вот почему когда гномы снялись со своих старых обжитых мест и тронулись в путь в поисках покоя, чистоты и уединения, никто сразу и не вспомнил про Булля. Хотя, его, конечно, предупреждали, говорили, чтобы был готов, чтобы никуда не пропадал, но он опять забыл обо всем и не заметил, как остался один одинешенек  из всего народа на много миль кругом.
Лишь через две недели его непрерывного одиночества в момент его сидения на берегу пруда, когда он вот-вот,  казалось, готов был уловить в глазах своего отражения то, что давно хотел у него узнать, на кривой сук почерневшей от старости ветлы рядом с ним уселась сорока. Хвост птицы был подозрительно опущен – верный признак того, что на хвосте она принесла новость. Не глядя на гнома, чтобы не дай Бог не подумал, что сплетничает, сорока повела разговор как бы сама с собой.
- Интересно, - проскрипела она протяжно, - а этот, пришибленный, почему не ушел вместе со всеми? Что он тут один делать собирается? Впрочем, толку от него все равно никакого и раньше не было, и дальше не предвидится.  Значит, судя по всему, просто бросили.  И то правда, что с таким возится? Идти-то, поди, далеко,  никто не знает сколько, так зачем же еще эта обуза? За ним же глаз да глаз нужен, не ровен час, зазевается и упадет в овраг.  Ох-хо-хо, и там пропадать, и здесь пропадать – все одно пропадать. А где пропадать – разницы никакой.
И вдруг, наклонив голову к самому уху Булля, прострекотала, как пулемет:
- Беги, поспешай, дуралей, догоняй своих! Может, еще настигнешь!
И махнула своим черно-белым крылом, указываю сторону, в которую следовало бежать Буллю. А после, продолжая игру, подытожила:
- Хотя, чего там суетиться. Никого ему, квелому, ни в жизнь не догнать!
Сорока еще потрещала пустое, почистила  клюв о ветку, утерлась крылом и унеслась прочь, только ее и видели.
А Булль остался.
Он почти ничего не понял из речи сороки, тем более что поначалу и не слушал ее вовсе, все пытаясь уловить ускользающий смысл в глазах отражения на воде. Но конец птичьей тирады все же пробился до его сознания, и осознанная истина, что он остался один, СОВСЕМ ОДИН, ошарашила его. Поэтому он вскочил и побежал. И не в направлении, указанном ему сорокой.
Он бежал, ломился напрямик через подлесок, совершенно не владея собой. Мир наполнился треском ломаемых веток, а земля оказалось испещренной множеством разломов и трещин, в которые он должен был не попасть. И забота о том, что ему, во что бы то ни стало, нужно удержаться на ногах отодвигала в сторону  и словно затушевывала ужас осознанного им одиночества. Он тогда впервые подумал, что одиночество хорошо, когда кто-то есть рядом, кто всегда может твое одиночество разрушить, а такое, полное одиночество просто страшно, и он его не хочет.
Он бежал, куда глаза глядят, и лазурь неба заворачивалась за его спиной словно лист жесткой полинявшей бумаги.
С размаху взлетел он на холм над прудом и там, обессилив, упал на колени перед застенчивой нежной ромашкой, давней своей знакомой. Он глядел на нее во всю силу своих голубых глаз, долго глядел, целую вечность, пока не почувствовал, как нисходит на него успокоение. Умиротворенное сердце усмирило свой бешеный бой, и слезы  радости и преклонения перед силой неувядаемой красоты остудили его пылающие щеки. Замерев в сладостном восторге, он с невероятной силой убеждения думал о том, что никакое зло, никакая беда никогда не смогут поколебать или  разрушить гармонию этого неповторимого мира.
Этот холм был заветным местом маленького гнома, тайной целью его ежедневного паломничества. Вот уже два месяца минуло, как открылось ему в цветении скромной ромашки великое таинство расцвета всего большого мира – и он воздвиг вокруг нее храм. Не материальный, а храм своей души, и положил на его алтарь свое сердце.
Душа его, как всегда, запела высоко, и корабль грез, который всегда  стоял наготове, готов был вновь принять его на борт и унести в бесконечный круиз по чудесным местам мироздания, как вдруг не без усилия воцарившаяся гармония мира оказалась нарушенной посторонними звуками.
Булль недовольно поморщился и, вскочив на ноги, подбежал к обрывистому краю холма. Там он привстал на носочки и даже подпрыгнул, чтобы лучше видеть источник беспокойства. То, что открылось его глазам, повергло его сначала в уныние, а потом в глубокое уныние и даже печаль.
