Равноденствие (слэш, 18+)

 » Равноденствие (слэш, нц-17)  [ Завершено ]

Привет, девочки!)) я обещала выложить целиком, но выкладываю пока только большую половину - не с кем посоветоваться и обсудить
Этот оридж пишу в подарок одному хорошему человеку, которого зовут Артем. Вполне возможно, что ему эта история покажется не интересной, или даже глупой, но я ниччего не могу поделать, его образ, как одного из гг прочно засел в моей голове. Артем, простите за необъективность и наглость копаться в чужой судьбе! Надеюсь, оридж вызовет у Вас, хотя бы добрую улыбку ;) с лучшими пожеланиями!
бэта(уважаемая моя единственная) : Айнц
предупреждение: нецензурная лексика, откровенные сцены.

часть 1

– Я не пойму, чего ты взбесился? Что, твою мать, я сделал, скажешь наконец? – Клайн тыльной стороной ладони размазал по лицу скудную дорожку крови, вытекающую из ноздри. Я мог бы ударить сильнее, мог рукояткой, прицельно, вымещая разом всю свою злость на кретине, но и этого хватило, чтобы он посунулся по кафельной стенке туалета, жалко оседая на пол, под умывальник.

Это была никак не смелость, скорее, наглость – требовать от меня ответа почти ровным, обозленным голосом. Мои же руки, напротив, неслабо дрожали, рукоять пистолета, казалось, весила целую тонну, тянула вниз, неприятно грела собою вспотевшую ладонь.

– Закрой рот, предатель! – Не помню, снимал ли предохранитель, не знаю, готов ли выстрелить. В голове стоит настырный гул – и это не грохот музыки из зала, не пьяный регот и болтовня посетителей; в туалете сравнительно тихо, звуки долетают приглушенными. Это мои мысли, эмоции, достигшие предела. Если бы я нашел силы быть честным с самим собою, признался бы: злость на Клайна – одна сотая всей моей злости. Всей той грязи, под которую я погребаю сердце каждый раз, позволяя себе быть обманутым и брошенным.

– Убери уже, блядь, пушку, задрал!

Нет, надолго его не хватило, Клайн нервничает. И верно делает – я слабо соображаю, как далеко готов зайти. Он боится, что меня переклинит, хотя и так уже переклинило, что выпущу в его больно грамотную башку пулю, а то и две подряд или всю обойму, какая нахер разница!

– Одно скажи, узнает ли твоя новоиспеченная жена, что ты спал с другим мужиком, м? Что в ночь перед свадьбой, вместо мальчишника, поперся домой к своему безотказному другу и трахался с ним до рассвета? А что трахался с ним, то есть со мною, дофигища раз уже после того, как ее, единственную свою, встретил? – Клайн даже не пытается подняться, видимо, учитывая вероятность того, что любое его движение я могу воспринять за выражение агрессии, протеста. А кто рискнет протестовать против желания человека с «маузером» высказаться?

– Я ничего тебе не обещал, Алекс. Это всегда был просто секс, никаких обязательств. – Негромко, но твердо. И совершенно небольно слышать такой ответ, ведь таки да, не обещал. Не гарантировал продолжения отношений, даже не пытался показаться собственником – параллельно, где я и с кем, пока его нет.

И нет причин, блядь, ведь совершенно нет причин сейчас убивать этого парня. Только лишь потому, что, встретив его сияющую рожу в баре, ты узнаешь, что эта рожа, которая, чего уж кривить душой, тебе нравилась, не далее как на прошлой неделе, как раз на следующий день после вашей последней встречи, женилась?

Что, мало на свете мужиков, которые захотят тебя поиметь на тех супервыгодных условиях, какие предоставлялись Клайну?

– Не ты первый.

– Ты о чем? – Охреневший тип, твою мать! Он переспрашивает меня в такой момент? Я смутно соображаю, что именно происходит дальше, и лишь отрезком в несколько секунд спустя замечаю – Клайн с воем перекатывается со спины на бок и назад.

– Не ты первый бросаешь меня! Кто-то просто уходит туда, где лучше, где нет меня, долбоеба, кто-то подыхает, что, в принципе, одно и то же – в аду от меня можно спрятаться аж бегом! Лучше бы и ты сдох, хуев предатель!

Я хорошо вмазал своему бывшему любовнику носком ботинка по лицу и, вроде, не один раз, серией ударов.

Он не отвечает, так, путаные ругательства, разбавленные кровавым хлюпаньем из носа. Больно, должно быть. И мне сейчас больно. Спросил бы кто!

Засовываю пистолет за пояс джинсов, неумело натягивая пониже джемпер, – короткий, черт возьми. Идя в бар, я не знал, что придется прятать под одежду оружие, как и того, что буду одалживать последнее у местного мафиози, мотивируя свою просьбу желанием припугнуть предателя. Жизнь полна сюрпризов.

Я ведь совсем мало выпил, чтоб так штивало. Но нужно добавить спирта, дабы отключились мысли, иначе… крыша поедет, и я перемочу здесь всех собравшихся. Не всех, правда. Патронов на эту толпу не хватит, и, притом, они разбегаться будут, вопить…

Я снова нахожу себя за барной стойкой, уже сделавшим заказ Билли и теперь устало положившим голову на локоть согнутой руки. Пассивно позволяющим всем, кто хочет (внимательным в первую очередь), пялиться на рукоятку «маузера», выпирающего из-за пояса штанов. Ничего не желающим, кроме как разреветься от ощущения собственной ничтожности, от гнева на себя, такого невъебенного, разбившего морду еще недавно лучшему другу. Клайн-то считал, что секс мужской дружбе не помеха. Они все так считали, не удосуживаясь интересоваться моим мнением, мнением того, кого они трахали. А я и молчал, а если и говорил… редко. Неубедительно.

Черт… мне хреново. Хреново от одной мысли – жизнь идет, насколько бы ни было естественным стремление, пускай на час, на минуту остановить ее, сделать перезагрузку воспоминаний, а еще лучше – стереть их нахрен. Для Чака, вон, все давно уже завершилось, причем, по одному его желанию – он никого не оповестил и ни у кого не попросил помощи. Решил свалить, от ответственности, от всего, за что живому Чаку со временем пришлось бы отвечать – не перед законом, так передо мною, – и свалил.

Мне бы столько силы воли, как у брата, или столько трусости, если самоубийцы трусливы. Я не имею права говорить о нем плохо, но, наверное, как со стороны послушать, именно так все и выглядит. О мертвых хорошо или никак – поэтому ругаю брата молча, мысленно. А, может, и не ругаю, просто воспроизвожу в сознании знакомый образ, такой ненавистный и родной, и сам процесс изматывает, снова и снова гробит все живое внутри меня.

Коньяк помойный. За сто пятьдесят грамм подобного дерьма справедливо вышибить мозги Билли. Я закурил и глупо хихикаю в стакан, пьянея, скорее, от табачного дыма и запретной мысли, чем от спиртного. Оружие невротикам, вроде меня, давать в руки нельзя. Сорвавшимся, в один вечер вспомнившим все причиненные им обиды, все пережитые ими страхи – таким невротикам категорически нельзя. Огнестрельное придавало мне иллюзию силы, хотя я был слаб. Разрешало почувствовать себя жертвой, ставшей на праведный путь кровавой мести. Хотя я никогда не был жертвой. По любви, ведь?

Я сделал знак бармену, прося еще выпивки. Еще. Еще не один стакан, пока голоса в голове заглохнут. Это нестерпимо – слышать отголоски собственных воспоминаний.

В зале грохочет музыка, не так, чтоб прям орет, но достаточно громко играет, лупит по нервам скрежетом электрогитары, лязгом и боем ударников. Кто любит живое исполнение, поднимите руки? Вообще-то я о начинающих рок-группах говорю.

И все же фоновым звуком, раздражающим и зловещим, вездесуще всколыхивает пространство бара именно чужой смех и болтовня. Диссонанс всей этой хренотени впервые так заметен или впервые мои личные, древние и не очень, болезненные и офигительно болезненные воспоминания обрели четкий голос, вплетаясь в шум реальности. Непривычно, странно…

Вот так и останусь сидеть, уткнувшись лбом в локоть, башки не поднимая. Притом что всем находящимся здесь пассажирам будет откровенно похрен, текут ли пьяные слезы по лицу одного из посетителей, нажирающегося за компанию с остальными, или не текут – показывать их я никому не собирался. Личное. Чувствую, зажатая между пальцами сигарета дотлевает, опекает кожу…

– Парень, ты как? – Не сразу доходит, что обращаются именно ко мне. Тут парней девяносто процентов из ста, и каждый «парень» по-своему. Сорокалетнего пожарника-пенсионера и сопляка, которого в сигаретном смоге и сумрачном, тусклом свете заинтересованные удобно принимают за совершеннолетнего, – всех устроит, назови ты его «парнем». – Алекс, ты не уснул? У тебя пушка торчит из штанов, в курсе? Нам поговорить нужно.

Блядь, да слышу, слышу… Шепот над самым ухом немного запоздало, в силу моей нетрезвости, но заставляет отреагировать – провожу рукавом джемпера по глазам, поднимаю голову и, не надеясь так, сходу навести резкость на человека, стоящего рядом с моим табуретом. Сразу и не выходит, секунд десять понадобилось или дольше.

Ты кажешься мне молодым, моложе меня уж точно. Хотя если предположить, что выспавшийся и свежий, трезвый в придачу – может, тоже лет двадцать пять, двадцать шесть. Роста немногим выше моего, а с кем мне, блядь, еще сравнивать, если на то пошло? Держишь спину ровно, а плечи расправленными – как на светском приеме. Но именно нелогизм образа – небритость талиба в сочетании со светлой кожей, чернично-карими глазами и неумолимо открытым, наивным взглядом – делает тебя выделяющимся. Эдакой манерно-интеллигентной шантрапой с червинкой. Твое внимание чрезмерно, не скрываешь интереса, рассматривая мое лицо с таким видом, будто минуту назад отыскал горячо любимого родственника, пропавшего очень давно и, ты полагал, навечно. Будто хочешь сейчас, мать твою, прижаться к моей груди, выдохнуть с чувством «наконец-то!».

– Решил сказать что-то дельное, говори. Нет – вали нахер. – Пиздец… опрокинул стакан, а он был недопит. Зову Билли, чтоб вытер стойку, хотя рукав уже впитал коньяк.

Не существует вещей, что имели бы силу заинтересовать меня сейчас. Дельного уж точно не скажешь, а вот бредового чего-то, типа «я твоя судьба» или «мы утешение друг для друга на эту ночь» – вероятность велика. У меня было много таких утешений, парень, но не то страшно – я умудрялся влюбляться если не в каждого, то в каждого второго точно. И даже если ты неправдоподобно хорош, сезон романтики окончен – я хочу всех вас убить за то, что сделали меня ранимым, и за то, что вам похуй.

Ты, кажется, не слишком удивился моей грубости, хотя и запнулся, начни говорить, – отводишь глаза, собираясь с мыслями. Что смутило-то, а? Заметил, что щеки влажные от слез? «Мужики не плачут» – ты с детства слышал, и я слышал. А мне можно, у меня причины есть – я ненавижу того, кому бы ни за что не набрался смелости причинить боль, останься этот человек в живых. Я так сильно ненавижу его, что за это ненавижу себя – чувство вины. Заглушить бы его чем… а не выходит. Я едва не грохнул своего любовника тире хорошего друга за то, что он променял меня на бабу – хотел сдержаться, задавить в груди ноющее чувство обиды… не вышло.

– Прямо сейчас мы едем к тебе за документами, а через два часа летим на Сейшелы. И это не вопрос... – Снова смотришь на меня, на этот раз твердо, будто мгновеньем назад что-то окончательно решил для себя. – Это просьба. Пожалуйста, Алекс!

Оппа. Блядь, недоглядели санитары, сбежал один!

Я сам от себя не ожидал такой реакции, начинаю смеяться и остановиться, наверное, никогда не смогу – смешное выражение квадратной тяжелой морды у бармена Билли, краем глаза наблюдающего за твоим трепом. Выражение твоего лица, опешившее, но, каким-то хером, понимающее, тоже смешно для меня. Мне смешно от собственного голоса – противно высокий, нервный.

– А ты, смотрю, и имя мое знаешь… – Не сразу дошло.

– Я много о тебе знаю. – С подтекстом, многозначительно понижая голос, будто у нас с тобою обязана иметься как минимум одна общая, офигенной важности тайна, перебиваешь меня, не давая продолжить. Как если бы догадывался – дальше я начну материть тебя, клоуна циркового. И не от того, что несешь ересь, а что забыться в пьяном угаре мешаешь, лезешь, мать твою, сам в курсе куда и без чего.

– Откуда знаешь? – но интересуюсь, может, инерционно. Если ты сталкер-маньяк, я же убить тебя смогу, а? Хоть на ком-то пушку опробую, раз поиграться дали.

Бармен ставит перед тобою «махито» – такое у нас только леди пьют – благодаришь, шумно тянешь из соломки. Не так и глуп, уже замечаешь, что начало положено – раздражаешь ты меня своей трепотней, обычно добродушный я сегодня забываю об этом. Приваливаешься к барной стойке спиною, терпеливо следя за тем, каким будет дальше мое восприятие нашего разговора. Да никаким. Сейчас свалю к херам домой, коньяком догоняться, чтоб память начисто отшибло… и, прости, на самом деле именно в этот вечер мне фиолетово, насколько изобретательным ты оказался в своем стремлении снять меня.

Однако млостный туман уже ползет территорией мозга – с соображалкой не очень. Оно находит, как волна. Зажмуриваюсь на мгновенье, блокируя поступление в мозг новой порции разящих грохотом звуков музыки – тишина необходима, как кислород.

– Я следил за тобою время от времени, несколько месяцев. Знал, с кем ты встречаешься, что любишь пить. По каким дням приходишь сюда. А когда не приходил, мне было грустно.

– Ты, типа, мой фанат? – Смех вышел бы заразительным, не будь мой голосок прокуренным и внезапно прерванным хрипотою кашля – в горле саднило. Забираю у тебя из рук коктейль, жадно запиваю дерущую сухость.

– Я люблю тебя.

Чуть не подавился… Что ж, теперь появился повод смеяться до сердечного приступа или снова, на сей раз основательно, с головы до ног залиться слезами. Я не верил подобным признаниям, произнесенным в самое уместное время и от тех, кого я, быть может, действительно любил, так с чего мне первому встречному верить? Не верил и правильно делал – в приподнятом настроении, обезумевший от эйфории обладания или от лихо провернутой аферы (а меня не раз разводили, как лоха) парень может и хочет признаться в любви. Я много раз был любим. Но на то, мать твою, хватало причин – выгода, похоть, влечение… жалость. А с нихрена и будет нихрена, не любовь.

– Если тебе нужны доказательства, ради тебя я бросил свою жену. Как только понял, ты должен принадлежать мне, моя прошлая жизнь и люди, с которыми я делил ее, стали казаться отвратительными! И не делай такое лицо, будто я неприятен тебе. Я знаю, что умею производить впечатление, Алекс. – Предупредил, поставил в известность, а то, мало ли, вылетит из головы какой ты классный востребованный красавчик. Поправка – не гей, мать твою, би. Знавали мы таких. Задушив отчаянный порыв истерического хохота, вернее, снова запивая его твоей мятно-лимонной хренотенью, делаю вывод – не просто псих, псих с комплексами.

– Прости, но сегодня будешь дрочить в одиночестве. Не на того напал. – Слезаю с табурета – неслабо покачивает. Будь я чуточку трезвее, отметил бы – ты таки выше меня. И не только это отметил бы. После ведь, рассматривая тебя спящим, я запомню много чего – и длиннющие ресницы, и фарфоровую кожу, и неправдоподобно широкий разрез глаз. Огромных, как для лица с утонченными чертами, глянцевых глаз, словно вобравших в себя весь искусственный свет ночного города и всю гамму человеческих переживаний, роящихся в мутном полумраке сознаний.

Но сейчас я фигово понимаю что к чему. Моя цель – выйти из бара, найти такси, заехать в ночную лавку, набрать коньяка и выжирать последний пока будет вливаться в рот. И похрен даже то, что утром на работу. А еще этот пистолет – вспоминаю, ощущая тяжесть опасной стали на пояснице – нужно вернуть его. Закрадывается нехорошее предчувствие – обычно тихий мальчик я уже достаточно пофорсил здесь с пушкой.

– Я не шучу, если ты так подумал. Для начала я собираюсь забрать тебя с собою на острова, хочешь, на неделю, хочешь, на месяц…

– Да отвали, блядь… – Отбиваю твою руку, дотронься ты ко мне, возьми под локоть. Я взбешен – когда в голове черти сальсу рубят, а сердце выхаркивает в сосуды вспененную раздражением кровь, нахера лезть со своим неуместным заигрыванием?

– Алекс, я слишком дорожу тобою, чтоб сейчас отпустить. Я не оставлю тебя здесь, так что сегодня или никогда! – Силен, однако, хотя я, в сравнении с тобою, и куда меньше по телосложению, да и на ногах уже стою кое-как. Ты разворачиваешь меня к себе лицом, сжимая за предплечья, эффект неожиданности действует еще с полминуты – я тормоз, и что? Против воли смотрю в твои глаза, пока еще не пытаясь вырваться, может, просто слишком удивлен или, скорее напротив, в глубине души безразличен ко всему происходящему. – Прошу тебя, поехали со мной, и ты не пожалеешь. Я заберу тебя из твоей прошлой жизни туда, где никто не найдет. Тем более, разве ты не чувствуешь ответственности? Я не сдам билет обратно и мне срочно нужно на Сейшелы, и я все это время мечтал взять тебя с собою.

– Хочешь сказать, ты изначально покупал билет… на меня?

Спрашивать-то зачем? Тебе веры нет, ты придурок, которому либо уже никто не дает в этом баре (хотя, если все тебя так детально изучили, как вышло, что я замечаю такого уникума впервые?), а искать другой облом. Либо моя симпотная, сырая от слез физиономия и неадекватный взгляд так пришлись по нраву, что ты на ходу состряпал искусное вранье. С этими отягощающими «люблю» вранье, правда, отдает печальным романтизмом, но я не новичок в этом деле – грусть изобразить, как два пальца...

Киваешь головой, радуясь, что я проявил интерес. Да не верю я ни слову, ни единому, парень!

– Кстати, меня Кевин зовут.

– …Иди сюда, ублюдок! – Какой же гнусавый, надорванный голос у того, кому сломали нос.

Ты смотришь поверх моей головы и выглядишь разочарованным – уголки тонких губ сунутся вниз, брови хмуро сходятся к переносице. Сам не знаю, как умудрился залюбоваться, – когда суров, еще приятнее смотреть. Клайн, мой старый добрый друг Клайн, где-то там, за спиною. Судя по голосам и возне – не один. И он впервые за то время, пока я его знаю, настолько зол на меня. Что ж, если провести параллель с тем, что я впервые разбил его смазливую рожу носком ботинка, не такая это и неожиданность – плохое настроение. Все в жизни когда-то случается впервые.

Пространство – кисель, и потому мои движения через него недостаточно быстры, развернуться успел, уклониться от удара – нет.

– Да я тебе, пидар, сейчас так разукрашу морду, что год на людях не появишься… собственник хуев!

Отчасти пьяный человек – счастливый человек. Обычно наутро, вместе с похмельем и головной болью, выводятся из крови и мелкие детали произошедшего предыдущим вечером. Я вряд ли запомню, как все происходило в точности. Вряд ли смогу восстановить в памяти всю полноту событий, динамику. Ты дерешься с Клайном, вернее, быстро выводишь его из строя. Я отползаю по полу на заднице, считая светлячков, танцующих перед глазами, – Клайн слегка промазал, скула занемевает, но нос, нос, блин, цел. А вот нос моего бывшего моими стараниями – распухшая багровая лепешка, как пить дать хрящ, а то и кость перебиты.

В какой-то миг мне становится жаль Клайна и я, кажется, хотя и не уверен, кричу тебе, чтобы перестал. Перестал что? Перехватывать удары, следующие от двух мудаков, которых Клайн попросил вмешаться? Уклоняться от нацеленной в твой висок бутылки? Или я все же имею в виду это – уходя от рук, что должны были сейчас впечатывать МЕНЯ в кафельную плитку пола, ТЫ, незаинтересованный посторонний, умудряешься дотянуться до окровавленной рожи моего друга, ударом под дых заставляя его, наконец, заткнуться. Очень мило – меня перестали оскорблять.

– Кевин, прошу тебя, не трогай его! – я таки орал это. Плевать, что окраинами пьяного сознания шныряли восторженные мысли «за меня заступился кто-то» и «как он их, блядь, красиво!», – я выглядел крайне обеспокоенным поведением своего нового знакомого.

Завершилось все даже быстрее, чем я мог представить, – из бара нас с тобою «культурно» вышвырнула охрана под затихающие звуки электрогитары со сцены и удивленные взгляды возбужденной выпивкой и танцами, взбудораженной нашим представлением толпы.

На улице оказалось чертовски холодно, а я только заметил, что где-то посеял свой пуховик. Возвращаться, чтобы поискать куртку в кулуарах питейного заведения, желания почему-то не возникало. Более того, с минуты на минуту следовало ожидать появления на пороге внушительных рам – Клайн имел неслабый авторитет среди завсегдатаев бара. Как только жополизы догонят что к чему, бросятся за нами следом.

Ты сплюнул кровь и что-то еще в нее перемазанное (рискую предположить – кусок зуба) на асфальт и элегантно так, будто пыль струсил с костюма, смахнул с губы всю ту же кровь. Достал из кармана пиджака платочек цвета свежевыпавшего, вездесущего снега, промокнул рот, протянул мне и, чтоб меня, улыбнулся.

Кого-то другого в подобной ситуации я бы послал, потому как смешно и абсурдно все это выглядело. Да и носовичек мне твой нахрен не впал – не мне зуб выбили, тебе. Но твои манеры впечатляли, и, отдавая им дань, я не стал материться в тот же миг, а молча сгреб платок, запихнул в задний карман джинсов.

– Отдышись, и поедем. – С самоуверенным выражением лица «все будет пучком, а то и лучше» ты направляешься к стоянке, ничуть не сомневаясь, что я уже иду следом. Настойчивый, однако. Только кому – мне или тебе тут надо перевести дыхание?!

Такой контраст на фоне белого – твой силуэт. У меня не счесть, как много было мужиков, но, боюсь сглазить, с таким я еще не трахался. Диву даюсь – плетусь за тобою благодарным псом. А что, секс, как «спасибо» за уцелевшие ребра, – это чересчур много? А если учитывать, насколько я люблю это дело – спать с красивыми… ммм. Сейчас все почти как надо. Драка в баре, коньяк, которого было принято необходимая норма, – не вырубаюсь, но и соображаю расплывчато – все это привело к тому, что воспоминания отошли на второй план. Самопиляние и саможаление подустали, уснули, возможно. Я инерционно шел за парнем, который если не жизнь мне спас, то здоровье на долгие лета, как пить дать. При всей моей необоснованной влюбленности в Клайна, не могу отрицать очевидное – это жестокая скотина, и человека, ставшего ему врагом, Клайн без раздумий, своими руками или чужими, но покалечит. И с радостью будет это делать. С любовью. В итоге, у меня не было зависти к его жене – натерпится еще.

– Ты хорошо дерешься. Такой… ээ... ловкий.

– Я никогда не дам тебя в обиду.

Так запросто ответил или, скорее, поставил перед фактом, потому как именно сухим, жестким тоном было произнесено. Ну что ж… не давай. Только ночи, Кевин, сколько той ночи осталось, чтобы ты еще раз успел подтвердить свое заверение? Открываешь машину – впечатляющая тачка, но из неприметных, в глаза не бросается. Я запихиваю свое шатающееся тело в салон рядом с водителем, дешево радуясь уже тому, что в авто теплее, – мороз за бортом неслабый. Пистолет (и как я умудрился не посеять его) больно давит в тазовую кость, потому, исполняя номер «мальчик-удав», выгибаю руку, выуживая опостылевшую помеху из-под джемпера. Кладу рядом на сидение – по льготному билету прокатится.

– Замерз? – Замечаешь, как я, поежившись, провожу ладонями по предплечьям, мало соображая, насколько жалким выгляжу – мужики не нытики. Может, некоторые геи и к мужикам себя не относят, и они те еще истерички, но я – нет. Гордо (я уверен, так и смотрелось оно со стороны) распрямляю плечи, напуская на лицо холодный оттенок похуизма, отвечаю, мол, нет, конечно, с чего мне мерзнуть? Машина трогается с места, неспешно выезжая со стоянки клуба так, будто водитель, он же ты, мой личный фанат, даже не замечает несущихся за автомобилем нескольких мордоворотов. Авто плавно набирает скорость и вот уже мчит по одной из центральных улиц вечернего города.

– Тот парень… ну… я с ним какое-то время… ай, забудь. – Я начал было разъяснять, внезапно подумав, что неплохо бы посвятить тебя в детали нашей с Клайном ссоры, но слов подобрать не смог. Как ни скажи, произнесенное грозило выставить меня человеком неуравновешенным, ревнивым и глупым. Школьники – и те умнеют быстро, потому что с раскладом знакомы, в курсе: бисексуалы не заводят длительных отношений с теми, кого трахают, если трахают они парня, а не девушку. Девушки им обеспечивают уют, создают алиби добропорядочного махрового семьянина, детей им рожают. Но парней, такие как Клайн, трахают просто так, зарядка для тела и души.

А я о чем думал? Ясный свет, не в Клайне дело, новость о его женитьбе послужила детонирующей хренью в заведенном механизме самоуничтожения – я ненавидел Чака за то, что он оставил меня когда-то, заведя свою семью. Но долго ли выйдет ненавидеть человека, которого уже нет в живых? Кузена, что наложил на себя руки по одной из версий, какими полна моя голова, испытывая чувство вины за содеянное в свое время с младшим братом. Теперь я мог со спокойной душой ненавидеть Клайна, с ним все было проще, яснее, никакой путаницы в чувствах…

Я смотрю в окно, избегая снова погружаться в воспоминания, но понимая, что этот процесс неизбежен, когда вдруг доходит – мы подъезжаем к моему дому. А я, мать твою, не называл своего адреса. Я и к себе в гости никого звать не собирался!

