Солдат словесности (современная проза)

 » Солдат словесности (современная проза)  [ Завершено ]

Андрей Гусев
Солдат словесности (рассказ)


Сад достался мне от деда Петра Васильевича. Нет, это не вишнёвый сад, и никто пока не собирается его вырубать. У меня яблони, много — два десятка. Сорокалетние, с толстыми стволами они смыкаются верхушками где-то в высоте; посажены яблони в два ряда, и потому образуют зелёный туннель. Садом этим благополучно пользуются мои пчёлы. Впрочем, пасека у меня крошечная — всего-то пять ульев, а в иные годы, если пчелиные семьи гибнут во время зимовки, и того меньше.

Пчёл на садовом участке я завёл для отца. Лет десять назад он попросил купить ему пару ульев с пчёлами, чтобы «добывать настоящий мёд», как он выразился. У нас это наследственное: и мой прадед, и мой дед тоже водили пчёл.

…Шёл дождь, под тяжёлыми каплями в весеннем саду осыпались лепестки яблоневых цветков. Пчёлы спрятались в своих домиках-ульях, крыши которых превратились в сплошной белый ковёр из упавших лепестков. Я стоял на террасе старенького дома, построенного ещё моим дедом, и вспоминал, вспоминал, вспоминал.

Затеялось всё с того, что я купил новую машину и построил для неё гараж на садовом участке. Старенький дом деда дышал на ладан, и потому гараж я построил двухэтажный, чтобы на втором этаже можно было жить самому. Дом-гараж из тёмно-красного кирпича выделялся на фоне окружающих невзрачных строений и, вероятно, вызывал зависть: в первую очередь, со стороны соседки Татьяны и её зятя Серёги. Выражалось это в том, что им стали мешать деревья на моём участке, якобы, закрывающие солнце, и пчёлы, которые залетали на их территорию.

— Они уносят нектар с моих цветов и отдают его вам. Я с этим не согласна, — кричала через забор Татьяна, выпив для поднятия эмоционального тонуса стопку водки.

Однако, давайте по порядку.
Как сказал классик, каждая запутанная история может иметь сто начал. Эта началась 17 августа.

Для меня 17 — самое несчастливое число. Возможно, когда-нибудь настанет время, когда не будет самого Времени. Тогда и семнадцатые числа каждого месяца и каждого столетия автоматически исчезнут. Только уже случились февральская и октябрьская революции в 1917-м, а дефолт 17 августа 1998-го — уже на памяти моего поколения. В этой моей истории всё началось в такой же несчастливый семнадцатый день августа.

Была пятница, по пятницам Серёга всегда напивался. Разница в том, что в эту августовскую пятницу на наших дачных участках отключили свет, любимый Серёгин телевизор безмолвствовал, и потому Серега копил злобу, орал, что Чубайса надо поймать и отпи***ть, а сам три раза ходил в местный магазинчик за пивом — каждый раз ему не хватало.

Наше дачное правление постановило не торговать в магазине спиртным, но пиво в нём продавалось. Серёга методично скупал запасы «Охоты» крепкого в больших пластиковых бутылках. К девяти вечера он был готов. В том смысле, что готов драться с кем угодно и по любому поводу, совершенно не думая о последствиях. О чём и свидетельствовали его песнопения, разносящиеся по окрестностям, и налившиеся кровью глаза. Следующим этапом должны были стать его вопли о том, что всех гадов он зарубит топором. Поверьте, я знаю, о чём говорю: Серёга — мой сосед уже двадцать лет.

Именно такие bastards, как Серёга, и выбрали во власть нынешних чекистов во главе с подполковником Путиным.

Но вернёмся к истории с соседями.
Пьяный сосед Серёга лез через забор и орал, что зарубит всех топором. Всех — не всех, а лез он на мой участок через новый двухметровый забор, который я и поставил на такой именно случай. Я, конечно, не стал биться с ним на топорах. Ну, не понравилось Серёге, что четверть десятого вечера завёл я свою машину и собрался ехать. Ну, кричал он, что уже ночь, и потому шум автомобиля ему мешает. Ну и хрен с ним. Выключил я двигатель своей старушки, как я ласково кличу свою видавшую виды машину, никуда не поехал. Пусть у этого fucking bastard ночь начинается в 21.15, когда ещё светло. Х** с ним! Огорчало то, что новенький самолично поставленный двухметровый забор мне так и не помог.