На высоту его священного холма, из низины, из лощины, залитой солнцем жизни, широкими, свободными движениями, резвясь и смеясь, поднимались двое, он и она, юноша и девушка.  Они бежали вверх по склону, забыв обо всем, кроме друг друга, и молодой их бег был сродни полету птиц.
Булль залюбовался их игрой и искренне порадовался их счастью, но врожденная осторожность  и страх перед расой больших взяли свое. Гном попятился, уступая пространство, и спрятался за стволом низкорослой старой березы.
То и дело, взрываясь смехом, глубоко дыша, блестя здоровым потом на раскрасневшихся  лицах и отфыркиваясь, словно дельфины, влюбленные поднялись на вершину.
- Не догнал, не догнал! – поддразнивала девушка спутника. – Я первая!
С мукой в душе гном закрыл глаза. Он знал, что должно было произойти сейчас, но помешать тому был не в силах.
- Согласен! Согласен! – сказал юноша. – Приз твой!
Нагнувшись, он сорвал ромашку – его ромашку! – и воткнул ее в золотые волосы девушки.
- Вот он, твой приз!
Влюбленные бросились в объятья друг друга, а гном, сраженный горем, упал наземь. Струна порвалась в его груди, в глазах потемнело, и он подумал, что жизнь кончилась. Иначе ведь не могло просто быть.
Сколько пролежал он без чувств за старой березой, никто сказать не может, а сам он не помнит. Долго он лежал так, до тех пор, пока звуки мира, как оказалось, продолжавшего существовать, как ни в чем ни бывало, не проникли в его сознание. Посопротивлявшись его натиску, сколько мог, поскольку считал существование мира после произошедшего несчастья  невозможным, Булль поднялся на ноги, глубоко вздохнул и обиженно огляделся.
Влюбленные, обнявшись, сидели на траве неподалеку. Они упоенно молчали, слившись в счастливом моменте, поглощенные единой гармонией чувств.
Взглядом, полным остаточной сердитости и возмущения, Булль посмотрел на девушку, которую мог видеть в профиль, и ахнул!
Ромашка, его символ красоты, верности и целомудрия, его идеал, сияла в волосах девушки маленьким солнышком, теплым и ласковым. И, омываемая этим тихим сиянием, девушка и сама казалась  небесно красивой, одухотворенной и возвышенно целомудренной. Это был миг всеобщей, по версии Булля, гармонии. Но присутствовавший в этом уравнении юноша нарушил ее словами:
- Радость моя, какая же ты красивая!
Девушка счастливо засмеялась, а юноша вскочил на ноги, отошел на несколько шагов в сторону и со словами «Не гаси улыбку, любимая», поднес к глазам небольшой черный ящичек. Девушка улыбнулась еще ослепительней, юноша нажал на кнопку на ящичке. Раздался щелчок.
Внезапный страх поразил Булля, словно гром среди ясного неба. Он отшатнулся, как от удара, наивно заслонив руками сердце, неуклюже, откинувшись назад, повернулся и бросился прочь. Травы и лютики пытались удержать, остановить, унять его бег. Они мягко заплетали его ноги, цеплялись за него своими ручками, но он только отмахивался от них, слабых, и бежал, бежал все дальше. Впрочем, со стороны движение его было почти незаметным, только верхушки трав колыхались слегка над его головой, словно и не гном то был, а, как всегда, непоседа ветер.
Сколь долго гнал он себя в затмении своем, гном не помнил. Долго. Душу его жгла обида за попранный, как ему казалось, идеал, а в голове все мысли сошлись в одном вопросе:  кто создан для кого? Цветок для девушки, чтоб радовать ее своей красой, или  же, напротив,  девушка, чтоб поклоняться красоте первичной?
Булль и раньше был склонен пофилософствовать.
Внезапно он остановился, пораженный.
- А ведь она прекрасна! Прекрасна! – подумал с  безнадежной ясностью.
Подумал так – и разлетелись в стороны  все мысли прочие как несущественные. Еще гном вдруг ощутил жар, неведомый ему по опыту всей его прежней жизни.  Он покраснел при этом, запунцовел, как эта моя пишущая машинка. Повернувшись кругом, он сночала медленно, словно нехотя, словно преодолевая невидимое сопротивление, а дальше все быстрей и быстрей, все ускоряясь, помчал обратно.
Такие они, гномы, то в одну сторону мчатся, то в другую.
Да, он торопился вернуться на покинутый им в спешке холм. И снова, одна лишь мысль владела его вниманием: скорей, скорей увидеть и поклониться! Поклониться великой вечной красоте, стать ее послушником, ее оруженосцем.
Но опоздал!