– Как ты…

– Спросил, где ты живешь у одного общего знакомого. Просто было интересно. – Ты обезоруживающе улыбаешься, но и виновато в то же время, позволяя мне ощутить долю превосходства в ситуации. Как если бы окончательное слово – идем ко мне или не идем – было за мною. Не знаю, блефуешь ли ты или на самом деле оставляешь право выбора – не все ли равно? Людям нравится обманываться не меньше, чем врать самим.

– У меня, знаешь ли, не прибрано… холостяцкая нора.

– Да какая разница. Мы же просто вещи соберем твои и документы, забыл? Рейс… – Озабоченно хмуришься, посмотрев на часы приборной панели. – Уже через час сорок.

Вот это я называю сюрпризом. Кадры недавнего прошлого проматываются в голове, отбирается верный или, во всяком случае, я считаю, что верный.

– Так ты на полном серьезе собрался куда-то лететь? А как же моя работа? Мне завтра на смену заступать. Черт… вот придурок. – Смешно, блин. Я, само собою, премного благодарен тебе, земной поклон от меня со всеми прилагающимися почестями, хвала, блядь, и слава, но сейчас отчаянно не желаю верить в то, что кому-то даны привилегии распоряжаться моей судьбой!

Киваешь. Спокойный, как буддистский монах. Не поверил бы улыбке: выбрей тебя хорошенько, мордочка стала бы смазливой и не внушающей доверия, но глаза – они вроде не врут.

– Ты не умеешь убеждать, нет, парень! И не думай, что если я выпивший, если немного не в себе и если ты заступился за меня в баре, я быстро поведусь на эту сказку, забью на все свои дела, на работу! Ну что улыбаешься? Моя морда такая смешная?!

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (marta buzhe)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 25.05.2011


_________________

 » часть 2

Как и предполагалось (тобою, кретин, не мною, ты же своему спутнику НЕ врач врачу!), всучил «таблеточку от головной боли» – я проспал весь полет. То есть, меня будили, приземлись самолет в Париже (прямых рейсов туда, куда ты меня тащил, нет), но после, едва мы пошли на взлет, я снова предательски быстро уснул. Сон был на удивление глубоким, я проваливался в тишину и теплоту – ни сновидений, а чаще всего в моих буднях это были с охуенным сюжетом кошмары, ни каких-либо неудобств в образе давящего тут и там матраса. Кресло (пусть это были те таинственные пилюли, хрен с тобою) убаюкало меня, как младенца. А сон, долгий, ровный сон, не считая полчаса на пересадку, длящийся десять часов сон, стал своего рода переходом из одного состояния в иное. Раньше я был Алексом-который-хотел-всех-убить. А теперь я был парнем с тем же именем, который хотел убить одного тебя, Кевин. Было ведь за что!

Не считай меня злобным параноиком, но представь каково это – проснуться от того, что кто-то, посмотрим правде в глаза, незнакомый дразняще прикусывает тебе мочку уха, самодовольно шепча: «Наша остановка, Алекс!». А после тебе необходимо разом вспомнить все, что происходило последние двенадцать часов, – и охренеть. Там внизу, в иллюминаторе, океан. Солнце уже поднялось (не опускается же??), растекается золотым, розоватым светом по всей видимой линии водного горизонта.

«Добро пожаловать на Сейшельские острова! Через пару минут наш авиалайнер совершит посадку в аэропорту острова Маэ, самого крупнейшего из островов республики Сейшелы...»

Я, как мне казалось, уже окончательно протрезвел – голова отлично соображает, и страх, вперемешку с гневом, порождают в душе самое естественное – неопределенность. Хочется задушить тебя, как минимум – двинуть по морде. Чувствую себя идиотом, которого закономерно облапошили. Куклой, взятой напрокат. В итоге, мне не раз предлагали составить компанию в путешествиях уебки, считающие, что утащив на край света, смогут помыкать мною. Я всегда был чересчур гордый птиц, чтоб добровольно залетать в золотую клетку. О чем не преминул сообщить тебе, покидай мы самолет. Смеешься, звонко так, мелодично. Рука не поднимается врезать тебе, да и жаль… из-за небритости не сразу замечаю, как распухла у тебя щека, но когда заикаюсь об этом, ты говоришь, что я со своим набирающимся цвета синяком на подбородке выгляжу не краше.

Стоим у выхода из аэропорта, на улице жара, не то слово. Оставайся у меня вчерашняя память, то, может быть, поверил тебе – разводишь руками, пока я стягиваю с себя толстовку, мол, говорил же, там плюс тридцать пять. Не помню! Значит, не факт, что ты предупреждал. Да и я, пусть пьяный был, но не дурак переться в аэропорт в шортах и в майке, когда вокруг снег лежит по колена. После морозного февраля оказаться вот так, заброшенным в вечное лето… я не сердечник, однако в груди появился дискомфорт и тяжесть, дыхание участилось. Ты сам, если на то пошло, излишне накутан для местного климата – джинсы, рубашка, пиджак, на ногах утепленные кроссовки. А тут наверняка все ходят голыми.

Я просто рассматриваю тебя, еще не соображая, как ты можешь воспринять это потребительское проявление любопытства. Мысли безобразничают и никак не хотят становиться стройными рядами, хотя это первое, что мне следует сделать, – обмозговать свое положение\состояние\настроение. Да какие мысли, о чем я, мать твою!? В сознании пусто и настолько тихо, что складывается впечатление, будто кто огромной ложкой выскреб мои мозги и сожрал их.

Я щурюсь от слепящей голубизны над головой, полагая, что первым делом все же необходимо приобрести солнцезащитные очки или порыться в твоем багаже и спереть пару – у таких обласканных жизнью самовлюбленных снобов как минимум несколько пар с собою должно иметься, на смену. Одни от солнца, вторые для рисовки, третьи и четвертые… для рисовки тоже. Ты же только на это и годишься – нахально демонстрировать насколько хорош, одновременно напуская на себя меланхолическую, ленную отрешенность от мира.

Отвешиваешь шутку по поводу моего бледного вида и высказываешь предположение, что будет он, то есть я, еще бледнее, когда над скалою поднимется солнце.

Пока я придумываю для тебя достойный ответ, из японской малолитражки, притормозившей возле нас, выходит смуглый мужчина в легком деловом костюме. Он дружественно пожимает нам обоим руку, о чем-то переговаривается с тобою по-французски, умащивает багаж в авто. Мы вообще недолго ждали, я толком и осмотреться не успел. Да не сходи я с места целый день, вряд ли бы запомнил в деталях пейзаж, открывающийся взгляду. Скалы, поросшие буйной растительностью, отсюда кажущейся невообразимо насыщенных оттенков сине-зеленого, морской волны, малахитового. Выше – небо. Торжественная сияющая бирюза. Заметно, еще немного времени, солнечный диск выкатится из-за скалы, проливая золото на город, на затерянные в сплошной зелени светлые латки строений.

Мы едем авто в сторону океана – ты сказал, нам нужно перебраться катером на один из соседних островов. Что тебе, блядь, на этом не нравится? Прикладываешь к распухшей щеке повязку со странным травяным запахом, извлеченную из аптечки нашего водителя, и при этом не ленишься время от времени самодовольно улыбаться. Что ж, с меня не убудет признаться – ты заинтриговал меня в неменьшей мере, чем рассердил. И этот твой многообещающий и, вместе с тем, усталый взгляд, который замечаю боковым зрением, стоит лишь повернуться к окну, – напрягает. Мне неуютно при одной мысли – здесь и сейчас ты отвечаешь за ситуацию. Нет, я могу обратиться за помощью в посольство\церковь\полицию\интернет кафе, мать твою (тут есть такие заведения?), и при достаточном желании найти возможность вернуться домой.

Но там, в моем родном городе, в спальне на постели забытая пушка. И Клайн сотоварищи, высаживающий двери с единственной мыслью избить меня до потери пульса. О, Клайн и в госпитале появится, однозначно. Он захочет быть там, где буду я, и потому это довольно-таки неплохо, что я здесь, – на Сейшелах он искать уж точно поленится.

А еще там, дома, атмосферой обреченности и пугающего безразличия осталось пожирать пустоту квартиры все мое, все, чем я пропитан и искалечен, – воспоминания.

Мы плывем на небольшом катере, и пока ты, свалив трепаться с нашим провожатым, любезно оставил меня наедине с собою, вяло висну на ограждении. Смотрю на отдаляющийся синевато-сизый абрис острова Маэ, в океанскую пучину за бортом, бескрайнюю и манящую, ловлю разгоряченной кожей лица и рук приятный бриз. Освежает. Если зрение не подводит – я в раю. С условием, что в раю предусмотрена адская жара.

Чак никогда не отпустит мою душу, пока не заманит ее к себе. В итоге, я также сам, как и брат, добровольно уйду. Может, это будет безумие – меня не единожды посещала мысль, что тронулся, начинай я возрождать перед глазами свои самые давние, они же и самые яркие воспоминания. Что-то нашептывало на ухо настырно, мерзко – я сам во всем виноват. Это Я виноват, что брат так поступал, и только моя вина в том, что он, в итоге не справившись с грузом ответственности за свои поступки, наложил на себя руки.

Ночами, в пустоте, погруженной во мрак спальни, когда становилось совершенно невыносимо, я глушил этот несуществующий шепот собственным криком, всегда обращаясь к брату, как если бы это он упрекал меня, как если бы в тот момент он слышал мои вопли. «Прекрати, Чак, прекрати… я ни в чем тебя не виню! Оставь же меня в покое...». Нет подходящего слова, что вобрало бы в себя всю гамму переживаний, – угнетала несправедливость, как ни странно, страх и сучья жалость к самому себе. Если тебе кто-то скажет, что к себе любимому никогда не испытывал жалости, – плюнь в морду. Это составная часть нас – становиться в позицию жертвы. Долгое время мне было больно, больно настолько, что, казалось, я сам – боль. Прошлое, стремясь, должно быть, уравновесить потери, великодушно предлагало убить, и, что ужасно, с течением лет я все меньше и меньше находил в себе силы отвечать ему отказом.

После смерти Чака меня, распавшегося на части и чудом собравшего себя в одно целое, снова и снова бросали те, кем я дорожил, и кто, как я наивно считал, дорожил мною. Безусловно, на фоне самоубийства брата это были уже события второстепенной важности, но я каждый раз воспринимал все, как трагедию личности, наблюдая за развалом самоуважения, разложением веры, гибелью последних надежд. Ты, блядь, сталкер-фанат, если в слежках не сачковал, сейчас скажешь, что я приходил в бар минимум дважды в неделю и что без проблем находил желающих потрахаться, мол, искал забвение в чужих руках. Я именно так и поступал и до сих пор считаю, что это был единственный способ поддерживать контакты с миром, не падать духом, оставаться в рассудке.

Я не настроен общаться с тобою – никак не смирюсь с ролью пассивной игрушки. Угрюмо плетусь следом, буравя твою спину нехорошим взглядом. Мы уже на каком-то охуительно живописном острове, но отчего-то именно в эти минуты меня мало занимает то, где я. С кем я – да.

Мы прибыли в гостиничный комплекс, где номер – отдельно стоящий домик с прилегающей к нему территорией бассейна\пляжа\тропического леса. Но все это и многое другое я пойму потом, а на данный миг понимаю одно – хочу есть и да, отгадал, спать.

Пару минут спускаемся от главного корпуса к океану, затем идем вдоль береговой линии, впереди парнишка креол катит на скрипучей тачке наш багаж. Под ногами мощенная деревом дорога, проложенная параллельно полосе пляжа. По левую сторону гранитные валуны с пробивающейся между камня буйной тропической зеленью. Солнце припекает хорошо, хотя еще ранее утро. Я в своей футболке с длинным рукавом уже румян и неслабо прожарен, хоть на стол подавай. Конечно, давно бы мог снять ее, кто спорит, но вдруг потому и не снял, чтоб это не выглядело так, будто я твоего совета послушался! Заваливаюсь в апартаменты, они же домик-номер, невольно офигевая от роскоши, с которой обставлены две выделенные нам для проживания просторные комнаты, но ничем не выдавая эмоций, – ты же за спиною, на все том же незнакомом мне французском щебечешь с обслугой.

Кровь прилила в лицо и теперь толчками отдает в висках, кожа, кажется, дымится – разыскиваю ванную комнату, уже на инстинктивном уровне мечтая о прохладном душе. Поворот судьбы – еще недавно я видел снег и после мороза согревался в горячей ванне.

– Я принесу тебе одежду, Алекс. – Орешь. Можно подумать, вода бежит с таким шумом, что не расслышу твой голос.

– Положи под дверь.

Ты так и сделал: я вышел из ванной, на деревянной отполированной доске пола – шорты с тенниской. Не мои, твои, должно быть. А мы не брезгливые! Мне с тобою, парень, еще ведь трахаться придется, и не раз – на острова посреди океана на два дня не летят, а прятаться от тебя за валунами да под пальмами я не собираюсь. В итоге, впервые ли заниматься сексом с тем, кто меня бесит?

Разбирательства, действительно ли все так серьезно и я презираю парня, спасшего мне жизнь и притащившего на Сейшелы, разумно откладываю на потом. Натягиваю вещи под возмущенное урчание живота и новые отголоски головной боли – перепил и недоел, как всегда в последнее время.

Что там я собирался дальше делать после осмотра интерьера, прислушивания к почти абсолютной тишине и распознавания носовыми рецепторами тут уж точно совершенно незнакомых запахов, не помню. Твой силуэт вырисовался на ступенях, ведущих на террасу дома раньше, чем я смог что-то решить.

Ты прям нарядный, как на именинах, – белая футболка и такие же бермуды в ярко-синих цветах. Одно напрягает – со светлым оттенком кожи эта, стыдно представить, недельная щетина делает из тебя скорее запущенного парня, чем рокового. Хотя при другом раскладе я бы повелся, еще как.

Нам следует поговорить, даже не смотря на мое нежелание возможного скандала, аргумент зверской усталости и прочейприпрочей ерунды, из которой строятся баррикады отчуждения в сознании. Но сразу за тобою неспешной, плывущей походкой в номер поднимается девушка из обслуги. Креолка, но не темнокожая, возможно, чуть смуглее меня. На барышне сине-серая униформа гостиницы, а на физиономии приветливая, почти натуральная улыбка. Она ставит поднос, накрытый крышкой, на стол у окна и под «бон аппетит» удаляется.

Теперь в комнате пахнет чем-то еще. Не только опьяняющей сыростью океана, экзотическим ароматом цветов в вазах, деревом, из которого вся мебель номера, и солнца, пропитавшего здесь все через огромные окна до пола – пахнет жратвой. Не дожидаясь тебя, умащиваюсь поудобнее на одном из стульев, стоящих около овального массивного стола. Разговор, в итоге, можно и отложить.

Кажется, да нет, не кажется – наблюдаешь за мною, вот-вот готовый произнести что-то, что, по твоему мнению, имеет значимость. Я поднимаю большую сферическую крышку с подноса, втягивая аромат вкусности в самые легкие или еще куда поглубже, в желудок…

– Если считаешь, что от твоего взгляда у меня пропадет аппетит, то считаешь неправильно… – Подвигаю к себе тарелку с ассорти из морепродуктов, украшенным какими-то листиками наподобие базилика и лужицей непонятного розового соуса.

– Ешь, Алекс, прости. – Отмахиваешься от моих слов, от своих слов, непроизнесенных, но от этого не менее весомых. Прям любопытно становится, и когда ты садишься на соседний стул, как я сперва думал, чтобы составить мне компанию, то есть набить желудок райской пищей, не выдерживаю, интересуюсь, что все-таки собирался сказать.

– Я только хотел признаться, что рад удачному стечению обстоятельств. Рад, что ты разбил Клайну морду, а я как бы оказался при деле и помог тебе избежать его праведного гнева. Я до сих пор не верю своему счастью, Алекс. – Такое впечатление, что тебе и еда сейчас в горло не полезет, настолько растерянное выражение лица. Гляди, румянцем покроешься.

– Вот, блядь, счастье привалило! Чудной ты, Кевин. Или просто дурак… – хихикаю, жую и отвечать умудряюсь. Не скажу, что вкус у блюда выше крыши, скорее, странновато приятный, солоноватый и совершенно незнакомый. – Самое подозрительное из твоих слов: ты бросил жену, когда понял, что запал на меня, верно? То есть, ты не гей?

Вопрос одновременно и глупый, и важный – не гей не тащил бы меня сюда, гей не женился бы, с девушками не встречался. Или же речь идет о совершенно новом виде мужика, хотящего другого мужика во вред всем тем женщинам, которых он хотел до этого всю свою сознательную жизнь. Растерявшийся хотелкин, потерявший ориентиры.

– Я спал с другими мужчинами, если ты об этом. – Я был прав, к еде не притрагиваешься, но задумчиво ковыряешься вилкой в куске чего-то океанского, про себя гоняя тяжелые мысли. – Мне ведь следовало понять, что с тобою необходимо будет делать и какой можно ожидать реакции.

Руку на отсеченье, если высшие силы не задумали тебя только для того, чтоб я со смеху помер! С полным ртом хохотать опасно, я прокашливаюсь, тянусь за стаканом со светло-желтой жидкостью, напоминающей сок, а после дегустации за сок и принятой. Запиваю. Твою ж мать, Кевин…

– Не злись, конечно… – Жаль тебя, и я насильно душу повторную волну смеха, проглатываю ее обратно в живот. – Только ты выглядишь полным идиотом сейчас, говоря, будто ради меня впервые спал с мужиком. Но я почему-то верю, что так оно и было. И как тебе, натуральный мой друг, трахать парней?

Криво усмехаешься, качаешь головой, мол, был готов к такой реакции. Только в глазах твоих прищуренных чернично-карих если и не разочарование, то уж по-любому нечто негативное с привкусом любовной горечи. Мне больше не смешно, если тебе категорично нет. Поднимаешься из-за стола, задумчиво рыская взглядом по комнате, – не говори, что сейчас свалишь! А разговор? Я временами язва – в этот миг точно. Порываюсь повторно задать вопрос, и пускай тебе неприятно говорить со мною в таком недружелюбном тоне, мне, блядь, в десятки раз неприятнее принять – поперся за незнакомым чудным красавцем за его счет на острова. Но переспросить так и не успеваю, замираю с поднесенным ко рту стаканом.

– Трахать другого парня? Знаешь, с некоторыми было весьма забавно, Алекс. Все равно, что со шлюхами.

Менее, чем через минуту, ты, прихватив с собою кейс и нацепив на нос темные очки, покидаешь номер, хрен знает куда направляясь – на пляж, в главный корпус гостиницы, топиться в волне океанской… А я сижу и не доедаю, а ведь собирался, и не пью сок, хотя в горле сухо – догоняю и догнать не могу, почему твои слова так зацепили меня? Почему заставили сердце пропустить пару ударов?


Полдня я примитивно слонялся пляжем и окрестностями, посещал главный корпус отеля, где удивительно посвященные в дела своих клиентов добрые люди мне сказали – ты яхтой отправился на Маэ. Я, почему-то жутко расстроенным, снова спустился к пляжу, хотя и собирался вроде отдохнуть с дороги. Смочив ноги в мягкости теплой океанской волны, почти сразу спрятался от солнца под сень высоченных пальм, а затем, бездумно бредя вдоль берега, вдруг обнаружил натянутый между двумя кокосопроизводящими деревьями гамак – тут и прилечь можно было с комфортом.

Глазам еще следовало привыкать и привыкать – окружающая меня красота имела яркие, иногда неправдоподобные цвета. Водная линия горизонта против воли притягивала внимание впечатлительного философа внутри меня – что там, дальше? Сколько необходимо будет плыть, чтобы добраться до ближайшей суши? Я где-то посреди Индийского океана, еще толком не протрезвевший после вчерашнего, с фирменным отпечатком насилия на морде в виде большого синяка и смутными догадками в голове насчет того, что ничего хорошего мне от общения с тобою ожидать не следует.

Сам не заметил, как провалился в дремоту, а когда открыл глаза, обмякший, уязвимо расслабленный после сна, то едва не выпал из гамака на песок. Над головой, в прорехах между пальмовыми ветвями, на черном атласе неба сверкали звезды. Легкий ветер гулял по оголенным участкам кожи, и это было по меньшей мере приятно, почти кайфово, если бы не одно но – где-то чуть поодаль, в нескольких десятках метров, тихим рокотом гудел океан. Волны рассыпались, добегая берега, пожирая песок и отступая, утягивали его за собою. Под эти одновременно пугающие и умиротворяющие звуки легко можно было провалиться обратно в сон – убаюкивало. Но я, прости, струсил оставаться здесь один. Да, блядь, если тебе смешно, не смею препятствовать – смейся, но сейчас я предпочитал общество зазнавшегося извращенца (так иногда называют тех, кто не определился в собственных предпочтениях) гордому одиночеству в гамаке.

Я не менее десяти минут разыскивал дорогу обратно, вернее, как дебил панически пытался вспомнить откуда шел, слева или справа. Пока, наконец, двигаясь в выбранном наугад направлении, не заметил вдалеке между порослью тропических кустов и пальм свет и, без преувеличения, со всех ног не помчался на него, буксуя в песке и матерясь в адрес кого-то несуществующего. Сердце болталось, как подвешенный на резинке мяч, упруго отбивалось от ребер.

Я взбегаю по ступеням на веранду – уже тут света завались, плетенные абажуры фонарей, развешенных у входа, отбрасывают рябые тени на дом. На стекла огромных до пола окон, через которые, как на ладони, видно все, что творится внутри номера. Ты, скрестив ноги, сидишь на кровати спиною ко входу, кажется, говоришь с кем-то по мобильному. Влекомый новой формой любопытства, сдерживаю инстинктивное желание окликнуть тебя, рассказать про то, как уснул на пляже и как напрягло пробуждение под чужими звездами… Тихо подкрадываюсь.

– Я не хочу грубить тебе, но ты не оставляешь выбора. Прошу тебя! Нора… – Вздыхаешь устало, но шумно, надеясь показать кому-то на том конце провода, что пора бы уже заканчивать разговор, если обоим в тягость. – Согласись, я мог бы послать тебя нахрен сейчас и положить трубку, взамен этого выслушиваю твой маразм. Нора… Нора, послушай, – теперь куда громче, наверняка собеседница перебивает тебя и иного выбора нет. – Послушай же, мы давно чужие люди. Нас связывает только Патрик и воспоминания, ни плохие, ни хорошие – просто воспоминания, как у старых знакомых. Я говорю в последний раз, что ни один юрист, ни один долбанный психолог не возьмется доказывать мою неадекватность, основываясь только на том факте, что я решил связать свою судьбу с мужчиной, а потому и денег ты, сокровище мое, больше не отхватишь. Нора…

По всей видимости, Нора первой повесила трубку – ты разочарованно хмыкаешь, устало отбрасываешь телефон на постель и только сейчас ощущаешь мое присутствие, оборачиваешься.

– Я ничего не слышал, Кевин. Меня это не касается! – Пожимаю плечами, отнекиваясь от обвинений в крысином подслушивании. Прохожу в комнату, пораженно пялюсь на циферблат настенных часов. В номере разлит приятный тускло-желтый свет, не раздражает глаза, зато мешает разглядеть в деталях такую вещь, допустим, как тонкость стрелок на часах.

– Я уже собирался идти тебя искать, беглец.

Встаешь с постели, понимающей улыбкой отвечаешь на мои невразумительные жесты в сторону часов. Вот чего постоянно скалиться, глядя на меня?

– Часы верно идут, Алекс. Сейчас всего лишь без четверти девять вечера. На Сейшелах круглый год равноденствие – солнце всходит и заходит примерно в половине седьмого.

А я и верю, почему нет? В итоге, не так это и важно, вечер ли, ночь ли – темно, да и ладно. Плохо воспитанный я мальчик или это ты, ты виноват, что стою и таращусь перед собою.

– Побрился, наконец. – Вывод, не вопрос.

– Так лучше? – Знаешь же, мать твою, что лучше.

Касаешься подбородка тыльной стороной ладони, проверяя мягкость кожи с таким видом, что я ощущаю себя обязанным все перепроверить. Ладонью, пальцами, потом губами. Сглатываю скопившиеся в горле выдохи – задерживать дыхание глупо, по лицу моему заметно, что залюбовался. Высокие, четкие и, в то же время, плавные изгибы скул – с тебя картины писать, на худой конец, в порнухе крупным планом снимать, потому как у парня с такой красивой мордашкой тело просто обязано быть шедевральным.

– Главное, чтоб тебе самому нравилось. – Растягиваю губы в улыбке, не обольстительной, не искренней, не выражающей радость – просто способ скрыть смущение, а оно, будь я проклят, присутствует.

Нет, обманом будет утверждать, что ты выглядел совершенно иначе, чем до этого. Или что я оказался сражен наповал. Просто так совпало – мой ускоренный от быстрого бега пульс, впечатленное, еще немного сонное сознание, таинство минутного наблюдения за тобою и предположения, совершенно лишние – с кем говорил, что она от тебя хочет – сыграли дурную службу. Я не видел, конечно, в этом трагедии, желать красивого парня, но какая-то незримая мелочь, неприятная недосказанность в наших отношениях мешала поддаться минутному порыву.

– Пойдем ужинать в ресторан или в номер закажем? – Ты ответно улыбаешься, и это обыкновенный обмен любезностью – в больших ночных глазах влажным золотом отсвечивает грусть. Ее ничем не скрыть, и я не дурак, веришь, чтобы спутать отчаяние с огоньком страсти, как бы ты не прищуривал глаза, опуская тень таинственности с густой щетки ресниц. Если бы ты предложил мне в этот момент заняться сексом – я бы отказал. Это было бы куда хуже даже самой спонтанной моей связи – пьяного секса с незнакомцем в подворотне. Хуже, потому что тот, кто трахал меня, прижимая к грязной заплесневелой кирпичной стене переулка, и не пытался соврать о своих желаниях, а ты сейчас врешь. Не нужно обольщать того, кого даже не готов заметить за пеленой личных переживаний, связанных с кем-то, оставшимся далеко на материке. Я не подушка для соплей, блядь!