А ещё погано было потому, что соседей не поменяешь — такие ведь никуда не уедут. И соплеменников, нажирающихся по выходным крепкой «Охоты», тоже не сменишь. («Нет у меня для вас других соплеменников», сказал бы по такому случаю Иосиф Виссарионович.) Да и Чубайс, отключающий свет, никуда не денется. По крайней мере, никуда не денется из тупой башки этих русских, почему-то вообразивших себя самой читающей и культурной нацией. Вот тот же Серёга, сосед, он чего, когда-нибудь прочитает этот мой текст? Да ни в жисть! Иначе, не стал бы я описывать всё столь откровенно и публиковать на литературном портале.

Конечно, я огорчился из-за стычки с соседом. Набрал номер сотового телефона отца. Весной того года я подарил родителю навороченную Nokia, он радовался этой игрушке как ребёнок и постоянно носил с собой. Отец сразу же ответил. Я не стал рассказывать по телефону о дурацком происшествии, а просто пригласил его на дачу.

Отец приехал ко мне на следующий день после того отвратительного 17 августа, когда сосед Серёга лез через забор и грозился всех зарубить. Впрочем, чего горевать о том, что было накануне. К вечеру я развёл костёр, приготовил на углях шашлыки из баранины, и мы с отцом уселись на природе пить пиво с этим мясом. На природе — это значит у маленького прудика, который образовался из неудавшегося колодца. Вода — верховодка — оказалась слишком близко к поверхности, углубить «колодец» больше чем на два метра у меня не получалось. Я плюнул и оставил всё как есть. Со временем края неудавшегося колодца обвалились, поросли изумрудной травой, в которой квакали лягушки, а в высоко стоящей воде, на глубине мелькали тени каких-то неведомых существ. Засыпать такую нетривиальность было жалко.

Помню, тогда вечером я щёлкнул выключателем; лампочка на проводе, который мой папа закинул на сук ближайшей от прудика яблони, радостно засияла. Я дал отцу шампур с шипящим от жара мясом, открыл пару-тройку бутылок «Чёрного принца», и мы предались неторопливому ужину с пивом и солидной дозой размышлений. То ли пиво ударило в голову, то ли почему-то ещё, но поведал я и о пятничной ссоре с соседом. Отец возбудился, стал шуметь, что пойдёт и разберётся: как это?! зарубить топором?! его сына?!

— Да не волнуйся ты, пап, этот псих всегда так орёт. А через забор лезть, это у него привычка с детства, видимо трудного, — успокаивал я отца, а сам думал: «Чёрт меня дёрнул этим рассказом отца расстраивать».
— Нет, я щас ему устрою, моего сына грозился зарубить! — восклицал и восклицал отец.
Уговорил я папу никуда не ходить, ни с кем не разбираться. А сам вижу: никак он не может успокоиться, всё переживает. Старенький он у меня, восемьдесят лет.

А потом отец заболел. Может, на него рассказ мой так подействовал, или всё дело в несусветной для августа жаре, что стояла в том году в Подмосковье — больше тридцати градусов в тени. Так или иначе, на следующий день поднялась у него температура, распухло правое колено…

Отца можно было вылечить. Диагноз поставили: гнойный артрит правого коленного сустава. От такого вроде бы не умирают. Но в московской клинической больнице (клинической — значит, есть кафедры мединститута), куда я отвёз отца, не смогли. А, похоже, не особенно и старались.

