Сегодня не кончится никогда - "Дамбо", 2019

 » Сегодня не кончится никогда - "Дамбо", 2019  [ Завершено ]

Направленность: Гет
Автор: Фьора Тинувиэль
Фэндом: Дамбо
Пейринг или персонажи: Колетт Марчент/Холт Фэрриер, ОЖП/ОМП, Джо Фэрриер, Милли Фэрриер, Макс Медичи, В. А. Вандемер
Рейтинг: R
Жанры: Романтика, Ангст, Драма, Психология, POV, Hurt/comfort, Songfic, ER (Established Relationship), Пропущенная сцена
Предупреждения: Насилие, ОМП, ОЖП, Underage
Статус: закончен

Описание:
Гаснет звон последнего слога
И шкатулка вопросов пуста.
Больше не будет больно и плохо,
Сегодня не кончится никогда.

Посвящение:
Всем, кому тоже очень нравится эта пара

Публикация на других ресурсах:
Разрешено копирование текста с указанием автора/переводчика и ссылки на исходную публикацию

Счастье. Об этом так много говорят и так много пишут книг, об этом снимают немое кино и ставят пьесы в театре, но я никогда не знала на собственном опыте, что это такое.
Я могла по пальцам пересчитать моменты, когда была счастлива.

Мне семь лет, мои пьющие без продыху родители подослали меня умолять почтенного возраста квартирную хозяйку мадам Иветт Легран дать нам передышку ещё две недели по оплате долга за жильё. Хозяйка бурно выражает своё негодование, кроет руганью моих родителей, говоря, что они совсем стыд и совесть потеряли, раз подсылают к ней ребёнка, а не приходят сами.
Велит мне уходить и передать отцу с матерью, что их номер не пройдёт. Я пускаю в ход последнее средство, чтобы пожилая дама проявила милосердие и не вышвыривала меня с родителями на улицу за долги по оплате жилья — умоляю её дать моим родителям хотя бы десять дней, говоря, что если я не смогу её упросить, то отец с матерью побьют меня и лишат еды, и это вовсе не было с моей стороны ложью.
Видимо, что-то содрогается в такой момент в сердце мадам Иветт, и пожилая женщина соглашается дать двухнедельную отсрочку моим папе с мамой, лишь бы только жалкую и нелепую девчонку Колетт с грустными серыми глазами — как озёра боли на бледном лице и вечно растрёпанными каштановыми косичками, одетую в лохмотья, не били и не морили голодом. Чуть ли не плача я благодарю мадам Легран за её доброту и сострадание.
И вот, вернувшись в убогую квартирку, занимаемую мной и родителями, я говорю отцу и матери, что хозяйка согласилась дать нам две недели отсрочки.
— Хоть на что-то паршивка сгодилась, — бормочет мать, прикладываясь к бутылке дешёвого виски, а отец довольно ей кивает.
А я счастлива, даже несмотря на то, что вместо благодарности меня обозвали паршивкой. Зато не буду голодать и нечего опасаться физического насилия.

Иногда я ловила себя на мысли, что мне обидно за моих отца и мать. Отец — Филипп Марчент, приехавший во Францию из Америки — вопреки воле родителей — покорять Париж и театр «Комеди Франсез» в возрасте двадцати лет, полный мечтаний и надежд, некогда обещавший стать блистательным актёром, сын адвоката Грегори Марчента и переводчицы с французского Сибиль Марчент (в девичестве Брионе). Мать — одна из подающих надежды актрис театра «Комеди Франсез» Адель Сен-Люк в возрасте двадцати лет, цветущая утончённой и нежной красотой Мадонны с полотна Рафаэля. Сирота, ни родителей, ни родственников, ни друзей…
Мои родители имели шансы выбиться на самый верх актёрского Олимпа, но всё сгубила их тяга к пьяным кутежам и праздной привычке отсыпаться после попоек.

Мне восемь лет. Все более-менее благополучные дети в таком возрасте ходят в школу, получают знания. Я же худо-бедно умею читать, писать и подписываться своим именем, умею считать. Спасибо мадам Легран, иначе так бы и была безграмотная, не знающая счёта и чтения с письмом. Эта же пожилая мадам Иветт Легран иногда приглашает меня к себе пообедать или попить чаю с кексами или печеньем.
Заниматься моим образованием мне некогда, когда приходится работать, чтобы в доме была хоть какая-то еда. Приходится прятать мои скромные заработки в сделанной мною нише в полу — скрытой деревяшками напольного покрытия, иначе родители снова спустят всё на проклятую выпивку.