– В ресторан. – Бросаю через плечо, отправляясь в ванную комнату принимать душ. Мне вдруг стало тяжело находиться рядом с тобою, и я питал надежду, в общественном месте, насколько можно назвать таковым ресторанчик отеля на полудиком райском острове, эта скованность послабеет.

Нора… не твоя ли это бывшая, которую ты бросил, мотивируя свой поступок влечением к другому мужику? Она самая. Тогда почему настолько расстроен ее звонком, если уже ровным счетом ничего к этой женщине не испытываешь? Погоди… а разве ты утверждал что-то подобное? Не гей не способен влюбиться в мужчину, Кевин, чтобы ты мне там ни заливал. Зато вполне способен использовать купившегося на сладкие речи доступного парня – чем не способ, новизной ощущений вытеснить свои навязчивые, но уже мешающие тебе чувства к женщине?
_________________

 » часть 3

Я не так сентиментален, как тебе могло показаться, но о первой ночи, проведенной с тобою в одной постели, промолчать не могу. В номере была предусмотрена одна кровать – как ни крути. Уж не знаю, что по этому поводу думали хозяева отеля, или за те деньги, которые они получали от тебя, этим толерантным людям было лень вдаваться в подробности отношений между их клиентами, но в домике с одной кроватью обитало двое мужиков.

Возвратившись из ресторана, ты, раздевшись до трусов, флегматично полез в кровать, а я, выкурив на террасе последнюю имевшуюся в наличии сигарету, запоздало стал осматриваться по сторонам, ища куда бы да на что бы примостить свое драгоценное тело. Ты сказал, что не укусишь, что постель большая и места хватит для двоих. Я ответил как-то грубовато, послал тебя, вроде. Но… уже совсем скоро, задолбавшись переминаться с ноги на ногу, примостился на самом краю, повыше на плечи натягивая простынь. Голова снова была полна мыслями, они роились и множились в черепе, волновали меня и мешали уснуть.

Я сортировал свои воспоминания за вчерашний день и впечатления о дне сегодняшнем, и это был адский труд, чтоб ты хотел знать! Вспоминал Клайна и первую пропущенную рабочую смену в госпитале – вообще-то, три прогула, и меня выкинут нахрен.

Неожиданно осознал, что жутко жалею о произошедшем, – я разбил лицо своему другу. Из-за презрения к тому, кого снова бросили – к себе. Как лузер, угрожая пистолетом, с готовностью доставил боль другому, не имея сил унять собственную. Понятное дело, разбираться с мотивами Клайн теперь не станет, и по моему возвращению домой как минимум вернет должок, сломав мне нос. И не скажу, чтобы я был согласен на такой расклад, но в чем-то своего любовника понимал – все должно заканчиваться справедливо.

За поступки надо отвечать.

А вот после каким-то хреном мои мысли (закономерно!) перекатились к твоей персоне – благо, катиться было недалеко, заведи ладонь за спину, и вот он ты. Отек сошел со щеки, будто и не били тебя вчера. Будто морозного февральского «вчера» и вовсе не было. Настоящее искажалось, словно кто-то посторонний, не с нашей реальности шутник нагло влиял на ход событий. Я слушал бесконечное тиканье часов на стене, неосознанно складывая их в минуты, хотя минуты эти были неправильные, то короткие, то длинные – все ведь делилось на слух. Постельное белье имело легкий запах цветов или этот аромат исходил от букетов, расставленных по номеру, но уже просто лежать, уткнувшись носом в собранный в кулак край простыни, было приятно. Кроме мерного хода часов ничего не нарушало тишину, там, внизу, конечно гудел океан, но с запертой входной дверью и призакрытыми окнами его внушительного рокота не доводилось слышать. Кондиционер, походу, был выключен, но в комнате оставалось сравнительно прохладно.

За ужином я мимоходом поинтересовался у тебя, как прошел день, и ты, удивительно, с готовностью выложил мне обо всем, чем занимался. Так, несущественно – на Сейшелах у тебя зарегистрирована своя «пока еще рентабельная» ювелирная фирма по выращиванию жемчуга и продаже изделий из него (хотя, фактически, главный офис фирмы почему-то располагался в нашем родном городе). Правительство островов, оказывается, очень демократично относилось к подобным вещам, позволяя открывать оффшоры, разрешая неограниченный ввоз и вывоз валюты. Так вот, ты сегодня менял кадровый состав своей фирмы и проверял процесс обработки жемчуга.

Я не ел, Кевин, сидел с открытым ртом, слушая и догадываясь, насколько ты можешь оказаться богат. А далее цепной реакций: тогда как тебя занесло в бар, где я обычно ошивался, – заведение для средней, бедной, но уж никак не зажиточной прослойки населения. Еще каверзнее – как ты, натурал, умудрился увлечься парнем не богатым, блядь, по сравнению с тобою, реально нищим парнем (и ключевое слово тут все-таки «парень»).

Под занавес – что я сейчас здесь делаю?! Да, да… я вышел личиком или все мои обожатели нагло врали, а вместе с ними и зеркала. Но таких задумчивых серо-зеленых глаз полно, а если и не полно, то попадаются, а если попадаются, то не уникальны – а кошельки, вроде тебя, ведь предпочитают все в единичном экземпляре!

Зато у меня отпали подозрения насчет твоей неадекватности – еще как неадекватен! Опять-таки, всему виною твои без- и наличные капиталы (только не трещи, что жемчужный бизнес не дает миллионного дохода!) – богатые все извращенцы!

Видать, мое лицо выглядело бледно и странно – ты посоветовал не напрягаться по пустякам и учесть то, что твой собеседник сам и обо всем рассказывает. А, значит, целиком и полностью доверяет, а, значит, и мне следует поступать также. Ты – безобразие рода мужского, мой одногодка, но с полным немой грусти и детской уязвимости взглядом и с умудренной богатым жизненным опытом улыбкой. Ты, до этого всего лишь бесивший своего нового знакомого, хотя и, признаюсь, в какой-то мере волновавший, теперь сидишь напротив меня, прикидываешься обаятельным интеллектуалом, но, в первую очередь, внушаешь страх. Я был не настолько глуп, чтобы доверять тому, кто, без сомнений, человеческие жизни скупает охапками и такими же охапками перепродает\утилизирует\отбирает.

Тиканье часов собралось в один безостановочный, тянущийся, скачковый звук, а я уже искренне жалел, что не остался спать в гамаке. Да, здесь уютно и тихо, но здесь ты.

– Алекс, что мне следует сказать или сделать, чтобы ты прекратил свой мозготрах сейчас? – не вру, я вздрогнул, окликни ты меня. Прошло уже как минимум пару десятков минут после того, как был погашен свет и все приличные миллионеры собирались отойти ко сну. – Я не настолько кретин причинять боль тому, кто мне на этот день дороже всех на свете.

Ты придвигаешься ко мне, подбирая простынь, просовываешь руку под мою, приобнимая, утыкаясь носом мне в затылок, зарываясь в волосы. Тянешь за собою, насильно оттаскивая от края кровати.

– На этот день? А когда твой запал, желание играться другим мужиком закончится, тогда что? Выбросишь в океан на съеденье акулам? – Черт дернул за язык! Но хотя бы честно – спросил, что крутилось в мыслях. Ответишь – реально прояснишь ситуацию.

Смеешься, и легкая вибрация твоего голоса ненавязчиво, интимно щекочет шею. Еще немного и, казалось, ты коснешься губами моей щеки, попытаешься развернуть к себе лицом. При таком раскладе я знать не знал, что мне делать – трахаться с тобою, будь ты хоть самый богатый на планете, ооочень обаятельный хрен, я сегодня не собирался, и точка.

– Здесь водится лишь один вид акул – китовая, и людей они не едят, а на костлявого тебя, Алекс, вообще ни один хищник не позарится. – А нет, ничего больше не предпринимаешь – только умащиваешься поудобнее, прижимаясь ко мне так, что я спиною чувствую гулкие удары твоего сердца. Тебе чего-то париться? Таким, как ты, из-за таких, как я, нервничать несвойственно. – Да расслабься ты, наконец! От тебя мне, кроме любви, ничего не требуется, а ее, я понимаю, еще добиться нужно.

Я, будто последний псих, искал подвоха в словах, прислушивался к вражескому дыханию, путающемуся в волосах, тягостно и обреченно вздохни ты. Замирал, сожмись твои пальцы чуть сильнее на простыни, ложась на мой живот, – я не верил тебе, этим же ночь не закончится?! Ясный фиг, не в последнюю очередь пробовал все списать на возбуждение – когда я хотел кого-то, бывал чертовски хитер и еще не такое плел! Но судя по тому, что я ощущал с того момента, как ты придвинулся ко мне вплотную, – секс человека, делящего сегодня со мною постель, и правда не волновал. Не вполне правильный ход мыслей, но на долю секунды я успел откопать внутри своего эго нечто, на обиду смахивающее, – у кого угодно встал бы на меня, будь он на твоем месте. Но ты просто жмешься ко мне, как если бы видел в моем лице родственную душу.

– Я хочу вернуться домой, Кевин. Завтра же. Я не клоун, чтобы забавлять тебя… – Мне жутко от прилива в мозг еще не проанализированной опасной эмоции – бессилия. Страшно, что тело не отвергает близость твоего, незаметно расслабляется, поддается на уговоры чужой руки, обнявшей меня, чужих губ, оставивших невесомый поцелуй на затылке – «доверяй мне». – Слышишь?! Эй, ублюдок, не отмораживайся!

– Я люблю тебя, Алекс.

– Кретин… я все равно завтра уеду, понял?

– Угу. Обязательно. – Посмеиваешься, щекоча выдохами кожу за ухом, собственнически притискиваешь к себе, уже одним этим показывая, что фиг куда отпустишь.

Я не могу разгадать твоего плана, но однозначно не верю в эти театральные признания, стоит лишь вспомнить, как тебя задел мой вопрос гей ли ты – что ответил? С мужиком для тебя трахаться, все равно что со шлюхой. Значит, я очередная? Всего-навсего очередная, удостоившаяся чести быть прихваченной за компанию со скучающим кошельком на райские острова.

Но, в любом случае, придуриваешься ты хорошо – я внимаю непривычно нежным прикосновениям, поддаюсь естественной потребности сердца биться ровнее, ощущай оно опеку, готовность защитить меня от всех и вся, исходящую от тебя. Я позорно быстро проваливаюсь в сон, мама далагайа, бессознательно переворачиваясь на спину, отыскивая твою ладонь своей, – так ведь лучше, держаться за руки.


Наутро я был разбужен незнакомой мелодией и еще долго, сонный, не мог понять, откуда она раздается, пока, обшаривая рукою постель, не наткнулся на вибрирующий по простыни телефонный аппарат. Не мой аппарат, чужой. Но, коль звонят, нужно брать трубку. Твой голос пожелал мне доброго утра и попросил дослушать все до конца, как бы сильно ни хотелось отрубить телефон. Я пробормотал нечто, что мой новый знакомый принял за согласие, невольно привставая на постели, меняя положение тела на вертикальное и весь обращаясь в слух.

Прости, необходимо решить финансовые вопросы с одним банком. Снова на Маэ. Когда вернусь еще не знаю, но не позже пяти точно. Да, это спутниковая связь, а у тебя в руках твой новый телефон – звони хоть на северный полюс. Молчишь? Сердишься? Не скучай без меня! Сходи в главный корпус, спроси парня по имени Артур и проси его, о чем хочешь, – полная свобода действий, Алекс. Я люблю тебя.

Вот примерно так звучало обращение главы самоуверенных ублюдков к отдельно взятому идиоту, попавшему под влияние своих собственных страхов и твоего обаяния. Не в то время, не в том месте оказавшемуся рядом с тобою и безвольно позволившему срушить ось его судьбы.

Я завалился обратно на постель, вздыхая. Кто-то божился сегодня же вернуться домой или хотя бы попытаться это сделать. На худой конец, сделать вид, что прилагает все усилия. Я же просто изображал на плоскости кровати пятиконечную, раскинувши руки и ноги в апатичной лени, не зная и не желая знать, как следовало бы поступить в сложившейся ситуации умному человеку. Глядя в глаза правде: я никогда не мог со спокойным сердцем отнести себя к умным людям – чересчур спонтанными и абсурдными, порой заведомо обреченными на провал были мои попытки завязать\сохранить\отстоять отношения. Смышленый парень не стал бы тратить свое время и нервы на того, кто, как он знал, никогда не будет любить его. А на того, у кого и в помине не было мыслей ради любовника оставлять жену и детишек? А на того, кто приходился ему двоюродным братом, кто поменял его мировоззрение и научил тому, чему детей и подавно не учат? Нет, умный бы не стал влюбляться в таких подонков.

Можешь считать, что твое временное увлечение только что созналось в собственном легкомыслии, но мне кажется, всю свою жизнь, не извлекая выводов из личных ошибок, я просто был излишне доверчивым и наивным. Влюбчивым идиотом, который запросто расставался со своим спокойствием, растворявшись в предмете обожания, как сахар в горячем молоке.

Только с некоторых пор все изменилось. Клайн стал последним мужчиной, к которому я испытывал привязанность, от которого, пускай против своей воли, но зависел морально. И ты, мой добрый приятель, мог закатать губу, рассчитывая получить от своей новой игрушечно-развлекательной пассии нечто большее, чем просто секс.

Да – я решил забить на доводы головы и довериться сердцу. Выметая нахрен за двери всю логику, но внимая аритмии, ноющей, слабой боли, возникшей в тот момент, когда я распознал голос в телефоне, как голос, принадлежащий тебе. Нет, я не признавал, что испытываю к тебе что-то, кроме азартного интереса, – или псих, или дурак тратить и время, и деньги на совершенно чужого человека, которого... хм, тебе даже трахнуть прошлой ночью не захотелось.

Вот с подобным пюре из мыслей я начал свой второй день на Сейшелах, с тобою и без тебя.

Следуя твоему совету (ты ведь звонил на протяжении утра еще несколько раз, говорил коротко, по делу, хотя и не так официально, как можно было ожидать), я по радиотелефону заказал себе завтрак в номер. Завтрак принесли в самый неожиданный момент, то есть, когда я уже перестал ждать и надеяться, где-то через сорок минут.

В этот самый момент я как раз перерывал твои шмотки, педантично распределенные по шкафу, планируя найти что-то, что пролило бы хоть немного света на твои тайны, чокнутый миллионер. Или чтобы, на крайний случай, отыскать брюки поприличнее моих – мои, все как одни, оказались непригодными для здешней погоды. А еще сигареты – мои закончились. Ты вообще куришь? Проводил я осмотр в совершенно неподобающем виде – голышом.

Это было не очень удобно, может потому, что впервые. В первый раз всегда бывает немного неловко – я засмущался под женским взглядом. Еду принесла вчерашняя девушка в строгой униформе отеля, по-вчерашнему мило улыбаясь, с фирменным «бон аппетит» опуская поднос на то же место, что и вчера. Я, натягивая первые попавшиеся брюки, стушевавшись, спросил, говорит ли она по-английски? Говорит, ответила девушка, а еще по-креольски, по-испански и немного по-русски. У меня отпало желание расспрашивать красавицу из персонала о чем-либо еще – комплексы недоученного гения, если хочешь. Если хочешь, я, блядь, растерялся просто, понимаешь? Мне тоже может быть стыдно! Девушка удалилась с беспристрастным выражением лица – спорить могу, ей не раз приходилось заставать в номерах обнаженных постояльцев. А я смотрел ей вслед и жалел, что не спросил про сигареты, курить-то, мать твою, еще как хотелось.

Ближе к обеду, раскачавшись, я, как и положено честному туристу, потащился на пляж, но перспектива купаться в одиночестве почему-то совершенно не прельщала, и, немного поплескавшись в океане, уже усталый и измотанный вывалил на берег. Растерянный, заскучавший и злой на тебя и на себя где-то в равной степени – ты притащил меня на другой конец света и уже второй день бросаешь одного. А я не нахожу в себе достаточно смелости признаться, что нуждаюсь в твоем обществе, уже хотя бы поэтому – хочу услышать правду, нахрен я тебе сдался?!

В номере есть телевизор, но просмотр спутникового – последнее, чем мог бы занять себя человек, которого иронией судьбы забросило на райские острова. Я послушно проклацал с сотню телеканалов и вырубил плазму – на пустынном пляже и то веселей было.

Телефон смотрел на меня темным экраном, а я на него – своим немигающим, малахитово-зеленым (ты на это ведь повелся, да?), гипнотизирующим взглядом. Там, в динамике, мог прозвучать твой спокойный, казалось, сведущий во всем, что происходило сегодняшним днем со мною, голос. Всего-то нажать клавишу вызова… разрывая зрительный контакт между мной и телефоном, я со вздохом сую последний в карман брюк, выходя из номера.

Артур – смуглый, крупный, сорокатрехлетний мужчина, без сомнений занимающий в этом отеле какую-то должность, хотя, скорее, негласную (на его одежде не было бейджика, да и одежда на униформу совсем не смахивала) – с готовностью согласился помочь мне, только упомяни я, от чьего имени пришел. Артур поинтересовался, как бы я предпочел провести этот день, и я, не успев подумать как следует, откровенно признался – понятия не имею, чем тут можно заняться.

Дайвинг, экскурсии по безлюдным островам, музеи (пиздец…), шопинг в Виктории (это столица Сейшел, как я лишь тогда узнал), вылазка на остров птиц, на Праслин, на жемчужную ферму. У меня вырвалось, прежде чем голова успела подумать, имею ли право говорить о таком – а ферма эта не Кевину ли принадлежит? Это же он у нас по жемчугу, агась? К превеликому удивлению и одновременно опасению, мой гид знал, чем ты занимаешься, и сразу разуверил меня – твоя фирма частная. И она не на Праслин, на одном из необитаемых островов, в шестидесяти километрах отсюда, где ты арендуешь землю. Офигевая дальше, а все благодаря врожденной способности в ярчайших красках представлять себе то, чего ни разу не видел, но о чем думаю в данный момент, я прошу Артура не рассказывать мне больше ничего, что касалось бы твоего бизнеса.

«Почему?»

Мужчина белозубо улыбается, глядя мне прямо в глаза, как если бы там сейчас четкой текстовой строкой ползли мои мысли.

«Потому что мне не следует знать того, за что потом, мало ли, придется нести ответственность.»

В итоге, перескакивая на самую безопасную, отстраненную тему, наконец, любопытствую, где тут можно найти хорошее, шумное кафе и выпивку – растерявшегося все дороги приведут к алкоголю, ты сомневался? Смешно верить, будто на данный момент жизни спиртное – решение если не всех, то довольно многих моих проблем, нет, конечно! Им, в отличии от кофе и сигарет, я не злоупотребляю, но почему-то сейчас ой как хочется! Улыбка Артура становится мягче, мне кажется, или в ней проскальзывает снисхождение, понимание, черт меня дери?

Жара невыносимая. И это какая-то… влажная, тяжелая жара. Артур говорит, еще денек-другой, привыкну, дышать станет легче (и вообще на меня внезапно снизойдет – как мне подфартило и как здесь, на островах, обалденно). Главное, без фанатизма. Не изматывать себя физическими нагрузками, резкими движениями… не гнать лошадей, не нервничать – Сейшелы любят лень, они располагают к ней. Вот это точно, – соглашался я про себя, инерционно откинувшись на спинку тикового лежака, – яхта шла с довольно приличной скоростью, и океанский бриз, густой и бархатисто-теплый, обдавал кожу рук и лица. Над головою у меня нависал тряпичный, моряцкий, бело-синей расцветки тент. Это, а еще наличие в моей правой руке небольшой бутылочки с охлажденным кофе, а в левой – тлеющей сигареты, несказанно радовало.

Меня везли напиваться, а ты не знал, Кевин? Вот скажи, друг любезный, как бы ты отнесся, допустим, к тому, что, возвратившись в отель «не позже пяти», обнаруживаешь мою пропажу? Ты искал бы меня? Ладно… Артур расскажет, где произвел высадку десантника-одиночки. Поехали доверенные люди, загребли игрушку назад в лапы играющего мальчика (фантазия у меня – дай Бог всем такую!). Но как тебе вариант – задолбавшись прикидываться холодным, лезешь, собираясь меня трахнуть, а я пьян, как вдова на поминках. Хамло посылает тебя, вполне возможно, его даже стошнит на глазах у впечатлительного брезгливого миллионера! Ни бэ, ни мэ, в любом случае. Тебе не понравится наш первый раз, Кевин, гарантирую!

На Маэ оживленно. Что ни говори, а все мы существа социальные, и к толпе в процессе жизни у нас вырабатывается привыкание, и начинается наркоманская ломка, окажись мы вдруг оторваны от группы. Я и до этого знал, что зависим от людей, иначе какого хрена приперался бы в бар, ища если не партнера на ночь, то собеседника? Доставшемуся мне наивной жертвой добровольному слушателю-альтруисту в такие дни не везло – у него на ушах сидел врач, сам в жизни ни разу не раскошелившийся на посещение психолога. В худшем из случаев, не найдись для моей задницы симпатичного приключения, а для излияния раненной души – трибуны, я просто курил и выпивал за вечер дохренища кофе, довольствуясь этим: в баре людно, болтовня, смех, ругань. Шумно. Жизнь. Класс!

Догадываюсь, почему мой странный спонсор выбрал гостиницу в уединенном месте – чтобы мне не на кого было глянуть, болтайся ты где-то по своим бизнес делам, оставив своего зависимого приятеля в одиночестве. Ты не учел мелочи: в моем понимании «полная свобода действий» – это также и полная свобода перемещения. Артур даже не пытался возразить мне, скажи я, что хочу туда, где веселье, где народу толпа и выпивка рекой. Артур хороший мужик, Кевин, не знаю, где ты его взял и сколько ему платишь, но он ценный помощник, и раз ты сказал исполнять мои прихоти – исполняет. Ты только наверное не предполагал, что я попрусь назад на Маэ, а Артур, вероятно, еще не докладывал тебе, куда меня везет.

Какая, в конечном счете, разница, что ты подумаешь по такому поводу? Я делал до этого дня и буду делать дальше – исключительно то, что мне хочется.

В порту тьма тьмущая лодок и катеров – как вышло, что вчера мы отплывали с полупустого берега? Или это был другой причал? Не помню. Артур уточняет, с какой аудиторией и где, в помещении или на улице, я хочу пьянствовать. Вот так просто, родным моим английским и спрашивает – с кем напиваться будешь? Суть вопроса ясна – есть места для туристов, есть для коренных жителей. Я еще не настолько погряз в эгоизме, чтобы навязывать креолам общество морально испорченного себя. У них, блядь, тут геи хоть как вид существуют? Нееет, мне ближе материковые страсти – искушенные суетой большого мира кислые рожи туристов здесь, на окраине географии, друг другу почти родня.

Бар «осьминог». На пляже. Заведение, как и сам пляж, относится к гостинице, названия которой я, хоть убей, не запомнил бы, даже выучи французский. Я и название бара очень скоро забуду – коктейли, адская жара, как наемники со стажем, сделали свое дело быстро и чисто. Меня развезло, я потерял счет времени, и, в итоге, вываливаясь из-за плетенного столика и отправляясь на поиски туалета, вдруг понял, что уже темнеет.

В голове стучали барабаны – неа, это были не только отзвуки музыки, орущей из мощных динамиков пляжной дискотеки. Это давление лупило в виски – кокосовая водка плохо мешалась в желудке с другими коктейлями, которые я, понятное дело, пил впервые, а некоторые зарекся – в последний раз. Артур ведь давал совет – не мешать местное вино с… а, кстати, куда мой гид запропастился?

Береговая линия сверкала огнями, что казались все четче по мере опадания на землю вечера. Я стоял, прислонившись спиною к стволу какого-то широколистного высоченного дерева, перебирая пальцами ног шелковистый песок и с неопределенным набором эмоций следя за угасанием заката. К сожалению, сегодня я оказался чересчур пьян, чтобы по достоинству оценить все прелести этого зрелища. Закат я, кстати, пропустил и вчера, потому как позорно уснул в гамаке. Хреново – где-то потерял шлепанцы (наверное, когда ходил ополаскивать ноги в океане, желая освежиться) и напрочь забыл, что мне говорил Артур помимо «я должен ненадолго отлучиться по делам».

Но среди дерьма растерянности и частичной амнезии проскакивали и хорошие моменты – я успешно, то есть вовремя, отлил под пальмой и внезапно вспомнил, что за столиком сижу не один. Мне неожиданно захотелось продолжить разговор с тем парнишкой, хотя о чем он был, разговор этот, и как, собственно, парнишка выглядит (косящие серо-голубые глаза – на этом все!) сознание не давало ни единой подсказки.

В пляжном баре народу было валом, и если зрение меня не подводило, с приходом темноты все прибавлялось. Местные жители, в основном молоденькие, стройные и не совсем шоколадки в цветастых парео и с неизменной шикарной белозубой улыбкой, колоритно разбавляли общество бледных суетливых туристов. И если представители коренного населения, выпивая, смеясь или даже самозабвенно отдаваясь танцу, выглядели спокойными и расслабленными, то заброшенные на острова на недельку-другую европейцы и американцы смахивали на низкопробных актеров. Возможно, не догоняя этого, отдыхающие вели себя манерно и, тем самым, глупо – показательно громко смеясь, щедро жестикулируя руками и безостановочно, если не головою вертя по сторонам, то стреляя глазами. «Кто-нибудь здесь повелся на меня?». Причем, произвести впечатление приезжие хотели по большей части на других отдыхающих. Балаган на выезде.

Паренек, которого я угощал коктейлями, а потом он ими меня, а потом снова я его, и так до частичной потери контроля над ситуацией обоими, был, вроде, из Бельгии. Вроде. Кому сегодня нужны детали?

