Тайные грехи кроткой голубки

 » Тайные грехи кроткой голубки  [ Завершено ]

АННОТАЦИЯ

Судебный следователь Яков Платонович Штольман и его супруга Анна Викторовна отправляются в путешествие по Волге, дабы проведать Штольмана-старшего, Платона Теодоровича. Они еще не знают, что судьба подкинет им обвинение в убийстве известного писателя Горчичникова, и супругам придется ввязаться в детективное расследование...
Жанр: ДЕТЕКТИВ

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (cotik-ryzh)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; cotik-ryzh; Дата последней модерации: 01.08.2024

 » Глава 1.

Писатель Н.Н. Горчичников обладал весьма утонченным вкусом. Это говорили критики. Это говорили и читатели, которые не читали его сочинений, но слышали краем уха об отзывах вышеупомянутых критиков.
Знала это и жена писателя! Ибо утонченный вкус заставлял ее мужа морщить нос и брезгливо поджимать губы, если вдруг кофий был сварен как-то не так. Он тонко чувствовал недостаток или избыток в супе лаврового листа; он мог в раздражении отвернуться от чудесного жаркого, если специй в нем недоставало или - Боже упаси! - было на полщепотки больше, чем нужно. Он отказывался кушать свежайшее малиновое варенье, недовольным жестом отодвигая от себя вазочку - потому что его сварили с небольшой добавкой красной смородины…
Кроме того, он ненавидел пирожки с печенью, блюда из грибов, жареные почки и соленую селедку, гречневую кашу и карасей в сметане.
При этом , заметьте, писатель Н.Н. Горчичников не делал никаких замечаний – у него был слишком хороший вкус, чтобы опуститься до такого. Он только тихо вздыхал, да на его благородном лице отражалась утонченная скорбь человека изысканной души - кроткий упрек чувствительной натуры этому грубому миру…
И, судя по лицу его жены (миловидному простенькому личику), этот упрек в ней отзывался стыдом и смущением. Казалось, нежные скрипки в душе сей дамы начинали петь возвышенную мелодию, скорбя о несовершенстве ее, как супруги и хозяйки, печалясь и упрекая; затем в мелодию вливались флейты - и, наконец, тихо вступала, а потом уже крещендо, изнывая от огорчения, набирала мощь стонущая виолончель, - после чего Олимпиада Саввишна начинала шепотом извиняться перед мужем. Было видно, что она раскаивается, очень раскаивается, и клянется себе никогда более не обременять любимого супруга такими неприятностями. Писатель в такие минуты, чуть улыбаясь, смотрел на свою милую глупышку: нижняя губка ее чуть выдавалась вперед, в широко распахнутых глазах стоял какой-то детский страх, и всем своим видом она напоминала маленькую виноватую девочку . И он думал снисходительно, что бедняжка, вероятно, пытается найти разгадку, отчего ей выпала такая честь – стать супругой знаменитого литератора… Почему ее, такую простенькую и незамысловатую, он предпочел дамам столичным, ловко одетым и ослепительным.
Олимпиада Саввишна и впрямь была из породы мышек сереньких, но хорошеньких. Одевалась она прилично, но простенько, не раздражая никого своим видом. Собой была достаточно миловидна, чтобы вызвать симпатию, но недостаточно, чтобы вызвать зависть. Женщины называли ее сущим ангелом. Извольте видеть: всем людям, и дамам в частности, бывает лестно, когда кто-то совершенно разделяет их взгляды, вкусы и поддакивает, глядя в глаза этаким заискивающим собачьим взглядом. Хотя некоторые, из-за отсутствия у ней собственного мнения, полагали ее скучной, и говорили в сердцах: «хоть бы что-нибудь сама сказала!» Да-с, такова была Олимпиада Саввишна, и многие гадали, отчего столичный литератор выбрал такое скромное сокровище?
Меж тем, причина была проста. Чего-чего, а непростых дам со сложным характером и оригинальным мировоззрением писатель навидался досыта. Его раздражали вечные претензии этих дам на собственное мнение, желание дискуссий и бесед, наличие планов и увлечений. Писателю же нашему нужно было немного: горячая еда на столе три раза в день, вовремя поданный на веранду кофий со сливками, чистая постель, и вот эти глазки, что глядели на него так умильно и даже подобострастно, эта радостно-робкая улыбка, когда жена видела, что он ею доволен и готов проявить благосклонность. Она смотрела ему в рот и готова была впитывать каждое его слово. И тишина! Единственные слова, которые она лепетала вполшёпота, были «Да, конечно!». Это было все, что он слышал от нее - и это было все, что ему было надо. Это были именно те удобства, которые он ценил в женщине.
Добавьте к этому просторный дом супруги, в который он вселился сразу после женитьбы (какой контраст со съемными московскими квартирками!), и вы поймете, отчего он, столичная штучка, отныне предпочитал «поправлять здоровье» в провинции.
В тот день он, насытившись плотным завтраком, сидел на террасе, дымил пахитоской и обдумывал сюжет очередного рассказа.
Тут надо заметить, что писателя именовали знатоком человеческих душ. Еще говорили, что он поставил диагноз обществу. На страницах его рассказов всегда разгуливали хронические злокачественные неудачники, жертвы властей, общества, нравов, и собственного безволия. Герои его творений как бы протухали в собственном соку, в стоячем болоте; все дамы представали истеричками, не знающими, чем бы себя занять, а мужчины – серыми обывателями, страдающими обжорством. Своих персонажей он, надо заметить, брал из жизни! Со свойственной ему проницательностью он умел разглядеть червоточину в душе любого человека, попавшего в его поле зрения.
Он весьма обрадовался, когда служанка принесла приглашение в гости на званый ужин в дом вдовы Астафьевой, для него и его супруги. Он представил, сколько интересных типажей он может почерпнуть, наблюдая за гостями.

 » Глава 2.

Приглашению писателя на ужин в дом мадам Астафьевой предшествовала череда событий, никак с писателем не связанных. Началось все с небольшого разговора в петербургской квартире надворного советника Я.П.Штольмана.
А именно: Анна Викторовна Штольман, супруга Якова Платоновича Штольмана, зайдя в столовую, обнаружила своего мужа сидящим в кресле, с видом весьма задумчивым. На журнальном столике перед ним лежало распечатанное письмо.
- Что-то случилось? – осторожно осведомилась Анна.
Ее супруг рассеянно качнул головой.
- Можно? – рука Анны протянулась к сложенному листу бумаги.
- Да, конечно, - рассеянно кивнул Штольман, - это от моего отца.
Рука Анны замерла. Странно, но за полгода семейной жизни она никогда не спрашивала мужа о его семье. Подсознательно она не желала ни с кем не делить своего супруга, отчего и гнала от себя мысль о его родне…
- Что он пишет?
- Самые невинные вещи, - Штольман улыбнулся. - Выражает очередной раз радость по поводу моей женитьбы – и спрашивает, не выберемся ли мы к нему в гости, по случаю лета, хорошей погоды и большого его любопытства узнать, на ком же я женился, в конце концов!
- То есть, это вроде как смотрины, - пробормотала Анна немного растерянно.
- Если не хотите, можем не ехать, - заметил Яков Платоныч, - хотя вообще-то мой папенька не кусается…
Анна помолчала полминуты.
- А вы ведь хотели бы его проведать? – догадалась она.
- Не скрою, хотел бы, - согласился Штольман.
- Тогда едем! – решила Анна окончательно и бесповоротно, - Где он живет?
- Недалеко от Саратова. Можно по железной дороге от Петербурга до Нижнего, а там уж пароходом по Волге…
И Штольман с удовольствием отметил, что в глазах Анны заискрился жадный огонек острого желания приключений…
… Несколько дней, проведенных на пароходе, были волшебными. Волга оказалась бескрайним зеркалом, в котором отражалось ошеломительно бездонное небо, небо переменчивое, шальное – то раскрашенное в цвета голубиного пуха, сусального золота и розовых клубничных сливок; то прозрачно-лазурное, по которому неслись табуны белоснежно-кисейных облачков. Иногда из пышной зелени, украшающей берега, выглядывала гроздь из пяти золотых куполов, венчающих белоснежную церковку, да шестигранный конус колоколенки. Колокольный перезвон нежно и тихо плыл над водой - а затем церковь уплывала вдаль, и снова была только безбрежность воды и бесконечность воздуха, и в нем, как в котле, клубились тучи, и расходилась сияние, и уходило на покой солнце, рассыпая над рекой золотую пыль, и подсвечивая нижние края облаков золотыми рюшками… По окончании короткого путешествия, Анне казалось, что все это величие, вся красота, все бездонное небо прошло сквозь нее, умыв ей душу покоем и умиротворением. И совершенно счастливая, полная самых лучших ожиданий, подъезжала она в экипаже рядом с мужем к уютному кирпичному дому, что выглядывал из-за прочных, основательных ворот….