На жизнь я зарабатываю тем, что чищу обувь на улицах всем, кто пожелает, иногда меня берут в какое-нибудь кафе посудомойкой. Платят мало, но хотя бы этих денег хватает на молоко и на хлеб, на овощи. Иногда даже раз в месяц на столе в моём жилище появляется мясной суп.
Часто мне улыбается удача, когда удаётся незаметно вытащить из карманов горожан кошелёк или стянуть дорогие часы, которые потом можно выгодно заложить в ломбарде. Порой моим ловким рукам удаётся стянуть с торговых лотков на рынке яблочко, несколько слив или персиков, кисть винограда.
И вот в такие моменты я счастлива от того, что не придётся сидеть голодом.

Мой возраст близится к девяти годам. Закончив уборку в квартире, я сижу на обшарпанном подоконнике и распеваю старинные баллады, романсы и народные песни моей любимой вопреки всему Франции, которым мадам Иветт меня научила. Изредка в мой песенный репертуар вторгается «Марсельеза» или «Карманьола». И моё пение поднимает настроение мне самой, придаёт мне сил и желания жить. И уже как-то легче мириться с окружающими меня серостью и бедностью, с окружающим меня убожеством одного из бедных кварталов Парижа.
Но я в испуге замираю, когда домой возвращаются, громко хлопнув входной дверью, уже успевшие где-то поднабраться спиртного отец и мать.
— Ты глянь, Адель! Нет, ты бы слышала это ещё раз! — сквозь восклицание икает отец. — У Колетт отменный голос! На этом можно отлично заработать!
— А ты прав на все сто, Филипп! — вторит ему моя мать. — Голос у девчонки отличный. В самый раз посылать её петь на улицах и в богатые кварталы! — высказывает эта особа, которая является лишь по ужасному стечению обстоятельств моей матерью.
Да и нельзя сказать, что отец прямо-таки благословение небес. Точно ведь, Всевышний проклял меня ещё задолго до моего рождения, раз я родилась у таких отца и матери. Со стороны родителей было бы милосердно удушить меня ещё в колыбели.

Так моё любимое развлечение — пение — превратилось для меня в повинность, ещё один источник дохода — чтобы иметь возможность хоть чем-то питаться каждый день и вовремя платить за квартиру, если, конечно, родители не спустят всё на алкоголь в каком-нибудь питейном заведении.
Некогда любившая пение, теперь я ненавидела это занятие — к которому ради наживы принудили меня мои родители.
Я стала петь на улицах и даже в богатых кварталах, одетая в лохмотья и прохудившиеся ботинки, в железную кружку мне кидали монеты те из прохожих — в которых мой жалкий вид и довольно хороший голос пробудили жалость.
Половину из того, что я зарабатывала моим пением за день, я прятала в чулки под пятку, чтобы хоть какую-то часть денег родители не спустили на выпивку. Отец с матерью по наивности считали, что я отдаю им всю выручку по окончании дня.

В один из дней, когда я пела на соборной площади перед Нотр Дам, меня и приметил Вандемер. Одетый с иголочки, в дорогом деловом костюме и обутый в ботинки из хорошо выделанной кожи, держащий в руке трость, светлые волосы месье Вандемера уложены в аккуратную причёску…
Одна шляпа на его голове стоит как недельное питание для меня и моей семьи.
Достаёт из внутреннего кармана пиджака бумажник и вопреки моим ожиданиям, вместо монет кладёт в мою железную кружку банкноту в сто франков.
Смущённо покраснев и проговорив ему неловкие слова благодарности, я достаю из кружки сто франков и прячу их в чулки. Этих денег хватит заплатить за жильё и две недели сытно питаться!
Несмотря на то, что я выгляжу перед ним той, кто я есть — нищей оборванкой, одетой в отрепья, он говорит со мной доброжелательно и уважительно, хвалит мои вокальные данные и говорит, что над развитием природных данных надо много и усердно работать.
По его словам, он отбирает для своего расцветающего проекта «Страна грёз» артистов, где для меня найдётся также место воздушной гимнастки — помимо того, что я буду настоящей певицей, выступать перед богатой и именитой публикой.
Вандемер нарисовал в моём воображении немыслимые высоты, которые он поможет мне достичь с радостью, богатство, известность, путешествия, красивые обувь и платья от лучших модных домов Европы. Расписал в красках, что и года не пройдёт — как я буду жить в роскошном собственном доме…