Твой образ настырно мелькал где-то на задних рядах моего задымленного парами спиртного сознания. Я не собирался думать о тебе, Кевин, убирался бы нахрен из головы…

Помню, как заходил в номер, не помню самого пути – ною, что душно, и участливые руки моего нового друга тут же перебирают кнопками пульта, настраивая кондиционер. Губы молодого бельгийца находят мои, что-то непонятное лепечут, высыпая вместе с дыханием фразы то ли на нидерландском, то ли на французском. Сказал бы, что языковой барьер затрахал, но как раз в эти мгновенья мне плевать – пусть хоть народные песни поет, хоть стихи декламирует.

Мозги туго набиты ватой, объектив настоящего расфокусированный, мир дал крен, как будто я на палубе корабля и начинается шторм. Скоро и смотреть отпадет потребность, чувствовать – единственное, чего жажду. Но взгляд все же ловит отдельные картинки, образы, кадры, из которых после невольно сложу цельный сюжет. Интерьер номера – обои из рогожки, паутина занавесок, экзотический букет на столе. Но куда уж там – многим ярче воспринимается малознакомое лицо молодого мужчины с глубокими серо-голубыми глазами, что чуть косят (пусть фокус и не всегда получается) и сейчас блестят нездоровым, голодным светом; выгоревшая длинная пшенично-рыжая челка нелепо надает на лоб, и парень сдувает ее порывом выдоха.

«Лукас... зови меня Лукас!»

Да похуй. Я никак его звать не буду.

Бельгиец стаскивает с меня футболку, и я матерюсь – едва мне мочку уха не оторвал, когда сережка за воротник зацепилась. Движения спонтанны и поспешны. Таким темпом утопающие, нашедшие в себе остатки сил и новое вдохновение жить, гребут до берега. Так котята бросаются к миске с молоком – слепо и жадно, повинуясь первому и главному инстинкту. Только у меня он, инстинкт, один – сделать все, чтобы стать глухим к голосам прошлого. По крайней мере, сейчас я хочу только этого. Чак и все, что связано с ним, должен оставаться там, где ему и место, – далеко позади, в неосвещаемом эмоциями подвале памяти. На самом ее дне.

Лукас нетерпеливо, бегло целует меня – хотя кое-где, уже понимаю, останутся засосы. Движется по шее вниз, добравшись сосков, размашисто, шершаво лижет их, и я отчего-то начинаю смеяться – собачьи повадки, чтоб меня!

«Зачем?»

Спрашиваю парня, сжимая за плечи так, чтоб обратить на себя его рассеянное внимание.

«???»

«Зачем прелюдия, просто трахни меня, а?»

Люблю конкретику, когда дело касается личных предпочтений, и потому как предпочтения всегда разные, пытаюсь настоять на том, чего именно хочу в эти минуты. А хочу я, да, отгадал, секса, быстрого, даже грубого, уже слегка расстроившись, – как мне сразу и показалось, соплежуй Лукас в роли брутального мачо радужных перспектив не сулит.

Как и каждый раз, поначалу немного больно, пусть боль и воспринимается мною неотъемлемой частью процесса, пусть я даже нахожу в ней некий извращенный кайф – об этом никому и никогда не разболтаю. В кармане звонит телефон. Поздновато, но я понимаю и принимаю этот факт. А брюки мои (читай: твои) уже давно не на мне – валяются на полу в каком-то метре от нас с бельгийцем. Вообще-то мне похуй, что ты разыскиваешь меня! (Кроме тебя и Артура, некому). И звонишь ты, мать твою, не вовремя, а, точнее, в самый неподходящий момент из всех возможных. Любой, имеющий хоть каплю самоуважения человек, забил бы на необходимость принять вызов, начинай проникать в него член малознакомого субъекта, которому он ни то, что довериться не может – примитивно объяснить, чего от него требует партнер. Короче, трепаться с тобою последнее, на что я бы посчитал нужным отвлечься!

Тогда какого хрена я сейчас выползаю из-под парня, тянусь к неряшливой груде футболкобрюк и рыскаю в вывернутых штанинах, путая их с карманом, ища и какое-то время не находя трезвонящий аппарат. Лукас сетует, что нам помешали, предлагает отложить телефонный разговор на потом, так как это нечестно – прерывать его, распаленного и настроившегося на одну волну со мною. Он пиздец настойчивый – неожиданно осмелев, хватает меня за плечо, разворачивая, притягивая обратно к себе.

Вот таких заскоков я не любил, притом что отправляясь трахаться с первым встречным в его номер, должен был предположить – меня могут не спрашивать что да как. Могут заставлять, а мне только и останется, что на местности да по ситуации ориентироваться.

Абсурдно все вышло. Я верное подобрал слово, именно абсурдно. Парень, которого я еще минуту назад хотел, казалось, делает все, чтобы сквозь толщу алкогольного опьянения вытащить из моего сознания сильнейшее чувство раздражения к нему, агрессию. И, напротив, ты, мой странный приятель, кого я по неизвестной логике не то, чтобы ненавижу, но недопонимаю, а за идиотизм и спонтанность решений осуждаю – второй раз в жизни становишься человеком, которого я готов благодарить за помощь.

Хорошо, что в мозгу запечатлелись цифры, украшающие двери номера. «Я в двести первом, Кевин!» – ору в выбитый Лукасом из моей руки телефон, будто от того, услышишь ли ты меня, зависит моя жизнь. Не скажу, что когда-либо дорожил ею, но черт меня подери, страх нам свойственен, естественен – и я с готовностью отдаюсь ему. Гораздо сложнее уложить в рамки доступного к пониманию – почему я так остро, как опасность, воспринял грубую назойливость бельгийца именно в тот миг, когда услышал, что ты где-то поблизости? Не будь я пьян, то любопытно, стал бы связывать между собою новость о твоем появлении у «осьминога» и собственную панику в руках мужика, что пятью минутами ранее уже был во мне, и секс с которым вроде ничего плохого не сулил…

Я гуманнейшее существо рода человеческого, но Лукас заслуживает, чтобы ему разбили морду, – хочу сделать это! Как-никак, я уже взвинчен и зол – сильнее меня бельгийский подонок! А кто сильнее, тот и сверху. Ты вваливаешься в номер и, не успевая, а, может, не желая разобраться в деталях, порываешься воплотить в жизнь мою идею. Лишь обслуга гостиницы и мудрый Артур препятствуют тебе поднять руку на парня, под которым барахтается твое проблемное увлечение.

Я и не в таких видах представал перед незнакомыми людьми, тем более в пьяном мозгу стыд топится быстро, но это же ты, мать твою… Это ТЫ сейчас смотришь на меня. Хреново запомню детали недолгого, не очень приятного разговора, состоявшегося после в двести первом номере. Но твой пугающий, потемневший от смеси негативного взгляд оставлю себе навсегда.

Черт побери, почему я каждый раз плыву на другом катере? Сколько их у тебя? Или какой из катеров принадлежит тебе, не все же твои, верно?

«Яхта. Сейчас мы на яхте.»

Поправляешь ты меня, начни я лепетать что-то наподобие вышеизложенного. Сидишь на корточках, а я на тиковом лежаке, и протяни руку достал бы до тебя. Но причины прикасаться к тебе нет. Может, есть желание, но нет причины. Чувствую себя нашкодившим ребенком, и это мне явно не нравится. Чувствую благодарность за то, что ты помог избежать неприятных моментов, притом что башкою догоняю – не зазвони в кармане брюк телефон, у Лукаса не нашлось бы повода применять ко мне насилие.

Подытожим: чувствую себя болваном. Уставшим, сонным, еще немного злым, но позорно счастливым болваном.

Готов спорить, с этой точки земного шара видны другие созвездия. Их так много и они так ярки, что это захватывает! Нетрезвость способствует углублению веры – реальность смежна в эти мгновенья со сказкой. В воздухе разлита вечерняя свежесть, после ухода солнечного диска за водный горизонт океан дышит ею. Я поддаюсь порыву и делаю необдуманный шаг.

– Кевин, ты не хочешь поговорить со мною? – Встаю с лежака всего лишь затем, чтоб приблизиться к тебе и, наклонившись, заглянуть в лицо. А ноги, мать моя женщина, все еще босы – шлеп-шлеп по реечному покрытию…

Еще шатает, в коленях гудит, и могу представить, как от меня несет спиртным. О чем я там собирался заводить с тобою беседу, хрен его знает, но порыв был искренним и чем-то из ряда вон выходящим – первым проявлял инициативу в общении.

– Хочу, но не сейчас. – Отрезал ты, поднимаясь на ноги, решительно снимая тяжесть моей ладони со своего плеча. – Мы обо всем поговорим утром, Алекс.

Уходишь в каюту, мне только кажется, что расстроенный и едва сдерживающий желание послать меня куда подальше? Просто показалось, ведь? Я падаю обратно на лежак, на оставшиеся десять-пятнадцать минут пути океаном углубляясь в самопиляние и самоанализ. Но, как и каждый одержимый навязчивой идеей выпивший человек, далеко от себя не отпускаю мысль – должен все выяснить. Сегодня же.
_________________

 » часть 4

– Кевин… сегодня!

– Сладких снов, Алекс. – Игнорируешь меня, блядь? Переворачиваешься на бок, натягиваешь простынь повыше, показывая, что наш разговор не состоится.

– Кевин, я требую, чтобы ты мне все рассказал, и немедленно!

Молчишь. Я (в одних трусах, потому как жарко и здесь все свои) стою коленями на постели, выжидающе пялюсь на твою спину. Ложиться даже не собираюсь – прохладный душ и чистка зубов немного привели в норму и тело, и сознание. Соображаю куда лучше, хотя ослиное упрямство демонстрирует – все еще неадекватен.

– Ублюдок… я кто тебе, чихухуа, блядь, собачонка, чтоб таскать меня за собою? А ну повернулся сюда и выложил мне все про то, как следил за мною! Нахуй устроил эту западню и повез на Сейшелы!? – Ай, как это на меня похоже! Про такую сторону Алекса ты, наверное, и слыхом не слыхал? Несколькими рывками стягиваю с тебя простынь с таким видом, словно полон решимости избить тебя сейчас за один отказ от диалога.

– Алекс… я не намерен объяснять что-либо пьяному тебе. Утром обо всем и поговорим, идет? – Образец терпения и спокойствия, переворачиваясь на спину, тянешься за отобранной простыней. Но вот у меня, у меня нервы не в красную армию, снова высмыкиваю ткань из твоих пальцев, еще немного и готовый заехать тебе по лицу за эту деланную маску усталого пофигизма. За снисходительную, прощающую улыбку и выдающий тебя с потрохами угрожающе тяжелый взгляд из-под ресниц. Я на верном пути – ты взбешен и лишь прикидываешься безразличным. А я не настолько отмороженный спать в одной постели с тем, кто меня тихо презирает, но не высказывает это лишь потому, что портить себе на ночь настроение не хочет.

– Сначала пиздишь, что я тебе нравлюсь, а теперь как с дерьмом обращаешься?!

По прошествии какого-то времени я услышу от тебя отдельную историю – каким ты видел меня в те минуты. Я произвел на тебя неизгладимое впечатление – распатланный, с ненормальным горящим зеленым взглядом и поджатыми от ярости и обиды губами. Знал бы я, что думает тогда парень, на которого я собирался обрушить всю свою неоправданную злость…

– Подгони мне теперь деньги на обратный билет, утром я сваливаю отсюда!

– Алекс, хватит! – Таковой была твоя последняя попытка остановить себя и, конечно, меня. Но мало нетрезвых – сообразительные. Я прощелкал свой шанс закончить войну миром.

– Верно, хватит! Пошел ты нахер, богатый шизофреник! Завез меня на край света и бросаешь на целый день, как вещь, как тряпку, как домашнее животное! Потом являешься, спаситель, заступник, мать твою… не надо было, Кевин! Я хотел трахаться с бельгийцем, меня от меня не надо было защищать!

Кто бы сомневался… ты, мало того, крепче телосложением, сильнее физически, так еще и куда более ловкий. Не проходит и пары секунд, я лежу на лопатках, вмятый в плоскость постели. Эффект неожиданности и резкость падения вырвали из груди то ли выдох, то ли вскрик.

– А с чего ты взял, что я защищал тебя? Почему бы не прикинуть, что я тебе, Алекс, хотел врезать, а не тому кретину? Ревность – знаешь вообще что это за хуйня такая?! – Хотел бы соврать, что испугался тебя, но, верно, это оказалось бы ложью. Меня однозначно бесило твое превосходство – так запросто повалил меня, не прилагая и толики усилий. Я опешил, не представляя чего мне ожидать далее, только это был вовсе не страх, не думаю. – Так, говоришь, трахаться хотел?

Выходит, в этот момент ты уже даже не прикасаешься ко мне, не держишь руками – разжал захват пальцев, едва бросил на матрас. Но пофиг – и без того воздействуешь на сознание, особо впечатлительное, уязвимое сейчас. Твой взгляд жалит кожу, под ним становится неуютно и жарко. Смотрю на тебя снизу вверх – с такого ракурса ты еще внушительнее. Высокий, чудовищно привлекательный и не по годам серьезный – у меня никогда не выходило выглядеть настолько собранным, завидно авторитетным. Сглатываю – дышать тяжело, а говорить вообще напряг. Я жалею, веришь, жалею, что пристебался к тебе с требованием немедленно рассказать обо всем. Хуй с ним, до утра не мог подождать? Пьянь, блядь...

– Хотел. Тебе не понять.

– Почему же нет? Я отлично понимаю тебя – привычка берет свое… – Насмехаешься? На губах замирает ухмылка, колючая и, одновременно, прошитая грустью. Будто тебе и ненавистно, и обидно сейчас говорить со мною о моем прошлом.

– Тебя, ублюдок, совершенно не должно трогать, как я, с кем и когда сплю! Мы чужие люди друг другу, Кевин, ты хоть догоняешь?!

Будешь смеяться? Ну, чего скалишься так, что видна ровная белоснежная полоска зубов – я не юморист и не клоун, и развеселить тебя за цель не ставил! Не сразу понимаю, что наклоняешься ко мне, скользя рукой выше головы, под подушку…

– Да я не осуждаю тебя, просто констатирую – ты готов давать каждому симпатичному козлу.

Черт, а ты прав, да… но почему-то слышать подобное от тебя как минимум неприятно. Я не обидчивая девочка и, чего греха таить, далеко не святой, но, блядь, вопреки словам ты таки осуждаешь. Осуждение в глазах, в голосе, что звучит с вызовом, в переливах грудного злобного смеха. Я хочу плюнуть тебе в лицо, но в положении лежа – херовая мысль.

– Не каждому, Кевин! Тебе, козлу, никогда не дам. – С близи твои глаза огромны – в них реально провалиться, как в бездонную черную дыру, и единственное, что удерживает на месте, – ты надо мною, я снизу. Гравитация, мать твою…

– А мне секс со шлюхой и не нужен… – Въебал бы тебе, еще пара секунд, клянусь бы, въебал. Летел бы ты с постели белым лебедем – и силы б нашлись для рывка подорваться на ноги, и подходящие эмоции возмущения и ненависти. Шлюха – это когда за деньги, а если сексом глушишь боль, травишь им собственную память, напоминаешь себе, что продолжаешь существовать, – то самолечение! Но ты прерываешь меня, начни я что-то говорить, возвращаешь назад на горизонталь постели, порывайся я подняться, вырвать руку из захвата твоей. – Мне нужен секс с парнем, которого я люблю, и который хотя бы попытается поверить в мою искренность…

Дуришь мне мозги, блядь! Дуришь… губы мягкие, и поцелуй ненавязчивый. Это реально сбивает с толку – мог ожидать чего угодно, нерешительности только не ожидал. Я не готов процедить происходящее через сито пробитого спиртным сознания. Я пойман и обезоружен – поддаюсь, позорно размякаю, неспешно води ты сухими пальцами руки по щеке, оставляй на губах отпечатки своих – нежных и чувственных. Одно твое дыхание возбуждает, против воли внимаю порывистым коротким выдохам, ложащимся на лицо.

– Я знаю о тебе почти все, Алекс. Знаю, как ты жил. С кем жил… Как был привязан к ублюдку, который в итоге оставил тебя совсем одного. Ранимого. Разбитого… – Трогательно, черт бы меня побрал, – еще ниже наклоняясь, касаешься скулы кончиком носа, дразняще водишь по коже, щекоча дыханием. Твои волосы пахнут кокосовым шампунем и, по-моему, еще какой-то травяной хренью, мой островной бизнесмен. Против желания вынужден реагировать на опасную близость – в конечностях возникает танец мелкой дрожи. Хуже некуда – я никуда не уйду теперь отсюда и уж точно не усну, пока ты меня не трахнешь. Природа, чтоб ее…

– Не ври… кто рассказал тебе? Я никому особо не распространялся про свою жизнь. – Ерунда, что там пульсом бьется в шее и от пальцев ног поднимается к паху – ты так просто меня не получишь, самоуверенный кретин!

– Это… нет, сейчас не имеет значения. – Ты готов был признаться во всех грехах, да осекся. А я, идиот, еще тогда мог заподозрить неладное – только несколько человек на свете были посвящены в подробности моей жизни. Назови ты имя, Кевин, назови ты имя этой женщины – не могу представить, чем бы завершилась ночь. Наверняка я бы заявил, что не намерен далее оставаться с тобою под одной крышей, коль тебе приходилось лично общаться с человеком, который мне ненавистен, более того – после обсуждения с этой сукой моей скромной персоны. Но ты в тот раз посчитал умным смолчать. И память моя, а в ней высотою до неба ворохи боли и стыда, остались нетронутыми. Сознание притравилось яркостью последних событий. Я и догадаться не мог, что ты знал про нас с Чаком. Что с самого начала знал.

– Кевин, мы будем трахаться?.. – это и не вопрос был – озвучивание мыслей. Не беря в расчет того, что твои прикосновения на данную минуту мне были офигенно приятны, в радость, так сказать, я ведь изначально знал, чем закончится наш вояж на острова. Точнее, чем закончится для нас один из дней под крышей общего гостиничного номера и, возможно, с чего начнется день следующий и следующий, и следующий... С этого и следовало начинать – секс. Страсть сближает, имеет чудодейственную силу за считанные часы разрешать конфликты и находить компромисс там, где, по сути, его и быть не может. Все рано или поздно если не сводится к сексу, то печально заканчивается. И даже то, что печально заканчивается, как, впрочем, и то, что заканчивается прекрасно, когда-то раньше сводилось к простому плотскому развлечению. Нехитрая философия моей тонкой души.

– Нет, не будем.

Что еще за нахрен?! Опускаешься губами мне на шею, скорее разбрасывая кожей влажные, едва ощутимые выдохи, чем взаправду целуя.

– Ты пока ничего ко мне не испытываешь.

Могу спорить! Как это ничего? Или ты, придурок, всего лишь таким образом себе цену набиваешь, или совсем потерял чувствительность? Как руки-то мои дрожат, видишь? Хотя откуда можешь знать, я же не касаюсь тебя, нелепо держусь за простынь, за кровать, чтоб ненароком в объятия твои не свалиться. А там, где опаляешь дыханием, разве твоим губам не заметна ускоренная пульсация крови в артериях под тонкой материей кожи? Я еще пару минут назад отметил, что если не являешься окончательным импотентом, обратишь внимание – возбужден от близости твоего тела. По-дурацки напряжен и почему-то сам себя трусливо обездвижил – лежу под тобою, замерев, почти не шевелясь и понятия не имея, с какой стати так себя веду. Нервничаю, что ли?

– Моим любовникам обычно хватало аргумента, который сейчас давит тебе в бедро, Кевин. Вот это я и испытываю. Понятно?

Неприятно думать, что ты имеешь на мой разум настолько мощное влияние – даже голосом я заговорил другим, притихшим и низким, несвойственным обычному каждодневному мне. Так быстро изменилась атмосфера между нами: пять минут назад мне казалось, я собирался драться с тобою или, на худой конец, скандалить, высказать все, что накопилось за двое суток и дозрело в хмельной голове.

Теперь я понимаю, что это был гнев на твое безразличие, и только. Что, в принципе, я хочу тебя еще с того момента, когда нас вышвырнули из бара, и ты заботливо протянул мне платочек, перед этим обыденно вытирая им кровь со своей улыбающейся небритой физиономии. Вмешавшийся в наши с Клайном разборки, безрассудно бросившийся защищать меня, – ты был очарователен и совершенно не похож на всех тех мужчин, которые мне встречались по жизни.

Но моя память быстро поставила мне подножку – я заново и заново мыслями возвращался к образу своего брата. Казалось, Чак имеет возможность отругать меня со своей темной, ирреальной половины вселенной за то, что делаю и что думаю сделать. Кевин, я погряз в воспоминаниях и вряд ли выберусь когда-нибудь оттуда. Возможно, я даже добровольно захочу остаться в них, предпочитая еще одно погребение иллюзий новому роману.

Однако есть ли смысл скрывать – ты, при всем своем сволочизме и долбанной игре в высокопарное «люблю», влечешь меня, как солнечный луч слабое растение, теплолюбивое, но уже адаптировавшееся расти в тени. Пусть я не готов выразить это подходящей фразой, но выдаю собою – реакцией тела и сердца на твое присутствие. Я будто парализован, предпочитаю не производить никаких движений – за все происходящее нести ответственность будешь ты один. Пульс, напротив, ускорен, как и должно быть у кофемана со стажем, но в придачу если бы этот кофеман завершил минуту назад стометровку на время. Положил бы голову мне на грудь, ощутил бы, как все пляшет внутри.

Удивил самого себя – воспринял всерьез парня, которого знаю всего двое суток. И будь я проклят, если все дело только в том, что у меня встал на тебя! Хотя, конечно, я сам предпочитаю все списать на сексуальный голод – так правдоподобнее. Так проще. Ты ведь видишь меня таким, каким хочешь видеть, каким запомнил, каким я приглянулся тебе, скучающий извращенец. Шлюхой из бара с потерянным, опустошенным безмолвной грустью малахитово-серебристым взглядом, с неизменной тлеющей сигаретой между тонкими пальцами и чашкой двойного черного кофе перед собою на стойке. Таким можно увлечься, я-то свою уникальность знаю. Только оставаться надолго с таким, как я, – проблемно и абсолютно бесперспективно.

Именно по этой причине сегодня я объясню нелепую тягу к тебе примитивным желанием: считай, что мне похрен, кто – Лукас, Кевин… хочется, чтобы меня поимели, и все. А фальшивые свои признания засунь себе в одно место, приятель, – мне слишком часто трепались о любви люди, ни сном, ни духом не знающие, что это такое. Любовь – красивая удобная абстракция для самодуров.

– Более чем понятно… – Умный парень. Не споришь больше с тем, кому у тебя почти вышло проехаться по ушам – богатый натурал влюбился в проблемного гея. Хорошо врешь, еще пару дней в таком ритме ревнивых ссор\разъездов\признаний, и я всерьез огорчусь – могу привязаться к тебе не на шутку. – Более чем понятно, Алекс. Алекс… черт побери.

Все еще не верю, что ты готов сделать что-то подобное, – глотая его вместе с кислородом, повторяешь мое имя, спускаешься ниже, стаскиваешь резинку трусов на бедра. Заметно, что нервно, далеко не как парень, который привык проделывать подобное постоянно, касаешься меня руками. Ты неловок – напряжен, пальцы плохо слушаются хозяина, и дрожь заметна, как ни стараешься скрыть ее. Привстаю на локте, чтоб получше рассмотреть твое насупленное выражение лица.

– Что-то ты растерялся совсем… может, лучше я тебе? – Убить бы меня за это хихиканье. Ты бы убил, вижу по взгляду. Зрачков в твоих кофейно-ночных глазах почти не различить – они до предела расширились при мягком тусклом освещении номера. Но темная пропасть взгляда неоднородна – там, на самом дне, глубоко плещется жидкое пламя чего-то нехорошего. У меня есть только два варианта ответа, и любой из них в сложившейся ситуации пугает – с такой откровенной страстью смотрят либо на того, кого ненавидят, либо на недосягаемый объект желаний.

– Заглохни. В твоей опытности я как раз и не сомневаюсь…

А вот я – полный дилетант, – собирался, наверное, закончить ты, но не стал, потому как нашел себе другое занятие. Я невольно задержал дыхание, обхвати ты меня губами и начни неспешно, осторожно, можно было подумать, даже сосредоточенно погружать член в свой рот. Я уставился на темно-русую макушку – в густые, скорее короткие, чем длинные пряди очень хотелось запустить ладонь. Но руки мои, как самостоятельные существа, чтобы не натворить беды, по-прежнему предпочитали оставаться на простыни – не стану притрагиваться к тебе. Попытаюсь, по крайней мере, не притрагиваться.

Очень походило на то, что это был первый минет, который ты кому-либо делал в своей жизни, – неумело получалось, стремно. Но если смилостивиться, опустить вопрос техники – ощущения весьма даже ничего. Конечно, отлично сыграли свое эмоции – куда без них? В итоге, ведь признаюсь, я готов был кончить уже только от того, как ты на меня смотришь.

Шумно сопя, елозишь по моей возбужденной плоти языком. Аккомпанируя действие плямкающими звуками, смачиваешь меня слюной, втягиваешь в себя. Изловчаешься так, что сходу впускаешь член до самого горла. Первый мой порыв: остановить тебя, ответственность – не жалость, ее к другому мужику испытывать непростительно, да и неуместно, совестно царапает сознание. Но ты ведь сам захотел, сам вызвался на это дело, пусть и чувствуешь сейчас неслабый дискомфорт, изображая из себя того, кем сроду не являлся. Меня умиляют твои старания и только чуток смешат – улыбка выползает на лицо кривая. Смешок прерван нарастающей тревогой, нагнетающейся внизу живота, растекающейся вниз по ногам до самых пальцев колючим онемением.

– Кевин, не нужно… – Нужно, Кевин! Продолжай… кончу тебе в рот, и будем вместе наблюдать, как испаряется твоя безрассудная тяга к мужчине, с которыми, уж прости, вижу, у тебя ничего толком и не было.