«Ну как же, вашему отцу 80 лет, в таком возрасте люди сами умирают», — говорил мне лечащий врач. Блин! я б у таких врачей диплом отбирал…

Когда в государстве нет нормальной медицины, то неизбежно нарушается всё: и законодательство об охране здоровья, и стандарты больничной помощи. Но наши здравоохранители по-прежнему будут врать, что всё хорошо, что всё делается правильно. Может быть, когда ИХ лечат, то действительно всё делается правильно. А тут и деньги платишь, и объясняешь, чего сделать надо… пока стоишь рядом — делают, а уйдёшь из больницы, то как будто и не говорил.

Отец умер через месяц — 17 сентября (чёрт! опять это несчастливое число). В больнице на 21-й день лечения ему ампутировали ногу. После операции он выжил, но потом… на второй день, намного раньше положенного срока его перевели (выкинули?) из реанимации в обычную шестиместную палату. Через несколько часов он скончался.

На обеденном столе отца в старом дачном доме осталась лежать книга «Как дожить до ста лет». И ещё остались часы. До сих пор, когда открываешь входную дверь, по какой-то загадочной причине рождается их шумное тиканье. Вот так и люди: когда-то их завели, и они идут, чтобы продолжить свой род…

Однажды я спросил отца: «Чего ты достиг в своей жизни?»
— Я вырастил тебя, — ни на миг не задумываясь, ответил он.

* * *

Через год в день смерти отца на мой телефон, одна за другой, поступили десять СМСок. Пустых, без текста. Определитель показал, что пришли они с сотового телефона отца, того самого, что я подарил ему незадолго до смерти. Не поверите, но всё было именно так. А кому достался сотовый телефон отца, мне не ведомо.

Нет больше и злой соседки по дачному участку. Не знаю, куда она делась вместе со своим вечно пьяным зятем и другими родственниками. Дом её стоит пустой, рядом развевается на ветру потрёпанный российский флаг, что она прицепила на сучковатую палку ещё год назад.

Пчёлы пережили холодную зиму, по весне дружно облетелись. Теперь, когда я приезжаю в свой сад, слышится их дружное завораживающее гудение. Крылатые зверьки, как ни в чём не бывало, добывают себе нектар на пропитание. Надо сказать, что делают они это на Земле уже семьдесят миллионов лет.

Вечерами, когда жарю мясо на костре около своего прудика, я включаю самодельное освещение. Лампочка, что повесил на сук яблони мой отец, исправно горит.


...И, как это теперь часто бывает, мне приснился очередной нелепый сон. Почему-то привиделся Бес, который общается со своими агентами.
«Да, да вот ты — лысоватый, с рыбьими глазами... как, говоришь, тебя зовут? Володя? И сколько скоммуниздил? 50 миллиардов? Мелковато... ну ничего, ничего Вовочка, ещё прославишься, старайся, есть у тебя пока время...»
Я понимаю, что это сон, просыпаюсь... а так хотелось подсмотреть, что будет дальше.

Сквозь плотные шторы сочится свет пасмурного утра. Alarm clock в моём сотовом телефоне молчит — скорее всего, я просто забыл установить опцию “ON”. Можно продолжать лениво ворочаться в кровати, которая находится в доме-гараже из тёмно-красного кирпича; очередной бесконечно-бессмысленный день не предвещает перемен. Итак, какова ситуация на нынешний момент? Тебя зовут Неизвестный солдат словесности. Вот уже полвека ты топчешь эту грешную землю, что само по себе является успехом. Если посетить какое-нибудь московское кладбище, ну, например Хованское, легко увидеть тысячи примеров того, что кому-то повезло меньше; некоторые и двадцати лет не прошагали. Говорят, что для писателя большое значение имеет продолжительность жизни. Ну да, представьте себе, скольких бы героев нашего времени «нарисовал» Лермонтов, будь он чуточку уживчивей, если б у него не было привычки вызывать на дуэль по поводу и без.

Когда-то давно ты получил профессию физика, десять лет проработал научным сотрудником в одном из бесчисленных советских НИИ, а потом круто поменял профессию, став журналистом — обыкновенным солдатом словесности. Впрочем, это ведь самый мирный солдат всех времён.