Когда прибежал он обратно, на знакомом до боли пригорке никого уже не было, и даже трава, примятая влюбленными, успела подняться, скрыв их следы.
Простояв в слезах на вершине холма до луны, собравшись с духом, гном наш отправился в дальние края, туда, где жили люди. Верилось ему, что в той стороне когда-нибудь обретет он вновь свой идеал.
Вот так, в конце концов, и оказался гном за мешком чернослива, хотя, как известно, обычно гномы не живут рядом с людьми и в их жилищах, это удел домовых. Конечно, когда здесь появился Булль, в доме этом жили совсем другие люди. Но – обо всем по порядку.
Поселившись в одной из квартир обыкновенного человечьего дома на сто двадцать семей, ни в одной из которых он не нашел ее, восторг своей маленькой души, гном по имени Булль загрустил, да так, что это не могло пройти незамеченным для окружающих. Он и прежде-то спал очень мало, а тут и вовсе сон потерял. Лишь только ночь своим бархатным колпаком гасила свечи дня, выждав немного для верности, пока затихнут все звуки жизни и мир уснет, убаюканный спасительными сновидениями, Булль отправлялся блуждать по этажам и квартирам уснувшего дома, используя для своих прогулок исключительно скрытые в стенах от посторонних взглядов вентиляционные шахты и ходы. Проходы те были такого размера, что он передвигался по ним совершенно свободно, не нагибаясь и даже не снимая с головы колпак. Правда, кое-где в тоннелях еще оставались кучи строительного мусора, острые края кирпича, положенного строителями кое-как не для себя, старались зацепиться за одежду, а наплывы окаменевшего раствора создавали такую теснину, что для продвижения вперед гному приходилось очень и очень потрудиться. И он трудился. Он стучал и царапал, отдувался и сопел, он кряхтел и фыркал, разбирая кучи и выравнивая стенки проходов, и жители дома, из тех, кто еще не ложился спать или чей сон был не глубок и чуток, слыша эти невнятные проявления посторонней неизвестной жизни, чувствовали некоторое смятение в душах. В такие моменты они старались поскорей прикоснуться к кому-нибудь другому, теплому и родному, чтобы прогнать страх и внезапный озноб одиночества.  «Это сквозняки разгулялись в трубах», - говорили они, успокаивая себя и других. Но иногда от неизбывной печали Булль  стенал и вздыхал просто так, дабы освободить грудь и облегчить душу, и тогда люди не знали, как им объяснить  эти странные вздохи и стоны. Им даже казалось, что стонет сам дом. Не понимали соседи Булля по дому, что значат все эти звуки, а ведь больше всего на свете им хотелось все знать и все объяснять.  Да ведь и каждый из нас, услыша что-нибудь такое странное  в ночи никогда не заснет, и не спит до утра, пока не объяснит себе, что это было, что  такое издало там этот звук. Ведь, правда, ну?
Не нужно объяснять, что систему вентиляции дома Булль изучил досконально. Во время своих долгих ночных блужданий он легко перебирался с этажа на этаж. Он открывал решетки вентиляционных люков, словно волшебные дверцы, и, забираясь через них в квартиры, всматривался в лица спящих людей. Не судите его строго, вспомните, что он был все-так не совсем обычным существом и не знал, что подглядывать, тем более за спящими, нехорошо. Томленье, свойственное человеческой природе, попав в неподготовленную  душу гнома, иной раз толкало его на необдуманные поступки и заставляло забывать об осторожности. Да и в квартиры он входил лишь тогда, когда там было абсолютно тихо, не желая невзначай попасться кому-нибудь на глаза. И все потому, что… 
Вы разве не знали, что гномы не переносят человеческого взгляда? Да, представьте себе. Стоит посмотреть на гнома пристально, в упор, как он исчезнет. Совсем. Неизвестно куда. А кому такое может понравиться, когда неизвестно куда? Никому. По этой причине поначалу мне никак не удавалось сблизиться с Буллем. Я и рта раскрыть не успевал, только посмотрю в его сторону, а его уже и след простыл. И кто знает, подружились бы мы с ним когда-нибудь, или нет, не приди мне однажды в голову идея надеть черный очки. Просто, как будто меня нет. И, представьте, сработало! Оказывается, многие из гномов мастерят себе очки из зеленого и коричневого бутылочного стекла, и они реально защищают их от внезапной телепортации. Булль перестал бояться меня, когда я был в темных очках, и, таким образом, эта моя идея помогла нам с ним сблизиться.
Но вернемся к его ночным похождениям.