Не понял, как так вышло, – ладони переметнулись к тебе, хотя еще недавно стойко воздерживались от потребности прикасаться. Твои волосы шелковисты – короткие тяжелые пряди податливо расходятся, прогоняй я через них пальцы неслабо дрожащей руки. Вторая рука хаотичными, несмелыми поглаживаниями скользит по твоему плечу, возвращается туда, откуда и начинала свой путь, к шее, уже немного вспотевшей, горячей под волосами.

Пиздец… мне нравится все, что вижу и чувствую, и это определенно самая настоящая подстава! Только незрячий смог бы устоять и не потерять голову, вылизывай его самозабвенно подобный тебе, тактичный в словах, нахальный в признаниях красавец-собственник. То, что ласки были неопытные и оттого моментами грубоватые, лишь добавляло тебе, мой смелый экспериментатор, первобытного очарования.

Терпение оказалось не безгранично, пускай я сколько мог, всеми правдами пытался сдержать себя, оттягивая момент разрядки. Вбирая в душу смешанные, сложные ощущения нежности и раздражения (ничем иным, кроме как хорошо подстроенным фарсом происходящее и быть не могло), я запечатлевал в голове каждый кадр реальности. Безусловно, реальности лживой – заманчивой, сносящей мне крышу по самый фундамент, но лживой, как февральская оттепель.

– Придурок, блядь… – Дальше хрип вместо слов и мата, стон вместо выдоха. Оттягиваю твою голову от себя, хотя нет, уже просто держусь за тебя, потому что мир проваливается подо мною и обещает сбросить в пропасть совершенного кайфа – жутко. И нихрена мне не стыдно, пульсируй обмякающая плоть у тебя во рту. Прерывисто дышишь, с трудом совладав с надобностью глотать то, что выстрелило прямиком в твое горло.

Это в данный момент мне параллельно, как ты перенес все тяготы своего первого и, я полагал, единственного минета в жизни. Пройдет не так много времени, и в мнительное сердце перекатившегося на бок, так до конца непротрезвевшего, а, может, напротив, охмелевшего от экстаза меня закрадется смутное чувство обиды. Обиды, точно, – молчишь, с минуту сидя на постели позади меня, не меняя положения, кажется, совершенно не двигаясь. А после, все также бесшумно поднявшись, топаешь в ванную комнату.

А что ты, мать твою, мой натуральный друг, думал? Трахаться с мужиками, как со шлюхами, – забавно! А ты пробовал? Юморист и брехун, блядь.

Натягиваю трусы – бесит, что руки по-прежнему дрожат, как у алкаша, будто я нервничаю, невольно дожидаясь твоего возвращения и слов, которыми ты должен дать определение собственному поступку. Подтащив колени к животу, набрасываю на себя простынь, заворачиваюсь в легкость хлопка, впервые за долгие годы чувствуя нелепую беспомощность после того, как мне помогли кончить, не настаивая на самом сексе.

Когда-то давным-давно имело место быть нечто похожее и куда более смущающее – я, свернувшись калачиком, лежал на дощатом настиле пыльного чердака, давясь приглушенными всхлипами. Я плакал, потому что ощущал за собою вину – вел себя так, что Чаку захотелось сделать это со мною. Чак ведь мой брат, и он не собирался предпринимать ничего дурного. Слезая с чердака, он был напуган и очень зол на меня, глупого малолетку, а еще так взволнован, что едва не свалился с лестницы, до крови разодрав колено.

Мне казалось, нашей дружбе конец, казалось, брат разочаруется во мне, скажет, что больше не хочет со мною водиться, откажется от меня. И насколько эта эмоция была знакома на тот миг сконфуженному неопытному мальчику – я мыслил обреченно. Произошедшее между мною и Чаком воспринималось трагедией, но, что ужаснее всего, помнится, по окраинам сознания бродили укоры самому себе, колкие, с издевкой домыслы: «Брат догадывался, что от тебя следует держаться подальше. Догадывался, что от тебя будут одни неприятности! Он возненавидит тебя».

Дубль триста четырнадцатый (или миллионный?) – Кевин, ты тоже знал, что я разочарую? Были подозрения, что вся эта поездка сюда со мною – не оправдывающая себя затея?

Хорошо, что я до сих пор немного пьян, – возможно, быстрее провалюсь в сон. А когда открою глаза, будет новый день – я увижу тебя в последний раз, наскоро собрав вещи и возвращаясь на Маэ, а оттуда домой. По-любому, сон являлся лучшим, чем можно было закончить этот вечер.

То ли я все-таки успел провалиться в дремоту, то ли ты двигался бесшумно, но когда я, слыша знакомый голос, ощутил давление на своем подбородке и, разлепляя веки, непонимающе стал оборачиваться к источнику звука, увидел ни больше, ни меньше – тебя. Снова, как вчерашним вечером, придвинулся ко мне сзади, насильно притягивая до себя, словно мощным магнитом.

С той лишь разницей, что вчера тебе не хватило сообразительности отсосать у меня перед этим. С той разницей, что вчера ты не требовал моего поцелуя, притом что заметил – твой Алекс уже спит. Или, может, я отрубился всего на пару минут, а ты посчитал, что лежу и придуриваюсь спящим. Или, чем черт не балуется, тебе было откровенно похуй – разбудишь или не разбудишь.

Какой-то вымученный, надрывный стон вырвался из меня, нагло впивайся ты в мой рот своим. Это был жадный и властный поцелуй – офигеваю. Разворачиваешь к себе за лицо, подхватив второй ладонью под затылок и не давая опомниться, ломишься языком между моих губ, и мне, мать твою, ничего не остается, как подчиниться.

Свежесть мяты. Ты чистил зубы, приятель, – вкус спермы, видать, не впечатлил. Воспоминания о том, что ты позволил себе сделать совсем недавно, подстегнули к действиям – вытаскиваю из-под себя руку, тянусь к тебе, чтоб ощутить затекшей ладонью прохладу твоей обнаженной кожи. Отвечая на поцелуй, усложняю его ответными глубокими проникновениями в твое дыхание – забыл, когда целовался так с кем-либо. Заводишь.

– Так, все-таки, будем трахаться?.. – Любитель поговорить. Использую паузу в несколько секунд, чтобы снова озвучить хаос своих мыслей, хотя, наверное, за полной ненадобностью оглашения последних мне лучше было бы засунуть трепливый язык куда подальше.

Посмеиваясь, удрученно качая головой, возвращаешься к тому, зачем разбудил меня – теперь целуя уже более расслабленно и нежно. Гладишь большим пальцем вдоль линии скулы, увлеченно перебираешь волосы, отнимаешь губы от моих только лишь затем, чтоб ткнуться носом в висок. Сопишь мне на ухо, как если бы сейчас, усердный и сосредоточенный на своем занятии, стремился впустить в себя вместе с запахом поток моих мыслей. Кажется, ты прешься от тактильного контакта, от самих поцелуев, сперва настойчивых и откровенных, далее – все более мягких, после которых в душе что-то обрывается, и тянет на лирику. Мать ее…

– Боже, что за мальчик… нет, Алекс, не будем. – Сетуешь на меня Всевышнему, запоздало, но откликаешься на мои слова и не самым отвратительным образом, конечно, но обламываешь. – Я ведь говорил, хочу твоей любви и добьюсь ее. По-другому никак. Секса, прости, не будет. – Напоследок, коротко целуешь в уголок губ и откидываешься на подушку, по-хозяйски сгребая меня за плечи, притягивая к себе.

– Ну, блядь, шутник… – Сказать, я зол? Не так, чтобы прямо зол… но все это напоминает розыгрыш, причем жестокий. Пробую отпрянуть от тебя, хотя бы затем, чтобы проследить за эмоциями на лице того, кто так упорно изображает из себя моего нового любовника. В подлые твои глаза посмотреть, клоун… – Кевин, ты в каком мире живешь, дружище? Какие нахрен чувства, какая любовь? Я же не полный идиот! Это просто слова, способ привязать кого-то нужного и важного к себе. Ума не приложу, в чем моя важность для такого, как ты, но заранее сожалею, со мною фокус не пройдет!

– Я ожидал этого. С какой стати тебе верить людям? Тем более малознакомому парню, который на свою беду влюбился в тебя и забил на все, даже на то, как глупо будут звучать его признания.

Почему-то мой гнев, если таковой вообще имелся, быстро улетучился. Я поверженно опустился на прежнее место, а именно, снова умащиваясь на твоем плече, – удобно. Да и нужно ли это, спорить с самим собою? В данный отрезок времени мне хорошо в твоих объятьях.

Молчу, потому как не знаю, что сказать, – сбит с толку. Только естественного желания погрузиться в сон никто не отменял, и я закрываю глаза, понимая, что если так скоро успокоился и позволил себе забить на детали, отложить еще недавно волновавшие меня вопросы на потом, то уже доверяю тебе. Это хреново – предать может только тот, кто вошел к тебе в доверие.

Но черт с ним со всем… твой запах действительно умиротворяет – спросить надо бы, каким гелем для душа пользуешься. А еще тепло. Твое тело излучает его, как маленькое ручное солнце. И пусть здесь, на островах, я все эти два дня изнемогал от жары ночами, Кевин, даже в раю бывает прохладно.

Сам-то не спишь и, кажется, не собираешься пока. Дыхание палит тебя, идиот. Засыпая, человек ровнее и медленнее дышит, а ты хоть, скорее всего, и пытаешься скрыть взрывающую грудь изнутри аритмию, шумно, часто сопишь носом.

Не открываю глаза, вслушиваюсь в твое сердцебиение – это определенно настоящая, полноценная мелодия. Разве что на любителя. Ритм меняется: то ускоряется, то замирает. Мать твою… ты что, нервничаешь сейчас? Я сонный, и даже если это глупо, готов провалиться в беспамятство сна в любую секунду, уже хотя бы потому, что зверски устал. От разбирательств с тобою, от сегодняшней пьянки и потасовки в «осьминоге», от нахлынувших воспоминаний… просто устал, как любой из живых организмов.

Но не сплю пока, привыкаю к тебе. Не производя почти никаких движений, кроме разве что ерзания по постели, небольшой суеты, исследую твое тело своим, повторяя его очертания, подстраиваясь под них. Примеряю себя к тебе, как один фрагмент пазла составляют к другому. В том случае, если совпадение будет полным, страшно подумать, что я могу понапридумывать себе…

Это диковато, лежать вот так с кем-то в одной постели, не будучи в задницу, до невменяемости пьяным, выжившим из ума, абсолютно мертвым или только что оттраханным. Со мной, кажись, такая хрень происходит впервые.

– Тебе необходимо выпить успокаивающее, сердце выскакивает. – Врачебная, чтоб ее, этика, не дает оставаться безразличным. Да и как можно – в голове эхо от твоей тахикардии.

– Сейчас успокоюсь. Ничего другого мне не остается.

Как-то с улыбкой произнес и, то ли мне показалось, то ли с упреком. Какого хера?

– Кевин, ты дрочил в душе?

Ответ очевиден – не ляжешь же ты спать с эрекцией. Я негодующе фыркаю, представляя себе эту жалкую картину. Блядь… как можно идти и дрочить, когда рядом есть тот, кто, мягко говоря, был бы совсем не против, чтоб его трахнули.

– А мне нужно было делать это при тебе?

– Долбоеб. Ты знаешь, что тебе нужно было сделать.

Вот в курсе я, в курсе, что ответишь, и потому злюсь. Опять станешь заливать про то, что со мною тебе хочется по любви, а я плеваться начну, и в итоге завершится наш диалог так – пойду спать в гамаке, либо, отвоевывая постель, сброшу тебя на пол. Тебе, видать, передается моя нервозность, потому что внезапно притискиваешь меня к груди сильнее и крепче, чем я мог ожидать, целомудренно целуешь в макушку.

– Прости меня, Алекс, прости. Долбоеб извиняется перед тобою.

То-то же. Справедливость если и не восторжествовала в полной мере, к моменту памятному приблизилась – вот этому признанию я легко поверил.
_________________

Ксюша, как я рада, что наконец-то пришла весточка от тебя!! Оридж вне сомнения интересный и заслуживающий внимания.Столько чувств и переживаний, что хочется перечитывать главы, чтобы лучше разобраться в жизни и личности Алекса. У него так много всего глубокого и противоречивого в душе намешано. Читаешь и думаешь, капец, СЛИШКОМ МНОГО НЕРВОВ!! Но у твоих гг как в жизни, нет возможности остановиться и принять сразу правильное решение, надо же еще и с собой бороться, менять взгляды и впускать во внутренний мир другого человека, а это всегдя тяжело. Вот и Алекс, и хочется и колется.
Интересно узнать больше про Кевина, и что там за страшная для Алекса женщина, от которой сведения к нашему миллионеру поступили о прошлом запутавшегося врача.
Мне особенно понравились длинные внутренние монологи героя с собой и традиционно уже для твоих произведений тонко выписанные переходы осмысления чувств и мыслей Алекса. Анализирует, кажется, одно, а на ассоциации переходит уже к другим темам, и все очень органично перетекает на новый уровень и другую ситуацию. Мы так и мыслим в обычной жизни, копаясь в своей душе, а чтобы еще и героя такими способностями наделить нужно, наверное, очень хорошо представлять его образ, разбираться в нем, прям как в себе. С повышающимся мастерством психологизма тебя, дорогая!!!!
Буду ждать проду с нетерпением!! Хоть и люблю читать произведение сразу целиком, анализировать легче, если выкладка отдельными главами, а то как ты выразилась "посоветоваться и обсудить" удобнее небольшой объем. Удивлена, что девочки еще не заметили новую историю, обычно в твоих темках всегда людно.
_________________

Наташенька,привет!!!) очень рада твоему комменту, впечатляет! Интересуешься сюжетом и характером - спасибо! Это история, к сожалению, о реальном человеке, а потому к сожалению, что его рассказ затронул меня, и заставил плакать. Я не имею понятия, как бы жила, случись в моей жизни подобное. Я впервые пишу про реального парня, это ответствено, и ужасно волнуюсь. Может, такой взгляд на вещи не совпадает с его, но по крайней мере я буду стараться поднять ему ориджем настроение!
_________________

Да, Ксюша, действительность чаще всего бывает намного печальнее и удивительнее любой авторской задумки. И, действительно, даже в наше ценичное время существуют такие "золушки", обычно ими бывают достойные настрадавшиеся люди с тяжелым эмоциональным багажем памяти. Но они выдерживают, каким-то чудом не ломаются, хотя становятся злее, ироничнее и учатся мастерски играть в маски. Надеюсь, у героя и у его реального прототипа жизнь наладится, и они станут пребывать в гормонии с собой - это лучший хэппи энд для реального мира.
Случается, что "золушки" не принимают ни чистую любовь, ни материальные блага от своих воздыхателей, хоть нуждаются в этом и морально и физически, тут как личностный аспект человека (недоверие, усталость, обреченность, страх), так и внешние разные раздрожители со знаком минус работают против возможного счастья. Это я на волне личного опыта так расписалась, про мою жизнь мексиканские мелодрамы со слезливым концом снимать можно
А насчет поднять твоему знакомому настроение... Я не поняла, чем тут его развеселить планируется...??? По-моему, все в меру печально и чуточку тяжеловато для восприятия читателя, а уж тот факт, что герои реальны и ситуации в основном тоже, так вобще как драма ощущается. А если у него координально иной взгляд, то неужели там все еще драмотичнее и острее??!!!
Но надеюсь на позитифф и благополучное разрешение. И вот еще вопрос назрел... У твоего знакомого история эта закончилась, или длятся еще действия и переживания??
_________________

Только дошло, что я написала..) Наташ, история выдуманная, только некоторые события происходящие в жизни Алекса правдивы. Но никакого миллионера нет, и островов нет, и золушки нет...( я всего-лишь хочу создать сказку, и выходит, или нет, не мне судить, но так сказать, из банка мыслей выбераю самое достойное - Сейшелы и красивый богач( хотя внешность и деньги не так важны как начинка, душа) самое лучшее, что я там отрыла))
_________________

Ну, тогда я понимаю, чем ты можешь в этой истории поднять настроение!!! Кевин - мечта, если он ничего не выкинет, то прям идеальный, понимающий парень для такого сломленного героя как Алекс Но, наверника, твоя авторская безбрежная фантазия подбросит нам еще немало ярких и неожиданных поворотов

И для кого-то попала в точку!!! Говорю точно: такое бывает, правда немного скромнее, но суть одна Но мы не всегда это принимаем, иногда даже не в этой привлекательной смеси дело.
С нетерпением жду проду
_________________

 » часть 5

Это было далеко не лучшее из всех возможных пробуждений, если не одно из самых худших. В моей жизни, особенно в дни бурной ранней молодости, всякое случалось, но, в целом, присутствие у кровати ранним утром толпы людей, орущих\визжащих\матерящихся, – предел фантазии. Я не сразу понял, что происходит и где нахожусь. Непонимающе водил заспанными глазами по номеру, узнавая и не узнавая личностей, участвовавших в полномасштабной ссоре.

– Мне следовало догадаться… черт, какая же я дура… Кевин, это он? Он?

В меня тычут пальцем. Фу, какие манеры. Где барышня воспитывалась, в лесной чаще?

– Артур, уведи его! Отвези куда надо… прямо сейчас.

В смысле, «уведи его»? Что за херня? Я, путаясь в сбившейся простыне, негодуя, сползаю с постели, но в следующую секунду уже ощущаю на своем локте довольно крепкий зажим руки Артура. Не успеваю выдернуть руку, как он начинает объяснять, причем довольно доходчиво:

– Простите, если буду груб, но мы должны уйти немедленно.

Все чересчур быстро – так не бывает. Я торможу, не врубаясь в то, что сейчас происходит. Еще несколько минут, а ведь именно столько, никак не дольше продолжались мои сборы – притом что с меня требовалось лишь натянуть шорты, а скидывать мои личные вещи в сумку взялся Артур – несколько минут я тупил, не желая признавать очевидного. Либо, что куда печальнее, ибо выставляет меня идиотом перед самим собою, я не осмеливался замечать: скандал затеян именно по вине моего присутствия здесь.

Скандал между твоей женой (бывшей? нет?) и тобою. Не без участия горланящего на всю округу пацаненка-дошкольника, тупой бы не понял – твоего сына. И заинтересованных наблюдателей – что-то гадко нашептывает мне, представителей либо судебных органов, либо какой-то юридической конторы – двое мужиков стояли в дверях номера, один беспрерывно писал что-то в электронный блокнот, второй, сложив руки замком, старался уследить за каждым воспроизведенным тобою движением.

Невыполнимая задача: отметая нахрен личную обиду и оправданное недовольство, попытаться разобраться в происходящем – я не беру на себя невыполнимых задач. Да, я зол. Охуенно зол, Кевин. Вот хотя бы на то, что ты сделал из меня мишень для оскорблений – Нора не брезгует красочными выражениями. Но почему-то мне кажется, ты не из-за ее грубости бросаешься закрывать рот жене, прижимая ладонь к губам женщины не совсем вежливо, бескомпромиссно. Отчего та вырывается, как жертва преступления.

– Папа голубой! Папа педераст! Отпусти маму, придурок! Голубой придурок!

Маленькие дети таких слов могли позаимствовать только из лексикона взрослых. Ясно, про что в последнее время чаще всего говорила вслух твоя жена!

Нора вырывается, мечется в твоих руках, но отнять ото рта грубую ладонь ты не позволяешь, даже когда ситуация доходит до абсурдного – сын истерит так, как только могут вконец испуганные маленькие дети. Плачет, выкрикивая обзывания, правильно произнося их и не совсем, сбиваясь на всхлипы. Не будь я до предельной степени рассержен\сбит с толку\обозлен, позволил бы себе проникнуться жалостью к этому малышу – хорошенький светловолосый ангелок с твоими огромными карими глазищами, сейчас покрасневшими, мокрыми от невинных, детских слез. Задерживаю взгляд на той, что трепыхается, прижатая к твоей груди, и не больше пары секунд смотрю, чтобы запомнить, и мне этого хватает, в конце концов, ничего особенного – смазливая, холеная, в вашем окружении таких пруд пруди!

Тут я понимаю, что ты опасаешься – Нора скажет что-то, чего я по неведомым причинам слышать о себе не должен. И лишь поэтому ты, нарываясь на процессуальные неприятности, применяешь к своей жене насилие, накаляя и без того тяжелую ситуацию. Без сомнений, имея на то право или нет, вижу – вот хотя бы по своей личной инициативе совсем скоро парни в костюмах бросятся оттаскивать тебя от несчастной женщины. Так как, скорее всего, ты, Кевин, переходишь рамки.

– Уходи, Алекс… сейчас же! – Твой взгляд нормальным не назовешь. Умный бы не стал спорить, но если ты меня считал таковым – прости, приятель.

Артур выволакивает меня из номера, потому как сопротивляюсь, упираюсь ногами. Сам, однако, не соображая, какова причина такого поведения, что и кому сейчас пытаюсь доказать.

– Ты оказался таким, Кевин, каким я тебя и считал. Дерьмо собачье…

Не сомневаюсь: верный твоим приказам громила-креол уже готов двинуть мне под ребро, оказывай я сопротивление и далее. Вообще поражает, почему он меня не вытолкал из номера до сих пор, хотя, как я говорил, счет идет даже не на минуты – какие-то секунды, и я покину комнату и всех здесь собравшихся людей, в той или иной мере уже презирающих меня.

– Ты плохой! Ты папин ублюдок! И папа ублюдок…

Малыш ревет, ощущение, будто сработала сигнализация, – высокие, надрывные звуки проходят через меня разрядами тока. Что же ты такого начудил, придурок, что твоя жена отчаянно несется на другой конец планеты, стремясь довести развод до юридического разбирательства и устраивая настоящую истерику с дебютным участием вашего маленького сынишки? Не могу поверить, что все из-за меня. Что настолько серьезно. Мать твою… мне нахер не нужна ответственность за сломанные судьбы!

– Артур… прошу же, забери его! – умоляющий голос, а в глазах теперь зарождающаяся паника – Нора, еще миг, окажется на свободе, сдерживать ее далее жестоко и попросту опасно.

– Мудак, блядь!

Ору напоследок, уже сбегая со ступеней террасы, влекомый стальной рукой Артура, захватившей мое предплечье в капкан. Фиг с ней, с болью, не протестовал бы – мне бы никто вреда не причинил. Сонливость, отзвуки тупой головной боли раздражают куда сильнее. А еще – неопределенность. Я терпеть не могу это состояние подвешенности, а помню его отлично, не единожды переживал подобное смятение в душе и в голове.

Вот, значит, каким ты можешь быть. Отчаянным и упрямым. Что-то вбил себе в голову насчет влечения к другому мужику, может, клемануло, сдвиг какой пошел в мозгу… Не иначе ты псих, Кевин. Даже если догоняешь (в жизни натуралов бывают, слышал, и такие выкидоны), что тебя тянет поиметь другого парня: лучше, когда все заканчивается одноразовым сексом с человеком, о котором ни то, что обманутая жена не узнает – ты сам не вспомнишь уже следующим утром. Так поступают нормальные мужики, блядь, чтобы ты имел представление. Ради «потрахаться» семью не бросают. Но ты бросил.

Мне бы чувствовать теперь нечто сродни гордости за такого невъебенного соблазнителя себя, но я недостаточно тщеславен для этого, а, может, просто не так глуп. Не во мне ведь дело, Кевин. Кого угодно спроси: какова вероятность одному человеку запасть на другого, втайне следя за ним время от времени, да так увлечься процессом, что послать нахрен жену с ребенком? Что тебе ответят? Нулевая вероятность, если только парень этот не клинический псих с навязчивой идеей привлечь к себе для каких-то целей совершенно незнакомого субъекта. Ты болен, Кевин?

Я предпочитаю молчать, решительно отворачиваясь в противоположную сторону, окликай меня Артур, задавай он мне вопросы насчет того, голоден ли, нуждаюсь ли в чем-то. Нуждаюсь, да. Остро. Руки чешутся вернуться, фантастическим образом разогнать устроенный балаган и, оставшись с тобою один на один, выбить из своего трепливого фаната всю правду! Хотя вместо этого уже ведь должен благодарно радоваться – скоро свалю нахрен из душной островной страны и, одновременно, из твоей слишком запутанной для понимания простого неудачливого гея жизни.

Бросив сумку с вещами на лежак, меряю длинное тело яхты шагами, нервно курю одну, еще одну сигарету, сбиваюсь со счета… незаметно для самого себя абстрагируясь от воздействия всего внешнего, уходя в размышления. Мысли путаны, я вижу перед собою головоломку, которая, на первый взгляд (и он же крайне пессимистичный), не имеет решения. Я не могу верить твоим словам, не имею на это права – любовь, даже подразумевай я под этим определением психическое отклонение, не возникает с бухты-барахты. На несколько секунд я позволяю совершенно утопической идее захватить меня – может однажды, пребывай я в глубоком опьянении, мы с тобою трахались? Могло быть такое, что я просто-напросто забыл тебя? Секс, о да, кладезь эмоций – подобное могло впечатлить тебя. Заставить снова и снова возвращаться в мыслях к моей, как тебе тогда показалось, легкодоступной и, без вариантов, страстной персоне. В итоге, трахаюсь я отлично, тут уж как ни крути и с какой стороны на вопрос ни посмотри – факт.

Вот пиздец… я уже сплел приличный, точнее, совсем неприличный сюжет лирической сказки. Мы не пересекались с тобою, Кевин, я почти уверен, и это «почти» настолько ничтожное и малозначимое, что его в принципе можно и опустить вовсе. Мы незнакомые люди. И точка.

Но тогда откуда, мать твою, тебе известно обо мне? Или… вообще ничего не известно?!

Меня осеняет – ты-то толком никаких фактов из моей жизни не упоминал, а, прости, брошенных пидаров в нашей гейской среде дохрена и больше, и потому фраза «тебя предали, разбили сердце» достаточно эластична, чтобы быть натянутой на автобиографию любого. Трепло ты – пускай запоздало, но прихожу я к выводу – трепло, блядь, самое обыкновенное.