Обрисованные Вандемером перспективы несказанно взволновали меня, я решила ни за что не упускать этого шанса вырваться из нищеты и сбежать от родителей, откровенно на меня плюющих — если только не возникает нужда в том, чтоб я попросила квартирную хозяйку об отсрочке платежа за жильё, или чтобы я зарабатывала на улицах Парижа моим пением.

Вандемеру я ответила согласием, сказав только, что пусть решает этот вопрос с моими родителями — поскольку может сложиться и так, что они заявят в полицию о моём исчезновении, прикинувшись любящими папенькой и маменькой, у которых похитили дочь, и как бы это не обернулось проблемами для человека, готового предоставить мне шанс на совершенно иную жизнь — чем прозябание в убогости съёмной квартирки и бедности.

Вместе с Вандемером я вернулась домой и отдала сто франков родителям — ведь скоро мне эти сто франков будут не нужны. Поначалу родители картинно плакали и заламывали руки, устроив перед импресарио цирк, как они меня «любят, и что Колетт — единственное ценное, что судьба им подарила». В два голоса и перебивая друг друга, проливали лживый елей родительской любви, вешали на уши макаронные изделия — как без меня их квартира превратится в склеп.

Представление перед Вандемером мои родители устроили хорошее, только всё равно до уровня «Комеди Франсез» не дотягивают — откуда родителей выгнали за беспробудное пьянство и недисциплинированность, когда мне было пять лет.
Но, стоило Вандемеру повертеть перед носом моих родителей пачкой купюр в сто франков, как они заговорили иначе. И уже были готовы отдать меня ему, если только увеличить сумму до десяти тысяч франков.
По словам родителей, такая сумма вполне покроет их горе, и к тому же они должны думать о будущем своей дочери — раз ей выпал самой судьбой шанс выбиться куда-то намного выше, нежели прозябать уличной певицей.
Вандемер выписал моим родителям чек на десять тысяч Франков и заверил своей подписью с печаткой на его кольце. Помог мне собрать мои немногие вещи, тем более что у меня и вещей-то почти никаких толком не было. Убогую квартиру, где ранее жила с родителями, я покинула с ним — неся в руках мои вещи, завязанные в простынь.

С того дня жизнь для меня началась совершенно иная. Из Франции я отплыла на пароходе в Америку, накануне отплытия Вандемер купил для меня несколько приличных комплектов одежды и обуви, иначе бы посыпались вопросы попутчиков «Почему с таким представительным господином путешествует такая оборванка?».
Стоило мне сойти с парохода на берег, моя жизнь круто повернулась по совершенно другой дороге…
Мистер Вандемер оформил надо мной опеку. В прессе много говорили, что якобы он решил купить себе благосклонность публики взятием под опеку подобранной на улицах Франции сироты, но все эти репортёры совершенно не знают настоящего мистера Вандемера.
Если бы мистер Вандемер был таким позером, каким его рисуют некоторые газетчики, он бы ограничился тем, что только бы сфотографировался со мной для обложек журналов и после сдал бы в любой американский приют. Но мой покровитель взял меня под свою личную опеку.

Я с азартом и радостью приняла новую жизнь, раскрывшую для меня двери. Никаких тебе убогих квартир в бедных кварталах — только собственная комната со всеми удобствами в невероятно большом и роскошном особняке. Огромная гардеробная — завешенная изысканными пальто и платьями на вешалках, где все полочки уставлены дорогой обувью. Завтраки, обеды и ужины мне в комнату приносит дворецкий. По моей просьбе мне покупают много книг с яркими иллюстрациями, мягкие игрушки и много фарфоровых кукол, месье Вандемер даже позволил мне учиться играть на его фортепьяно и приобрёл для меня мольберт и холсты с красками и наборы кистей, много бумаги, карандаши — заметив у меня тягу к искусству.