А жизнь продолжалась. Я подружился с одиночеством. Творец должен жить один... Это не я придумал, так написал в своей книге один мой знакомый, которого кличут современным литературным классиком. Всегда приятно «поговорить» с умным человеком, оказавшись наедине с самим собой. Он мой любимый современный русскоязычный писатель. Когда я работал в Останкино на радиостанции «Резонанс», то однажды пригласил его в свою авторскую программу. Я позвонил ему по телефону, автоответчик голосом Эдуарда Вениаминовича сообщил: «Вы попали куда нужно. Говорите!» Я сказал. На следующий день Лимонов перезвонил, уточнил информацию об эфире, напомнил, что пропуск в Останкино надо заказывать на фамилию Савенко. Потом он появился у нас в студии. Пятидесятилетний классик одет был во всё кожаное и чёрное, имел старое поношенное лицо, был вежлив и умён. Короче, совсем не походил на своего Эдичку из легендарного романа.

В эфире Лимонов был элегантен, напорист и в меру зол. Наша программа называлась «Размышление о будущем», и размышлять в микрофон Лимонов стал о будущем России. Недавно я прослушал запись той программы (она сохранилась в моём личном архиве) и должен констатировать, что почти все предсказания Лимонова сбылись. И насчёт политического устройства, и даже в области экономики. Он, например, говорил, что если власть хочет сохранить себя, то от олигархов типа Березовского ей придётся избавляться. И кого власть будет мочить в сортире, Лимонов тоже угадал.

После эфира мы ехали вместе на моей старенькой машине. Эдуард рассказывал о своей газете «Лимонка», поинтересовался (я так понимаю, что на всякий случай), могут ли учредители нашей телерадиокомпании клюнуть на сотрудничество с его газетой. Я отрицательно помотал головой и спросил про Наталью Медведеву. Эдуард ответил уклончиво, сказал, что ей трудно пробиться в московском шоу-бизнесе… Было заметно — он жалеет, что они расстались. (А теперь Натальи и вовсе нет в живых.)

Лимонов попросил остановиться на Новом Арбате. Когда прощались, я сказал:
— Эдуард, многие никогда не смогут писать так, как умеет Лимонов. И тогда зачем вся эта политика, национал-большевистская партия, участие в думских выборах, партийная газета?
— Когда я что-то научусь делать, мне это становится неинтересным, и хочется попробовать нечто другое, — ответил он.

Я протянул ему книгу, где на красной обложке изображён молодой Лимонов в грубой солдатской шинели с нашивками «СА»; руки в карманах брюк, шинель распахнута и видны гимнастёрка, ремень, пряжка со звездой… а ещё осязаем на этом фото его знаменитый немигающий пронзительный взгляд. Ничего не спрашивая, он взял свою книгу и написал на титульном листе:
«Андрею, спасибо за радио. Ваш дружелюбный Э. Лимонов»

Какое-то время спустя он пригласил меня на юбилей «Лимонки». Сборище проходило в кафе неподалёку от здания KGB на Лубянке, что, наверное, символично. Лимонов сидел на импровизированной сцене под красочным плакатом с изображением лимонки (в смысле — гранаты), в окружении молодых сотрудников газеты. Мы перекинулись парой ничего не значащих слов. На юбилее главред «Лимонки» был нарасхват, вокруг торчали телекамеры и микрофоны (правда, не федеральных каналов), сновали журналисты, всяческие политологи и третьестепенные политики. Похоже, классик превращается в модного маргинального политика, — подумал я. Пойдёт ли ему на пользу эта трансформация?!

…Сегодня отмечали юбилей моего издателя Евгения С. в ЦДЛ, что на Большой Никитской. Кризис среднего возраста моего издателя, похоже, не коснулся; Евгений такой же энергичный и остроумный, каким я его увидел первый раз десять лет назад. И ещё оказалось, что мой издатель пишет неплохие стихи, но самое удивительное — он их здорово читает, вот уж никогда бы не подумал. Евгений микрофон чувствует, что для пишущего человека редкость.