Приветствую. Я смотрела в свое время сериал "Анна-детектив". Мне он очень нравился. Я вообще люблю детективы - и смотреть, и читать, и писать тоже. Идея интересная, интрига есть уже начиная с аннотации. Но нужно оформить тему для начала, сделать оглавление. Желаю удачи, лёгкого пера и благодарных читателей!
_________________

 » Глава 3.

- Хороша. Ах, хороша, - Платон Теодорович, тонко улыбаясь, приподнял левую бровь и перевел взгляд на сына. - Ты уже успел подраться из-за нее на дуэли?
Задрожавший от смеха подбородок Анны и тщательно скрываемая, но не до конца все же скрытая, улыбка Штольмана сказали старику все.
- Кто бы сомневался, - заметил он, с важностью подняв палец. – Было бы странно, если бы за такую красоту мужчины не дрались – и дважды странно было бы, если бы ты не влез в эту драку.
- И не поспоришь, - пробормотал Штольман.
- Ну что же – прошу откушать, - старик показал рукой в сторону двустворчатой двери, за которой открывалась взору просторная столовая. Длинный овальный стол был накрыт белоснежной крахмальной скатертью, а улыбчивая горничная в наколочке уже стояла наготове подле дымящейся супницы.
За обедом Анна украдкой разглядывала Платона Теодоровича. Чем дальше, тем больше он казался ей очень похожим на мужа – только старше лет на тридцать, с пышными седыми бакенбардами на старомодный манер, но с той же живой улыбкой, с той же иронией и хитринкой в глазах, отчего Анне было на удивление легко в его присутствии.
- Вы, небось, так не готовите? Свинина, запеченная с яблоками в белом вине… Ничего сложного – надо сделать на противне как бы подушку из обжаренного кольцами лука, помидоров и яблок, на ней расположить мясо, а сверху опять помидорки и яблочки… Конечно, голубушка, дам рецепт – будете муженька баловать, а он в детстве любил очень это кушанье.
- И в самом деле, а я уже и забыл этот вкус, - на лице Якова Платоныча была написана ностальгия.
- А я как раз велел приготовить все то, что тебе нравилось. Вы, душенька Анхен, любите утиную грудку по-мюнхенски? Никогда не пробовали? Много потеряли, но теперь восполните пробел. Тут главный секрет, это розмарин… Вот, с грушевым горячим глинтвейном, прошу вас, очень хорошо…
- Ах, как у вас чудесно, - искренне восхитилась Анна.
И точно, душа ее принимала удивительно спокойное и приятное состояние, когда любовалась она на эту скромную гостиную с треугольными столиками по всем углам - кроме одного, занятого угловой старинной печью. Чисто выбеленные стены были украшены какими-то портретами в круглых темных рамах; особенно одна стена, где этих портретов было великое множество – вероятно, это были предки нынешнего обитателя дома; великолепным было и большое зеркало в деревянной раме, выточенной виноградными листьями. И Анне почудилось - когда-то давно она жила в этом доме, и дивная вереница воспоминаний ей навевается всей этой обстановкой….
Но более всего радовало ее то мягкое радушие и чистосердечие, которое было написано на лице Платона Теодоровича.
- Кстати, настоятельно советую отдохнуть с дороги, - старик опять поднял палец, - ибо экипаж ваш видели все, и уж будьте покойны, к вечеру набегут с визитами. Как тараканы…
- Кто? – удивилась Анна.
- Соседи, душенька моя Анна Викторовна. Вдова Астафьева, например, из дома напротив, с родней, моськой и челядью…
- Как, она еще все тут? – удивился Штольман.
- А куда бы она делась? Это у вас там, в столицах, бурлят события и творятся перемены. Здесь же стрелки часов крутятся по кругу вхолостую - все крутятся, а толку нет. Те же лица, те же моськи… Дочери ее теперь в пожилых девушках ходят, сын, правда, женился… Но еще есть Маевские, Ляхины, Миропольские, Кельнеры, Бабаевы, Блюмеры, Зингеры… они нас тоже навестят, не извольте сомневаться.
- О Боже, - на лице Штольмана отразился комический ужас.
- Провинция-с, одна радость у людей – делать визиты, ибо здешним обывателям развлекаться особенно негде.
- Но ты писал мне, что театр открылся у вас пять лет назад, - заметил Штольман. – Даже очень смешно описывал его антрепренера и его супругу. Помнишь? Такой мелкий, крючконосый человечек, похожий на гнома - и супруга, которая его почитала красавцем и все его слова повторяла за ним, как попугай…
- Помер, бедняжка, - вздохнул Платон Теодорович. – А супруга его с тех пор успела еще раз выйти замуж и снова овдоветь, потом завести любовника, потом этот любовник от нее дважды сбегал, и наконец, она ухитрилась охмурить и женить на себе какого-то писателя – говорят, знаменит в столицах, а вот поди ж ты – не устоял перед нашей неотразимой Олимпиадой Саввишной.
- Она так красива? – заинтересовалась Анна.
- Я бы не сказал – ни то ни се, как говорится. Ни хороша, ни дурна. Но вот чем-то берет мужчин.
- Может, как-то особенно умна?
- Голубушка моя, ну когда же мужчинам был интересен женский ум?! – всплеснул руками старик.
Анна, слегка опешив от такого возражения, повернула голову в сторону мужа, как бы желая спросить его мнения; он же, ничего не говоря, накрыл ее руку своей. Этот жест не укрылся от внимания Платона Теодоровича.
- Хотите сказать, что ваш муж это качество в вас ценит? Охотно верю. Но он скорее исключение из общего правила. Кстати, весь в папу. Я тоже люблю умниц, знаете ли – но большинство мужчин их боятся, так что примите уж реальность как есть…
- А кстати, что за писатель такой? - не без интереса осведомился Штольман.
- Некий Горчичников, - пожал плечами старик, - и должен заметить, что читать его творчество и впрямь, как горчичник жевать – то еще удовольствие.
- Горчичников, - нахмурила бровки Анна, пытаясь вспомнить, - где же я его? а, да! И верно! - и она невольно рассмеялась, настолько забавным и точным ей показалось сравнение Платона Теодоровича.
Она вспомнила, что прочла несколько рассказов этого автора в каких-то журналах, и впечатление у нее каждый раз было отвратительное, а послевкусие и того хуже. Хотелось вымыть руки, и даже зубы почистить.

 » Глава 4.