Подходя к спящему человеку, Булль всякий раз сладко замирал в надежде, что увидит, наконец, ту, что навсегда пленила его когда-то в лесу, на священном холме, и исчезла. И раз за разом из его маленькой груди, в которой жило и страдало большое сердце, исторгался глубокий печальный вздох, который независимо от его воли проникал-таки в людские сновидения маленькой тревожной тучкой. Кручинился наш гном все сильней, и все сильней он недоумевал по поводу своих постоянных неудач, ибо сердце его, смятенное чувством, подсказывало ему, что девушка, вошедшая в его мечты, была где-то рядом. Мир велик и огромен, а он, вишь ты, знал. Поэтому не было, не существовало для него другого места на земле кроме этой старой пятиэтажки.
Днем он обычно спал, но когда не спалось, он садился у вентиляционной решетки, словно у окна, и часами смотрел сквозь нее на улицу, насколько это было возможно, как чуда ожидая, что в не знающей устали и никогда не иссякающей  людской толпе мелькнет, наконец, желанное лицо.
А вечерами, когда в квартире, ставшей его пристанищем, сгущался сумрак, и воцарялась тишина, гном выбирался из своего убежища за мешочком с черносливом и залезал на стол, распластавший спину у широкого окна, под ярким светом уличного фонаря за ним.  
Ночным шорохом, бродящим в тиши комнат, конечно же, был он, Булль.
 С собой на ночные посиделки у окна Булль всегда брал маленькую чашку из волшебного фарфора с нежной ромашкой на белом боку. А в заварочном чайнике, который как бы случайно оставлялся на столе, всегда находилось несколько капель чая для него. Волшебная чашка сама становилась полна крутояра-кипятка, стоило лишь произнести  волшебное слово. Осторожно, чтобы не расплескать  горячий напиток, гном взбирался на цветочный горшок, стоящий на подоконнике.
- Добрый вечер, - приветствовал он дремлющую в горшке махровую фиалку. – Как поживаете?
- Благодарю вас,  хорошо, - едва слышно от застенчивости  отвечала фиалка.
Гном присаживался на край вазона и, прихлебывая чай, смотрел на пустынную ночную улицу.
Бездомный ветер носился по темному порожнему пространству, а ему было тепло и спокойно в его новом доме, как никогда прежде. Булль ласкал душу мыслями о пока еще незнакомой ему девушке, и эти минуты, тихие и милые, были самыми приятными, самыми любимыми в его новой жизни.
Он научился грустить светло.
Его грусть не разрушала душу, но возвышала.
Однако вы снова можете мне возразить, что гномы не пьют чая.
Да, вы правы. Отчасти. Обычно они этого не делают. Но совсем не потому, что не переносят этого напитка, или что он им вреден. Нет. Просто, он им не знаком, они его не знают. Вспомните, гномы проживают в лесах, где чай не растет, вдали, к тому же, от шелковых торговых путей. Так что не удивительно, что там, в лесах, они пробавлялись в основном элем. Но у Булля после того, как он перебрался жить в город, появилась счастливая возможность познать чай.
Однажды, вскоре после обретения нового жилища, ему захотелось пить.  Просто невероятно, как захотелось. И до того довела его жажда, что не мог он ее вынести, тем более, что в то время, поначалу-то, он еще не умел пользоваться водопроводом и водопроводными кранами. Вот и пришлось ему рискнуть и попробовать жидкости из чайника. Ему повезло, и ничего плохого с ним не случилось, но, раз попробовав чая, он уже не мог от него отказаться. Да и не собирался этого делать, поскольку не имел такой вредной привычки – лишать себя удовольствия.
В скором времени гном сделался настоящим знатоком и ценителем чаяи чайной церемонии.  Он узнал, что чай бывает индийским, цейлонским и краснодарским, ценил чай из Даржилинга и соглашался с грузинским  №36. Любил английский чай компании Ридгвэйз, голландский Пиквик и австрийский Милфорд. По запаху мог отличить китайский от ассамского. А про азербайджанский и грузинский второй сорт думал, что это не чай. Что до новоявленных  сортов Экстра, Прима и тому подобных, то их он пить и вовсе остерегался. К чаю в  пакетиках у него было такое же отношение, как к грузинскому, который  второй сорт. Он полагал, что экстракт - это всего лишь экстракт, и уже не чай, поэтому и его игнорировал. Впрочем, вполне возможно, что лучшего чая он так и не пробовал, ибо не пробовали его и сами хозяева квартиры, в которой он жил, но это нисколько не умаляло его, как знатока и любителя.
