JK et Светлая: 05.08.18 10:48
...Коль буйны радости, конец их буен;
В победе - смерть их; как огонь и порох,
Они сгорают в поцелуе.
Вилья́м наш Шекспир
JK et Светлая: 05.08.18 10:50
- Пусть твой сын Наве отнесет лампу на Гору Спасения. И вкруг себя соберет двенадцать воинов. Пусть берегут они ее до дня и часа, покуда придет за ней тот, кому она предназначена. И все воины будут увековечены в камне.
- Я не увижу более сына? – спросил Мастер.
- Не увидишь. Как я не вижу дочь свою.
- Ты сам виновен в том, что она не с тобой. Теперь хочешь отнять моего Наве?
- Я не отнимаю твоего Наве. Я указываю ему истинный путь, по которому суждено ступать великому рыцарю. Его предназначение выше и больше, чем можешь ты помыслить.
Мастер горестно посмотрел на каменный светильник, созданный им, потом перевел взгляд на Белинуса и тихо сказал:
- Я не увижу более сына…
- И я не вижу свою Аброн. Но будет день – они узреют друг друга. И любовь наших детей освободит силу камня и спасет наши души, Мастер. В мир придет тот, кто будет больше, сильнее нас. Потому что кровь его – свет и плоть человеческая.
- И что мне с того? Моя душа не ищет спасения. Я не враг Веррье.
- Но мне ты друг. Пролески вянут. Она почти пришла.
- Ты просишь большую жертву, Белинус.
- Я отдал самое драгоценное, что есть у меня. Ровене не выйти из Межвременья. Там она увядает среди вечной весны, лишившись надежды. Аброн я никогда не видел и никогда не увижу – иначе Веррье найдет их по моему следу. Тебя я прошу отдать сына. Только в нем наше спасение. Даже когда не будет, кому из нас ступать по земле.
- Я прокляну тебя, Белинус! – воскликнул Мастер, не желая мириться с тем, что было ему неподвластно. – Твой грех, Белинус!
И с этим криком бросил несчастный старец каменную лампу, желая разбить ее о стену. Но Камень разбить было нельзя. Лампу, творение Мастера, разбить было нельзя.
И не было иного пути, как отпустить юного Наве в дорогу, благословляя каждый шаг его по земле.
И не было иного пути, как открыть дверь темному норманнскому воину, присланному Веррье в маленькую хижину в лесной чаще.
И не было иного пути, как перед самой гибелью своей простить того, под чьими ногами расцветали прекрасные пролески.
Но Белинус того не знал. Он лежал на мокрой, едва только пробившейся сквозь снег траве и глядел на синеву прекрасных цветов, которым он дал жизнь. В свой последний час он звал их по именам. Имен было всего лишь два. Ровена и Аброн. Те, что начинали увядать, были Ровеной. Те, что только расцветали, вопреки приближавшемуся дыханию Веррье, были Аброн. И знал он, что однажды встретится с ними там, куда заключен был отныне дух его, так и не доставшийся демонице.
Весна.
Мама говорила, что это называется весна.
Еще она говорила, что вечную весну сделал для них отец. Она никогда не увидит его. А пролески помнят о нем. И напоминают о нем.
Маленькая Аброн любила пролески. Синие, как небо. Яркие, как солнце. И думалось девочке, что так будет всегда: мама, улыбающаяся ей, убегающей на дальний луг, буйно цветущие пролески и Серпан – юркий ужик, серебрящийся в зеленом ковре…
Девочка устроилась на высоком камне, нагретом солнцем, и, вглядываясь в небесную синеву пролесков, позвала:
- Серпан! Где же ты, непоседа?
В ответ зазвенел ветер, гуляющий в кронах покрывающихся ранней листвой деревьев. И вслед за ним закивали своими головками синие цветы. А потом узкая полоса пробежала по земле и задержалась возле камня, на котором она сидела.
- У ваших ног, госпожа Аброн, - раздался негромкий шепот, и змейка подняла голову, - ужасаюсь!
- Что сегодня ты увидел ужасного?
Нужно сказать, Серпан редко бывал чем-то доволен. Вечно угрюмый, что так не вязалось с его юркостью, вечно порицательно сопящий, что казалось смешным, если учесть, что он всего-то обычный уж.
- Цапля жабу съела! – печально сказал Серпан. – Просто взяла и съела! А завтра меня обязательно заберет орлан! Ооо! Я уже чувствую его когти на своей шкурке, моя госпожа!
Аброн протянула руку к серебряному тельцу и погладила чудака-Серпана.
- Тебе показалось, я уверена, - улыбнулась она. – У орлана теперь других забот невпроворот. Поутру вылупились трое птенцов. И, когда ты сбросишь свою шкурку, чтобы переодеться в новую, на ней не будет ни царапинки. Лучше расскажи мне, много нынче пролесков в лесу?
- Пролески, пролески! – проворчал ужик. – Трое детей! Их надо кем-то кормить! Мной? Лучше скажите мне правду, госпожа Аброн, потому что иначе я… утоплюсь!
Пролески дружно закивали в ответ на веселый смех девчушки, зазвучавший над лугом.
- Милый мой Серпан! Я не позволю орлану скормить тебя своим детям. Ты веришь мне?
Серпан вздохнул. Он верил своей хозяйке. И даже любил ее всей своей загадочной змеиной душой, в чем никогда и ни за что не признался бы.
- Тогда зачем вы привели меня сюда? – настороженно спросил уж.
Аброн удивленно взглянула на него.
- Разве здесь не чудесно? Я хотела разделить с тобой свою радость.
- У вас радость? Какая радость? – с еще большим подозрением спросил Серпан и приподнял головку, стараясь заглянуть в глаза Аброн.
Теперь девочка даже губы приоткрыла в удивлении.
- День сегодня чудесный, Серпан! Пролески цветут. Мама пирог поставила. Он уже готов, наверное. Бежим, посмотрим!
И соскочив с камня, Аброн помчалась по поляне, все же умудряясь ступать так, чтобы не тронуть синеву ее любимых цветов.
- Бежим, бежим, - проворчал уж. – А если я не могу бегать, а?
С этими словами он пополз следом, волоча свое серебристое брюхо по земле и намеренно подминая под себя окаянные пролески – те были куда красивее его. Так и добрались они до маленького домика в лесу, где жили прекрасная Ровена и ее дочь, юная Аброн.
Подбежав к двери своего дома, девочка распахнула ее.
На устах застыло веселое «Мама!», потому что за дверью она увидела то, чего никогда не видела в своей жизни. Не было стен, комнат, кухни… Не было родного домика. Аброн стояла посреди бескрайнего поля, совершенно белого. Белые мотыльки летали вокруг нее и, ложась на ее протянутые ладони, превращались в воду. Было холодно и пусто. Леденящий ветер подхватил ее светлые волосы, обнажив тонкую шею. Аброн беспомощно оглянулась и пробормотала:
- Мама…
Но прекрасная Ровена не слышала ее. Ровена знала только, что где-то за пределами Межвременья зовет ее голос Великого Белинуса. И шла к нему, чтобы навеки соединиться со своим возлюбленным там, где не существует ни времени, ни земли, ни неба.
JK et Светлая: 05.08.18 10:52
Пейра неслышно ступал по лесной охотничьей тропе – снег сошел, открыв взору ковер прошлогодней листвы и травы, потемневшей за зиму и источавшей сладковато-пряный запах, какой бывает только в лесу у подножия Горы Спасения. Всадник придержал коня и замер сам, прислушиваясь. Словно бы сливаясь с тихим шепотом деревьев, он слышал звонкий щебет птиц, звук падающих капель по листве – дождь накануне задерживался на ветвях и долго еще опадал мелкими брызгами на землю. Он слышал шорох травы и шорох крыльев – завирушка слетела с ветки, та дернулась и еле слышно загудела… И весь лес ожил от этого звука.
Крошечные синие цветы на полянке заставили улыбнуться – апрель пришел. Еще одна весна вне родного Брекильена, которого не суждено ему было увидеть, покуда не получит он свободы.
Хранитель Монс-Секуруса, рыцарь Наве не позволял себе оглядываться – жизнь его была жизнью настоящего и будущего, но не прошлого. Верил он и в свое предназначение – слова Великого Белинуса, услышанные им, когда он был еще юношей, о том, что ему суждено идти путем великого рыцаря, навсегда отпечатались в его душе. И он следовал по этому пути, как умел, насколько хватало сил.
Подул ветер, сбросив с его лица капюшон. Он с наслаждением вдохнул этот ветер, чувствуя, как наполняются его легкие восхитительным, неповторимым воздухом этих мест. Зеленоватые, как болотная вода, глаза его прикрылись темными ресницами. А каштановые волосы разметались по плечам. Черты лица, четкие, даже резкие, казались высеченными из белого камня, но вместе с тем была в них красота, что неподвластна времени. Такие лица остаются красивыми во всякую пору – и на заре юности, и в самом закате жизни.
Наве резко распахнул глаза и вгляделся куда-то в пространство. Теперь он уже не был частью этого леса. Теперь он был охотником. Через мгновение в руках его оказался арбалет. Через два по лесу просвистела стрела, пронзившая сердце косули, осторожно переступавшей через крошечную лужицу и склонившуюся к ней, чтобы напиться. Через три Наве спешился с Пейра и направился к своей добыче. Башмаки его из дорогой тонкой кожи мягко ступали по земле – влажной и рыхлой. Когда он дошел до тела животного, едва слышно сопевшего, но уже отходившего, избегал смотреть ему в глаза – он был суеверен. Всем известно: добыча, умирая, уводит охотника за собой, на темную сторону, из жизни – в смерть. Наве склонился над косулей, порывистым движением вынул из ее груди стрелу, и кровь хлынула на землю, орошая ее, давая ей напиться. Наве наскоро вытер тряпицей наконечник, очищая от алого на железе выкованную букву N.
- Тшшшш, - шепнул он косуле. А та резко подняла голову, словно пробудившись, и черным немигающим взглядом достала до самой его души. Пейра в стороне дико заржал. И в следующее мгновение по лесу разнесся страшный, зловещий рык.
Наве дернулся и оглянулся. И был повержен на землю вепрем, не успев даже вынуть кинжала из ножен. Грудь его пронзила острая боль, а свет в глазах погас. Света не было…
... лес уже давно волновался. Деревья стонали ветвями, шумели листьями, рассказывая Аброн, что снова их покой нарушил воин, утверждая собственной силой право на охоту ради охоты. Девушка вздохнула и продолжила выкапывать корешки инулы. Раньше надо бы ей их собрать. Да зима в этом году выдалась долгая, холодная, под снегом не добраться было. Снова и снова склонялась Аброн к земле, расчищала коренья, внимательно вглядывалась в них и, глубоко царапая ногтем, принюхивалась. Живой корешок отряхивала от земли, быстро промывала в ручье и складывала в суму.
Ужасный рык, разнесшийся между деревьями, заставил ее бросить свое занятие. Аброн прислушалась, проводила взглядом вскинувшихся в небо птиц и бросилась вверх по ручью. Оттуда доносилось тревожное ржание. Она бежала, как могла, быстро. Не замечая, что под ногами гибнут любимые пролески. Пока, наконец, не оказалась на небольшой поляне, в земле которой смешалась кровь животного и человека. Косуля смотрела на девушку застывшим мертвым глазом. Рядом с ней лежал поверженный охотник со страшной раной в груди. К нему подбиралась коричневой лентой змея. Она высоко держала над землей свою голову с маленьким рогом на носу, устремленным к распростертому на земле телу. Аброн в пару шагов оказалась между воином и змеей и, глядя на гада немигающими глазами, тихо сказала:
- Уходи! Не твой он…
Змея замерла на короткий миг и тут же исчезла в прелой листве, не издав даже шороха.
Девушка присела рядом с охотником, приблизила свое лицо к его и прислушалась. Он дышал. Слабо, неровно, но она точно знала, что его можно спасти.
Аброн приложила холодные пальцы ко лбу воина.