Взамен на все предоставленные мне блага я должна быть послушной. В мои обязанности входит изучение под руководством гувернанток и гувернёров не только дисциплин, которые дети изучают в школах, но ещё иностранные языки, манеры, этикет, актёрское мастерство, занятия вокалом и хореографией, сценический грим.
Шесть дней в неделю я занималась спортивными тренировками и постигала под руководством преподавателей воздушную и художественную гимнастику.
Всеми силами, всей моей душой я выкладывалась на занятиях. Настолько я стремилась дать понять месье Вандемеру, что он совершенно не напрасно взял меня под своё крыло и оформил надо мной опекунство, что я не обману его надежд, что стою тех уплаченных за меня моим родителям десяти тысяч франков и даже больше.

Похвала моего наставника за успехи в учении тешила моё самолюбие, ради этого я выкладывалась на занятиях ещё усерднее, лишь бы только почаще заслуживать его одобрение. И затраченные деньги, время и силы на моё обучение давали свои плоды. Даже если я пока не выступала как воздушная гимнастка — в мои тринадцать лет я добилась талантом и упорным трудом того, что выступала как певица на лучших сценах театров Америки. Проект Вандемера «Страна грёз» в моём лице заполучил подающую большие надежды певицу и будущую воздушную гимнастку.

Про моих родителей я даже не вспоминала. Скорее наоборот — старалась как можно скорее навсегда забыть ту жизнь, которую вела с ними: забыть холод неотапливаемой квартиры и живущую в ней душевную пустоту, когда не согреют никакие объятия и одеяло, где царит проклятие вечной леденеющей злобы, забыть пение на улицах и работу посудомойки с чисткой обуви, забыть родительские пьянки и то, что мне часто приходилось сидеть голодом и воровать еду на рынках с бумажниками.
Как будто открылась дверь моей камеры пыток, где на стенах тиски и клещи, настал конец моим старым кошмарам, больше я никогда не буду одинока в своём же кругу общения, теперь-то у меня точно есть семья — которая меня любит и заботится обо мне, не даст мне прозябать в бедности и поможет раскрыть мои природные таланты, не даст погибнуть моей живой душе!
Родители тоже мною не интересовались и после получения десяти тысяч франков от месье Вандемера как будто забыли о моём существовании, но меня это не огорчало. Они вычеркнули меня из своей жизни, я платила им взаимностью.
Тем более, что у меня в жизни появился человек, занявший в моём сердце место родителя, забравший меня в мир блеска и роскоши из нищеты и вечной необходимости выживать.

Мне пятнадцать лет. Моё обучение продвигается настолько успешно, что меня допускают до участия в представлениях на арене парка развлечений «Страна грёз». Я счастлива, оправдываются мои лучшие надежды и все те надежды, возложенные на меня моим покровителем и наставником, давшим мне творческий псевдоним «Королева небес».
Я ведь в самом деле вознеслась из нищеты захолустных и убогих бедных кварталов Парижа на такие небесные высоты, о которых даже помыслить не могла. Как будто я Козетта из прочитанного мною в двенадцать лет романа «Отверженные», которую забрал из адской семейки Тенардье Жан Вальжан.

Я за каждое выступление хоть на цирковой арене, хоть на сценах театров — собираю призы зрительских симпатий в виде аплодисментов и букетов цветов, и, ко всему прочему, делаю большие кассовые сборы мистеру Вандемеру — благодаря которому у меня есть всё, о чём я не смела даже мечтать, что дарит мне радость.

Мне шестнадцать лет. На золотом блюде мне преподнесены богатство, популярность, любовь поклонников и поклонниц, на мою корреспонденцию от любящей меня аудитории мне помогают отвечать мои секретари — которых Вандемер нанял в помощь мне. Я живу в шикарном особняке, к моим ногам брошены все удобства и блага этого мира, мужская половина моей публики напрямую признаётся мне в любви и говорит о мечте на мне жениться. В моём распоряжении огромный парк автомобилей, в собственности небольшая яхта — где мистер Вандемер помогает мне организовывать богемные вечеринки.
Каждый день мне подают искусно приготовленные овощные или фруктовые, диетические блюда — Господи, имела бы я сейчас возможность вкусно и сытно питаться каждый день, если бы мистер Вандемер несколько лет назад не вырвал меня из тех условий, где я раньше жила?