Старик оказался прав. Сначала супругам пришлось пережить шквал визитов от соседей и родственников, ближних и дальних. Затем последовала череда приглашений на званые ужины, на которые набивалась толпа народу, так как Анна произвела фурор на визитеров, и теперь посмотреть на красавицу жену Штольмана стремились все, кому не лень. Ну, а как еще развлекаться прикажете?!
Наконец, пришло и приглашение от вдовы Астафьевой, которая решила убить двух зайцев одним залпом, пригласивши на свой «soirée» одновременно и Штольманов, и знаменитого писателя с супругой – чтобы два раза не тратиться.
Это было ошибкой.
Как известно всякому, кто изучал химию, некоторые субстанции, безобидные сами по себе, крайне опасно соединять вместе, ибо взрыв неминуем. Так и с людьми: порой люди, самые безобидные или кажущиеся таковыми, столкнувшись вместе, выдают нечто непредсказуемое.
Когда ужин уже завершился десертом, а приглашенные разбились на небольшие кружки, хозяйка подхватила Анну под локоток, подвела ее к стайке дам, окруживших писателя, и прощебетала:
- Ну вот и наша дорогая гостья! Позвольте вас познакомить – Никанор Никитич Горчичников, наша знаменитость! Это его супруга, Олимпиада Саввишна… А это Анна Викторовна Штольман, только намедни из столицы…
Писатель не без удовольствия осмотрел Анну Викторовну, особо акцентировав внимание на ее декольте, затем приложился к ручке и заявил, что счастлив познакомиться с такой красавицей. Анна тихонько пробормотала, что ей очень приятно, и уже приготовилась отойти в сторонку, как прозвучал голос хозяйки:
- Вы, наверное, как и все мы, в восторге от творчества нашего дорогого Никанора Никитича?
Анна мило улыбнулась, что означало ни да, ни нет, и снова попыталась улизнуть. Она уже сделала осторожный шажок куда-то вбок, как ее снова поймал и пригвоздил к месту слащаво-приторный голос хозяйки:
- Вы ведь любите литературу, душенька Анна Викторовна?
- О, разумеется, - процедила Анна сквозь зубы, и улыбнулась еще умильнее, в надежде, что от нее наконец-то отстанут. Писатель меж тем смотрел на нее снисходительно-проницательным взглядом, который Анне крайне не понравился.
- А какой из рассказов Никанора Никитича вам нравится более всего? –проскрипела пышная дама из окружения писателя. Вопрос был задан тоном строгого экзаменатора, который вознамерился завалить на экзамене студента.
Остальные дамы скульптурной группой изобразили экзаменационную комиссию.
- Мне очень жаль, но боюсь, что никакой, - тихо ответила Анна. – Мне… мне не очень нравятся его рассказы. Уж извините.
- Может, они для вас слишком серьезны? – ехидно пропел кто-то из дам.
- Нет, дело не в этом. Просто… Я бы сказала, что мне вообще не нравится его мировоззрение.
Дамы, окружавшие писателя нежным полукольцом и источавшие флюиды возвышенной литературной любви, были скандализованы. Они смотрели теперь на Анну, как на опасный гибрид кобры с гремучей змеей.
- Вы даже знаете такое слово, как мировоззрение? Приятно иметь дело с образованной дамой, - покровительственно, с тонкой усмешкой, заметил писатель, и Анна вдруг ощутила, что у нее, обычно выдержанной, внутри что-то закипает.
Наверное, все дело было в Волге, размышляла Анна Викторовна впоследствии – все дело было в том впечатлении, которое она получила во время своей поездки, и которое еще переполняло ее всю. Вся эта земная красота, и мощь, и величие, вся эта бездна зеркальной водной глади, воздуха и неба, казались ей воплощением великой милости, дарованной Богом своим детям – любуйтесь на эту красоту, милые, радуйтесь ей! И на фоне этой щедрой роскоши, которая звучала в ней и плеском воды, и свистом ветра, и колокольным звоном - необходимость мелочного притворства и заискивания расположения Горчичникова и его поклонниц показалась ей нестерпимо унизительной.
- Кто вы такой, чтобы разговаривать с людьми таким тоном? – заговорила вдруг Анна неожиданно резко. Сердце колотилось у нее где-то в ушах, щеки пылали жаром, голос звенел и срывался. – Почему вы говорите об образованных женщинах с такой насмешкой? Что вообще за идея такая – насмехаться над тем, что вообще-то достойно похвалы? А, понимаю. Вы просто трус – вы боитесь, что женщина образованная вас высмеет… с малограмотными вам иметь дело проще… А сами вы, что вы-то создали, чтобы смотреть на меня свысока? Вы написали несколько гадких рассказиков, способных только испортить людям настроение… убить в них радость жизни… вы поливаете ядом и гноем все, что есть в мире доброго и чистого… Может, у вас и есть талант – только талант нужен, чтобы дарить людям радость…
- Как вы прекрасны в гневе, шер мадам, - заметил писатель, сделав изящный жест рукою, - вы, конечно, глубоко знаете жизнь. Вы выросли в розовой детской комнатке, не так ли? Вы из рук своего папеньки перешли в руки своего супруга. Ах, жалость-то какая, что ваш душевный покой нарушают рассказы, чуть более серьезные, чем рассказы детских писательниц про птичек, ромашки и мармелад… вы же именно так любите, и с хорошим концом, непременно…
И улыбнулся – ласково-снисходительно и беспощадно-проницательно.
Анна глотнула воздух, багровея, как от пощечины. И тут за ее спиной раздался, как всегда ироничный, голос мужа:
- Прошу извинить, сударь… А вот меня – судебного следователя по делам об убийствах - меня вы тоже зачислите в разряд мальчиков из розовой детской? Уж поверьте, об изнанке жизни мы, полицейские, знаем побольше писателей. И тем не менее, я, при всем моем опыте, не могу не согласиться со своей супругой. В мире и без того довольно зла, чтобы преднамеренно заражать общество бациллами уныния.
Тишина наступила тяжелая, как свинец, зловещая и предгрозовая. И в ней прозвучал полуобморочный голос Олимпиады Саввишны:
- Но мой муж стремится обличать…
- Что обличать, мадам? – Штольман улыбнулся ослепительно. - Оглянитесь вокруг. Прекрасный вечер, полный ароматов трав и цветов. Вкусный ужин, просто бесподобный, - Штольман мило поклонился хозяйке, благодарственным жестом приложив руку к груди. – Мы проживаем великолепную жизнь, как прекрасна всякая жизнь, дарованная, чтобы ее прожить. А у вашего мужа в рассказах все скучно, и люди серые, и носятся они со своей скукой и тоской неизвестно почему. А между прочим, в реальности, ваш супруг жив, здоров, сыт и процветает – но готов задушить своей тоской любого, кто не успел сбежать….
Олимпиала Саввишна застыла с приоткрытым ртом. Писатель молчал, глядя на Штольмана с убийственной иронией, с таким видом, словно прикидывал, в какой из своих рассказов вставить сей забавный персонаж.
Обернувшись к Анне, Яков Платоныч спросил негромко:
- Может, прогуляемся по саду, моя дорогая?
Анна, благодарно кивнув, просунула руку мужу под локоть, и, когда они уже отошли на приличное расстояние, пролепетала виновато:
- Сама не знаю, что не меня нашло… И ведь не хотела, правда…
- А что такого? Полноте, ему давно уже пора от кого-то получить такую отповедь. А то хорош! Ему можно портить нам настроение своим творчеством, а мы не имеем права немного подпортить ему настроения в ответ? – он рассмеялся.
Меж тем, на лужайке перед домом, покинутой нашими героями, висело неловкое молчание. Затем кто-то из дам вспомнил, что забыл в доме шаль, а ведь уже холодает. У других нашлись не менее срочные дела. Писатель, ничем не выдав своих чувств, отправился в глубину сада выкурить сигару; куда именно отправилась Олимпиада Саввишна, эта бледная тень своего мужа, вообще никому интересно не было.
- И все же у меня какое-то нехорошее предчувствие, - пробормотала Анна.
Словно отвечая на ее слова, по саду вдруг резко просвистел ветерок, затем уже не ветерок, а резкий ветер нагнул ветви с тяжелым шелестом… Анна посмотрела вверх: на небо, еще пока прозрачно-синее, со всех сторон наползали тяжелые, клубящиеся тучи; это было страшновато, но очень красиво.
- Да просто дождь собирается, - возразил ее муж.
И точно – крупные капли дождя упали на них, а затем, после минутного затишья, на сад обрушился ливень. Громыхнул гром, прозрачно-розовая ветвистая молния перечертила небо, а ливень обернулся сплошной стеной воды. Со всех сторон к дому бежали гости; и в этой суматохе, полной криков, бешеного ветра и шума дождя почти никто не услышал, как в глубине сада прозвучал выстрел.

 » Глава 5.