Однажды Булль путешествовал по дому. Словно заправский домовой, он поднимался по вентиляционной шахте все выше и выше, когда вдруг почувствовал слабый, едва определимый ток свежего воздуха. «Что это? Откуда?» - удивился он, совершенно упустив из виду, что у каждого приличного дома есть чердак, а над ним еще и крыша. Гном, ускорившись в том направлении, откуда тянуло сквозняком, так интенсивно задвигался, что растер до красноты  локти и колени. Ему даже стало жарко. И вдруг что-то заставило его остановиться и настороженно замереть.
Нечто, преградив ему путь по проходу, взирало на него, дыша нос в нос, не мигая и не потея, как он сам, от волнения. Странное существо в сумраке вентиляционной шахты  казалось лишенным четко обозначенных  рук, ног и, в целом, контуров, и не имело сапожек, ремня и колпака. Особенно Булля огорчило отсутствие колпака, потому что старинное поверье его народа гласило, что если у кого-то нет колпака, этот кто-то точно не гном. А ему так хотелось встретиться с соотечественником! Зато, как оказалось, у существа была превосходная борода, и это обстоятельство нашего Булля очень обрадовало, поскольку позволяло предположить, что не все с незнакомцем  просто, и все может быть. Существо по виду и состояло из одной только бороды, из зарослей которой с умеренной опаской и со жгучим любопытством горели бусины его глаз.
- Ты кто? – спросил гном, синея носом.
- Волосатка я, разве не видишь? – то ли ответило, то ли спросило невидимым ртом существо.
- Ой! – тихо обрадовался гном от осознания, что не один он, оказывается, в этом каменном лабиринте находится.
- Ой-йой! – еще больше обрадовался он, когда до него дошло, что встреченное им существо, возможно, иного, чем он сам, пола. Ведь волосатка, как ни крути, звучит несколько иначе, чем гном.
- А чай ты пьешь? – спросил он торжественно. – Приглашаю тебя в гости на чашку чаю. Приходи в полночь.
- Не могу, - расстроенно сокрушилась Волосатка. – Я если вниз спущусь, наверх без посторонней помощи уже подняться не сумею. У меня же ног нет.
- А я на что?! – вскричал Булль и, подхватив волосатку на руки, понесся с ней вверх по дымоходу.
Выскочив из трубы на самой крыше, он вдруг задохнулся от широты распахнувшегося перед ним простора. На такую высоту не доводилось ему подниматься еще ни разу в жизни. Огромный и непонятный, лежал перед ним город, которого он не знал, и который он вряд ли когда-нибудь узнает достаточно хорошо. Вспомнились ему отчего-то его соплеменники, рассеянное по земле племя гномов, с которыми он утратил связь, и глаза его увлажнились. Но слезы тут же высохли, едва успев родиться. Грусть его сменили радость и предчувствие скорых перемен. Отчего это предчувствие возникло, что его навеяло, он не понимал, но был уверен, что к переменам готов.
Различной формы и размера дома громоздились перед его глазами, их было невероятно много, и подумалось ему тогда: «Не может быть, чтобы во всех этих жилищах не оказалось больше ни одного гнома кроме меня. Хоть один еще да должен быть. Иначе ведь и быть не должно, и не может иначе быть! А если он есть, я его обязательно найду!» И, согретый радостью двойного приобретения, он осторожно обнял и прижал к себе растроганную, потрясенную и потому молчаливую Волосатку. И вот тут из глаз его действительно скатилась слеза. Что поделать, восприимчивость к мимолетным чувствам так же свойственна гномам, как и трагические потрясения и глубокие переживания длиной в целую жизнь.
Булль еще раз пригласил Волосатку на чай и, получив благосклонное согласие, умчался.
Что же, чай - славное дело! Но когда до условленной полуночи оставалось каких-нибудь полчаса, он вдруг обнаружил, что в доме нет, не осталось ни капли чаю. Ни крошки, ни чаинки.
Вы не можете себе представить, какое гном существо… как бы точней выразиться… естественное, что ли. Вот, что имеется в виду. Живя в лесу, он знал, что лес принадлежит всем. И все, что в лесу есть, из чего он, собственно, состоит, тоже принадлежит всем. Поэтому вполне естественно, что, поселившись в доме, он предположил, что все, в нем находящееся, принадлежит всем, в нем живущим. Вполне себе разумное, в общем-то, предположение, тем более что ему самому много ведь и не надо. Через какое-то время он, конечно, узнал, что каждая квартира в доме, это отдельный и часто даже враждебный лес, в который лучше не соваться.  «Странный народ эти люди, - думал он иногда. – Вот мы, гномы…» Дальше его мысли не шли, потому что о гномах  спокойно думать он не мог. Но где же взять чаю? Вопрос следовало решать неотложно, и он, отбросив сомнения, отправился к соседям за помощью.  Да, рискнул! Обстоятельства вынуждали его нарушить святую заповедь гномов – не попадаться на глаза людям. А куда было деваться? Другого выхода он не видел.