Тот задышал вдруг шумно, с хрипом и странным бульканьем в груди и распахнул глаза, пылавшие жаром.
- Я смогу помочь тебе, - негромко сказала Аброн. – Но ты должен помочь мне. Мой дом рядом. Нам нужно добраться туда.
Она встала на колени и попыталась приподнять его за плечи. Но он, похоже, встать то ли не желал, то ли не мог. Глядел на нее и пытался совладать с дыханием. Наконец, из груди его вырвалось едва слышное:
- Кто ты?
- Меня зовут Аброн, я живу здесь, в лесу. Но тебе лучше не говорить, не тратить силы, - и она снова попыталась приподнять охотника. – Тебе нужно подняться.
Он сцепил зубы и постарался подчиниться ее рукам. Смертельно побледнел, но у него получилось сесть.
- Где вепрь? – спросил он совсем слабым голосом.
Аброн села рядом на землю, подперев его своей спиной, давая ему короткую передышку.
- Не знаю, вепря не было, когда я пришла.
- Рана смертельная.
- Нет, я смогу вылечить твою рану. Но ты должен встать. Обопрись на меня.
- Не могу. Больно.
- Можешь! Ты должен. А тратишь силы на слова, - она глубоко вздохнула. – Слова – это занятие для женщины. Ты же воин!
- Конь… Пейра… - прошептал он. – Найти нужно.
Аброн кивнула. Серпан поможет.
- Нужно идти, - снова повторила она.
Он шумно выдохнул, сцепил зубы и, надавив рукой на ее плечо, стал медленно подниматься.
Домик, в котором жила Аброн, и вправду, был недалеко от того места, где она нашла раненого охотника. Но на несколько десятков шагов, которые им пришлось пройти, была потрачена вечность.
Когда, наконец, они добрались, девушка усадила воина на топчан, который служил ей кроватью, и без сил опустилась на пол.
- Серпан! – позвала она, прикрыв глаза.
В ответ раздалось негромкое шипение и тихий шорох.
- Инула! – требовательно донеслось из-за старого сундука.
- Перестань, не время сейчас, - Аброн устало поднялась и прошла в угол, в котором стряпала себе еду и приготовляла разные снадобья. Развела огонь в очаге, поставила котел с водой и посмотрела в сторону сундука, за которым что-то сердито шуршало.
- Серпан, вылезай!
- Инула! – обиженно пискнул уж.
- Да не нужна тебе инула! – в сердцах воскликнула девушка. – Я прошу тебя, вылезай. Найди коня, его зовут Пейра. Приведи его.
Уж показался из-за сундука, раскрыл, было, пасть, чтобы возразить что-то, увидал незнакомца на топчане и, вместо того, чтобы отвечать, отвратительным свистящим шепотом запричитал:
- Мало вам к людям ходить, так вы теперь их сюда приводите! Зачем? Зачем? Хотите, чтобы они раздавили меня своими ножищами? Чтобы выгнали прочь из вашего дома? Чтобы оторвали мне голову и выпили всю мою кровь? А у меня душа болит, моя госпожа! Или кишки… Не разберу никак!
Он торопливо подполз к ней и настойчиво рявкнул:
- Инула!
- Вот! – юная знахарка протянула ужу тоненький коричневатый корешок с сильным запахом, который достала из небольшого мешочка, одного из множества развешанных по всему домику. – Это излечит и твою душу, и твои кишки. А теперь живо отправляйся за конем! И без него не возвращайся!
Серпан чуть не прикусил ее пальцы, вцепившись в корень. И едва тот скрылся в его пасти, выпучил черные глазки и счастливо заурчал.
- Что-то человек у вас какой-то дохлый, - радостно объявил он, кивнув в сторону воина, и скрылся за дверью, даже не подозревая, что вместо инулы ему скормили валериану.
Воин лежал без сознания. Рана его продолжала кровоточить.
Это был не первый раненый, которому ей придется помочь. За годы, что девушка провела в чужом мире, она лечила разных людей от разных болезней. Дар этот был у нее всегда. И ей часто удавалось помочь тем, кто просил о помощи.
Движения Аброн были уверенными и ловкими. Срезать одежду, промыть рану, отжать сок нужной травы, приложить лечебную лепешку. А после ждать, просиживая рядом с ним ночь и день, меняя травы, смачивая губы отварами и прикладывая пальцы ко лбу, в надежде, что однажды он перестанет пылать.
Кажется, временами шел снег. Белый-белый, легкий-легкий. Серебрился на солнце, звенел в воздухе странной музыкой. Музыкой, какой на земле и не бывает, какую никто не слышал. И, наверное, не услышит. Потом оказывалось, что серебро может ранить. Выпускает острые иглы, впивается в кожу. Пылать начинает, резать мясо до самой кости начинает. И все под эту музыку, которая туманит мысли и превращает все сущее в сплошной серебряный снег. И снег уже повсюду. И снег уже внутри. Там, где, подобно сердцу в груди, бьется средоточие музыки.
Иногда Наве выныривал из этого странного мира. И видел что-то еще более легкое. Еще более светлое, ослеплявшее белизной… Потом сквозь белизну проступало лицо… удивительное лицо такой красоты, что он пытался затаить дыхание, чтобы не спугнуть видение.
Бледная кожа… светлые волосы… и глаза… золотисто-карие, теплые… он смотрел бы в эти глаза всю жизнь, что ему еще оставалась. Когда глаза исчезали, он начинал звать их, потому что без них опять валил снег, медленно убивая его. И тогда те возвращались, и ему становилось легче.
Изредка он вспоминал, как оказался здесь, и кто она. Но небытие наваливалось снова и подхватывало его, засыпая снегом. И потом, сколько ни силился, вспомнить уже не мог. Все ускользало. Ничего не было, кроме снега. И ужасного шипения, грозившего превратиться в музыку смерти, сама мысль о которой была невыносима. Но та уже тянула к нему свои клешни, касалась его лица, дышала одним его дыханием.
Наве открыл глаза. И вздрогнул всем телом, увидав прямо перед своим лицом змею. Та шипела, вилась кольцами по его груди и, высовывая свой мерзкий язык, смотрела прямо в глаза. Нет, это не смерть… это мерзкий гад, подкравшийся к нему, пока он был не в силах защищаться. Наве резко выбросил вперед руку и сбросил змею на пол. От боли в груди, которой отозвалось движение, перед глазами заплясали языки пламени, и он хрипло застонал.
Обернувшись к постели, Аброн укоризненно посмотрела на своего ужа и подошла к воину.
- Выпей, это немного облегчит боль, - протянула к его губам чашу с горьковатым запахом. – А Серпана не бойся. Он не причинит тебе зла.
- Серпана! – выдохнул Наве и ошалело посмотрел на пол, глядя, как змея торопливо уползает за сундук.
Отпил из чаши, едва не захлебнувшись, поморщился – было сладко и горько одновременно, и только тогда понял – вот же, перед ним это лицо и эти глаза, что он искал в своем небытии. Та же девушка, что нашла его и привела сюда. И как же он раньше не вспомнил…
- Ты кто такая? - произнес Наве.
- Меня зовут Аброн, - так же, как и два дня назад, ответила девушка.
- Это я помню! – соврал Наве. – Я спросил кто ты? Откуда взялась?
- Я здесь живу. Давно.
Наве кивнул, будто ее слова что-то объясняли. И тут же спросил:
- И что твое имя значит?
- Апрель, - улыбнулась она.
- Апрель, - повторил он и улыбнулся в ответ. Как просто – ей подходило это имя, как не подошло бы никакое другое. – Люблю апрель. Сады зацветают.
- Я тоже люблю апрель, - просто сказала она.
Аброн вспомнила тот мир, в котором был всегда апрель. В котором она жила вместе с мамой. Который однажды исчез неожиданно и навсегда. И тогда Аброн узнала, что такое зима. Она бродила по лесу – голому, черному, чужому. Нашла этот домик, в нем и поселилась. Хозяева не появлялись, и постепенно Аброн привыкла считать его своим. Недалеко от леса оказался небольшой город, куда она иногда ходила. Меняла ягоды на молоко, а грибы на ткани. Однажды помогла женщине, избавив ее малыша от колик, напоив его травяным отваром. После этого к ней иногда обращались за помощью крестьяне. Одни звали ее лекаркой, другие колдуньей. Аброн же словно и не слышала всех этих разговоров. Собирала травы, выслушивала вечно недовольного Серпана и ждала апрель.
Как странно, что воина она нашла в апреле…
- Сады зацветают, - тихо повторила Аброн, глядя на него.
- Я долго спал? – спросил Наве и тут же добавил не к месту: - Ты здесь одна? Одна меня лечила?
- Недолго, два дня. Я не знала, кто ты, и кому нужно сказать, что ты здесь, - она неожиданно смутилась. – И я не одна. Я с Серпаном.
- С Серпаном! – усмехнулся Наве, покосившись на сундук, из-за которого торчал змеиный хвост. – А если вепрь нападет? Или медведь?
- Они не станут на меня нападать, - с улыбкой ответила она, а потом помолчала и спросила: - Тебя, наверное, ждут дома?
- Два дня еще не станут ждать… - медленно ответил воин. Когда он уходил на охоту, подданные знали, что раньше, чем через неделю, их хозяин не вернется.
Обычно за это время он успевал уйти к реке, за которой начиналась большая горная гряда – тринадцать остроугольных вершин и широкая долина между ними – он любил этот край и подчас досадовал на то, что Гора Спасения не отпускает его навсегда.
- Нужно бы дать весточку, - тихо сказал он. – Иначе быть переполоху.
- Скажи кому, я передам.
Ей отчего-то стало грустно, что его увезут домой, как только узнают, где он.
Аброн не понимала себя. Зачем подолгу смотрела на него, спящего. Зачем две ночи подряд провела, сидя рядом и держа его за руку, словно пытаясь передать ему частичку своей жизни, чтобы ему достало сил бороться за свою. Зачем отшучивалась от возмущенного Серпана.
Она лишь знала – когда он уедет, то заберет с собой что-то важное, волнующее, что поселилось в ее душе в тот миг, когда она нашла его, раненого.
- Повязку надо переменить, - быстро проговорила она и отошла к очагу.
Он проследил за ней и улыбнулся – боль в ране, полыхавшая еще несколько минут назад, теперь становилась глухим жжением. От напитка ли, оставившего во рту горьковатое послевкусие, или от ее взгляда, исполненного солнечного света, распускавшего цветы в садах?
- Тебе нужно пойти в Монс-Секурус, - проговорил он, разглядывая ее тонкую маленькую фигуру в простом зеленом одеянии. – В замке разыскать Копена. Мессира Копена. Ему скажешь, что Хранитель Наве попал в беду.
С этими словами он замер, внимательно глядя на Аброн – теперь она должна была понять, кто он такой. Девушка улыбнулась – Монс-Секурус слишком высоко, чтобы оттуда был заметен лесной домик.
- Я все передам мессиру Копену.
Аброн переменила повязку и поставила рядом чашу с питьем.
- Я скоро, - сказала она Наве и, глянув на сундук, весело добавила: - Серпан, выходи! И не забирайся больше на постель Хранителя.
Путь к Монс-Секурусу был недалекий, солнце радостно светило из-за редких облаков. Так же радостно было и на душе Аброн. Она торопливо шла по дороге, что привела ее сначала в городок. Девушка заглянула к молочнице, которой принесла настойку для ее мужа, за что получила немного еды – на ужин должно было хватить не только ей, но и рыцарю.
После она продолжила свой путь на Гору, улыбаясь пролескам и птицам, весело галдящим в небе.
- Аброн! – услышала она позади себя. – Аброн, погоди!
За нею бежал Форж-Рон, кузнец из Монс-Секуруса, известный на всю округу своей большой силой и талантом выковать даже кружево из железных прутьев. Он был невысок и коренаст. Черные волосы неровными завитками спадали на смуглое лицо с дерзким черным взглядом истинного гордеца. Немного портил его красивые черты большой нос с горбинкой, но даже и он, если подумать, лишь добавлял ему обаяния. И среди деревенских девок считался Форж-Рон видным мужчиной.