Следователь полиции Степан Фролыч Мартемьянов уважал общественное мнение.
Мысль де Шамфора, что «всякое общепринятое мнение — глупость, так как оно понравилось большинству», была ему незнакома. К тому же на уроках логики в гимназии, читая под партой «Робинзона Крузо», он пропустил тему логических ошибок, и едва ли мог внятно объяснить, почему argumentum ad populum , она же апелляция к мнению большинства, является неправильной. Поэтому, в вопросе о том, кто же виновен в преступлении, он охотно ограничился бы простым голосованием свидетелей – за кого они проголосуют, того преступником и объявим. Мешало только противное начальство, которое требовало всегда доказательств более веских, нежели общественное мнение. Однако привычка - вторая натура, и Мартемьянов каждый раз начинал следствие с одного и того же вопроса, приятного его сердцу: «Кого вы подозреваете, господа свидетели?!».
Когда следователю Мартемьянову сообщили потрясающее известие – что вчера вечером в саду госпожи Астафьевой убит, о ужас, сам знаменитый писатель Горчичников – первым делом он начал с опроса хозяйки дома, ее дочерей и домочадцев. Выяснилось следующее.
Прелестного человека, писателя Н.Н. Горчичникова, обожали решительно все. Никто никогда не желал ему ни малейшего зла – да и как можно, он же такой душка, талант, краса и гордость местного общества. Его жена? Ангел во плоти, и души не чаяла в своем муже. И если кто-то когда-то высказал в адрес милейшего Никанора Никитича недоброе слово, то это были те двое, такие гадкие, супруги Штольманы, которые вообще не жители нашего города, а приезжие. Вы понимаете? Пока их в городе не было, и убийств не было никаких, а вот как они появились, сразу и пожалте. Какой ужас.
Опросивши всех свидетелей в томе вдовы Астафьевой, Мартемьянов явился в дом Платона Теодоровича Штольмана, и сразу с места в карьер решил добиться признания от коварных убийц. Увы, злодеи оказались крепкими орешками. Для начала зловредный Яков Штольман объявил, что он сам является полицейским, следователем, надворным советником, служащим в полицейском департаменте Петербурга. И посоветовал тоном, в котором звенело железо:
- Так как я пока не арестован и предъявить вам мне решительно нечего, потрудитесь вести себя так, как полагается вести себя со старшим по званию… И обращаться ко мне следует «Ваша благородие».
Мартемьянов сбавил тон и высказался почти извинительно:
- Ну посудите сами, Ваша благородие , все говорят, что вы вчера с этим господином поссорились, и особенно ваша супруга, - тут Мартемьянов зыркнул в сторону Анны, сидевшей на диване в уголке с видом несколько растерянным.
- Моя супруга сказала всего-навсего, что не разделяет литературных воззрений господина Горчичникова. Это вы называете ссорой? Может быть, местным дамам, которые смотрят этому писателю в рот и на него почти что молятся, слова моей жены показались слишком независимыми… Но независимое мнение по поводу литературных вкусов - не слишком-то веский повод для убийства, не так ли?
- Вообще-то дамы говорят, что она с ним говорила очень резко…
- Если бы я убивала всех писателей, чье творчество мне не по вкусу, - негромко, но твердо молвила Анна, - то за мной тянулся бы шлейф из трупов. Но как вы видите, в газетах пока не пишут о массовых убийствах писателей в России?
- А может, вы только начали, и этот первый, - резонно возразил Мартемьянов.
Анна невольно рассмеялась.
- А напрасно вы смеяться изволите, сударыня, - дело весьма серьезное, и может кончиться тем, что я буду вынужден вас арестовать.
- Вам это будет стоить должности, - жестко заявил Штольман. – Полагаете, я, надворный советник, с моими связями в столице, не найду способов привести вас в чувство? Вы готовы арестовать достойную женщину, не имея против нее никаких улик? Даже мотивов преступления вы не можете предъявить ей никаких, кроме несходства литературных вкусов. Ни улик, ни мотивов! В конце концов, это демонстрация вашего профессионального бессилия, и я начну с того, что сообщу свое мнение вашему начальству.
- Но кто же мог еще-то, Ваша благородие, кроме вас? – привел последний веский довод уже слегка струхнувший Мартемьянов. – Пока вас не было, и убийства не было, а как вы появились, так сразу…
- Очень, очень убедительно, - в голосе Штольмана звучала злая ирония. – Вариант, что преступник только этого и ждал, вы не рассматриваете?
- Вашего приезда? А откуда он мог знать, Ваша благородие, что вы приедете?
- Вовсе не обязательно именно нашего приезда. Он мог ждать приезда кого угодно – все время ведь кто-то приезжает в гости, верно? Главное, в окружении писателя появляются новые люди, и это отводит внимание от истинного виновника. А может, он и не приезда ждал, а просто ждал подобной ситуации, как вчера…
Поскольку в глазах Мартемьянова отразилось полное недоумение, Штольман пояснил:
- Ну сами смотрите: званый вечер. Званые вечера ведь не каждый день бывают, верно? Большой красивый сад, в который гости непременно выйдут погулять после ужина. Вот он и ждал, когда судьба преподнесет ему такое отличное место для его планов! Гости гуляют по саду. Все разбрелись кто куда. Писатель в одиночестве, в темной аллее, можно к нему подойти и выстрелить почти в упор. И никто не увидел убийцу, зато под подозрением куча народу. Кстати, пистолет нашли?
- Нет, пока ищут.
- А когда нашли писателя?
- Так утром… Вечером такой был ливень, все разъехались, а потом спохватились, что писателя нет, жена его все искала… а потом решили, что он первый ушел, ну, вроде как потому что обиделся…
- Понятно. То есть, пистолета уже и не найдут –убийца наверняка вынес его на себе.
- Да кто ж из них убийца-то?
- А давайте вспомним старое доброе «Cui prodest»? Вы латынь еще не забыли?
- Кому выгодно, - пробормотал Мартемьянов.
- Вот и давайте подумаем, кому выгодна смерть писателя. Заметьте главное: у тех, кто знал этого писателя уже давно, мотивов для его убийства непременно должно быть куда больше, чем у людей, которые его встретили впервые… то есть, у нас.
- Да отчего же-с? – в голосе Мартемьянова звучало искреннее недоумение.
Штольман смотрел на него тяжелым взглядом в упор, затем вздохнул – то был горький вздох умного человека, столкнувшегося с беспросветным сочетанием глупости и упрямства.
- У меня складывается впечатление, - молвил он иронически, - что до сих пор вы расследовали в основном убийства, совершенные в кабаках и притонах… я прав?
- Точно так-с… И что с того-с? – удивился Мартемьянов.
- А то, что нравы в так называемом приличном обществе все же несколько отличаются от таковых в кабаке. Здесь тоже совершаются убийства, но реже - заметьте, гораздо реже – если не верите, изучите полицейскую статистику. А знаете, почему реже?
Сделав паузу и не дождавшись ответа, Штольман пояснил:
- А потому, что только в кабаке сказанное кем-то нелюбезное слово может стать причиной тяжелых последствий. В кабаке ведь как: слово за слово, и вот уж перебранка, крики, драка, а потому уж в ход идут ножи. В приличном обществе люди умеют сдерживать себя. Резкое слово не может стать причиной убийства – а если уж до убийства и дойдет, то причины его здесь куда более веские. Веские, понимаете? Вот эти веские причины и надо искать…
Обозрев притихшего Мартемьянова, Штольман продолжал менторским тоном:
- Что вы знаете о прошлом этого писателя? Может, он какую-то девицу соблазнил, она ребенка родила, а теперь ее брошенный жених решил отомстить за позор невесты? Или девица сама решила мстить? Или еще проще: может, этот писатель денег дал в долг, а должник решил не платить? Кстати: забор вокруг дома мадам Астафьевой не настолько высок, чтобы любой ловкий мужчина не смог его перелезть. То есть, это мог быть и не обязательно кто-то из гостей – это мог быть вообще человек совершенно посторонний, даже не из этого города. Горчичников недавно здесь, раньше он жил в Москве, и кто его знает – не приехал ли кто-то из Москвы, чтобы свести с ним счеты?
- Да где ж теперь искать, если они из другого города? – развел руками Мартемьянов.
- В любом случае, если вы не знаете, где искать виноватых - это не повод обвинять невиновных.
Воцарилась пауза. Затем Мартемьянов набрался духу и решительно заявил, даже не заявил, а как-то этак дерзко тявкнул, вздернув подбородок:
- Я посоветуюсь с начальником департамента по поводу ареста вашей супруги. Вы там, в Петербургах, это одно, а тут у нас свое начальство и свои порядки, так что, до окончания следствия попрошу вас города не покидать.
- Разумеется, - холодно ответил Штольман, на лице которого было написано: «Судя по всему, мы тут застряли надолго».