Приняв мужественное решение, он, сломя голову, кратчайшим путем через дымоход бросился в соседнюю квартиру. Он так спешил, что на последнем участке не успел затормозить, не удержался и, прободав  головой вентиляционную решетку, вывалился прямо на стол в кухне. На том столе именно в это время незнакомый на первый взгляд молодой человек заваривал чай. «Надо же, как я удачно подгадал!» - восхитился собой Булль. По запаху он сразу определил, что чай цейлонский, одесской фасовки. «Сойдет, ага», - удовлетворился он.
Глаза молодого человека были темны от печали, настолько темны, что можно было решить будто он в темных очках. «Но он же меня все равно заметит», - подумал Булль.
Юноша, конечно, его увидел. И то, трудно было не заметить гнома, свалившегося на стол невесть откуда в туче пыли и со страшным грохотом! Но хозяин кухни нисколечко не испугался и даже не удивился.  Можно подумать, что он стоял и ждал, что к нему сейчас заявится гном.
- Прошу прощения за вторжение, - пролепетал гном, отдуваясь и отряхиваясь. Увидев, какую кучу пыли намел он с себя, перестал двигаться. Вообще, он изрядно робел, все-таки впервые разговаривал с незнакомым человеком, а про людей он слышал  много разного и неблагоприятного.
- Да что там, оставьте условности! – ответил человек. – Чай будете?
Голос его был грустным и усталым.
- Именно по этому вопросу я и рискнул, осмелился, так сказать, к вам проникнуть, - сообщил Булль.
- Эк забавно вы выражаетесь, - рассмеялся человек. – Сейчас таким языком только в канцеляриях пользуются. Садитесь, садитесь, гостем будете. Как бы вас поудобней устроить… Вы очень кстати, я рад. Совсем ошалел от одиночества, понимаете ли. Садитесь, садитесь! Ах, господи, куда же вас посадить?
- Ах, прошу все же меня простить… Вы меня не совсем правильно поняли.
- Вы что, не пьете чаю? – удивился юноша.
- Нет… То есть, да! – совсем запутался в показаниях гном.
- Так в чем же дело? – не понимал молодой человек. – Присаживайтесь, пожалуйста. Даже если вы и не пьете чай, я все равно рад вашему обществу.
Булль умоляюще сложил руки на груди.
- Я только хотел попросить у вас несколько крупинок чая. Взаймы! Жду гостей, и вдруг выясняется, что дома – хоть шаром покати. Преглупое положение, согласитесь.
- Ничего страшного, - сказал юноша, - это поправимо. Во сколько прибудут ваши гости?
- Гостья.
- Гостья! В полночь? Конечно, в полночь, когда же еще назначают встречу гномы. Вы ведь гном, я не ошибся?  Булль с достоинством поклонился. Молодой человек посмотрел на часы. – Чудесно, еще много времени, вы вполне успеете и со мной испить чайку. Составьте мне кампанию, окажите милость! Ну, пожалуйста!
Булль было нахмурился, и хотел отказаться от незапланированного чаепития, но потом решил, что дополнительная маленькая чашечка чая ему нисколько не повредит. Кроме того, в настойчивых уговорах юноши было нечто, вызывавшее интерес и будившее любопытство, поэтому он согласился.
- Ну, хорошо, - сказал он. – Если только самую малость. Капельку.
- Смотрите, - сказал хозяин, - эта чашка специально для вас.
Булль, подпрыгнув, уселся на сахарницу. Каблуки его ударили по выпуклому боку с синим узором, и фарфор прозвенел. Он сжал в руках протянутую ему чашку. Аромат свежезаваренного чая кружил голову. В животе, в предчувствии удовольствия, сделалось тепло. Зажмурившись, он сделал глоток, а когда раскрыл глаза, вдруг заметил за спиной юноши на буфете фотография в рамке.
В полумраке, словно в другой реальности, девичий портрет.
Знакомый образ, знакомая ромашка в волосах.  Что это?
Он смотрел на портрет, не отрываясь, и изо всех сил старался не сойти с ума, от радости - или от тревоги, вдруг возникшей.  Как же так получается, он искал ее повсюду, а она оказалась совсем рядом, по соседству. Подумать только, за стеной  толщиной в каких-то двадцать сантиметров. Разве он сюда не заглядывал? Да этого просто не может быть! Он был здесь, был! И теперь он снова видит ее такой, как в тот день, в лесу, смеющейся и счастливой. Где же она? Что с ней случилось?