- Куда собралась? – спросил он, настигнув ее. – Травы в Верхний город несешь?
- Дело у меня, - чуть вздрогнув, ответила Аброн.
Форж-Рон пугал ее. Из-за него она нередко старалась обходить город стороной. Он всегда норовил остановить, хоть на минуту, и поговорить с ней. Сегодня Аброн увлеклась мечтами и так неосторожно снова повстречала кузнеца. Не глядя на него и не останавливаясь, она скоро шагала по тропинке.
- День нынче хороший! – жизнерадостно сказал Форж-Рон, не отставая теперь от нее ни на шаг. – И ты красивая такая. Какая весна, такая и ты – расцветаешь.
- День нынче погожий, ты прав, - улыбнулась Аброн и услышала, как зашумели под ногами пролески. – Зима теперь точно закончилась. Только я тут ни при чем.
- Нет, Аброн. Без тебя весна никогда не пришла бы. Так и жил бы я в своей кузнице, не замечая ни солнца, ни радости.
- Вокруг тебя людей всегда много. Выйди к ним из кузницы – увидишь и солнце, и радость.
- Без тебя нет ничего, Аброн. Я бы все отдал, чтобы никогда с тобой не расставаться! – воскликнул Форж-Рон. И от громкого его вскрика с ветки в небо взмыли две ласточки.
- Не надо, Форж-Рон, - сказала Аброн, глядя на улетающих птиц. – Ничего отдавать не надо.
Он на мгновение остановился, словно пораженный ее словами, пытаясь понять их значение, а потом забежал вперед и преградил ей дорогу.
- Да неужели же ты не хотела бы теплый дом и мужа, что заботился бы о тебе, чтобы не приходилось собирать травы и перебиваться этим скудным заработком? – недоуменно спросил он. – Все знают, у Форж-Рона дом – самый лучший в Монс-Секурусе! И сам Хранитель считается с ним!
Аброн посмотрела прямо в черные его глаза и удивленно спросила:
- Ты можешь сделать, чтобы всегда был апрель?
Форж-Рон побледнел – даже сквозь смуглую кожу стала заметна его бледность. Он взял ее за плечи и, сжимая их горячими сильными пальцами кузнеца, сказал:
- Этого никто на земле не может сделать. Но я выкую тебе целый сад цветущих деревьев, если захочешь. И ни у кого на свете не будет такого сада. Потому что никто на свете не любит так, как я люблю мою Аброн!
- Я не твоя, Форж-Рон, - тихо проговорила девушка, пытаясь высвободиться из его крепких рук. – И твоей не буду. Потому что я знаю – мир, в котором всегда апрель, существует. И мне не нужны твои деревья – в них нет жизни.
Он отпустил ее, не в силах удержать бьющуюся, словно птица в его руках, волю и силу той, что в Монс-Секурусе звали колдуньей. Но даже мысль о том, что не желает она его, была невыносима.
- Хорошо же, как скажешь, - глухо сказал Форж-Рон. – Но завтра я спрошу снова. И буду спрашивать, покуда ты не согласишься.
- Как знаешь, - ответила Аброн, - но я буду повторять свой отказ, покуда ты не отступишься.
Она обошла кузнеца и пошла по тропинке, легко взбираясь все выше и выше к неприступному замку, возвышающемуся над долиной на самой вершине Горы. Там она подошла к воротам. В городке говорили, что эти ворота всегда заперты. И лишь изредка, когда Хранитель отправлялся на охоту, они открывались, чтобы выпустить его, и тут же крепко запирались снова.
Аброн улыбнулась, запрокинув голову, долго рассматривала высокие стены и башни, а потом со всей силы постучала.
Ей не открыли. И за стеной царило безмолвие.
Аброн снова постучала в ворота и крикнула:
- Ээээй! Есть там кто-нибудь!
В воротах распахнулось небольшое окошко, и в нем показалось суровое лицо, заросшее бородой и усами. Однако взгляд синих глаз привратника, едва он разглядел ту, что стучала, сделался веселым и задиристым:
- Ну и куда рвешься? Что здесь забыла?
- Мне нужен мессир Копен. У меня к нему дело, - склонив голову набок, ответила Аброн и, подумав, добавила: - Важное.
- Ты откуда Копена знаешь?
- А я его не знаю, - пожала плечами девушка, - но он мне очень нужен.
- Вот чудна́я! – рассмеялся привратник, и суровое лицо его совершенно разгладилось, оказавшись смешливым и, может быть, даже красивым. – И не врешь! Ну, говори, зачем пришла? Я Копен.
Аброн долго внимательно смотрела в его глаза и, наконец, медленно сказала:
- Если ты меня обманываешь – твоему духу покоя не станет… А я весточку принесла от Хранителя. Жив он, хотя и ранен. Просил передать, чтоб вы не беспокоились.
Окошко перед ее носом закрылось. Но не успела она охнуть, как за воротами раздался приказ немедленно их отворить. Заскрежетал засов. И через несколько минут она оказалась во дворе, в который никогда и никому постороннему хода не было, и о котором много слухов ходило по Монс-Секурусу. Своими глазами она увидела внутри башню, в которой жили Хранитель и двенадцать рыцарей, следовавших за ним повсюду. Сложенная из серого камня, она уходила ввысь, и на вершине ее была смотровая площадка с высокими зубьями. Двор вокруг был самый обыкновенный – с конюшнями, колодцем, несколькими строениями, в которых, вероятно, хранились припасы, принесенные из Монс-Секуруса. Разве только куры по двору не бегали.
Рыцари окружили Аброн, глядя на нее недоверчиво и даже сердито. И только тот, что назвался Копеном, снова обратился к ней:
- Что случилось с Хранителем Наве? Где он?
- В моем домике. Он ранен, – сказала девушка и поторопилась добавить: - Но он поправится.
- Кто посмел на него напасть? Что они хотели? Получить Лампу Истинной Крови?
Аброн теперь уже с удивлением обвела взглядом рыцарей.
- На него напал вепрь. Я не знаю, чего он хотел…
- Вепрь? – изумленно спросил Копен. Синие глаза его сверкнули. И он тихо засмеялся. - Вепрь!
Следом за ним хохотом отозвались все одиннадцать рыцарей. И грубый смех их звучал над Горой Спасения, что обычно молчала и слушала. Смех этот прервался так же неожиданно, как и начался. Копен поднял вверх руку, и, словно слушаясь приказа, рыцари замолчали.
- Нам нужно перевезти его сюда, - медленно проговорил он. - В лесу ему опасно – Веррье может прийти. А гибель Хранителя – гибель всего Монс-Секуруса!
Аброн нахмурилась. Его увезут – апрель закончится. Ее апрель закончится, едва начавшись.
- Приезжайте за ним завтра, - негромко попросила она. – Сегодня еще опасно для него.
- И как мы найдем твой дом? – недовольно спросил Копен. – Нет, мы поедем сегодня. И будем ночевать в лесу, если нужно, если рана так уж сильна. Поведешь нас.
Противиться она не посмела. Кивнув Копену, Аброн сначала побрела из замка, но с каждым шагом шла все быстрее. Потом она почти бежала. Не обращая внимания на ветви деревьев, больно хлеставшие ее по рукам, на камни, по которым скользили ее башмаки. Она могла думать лишь о том, что чем скорее окажется дома, тем больше времени проведет рядом с Наве. И совсем не слышала, что следом за ней едут пятеро из двенадцати рыцарей, живших на вершине Горы Спасения.
- Хорошо, что я нашла тебя в апреле. Когда-то давно я жила там, где был вечный апрель. Мой отец создал его для моей матери. Они любили друг друга, хотя и не могли быть вместе. Тогда мне казалось, что я была счастлива. А потом… потом все исчезло. Мой дом, вечная весна… И маму я больше никогда не видела. Я оказалась здесь. И здесь была зима…
Да, была зима. Снег шел. Серебряный. С острыми иглами – коловший раны его, терзавший плоть его. Не оставлявший места дыханию. Но даже сквозь эту зиму, в которой, он знал это, был сосредоточен ад, пробивалась волшебная сказка. Тихий голос, подобный пению ангелов, рассказывал эту сказку. И за голос этот он пытался зацепиться, чтобы выбраться из того ада, в котором теперь оказался.
Наве распахнул глаза. Вокруг царила кромешная тьма. Ночь. Глухая ночь. Свежая и прохладная. И только пальцы той, что сжимала его ладонь, были теплыми и мягкими.
- Ты сейчас говорила, - медленно произнес он так, словно боялся спугнуть ее. – Откуда эта сказка, Аброн?
- Это не сказка, - негромко отозвалась она. – Я вспоминала о себе… Но тебе помнить необязательно.
- Я и так не позабуду, - возразил он. – Это слишком прекрасно, чтобы забыть. Скажи, там было только солнце, или случались и грозы?
- Зачем тебе? – удивленно спросила Аброн.
- Я хотел бы представить себе… Ты оттуда пришла в Монс-Секурус?
Она кивнула. Потом поняла, что он не мог увидеть, и сказала:
- Да… Там было солнце, и бывали грозы. Но это было давно.
- Когда? Сколько времени ты здесь одна?
- Это десятая весна, которую я встречаю здесь.
Десятая весна… Наве только и мог, что улыбнуться. Тьма скрывала его улыбку. Ее десятая весна… И его десятая весна без родных лесов милого сердцу Севера, укрытого бархатными мхами и обряженного сияющими алмазами крошечных озер. Но у него была хотя бы его судьба. Что было у нее? Наве непроизвольно погладил большим пальцем запястье Аброн и тихо сказал:
- Отчего не среди людей? Отчего в диком лесу? Ты скрываешься? От кого?
- Я не скрываюсь, - в голосе ее была слышна улыбка. – Но здесь мне лучше, спокойнее. Некоторые считают меня колдуньей. К чему смущать их?
- Ты не колдунья, - выпалил Наве. - Ты волшебница из сказки, в которой весна живет вечно. Ты сама и есть весна.
- Сказки заканчиваются, - вздохнула Аброн. – Почему ты не спросишь, видела ли я мессира Копена?
Во тьме ночи меж ними замерло их молчание. Он не хотел спрашивать, видела ли она Копена. Именно теперь не хотел. Потому что знал – видела. И знал – ему придется вернуться на Гору. Тогда как только сейчас, прикованный к постели, далеко от Лампы Истинной Крови, он забыл, кто он, и в чем его великий жребий. Была только ладошка в его руке, которая унимала боль в теле. И был тихий голос той, что разбудила в нем весну.
- Когда меня заберут? – наконец, спросил Наве.
- На рассвете. Твои воины здесь, в лесу.
По щеке скатилась слеза. Аброн быстро смахнула ее и прикоснулась пальцами ко лбу Наве. Как в первый день, когда увидела его. Он больше не пылал, и это давало надежду, что болезнь не захватила Хранителя. А рана затянется, нужно лишь время.
- Поспи, - шепнула девушка. – Тебе понадобятся силы, чтобы вернуться домой.
Сказать ей, что он вовсе не хочет домой, Наве не мог. Его долг был и дальше вести жизнь, к которой он всегда стремился, следуя за предназначением. Но впервые за десять лет он думал о том, что рад был бы оставаться всего лишь сыном Мастера, осваивать его ремесло и жить тем, что давали бы ему его руки. Но тогда судьба никогда не привела бы его к Аброн. И он никогда не знал бы ее удивительных глаз, превращавших весь белый свет в цветение сада.
- Не оставишь меня? – спросил Хранитель.
- Я буду рядом, - ответила Аброн и поняла – теперь в ее душе вечен апрель. Хранитель – тот, кто сделал это для нее. – Я буду рядом, - повторила она и провела ладонью по его щеке, - спи.