Мне шестнадцать с половиной. Как выяснилось, что за всё, некогда сделанное для меня мистером Вандемером, я должна заплатить чем-то гораздо большим, чем просто усердная работа на репетициях и на выступлениях. Собственной личной свободой, собственными моральными принципами, собственным телом. И ему наплевать, нравится мне это, или же нет. Моё мнение в расчёт он не был намерен принимать.
Он уже давно просто обезличил меня, свёл до состояния объекта для своих нужд. Пока же я росла, ждал подходящего времени, чтобы начать выказывать свои притязания.
Для него я, как оказалось, никогда и не была человеком. Так, хорошенькое личико и фигурка, чтобы не было стыдно выйти в свет. И хорошенькое юное тело — чтобы согревать его постель.

Рай оказался ловушкой, крышка которой захлопнулась над моей головой.
Я пыталась воззвать к его совести и состраданию, говорила, что не хочу становиться его любовницей, потому что с момента попадания к Вандемеру привыкла воспринимать его как отца. Но мои уговоры не возымели того действия на него, на которое я надеялась. Этот двуличный мерзавец заявил, что давно мечтал о том, чтобы отыграть со мной инцест.
К моему горлу подступила тошнота, в глазах потемнело. В гневе я оттолкнула это ничтожество, выкрикнув прямо в лицо, что не собираюсь быть его любовницей, и он мне теперь ненавистен.
Вандемер вытащил из рукава козырь, которому я не смогла ничего противопоставить — либо я веду себя «благоразумно» и не перечу ему ни в чём, либо могу проваливать куда хочу и куда глаза глядят. Проваливать на улицу, в холод, голод и бесприютность, в одиночество и страх, в нищету, снова грязь и снова дно — откуда я так мечтала в детстве вырваться. Всё это было так давно, и может, вовсе не со мной…
Лучше бы домогательства этого выродка Вандемера сейчас происходили в-никогда и не со мной.
Я оказалась беспомощна перед этой угрозой. Я ничего не умею, кроме того, чтобы выступать на сцене и на арене цирка. Я отвыкла от того, чтобы самой о себе заботиться и самой себя обеспечивать — словно умерла эта способность во мне.
Многие женщины в наш век работают и сами себя обеспечивают, я же теперь не приспособлена ни к чему, кроме певческой и цирковой работы, но всё это подконтрольно Вандемеру.
Работать уличной певичкой за подаяния сжалившихся случайных прохожих? Я уже в том возрасте, когда мужчины смотрят на меня уже не так как смотрят на детей.
Изредка мне случалось из окна автомобиля Вандемера видеть вдоль дороги по вечерам жалкого и несчастного вида откровенно разодетых и накрашенных особ женского пола старше пятнадцати.
На мгновение я представила себя среди этих женщин, ищущих себе клиентов ради выживания, и от этой картины в моём мозгу мне стало жутко.
Переступая через мою женскую гордость и принципы, через моё отвращение к этой падали Вандемеру и через моё отвращение к себе за то, что приходится делать, я уступила и смирилась.
С того дня я стала его женщиной, хотела ли этого сама или нет.

На моё двадцатилетие Вандемер сделал мне самый прекрасный подарок, какой только мог — стал импотентом, так что я отныне могла не беспокоиться о его притязаниях по ночам. Ну, а его дурной и сквалыжный, вздорный и откровенно мерзкий на поверку характер можно вынести. Всё же лучше терпеть его паршивый характер, чем терпеть его притязания в постели.
Я не знала, живы ли мои родители. Может быть, давно умерли от своего постоянного пьянства. Как и не знала я ничего о том, живы ли родители моего отца и захотят ли они знаться с дочкой их беспутного сына. Поэтому я и не делала попыток сбежать, потому что боялась скатиться в нищету и на самое дно социальной ямы — воровство и проституцию. К тому же я не представляла, кому бы могла пожаловаться — Вандемер заработал в глазах общества такой благонадёжный имидж, что лгуньей посчитали бы меня, осмелься я сказать правду, к чему он меня принудил.