 » Глава 6.

- Я начинаю чувствовать себя виноватым, - угрюмо произнес Платон Теодорович. Пальцы его нервно барабанили по кожаному валику дивана.
- Из-за чего? – осведомился Штольман, стоя у открытого окна и жадно вдыхая свежий воздух.
- Выманил вас сюда. Сидели бы вы спокойно в своей столице, ничего бы и не случилось.
Бросив взгляд на отца, сын быстро пересек комнату и положил ему руку на плечо.
- Да полноте, папенька. Вы же не могли предвидеть такого поворота событий.
Платон Теодорович поднял взгляд на сына. Затем шепотом почти умоляющим спросил:
- Ты ведь сможешь защитить эту милую девочку? Анхен? Я успел полюбить ее… Я не прощу себе, если из-за меня она….
- Пожалуй, мне стоит дать телеграмму в Петербург, - после секундного размышления пробормотал Штольман, и направился к дверям. В дверях он замер, обернулся, и, бросив взгляд на папеньку, совершенно упавшего духом, заявил:
- Ну, ну! Эта беззащитная девочка еще скрутит в бараний рог местный департамент полиции - если этот департамент будет так безрассуден, что перейдет ей дорогу. Или я ее плохо знаю!
И вышел.
Одинокая старческая слеза сползла по увядшей щеке старика; он торопливо стер ее, когда услышал звонкий голос Анны:
- Платон Теодорович, вы тут? А где Яков Платоныч…
- Пошел на почту дать телеграмму в Петербург, - тихо и печально отвечал старик.
- Это хорошо, - рассеянно отозвалась Анна. – Собственно, я именно с вами хотела поговорить. Вы не против?
Старик глядел на нее горестным взглядом, затем жестом пригласил присесть и дал понять, что он не против.
Анна помялась немного, а потом выпалила:
- Вы на меня не очень сердитесь?
- За что же, Анхен?
- Да- вот, не сдержалась я вчера. Надо было как-то попытаться им понравиться, а я вместо этого…
Старик усмехнулся.
- «Das ist der grösste Narr von allen, der allen Narren will gefallen», - произнес он и, глянув на вопросительное выражение, написанное на лице Анны, пояснил, - Это поговорка. «Самый большой из дураков тот, кто хочет всем дуракам понравиться». Если всем и каждому угождать, Анхен, самого себя уважать перестанешь. Ты это хотела у меня спросить?
- Не только. Скажите, вы ведь тут всех знаете, не так ли?
- Еще бы мне тут всех не знать, Анхен, - печально отвечал старик. - Я же врачом проработал в этом городе всю жизнь. У этой, Астафьевой, всех ее детей принимал. А теперь вот… поди, еще от дома нам откажет.
- Да и Бог с ней, пусть откажет. Я пытаюсь продумать все варианты, - Анна вскочила и прошлась по комнате, закусив губу. - Кто мог иметь зуб на этого писателя? Нет, не пожимайте плечами. Он писал рассказы, и, вполне возможно, брал из жизни сюжеты, или персонажей. А что, если он взял какого-то человека, с маленькими слабостями - и все эти слабости преувеличил так, что вышла карикатура? Я же читала эти рассказы, там все герои – уроды какие-то… А потом все знакомые стали над этим бедолагой смеяться… Представьте, живет человек своей жизнью – и вдруг ему такую свинью подложили! А он взял, да и пристрелил этого писателя в отместку. Вы такого не знаете?
- Да как не знать, - старик горько усмехнулся, - но в таком случае, я - первый в этом списке.
- Вы?!
- Да, Анхен. Он написал рассказ про врача – и уж таким меня вывел… скрягой, стяжателем. Дескать, из жадности работает и земским врачом, и практику частную держит, и уж совсем с ног валится, а жадность сильнее… Но Анхен, милая! Я же тут был один врач на кучу народа – что ж, отказать несчастным, которые ко мне идут со своими болезнями?! Сейчас вот, как новых двух врачей прислали, я такой радостью отошел от дел! При чем тут жадность; это не жадность, а мой долг врача – хоть с ног вались, а лечи! – и что, право, за страсть была у этого человека все хорошее так перевернуть, чтобы вышло что-то низменное!
- Вас исключаем, - Анна улыбнулась, - а кто еще?
- Да были и «еще». У одной моей пациентки великая любовь случилась – ну, бывает. Замуж-то она по настоянию отца вышла; тот ей выбрал какого-то скрягу, она у него три года в одном потертом платье ходила. И скучен ужасно, двух слов не о чем с ним перемолвить. А потом она влюбилась в молодого красавца, и сразу у нее и платья новые, и браслетки, любовник щедрый дарил – и похорошела, ожила вся. Дело обыденное, но только наш писатель описал все так, что муж у нее святой, она – бездушная изменщица, грешница великая, а ее любимый – пустой человечишка. Этот ее красавчик, Даньшиков, хотел писателя на дуэль вызвать, но вроде как отговорили… деталей не знаю. Ох, да зачем вам все это?
- Она могла от досады пристрелить этого писателя?
- Она умерла, - печально возразил старик.
- Как так?
- Да так. После этого рассказа скандал был большой; весь город от нее отвернулся, на улицу выйти боялась… Очень она переживала, нервы ни к черту, здоровье пошатнулось - Kleine Streiche fällen eine grosse Eiche.
- А что это значит?
- Что «множество мелких ударов свалят большой дуб». После скандала она уехала, вместе с этим своим красавцем. Ну, а потом пришло мне известие, что умерла – вскоре после родов, я так и не понял, отчего…
Платон Теодорович вздохнул прерывисто; глаза его смотрели куда-то - то ли вдаль, то внутрь самого себя, и не разберешь. Анна подсела к старику, обняла его за плечи и зашептала:
- Да полноте, Платон Теодорович! А давайте попросим нам кофию сварить, может, там еще пирог остался… Ну что вы в самом деле так приуныли! Как зовут вашу кухарку? Луиза?
И, распорядившись насчет кофе, Анна продолжала:
- Ну, ладно, подойдем с другой стороны. Я вот про эту Олимпиаду Саввишну все думаю.