И он заснул. Сон теперь был спокойный, тихий. Вместо холодного снега летели белоснежные лепестки цветущего сада. И тихий голос Аброн рассказывал ему про удивительный мир, откуда она пришла. Мир, в котором весне не было конца.
На рассвете его увезли прочь из леса. Дорогу в повозке он перенес хорошо – Аброн дала рыцарям с собою травяной отвар, снимающий боль. И после потянулись тихие дни в замке Верхнего города.
JK et Светлая: 05.08.18 10:54
Майское солнце ярко светило в безоблачном небе, нагревая каменные стены замка. На минутку остановившись у одного из окон и выглянув в залитый солнцем двор, Фенела подумала о том, что Хранитель Наве уже совсем скоро поправится. Он сможет гулять, когда погода так располагает. И непременно возьмет ее с собой. Давно было всем известно, что однажды Фенела, дочь Эймара, одного из двенадцати рыцарей Монс-Секуруса, станет женой Хранителя. Никто о том не говорил, но к чему иначе позволять ей жить за стенами крепости, где место было только воинам?
Когда Наве привезли из леса, раненным на охоте, она сочла то добрым для себя знаком. И принялась ухаживать за ним, никому более не позволяя. Ее заботы, которыми она окружала Хранителя весь этот месяц, делая все, как велел лекарь, должны были показать ему, что и женой она будет заботливой и верной.
Продолжая мечтать, Фенела поднялась по каменным ступеням и, постучав, вошла в опочивальню Хранителя.
- Доброе утро, мессир!
Наве, облаченный в светлый котт, расшитый серебряной нитью, самый дорогой, что был у него, в штанах из мягкой оленьей кожи, в каких он ездил верхом, и в синем плаще, застегнутом на правом плече золотой брошью, стоял возле окна, пристегивая к поясу кинжал – лучший, что выковал Форж-Рон, с удивительным орнаментом и буквой N на рукояти.
- Фенела? – Хранитель взглянул на девушку и улыбнулся. – С чем пришла?
- Вы встали, мессир? – удивленно проговорила Фенела. – Но доктор Колум не велел еще. Я вот и мазь принесла для раны вашей.
- Я чувствую себя превосходно, и рана затянулась. Не вижу причин и дальше оставаться взаперти. Но спасибо тебе за помощь. Будь ты мужчиной, стала бы тринадцатым рыцарем, - рассмеялся Наве.
Фенела растерялась. Разве же об этом она помышляет? Набравшись смелости, она спросила:
- Вы собираетесь выйти?
- Отчего ж не выйти? Гляди, какое солнце. Самое время, чтобы выйти, - кивнул головой Наве. – Послушай, Фенела, знаешь ты женщину, которая не любила бы цветов?
Девушка радостно заулыбалась. Она слыхала, что в одной из башен велено было устроить сад, полный цветущих растений. Несколько садовников трудились в том саду не покладая рук с утра до вечера. По желанию Наве там были собраны все цветы, существующие где-либо на горе или в лесу. Некоторые были даже привезены с севера и юга. Одни отцветут – другие зацветут. И всегда этот сад в башне будет полон красок весны, будь то лето на дворе или зима.
- Какая женщина не любит цветов, мессир! – воскликнула она, ожидая, что тот удивительный сад был создан для нее.
- Вот и я полагаю, что женщина не может не любить цветов. Особо та, что будит весну в других. Весной всегда рождается новое. Как знать, может быть, и в Монс-Секурусе настал час для нового, Фенела?
- Вы лучше знаете, мессир, - зардевшись, ответила Фенела. – И ведь скоро лето. Самая замечательная пора!
Хранитель улыбнулся ее словам и румянцу на нежных девичьих щеках. И сказал ласково:
- Нужно ехать, мой прекрасный тринадцатый рыцарь. Столько всего нужно еще сделать. И спасибо тебе за все!
- Всегда к вашим услугам, мессир! – отозвалась Фенела.
Поклонившись, она выскочила за дверь. Девушка ликовала: дождалась! Хранитель отправляется в Нижний город за дарами для невесты. И совсем скоро настанет ее счастливый день. День, когда в ее жизни все станет по-новому.
Серпан возмущенно вился кольцами и бил хвостом по полу. Как у него это выходило одновременно, он, по здравом размышлении, и сам не понял бы. Но, тем не менее, выглядело бы это действо даже зловеще, если бы при этом он не шипел торопливо и возмущенно:
- Сколько это будет продолжаться, моя госпожа? Сколько? Целыми днями у окна! Припасы инулы подходят к концу, и я непременно умру от голода! И из-за чего? Из-за того, что этот ужасный человек, убивший ни в чем не повинную косулю, уже целый месяц не дает о себе знать? Так он и не помнит вас! С чего бы ему вас вспоминать? Он – Хранитель! Вы – какая-то лесная колдунья! Он на горе – вы у подножия! И никогда нам не подняться к нему! Но вместо того, чтобы вспомнить, кто ваш отец, и кто вы, и зажить привычной жизнью, вы мучите себя мыслями о нем! И не жаль вам себя, моя госпожа? Так пожалейте меня! Ведь как славно мы жили раньше! Вы да я! А теперь только ваше печальное лицо и никакой инулы!
- Мы и сейчас славно живем, Серпан, - негромко сказала Аброн, оборотившись от окна. – Инулы у меня достаточно, до следующей весны хватит. А ты все преувеличиваешь и зря ужасаешься. Я совсем не думаю о Хранителе.
- Тогда о чем вы думаете, моя госпожа? Не обо мне же! Лицо у вас, будто наелись ревеня!
- Если думать только о тебе, то захочется не ревеня, а датуры! – улыбнулась в ответ Аброн. – Ты слишком любопытен для ужа.
Серпан на минуту задумался, стоит возгордиться или обидеться. Но на всякий случай решил, что обида ей привычнее, чем его радость. К чему подвергать ее еще и излишнему недоумению? Потому принял самый недовольный вид, раздул щеки и пробормотал:
- Таким меня создал ваш отец, госпожа Аброн! И не вам жаловаться – кроме меня, у вас и нет никого. Где этот ваш Хранитель? Где?
Уж бросился под топчан, затем торопливо подполз к сундуку и заглянул под него, потом помчался к печи. У печи тоже ничего не нашел. Снова воззрился на Аброн и совершенно серьезно добавил:
- Нет нигде вашего Хранителя!
В ответ Аброн лишь вздохнула. Серпан был прав. Никого, кроме него, у нее не было.
Хранителя забрали месяц назад. И больше от него не было ни весточки. Иногда она, всячески избегая дороги мимо кузницы, ходила в город, чтобы узнать новости. Плохих не было. Аброн и этого было довольно. Впрочем, на что она могла надеяться? Наве на горе – Аброн у подножия. И в этом Серпан прав. Маленькой лесной лекарке не место в замке.
- Потому, моя госпожа, - не унимался Серпан, - пока не поздно, забудьте этого человека! Еще только май! Мы могли бы собрать вместе еще немного инулы. Вы были у ручья? Там столько цветов, я видел! Мы бы украсили наш дом, и вы снова стали бы веселой. И перестали бы целыми днями просиживать у окна. Потому что он не приедет!
- Хорошо, Серпан, - согласилась Аброн. – Мы с тобой обязательно сходим к ручью и соберем там цветов. Позже, вечером.
Она снова глянула в окно, и сердце ее радостно забилось. По лесной тропинке, вьющейся среди деревьев, ехал всадник, которого узнала бы она даже спустя годы. Аброн вскочила с лавки, заметалась по комнате, резко остановившись, оправила платье, пригладила волосы и, распахнув дверь, замерла на пороге.
- Аброн! – воскликнул Наве, увидав ее, и повторял ее имя так, словно не мог им напиться. Спешился с Пейра и подошел к ней. Остановился в шаге. И, глядя в ее ясные глаза, сказал: - Я приехал, Аброн. Как смог, приехал. Ты рада?
- Рада, - она подошла к нему и, не отрывая от него взгляда, вложила свои ладони в его. – Я рада. Я ждала тебя. И я волновалась о тебе.
- Я тоже волновался о тебе. Ты здесь… одна…
- Я не одна, - улыбнулась она. – Я с Серпаном.
- С беззубым ужом, который от всех бед прячется за сундуком? – хмыкнул Наве.
- Ты просто его не знаешь. Он добрый и хороший. И он со мной всегда…
- Хочешь всегда быть со мной?
Аброн смотрела ему в лицо и боялась поверить, что Хранитель ей не снится, что это происходит с ней на самом деле.
- Хочу, - почти беззвучно выдохнула она, и глаза ее заблестели от счастья.
- Я приехал забрать тебя на Гору Спасения. Поедешь? – напряженно спросил он, сжав ее ладони крепче.
- Поеду.
Он перевел дыхание и улыбнулся странной улыбкой, которая была только в губах.
- Тогда собирайся. И ужа своего не забудь.
Потом они ехали в Монс-Секурус, и он бережно прижимал ее спину в своей груди, рана на которой, хоть и затянувшаяся, но дорогой в лес доставлявшая немало неприятных минут, теперь совсем не болела. У него ничего не могло болеть, когда рядом была Аброн. Он вдыхал травяной запах ее волос, и голова его кружилась от одной мысли, что пройдет совсем немного времени, и этот запах станет частью его жизни – жизни с ней. Он говорил какие-то глупости, понимая, что не слова важны, а ожидание ее ответов – чтобы слышать ее голос. И так нелепо мучился тем, что не может в эти минуты видеть ее глаз.
Они въехали в Верхний город, и люди приветствовали своего Хранителя, снимая головные уборы и кланяясь, выкрикивая слова почтения и желая ему долгих лет. Но и немой вопрос застыл в глазах жителей Монс-Секуруса: зачем Хранитель везет лесную ведьму в замок?
Однако высказать этого вопроса никто не осмелился.
Поднимались по ступеням башни в комнату, где цвел вечный сад, созданный для Аброн.
И там, у двери перед ним, Наве чувствовал такое волнение, какого не испытывал даже спрашивая, поедет ли она на Гору. Все эти долгие недели терзала его лишь одна мысль – он желает видеть Аброн. Он не может не видеть ее. Он знал точно – без этой девушки жребий его ему не мил. Без этой девушки все сущее потеряет смысл. Он решил, что заберет ее к себе, еще только придя в себя после дороги – уже в ту минуту сердце его безнадежно тосковало по ней. И единственное желание – желание как можно скорее отправиться в лес – заставляло его подгонять часы и молить небеса о скорейшем выздоровлении.
Он распахнул дверь перед Аброн и тихо сказал ей:
- Входи!
Яркие краски на мгновение ослепили ее, а сердце забилось часто-часто. За дверью оказался мир во много раз лучше того, в котором она провела свое детство. Аброн переступила порог и медленно прошла по тропинкам, проложенным среди цветов и кустарников. В саду кружились бабочки и щебетали птицы. Все вокруг было живым, переменчивым, настоящим, заставлявшим трепетать ее сердце. Она смотрела на необыкновенную красоту вокруг себя и не могла налюбоваться. Вдыхала воздух, насыщенный ароматами, и не могла надышаться.
- Здесь чудесно! – восхищенно проговорила она. И губы ее чуть подрагивали.
Здесь, в этом саду, рядом с Наве было чудесно. И не имело значения, что люди в замке странно смотрели на нее. И то, что здесь не место для нее, не имело значения. Все, что сейчас стало важным - быть рядом с ним. Он когда-то этого пожелал. А она ему обещала.
- Мы поженимся через неделю, - объявил Наве. – И ты станешь женой Хранителя. Я же обещаю сделать все, чтобы ты была счастлива. И обещаю любить тебя до конца своих дней.
- Только с тобой я могу быть счастливой, Наве, - проговорила Аброн, будто уже давала брачную клятву. – Я люблю тебя. С той минуты, когда увидела тебя в лесу. И так будет всегда.