- Кто это, там, на портрете? – неожиданно вырвалось у него. Гном перевел взгляд на хозяина и узнал в нем того самого юношу. Того, кто сорвал его ромашку. Кто воткнул ее в волосы той, кого он искал.  Девушки на фотографии.
- Кто это? – переспросил хозяин, оглянувшись на фото. – Хороший вопрос…
Он задумался, надолго забыв про чай.
- Знаете ли, я сам задаю этот вопрос себе постоянно, и не знаю на него ответа. Потому что нет на него ответа. Хочется надеяться, что пока нет. А она молчит, как видите, лишь только улыбается. Она и в жизни часто улыбалась. Это моя знакомая девушка.  Но, вот странно, иногда мне кажется, что она просто незнакомка. Но, понимаете, какая штука, она – моя жизнь. Больше, чем жизнь. Только вот чай я пью в одиночестве. Такая штука. Вы пейте, пейте, не смотрите на меня. Я говорю и говорю себе, для себя говорю, чтобы выговориться, наконец. Вы можете не слушать. Зачем вам это? У вас же, наверное, все иначе.
Юноша замолчал, вновь отрешился от мира, замкнулся в своих нелегких, видимо, мыслях. А Буллю так захотелось крикнуть в ответ: «Ну, почему же, почему вы думаете, что у нас иначе?! Что вы об этом знаете?!»  Из чувства протеста он хотел возразить. Но не закричал, не стал возражать. Потому что у него, действительно, все было иначе. Он не знал, как, не знал, почему, но чувствовал, что  по-другому.
- Понимаете, в чем дело… - снова нарушил молчание юноша. – Ведь мы с ней долгое время были очень близки. Жили вместе, да… И были счастливы. Я точно знаю, что вместе мы были счастливы! А потом словно что-то случилось, хотя, ничего особенного, ничего страшного не происходило.  Не знаю даже, как объяснить…  Видимо, в наших отношениях, словно в металле, накопилась усталость. Бывает такое, знаете ли. Оно незаметно до поры до времени, но однажды дает о себе знать. Вот и у нас. Издергались отчего-то, ссоры пошли… Однажды я не выдержал, не знаю, словно затмение какое нашло, так было больно…Словом, наговорил ей, в сердцах, всякого. Сам не понимаю, откуда, где взялись у меня такие обидные, грубые, грязные слова. Повторить их – язык не повернется. Я обидел ее, понимаете? И вот, теперь душа болит, горит, все бы отдал, чтобы вернуть те слова обратно и уничтожить, раздавить, испепелить их. Дурак, поздно! Слишком поздно спохватился. Сорвался – и все, не вернешь. Рад бы, а вот – все. В запальчивости… А, объясняй теперь, не объясняй, только она – ушла. С тех пор и пью чай в одиночестве…
И он снова замолчал в неподвижности мысли и плоти, приклеив взор свой к чайнику.
Булль зачем-то  - чисто машинально! – заглянул в глаза юноши в этот миг, и сразу понял, что напрасно он это сделал. Не следовало бы ему окунаться в глаза своего случайного собеседника, Булль осознал это, только уже было поздно. Там, в глазах, полных тоски и страдания, он к ужасу своему без труда разглядел ее, девушку своей мечты. И душа его была просто  смята. «Как же это? – думал он ошеломленно. – Я повсюду ищу ее! Я боготворю ее! Я, наверное, люблю ее! А она в глазах, она в душе другого?»
- Ну, зачем же вы так? Не нужно плакать, - сказал хозяин. – Надо же, какой чувствительный!
Гном утерся ладошкой.
- А хотите, - предложил он, с кровью выдавливая из сердца слова, - хотите, я вам помогу? Мой колпачок, вот этот, волшебный. Мне нужно перед ней, перед этой женщиной, когда она будет спать, снять свой колпак, произнести нужные слова и помахать им. И все, и она снова вернется к вам. Навсегда. Хотите?
- Ну, уж он и волшебный, ваш колпак, - засомневался юноша. – То-то вы себе даже чаю организовать не можете…
- При чем здесь! – рассердился Булль. – Это совсем другое. Да и волшебство мое – только на один раз.
Молодой мужчина покачал головой.
- Заманчиво, черт возьми, - сказал он. – Так вот сразу раз – и в дамках. Только знаете, нет, не нужно. Спасибо, но нет. Не по-людски это как-то. Мне так кажется.  Если случится так, что она снова уснет здесь, рядом, в комнате, это само по себе уже будет волшебством, и никакое другое не понадобится.  А не случится…   Уж лучше вы сберегите свою волшебную попытку для себя, может быть, вам понадобится. В любви  колдовство хуже обмана. И потом, потом всю жизнь бояться, что вот сейчас колдовство рассеется, и она снова уйдет, теперь уж навсегда? Нет уж. Лучше я постараюсь выправить ситуацию  обычно, по-человечески. Пусть будет не сразу, но навсегда.  И еще, я вот подумал… Любовь – сама волшебство, поэтому на любимого нужно дышать  осторожно и с нежностью, чтобы, не дай Бог, волшебство не рассеялось. Эй, куда же вы? А чай? Чай возьмите!