- А что про нее думать? Вам, поди, ее жалко, бедную вдовушку? Она, когда ее первый муж помер, уж так убивалась, что на всю улицу было слышно. А через два месяца замуж выскочила за другого. Потом и он помер – тоже рыдала, а через полгода нашла себе того ветеринара. Как ветеринар ее бросил – недолго горевала: писателя себя нашла, ну, я так думаю, и тут недолго останется одна. Четвертый раз замуж нельзя – но ей любовника один раз простили, и второй раз простят. Ей все простят, чего другой не простят. Голубка ж, беззащитная, она же одна не может; к таким, как она, сочувствие иметь надобно… Сейчас, небось, вся в слезах утопает, но надолго ли?
- Странно это. Я имею ввиду, как быстро она забывает человека, которого любила, и как запросто находит другого.
- Ну, есть такие женщины, которым вечно надо любить кого-то: то к одному прилипнет, то к другому… Вечно у нее своего стержня нет – ни мнения своего ни по какому вопросу, ни дела своего, ни увлечения - все только мужу в рот смотрит да слова его повторяет. Такие, знаете ли, бедняжечки: слабые, вечно нуждающиеся в поддержке…. Вечно им любить кого-то надобно…
- Ну так и любила бы того, кого потеряла, как все вдовы делают… память о нем любила… а не прыгала от одного мужчины к другому… И почему все-таки она так привлекательна для мужчин? А?
- Если уж вам интересно мнение старика, - Платон Теодорович взял чашку кофе с подноса, внесенного верной Луизой, - то я бы сказал вот что: есть как бы две породы людей; есть люди, желающие нравиться, и есть люди, желающие влиять. Влиять на политику, на свой город, на работе командовать. А поскольку не каждому из «желающих влиять» судьба назначила родиться королем или хоть стать генералом – он и пытается быть генералом хотя бы в своем доме; командовать, подавлять, ломать через колено жену, детишек - и опять же! Согласитесь, что сражаться с курицей много безопаснее, чем со львицей, верно? Вот мнимые герои и подыскивают себе такую жену, которая не львица, и слова поперек им не скажет. А наша Олимпиада – просто клад для этих - героических победителей куриц!
Анна расхохоталась.
- Ну, их понять можно… А самой Олимпиаде что за радость от этого?
- Как что? Она при муже. Что головушкой-то качаете?
- Я бы сошла с ума, - с чувством отвечала Анна. – Каждый день играть какую-то роль…
- Роль курицы, - усмехнулся старик, поднявши палец.
- Каждый день отказывать себе в искренности, повторять чужие слова, чужие мнения, каждый день – это же можно потерять саму себя. Где я, ау!
- Но эта дама удовольствие находит в том, что через это она мужу нравится…
- Но не такой же ценой! Господи! Этак же мужа и возненавидеть можно, - Анна осеклась, - возненавидеть…
Она вскочила на ноги.
- Скажите, а отчего умерли ее мужья? Вы же доктор…
- Ну, первого лечил не я, но мой коллега уверял, что от холеры.
- У вас была эпидемия?!
- Нет, в том-то и дело. Мне показалось странным, что никто не заразился, а мой коллега уверял, что это он такой молодец, предотвратил заражение, вовремя принял меры…
- А это могла быть не холера, а что-то другое?
- Ну, по всем описанным им симптомам это была именно она.
- Хм… А второй ее муж от чего умер?
- Ну, тут уж я его сам лечил. Была у него сильная простуда, лихорадка большая – и вот, сердце и не выдержало. Жена от него ни на шаг не отходила, все помню, чаем его отпаивала с черничным вареньем.
- Обычно дают малиновое в таких случая?
- Ну, может, он малиновое не любил. Кто его знает. Даже странно – на вид такой здоровяк, а вот поди ж ты…
- А вскрытие тел, на предмет установить – была ли смерть криминальной, не проводилось?
- Голубушка, так вот к чему вы клоните! Уж не подозреваете ли вы – страшно выговорить – Олимпиаду Саввишну в убийстве? – он рассмеялся.
- Вам это кажется смешным? Но почему?
- Да полноте! Уж кого-кого, но эту кроткую глупенькую дамочку в роли черной вдовы, - он снова рассмеялся, махнув рукой. – Воля ваша, не похожа она на преступницу! Кротчайшая тихоня, этакая овца…
- Да, тут вы точно правы, - Анна была задумчива, - на преступницу она совершенно не похожа… но не могу я успокоиться, когда человек ведет себя неестественно, а другие только разводят руками и говорят: «Ну, вот уж она такая, что ж поделаешь». Все прочие люди так себя не ведут, а она ведет. Так почему же?!
- Да что уж такого неестественного вы в ней нашли, мейн либе Анхен?
Либе Анхен села на маленькую скамеечку для ног рядом с креслом старика и заглянула ему в глаза снизу вверх.
- Да что же за любовь-то такая, что сегодня была великая, прекрасная, а как назавтра мужа не стало - она эту любовь выбрасывает, как пустую конфетную бумажку?
Старик тихонько рассмеялся.
- Да вот такая у нее интересная любовь, что сегодня она за одним мужем все слова повторяет, все вкусы перенимает, в рот ему смотрит… А как другой появится, так полный разворот – все вкусы и слова первого мужа забыты, и она уже за вторым все повторяет… потом за третьим… Ну просто не женщина, а хамелеон! – Платон Теодорович махнул рукой.
Анна вздрогнула.
- Хамелеон, - произнесла она изменившимся голосом, - хамелеон…
- Кто тут у нас хамелеон? – весело прозвучал бодрый голос Штольмана. Войдя в гостиную, он не без удовольствия взирал на отца и жену, которые явно нашли общий язык.
- Это мы об Олимпиаде Саввишне говорили. Платон Теодорович сейчас сказал, что она ему кажется похожей на хамелеона…
Голос Анны звучал беспечно, но Штольману что-то почудилось; он спросил:
- Вы явно хотите мне что-то сказать?
Анна покосилась на Платона Теодоровича и сказала негромко.
- Я сон видела… Ну, вы же понимаете, о чем я. Я видела во сне писателя – и он сказал мне одну фразу…
- И что же он сказал?
- Он сказал: «Хамелеоны никого не любят».