Солнце неслабо припекает, а ведь еще раннее утро. Подумываю о том, чтоб набросить на себя футболку, потому что дискомфортно под прямыми лучами находиться, а в каюту не пойду. Вот назло Артуру, твоему ручному волкодаву, возомнившему, будто у меня больше нет причин сердиться на него, не пойду! Я со своей смугловатой кожей, в принципе, не могу обгореть, проверено: однажды уснул на пляже в самый солнцепек, а, проснувшись, огорчился, что у меня уперли бумажник и телефон, но больше огорчаться было нечему – спина и руки только едва покраснели. Однако, черт меня дери, – это Сейшелы, тут дневная жара влажная, давящая на легкие, от нее пропадает всякое желание двигаться и возникает потребность вливать в себя литры жидкости, искать тень и способ замедлить сердцебиение, чтоб не мешало дышать, – уникально мерзкий климат. Поди знай, как солнечные лучи в этих широтах коварны…

Не сразу вспоминается – денег-то, денег у меня нет даже на авиабилет. «Даже»? А больше ни на что и не нужно – дом, родной дом, нужно спешить туда! Там морозный февраль, одуревший от моей выходки и скорой пропажи мстительный Клайн с распухшей мордой и массой вариаций в мозгу на тему – как искалечить меня в ответ.

Там мое место работы, с которой, дай Бог, я еще не отчислен, так чтоб уж конкретно и без права все исправить несколькими ударными трудовыми сменами. Все, что мне нужно – это деньги на билет. Немалые деньги, знаю, но ведь Артур осведомлен про то, что ему следует выдать мне необходимую сумму?

Наивняк. «Уж не знаю, что вы подумали, Алекс, но мы плывем не на Маэ. Какой еще рейс домой? Мне было приказано отвезти вас на личный остров Кевина, где вы останетесь дожидаться его, пока Кевин не разберется с делами и не приедет».

Утро сюрпризов. Тебе когда-нибудь ставили подножку, ублюдок? Я теряю дар речи или, вернее сказать, теряя данный матушкой природой, открываю в себе новый, куда более сильный дар. Я матерюсь так, что твой гламурный французский на фоне этих звуков мерк бы, как луна на рассвете. Охуенно правильное желание – попытаться набить Артуру рожу. Что за долбоеб, задурить мне башку (хотите то, хотите это… не жарко? а душ принять не желаете?), а яхта в это время идет в совершенно противоположном Маэ направлении.

Твой прислужник быстро утихомиривает мой пыл – кулак даже до головы Артура не долетает, зависает в десятке сантиметров, перехваченный массивной рукой креола. Артур советует не зарываться с ним, точнее, не советует воспринимать его, в целом и в общем дружелюбно настроенного парня, как своего кровного врага. Он не враг. Он понимает меня и разделяет мои душевные метания – Кевину, то есть тебе, следовало отгородить своего нового знакомого от встречи с его женой и ее адвокатами. Артур врет, мол, сам побаивается – ситуация крайне щепетильная. А, может, и не врет, хотя внешне спокоен, а ведь у тех, кто чего-то опасается, на лице отпечаток соответствующих эмоций обычно отображается…

Так это или не так, чешет или нет, я не предпринимаю новых попыток сорвать на Артуре свою злость – моя злость тебе предназначена все-таки. Тем более, вполне возможно, все идет к этому – нас с тобою, придурок, ожидает еще одна встреча, коль не в аэропорт меня везут, а в твое личное логово, на твой личный остров. Пиздец у тебя денег много, Кевин! За такие деньги убивают… ты в курсе? Даже вот хотя бы из зависти. А ты спокойно засыпал с первым свои потенциальным завистником в одной постели.

Площадь острова до смешного мала – его реально обойти минут за сорок, говорит Артур, а оббежать вообще за четверть часа. Ну, не будь остров гранитной породы, я предположил бы, что при первом приливе его нахрен накроет океаном под самые верхушки пальм. Идиотизм, да. А ты думал, если смазливый и классный, то и особо сообразительный? По самому себе делай выводы – в чем-то мы привлекательны, в чем-то ущербны.

Артур высаживает меня на причале, на приличное расстояние уходящем в океан, – ближе к берегу опасность сесть на мель. Я получаю ключи от дома, что есть тут же, на острове, и офигеваю – нахрен-то запирать его? Много прохожих шастает мимо?

Солнце неумолимо печет в башку, вопреки надеждам остаться необгоревшим, понимаю: плечам и лопаткам уже досталось – кожа в этих местах горит. Устало волоча за собою сумку, топаю по дощатому причалу к суше – единственному клочку земли на расстоянии, наверное, десятка километров. Если кому захочется полного сепарационного одиночества – вам сюда. Мне видится, каким чудесным выглядело бы мерное покачивание пальмовых ветвей, появись хоть какие-то потоки ветра, но воздух замер в желейной массе – липкий, плотный, горячий…

У причала, чуть ближе к берегу, застыла на зеркале воды в полном штиле небольшая моторная лодка. И она, уже не удивляюсь, к деревянной свае прикована цепью – воровство в индийском океане настолько процветает? Сам не знаю почему, но радуюсь, ступая на песок, – сразу как-то спокойнее становится на душе, едва под ногами ощущается суша. Но, может, дело только в том, что я наконец захожу в тень, спасая башку и спину от назойливого ультрафиолетового внимания.

Дохренища на Сейшелах всего, что может поражать меня – вот кусты эти широколистые, тропические, метров пять-шесть высотою, рядом с которыми я чувствую себя даже не низкорослым парнем, гномом. Или странные фрукты, оттягивающие ветви раскидистых деревьев, – на твоем личном острове, вижу, такого добра полно! С трудом преодолеваю тягу сорвать один плод, потянуть в рот; травянисто-зеленый цвет фрукта не вызывает доверия, хотя интерес – да. Только в наших широтах, если ты помнишь, такое считается недозрелым.

Вроде и проспал всю ночь крепко, а чувствую себя измученным. Наверное, все дело в адской жаре. Артур переоценил способности моего организма адаптироваться к новым условиям – климат не мой. Жара изнуряла тело в дневные часы, и за ночное время оно восстановить свои силы попросту не успевало. С другой стороны, если вспомнить, как сильно я напился вчера, даже поразительно: головная боль – тусклый, слабый, раздражающий фон для размышлений, не более. Намешивая столько различного спиртного, я справедливо должен был блевать полночи или все утро, в зависимости от того, являлось ли это обычным перепоем или интоксикацией. Что ж, сегодня справедливости я не жаждал, а исключение из правил хотелось воспринимать, как новое правило, – чем не повод снова дегустировать алкогольные коктейли островов?

Не скажу, что имелось желание напиться прямо сейчас (похмельем, хвала небесам, я никогда не страдал), но, кто знает, чем решу занять себя вечером тут, в одиночестве твоего… ууу... приличного домика на пляже. Для парня, барахтающегося в неуемности бытовых желаний, в некотором роде неожиданностью стало появление из леса буйной растительности очертаний двухэтажного строения. Довольно современного, учитывая его расположение, – необитаемый, скорее всего, очень редко посещаемый кусок суши. Ты хоть при мне и не пил, Кевин, но в своей дачной хибарке бар-то имеешь?

Блядь… да мне спиртное нахрен не нужно! Как же далеко могут увести человека отвлеченные мысли, призванные им на помощь, дабы загасить актуальное (обиду, чтоб ее), но главное – гнев. Эмоции негатива, направленные на твою персону, опасно переплетенные с зарожденной симпатией к тебе, придурок, донимают разум. Я попросту не знаю, что мне думать – чем дольше я продолжаю вникать в твои предполагаемые мотивы, в причины приезда твоей жены на Сейшелы и важность состоявшегося разбирательства между тобою и ее адвокатами, тем больше склоняюсь доверять тебе. Осмелюсь представить – ты все-таки психически уравновешенная личность, а потому решение притащить меня сюда было обоснованным.

Зачем я тебе? Откуда столь повышенный интерес к персоне незнакомого проблемного парня? Вот на эти вопросы я ответа не имел.

Взбираюсь по ступеням, замечая, что уже запыхался – чертова райская страна с адским климатом... Нашариваю в кармане ключ, отпираю дом и, о хвала Богам всех религий, оказываюсь внутри – прохлада приятно обволакивает. Глазам необходимо время, чтоб освоиться в темноте, хотя не так здесь и темно, скорее, сумрачно по сравнению со слепящей яркостью дневного света снаружи.

А в чем-то я и был прав – дом стоит на каменной возвышенности, а, значит, у строителей были все основания считать, что волны могут добежать сюда. Добегали уже? Жутковато, наверное, оказаться здесь в шторм… смотрю из окна холла вдаль, привыкаю к новизне ощущений, слегка пугающих, как и все незнакомое. Через сеть листвы и поверх буйно-зеленых крон то ли гигантских кустов, то ли деревьев видна ровная, как лезвие, темная линия водного горизонта. Ты остался где-то там, далеко, наедине со своими личными проблемами. Успокаиваешь сейчас плачущего мальчишку, пытаешься прийти к какому-то консенсусу с истеричкой-женой. Ради кого стараешься, Кевин? НЕУЖЕЛИ ради меня? Мы же, мать твою, чужие друг другу люди.

Хочется курить. Я всегда курю, когда нервничаю, еще с детских лет – во-во, именно с детских. Уже тогда со своими правами более-менее разобрался. А что, как трахать меня, так я взрослый, а как сигаретой затянуться – не дорос? Потрошу свою сумку и, блядь, нихрена в ней не нахожу. Лучше бы Артур вместо джинсов и маек догадался вкинуть внутрь новую пачку.

Поговорка такая есть – помоги себе сам. Помогу… решаю перевернуть твою евро-хибару вверх дном, но сигареты найти. И даже мысли подобной не допускаю – ты ж некурящий, откуда такое добро тут появится?

Брожу домом, заметно, что не обжит, и это нормально. Гораздо подозрительнее было бы найти в этих стенах любовно выстроенные в ряд по столешницам семейные фото, свежую газету или в лучших традициях хоррора – невыключенный телевизор. Сигарет нет нигде. Плохо. Нет… хуево!

Но вот я на кухне, и желание сделать пару затяжек странно резко сменяется желанием что-нибудь вкинуть в рот. Открываю верхние ящички, нахожу консервы – вау, с ключом! Без булки тоже можно сытно позавтракать… высыпаю ароматное рыбное нечто на тарелку. Вскрываю вторую банку и удваиваю порцию. Вот так оно всегда и бывает – приоритеты желудка ставим выше душевных метаний.

Естественным образом съеденное однообразие рыбных консервов мне теперь хочется чем-то запить и я возвращаюсь к осмотру кухни. Уже почти начал материть тебя, точнее, начал – что ж, мать твою, в доме минералки нет? Трудно было в магазинчик сгонять? Но вот на глаза попадается запечатанная пластиковая бутылка, на этикетке которой, пусть по-французски, но я могу прочесть: «ВОДА». Вода звучит гордо, вода – это хорошо… не замечаю, как расправляюсь с двумя стаканами, – скажем обезвоживанию твердое «нет».

Предусмотрительно проверяю остальные шкафчики, пока нахожу еще с десяток двухлитровых бутылок негазированной. Пока есть вода, будет жизнь – философски подвожу итог, прикрывая дверцы. Плетусь обратно в холл, уже подумывая о том, неплохо было бы вздремнуть пару часиков или, на худой конец, просто примять один из диванов твоей дачной виллы, поваляться после утомительной дороги. Но в этот миг где-то под вещами, извлеченными из сумки, начинает трещать телефон. Хреново, что я бросаюсь на этот звук, словно потерпевший, как, впрочем, и вчера, когда пришлось скинуть с себя Лукаса, спеша принять звонок от тебя. Сердце прыгает в горле, радостно ему, блядь!

– На проводе… – чего врать, игриво манерным тоном отвечаю, еще понятия не имея, – на том конце не ты, Кевин.

Следующие минуты станут для меня, ясный хрен, пусть и не самыми ужасными в жизни, но офигенно тяжелыми. Не знаю почему сразу не положил трубку. Почему выслушивал все, что говорила мне твоя жена. Почему, какого хуя под ее срывающийся на крик скрипучий голос добровольно погружался в воспоминания. А ведь мне только начало казаться, что все это возможно оставить позади, что прошлое, если и сумеет дотянуться, то лишь в моменты глухого отчаяния или в моих ночных кошмарах, привычных и родных, но средь бела дня, на свежую голову – нет. Я слишком уязвим для правды – правда убивает меня.

Нора говорит, ей известно кто я. Ее лучшая подруга – вдова Чака. Рита… Кто бы мог подумать… Нора знает, что я за ублюдок – пидарская шлюха. С малолетства соблазнял собственного кузена, медленно и методично подталкивая его к самоубийству. Нора уверена – меня нужно судить, мне место в тюряге, где я и получу все, чего заслуживаю. А теперь Нора вопрошающе вопит, что я тебе сделал, что ты помешался на мне? Что я такого знаю, что ты бредишь мною?

А ты бредишь?..

Твоя жена заверяет – пиздец мне. Коль у меня вышло разбить еще одну жизнь, лишить ее личного счастья. Уж она постарается сделать так, чтобы меня, в лучшем случае, грохнули. Но только Нора тебя, пидара, уже не простит, даже когда ты заберешь назад документы, прекратишь бракоразводный процесс…

Прекратишь его?..

Нора снова произносит имя брата – оказывается, я заставлял его со мною трахаться и, одновременно, все время, да, блядь, с детских лет внушал ему: суицид – лучший способ прекратить грязные, запретные отношения между нами…

Грязные?.. Дура она.

У меня в сознании темно и тихо, я мало что понимаю, выпускаю телефон на пол – он обжег ладонь. Хочется удариться о твердую поверхность, шарахнуть головой о стену, дать встряску мозгам, выводя себя из опасного оцепенения.

Зачем все это озвучено?! Мне проще, когда непримиримые враги – совесть и собственная обида – немы. Когда молчат, суки, не напоминают, не тянут за издерганное болью сердце, как навязчивые попрошайки… твоя жена так некстати освежила мою память. Был день, когда я уже слышал все это немного в другой интерпретации из уст другой женщины, и даже сделав скидку на то, что у Риты траур, испытывая кислотное чувство неприязни к ней, не прощая и не собираясь прощать.

Куда бы я ни убегал – прошлое настигает. Кто бы ни появлялся в моей судьбе – причиняет боль. Таково, наверное, мое наказание за… за беспечность. Теряет значение сегодняшний день, как будто бы и нет его, будто он слизан из календарного цикла волной, сожжен экваториальной жарою. И жизнь замерла на том отрезке времени, где я бездумно заталкиваю обратно в сумку свои вещи, собираясь уйти, как и куда – похуй. Главное, чтобы ты не нашел, и разговора больше не состоялось. Мне не о чем говорить с тобою, Кевин.

Если бы это было возможным, если бы только я нашел ответы – почему все так паскудно обернулось – ты мог бы еще меня расспрашивать. Но я не владею достаточной силой духа снова перемалывать в сознании ворохи воспоминаний и переживаний, связанных с братом. Я знал Чака много лет, это маленькая вечность, и ощущал к нему разное – но всегда что-то не слабее слепого отчаяния и любви, поверь. Он казался мне ненавистным и тем, без кого жизнь теряет смыл, но подобный диссонанс в мышлении не мешал мне дорожить Чаком. Он был мой кузен, родной человек, ему можно было все, если не больше… он всегда был прав, даже когда сам говорил, что заблуждается. У меня не было причин не доверять ему, не было причин ревновать, не было причин обижаться – новая жизнь, нормальная семья… Мальчишка мог неблагодарно реветь ночью в подушку, скучая по брату, мог проклинать его, его жену и даже его детей… Но на самом деле мальчишка всегда винил лишь самого себя за то, что стал не нужен.

Понимаю, сильно сцепил зубы – челюсть ноет. Не расплачусь. Хватаю сумку, сбегаю вниз по лестнице, на пляж. Если смогу отвязать лодку, уплыву назад на Маэ – что ж тут плыть? А дальше... дальше… Случается так, не видишь продолжения пути, осознавая, что должен двигаться, если хочешь жить. Мне необходимо покинуть твой остров уже хотя бы потому, что он твой, и ты полагаешь, видимо, что и я стал твоей собственностью, раз меня можно запрятать здесь от всего остального мира, а потом вернуться, когда посчитаешь нужным, и пользоваться, как вещью. Ублюдок, пусть, благодаря деньгам, ты имеешь сильное влияние на происходящие вокруг процессы – я ему не подвержен.

Отчаянно теребя цепь, догоняя, что без ключа замок не открыть, и все равно продолжая дергать стальные звенья, поднимаю из недавнего прошлого твои слова. Мне становится грустно, мотивы – они же очевидны и так просты. А я идиот, если на один короткий миг, но уже позволил себе поддаться очарованию льстеца.

Подобные тебе уроды живут этим – поедая чужое горе, забираясь человеку в душу, пропуская его боль через себя. Развлечение тех, кто пресыщен обыденностью роскоши и вседозволенности.

«Все, чего я хочу – твоей любви». Смотри я с твоей колокольни, то быть может и понял бы сколько кайфа реально получить, входя в доверие к человеку, который, ты в курсе, уже живет без веры, разбит и пуст, как дырявый карман. Но, прости, с моего места твоя игра кажется обыкновенным, примитивным извращением. Ты жалок, Кевин…

Бредишь мною? Заболел идеей сделать невозможное, устроить сраное реалити-шоу на Сейшелах, влюбить в себя самое ранимое и, одновременно, самое осторожное существо?

Просто ли обмануть гея? Поведется ли? Они ж, эти пидары, так легковерны, так забавны в своем желании выглядеть самодостаточными… Но это только блеф, да? Я, по-твоему, при первом удобном случае с радостью попаду в зависимость к такому охуенному кедру, как ты, стоит лишь разок шепнуть мне о возвышенном, разок проигнорировать естественный порыв трахнуться. Разок сыграть роль небезразличного, обиженного и расстроенного моим блядским поведением, а затем, заставляя меня чувствовать вину за это, снизойти до пидара и трахнуть его. Думаешь, покорил бы своим вниманием? Считаешь?

Да пошел ты вместе со своей дорогой женушкой нахуй… и Риту прихватите, она давно там уже не бывала.

Бегу обратно в дом, где, перерыв вверх дном кладовку, отыскиваю, нет, не ключ от замка, чудес не бывает – ящик с инструментами. Сразу волоку его весь, понятия не имея, чем конкретно из этой груды металла можно воспользоваться, но уже у порога оставляя свою затею, – тяжелый, блядь, ящичек. В итоге, выбираю нечто, на огромный секатор похожее, что при разжиме пружинит и, кажется, способно разломить даже стальную дужку навесного замка. Я не останусь тут, нет, Кевин… я буду грызть эту долбанную цепь зубами, но отвяжу лодку.

Жара затрахала быстрее, чем возня с замком, – по мне стекал пот, как если бы я стоял под горячим липким душем. Кровь прилила в лицо, давлением била виски, пускала в танец дыхание. Дерево под ногами было горячим, ступни шершаво опекало, переминайся я на месте, склонившись над гребаной цепью. Вот оно твое лицо – прирожденный собственник, мать твою! Да кто бы эту лодку украл здесь, хер знает где… Пингвины из Мадагаскара, разве что. (мульти-пульти люблю!прим.автора)

Я смеюсь, как последний псих. Перегревшийся на солнце, обозленный и от всего уставший псих. Наконец (вселенская справедливость повернулась ко мне своей миловидной рожей – металл таки был непрочным), дужка поддается, замок слетает нахрен, и я издаю радостный вопль. Бросая сумку в лодку, спрыгиваю следом, резво завожу мотор, обалдевая от своего счастья: здесь хоть ключа не надо, поворачиваешь рычаг – и прет, сука, по воде… увеличиваю скорость, ставя ладонь козырьком над глазами, пытаясь уловить вдали теряющиеся в сизой дымке абрисы острова. Это и есть Маэ, по-другому быть не может. Только его высоченную скалу будет видно на таком приличном расстоянии.

Насколько это возможно и уместно сейчас – я доволен. Свободный человек всегда отыщет повод для радости, если на то пошло! Ветер треплет волосы, ласкает разгоряченную кожу, мелкие брызги освежающе дразнят полуголое тело. Я почти мурлыкаю от удовольствия. Тебе, мразь, не удастся больше причинить мне боль. Хрен с ним, меня позорно депортируют, черт с ними, с деньгами, выпишут офигенный штраф за транспортные расходы, и буду я месяц пахать в госпитале по две смены, пока рассчитаюсь, но тебе – фак!

Пошел ты, ублюдок, решивший, что имеет право как цирковое выступление просматривать чужую жизнь, копаясь в чужих чувствах. Да, вижу, тебе самому дорого далось желание позабавиться мною – ты, Кевин, забил на семью, так загребся в дерьме своего обмана. А теперь, теперь от этого дерьма не сможешь отмыться. Удачи, скучающий миллионер! Надеюсь, теперь ты заебешься от адвокатов Норы отмахиваться…

Неприятный сюрприз (или как его по-народному назвать – внезапный пиздец) прерывает мои мстительные монологи с самим собою. Мотор глохнет, и лодка, еще какое-то время продолжая по инерции скользить водою, потихоньку останавливается. Я в невинном охренении дергаю за рычаг, переключаю кнопки. Никогда не следует спешить, отправляясь на прогулку в старой моторке по океану. А то вдруг забудешь, что не захватил канистру с бензином? Блядь… и воду. Воду походу я тоже не захватил.
_________________

Прочитала, теперь пребываю то ли в полубредовом, то ли в полупьяном состоянии... когда устаешь чувствовать и анализировать...Вобщем у тебя, Ксюша, по моим ощущениям получилась сцена кошмарного сна Все эмоциональнее и эмоциональнее, с ума сойти от мыслей и переживаний героя можно.
И как он без воды и посреди моря под палящим солнцем???? Ну, хоть телефон, надеюсь, у него с собой и связь работает??!!! Короче, я за него волнуюсь очень...
Боюсь даже представить, в каком состоянии сейчас после разборок с женой и истеричным максималистом-сыном находится Кевин. Ему ведь и с Алексом еще разбираться и снова того убеждать в честности и искренности мотивов.
Хоть бы жена Кевина, действительно, им там серьезные палки в колеса не вставила. А то с нее станется... найдет киллера еще... жуть какая!!! бррр...... Она уже и так с Ритой душевное спокойствие Алекса подорвала неслабо.
Вся в переживаниях ушла перечитывать главу и ждать дальнейшего развития событий
_________________

До конца еще не дошла (точнее, только начала читать), но очень заинтересовало произведение

Наташ,Ирочка,спасибо!)
_________________

 » часть 6

кому интересно, выкладываю последние части рассказа.

Еще не так давно мне казалось, что за свою жизнь, окончательно разочаровавшийся в людях, погребенный под несбывшимися надеждами на встречу с кем-то важным и нужным, просто надеждами на что-то светлое, я разучился ждать. Что больше не стану занимать свой мозг бесполезным и изматывающим процессом анализирования – придет, нет?! Вероятная\маловероятная\невероятная удача – догадаешься или нет искать меня в океане, обнаружив пропажу? Сегодня ли решишь приплыть на свой клочок тропического рая, где Артур выкинул меня, безвольного? Или, идя на попятную перед женой, дорожа капиталами и душевным равновесием, зашуганный умельцами адвокатского бюро тактично выкрутишься – вообще забьешь на необходимость явиться? Вспомнишь ли, что ко мне НУЖНО идти?

Да и нужно ли? Смотрю на медитативно медленно смещающийся незнакомый узор звезд, понимая, что шея затекла и неплохо бы хоть на сантиметр сдвинуться вправо\влево, сменить позу, да любое движение причиняет боль и она куда больше выводит из себя, чем нытье в мышцах. Дело не только в том, что кожа горит, словно подожженным мною недавно освещали черноту пещеры и только-только затушили водою. Ветром видимо еще давно унесло импровизированный тент, солнце напекло в голову и расплавило до жидкого все, чему я давал обобщенное название «сознание». Мысли плохо себя ведут, пугают меня кретинизмом беспечности – все будет хорошо, даже если станет еще хуже. Отчаянием суицидника – похуй, нырну и не вынырну если что. Если что?! Надеждой, слепой и стремной, – ты таки найдешь и спасешь, потому что я дорог тебе.

Пить хочется дико, пока не ворочаю языком, еще терпимо, но это рефлекс, как моргание, сглатываю по привычке и заново охреневаю – рот пересушен, и произнеси я что-нибудь сейчас, коряво вышло бы.

– Кевин.

Что мне от твоего имени? Мы чужие люди. Ты манипулятор херов, заигравшийся актер, рисковый чувак – ставка на семью была проявлением крайней степени авантюризма. И ты проебал семью, не так ли? Или Нора после звонка мне и обличения тебя во лжи смогла убедить слегка растерявшегося в выдуманных идеалах мужа – все будет прощено, отсей ты от себя причину ссоры?

Мне не все равно. Да, это выдаст мою уязвимость и, плевать, даже зависимость от тебя не потому, что ты один со всего гребаного мира людей обязан кинуться искать меня, а потому, что зацепил, зацепил за живое. И хер с ним: зависим, как прирученный кот от поглаживаний большой гибкой ладони – но нет, мне конечно же не все равно, чем завершились ваши разбирательства. Возможно, от гипертермии я совсем из ума выжил и теперь сам себя гоняю по замкнутому кругу, где простейшие «да»/«нет» – единственные варианты ответов на всплывающие в сознании вопросы. Но спрашивая себя, хочу ли я видеть тебя, придурок, честно отвечаю – да. Верю ли я в то, что желание развлечься было единственным, что толкнуло тебя сблизиться со мною и притащить сюда – нет.