В тот же день было объявлено в Монс-Секурусе, что Хранитель Наве женится на лесной лекарке Аброн. Лучшая белошвейка шила ее свадебный наряд с двенадцатью помощницами. Готовился свадебный пир. Выкатывали бочки с вином и резали кабанов. Весь город был убран цветами, а люди не смели шептаться – теперь колдунья была для них не колдуньей, а волшебницей и будущей Хранительницей. И только Фенела рыдала ночами напролет в своей девичьей постели. И Форж-Рон обжег обе руки в кузнице, чтобы не ковать к свадьбе герб Хранителя и Аброн для украшения ворот замка.
В кромешной тьме, липкой и обволакивающей, пышущей жаром и удушливым сладким запахом роз, цветущих по всему Монс-Секурусу, спрятаться от себя самого было нельзя. Но можно пытаться. В конечном счете, вся жизнь – это всего лишь попытка. И этого уже много для простого кузнеца Форж-Рона, не желавшего жить. И любовь свою перековывавшего в ненависть. Любовь привела его к гибели. Так, может, ненависть даст силы возродиться?
Пойти ему было некуда. Надеяться ему было не на что. Верить он не умел. Умел только брать. Но теперь и руки были искалечены – не возьмешься, как следует. Раз за разом, сидя в своей кузнице, где больше не царили спорая работа да веселье, он повторял единственное имя, оставшееся ему памятью.
Аброн!
Вернуться назад, взять ее, сжать сильно-сильно, не отпускать от себя. Смирилась бы, жила бы, как все. И однажды, как знать, призналась бы ему, что благословила тот час, когда он решился.
Аброн!
Ворваться в замок, забрать ее, слова не дать вымолвить, увезти с собой далеко, на ту сторону гор, где Хранитель их ни за что не найдет. Да мечтать о том, что скажет она ему: «Хранитель заставил меня. Я же тебя любила».
Аброн!
Стоять у ворот и выкрикивать имя ее, покуда не сжалится, покуда сама не выйдет. И не попросит: «Забери меня!».
Аброн!
Забыть все слова, все клятвы. Себя забыть. В день их венчания ворваться в часовню. Убить Хранителя. Ей же дать новую клятву перед Богом, последнюю: «Будешь моя или будешь мертва!».
- Буду твоя! – прошептал ему воздух. – Хочешь – буду твоя, если ты моим будешь.
Форж-Рон проснулся. Глаза открыл резко. Выдохнул шумно.
И только тогда разглядел в темноте Ее. Тень скользила по полу к нему. Тень руки свои протягивала. Тень беззвучна была. Тень бесплотна была. Тень заливала чернотой лунный свет. И не стало лунного света. И снова донеслось до него в тишине:
- Буду твоя! Если ты моим будешь!
- Кто ты? - спросил Форж-Рон, чувствуя, как липкий пот стекает по спине. Не от страха, не от ужаса. Но от понимания того, что Она пришла изменить все.
- Та, под ногами которой вянут пролески, - шепнула тень. – Отцветают. Умирают. И все умирает. Я – Веррье.
- Ты за тем пришла?
- Коли б за тем пришла, тебя бы не было уже. А ты говоришь и спрашиваешь. Нет, я дам тебе выбор. Ты станешь служить мне, станешь моим. А взамен получишь силу, какой нет ни у кого на земле – силу владеть временем.
Форж-Рон рассмеялся, заглушая ее шипящий голос. И смех его был зловещим в эту страшную ночь.
- Мне ни к чему эта сила! – воскликнул он. – Лучше убей меня сразу!
- Не спеши, - снова зашипела Тень. – Ты получишь ту, что зовется Апрелем, кузнец! Я отдам ее тебе. А если откажешься…
- Согласен, - не раздумывая, ответил Форж-Рон.
И в ту же минуту увидел перед собой женщину в черных одеждах. В волосах ее темных сиял венок из огненных цветов. В глазах ее яркой сеткой алели сосуды, кровь скапливалась в уголках и слезами стекала по прекрасному лицу ангела. И другого такого лица не было на земле.
- Не желаешь знать, что было бы, если бы ты отказался? – спросила Веррье с улыбкой.
- Это просто – ты бы убила меня.
- Ты будешь мертв в любом случае, кузнец, - засмеялась Веррье. – Но, только согласившись, ты освободишь Аброн от проклятия Великого Белинуса – умереть, едва произведя на свет Повелителя. Если ты откажешься – она погибнет. И в обоих случаях я получу твою душу.
Он побледнел и отшатнулся от демоницы. Она была Тьмой, порожденной его собственной ненавистью. Она плясала огоньками пламени в его кузнице, обращенной адом.
- Но ты согласился, Форж-Рон, - продолжала она, и смех ее приводил его в ужас. – Иди же, я поцелую тебя.
Ноги сами понесли его к ней. Выбор был сделан. И будь он проклят, если откажется от своего слова. Он готов был на все, лишь бы Аброн не досталась Хранителю. Лишь бы Хранитель не погубил ее. Это не было жертвой – час назад он знал, что долго не проживет. Теперь все стало просто.
Когда губы Веррье прикоснулись к его губам опаляющим поцелуем, он замер, чувствуя, что наполняется великой силой, о существовании которой даже не догадывался. Если за это он расплатится жизнью – пусть так. Огонь бежал по его венам. Поцелуй демоницы превращал и его в демона. Пусть так. Форж-Рон становился темным, как Форж-Рон принимал эту Тьму. В душе его не оставалось более места Свету. И даже апрель уже не смог бы его спасти. Но он не нуждался в спасении.
- Мне кажется, я всю жизнь искал тебя, - тихо говорил Наве. – Мне кажется, каждый шаг моей жизни был сделан ради одного мгновения – когда я увидел тебя впервые. И я прихожу в ужас каждый раз, когда думаю, что мог не оказаться здесь и пропустить нашу встречу, что была назначена звездами и Богом. И понимаю, что такого не могло случиться – звезды и Бог мудрее нас. У каждого свое предназначение. Мое – в тебе, Аброн.
Он осмелился прикоснуться ладонью к ее нежной щеке, но не осмелился поцеловать, больше всего на свете желая теперь поцелуя.
Они стояли на смотровой площадке башни и глядели на те самые звезды, что были мудрее их. В этот час все казалось простым и ясным. Потому что ясными были их глаза, и ясными были их сердца, не знавшие сомнений, но знавшие только любовь.
- Ты не мог пропустить нашу встречу. Я всю жизнь ждала тебя. Того, кто подарит мне вечную весну, - Аброн склонила голову на плечо Наве. – Мое предназначение – разделить твою судьбу.
Он обнял ее и бережно прижал к себе. Она и сама была весной. Дыхания их сплетались в тонкую нить. И тонкой нитью связаны были их души. Тонкой, но крепкой, неразрывной. И из нити этой ткалось полотно удивительной красоты.
- Ты разделишь судьбу Хранителя, Аброн, - вдруг сказал Наве. – Мы никогда никуда не сможем уйти. И будем вечно привязаны к Горе. До тех пор, пока Истинная Кровь не придет освободить нас. Это и дар, и проклятие.
Для Аброн не было ничего важнее того, чтобы быть с ним рядом. Все остальное теряло значение, исчезало среди звезд, на которые они смотрели вдвоем.
- Я буду вечно привязана к тебе, - улыбнулась она, - я всегда буду там, где будешь ты. Большего мне не надо.
- После венчания я покажу тебе Лампу, созданную из Камня моим отцом. Не было бы ее, и меня бы здесь не было. Из-за нее был построен Монс-Секурус. Камень принес к нам Великий Белинус. Я защищаю его. И пока он у меня и на этой горе, темные силы его не получат.
- Белинус? – удивленно переспросила Аброн. – Ты защищаешь камень Белинуса… А я буду твоей женой.
Она улыбнулась, проникнув в великий замысел мага. И показалось Аброн, что слышит она, как звезды шепчут ей благословение ее родителей.
- Белинус – мой отец, - сказала она Наве.
- Белинус – твой отец.
Он не был удивлен. Все было верно и ясно. Так же, как минуту назад. Ничего не изменилось. И изменилось все. Он должен был защищать Камень мага. И маг же доверил ему нечто большее – жизнь собственной дочери. Да, если бы небо теперь раскрылось над ними, принимая их в свою черноту, он бы обнял Аброн, закрывая ее глаза и до последнего оберегая ее покой. Потому что истинным его жребием была она, но не Камень. Аброн была важнее.
- Все возвращается в единую точку, - тихо произнес Наве, веря и не веря себе. – И так будет всегда.
- Всегда, - отозвалась Аброн, подняв к нему лицо, на котором ярче звезд сияли ее глаза.
Она знала, что вся ее жизнь принадлежит одному лишь Хранителю. И верила, что за высокими стенами Монс-Секуруса им ничего не страшно: ни пересуды крестьян, ни темные силы. Их любовь – это навсегда. А вечности не страшны никакие беды.
- Тебе пора спать, - вдруг улыбнулся Хранитель. – Слишком много всего. Тебе пора спать.
- Пора, - кивнула Аброн. – Так скорее наступит завтра.
Ей совсем не хотелось уходить, но Наве был прав. Он всегда был прав. Аброн замерла, прижавшись щекой к его груди, и желая еще немного побыть с ним, попросила:
- Проводи меня.
Они вместе спустились с вершины башни вниз, в замок. И шли по лестнице, тесно прижимаясь друг к другу. Он незаметно вдыхал травяной запах ее волос, как тогда, когда они вместе ехали на Пейра. Она сплетала свои тонкие пальцы с его. И уже у ее комнаты, на пороге, он, наконец, решился и коснулся уст ее поцелуем. Мимолетным, как мгновение, но связавшим их в веках еще крепче, еще сильнее. Словно бы стали они единым целым – отныне и во веки веков. И для того не нужно никакого венчания – однажды они встретились в звездах.
- До свиданья, весна моя, - шепнул он. – Я умру, дожидаясь завтра, чтобы возродиться на рассвете.
- До свиданья, - отозвался от стен нежный шепот.
Но вместо того, чтобы лечь спать, Аброн села у окна и снова смотрела на звезды. Где-то там, высоко в небе теперь всегда вместе Великий Белинус и прекрасная Ровена. Так же и она со своим Наве соединена давно и навечно.
Потом подошла к сундуку, на котором было приготовлено ее платье. Красивое, разноцветное, яркое, как сама весна, шитое золотом и серебром. Провела по нему рукой. Уже завтра наденет она его. Уже завтра назовет она Хранителя мужем.
- Мой Наве, - шепнула Аброн, как будет шептать теперь ему всегда.
- Не твой, - раздалось в ночной тишине. – И твоим не будет.
В следующее же мгновение была она подхвачена крепкими, обжигающе горячими руками. И невиданная сила оторвала ее от каменного пола. Голова Аброн запрокинулась. И она потеряла сознание – от жара, сжигающего ее сердце.
Едва ли не весь Монс-Секурус собрался у стен часовни, где венчали Хранителя и ту, которую желал он назвать своей женой. Еще ранним утром стали собираться жители городка, желавшие поприветствовать своего правителя. Сперва приехали колесницы двенадцати рыцарей. И каждая колесница, украшенная золотыми и серебряными лентами, была по цвету герба своего хозяина.
А после подъехала и повозка Хранителя и его невесты, убранная цветами. Первым вышел он сам, а после помог сойти на землю ей. В цветастом платье и бледно-зеленой вуали, скрепленной на волосах маленькой короной с россыпью изумрудов, она казалась хрупкой и нежной. Они вошли в церковь. И венчал их добрый монах, странник из дальних краев, пришедший в Монс-Секурус и осевший здесь на закате лет. Его благословение было благословением не только Хранителю и Хранительнице, но всему городку, лежавшему на склонах Горы Спасения.
За спиной Хранителя стояли его подданные. И ближе всех к нему были старый друг Копен и преданный Эймар. Тихо было. Тихо и прекрасно, как это утро.