После вечеринки я вернулся домой, выпил кофе и стал читать Лимонова. Естественно в полном одиночестве. Вообще-то, дружба с одиночеством позволила оглянуться вокруг, разглядеть в жизни главное, настоящее, избежать ошибок и… рассказать вам всё, что здесь напечатано.

Наверно, у каждого есть своя борьба. То, с чем сражаешься ты, нельзя победить раз и навсегда, — мысленно говорю я себе. Нужно выигрывать бой за боем, пока не кончатся силы. А потом твоё место займёт кто-нибудь другой. Ведь это невыносимо, когда торжествует зло.
«Аптека…Улица…Фонарь…
Бессмысленный и тусклый свет…
Живи ещё хоть четверть века,
Всё будет так – исхода нет…»
Никто, из обретающихся на Земле, не избавлен от обязанности оставить свой след. Однако вместо некролога лучше оставить рецепт.

Наверно, надо просто жить, не задумываясь над прошлым и будущим, примирившись с неумолимо текущим временем. Жить, чтобы жить... и ещё, может быть, рассказать о своём времени. Ты ведь давно привык писать всяческие тексты, говорю я сам себе. Тебя не будет, но останутся вот эти маленькие зверушки на белой бумаге, которых знают все, и которые подчинялись тебе — обыкновенному солдату словесности.

* * *

Есть начало и конец у каждой истории. Эта нынешняя не является исключением. Солдат словесности продолжает жить в одиночестве. Помните? Творец должен жить один...
Cолдатом быть легко — шагай себе и шагай, да и не виноват ты ни в чём; есть кто и повыше тебя. Никому ничего ты не должен: ни либералам, ни коммунистам, ни патриарху вкупе с папой Римским. Даже читателям ничего не должен, потому как отвечаешь только перед словесностью. А смерть не имеет к тебе никакого отношения: когда ты есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то тебя уже нет. Это не я придумал. Это Эпикур.

Однако хочется, чтобы посмертным диагнозом было: старость. Это значит, что ты, солдат, не умер от ран, не споткнулся на полпути, а испытал всё, что мог, и не упустил свой шанс на жизнь, предоставленный судьбой, Богом, Вселенной...

Впрочем, какой же ты солдат? Солдаты сражаются в регулярной армии. А ты — непризнанный писатель и владелец маленькой неправительственной газеты, забыл что ли? Вот уж десять лет как ты делаешь эту демоническую газету инфернального свойства. Да и журналистом ты всегда работал в негосударственных СМИ. Значит, ты партизан. Партизан словесности.

Ладно, я пошёл пить-водка-не-закусывая и готовить всяческие козни бесовскому отродью. Жить столь же хорошо, как и умереть.
Уот эвэр хэпэнс,
Хэпэнс фор гуд…
Впрочем, реальные концовки, придуманные жизнью, — куда вульгарнее, чем написанное в книгах.



Copyright © 2012 by Andrei E.Gusev








Фото – REUTERS.


  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Andrei Gusev)

  Подписаться на автора

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Andrei Gusev; Дата последней модерации: 05.04.2020

Это, скорее, мемуаристика... Воспоминания, ностальгия... понятная единицам, увы.
Почему-то я застряла на "крылатых зверьках"

Даже если произведение нашло одного-единственного читателя, то значит, что оно написано не зря.
Со временем сочинители русскоязычной прозы и превратятся в таких беллетристов для немногих. С естественной убылью коренного русскоязычного населения сто миллионов потенциальных потребителей русской прозы и поэзии будут исчезать как шагреневая кожа.
_________________

Солдат словесности, повелитель маленьких зверьков, как необычно он называет буквы, складывает их в слова, чтобы воевать если не с одиночеством, то с забвением. Но при этом понимает, что исчезающая культура российской словесности, погребет вместе с собой и его творения. В этом и ностальгия, и пугающая пустота, подчеркивающая то самое его одиночество. Это один из самых пронзительно грустных текстов Андрея Гусева. Но если поместить его в сборник всего им написанного, то он лишь придаст глубину взгляду этого российского писателя на современный мир.