Усталость утяжелила тело, закинутые на бортик моторки ноги, казалось, окаменели – интенсивно работал ими под водою, когда руки достаточно уставали каждый раз, пытайся я доплыть обратно до острова. Сколько попыток-то было? Четыре или пять. Определить расстояние на глаз не представлялось возможным – метров пятьсот, не более. Более… шибало в голову понимание, плыви я уже достаточно долго, начинай путаться в движениях и с перепугу хлебать вкусную океанскую воду. Было чертовски обидно, ведь я имел твердую уверенность – плаваю достаточно хорошо, чтобы добраться до берега. К сожалению. Увы и ах. Мать твою, я как умел, пытался распределить силы: передышка – щурясь от беспощадного белесого солнца, лежал на воде, раскинув руки, и дышал на полную грудь. Очередной бросок – снова гребу в сторону очертаний твоего личного, неумолимо далекого острова. В итоге, вымотанный, но, невзирая на припеченный солнцем затылок, разумный, решался возвращаться к лодке и, казалось, уже на последнем дыхании возвращался. Из двух зол, знаешь ли…

Я не сдавался, я пробовал снова и снова, где-то на третьей попытке догоняя: делать это можно уже даже затем, что просто жарить себя на экваториальной жаре куда хуже, чем перебирать конечностями под водою. И плевать, что наша подлодка не достигнет заветных берегов, лишь бы не опустилась от изнеможения на холодные глубины.

Оставив гиблую затею промахать километры океаном, надеясь на результативность, надеясь добраться до суши, измученный и обозленный, но все еще сообразительный я нашел, как на благо дела использовать свои шорты – все эти несколько для пловца мучительно долгих часов сиротливо пролежавшие на дне лодки. Разорвав их по боковым швам, набрасываю огромную льняную «Н» с прорезью посередине на спинку сидения, скручиваясь на полу моторки так, чтоб удалось спрятаться под лоскутом шортов от ошалевшего послеполуденного солнца. Все равно хреново, нет, хуево, если посмотреть правде в глаза. Жажда не дает забыть о себе, делает слюну вязкой, иссушает полость рта и горло. О чем я там парился? Что не преодолел водную километровку? Хренотень какая малозначимая! Пить хочется, а после моих отчаянных барахтаний, на которые ушли все силы и запасы размеренного дыхания, желание сделать хотя бы пару глотков, промыть горло, становится навязчивой идеей – страшно.

Конечно, я еще не выжил из ума, да и вряд ли буду настолько невменяем, даже когда начну сдыхать от жажды и теплового удара, чтобы пить собственную мочу или океанскую соленость. Но вода уже дразнится – напоминая звуки легких влажных поцелуев, игриво плещется о стальной борт моторки. Переклонившись, я запускаю кисть руки в контрастно прохладную против пылающей жаром кожи водную стихию – завораживает. Вот эта самая блядская обреченность собственного положения завораживает. И не в последнюю очередь – относительная тишина океана.

Почти полный штиль, но вода, несомненно, движется, она живая, окружила меня со всех сторон, заперев между своей огромной колышущейся плотью и невесомым небом. Ослепляюще ярким, высоким и немым, как уста покойника. Блядь, а ведь я мог бы чувствовать себя счастливым здесь и сейчас, в полном единении с природой, в оглушающем молчании человеческого одиночества – даже воспоминания заглохли, как будто и не происходило между мною и Чаком ничего, за что стоило столько лет винить себя. Будто и не было Чака никогда, только странные сны про детство с привкусом болезненной влюбленности и, одновременно, порочной неправильности всего происходящего. Так вот, значит, какое оно, желанное «счастье»? Забытье…

До прихода ночи я погружался в состояние полудремы или полубреда (хер теперь определишь) бесчисленное количество раз, чтобы в итоге с немыслимым трудом разлепляя глаза и видя над собою звездную карту небес, окончательно расстроиться – давно перестал контролировать ситуацию. Не знаю, поднимался ли ветер, но шорты давно унесло в океан, и, забавно, понимаю: единственное, чем я завтра смогу защитить свою башку от прямого попадания адски горячих солнечных лучей – трусы. Стану мочить их в воде и снова натягивать на голову – один выход. Несмешно, блядь, ни капельки, но я глупо скалюсь, бессмысленно соединяя взглядом сверкающие точки звезд в какие-то нелепые геометрические фигуры – хорошо, что стринги не напер. Кто бы мог подумать, что куску ткани на заднице выпадет честь спасать мои мозги.

Я снова зачем-то повторяю твое имя – мне, наверное, нравится, как оно звучит. Мягко, доверительно, как любовный шепот… Привстаю и взвываю от ноющей боли – шея и спина затекли, кровь глухо пульсирует в висках. Мне одновременно херово и хорошо сейчас – тело изнывает от дискомфорта, тело пылает воспаленным солнечными ожогами кожным покровом, тело просит воды, прохлады, удобной, ровной, желательно мягкой поверхности, где оно бы смогло растянуться во весь рост. Зато в сознании тишь и благодать – неувязочка выходит…

– Кевин, не приходи за мною. – Шепчу в ночное никуда, и звезды заинтересованно пялятся со своих высот, вслушиваются… – Позволь мне остаться здесь навсегда. Здесь я ничего не могу вспомнить…


Знакомая картина, чтоб меня… сколько раз я видел подобные этим стены. Подобные этим приборы. Подобные этим рожи. Уже, наверное, без малого треть моей жизни прошла в обстановке стерильного рабочего заключения. Медсестра меняет флакон на штативе, видимо, нечаянно задевает халатом пальцы на руке и этим будит меня.

Госпиталь. На первый взгляд и при дальнейшем рассмотрении, даже чуть вылизанней – и, мать твою, замечая марку аппаратуры, невольно хмурюсь – на уровень богаче той богадельни, где работаю я. Мы все еще на островах? Если это не частная клиника, то паршивому видению, которое сейчас просматриваю, виной путанность сознания из-за обильной кормежки нейролептиками – в бюджетных больницах не ставят такие дорогие КЩС.

Почему я недавно употребил местоимение «мы»? Твоя рожа застывшей, нечитаемой маской трагичности пялится на соседнюю стену – не заметил, что я пришел в себя, о чем-то напряженно думаешь, сдвинув брови. Блядь, побрить бы тебя… снова зарос, как обезьяна. Нет, до животного по всем параметрам не дотягиваешь. Улыбаюсь про себя, честно признаваясь: понравился бы мне в любой стадии запущенности, а твоей запущенности где-то дня два, не больше. Что это, если не доброта? Ах, да… снисхождение, наверное. Я обычно чрезвычайно снисходителен к тем, кто дежурит у моей койки.

Закономерно – в локтевых венах катетеры, и мне ли не знать, что они вливают в организм.

Слишком просто и знакомо, чтобы перемалывать все это скопом в мозгу, там и так места мало – все занято мыслями о небритом примате. Твое присутствие здесь говорит лишь об одном – имел в виду ты Нору и ее угрозы. Даже если приперся проследить за процессом ремонта твоей куклы, уже радует – приду в себя, потолкуем. Какие-то оправдания ты же придумал, а, Кевин? Хуй с ней, с правдой, оставь ее себе сувениром. Соври в последний раз, но сделай это красиво, ведь объяснения давать придется все равно. Немного жаль, что тебе больше нет необходимости играть роль, стремясь удержать меня рядом с собою, – ненавижу, когда меня принимают за идиота, не прощаю подлости и ни за что не останусь здесь дольше необходимого. Но пиздец я логичен – рад бы был пообманываться еще хоть немного, доверяя свои сны твоим спокойным объятиям…

Так или иначе, я по непонятным причинам счастлив видеть тебя, может, это банальная благодарность – если не ты меня спас, то кто? Или предвкушение долгожданного диалога – ты вынужден будешь говорить, пусть и не хочешь, потому что твоя жена уже, в принципе, обо всем мне растрепалась, и отмалчиваться дальше смешно.

Еще не время, не сейчас… закрываю глаза, примитивно радуясь опустившейся темноте медикаментозного покоя. Хорошо, ты не заметил, что я приходил в себя: наблюдать за хмурым тобою исподтишка какой-то десяток секунд – занятное развлечение. Я бы продолжил, но на веки давит тяжесть наркотической сонливости, с которой попросту не имею сил бороться.

Главное, оставайся здесь, придурок, пока я буду во власти седативных. Не уходи никуда.


По твоему внешнему виду несложно определить, сколько я был в отключке.

– Третьи сутки пошли. – Отвечаешь на мой глупый вопрос, а потому глупый, что щетина на твоем лице и так выдает мне всю нужную информацию. – У тебя было сильное обезвоживание…

– Знаю, знаю… – жестом предлагаю заткнуться. – Я вообще-то сам медик, но тебе ли не знать.

Утыкаешь взгляд в кисти собственных рук, апатично спущенных с колен. Ты устал ждать моего пробуждения, подолгу не меняя положения, тебе неудобно на этом стуле, ты отсидел себе задницу, но какого-то хрена не бросаешь свой пост. Выбившиеся из общей копны волос отдельные пряди челки нелепо топорщатся в сторону – прислонялся виском к стене, когда спал. Светлая дорогая рубашка выглядит серой, измятой на груди от того, наверное, что, посещая туалет, ты обильно умывался водой, приводя себя в чувство, и она стекала по шее, на ткань…

– Я должен был с самого начала рассказать тебе, что мне известно. Только ты бы не стал доверять мне в таком случае.

– Я и не доверял. Просто забил на все и решил оторваться с идиотом, возомнившим себя всемогущим соблазнителем пидарасов.

Перебиваю тебя, потому что хочу сразу перейти к делу, пропуская выслушивание твоих мотивов и оправдания, которые мне нахрен не впали, по крайней мере, на данную минуту.

Устало переводишь взгляд на меня – блядски красивые, ночные глаза сейчас тусклые и оттенены мазками глубоких темных теней бессонницы. Рассматриваешь не нагло, не изучая – времени на это было дохренища, пока я спал, но словно ищешь что-то на моем лице, новую морщинку или, чем черт не шутит, в душу заглянуть пытаясь.

– Пусть будет так, только я и правда искренне желал, чтобы ты нашел в моем лице верного друга, Алекс. Хотел стать тем парнем, которому ты бы доверился. – Грустно улыбаешься, я едва различил иронию – дай мне станок, я снова сделаю из тебя прежнего смазливого ублюдка с выражающим любые оттенки эмоций открытым, гладко выбритым личиком.

Отползаю немного назад, приподнимаясь выше, – куда удобнее, когда сижу, а не полулежу, я и так, должно быть, кажусь тебе жалким. Мозги протестуют, намекни я им, что собираюсь ставить тело в вертикаль, угрожают головокружением и слабостью. Идите нахуй, мозги, движение – жизнь.

– А знаешь, что меня больше всего бесит в твоих словах – ты несколько раз говорил мне, что любишь. – Теперь я сам, по собственной инициативе перехватываю твой взгляд – тяжело, но, блядь, захватывает. Еще немного и, клянусь, я каждый раз смогу ощущать физический толчок, соприкасайся мы взглядами. Моргаешь, немного сонно, но сжатые в жесткую линию губы выдают – в первую очередь, нервно.

– Как тебя могут бесить мои чувства? Можешь принять их или не принять, но беситься – это так по-детски…

– Вот смотри, пиздец… об этом и речь! – Рука тянется к волосам, бессознательно запутываю пальцы в прядях на макушке, даже не придавая чрезмерного значения разговору, волнуюсь. Мать твою… – Как у тебя язык повернулся говорить, что любишь совершенно незнакомого парня? Тогда, в баре, ты в первый раз сказал это. Ты либо решил поиздеваться надо мною, либо полный кретин.

– Тогда я полный кретин, потому как на самом деле люблю тебя больше всех на свете.

Внушительно прозвучало, хоть ты и негромко произнес. Я растерялся, не зная, что сказать – объективные возражения стали в горле, впитываясь в дыхание и растворяясь в нем. Я легковерен, возможно, или, скорее, ко всем прочим твоим талантам ты офигенный психолог и умеешь управлять даже собственной речью и эмоциями своих собеседников.

Так это или не так – молчу. Ты негласно вырвал себе ораторское право продолжать, в то время как мне только и остается – слушать, призадумываясь, верю или нет.

Теперь ты на мои руки смотришь, следуешь взглядом за правой, что, выпуская из капкана пальцев ни в чем не повинные пряди волос, теперь бесцельно теребит хлопок больничной рубашки. За левой рукой, которой обхватываю себя под грудью в беззащитном жесте растерянности.

– Как-то случайно я услышал телефонный разговор Норы с ее подругой, точнее, подчиненной, что, правда, не мешало им общаться на равных. Меня уже тогда повергло в шок с каким презрением женщины отзываются о каком-то мальчишке, родственнике Риты. Но, понятное дело, в силу загруженности я не придал достаточного значения той телефонной трепотне. Однако в скором времени Рита оказалась у нас в гостях, и я стал свидетелем их очередной болтовни.

– Представляю. Охуел, наверное, да?

Ухмыляюсь, только догадываясь, какую ересь могла плести обо мне и своем покойном муже эта тварь.

Награждаешь взглядом, скорее, виноватым, чем сочувствующим, и, не реагируя на мой злобный выпад, продолжаешь:

– Я не мог поверить, что с кем-то произошло нечто подобное, потому как сразу понял – историю извратили с самого начала. Ты был совсем ребенок, когда…

Корректно прервался, якобы для того, чтобы прокашляться. Я, чтобы ты знал, придурок, слов не боюсь, я все отлично помню, и мне твоя деликатность – как мертвому примочка, но перебивать не спешу, может потому, что не знаю, что говорить. Или потому, что просто не хочу с тобою обсуждать воспоминания?

– Представляю, через что ты прошел.

– Ой, не надо только… ты где здесь обиженного мальчика видишь? – Странно реагирую, начинаю нервничать, стоит лишь подумать – ты сейчас говоришь про нас с Чаком.

– Твой кузен…

– Ты, блядь, на моего кузена не отвлекайся! Лучше поведай миру нахрен следил за мной, нахрен притащил сюда, какого хера лапшу на уши вешал?! – не знал, что смогу так лихо орать, недавно с трудом находил силы справляясь с головокружением просто сидеть, не упираясь спиною в матрас.

Видок у тебя пиздец виноватый и это бесит! Самое меньшее, чего жажду – вструснуть за плечи, выбить дурь из головы парой сильных отрезвляющих пощечин. Кто тебе вбил в голову, что ты несешь ответственность за мою судьбу?!

– Хорошо… – тяжело выдыхаешь, ерзаешь на стуле, будто вмиг стало совершенно неудобно сидеть на пластике и ты не можешь решить эту проблему, потому как вставать прямо сейчас запрещено законом. Не трепись только, что нервы бьют! – Я сам до конца не понял, что толкнуло меня искать встречи с тобою. Возможно, это было праздным любопытством, не знаю… Я разведал, где ты работаешь, куда ходишь, с кем общаешься, поднял архивные дела Чака. Наверное, есть много такого из его жизни, о чем ты и не догадывался…

Руки против воли сжались в кулаки, и волна смятения, волна чего-то горячего, чему уместнее было бы дать определение «ревностный беспочвенный гнев», шибанула в мозг.

– Ты… – но осекся, ты взглядом меня прервал, заткнуться заставил. Мощное оружие, мать твою…

– Да, это меня не касалось, ты собираешься сказать, но только я не считаю так. Чем больше о тебе узнавал, тем сильнее запутывался в себе. Если хочешь знать, наш брак с Норой с самого начала был фарсом, и утверждать, что мы счастливо жили – абсурдно. Но, Алекс, теперь каждый раз, когда я слышал, как она оскорбляет тебя, развивает историю о порочном ребенке-совратителе, смакуя подробности, которые, уж сам не знаю, откуда выдрала Рита… мне хотелось ударить свою жену. – Сглатываешь, обводишь глазами палату, чересчур большую, как для одного пациента, чересчур светлую – почему никто не опустит жалюзи? – Я пошел в бар, чтобы увидеть тебя. Я следил за тобою, расспрашивал о тебе завсегдатаев.

– А я почему тебя не замечал?

– Потому что не хотел никого замечать. Сперва мне казалось, что ты простая смазливая шлюха в брюках, так легко велся на любого, кто клеился к тебе, так просто уходил с ними… но потом, в один из вечеров, до меня дошло и я ощутил прилив злости на самого себя – ты на самом деле никого не искал. Я сидел за крайним от выхода столиком, пил «махито» и как сталкер наблюдал за тобою, запоминая твои движения и ужимки, раздражаясь красотою твоей улыбки и тем, что ты так доступен… я был зол на себя – заинтересовался другим мужиком. Блядь, прости меня, Алекс, но в какой-то момент я даже отчаялся поверить женскому трепу: ты тянул меня, как магнит, роковой ублюдок, чья миссия – разбивать сердца… – Смеешься, резко и хрипло, будто кашлем подавился. Я не вставляю слов, наверное, даже дыхание задержал… – Но в тот вечер ты пил много кофе и курил больше обычного, и не говори, что я сошел с ума – даже на расстоянии я видел, как дрожат твои руки. Когда к тебе подвалил какой-то недоносок в косухе, ты приветливо улыбался и, поболтав с ним самую малость, покорно слез с табурета – вы собирались уходить вместе. В этот миг я перебарывал нездоровый порыв броситься к тебе и оттащить этого байкера в уголок, избив до полусмерти. Избить тебя за то, что ты такая блядь… в голове было пусто, Алекс. Но вдруг ты невзначай посмотрел в мою сторону, не замечая психа, пялящегося на тебя из полумрака, просто глядя куда-то в пустоту, я охренел – твои глаза…

– Что, мои глаза? – вырвалось. Против воли. Кто я, чтобы задавать сейчас тебе дурацкие вопросы?

– В них была смертельная усталость. Тоска, Алекс, такая тоска, что мое сердце заныло. Следующей идеей было – найти всех по одному, кто трахал тебя, и переломать им кости. Неужели НИКТО НЕ ВИДЕЛ эту грусть в твоих глазах?!

Сейчас, почти как там, посреди океана, тихо. Имел бы я феноменальный слух, разбавил бы повисшее в пространстве молчание гулкими ударами наших сердец. Асинхронный дуэт.

– Когда я сказал, что люблю тебя, я уже любил. Я еще ни в чем не был так уверен, как в чувстве к тебе. Возможно, тебе не понравится это, но, знаешь, будь Чак жив, я бы убил его своими руками. Это нормально, что ты презираешь его и даже после смерти винишь в насилии, которому ты подвергался…

Что-то сорвалось у меня внутри, кубарем понеслось вниз – не стань эта фраза такой неожиданностью, я бы, может, среагировал иначе. Понимаю, что делаю, лишь когда сунешься по стулу, машинально прикрывая лицо ладонью. Я уже на полу – откуда и прыть нашлась соскочить с койки…

– Да что ты такое несешь?! Долбоеб, блядь! Слишком много на себя берешь, Кевин! Нахуй мне твоя жалость? Чтоб ты хотел знать, я не ненавидел Чака, я любил его, любил и люблю больше вас всех вместе взятых, и я никогда не винил его в том, что между нами было! И да, в чем-то Рита права, потому что как же так выходит – в смерти брата я ощущаю виноватым себя! Только себя, Кевин! – Скоро, если не весь медперсонал, то уж добрая его половина сюда принесется, так надрывно я ору. Думал ли я о таких мелочах? Грудь распирает изнутри чем-то колючим и жарким, мне и правда тяжело дышать то ли от удушающей обиды за собственную жизнь, то ли от злости на тебя. – Ты видел во мне только то, что хотел видеть! Тебе развлечением было играть в детектива, следить за геем, так и развлекался бы на здоровье. Нахуй было пересекать грань? Нахуй было влезать в мою жизнь!? Думаешь, я бы без тебя с Клайном не разобрался? Подумаешь, набили бы мне рожу… а так… а так мне на данный момент очень больно, больнее, чем ты думаешь.

– Алекс, прости…

– Не прощу. Концерт окончен, придурок! Билет и мои документы сюда, на стол, я лечу домой. – Возвышаюсь над тобою, поверженно склонившим голову, будто мой удар был очень сильным, и ты до сих пор не соберешь мозги в кучу. Нихера не правда – даже притом, что я бил в порыве ярости, это была пощечина. Просто пощечина.

– Я не мог подумать…

– Конечно, не мог! Ты же не гей! Ты не привык трахаться с другими мужиками и поэтому считаешь, что если кто-то кому-то вставил против его воли – эта причина ненавидеть?!

– Твою мать, Алекс, ты тогда еще в младшей школе учился… – взвыл, как если бы тебе в ногу пулю пустили. Утыкаешься лицом в ладони. – И это был твой брат… твой ублюдочный старший брат…

– Убирайся вон.

Ощущаю, как слезы взбираются по рваным краям души, – еще мгновенье, и просочатся наружу, зальют глаза. Покидаю палату так быстро, как только могу. Ноги ватные, колени предательски дрожат, как у артритика. Я давлюсь слезами и похрен, что плакать вроде бы и стыдно, что вроде бы и повода нет… я же ничего к тебе, кроме гнева, не чувствую.

Я нашел туалет и, запершись там, рыдал над чем-то, чему не было названия, чего, должно быть, вообще не существовало в реальности. После, умывшись и кое-как приведя свою раскисшую физиономию в порядок, не знаю, как долго, бесцельно шатался коридорами госпиталя. Странно, но у меня не возникало проф. интереса полюбопытствовать у коллег относительно методов здешнего лечения или того же оборудования, даже когда я слышал болтовню на родном английском и вроде мог бы подключиться к беседе. Я предпочитал оставаться безликим пациентом, устало волочащим ноги по этажам, боявшимся возвращаться в палату, потому что там меня все еще мог дожидаться ты, Кевин.

Конечно, когда я все же вернулся, а, вернее, когда меня настоятельно попросили вернуться к себе, тебя в палате не оказалось. А уже вечером Артур принес мои вещи и поинтересовался, смогу ли я перенести перелет? Если да, то мой рейс через два с лишним часа.

Да, Артур. Конечно смогу.
_________________

 » часть 7

Билли, блядь, хитрый мужик. Бесстыдно бодяжит коньяк с какой-то хренью, когда заказываешь уже вторую, третью рюмку – только самую первую подает неразбавленной. Он полагает, наверное, что уже после первой посетитель достаточно охмелел, чтобы не заподозрить подвоха.

Сегодня я говорю бармену просто в лицо: у него отличные задатки матерого предпринимателя и он – ушлая гнида. Билли – амбал под два метра ростом, и вообще-то это рисковано – хамить ему, но, наверное, мой вид настолько плачевен, что бармен лишь криво усмехается уголком рта, одним взглядом произнося: «С тебя пока хватит». Да не пока, хватит надолго. Догоняю своим подвыпившим мозгом – только что мне сделали одолжение; салютую Билли, решаясь все-таки выпить то, за что мною уплачено.

Клайн амнезией не страдал – вернул мне долг, едва добрые шпионы передали ему, что неудачливый Алекс возвратился в город. Пока меня бил у подъезда, втаптывая в снег, его лучший друг тире услужливая скотина, этот мудак что-то ворчал, поучая. Я все не мог расслышать, что именно, и лишь после, через пару дней, когда сошел отек и я мог снова видеть обоими глазами, рассматривая свое отражение, понял – Клайн должен был говорить примерно следующее: «Старайся бить только по лицу».

Прошло восемь дней с того памятного вечера вендетты, но я все еще писаный красавец. Ссадины и гематомы почти не болят, разве что мешают дискомфортной тяжестью – нахер-то по лицу? Не знаю, какого фига сегодня приперся в бар, то ли одиночество заело вконец, то ли зарисоваться захотелось желто-бурым, пятнистым личиком. Ясный свет, рассчитывать на терапию в виде одноразового секса пока не приходилось – если только среди местной публики не нашлось бы отъявленного садиста со склонностью к тератофилии.

Под дешевым предлогом «отдохни с недельку за свой счет и поразмысли над поведением» с госпиталя меня все же попхнули – негоже валяться на пляжах, пока коллеги пашут в усиленном режиме. Февраль время горячее – новые штампы вируса гриппа косят население с завидным упорством, палаты переполнены, расслабляться некогда! Обзаведшиеся завидным океанским загаром специалисты-похуисты не нужны больнице! Не сильно я и огорчился – все равно с такой рожей и с такими головными болями работать бы не смог.

– Кстати, Алекс, наверное, ты в курсе… ходят слухи, что Клайна вчера прямо с работы укатили в реанимацию – кто-то покалечил его, затащив в офисный сортир. Не твоя работа, мм? – Билли смеется с меня! Как же, побью я Клайна… То ж я с пушкой был, отвергнутый и злой, как сатана.

Бармен наклоняется ко мне через стойку, ложась грудью на свои массивные руки, – хочет, сплетник, донести до меня очередную бредовую байку?

– Может, вам и правда стоит завязывать с этими глупыми разборками? Ну женился мужик, влез в кабалу… парень, да он сам уже жалеет небось, думая: «Таскался бы я лучше с Алексом, не размениваясь на баб, и проблем было бы меньше». О вас двоих только и говорят сейчас, знаменитости, блядь. Заканчивай мстить, тебе это чести не делает.

Пожимаю плечами, недопонимая Билли, – я-то каким боком к этой истории? Какая нахер месть – всю неделю валялся на диване, после сотрясения любовно прижимаясь к стеночке, по десять минут до туалета добираясь, а на кухне иногда за сутки вообще не появляясь, – это через коридор, это далеко.

Народу сегодня немного, и музыканты без стимула, выраженного в пьяных воплях и свистах под сценой (хотя скорее – деньгах публики), играют вяло, что радует, блядь, несказанно. И так в мозгах эхо стоит – Клайн хорошо поработал над моей головой. Я уже молчу о разукрашенной в темно-желтую гамму цветов, не единожды по льду прокатанной морде. Если кто и нашелся, кому Клайн перешел дорогу, – жму руку, крепко жму. Вот так, трахаемся мы с кем-то и знать не знаем, что от этой связи «без обязательств» можно будет ожидать в итоге.

Хочется переспросить у Билли, не пошутил ли насчет моего бывшего – кому оно надо, избивать его до полусмерти? Чем черт не балуется, жена заказала, прослышав о невинной привычке Клайна трахать симпатичных геев. Но Билли уже обслуживает посетителей на том конце бесконечно длинной барной стойки – нахрен бизнесмена отвлекать?