И лишь когда Наве поднял вуаль своей невесты, чтобы скрепить их союз поцелуем, в зале раздался удивленный ропот. И громче всех прочих звучал вскрик Эймара. Но никто не сказал и слова. И даже Копен, смертельно побледневший, не осмелился обратиться к Хранителю. Наве же, глядя в счастливые глаза прекрасной Фенелы, склонился к ее устам, она же отвечала, улыбаясь в его твердые и горячие губы…
… что-то тяжелое наваливалось на нее, не давая вздохнуть. Стискивало грудь, мешая биться сердцу. И все в ней горело, не оставляя места жизни, отнимая память о весне. Цепкое, липкое небытие не желало ее отпускать, обволакивая ужасом, увлекая в пропасть. Из последних сил своих Аброн вырвалась из бесконечного мрака, в котором была целую вечность, с единственным именем на устах.
- Наве!
- Ты видела, - отозвался бесконечный мрак страшным и прекрасным голосом. – Ты видела.
- Нет! – вскрикнула Аброн и выставила перед собой руки, словно пытаясь отгородиться от голоса, слышимого отовсюду.
- Ты видела. Видела. Он предал тебя.
- Нет, он не мог! Мой Наве не мог, - твердила Аброн, словно заклятие.
Из мрака вышла женщина, освещенная алым цветом. Она шла медленно, волосы ее развевались, будто от ветра. Венчал ее венок из цветов, горевших пламенем. И из глаз текли кровавые слезы.
- А разве Наве – не мужчина? Мужчины предают и убивают своим предательством. Ты видела, Аброн. И я дам тебе силу жить дальше.
Больно было глазам смотреть на венок из пылающих цветов. Если долго будешь смотреть – то и из твоих глаз потекут кровавые слезы. Аброн спрятала лицо в ладонях, но тут же отняла их. И смело посмотрела в глаза женщины.
- У меня есть эта сила. Любовь моего Наве дает мне ее.
Демоница рассмеялась. Страшным смехом. Прекрасным смехом, подобного которому нет ни на земле, ни на небе. А после взмахнула руками, как крыльями, и в ту же минуту оказалась возле Аброн, и зашептала ей на ухо, касаясь его жаркими губами:
- Он не дает тебе ничего. Он не способен давать. Он может лишь брать. Потому что не любит. Потому что не умеет любить. Приди ко мне, и я научу тебя, что делать.
Аброн отшатнулась, не отводя взгляда.
- Ты ничего не знаешь. Ты не можешь знать.
- Беда в том, что я знаю все. Про тебя. Про него. Про любовь. И про ненависть. Показать?
- Ты знать не можешь! – твердо повторила Аброн, и пустота отозвалась насмешливым эхом: «Можешь, можешь, можешь…»
… покои освещались лишь единственной свечой. Ее неровное тусклое сияние бросало причудливые тени на постель, что была единственным белым пятном в полутьме. Одна из самых удивительных и длинных теней брала свое начало у изогнутой в колене женской ножки. На женщине не было сорочки. Она лежала беззащитно обнаженная среди простыней и покрывал. И тихонько дрожала, прекрасная в своей беззащитности.
И, словно оберегая ее от того, что могло скрываться в ночной тьме, Хранитель, нависнув над ее телом, заслонил собою ей целый мир. Он медленно целовал ее шею, грудь, живот, ноги, спускаясь к самым кончикам пальцев на ее ступнях, исцеловывая каждый. А потом вновь поднимался к ее лицу, завладевая красными воспаленными губами – воспаленными от поцелуев. Женщина глухо стонала и извивалась под ним. Взгляд ее неожиданно яркий, острый пронизывал эту ночь. И не слышала она, как Хранитель шептал ей: «Любовь моя, весна моя, жена моя…»
Они вздрогнули оба, всем телом, превратившись в единое тело, с одним на двоих сердцем, с одним на двоих дыханием, когда он ворвался в нее. Женщина тихо вскрикнула и замерла. И слезы брызнули из ее глаз. Слезы эти казались каплями расплавленного золота на ее щеках – от света свечи. Он целовал ее темные локоны, разметавшиеся по подушке. Светлый лоб. И снова вернулся к губам. И тогда она ожила. И на каждое его движение стала отвечать своим движением. И на каждый его вдох отвечала своим выдохом. И на каждый его стон, отвечала своим стоном…
- … я знаю, - твердил бесконечный мрак, – я все про вас знаю…
Слезы текли по щекам Аброн. Обжигая кожу, капая кровью. Каждый его поцелуй вырывал кусок ее плоти. Каждый его вздох разрывал ее сердце. Хранитель Наве, поклявшийся любить ее до конца своих дней, забыл свою Аброн спустя несколько часов. И сделал другую своей женой.
Слабый крик вырвался из груди Аброн. И заметалась она в пустоте, закрывая руками глаза, закрывая руками уши. Не видеть, не слышать, не помнить…
- Приди ко мне, - шептала тьма, и шепот ее напоминал змеиное шипение. – Приди ко мне. И я дам тебе силы. Ты сумеешь отомстить. Вместе мы сумеем отомстить. Ты – за свое. Я – за свое. Приди ко мне…
Приди ко мне… Поедешь со мной… Приди ко мне… Хочешь быть со мной… Не оставишь меня… Я буду рядом.
Слез больше не было. И боли больше не было. Аброн чувствовала его дыхание, сплетенное со своим, тепло его руки на своей щеке, жар его губ на своих губах.
- Я буду рядом!
Взмыла в воздух. И яркой вспышкой белого света озарилась тьма вокруг нее, сменившись потом мерцанием, подобным мерцанию месяца.
Аброн остановилась и проговорила во тьму:
- Ничего ты не знаешь. Мне не нужна твоя сила. Я не приду к тебе!
Тьма взорвалась алым огнем, опаляющим кожу, сжигающим до самой кости. А после сомкнулась в единой точке. И в самом центре, в сердцевине тьмы была женщина в пылающем венке. Имя ее было Веррье. И под ногами ее увядали пролески.
- Форж-Рон! – закричала она.
И тьму, и свет закрыл собой демон, ускоривший бег времени там, где остались люди, времена года и сама жизнь. В Безвременье же все замерло.
Он шел навстречу солнцу. Солнце было ярким, оно почти ослепляло. Но он знал, что другого пути у него нет. Это было прекрасно – идти своим путем. И даже если бы он никогда не дошел до солнца – кто до него доходил? – в том было великое счастье.
Наве открыл глаза. И ослепляющий луч едва не лишил его зрения. Наве закрыл рукой глаза и почувствовал, что губы его улыбаются. Он просыпался, и просыпался с душой, исполненной солнечного света.
- Аброн, - шепнул он.
Повернулся, чтобы заключить ее в свои объятия, и вдруг свет погас.
Темные волосы, разметавшиеся по подушке. И тонкая ладонь с рубиновым перстнем на пальце – совсем чужая ладонь.
Ладонь взметнулась к его щеке, ласково коснулась ее. И веселый голосок Фенелы прощебетал:
- Доброе утро, мессир! – она улыбнулась и смущенно добавила: - Наве…
- Что ты здесь делаешь? – прошептал Хранитель, глядя на нее и не понимая. Впрочем, себе он врал – в глубине своей души он понимал. – Где Аброн?
- Аброн? Я не знаю, где она, - удивленно ответила Фенела. – Но где же быть мне, как не здесь? Вчера вы назвали меня своей женой, как того и хотели. Как о том сами просили.
Она отбросила покрывало, призывно улыбнулась и протянула к нему руки. Наве отшатнулся от нее так, словно она была ядовитой змеей. И не знал, что взгляд его в этот момент у самого был змеиный.
- Лжешь! – выдохнул он. – Фенела, ты лжешь мне!
- Я не лгу! – сердито сказала она и, уже через мгновение блаженно улыбнувшись, заговорила: - Разве я бы осмелилась? Разве смела я напомнить вам, что это я должна была стать Хранительницей, как о том все думали в замке? Разве смела я возражать, когда вы объявили лесную ведьму своей невестой? И разве могла я отказать вам, когда в темноте ночи вы пришли ко мне, умоляя стать вашей женой, разделить ваше бремя и продлить ваш род? Теперь мы вместе навечно, - Фенела снова потянулась к нему.
- Нет! – воскликнул Наве и бросился прочь с ложа. – Ты лжешь, Фенела! Это на Аброн я женился, не на тебе! Это ее я просил разделить мое бремя, не тебя! Это ей принадлежит мое сердце, не тебе!
И душа его похолодела – перед ним были счастливые глаза Фенелы, не Аброн. Там, у алтаря, ставшего жертвенным, ему улыбалась и клятву брачную давала Фенела, не Аброн. И ночь, даровавшая ему блаженство, была ночью с Фенелой, не с Аброн.
- Где она? – выдавил Наве.
- Я не знаю, - глухо ответила Фенела. И глаза ее погасли. Счастье ее оказалось коротким. Оно принадлежало другой. – С самого утра Аброн никто не видел в замке.
- Зачем ты сделала это? Чем ты меня опоила?
- Я клянусь… я лишь согласилась пойти с вами в церковь, мессир, когда вы сами попросили об этом. Это единственное, что я сделала. Я бы не посмела.
По щекам ее текли слезы. Наве сглотнул – во рту было сухо. Совсем сухо.
- Будь ты проклята, Фенела, - выдохнул Наве. – Будь проклята, если с ней что-то случилось!
И сердце его разрывалось от боли и ужаса.
И от надежды.
Безумной, бессмысленной – что все еще можно исправить. Если прогнать Фенелу. Если найти Аброн. Если потребовать развода. Если забыть. Если забыть обо всем. Потому что не было этого утра. Его не могло быть. Сад на вершине башни цвел для одной Аброн. Звезды в небе сияли для одной Аброн. Сердце его билось для одной Аброн. А теперь Аброн ушла. И сад все еще цвел. И звезды все еще сияли ночами. И сердце его проклятое все еще билось. Но может ли снова прийти весна, когда она ушла? И только он один повинен в том.
- Уходи к себе, Фенела, - прошептал Наве. – Уходи к отцу.
- Как прикажете, мессир, - пробормотала Фенела.
После ее ухода словно бы стены рухнули. Он вдыхал и выдыхал воздух, но внутри него воздух горел пламенем. Он стоял у окна и видел себя самого, мечущегося по комнате, одевавшегося, пристегивавшего меч к поясу, нервно одергивавшего плащ и, в конце концов, отбросившего брошь вместе с плащом в сторону.
Он видел себя, седлавшего Пейра. И видел глаза Эймара, вышедшего поговорить с Хранителем. Но в тот миг Наве Хранителем не был. В тот миг он терял единственную женщину, которую могло любить его сердце. Ему не стало дела ни до Эймара, ни до Фенелы. Даже прогнать их за содеянное он не мог. Он глядел не ядовитой змеей теперь. Он глядел теперь загнанным волком. И в то же время готов был броситься на всякого, кто осмелится перечить ему.
Он видел себя мчавшимся по склону Горы Спасения, туда, где цвел и зеленел лес, подаривший ему Аброн. Он гнал Пейра по этому лесу и не желал слышать хрипа несчастного животного. Он загнал бы его до смерти, не пощадил бы, если бы это помогло ему вернуть ее. Он был жесток теперь. Но щадила ли его самого жизнь? Его самого она разве не загоняла до смерти? Так, что изо рта пена идет, что глаза выкатываются? Да, он был беспощаден, потому что без Аброн человеком был лишь наполовину. Впрочем, не Иуда ли – более всех прочих человек?
Едва из-за деревьев показался маленький домик, Наве спешился и, не разбирая дороги, помчался к нему.
Он видел, что над кронами деревьев небо затянули тяжелые, словно камни, черные тучи. Такие тучи не дождь несут. Такие тучи только смерть низвергают на землю. Деревья же зашумели, заныли. Словно переговариваясь, словно предостерегая, словно пророча. Сама земля гудела под его ногами: «Не ходи, не ходи, не ходи…»
Он видел, как из вечного лесного полумрака вышла тень, тянувшая к нему руки свои. Отшатнулся, но шел дальше – ветер оттаскивал его назад, а он шел. Силу духа его сломить было нельзя – он сам был бы переломан весь. Но пока еще надеялся, шел.