 » Глава 7.

- Но поймите, я вовсе не напрашиваюсь на визит… Я только просила бы разрешения посмотреть то место в саду, где убили этого писателя, - пыталась объяснить Анна пожилому слуге в затерханном сюртучке, который, выйдя на порог дома, смиренно и упрямо твердил: «Пущать не велено».
- Как в воду глядел, - пробормотала Анна, отворотившись в сторону, и вздохнула. Последние слова ее относились в Платону Теодоровичу, который точно предсказал, что теперь, после таинственного убийства писателя, им откажут от дома вдовы Астафьевой.
А отвернувшись от слуги, она столкнулась - почти лицом к лицу - с молодым человеком весьма приятной наружности. Они оглядели друг друга: Анна – рассеянно, молодой человек – заинтересованно и даже восхищенно. После чего она, не оборачиваясь, отправилась ловить извозчика, он же, поминутно оборачиваясь на изящный силуэт удаляющейся Анны, направился к дверям дома Астафьевой и о чем-то заговорил с привратником.
До Анны донеслись слова слуги:
- Да уж там полиция весь сад обыскала…
Анна сделала гримаску. Что могла искать полиция в саду? Выброшенный пистолет? Совершенно очевидно, что у преступника не было нужды его выкидывать. Бешеный ливень прогнал прочь из сада всех. Никто не пошел бы под таким дождем обыскивать сад в поисках Горчичникова, да и после этого – разгуливать там по колено в мокрой траве желающих не было. Никто не знал, что Горчичников убит, никто не вызвал полицию, которая бы задержала и обыскала всех. И никто не мешал преступнику вынести пистолет за поясом брюк или под юбкой…
Она вышла на главную улицу, помахала рукой извозчику и потребовала отвезти ее в департамент полиции.
Ровно в тот самый момент, когда Анна Викторовна устраивалась в коляске извозчика поудобнее, Платон Теодорович, весьма взволнованный, вбежал на веранду внутреннего дворика, где Яков Платонович мирно сидел в старомодном кресле-качалке с чашкой кофию. Солнечные блики и кружевная вязь теней от листвы клена, склонившегося над верандой, создавали очаровательный уют. Но Платону Теодоровичу было не до уютных впечатлений; в руках у старика была какая-то записка.
- Ты видел это, Якоб? – вскричал он, потрясая листочком бумаги, - Нет, ты это видел?!
- Что это?
- Записка от твоей жены. Она пишет, что отправилась поговорить с начальником департамента полиции…
- О Боже, помоги этому несчастному, - пробормотал Штольман, возводя очи к небесам, и пригубил кофий.
- Ты пьешь кофий – а тем временем твоя жена лезет прямо к черту в зубы. Ну сделай же что-то… Это бедное дитя…
- Папенька, вам налить черного или со сливками?
- Якоб, как ты можешь быть так спокоен!
- Ну хорошо, хорошо, - Штольман успокаивающим жестом выставил ладони перед собой, - сейчас пойду выручать бедную крошку из лап дракона, - лицо его осветилось ослепительной улыбкой, - только сначала кофий допью…
Бедная крошка, меж тем, сидела на жестком казенном стуле перед «драконом», и нежно ему улыбалась.
- Штольман, Анна Викторовна, - представилась она, - как я могу к вам обращаться?
- Брюхановский, Петр Мартынович, - пробасил плотный немолодой мужчина, чье лицо было украшено раздвоенной бородой, завитыми усами и пышными бакенбардами; из этой растительности выглядывал круглый красный нос. - А вы не родственница будете Платону Теодоровичу Штольману? Доктору? Он как-то у моей свояченицы мигрень вылечил…
- Это папенька моего супруга, и мой свекор, - пояснила Анна, улыбаясь еще более лучезарно.
- Постойте, - тут мне намедни говорили, что вы..
- Вам сказали, что я застрелила писателя? – Анна мило улыбнулась, затем прыснула от смеха совершенно по-детски. - Я похожа на убийцу? Да ради Бога - зачем мне убивать человека, которого я видела впервые в жизни?
Петр Мартынович оглядел Анну критически, остановился взглядом на нежных детских губках, широко распахнутых искренних глазах. И впрямь, вот же болван этот Мартемьянов! Разве можно эту малютку вообще воспринимать всерьез?
- Так по какому вы вопросу ко мне? Прошение, жалоба? Вас обидели мои сотрудники, и вы хотите?
- Нет, нет, у меня ничего личного… Просто мне очень хотелось бы поговорить с вашим судебно-медицинским экспертом, если это возможно…
- За какой надобностью?
- Понимаете, я тут столкнулась с кучей непонятных дел! – Анна подалась вперед, широко распахнув глаза и слегка приоткрыв ротик. - Например, один человек умер, вроде как от холеры, а эпидемии не было. Я и думаю – не могло ли быть так, что его отравили чем-то - но так ловко, что врач по ошибке принял отравление за болезнь?
- Кто ж это так умер? – насторожился полицмейстер.
- Это было несколько лет назад. Театральный антрепренер, сейчас посмотрю… ах, извините, у меня тут на бумажке записано… Семагин Илларион Поликарпович…
- Был такой. А с чего вы взяли?
- Да потому что не бывает эпидемии холеры на одну персону! На одну персону бывает что угодно, только не холера! Если бы это была она, то заболела бы куча народу, в густонаселенном городе! Он же в театре был каждый день; он с женой, со знакомыми общался… И вот: никто не заразился, разве не странно?!
- Ну, повезло видать. А вам-то, сударыня, что за печаль?
- Но как же? Петр Мартынович, если мое предположение верно, то получается что же?! Что в городе на свободе разгуливает, - Анна снова подалась всем телом вперед, подняла многозначительно палец и произнесла зловещим шепотом, - отравитель! И кого он отравит в следующий раз? Может, нас с вами?
-Да зачем же ему нас с вами травить? – озадачился полицмейстер.
- Да ну как же вы не понимаете, Петр Мартынович! – Анна вскочила на ноги, обежала большой канцелярский стол и наклонилась к Брюхановскому доверительно. – Мы же не знаем мотивов, почему он антрепренера отравил! А значит, мы пока и не знаем, почему он может нас с вами… понимаете?
Петр Мартынович секунду или две смотрел на Анну - на ее прелестное, наивно-полудетское личико, на ее розовые губки – смотрел, давясь ухмылкой; затем издал что-то вроде «Кхе-кхе», и, наконец, затрясся, захохотал в голос.
- А ваш супруг, - выговорил он наконец и снова захихикал, колыхаясь всей тушей, - а ваш супруг вообще-то за вами присматривает, мадам? А то вы тут решили, как я вижу, в полицейское расследование поиграть…
И тут дверь начальственного кабинета распахнулась. В нее просунулся служащий и доложил:
- К вам надворный советник Штольман, Яков Платоныч, просили доложить…
- Это не ваш ли муж? Кхе, кхе! Легок на помине. Проси! – махнул рукой начальник департамента.
И в широко распахнутую дверь легкой походкой вошел, улыбаясь своей фирменной улыбкой, Яков Платонович.
- Добрый день, ваше благородие, - он поклонился, - надеюсь, моя супруга не причинила вам большого беспокойства…
- Да нет, - посмеиваясь, возразил начальник департамента, - я бы сказал, пусть заходит почаще. Она у вас часто в сыщика играется?
- Да, это у нее такое увлечение, - кивнул Штольман, - дело, видите ли в том, что я и сам полицейский… в Петербурге, следователь по делам об убийствах…
- А! так мы с вами коллеги!
- О да. Но у моей супруги любовь к мужу простирается и на любовь к его профессии…
- Трогательно, кхе-кхе, весьма. Вообразите, кхе-кхе, желала поговорить с нашим судебным экспертом!
- О чем же? – крайне удивился Штольман.
- Да ваша супруга, извольте видеть, вообразила, что несколько лет назад отравили местного антрепренера…
- Что вы говорите?! – изумился Штольман. – И кто бы его мог?
- Кхе, кхе! ума не приложу, кто его бы мог, хотя, если вдуматься, вся труппа – с удовольствием. Ужасные шельмы эти антрепренеры! Сколько я на них жалоб получал от актеров, что еще один смылся с кассой, не уплативши им после антрепризы!
- Но этот вроде никуда не убегал? Впрочем, Бог с ним. Пойдемте, душенька, - обратился он к Анне, - если вам угодно, обсудим это дома…
Анна приготовилась возмутиться, но тут в дверь кабинета даже не вошел, а вбежал служащий, и заявил.
- Вашблагородь, к вам тут следователь Мартемьянов, говорит, что убийцу писателя схватили.
- Уже? – удивился Штольман.
- Давай сюда, - распорядился Брюхановский.
И в распахнутую дверь вошли двое городовых, таща перед собой за шкирку того самого юношу, которого Анна намедни встретила у ворот особняка Астафьевой.
- Где взяли? – осведомился начальник департамента у вошедшего следом Мартемьянова.
- Да сам пришел, Вашблагородь. Верно же говорят, что преступника тянет на место преступления – вот там его и прищучили.
- Ваше имя? – грозно рявкнул Брюхановский.
Лицо молодого человека было бледным и ошеломленным. Он, похоже, совершенно не мог осознать, что с ним случилось, и как это он, еще полчаса назад свободный и благополучный человек, попал в такой переплет. Он поднял голову, и глядя в глаза Брюхановскому, произнес тихо и отчетливо:
- Даньшиков, Евгений Александрович. Я никого не убивал.