В обратном направлении гном Булль несся еще быстрей, сам не свой и себя не помня, желая лишь одного – уединения. «Как же так? – терзал он себя мыслью. – Это что же, выходит, что любовь только для людей?  Это лишь их удел и счастье? А мне? А я? Что же мне остается в этой жизни?  Я не согласен! Он говорит, что волшебство в любви хуже обмана… Но ведь и я люблю ее. Люблю! Да!» Он шептал, он плакал, размазывая слезы по щекам. «Без волшебства никогда ей не быть моей, а мне не быть с ней. Как быть? Вот вопрос! И кто ответит? Кто знает? Я люблю ее, а она – в глазах другого».
И уже дома, сжавшись в комочек на своей полке в буфете, вдруг осознал, что здесь, за мешком с черносливом его любимая вряд ли будет счастлива. «А если в лес? – продолжал искать он выход из тупика. – Мы вернемся с ней в лес!» И услужливое воображение готово было уже взорваться в сознании картинами будущего счастья, но… Но тут он вспомнил:
- Волосатка!
Он посмотрел. Часы уж запрокинули обе стрелки за полночь.
- Опоздал, - вздохнул он удрученно. – Наверное, она ушла уже.
И тут вдруг в трубе что-то зашуршало, зашелестело, посыпался песок, и следом в помещение ввалилась Волосатка.
- Я не слишком? Я вовремя? – спросила она сконфуженно, и покраснела, что можно было предположить, но не увидеть.
- Конечно, конечно! – воскликнул гном. – Входи, я жду тебя всегда!
Неожиданно сердце его мягко шевельнулось в груди, словно вошло в него что-то. А, может быть, что и вошло, он не заметил, или не понял. Зато почувствовал, что несказанно, как никогда раньше, рад. Радость его была все же странной и безграничной, как самообман. Он ощутил тепло и задрожал. Он вздохнул. «Странные мы, гномы, - подумалось ему. – А я из всех самый странный.  Думал про одно, и вдруг оказывается, что кроме Волосатки у меня никого нет. А если бы я ее не встретил?»
От ужаса последнего вопроса повеяло холодом, он снова задрожал.
Счастливо улыбнулся.
Потом они сидели рядышком, Булль и Волосатка, на его любимом вазоне, пили чай и с восторгом наблюдали, как в ночи фонари шлют послания друг другу по проводам. Они все больше молчали, но молчание их было красноречивым и не тягостным. Еще Булль размышлял о любви, такой внезапной, и о том, что хорошо бы было вернуться в лес.  Только он не знал пока, как к этой мысли отнесется Волосатка.
И вот уже, пожалуй, с неделю я не видел и не слышал  Булля. И, кстати, Волосатка тоже почему-то не заходит. Ох, неспроста это, неспроста. Ведь это гномы научили англичан отбывать по-английски, не прощаясь…

Спасибо, Ген )))

О, да гномы, оказывается, гурманы - настой из корешков, эль, чай... и рождаются так необычно Буллю точно лучше будет в лесу с подругой.
А молодой человек - молодец, решил искать свою любовь без всякой волшебной поддержки.
_________________

О да, гномы оказались такими... неожиданными и даже внезапными.
И у них, конечно, есть свои маленькие радости, которыми они дорожат.
Наверное потому, что они знают, что вся прелесть жизни в этих радостях и заключается...
Спасибо и доброго вам дня!

Привет, Ген!
С праздником!
Желаю мирного неба над головой и всего самого доброго!

Спасибо за новую историю!
Очень добрая философская сказка.
Это точно, так и есть. Как хорошо, что молодой человек это понимает. Жаль, что он когда-то сорвался, но у него еще есть шанс все исправить, я надеюсь. и сохранить волшебство настоящей любви к той, что в его глазах и в его сердце.
Гном очень забавный в своих мечтах и размышлениях о красоте и любви, и очень хочется, чтобы он обрел, наконец, друга, с которым хорошо помолчать и помечтать...
___________________________________

Ген, давно к вам не заглядывала.
Благодарю за новые истории и поздравляю с 23 февраля . Вдохновения вам, успехов в начинаниях, мирного неба.
_________________

Настёна СПб
Спасибо большое!