А после был огонь. Черный огонь. И в огне этом стал перед ним воин, державший перед лицом Наве молот...
Наве вынул меч из ножен. И знал, что воина ему не сокрушить. И знал, что даже этого удара ему не сделать. И знал, что это последнее мгновение. И готов был умереть – лишь бы только произнести единственное имя, стоившее целой жизни.
- Аброн! – прокричал под черным небом Наве. И был сокрушен ударом молота...
- … Аброн! – зашипела Веррье, снова приблизив свое лицо к ее лицу так, что Аброн слышала ржавый запах крови в ее глазах. – Видишь, Аброн. Ты можешь только перечить. А я могу отнимать. Как когда-то отец твой отнял мою надежду. Тогда я тоже могла лишь перечить. Научить тебя, Аброн? Научить?
Время замедлило свой ход и остановилось. Сердце Аброн также замерло. И мечтала она, чтоб никогда больше оно не ожило. И могла б она упасть замертво к ногам демоницы, как Наве упал к ногам кузнеца. Но сердце ее продолжило биться, и поняла Аброн, что и сердце Наве еще живо. В ее руках теперь жизнь его, а не в руках женщины с кровавыми слезами.
- Чему ты желаешь меня научить?
В глазах Веррье яркой вспышкой промелькнули странные тени, смутно знакомые, словно в них отпечаталась память столетий.
«Чему ты желаешь научить меня?» - спрашивала женщина, пришедшая из света по солнечному лучу, протянутому Белинусом.
«Творить вокруг себя весну!» - отвечал Великий Белинус. И увлек ее за собой. И там, где они ступали, расцветали синие пролески. И мир вокруг цвел буйным цветом. Веррье научилась разбирать травы, понимать голоса зверей, любить Великого Белинуса. Только весну создать она не умела, понимая, что пролески цветут лишь под его ногами. Большая ли в том беда, когда сама она была создана для него?
А потом он встретил Ровену.
А потом он полюбил Ровену.
А потом он ушел с Ровеной.
С женщиной из плоти и крови, но не из солнечного света.
Потому что любил ее, а не свет. Потому что любовь – больше, чем свет.
Потому что Веррье, совершенная в своей красоте, была создана для него. А Ровена – была частью его самого, его собственной души.
И настала вечная тьма.
И во тьму эту вглядывалась Веррье до тех пор, покуда глаза не превратились в кровавые пятна. В тот час родилась ненависть. А с ненавистью пришла жажда. Бесконечная жажда – убить в нем душу его. Справедливо – когда души не станет, они будут равны. Ведь тогда не станет и Ровены.
- Я желаю научить тебя тому, что весна заканчивается, а свет гаснет. Ты научишься жить в этой тьме. Ты будешь моя и только моя, будто не было в жизни твоей ничего другого. Ты не будешь чувствовать. Ты не будешь страдать. Не будешь рыдать кровавыми слезами.
Веррье говорила так, будто знает все. Но она не знала. Не могла знать.
Аброн суждено чувствовать силу, которую давал ей Наве.
Аброн суждено страдать по вечной весне, которую сотворил для нее Наве.
Аброн суждено рыдать кровавыми слезами по любви, которую даровал ей Наве.
- Поклянись, что позволишь мне спасти его, - все так же медленно проговорила Аброн.
- Я не стану клясться тебе в том, чего не могу сделать. Когда ты будешь моей, ты сама решишь, спасать его или нет. Ты будешь темной, Аброн. Ты уже сейчас больше не светлая. Если ты заглянешь в душу свою, ты поймешь это.
Но ничего Аброн не видела в душе своей, кроме Наве. И ничего не было важнее его жизни. Она сделала шаг навстречу Веррье и кивнула. И уже в следующее мгновение почувствовала, как губы демоницы прикасаются к ее губам, выпивая из нее свет, но наполняя ее силой. Такой силой, какой неоткуда было взяться на этой земле.
Кажется, это не снег, кажется, это пепел летел. Белый-белый, легкий-легкий. Серебрился на солнце, звенел в воздухе странной музыкой. Музыкой, какой и не бывает, какую никто не слышал. И, наверное, не услышит. Потом оказывалось, что серебро пылать начинает, резать мясо до самой кости начинает. И все под эту музыку, что туманит мысли и превращает все сущее в сплошной серебряный пепел. И пепел уже повсюду. И пепел уже внутри, там, где, подобно сердцу, бьется средоточие музыки.
Иногда Наве выныривал из этого странного мира. И тогда становилось хуже, словно на него великой тяжестью наваливалось что-то страшное, неотвратимое. Темное, ослеплявшее, испепелявшее чернотой… Потом сквозь черноту проступало лицо… удивительное лицо такой красоты, что он пытался затаить дыхание, чтобы не спугнуть видение. Родное лицо, снившееся ему ночами. Бледная кожа… темные волосы… и глаза… черные-черные, два провала, на дне которых притаилась вечная ночь. Желанная и недосягаемая. Больно ему было видеть эти глаза, но он смотрел бы в них всю жизнь, что ему еще оставалась. Когда глаза исчезали, он начинал звать их, потому что без них опять летел пепел, медленно убивая его. И тогда те возвращались, и ему становилось легче.
Наве размежил веки. И вздрогнул всем телом, увидав прямо перед своим лицом змею. Змея шипела, вилась кольцами по его груди. Желтовато-коричневая, со светлыми разводами по шероховатой холодной коже. Наве резко выбросил вперед руку и сбросил змею на пол. И тут же увидел, что по всему полу вьются и шипят такие же змеи.
Обернувшись от ярко горевшего очага, на котором кипело что-то в котле, Аброн молча взглянула на змей, и в то же мгновение они исчезли. Она подошла к Наве и протянула ему чашу с кипящим напитком, распространявшим удушливо-сладкий запах.
- Выпей! – велела она. – Это излечит тебя.
О, он узнал ее. Он узнал бы ее изуродованной, в чужом теле, с чужим голосом. Он узнал бы ее любую. Потому что то была Аброн. И что, что локоны ее больше не были золотыми, но темнели, будто на глазах? И что, что взгляд ее, теплый, золотистый, сделался черным, будто угли в преисподней? И что, что Апрелем она не была? Весны у него теперь не отнимешь!
- Я нашел тебя, - прошептал он.
Она отвела от него взгляд, спрятала глаза. Хотела смотреть на него, и знала, что сожжет его душу. Хотела держать его за руку, и знала, что сожжет его сердце. Хотела быть с ним в саду, где вечная весна, и знала, что ей остается лишь плакать кровавыми слезами.
- Ты снова тратишь силы на слова, - она поставила чашу рядом с постелью, и присела на край ложа, глядя в окно времен, за которым сыпал снег. Если бы он мог хоть немного остудить жар, полыхающий внутри нее.
- Кроме слов у меня ничего не осталось. Позволь самому решать, нужны ли мне силы.
- Я хочу, чтобы ты жил, - после долгого молчания сказала Аброн.
Он целую вечность смотрел на нее. Не он сам даже, а то, что было в самой глубине его естества, знало, что теперь их встреча – последняя. И этого изменить нельзя.
- Зачем мне жизнь без тебя? – прошептал Наве.
Ничего не ответив, Аброн срезала локон своих волос и протянула ему. Но как только выпустила его из рук, он обернулся темной змейкой, сверкнувшей черным глазом и юркнувшей с постели.
- Я хочу, чтобы ты жил, - повторила она.
- Это из-за меня? – глухо спросил Наве. – Это я с тобой сделал?
- Ты никогда бы не сделал этого со мной. Я знаю. И я прошу тебя… Сохрани наш сад.
Ему вдруг стало горячо-горячо. Словно бы голова горела там, где рассек ее молот. Он должен был умереть. Должен был.
- Тебе будет легче, если ты будешь знать, что сад наш жив?
- В нем живет весна.
- Весна – это моя Аброн, - он грустно улыбнулся и поморщился от боли. – Хорошо, я сохраню его. Не оставляй меня.
- Я никогда не оставлю тебя.
Аброн склонилась к нему. Коснулась своими ядовитыми губами его раны – и та затянулась, оставив по себе лишь уродливый шрам. А после опалила его губы жаром поцелуя. На миг ей показалось, что все лишь сон. Завтра утром она проснется, наденет свое яркое, как сама весна, платье и поклянется в церкви любить всегда своего Наве. Но нужны ли клятвы, если она и без них знает, что будет любить его дольше вечности? Если даже Веррье, забрав ее душу, не смогла отнять ее любовь?
Он прижал ее к себе крепче, не желая никогда и никуда отпускать. Не могло быть окончено не начавшееся. И вместе с тем, он знал, что этот поцелуй не имеет ни начала, ни конца. Они так и замерли в веках и звездах. Она – Темная Весна. И он – Хранитель Наве. Всякое начало – лишь продолжение. Всякий конец – лишь начало.
Когда Наве открыл глаза, Аброн уже не было. И вместе с тем, она не оставила его. Она никогда его не оставит. Они вместе навеки.
Наве протянул руку и взял чашу. Медленно осушил ее. И откинулся на спину. Боли не было. Раны не было. Его самого – не было. Потому что он тоже остался с Аброн, замерев в их прощальном поцелуе.
Как давно брела она во тьме, Аброн не знала. Тьма не имела ни начала, ни конца. Тьма, наполненная змеиным шипением. Тьма извивающаяся, клубящаяся тысячью змеиных тел. Эта тьма бесконечна, и путь Аброн бесконечен. Но разве жизнь Наве не стоила того? Разве его любовь не придает ей силы, чтобы бороться с тьмой? Разве надежда, что однажды они встретятся в саду вечной весны, не поможет ей вынести разлуку, уготованную демоницей?
Веррье научилась ненавидеть. Аброн никогда не разучится любить.
- Аброн! – донеслось до нее, будто из воспоминания. Она поднималась на Гору Спасения, улыбаясь пролескам и птицам, поющим в небе. И за нею бежал кузнец Форж-Рон. Она шла, чтобы отдать двенадцати рыцарям их Хранителя. Он бежал, чтобы забрать ее.
- Аброн, погоди!
Она продолжала свой путь, не взглянув на Форж-Рона. Больше Аброн не боялась кузнеца. Она больше ничего не боялась на свете.
- Аброн! – снова позвал Форж-Рон. Но теперь уже зов был не за спиной. Теперь зов раздавался отовсюду. А сам он стоял перед ней, преграждая ей дорогу.
Он был черен, как сажа. Он был страшен, как дьявол. И красив, будто пламя, пляшущее в очаге. Густые его волосы стали совсем длинными и развевались за плечами вместе с алым плащом. Глаза его были глубокими, как колодцы. И мелкой алой сеткой испещрены были белки в глазницах. Был он бледен, и страшные темно-синие жилки у висков проступали так ярко, что казалось, можно увидеть, как бьется в них кровь, словно пытающаяся прорваться из этого теперь едва ли живого тела.
- Куда ты спешишь, Аброн? – спросил он, нависая над нею. – Ты давно уже пришла.
Равнодушным взглядом окинув Форж-Рона, Аброн скрестила на груди руки, укутавшись в свой темный плащ, и, нехотя разомкнув губы, глухо сказала:
- Мой путь не окончен, кузнец!
- Окончен. Ты пришла ко мне.
- Нет, Форж-Рон. Ты забрал меня.
- Мне тебя обещали. Я взял свое.
- Я не твоя, - бесцветно ответила Аброн, собираясь продолжить свой бесконечный путь.
Он не дал ей идти дальше. Он удержал ее горячими своими руками. От рук кузнеца остались только шрамы – эти руки помнили еще, как обжег их Форж-Рон, чтобы не делать герба для Хранителя. Теперь они были крепкими, крепче прежнего. Теперь держали они ее, будто клешни. И, будто клешни, раздирали на ней одежды. И рот его завладел ее ртом, выпивая из нее жизнь и пытаясь выпить ее любовь.