Год за годом после той омерзительной ночи всё во мне окаменело, все чувства и эмоции умерли, нечто угасло во мне и надломилось. Для выхода же в свет, на сцену и на арену я надевала маску довольной жизнью и лощёной представительницы богемы. Прятать боль и горечь сдерживаемых слёз под самодовольной улыбкой. Хотя бы яркими и дорогими нарядами с броским макияжем на лице всячески спрятать то кладбище, которое разрослось в моей душе.

Мне двадцать восемь лет.
С появлением в «Стране грёз» цирка Максимилиана Медичи и семьи Фэрриер словно началась новая страница моей скудной на радости жизни. Как дерзкое дуновение свежего воздуха в затхлой и тесной тюремной камере, точно солнечные лучики пробились в могильный склеп.
В «Стране грёз» нет той теплоты, задушевности, взаимной поддержки и сердечности с заботой, какие я часто наблюдала между артистами и директором цирка «Братьев Медичи». Максимилиан, невысокий пожилой человек, седой и с лысиной, лишённый помпезности Вандемера, но есть в нём добродушие рука об руку с величием и обаянием при всей его неловкости.
Семья Фэрриер — Джо, Милли и их отец Холт. Всё такие разные, но сплочённые, любящие и преданные друг другу всей душой. Милли — не по-детски серьёзная девочка, мечтающая продвигать вперёд науку. Джо — безмерно преданный цирковому искусству мальчишка, вносящий всюду оживление.
Холт Фэрриер, ветеран Первой мировой. Когда нас представили друг другу, поначалу я отнеслась к нему несколько с надменной снисходительностью, первое время его вид казался мне каким-то разбитым и жалким — человек, перековерканный войной и на войне же потерявший руку, а по возвращении с войны домой в цирк Медичи узнавший о том, что его жены в этом мире больше нет. Но первое впечатление оказалось очень обманчивым.
Пусть Холт не выглядел так же роскошно как люди в привычном мне богемном мире Вандемера и в нём напрочь отсутствует манерный лоск, пусть он лишился руки на войне, но всё же это цельный и сильный, искренний и благородный, смелый человек с добрым сердцем. Кто из нас действительно перековеркан и жалок, так это я — прячущая разъедающий меня изнутри трупный яд под роскошными вычурными нарядами и ярким макияжем.

Впоследствии именно Холту я стала обязана моей жизнью — когда во время выступления на арене цирка «Страны грёз» с малышом-слонёнком Дамбо я сорвалась с высоты и могла бы разбиться насмерть, потому что Вандемер приказал не натягивать сетку — за то, что я жива, следует быть благодарной Холту, успевшему буквально в последний момент бросить мне канат от сетки, который я поймала.
Тогда-то у меня на многое открылись глаза…
Наверное, самое лучшее, что я сделала за всю мою жизнь — приняла деятельное участие в авантюре Холта с его детьми и цирком Макса Медичи по спасению матери Дамбо, слонихи Джамбо, и организации их отправки на пароходе в Индию, что нашей команде удалось успешно.
Тогда я впервые почувствовала себя на своём месте, что мною дорожат и меня ценят, что во мне видят равную.
Вместе нам также удалось сделать так, чтобы Вандемер потерпел крах — его детище «Страна грёз» полыхало так, что вызывали десять пожарных бригад. Своими руками мы уничтожили фальшивый рай, на деле приносящий лишь страдания — животным, которых мы перед тем, как уничтожать «Страну грёз», похитили.
Чашу мести в ту ночь я испила до дна, насладилась сполна этим горьковато-терпким напитком. Дамбо и его мама спасены и отныне свободны, другие животные больше не бесправные рабы амбиций Вандемера, я тоже отомщена за все годы унижений и отношения ко мне Вандемера как к неодушевлённому предмету пользования.

Мне тридцать лет.
Прошло два года после появления в моей жизни семьи Фэрриер и Макса Медичи. Цирк «Братьев Медичи» уже как два года теперь называется «Семейный цирк Медичи» и находит своих благодарных зрителей. Отныне я больше не чувствую себя вырванным камнем, я снова жива. Меня приняли в самую настоящую семью, где люди связаны чем-то гораздо большим, чем кровное родство. И пусть как воздушная гимнастка я зарабатываю у Макса Медичи меньше, чем в почившей «Стране грёз», я счастлива и действительно на своём месте, меня уважают и любят, ценят, оберегают и заботятся обо мне.