Спиртное в горло не лезет почему-то. Почти неделю на анальгетиках сидел и знал – еще посижу, если не хочу попасть в дурку от мигрени. Весь этот вечер я не думал о тебе, Кевин, а знаешь почему? Заебался думать дни напролет. Нужна передышка хотя бы в…

Ты так просто отпустил меня домой – ноша оказалась неподъемной? Я достал тебя своими упреками и истериками – однозначно. Но ведь и ты, и ты не подарок – бесцеремонно и, главное, невовремя ввалился в мою жизнь, как Санта к детям в мае. Все указывало на то, что ты на самом деле псих – провожая меня на рейс, Артур поделился последней новостью из жизни островного жемчужного воротилы: ты переписал на жену две третьих своего состояния взамен на сраную бумажку – она подпишет документы о разводе и не станет приближаться ко мне. Не то, чтобы умышленно, но я заставлял мозги работать в ненужном направлении – сколько это, треть всех твоих миллионов? Дурак ты, я столько не стою.

Широкий прощальный жест – ценою своего благосостояния юридически оградить несостоявшегося любовника от праведного гнева своей бывшей жены. Мне такие жертвы нахрен не впали.

Конечно, в груди слегка давит, прокручивай я в сознании забавную курортную короткометражку – проблемный Алекс на Сейшелах. Там, в равноденствии, все казалось иным, упрощенным и запутанным одновременно. Наплевав на данное себе обещание больше никому не доверять, запросто позволил чужому человеку делить со мною самое хрупкое – сны. Был бы против, не сопел бы сладко в твоих объятиях, а ведь именно сладко я и спал – привычные, родные кошмары не донимали. И головоломкой, не имевшей решения, стали личные переживания – это неожиданно, но сводящиеся к твоей нескромной персоне, Кевин. При всем том, что не так давно я еще страдал из-за женитьбы Клайна – ветреная моя башка.

Сутки, будто перочинным ножом разделенные напополам: день на суету и метания, ночь – на беспомощную нежность в руках незнакомца. Сомнения, которыми я подпаивал себя, стремясь поставить защиту от скребущихся в душу эмоций, растаяли – ты на самом деле желал мне добра, даже если видел ситуацию искаженной, глядя на мою жизнь через призму своего идеализма. Лишь неблагодарная тварь посмела бы теперь обвинить тебя в отстаивании собственных эгоистичных интересов – нет, не эгоист.

Жаль, пиздец как жаль и чуточку обидно – ты просчитался в мелочах, что для меня составляют самое важное, потому как это моя память, основа сложившихся ценностей – я не ненавидел брата. Кевин… как ты мог предположить, что я испытываю ненависть к Чаку? Ведь ты уже почти просочился к сердцу, протекая тонким туннелем доверия, поступая нелогично, бескорыстно, отчаянно. Кто еще так мог поступать, кроме тебя? Кто еще смог бы впечатлить меня?

Совсем немного, и ты нарвался бы, придурок, на счастье – без напильника меня от себя не отделил бы. Самая капля, только капля – я плюнул бы на все, добровольно отдаваясь в плен уже хотя бы затем, чтобы не видеть ночных кошмаров и не завтракать в звенящей тишине одиночества. Ты проебал великолепный шанс испортить себе нервы и репутацию – я постарался бы.

На улице мороз неслабый, хотя уже конец февраля и вроде холода попустить должны. При одной мысли, что нужно будет топать через стоянку на проспект, меряя сугробы, потому как ни одно такси не сможет подъехать к бару (снег метет безбожно), мне уже становилось зябко. А домой-таки валить надо было – после двух рюмок коньяка грусть сгрызала меня голодной крысой; спиртное нехило размачивает недавние раны и они кровоточат по новой.

Чак когда-то тоже играл в такой вот рок-группе – заумные тексты, прошибающая слух угнетающая музыка… но я был первым и самым верным его фанатом. Вздыхаю, нехотя прислушиваясь к затихающим аккордам электрогитары, – за этой песней непременно последует другая. Пора валить к монахам…

– Эй, парень! У тебя пушка со штанов торчит, в курсе?.. – Едва с табурета не лечу, машинально тянуть к груди, кажется, сердце сейчас ловким фокусом прорвется через джемпер, шлепнется на кафельный пол… надо бы придержать его, а то как жить буду с кровавой дырой? – Ты такой симпатичный, что я не могу устоять – хочу познакомиться…

– Клоун, блядь… – И губы мои дрожат.

Улыбаешься, но в глазах стоит страх, ты полон им, как цветок дождевой водою, ты осторожен, напряжен, хотя умело разыгрываешь дурачка. Поворачиваюсь окончательно, теперь так просто смотреть тебе в глаза – экстремальное развлечение.

– Значит, симпатичный? Да уж… я сегодня при параде. – Не выходит лишить себя удовольствия – подыгрываю тебе, правда, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Билли следит за происходящим, как прерванная видеозапись, замерев с пустым стаканом в руке. Спиною ощущаю взгляды – не все, но почти все смотрят, мы ж, мать твою, звезды местного разлива, ты так точно звезда – раскидал тогда Клайна с компашкой, как детишек в песочнице. – Готов сказать что-то важное, валяй… нет – вали нахер!

Подобные нашей истории не повторяются, но ведь герои те же и эмоции не так разнятся от эмоций той ночи, когда ты решил вмешаться в мою судьбу и, черт тебя дери, вмешался. Так почему бы и нет?

– Слышал, тебя зовут Алекс… А я – Кевин. Ты нравишься мне! Пойдем, я хочу забрать тебя с собою…

– На Сейшелы небось? – Помаленьку в башке все проясняется – с твоим гипертрофированным чувством ответственности за меня слишком спокойная реакция при виде сине-бурой в рельефе гематом физиономии. Ты знал, как я выгляжу. И это ты, ты, блядь, был на фирме у Клайна…

Смешанные эмоции легкого негодования и затаившегося нервного возбуждения мешают правильно реагировать – а как это, правильно? Слезаю с табурета, чуть покачиваясь, но, скорее, от слабости, чем от выпитого мизера. Между тобой и мной не больше метра, а метр – это один шаг, и я хочу, чтоб и его не стало, стереть все границы, убрать с дороги пространство, соединить то, что давно должно быть цельным. Не узнаю себя – принимаю решение за двоих и неважно, совпадает оно с твоим решением или не совпадает. Я только что, буквально пару минут назад, винил тебя, ублюдка, в слабохарактерности, но вот ты стоишь передо мною, отрицая эти негласные обвинения, – все-таки пришел.

– Сегодня нет рейсов на Маэ. – Поводишь плечами чуть виновато.

– Какая жалость…

Жаль ведь и правда. В рай должны летать самолеты каждый день – там начинается сказка, там круто меняются человеческие жизни на островной прослойке пляжа, между океаном и чужими звездами вершатся чудеса.

– Но рейс будет завтра, я узнавал. Может, переночуешь у меня и прямо с утра в аэропорт? – Бог мой… только в эти мгновенья замечаю, как сильно ты нервничаешь, – самые честные в мире и, будь я проклят, если не самые чистые глаза единственного близкого мне человека влажно блестят.

– Что-то мне подсказывает, таким, как ты, доверять опасно… – Опасно же на самом деле, теряю контроль над собою, превращаясь в покорное и глупое существо с одним инстинктом – подчиняться.

– Но ты рискнешь?

Ты красивый незлой, волнующе искренней красотою – такие редко рождаются на свет. Такой внешности парни не должны становиться геями – на кого будут равняться тысячи других, серая масса? Таким, как ты, Кевин, наивным душам, не стоит влюбляться в прожженных жизнью опытных пидарасов. Но уже поздно, да?

Ты набрал воздуха в легкие, выдох замирает в горле, почему-то до сих пор не уверен, что я соглашусь. Что злюсь на тебя, а ведь не злюсь – не на что. Чак неотъемлемой частью был и будет в моем сердце. Наше общее с братом прошлое не потеряет яркости в воспоминаниях также, как и ничье мнение о наших отношениях никогда не повлияет на мои чувства к нему. Твоими усилиями запрятано надежно, глубоко, необходимо постараться, чтобы извлечь наружу, – но это во мне и никуда не исчезнет до самой смерти. Я живу с этим грузом вины – прими и забудь.

– Тебе невозможно отказать. – Снимаю наброшенную на соседний пустующий табурет куртку, не веря до конца в реальность нашей встречи, но и не подвергая сомнению твое присутствие рядом со мною – сердце взволнованно дребезжит, как если бы все в груди было из металла. Такая реакция на тебя. – Пойдем.

Условный знак всех любовников – касаюсь тебя чуть выше локтя, первым направляясь к выходу, на ходу натягивая куртку. Следуешь за мной, и нам в спину впиваются десятки глаз – чужое ненужное внимание бесит. Я очень рад, что скоро окажусь за дверью набитого сигаретным дымом и низкосортной музыкой бара. Снаружи. С тобою.

Немного неловко, да будет мне преуменьшать – офигенно стыдно сейчас оказаться с тобою наедине, ты легко рассмотришь детали и пусть не скажешь, но брезгливо содрогнешься от вида синяков на моей физиономии.

– Снег все еще валит.

И правда, валит. Пушистыми крупными хлопьями, обильно. Желтизна фонарного освещения улицы красит снег в золотистое, смотри я через рябь метели на свет.

– Охуенные сугробы наметет к утру. – Усмехаешься, может, с собственного жаргонного выражения – в твоем кругу редко в открытую употребляют бытовой мат. А мне ты нравишься таким. Блядь… в разлуке я понял, что ты любым мне нравишься.

Бредем через парковку, почему бредем – сугробы почти до колен. Я застегнул куртку и воротник поднял, чтоб снег за шиворот не нападал – сам не пойму, чего так мерзну. Видимо после бара, разнеженный в тепле, так сразу не могу привыкнуть к, мягко говоря, морозной свежести.

– Кевин, ты откуда-то узнал, что Клайн отомстил мне, верно?

– Угу. – Снег хрустит, приминается под твоими шагами, а я невольно слежу за тем, как ловко ты переставляешь ноги, стараешься не обгонять меня, хотя, по-видимому, готов идти намного быстрее. Я всегда буду тормозить тебя, ты еще не понял?

– Он в реанимации. – Зачем говорю? Ты же в курсе, ты же на это и рассчитывал, наверное, избивая его. Бедный Клайн – ему сортиры теперь до конца жизни будут сниться.

– Ты тоже был бы в реанимации, если бы не спасал себя сам. Гордый врач, никому не показался даже.

– И как давно ты вернулся? – Обсуждать с тобою неделю своего тупого отлеживания на диване или обработку воспаленных ссадин на лице я не собирался.

Открываешь авто, забираемся внутрь. Когда-то мы это уже проходили.

– Позавчера вечером.

И больше не хочется ни о чем спрашивать, ведь и знать ничего не хочется – размышления только отвлекают. Ты тоже не ищешь новых тем, молчишь, глядя на дорогу, и мне уютно в повисшей тишине двойного дыхания, неровного от бешеной аритмии. Снег белым вальсом кружит в ореоле фар, летит в лобовое стекло, расходится под ленивыми дугами дворников.

Оборачиваюсь – впервые за эти десять дней, с момента нашего последнего разговора в госпитале (а, может, так пристально вообще впервые) открыто рассматриваю тебя. Я, влекомый какой-то своей дурацкой мыслью: снег уже растаял в темно-пепельных волосах, отчего те драматично почернели. Интересно, как это – ворошить их влажными, и как бы ты отреагировал на прикосновение?

Последний раз я касался твоих волос – лучше не вспоминать – когда ты, придурок, делал мне минет. Хреново, конечно, делал, но как умел. Главное, что старался, а опыт, да будет тебе известно, дело наживное.

Сглатываешь, смаргиваешь с ресниц напряжение, боковым зрением замечая мой пристальный взгляд, но на своего спутника не смотря. Я понимаю, что расплылся в улыбке – меня забавляет твоя скованность. Смущаешься, трусишь, значит, что-то таки ко мне да испытываешь.

Заезжаем на парковку – ты в элитной высотке живешь, везде охрана. Сюда без приглашения не припрешься, я гляжу.

То ли мне кажется, то ли ты запретил себе встречаться со мною взглядом – когда покидаем авто, когда к лифтам идем. Молчишь, не поворачиваешься, только дышишь так шумно и часто, что, уж извини, выдает тебя с потрохами – чересчур нервничаешь. Или закономерно?

Шикарно живем… Меня встречает моя грустная, потому что разукрашенная, и забавная, потому как губы ползут в улыбке, удивленная физиономия. Лифт просторный, сверкает чистотой, от пола до потолка обшит зеркалами.

– Пиздец же я страшный. – Ирония и здоровая самокритика в любом обществе приветствуются. – Не налюбуюсь…

Захожу в кабину и тут же вздрагиваю – обнимаешь меня со спины, с чувством протяжно выдыхая в волосы. Сжимаешь в руках, будто я распадусь на атомы, если не соберешь до кучи, исчезну, если выпустишь. Душа скулит и ее вой я уже готов озвучить, сжимаю губы, стараясь не издать ни звука, – расплачусь же, как девка.

– Я думал, убью его за то, что он сделал с тобой. Я же клялся, что не дам в обиду…

Ты про Клайна? Зачем? Меня этот мудак сейчас волнует меньше всего. Опаляющее тепло твоего дыхания, дрожь в собственных коленях – несомненно. Закрываю глаза, паршиво чувствую себя, наблюдая, как ты прижимаешь к груди существо с обезображенным синяками и ссадинами лицом.

Так и не нажимаешь на кнопку требуемого этажа, вцепился в меня мертвой хваткой, словно сто лет не видел, и мы еще на столько же расстанемся, если сейчас я отпряну от тебя хотя бы на сантиметр.

– Прости меня за все, Алекс. Я запутался, я не знал, как вести себя с тобою. Я отгадывал, как можно… старался не обидеть, прикидываться равнодушным, не ревновать тебя к твоему прошлому, не пересекать грани, отмалчиваясь. Я боялся заслужить твою ненависть. – Чувствую их – губы касаются волос, нашептывая слова, много слов, абсолютно ненужных, даже если и несущих смысл. Срывающихся слов – тяжело дышишь и говоришь тяжело.

Хорошо не смотреть на тебя в эти секунды – в лифте чересчур светло, и при нынешнем раскладе несоответствие образов напрягает – ты непростительно хорош для такого, как я. Все слишком неправдоподобно. А что если открою глаза, и сказка рассеется туманом? Хотя бы так – откидываю голову на твое плечо, поддаюсь провокации возбужденных выдохов на своем виске – поворачиваюсь к источнику звука.

– Алекс, открой глаза. – Где-то рядом твои губы, у щеки, дыхание косо ложится на кожу…

– Неа. Ты выбрал не лучшее время для свиданий. Не мог подождать, пока я снова стану похожим на симпатичную блядь? – Соблазн велик преодолеть ничтожно короткую дистанцию между дыханиями, слепить их в единое. Почти больно от тахикардии, сердце захлебывается в крови, давится собственным нетерпением, хочет вырваться, выплеснуть в диком, животном поцелуе опалившие его эмоции. – И вообще – может хватит лапать меня бестолку… Лифт стоит, ты никуда не спешишь? Складывается впечатление, уж прости, что ты не хочешь меня трахнуть, потому что физически не можешь…

– Блядь… я кое-что забыл… не просто открой глаза. Открой глаза и закрой, наконец, свой рот!

Издаю невнятное мычание, когда разворачиваешь меня неожиданно быстро, будто ядовитые слова тебя за живое зацепили, запираешь мой рот на замок поцелуя. Крепко, лишая любой возможности вырваться, заключая в плен своих губ. Тем временем, пол под ногами едва заметно вздрагивает, лифт приходит в движение. Я, протестуя, упираю ладонь тебе в грудь, отстраняюсь, точнее, произвожу попытку – еще одна фраза, Кевин, одна…

Непонимающе, испуганно – да пиздец, ты таки испугался – смотришь в глаза. В твоих черти жгут факелы, ночная бархатная тьма горит адским пламенем. Готов же грохнуть меня, наверное, заяви я, что ухожу прямо сейчас, да? Тогда отчего губы дрожат и выражение на лице, мама далагайя, – умоляющее. Будь смелее, блядь!

– Не нравится слышать подобное? А ты не тормози… или мне, мать твою, нужно первому сорвать с тебя одежду? – Забил на то, что мы поднимаемся в лифтовой кабине и что нас могут увидеть те, кто окажется на твоем этаже. Я забил на все. Я похуист. Только похуист, имея настолько неприглядный вид, сам полезет к красивому миллионеру, блядски раздвигая его ноги рукой, сжимая член через ткань джинсов.

Мгновенье, ты дезориентирован, чуть слышно всхлипывая, прикусываешь губу. Все происходит очень быстро, потому как сколько бы этажей в этой высотке ни насчитывалось, а дольше, чем минуту, подъем занимать не может.

– Почему бы и нет? – Неожиданно лупишь по одной из кнопок ладонью, с экспрессией, резко. Кабина останавливается, зависает в пустоте лифтовой шахты, так и не завершив свой путь. Вот такого Кевина я обожаю – пиздец взгляд, невменяемый. – Хочешь трахаться? Давай трахаться! Прямо здесь и сейчас... – Выбивая из груди рваный выдох, заламываешь мне руку за спину, толкаешь к зеркальной стене, и офигенно синхронно вышло – движешься вместе со мною.

Меня устраивает такой расклад, но главное – устраиваешь ты.

Хватаешь меня за подбородок, тянешь на себя, хотя больше я сопротивляться и не думаю, вторая рука уже лежит на затылке, собственнически мнет пальцами сырые пряди.

Таким должен быть поцелуй, когда желаешь: вульгарный, наглый, причиняющий неудобство. Ты плевать хотел на несущественные мелочи – в лице, на голове, в местах ударов слабым эхом отдает боль от того, как сильно ты давишь на подбородок, вламываясь языком в мой рот. Отвечаю на поцелуй, забывая глотать воздух, отчаянный и безумный, – давлюсь тобою, ем тебя и с каждым проникновением языка между горячих мокрых губ нахожу в себе опасное желание целовать сильнее и грубее. Похрен на то, каким покажусь тебе, похуй на мигрень, звенящую где-то пока еще на периферии сознания.

Таким должен быть поцелуй, когда теряешь контроль, – на короткую долю секунды отрываешься от меня, как астматик хватаешь ртом кислород, с ненормальной жаждой секса невидяще смотришь на свою добычу и снова продолжаешь… Дразнясь, прикусываешь нижнюю губу, подбирая непроизвольные стоны, не позволяя им покинуть пределы меня, заталкиваешь обратно языком, заполняя мой рот голодной страстью. Играешь на контрасте боли и возбуждения. Я знаю, что могу кончить от одних поцелуев – удивительно, но факт. Только этот номер больше не прокатит…

Стаскиваю с тебя куртку, отделяясь от стены, и тут же ударяюсь о зеркало затылком – возвращаешь меня в исходное положение. Неплохо… Нетерпеливо сдираешь рукава, откидываешь куртку на пол. Ты выжил из ума и, благо, есть возможность – полюбуйся на свое отражение! От природы не слишком полные губы сейчас как у героя кассовой порнухи – припухшие, темно-вишневые, подрагивают, выпуская наружу залп выдохов.

– Мы уже задыхаемся, как гипертоники… что будет, когда кончим?

– Сдохнем, Алекс. Кончим и сдохнем.

Торжественно произносишь, блядь. За считанные мгновенья решаешь проблему одежды – куртка, уподобаясь твоей, летит куда-то за спину на удивительно чистую поверхность пола. И все. Дальше просто стаскиваешь джинсы с моей задницы, разворачиваешь спиною к себе. Культурный шок бьет по нервам – предпочитаю не видеть своей рожи и хотя на тебя готов смотреть беспрерывно, не сейчас, не в момент, когда будто впервые обнажен, стыжусь твоего взгляда. Нехорошее предчувствие…

– Ты любишь меня, правда? – Не пойму сам, как ты заставил через отражение встретиться взглядом с твоим – я трусливо отворачивался. Дрожь бежит телом, ноги подкашиваются, кажется, я действительно охуенно влип.

– Не знаю.

Меня выражение лица выдает, я покраснел, я в кои-то веки засмущался. Порываюсь вырваться, хотя с какой целью – непонятно.

– Люби, прошу… – Обхватываешь под грудь, произносишь прямо на ухо – понятия не имел, что меня так заведет обстановка.

– Самое правильное, что ты должен сейчас сделать вместо того, чтобы трепаться… – Высказать возмущение – лучший способ прикинуться идиотом, но, может, мне и усилий прилагать не надо?

Не договариваю, глотаю обрывок фразы, ненужная сентиментальность, блядь, абсолютно ненужная сжимает все внутри – никогда прежде не хотелось реветь, догоняя, что меня будут трахать. Все по-особенному, все непривычно, возможно, даже ново… не признаюсь, но, наверное, я всегда боялся таких эмоций, догадываясь, что они означают.

В паху ноет, кажется, коснись ты моего члена, просто возьми в ладонь, и я взорвусь. Мысли на лице написаны, что ли?

– Прости, Алекс, я сразу возьму тебя…

Нет, всему есть разумный предел – позорно зажмуриваюсь, лишь бы не видеть твои глаза. Я чересчур уязвим, мною можно манипулировать, как вздумается, – после до тебя дойдет какую власть получил в свои руки.

Проталкиваешь палец мне в задний проход, мотаю головой…

– Что?.. – Офигеть, Кевин, что за срывающийся голос? Ты готов остановиться, если потребую? Не отгадал, придурок.

– Вынь нахрен это недоразумение, я тебе не девочка, уважай же хоть немного, долбоеб! – Да и мой голос от привычного отличается – ты меняешь меня помимо того, что уже давно поменял окружающий меня мир.

Нервно усмехаешься, но секундой после обхватывая рукой за живот, чуть наклоняешь меня вперед. Это своего рода извращение, но я, страшно подумать, давно такой извращенный, что, может, дальше и некуда… Упираясь локтями в стену, смотрю на себя в зеркало, офигевая от зрелищности момента. Ты отруган и вычеркиваешь нежность из обязательной программы, а ведь всегда был нежен со мною, непростительно, безгранично нежен…

Больно, когда без подготовки, но это боль, которой я ждал. Со вдохом проглатываю хрип, даже не стон, в горле пересохло, ускоренный пульс пробивает тело частыми разрядами. Ты входишь в меня так, как бы я и хотел, не раздумывая, не заморачиваясь на сантименты, не боясь, что причинишь неудобства. Обидно, что чудесным моментам не дано длиться долго, и тут есть своя логика, чтоб ее, – ты возбужден не слабее меня, а я так, что уже едва сдерживаюсь.

Слезы выступают на глазах, и ты видишь их, смотришь, мать твою, на меня – лучше думай, плачу от боли. Начав было двигаться, вдруг замираешь, свыкаясь с непривычными ощущениями, – если и имел мужиков, как хвалился мне ранее, то, может, всего пару раз, вижу же, какой опыт «богатый»… Ищешь ответа в глазах – реально ли продолжать? Моргаю, чтоб столкнуть с ресниц слезы, мешающие видеть в зеркальной поверхности самое прекрасное, что создавал Бог – ублюдка тебя. Киваю, нелепо улыбаясь. Продолжай. Можно. Тебе можно все.

Каждое движение запоминается, находит отзвук в сердце, эхом удара отбивается в сознании – кто мог подумать, что будет настолько хорошо. Что твое тело идеально подойдет к моему, как две детали, приводящие в действие механизм вращения вселенной.

– Я люблю тебя… Алекс. Оставайся со мною… до самой смерти.

Вот трепло, блядь… у меня в глазах темно и, кажется, ноги сейчас откажут, упаду на пол, не придержи меня вовремя. А ты еще можешь разговаривать?

– Я подумаю.

Черт, да и я могу. Хочу что-то ответить, и отвечаю. Вовремя – тело содрогается, мышцы сжимаются в тугой комок, едва удерживаю равновесие, чтоб на колени не рухнуть. Слова бляди со стажем, но кончить вместе – лучшее подтверждение полной совместимости. Давишь меня в объятьях, именно давишь, ведь иначе бы не удержал, пока жар спазмом пульсирует в паху, и я беспомощно повисаю на твоих руках.

Кто мыть зеркало будет, не знаешь? Офигеваю от идиотизма мыслей, ломанно смеюсь, пока ты тянешь меня за собою, сам уже садясь на пол. С меня капает твоя сперма, ноги запутались в штанинах, пальцы руки, цепко переплетенные с твоими пальцами, сильно дрожат – видок уникальный.

– Иди ко мне… – Усаживаешь рядом, по-хозяйски, с чувством сгребаешь за плечи. Твое сердцебиение пружинит о мою грудную клетку, приваливаюсь к тебе, устало умащиваю голову на плечо. Голая задница липнет к линолеуму – у тебя тоже так?

– А мы неплохо смотримся вместе. – Хихикаю, рассматривая семейный, охуенно душевный портрет двух придурков, которые только что закончили свой быстрый трах в лифтовой кабине.

– Угу.

Молчи, это ж я так, не от большого ума заговорить пытался. Слова никому не нужны, по крайней мере, следующие минут пять-десять. Интересно, если лифта в высотке два, какова вероятность, что в наш станут ломиться недовольные жильцы, мечтающие подняться\спуститься\покататься\потрахаться?

Целуешь мои волосы трогательно, невесомо. Я знаю, что не смогу и дальше изображать спокойствие, чувствую – слезы стекают по щекам. Почему здесь везде зеркала? Так бы оставался ничтожно малый шанс, что не заметишь.

– Артур сказал, тебе не подходит климат Сейшел – это правда?

Отрицательно мотаю головой, обнимая тебя свободной рукой, утыкаясь носом в теплую, влажную от пота шею. Хер дождешься, что заговорю – мой беззвучный плач перейдет в истерический.

– Полетишь со мною завтра?

Ответ положительный. Как я могу отказать тебе? Я же уже скорее всего…

– Ты любишь меня, Алекс? – тихим, едва разборчивым, робким шепотом.

Приподнимаюсь, преодолевая внутреннюю дрожь, упрямо ищу своими губами твои. Как насчет поцелуя вместо «да»?
_________________