Аброн не сопротивлялась. Знала, что никогда она не будет его, что бы он с ней ни сделал. Руки его не могли причинить ей боль. Рот его не мог дать ей радость. Тело его, наваливаясь на нее всей своей тяжестью, не могло изгнать весну из ее памяти. Не мигая, смотрела она своими черными глазами в его, не страшась их дьявольской пустоты. Дыхание ее было ровным, а кровь медленно текла по венам.
«Моя!» - кричал Форж-Рон, овладев ею, словно бы это слово утверждало его право.
«Моя!» - шептал Форж-Рон, касаясь губами ее губ, словно бы так заставлял ее отвечать: «Твоя!»
«Моя!» - хрипел Форж-Рон, закатывая глаза, изливаясь в нее, словно бы накладывая на нее печать своего тела.
А после сердце его судорожно сжималось: «Моя! Моя! Моя! Моя!»
Кривая улыбка растянула губы той, которую Хранитель называл своей весной. Столкнув с себя насытившегося демона, она поднялась во весь рост, срезала прядь своих волос и бросила ее на грудь Форж-Рона. В тот же миг гадюка кинулась к его шее и впилась в его горячую кожу.
Молча смотрела Аброн, как тело его задергалось, как пытался он что-то сказать, как глаза его в ужасе уставились на нее. И так и застыли навечно.
И в тот же миг отовсюду зазвучал дикий смех той, под чьими ногами увядали пролески. Смех доносился и из земли, и из неба, и из воздуха, и из пасти гадюки, и из открытого рта мертвеца, и из тела самой Аброн. А после смех сменился голосом, звучавшим звонко, будто железный молот, бьющийся о наковальню, и отдающийся многократным эхом:
- Погляди на себя, Аброн-он-он! Погляди на себя! Дочь Великого Белинуса-линуса-линуса! Повелителя Солнца! Ты, как я, пришла из Света-света-света! И, как я, стала Темной-темной-темной! Все кончено! Кончено! Кончено! Отныне свободна, как свободна была я-была я-была я! Теперь, когда даже в сердце твоем змеиный яд! Яд! Яд! Яд!
Он смотрел прямо перед собой, но глаза его ничего не видели. Или видели слишком много. Столько человеку видеть не дано. Раны не болели. Болеть было нечему. Пустота была и снаружи, и внутри. И в этой пустоте вяло ворочались мысли. Странные мысли, которых никогда прежде не было. К примеру, он думал о том, что такое Камень. И отчего так важно было его сохранить. Прежде Наве принимал свою судьбу как данность. Теперь он мучился вопросом, почему эта судьба досталась ему. И что великого в этой судьбе? Что называл Белинус величием? Отчего отец подчинился ему? Зачем Веррье этот проклятый Камень? И почему она дважды не взяла его, когда он валялся раненый у подножия Горы Спасения? Ведь как просто все складывалось!
- Что теперь будет, Наве? – раздался в каменном тронном зале голос Копена, и Хранитель вздрогнул.
- Ничего не будет, - ровно ответил он. – Больше ничего не будет.
- Мне жаль.
- И мне жаль.
Было тихо, и он перевел взгляд на окно, украшенное причудливым витражом, зная, что Копен все еще не ушел. Тот стоял у трона и глядел на своего повелителя.
- Не кажется ли тебе, друг мой, - снова заговорил Наве, - что мы все это время всего лишь изображали жизнь? Мы притворялись, что живем. Чтобы уйти от мысли, что навеки скованы по рукам и ногам. Все для того. Монс-Секурус, люди в поселении, чествования Хранителя. Все для того. Но в действительности это лишь покров. Внутри нет ничего, кроме Камня и нас на Горе.
- Это не так…
- Это так! И когда мы встречаем настоящее, из внешнего мира, оно сокрушает нас…
- Ты сокрушен, Наве?
Хранитель молчал долго. Лицо его оставалось непроницаемым. И Копен вовсе не ждал ответа. Разве нуждался он в ответе, когда были у него свои глаза?
- Аброн хотела, чтобы я жил. И я буду жить, - вдруг проговорил Наве. – И все будет, как было. Монс-Секурус, двенадцать рыцарей, Камень. Не будет только обмана, что у меня есть жизнь. Что жизнь есть у каждого из вас. У нас только долг.
- Я не хочу в это верить. За это расплачиваются другие. Фенела… Тебе нужно повидать ее. Она клянется, что ни в чем не виновата перед тобой.
Наве устало пожал плечами.
Какая разница, кто виноват? Расплачиваются всегда те, кто слабее. Закон жизни. Страшный закон.
- Я верю ей. Если это утешит ее, передай ей эти слова. Но видеть ее не могу. Пусть уж простит.
- Фенела просит разрешения уйти с Горы Спасения.
- Пусть идет. Я не держу ее. Ей здесь не место. Если Эймар последует за ней, я пойму.
- Эймар останется.
Наве вздрогнул и посмотрел на Копена. Его пронзительный взгляд доставал до самого сердца. Дружбе слова не нужны. Дружбе достаточно и молчания. Если это молчание – об одном.
- Бедная Фенела, - выдохнул Наве. – Несчастная Фенела. И ты… Копен…
И Копен заговорил. Твердо, спокойно, почти равнодушно.
- Я прошу твоего разрешения пойти с нею. Мы спустимся с Горы Спасения, покинем Монс-Секурус. И больше никогда не увидим его башен.
- Мне придется искать двенадцатого рыцаря.
- Ты найдешь его. Мое предназначение – не Камень. Мы оба знаем это.
- Хорошо. Ей будет легче, если она будет не одна. И мне будет легче.
Копен кивнул. Он любил Фенелу с самой юности. С первого дня, как увидел ее. Он любил ее смех – тот заставлял музыкой звучать его душу. Он любил ее внимательный взгляд – в нем отблескивали серебряные брызги хрустального водопада среди гор. Он любил ее голос – тот напоминал ему о доме и о том, какие песни пела когда-то его сестра. Он любил ее. А она любила Хранителя. И все знали, что однажды Хранитель возьмет ее в свой замок – женой.
Теперь Фенела уже не смеялась. Теперь в глазах ее вместо брызг были одни слезы. Теперь голос ее стал бесцветным и тихим. А Копен все еще любил ее.
Они ушли до заката.
Хранитель же медленно поднимался в зал на верхнем этаже башни, закрывая повсюду, куда бы ни вошел, ставни на окнах. Он шел туда, где все еще цвел вечный сад. Он шел туда к Аброн. Ему только и оставалось – идти к Аброн. День за днем. Год за годом. До тех пор, пока звезды и Апрель не сведут их снова.
JK et Светлая: 05.08.18 10:55
Весна.
Это называется весна.
Когда земля покрывается пролесками.
Она всегда любила пролески. Синие, как небо. Яркие, как солнце. Пролески помнят об Аброн. Пролески напоминают ей о Наве.
Так должно было быть всегда… Хранитель и волшебница. Цветущие пролески. И вечная весна.
Но вот уже десятую зиму жила она в непрерывном ожидании апреля. В далеком болотном краю, в котором поселилась вдали от людей, потому что больше не могла помогать им. Теперь она приносила лишь горе и беды.
Там родила она сына Форж-Рона. Там проводила она год за годом. В высокой темной башне. Никого не желая видеть. Ни с кем не желая разговаривать.
Но каждый апрель сила, данная ей Наве, заставляла Аброн покинуть свой край. Выходила она из своей башни и шла, не разбирая дороги, по бесконечному пути среди пролесков, тихо звенящих ей вслед. Не уставали ноги ее, не мучил голод ее. И единственной печалью ее было то, что и этот апрель закончится. И вернется она в свой болотный край. И снова станет ждать целый год…
Что-то зашуршало среди травы и засеребрилось лентой в цветах.
- Это ты, Серпан? – не останавливаясь, глухо спросила Аброн.
- Это я, моя госпожа, - зашипел змей, оказавшись у ее ног. Теперь он был под стать своей хозяйке, превратившись из маленького ужа в гадюку. – И я слишком стар для таких путешествий.
- Ты слишком много ужасаешься.
Аброн усмехнулась и взмахнула плащом, отчего в разные стороны метнулась сотня змей.
- Видишь, для них ничего нет ужасного. И они не боятся путешествий, - она смеялась, ускорив шаг. – И инулу они не просят.
- Но ведь их вы не любите так, как меня, - с чрезвычайно довольным выражением обсидиановых глаз заявил Серпан. – И инула больше мне не нужна. Мне довольно полевых мышей и лягушек. Я же не заставляю вас ловить их. А инула… - он грустно вздохнул, - инула – это память о прекрасном.
- Что ты знаешь о прекрасном? – сверкнула на него черными бездонными глазами Аброн. – Ты и голову-то поднимаешь чуть выше пролеска!
Сжал ее сердце огненный обруч, и бросилась она лететь по долине, стремясь остудить этот жар. И пролетая меж гряды из тринадцати гор, с острых вершин которых еще не сошел снег, где речка, подобно змее, извивалась среди пологих берегов, в ужасе, сменившимся изумлением, остановилась она. Там на высоком камне увидела она мальчика возраста своего сына. И был этот мальчик как две капли воды похож на Хранителя. Так же, как и ее сын был похож на кузнеца.
И отпустил ее сердце огненный обруч. Растеклась по жилам ее радость. Торжествовала Аброн. Веррье несла смерть. Но Наве продолжал жить. В своем сыне, в прекрасном краю среди пролесков. И пусть это не ее сын. Но ему она дарует то, чего достоин род Хранителя. То, что не отдаст она роду Форж-Рона.
Мальчик встал с камня и медленно подошел к воде. Вода была холодной совсем, но он наклонился и протянул руку, собираясь коснуться ее.
- Как тебя зовут?
Мальчик вздрогнул и оглянулся.
Молодая женщина в черном плаще смотрела на него черными глазами. Она была красива, и трудно было отвести от нее взгляд. И только волосы ее странно шевелились под слабым ветром. Пряди черного цвета извивались вдоль спины ее совсем по-змеиному.
Аброн сделала к мальчику еще один шаг и снова спросила:
- Как твое имя, дитя?
Он не испугался ее. Разве можно бояться того, что прекрасно? Мальчик подошел ближе и ответил звонким голосом:
- Эймар де Наве. А кто ты?
Ничего не ответила ему Аброн. Она ласково смотрела на мальчика и улыбалась.
Он, как завороженный, глядел на ее улыбку. И улыбался в ответ.
И вдруг по ноге его стремительно взвилась змея. Оставляя алые следы на коже, она взметнулась вверх по руке и оплела шею его так, словно бы собиралась душить. Мальчик побледнел и не смел шевелиться. Он не знал, что хуже: умереть от удушья или от змеиного яда.
Мальчик хотел жить. И жизнь неистово билась в его груди.
- Не бойся, - проговорила Аброн ласково. – Ничего не бойся.
Она коснулась рукой Серпана, обвившегося вокруг шеи юного де Наве. И гад превратился в драгоценное ожерелье. Золотая змея засверкала на шее мальчика изумрудным глазком.
- Храни его, и оно будет хранить тебя.
Аброн улыбнулась и медленно пошла прочь от реки, обратно в долину, осторожно ступая среди пролесков.
Теперь она шла одна. Ее верный Серпан навсегда остался с юным Эймаром. Он будет хранить его род так же, как Наве хранит Лампу.
Теперь она знала, куда ведет ее дорога. И каждый шаг приближал Аброн к Хранителю.
Однажды плащ ее снова станет цвета весенних трав. Однажды потеплеют ее глаза. Однажды шелковые пряди ее волос снова будут светлыми. Однажды она встретится с Наве в их саду вечной весны.
И тогда путь ее будет окончен.
TANYAGOR: 05.08.18 11:06
Magica: 05.08.18 11:53
Alenychka: 05.08.18 16:09
Ефросинья: 05.08.18 18:18
digori: 05.08.18 19:41
JK et Светлая: 06.08.18 07:16