Особенно ко мне прикипели душой Холт и Милли с Джо, как и я к ним. Они не так уж давно вошли мне в жизнь и в сердце, но теперь я уже не могу представить без них своей жизни. Я себя не могу больше отдельно от них представить. Словно я нашла недостающий фрагмент мозаики. С ними я позабыла, что значит горечь и одиночество, сбросила висевшие на моей душе мёртвым грузом двести или триста лет. Я больше никогда не буду одинока.
Два года как я ношу фамилию Фэрриер. Как ласково пошутил Холт, я могу носить его фамилию столько, сколько пожелаю всю нашу семейную жизнь, хоть сто лет и пока смерть не разлучит нас.

Только в браке с Холтом, став приёмной матерью и хорошей старшей подругой его детям, я узнала, что такое нормальная семья и хорошие отношения в семье на любви и доверии, что такое хорошие отношения родителей с детьми и мужа с женой.
Став законной женой Холта, я только тогда узнала, что это значит — быть с мужчиной, которого ты сама избрала себе в любовники и жизненные спутники, и никто меня к этому не принуждал шантажом и угрозами.
Впервые я попала в семью, где никто никого не тиранит, не бьёт по пьяной лавочке и не отправляет детей петь за деньги на улице, не подсылает детей умасливать квартирную хозяйку — в надежде отсрочить платёж за квартиру, никогда не слышно непечатной ругани в адрес детей…
Наверно, если бы мои родители, родственные связи с которыми я давно утратила, были бы такие же заботливые и добрые по отношению ко мне, как Холт — к Джо и Милли… Кто знает, возможно, я бы могла любить своих родителей. Но мои родители — не Холт, и стоит прекратить думать о них, чтобы никакие тягостные воспоминания полуголодного детства не отравляли мне семейную жизнь.

Мне нравится это ощущение, которое пока не стало для меня привычным, что рядом с Холтом и теперь уже нашими детьми я могу быть любой: без макияжа и в простой одежде, где-то не всегда «на коне» и порой слабая — я никогда не встречу в карих глазах детей и собственного мужа холодное презрение, пренебрежение ко мне в момент моей слабости, никто из них меня не упрекнёт, с ними у меня нет страха быть искренней и настоящей, словно разрушен потолок моей незримой тюрьмы — и теперь я могу видеть бездну звёзд, мне теперь есть с кем считать падений их следы.
Друг от друга мы можем не скрывать ничего — ни радости, ни тяжести на душе. Нет нужды притворяться и глотать комок слёз, говоря, что всё хорошо.
Теперь больше никому из нас не будет больно и плохо, пуста шкатулка вопросов. Между каждым выдохом и вдохом, когда мы сидим в обнимку и закутавшиеся в один плед рассказываем друг другу у костра страшилки про привидений, будто летит звезда.
Это наше сегодня, которое не кончится никогда, никто из нас более не один.

Первые дни моего замужества у меня не было ощущения, что всё со мной случившееся — было взаправду. Всё казалось мне пьянящей заведомой ложью, страшно было поверить в то, что всё это по-настоящему, а потом бы я очнулась от забытья — и всего этого бы не было. Наверно, я не привыкла быть счастливой, быть по-настоящему любимой и нужной, боялась отдаться безумству тепла. До событий последних двух лет я была как человек со снятой кожей: каждая слеза — как игла, поцелуй — как шрам. И, чтобы защитить себя от острой чувствительности к боли, я прятала настоящую себя под слоями макияжа на лице, вычурными нарядами и цветными перьями в причёске, приправляя всё это колкой язвительностью.
Но теперь с моим мужем и детьми мне всё это никогда не пригодится. Холт, Милли и Джо любят и принимают меня настоящую, живую, с моими мечтаниями и страхами. Нет нужды при них притворяться.
Наконец-то я познала на личном опыте, что такое семья и родной дом.
Некогда, с детских лет, я знала, что такое слёзы. В мои тридцать лет я знаю, что такое счастье.
И это моё сегодня не кончится никогда.


  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Фьора Бельтрами-Селонже)

  Подписаться на автора

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 30.04.2019


_________________