 » Глава 8

Анна нахмурилась и инстинктивно подвинулась ближе к мужу. Даньшиков – где она слышала эту фамилию? Ей-Богу, слышала…
- Я, Вашбродь, сперва думал, что там кто-то с кем-то поссорился, ну и писателя того, пришили, - весьма путано объяснял между тем Мартемьянов, а дело-то давнее, вона как… Хозяйка, Астафьева, его узнала: у него через этого писателя полюбовница померла, вот он его и того…
- Ни черта у тебя не разберешь! – рявкнул Брюхановский. – Ступай, пиши рапорт, этого сам допрошу. Господа, - обратился он к Штольманам, - как вы понимаете, я не могу больше уделить вам внимания…
- Он не может быть виновен! – вскричала Анна, - я уверена, что не может!
- Отчего же не может, сударыня?! – грозно повернулся к ней Брюхановский.
Анна замешкалась. Не будешь же объяснять, что она подозревает совсем другого человека… что ее подозрения, пока смутные, показывают в другую сторону….
- Я… я не знаю, - растерянно прошептала Анна. – я просто так чувствую… У него глаза добрые!
Брюхановский снисходительно усмехнулся.
- Сударь, - обратился он вежливо, - вы, как полицейский, объясните вашей супруге, что мы не по глазам гадаем, когда ведем следствие…
- Аня, успокойся. Все будет хорошо, пойдем, - шепнув это Анне на ухо, Штольман повернулся к выходу. Анна уже собралась было последовать за ним, и в последний раз обернулась на Даньшикова…
- Сударыня! – крикнул он внезапно, - сударыня, спасите моего ребенка! Прошу вас! Моя дочь, гостиница «Метрополь», нумер семнадцать… Там няня, но у них денег нет…
Анна смотрела на него ошарашено, не в силах даже как-то ответить. Штольман повернул лицо к несчастному, всмотрелся в него, и коротко кивнул. Затем, подхватив Анну за локоть, подтащил ее к двери - и супруги Штольманы покинули полицейский департамент…
- И что будем теперь делать? – осведомился Штольман.
- Придется спасать ребенка, - отвечала Анна виновато и растерянно.
Дальнейшие события развивались стремительно: нянька в гостинице, узнав, что ее хозяин арестован по обвинению в убийстве, схватила свой узел и рванула к двери, заявивши категорически, что она так сказать, «вне игры».
- Уговору такого не было, ишь чего!- бубнила она. – Мало ль как обернется – ежли он кого убил, так еще скажут, что я ему помогала. Вона ваша девочка, забирайте, а мне такого даром не надобно!
- Мда, - только и произнесли хором супруги Штольманы.
Вечером же того дня годовалая девочка, сидя на ковре в гостиной Платона Теодоровича, пыталась пухлой ручонкой ухватить за хвост кота, который отбивался от нее пухлой лапой. Никто не знал, как зовут девочку – нянька исчезла с такой скоростью, и сопровождала свой уход такими воплями, что спросить об имени ребенка они просто не успели…
Луиза варила манную кашу; Платон Теодорович принес с чердака и теперь чинил детскую кроватку - меж тем Анна сидела с подавленным видом, угрызаясь совестью. Она подсчитывала, сколько же неприятностей произвело ее появление в городе: скандал в доме Астафьевой, убийство писателя, ее собственный несостоявшийся арест, и теперь появление в доме ребенка, который, конечно же, нарушит покой хозяина…
Выйдя в сумеречный сад, она попыталась успокоиться, но тщетно. Над садом плыл медовый аромат цветущей липы. Белая, нежная долька луны прорисовывалась на летнем небе; глядя на нее, Анна тихо взмолилась небесам – вырваться наконец из этих странных неприятностей, которые словно опутали ее - да так, что любая попытка вырваться влекла за собой новую неприятность…
Вернувшись в комнаты, она зажгла свечи; поставила их на стол. Сосредоточив взгляд на мерцающих огоньках, Анна произнесла почти умоляюще:
- Дух человека, который может мне подсказать хоть что-то, явись… Дух того, кто может дать мне хоть какую-то подсказку, явись…
И дух явился.
То был грузный мужчина лет сорока с лишним; одет он был по-домашнему – халат поверх небрежно распахнутой рубахи. Волосы седые с залысиной; широкие кустистые брови…. Дышал он тяжело, глаза его блестели; вид он имел нездоровый.
- Кто вы? – прошептала Анна. – Кто вы и что вы мне хотите подсказать?
Мужчина смотрел на нее молча, затем слегка протянул руку, на нее откуда не возьмись, вспорхнул ворон - и уселся, уставившись на Анну круглым блестящим глазом.
- Что это значит? – голос Анны срывался.
Ворон повернул голову, снова посмотрел на Анну глазом-ягодкой, и глаз этот вдруг загорелся изнутри синим светом, переливчатой искрой, сверкнул длинным синим лучом… Мужчина, держа на руке ворона, другую руку приложил к груди, закашлялся глубоким, лающим кашлем… Неожиданно Анна услышала стук – то был словно стук сердца, но доносившийся словно издалека, стук все ускоряющийся, бешеный, безумный, еще быстрее, еще… и вдруг исчезло все: и мужчина, и ворон.

 » Глава 9

А наутро свершилось то, чего ждал все это время Штольман.
А именно, из Петербурга на имя начальника департамента полиции П.М. Брюхановского, пришла наконец-то депеша за подписью Самого Высокого Начальства.
«Настоящим приказываю расследование дела об убийстве писателя Горчичникова Н.Н. поручить находящемуся в настоящее время в Бряхимове следователю уголовной полиции С-Петербурга… надворному советнику Штольману Якову Платоновичу… проживающему по адресу… Дата, подпись».
Брюхановский с крайним возмущением смотрел на депешу. Он терпеть не мог вмешательства в свои дела. С другой стороны….
Брюхановский вздохнул. Допрос Даньшикова, который он провел лично, ни к чему не привел. Признаваться сей подлец не желал категорически. Про свое алиби высказался смутно:
- Вы все равно этому человеку не поверите, даже если он и подтвердит, что я был у него - а еще вернее, что он и не подтвердит…
К черту! – решил Брюхановский. В этом деле все безнадежно. Пусть этот столичный хлыщ, Штольман, сам выпутывается… Петр Мартынович вспомнил прехорошенькую супругу «хлыща», и завистливо вздохнул. Вот же гад, везет же… Прохиндей петербургский! Тем более, он достоин наказания – надо предоставить ему это провальное дельце.
- Мартемьянова ко мне!
Мартемьянов явился, и доложил, что никаких продвижений в деле не имеется…
- Читай, - Петр Мартынович сунул в лицо Мартемьянова депешу. Мартемьянов прочел и расцветкой стал напоминать вареного рака.
- Это как же это, вашбродь, ась? – промямлил он.
- А вот так. Теперь ты у него в распоряжении, и пригласи его сюда – понял? Живо!!!
Итак, дорогие читатели, Штольман появился в департаменте полиции – как всегда невозмутимый, ироничный и элегантный – и уведомил начальника о своем прибытии. Начальник отреагировал покачиванием головы и не вполне внятным вопросом:
- Как это вы свое начальство-то уговорили, а?
- Я уговорил? Да помилуйте, Петр Мартынович! – всплеснул руками Штольман. – Взойдите в мое положение! я приехал в ваш город отдыхать после напряженной работы… и теперь, бросить мой отдых и опять заняться работой - уверяю вас, вовсе не такое счастье, как вам кажется; мне этого счастья и в столицах хватает…
- А чего ж тогда? – пробубнил Брюхановский.
- Я не уверен, что понял ваш вопрос, - улыбка Штольмана приняла вид совершено ослепительный, - вероятно, вы хотите знать, чем вызвано беспокойство Петербургских властей по поводу происшедшего? Скажу только вам, и только по секрету, - Штольман понизил голос и проговорил тоном совершенно заговорщицким, – дело тут такое, что может приобрести характер политический…
- А эттт… эттт… это как же?! – начал заикаться Брюхановский.
- Да так-с! Вы ведь интересовались литературным творчеством этого господина, Горчичникова?
- Признаться, я как бы не очень…
- Ну да, ну да. Так вот: напрямую против властей он не выступал. Но действовал гораздо хитрей! Он описывал всю жизнь в России как нечто совершенно ужасное, все его герои несчастны, и все плохо… И, начитавшись его творчества, иные слабые умы начинали думать: кто ж виноват в том, что все так плохо?! И какой они должны были сделать вывод?
- Это, вроде, как мы получаемся виноваты? – догадался Брюхановский.
- Вот именно, - Штольман многозначительно поднял палец. – Именно! И позвольте заметить, что такие писатели в сто раз вредоноснее, чем те, кто призывают противу властей напрямую. Потому что вообразите: живет юноша, у которого все хорошо, мир вокруг него светел и ясен, и зачем же ему бунтовать против самодержавия, не так ли? Призывать к бунту такого человека просто бессмысленно, ему и так хорошо! Так?
- Так, - согласился Петр Мартынович.
- Вот и надобно сперва подготовительную работу, так сказать, провести. Рассказать тому юноше, как все, оказывается, плохо!
- Так он же своими-то глазами глядючи, разве не видит, что все это враки…
- Верно! Верно! – вскричал Штольман. – Но извольте обратить внимание на такую мощную силу, как общественное мнение! Молодой человек зависим от мнения друзей. Его друзья прочтут творчество этого деятеля и начнут говорить, как все плохо… и сей юноша поверит в это самое «плохо», даже сидя на шелковых подушках…
- Бог ты мой! – Брюхановский имел вид человека прозревшего и одновременно ошарашенного, - а ведь моя супруга, она тоже была в числе его поклонниц!
- Помилуйте, когда все дамы в городе кого-то обожают, нетрудно влиться в общую струю. Это как мода: если все подруги одели шляпки и ботинки модного фасона, как же можно отстать? – Штольман улыбнулся.
- Ну, я с ней поговорю еще, - буркнул начальник департамента, - но вы, стало быть думаете, его из-за политики убили?
- Я пока ничего не знаю, - Штольман снова ослепил Брюхановского улыбкой, - скорее всего, вовсе нет. Но вы же понимаете, как это разделают столичные журналисты! Эти проклятые щелкоперы только и ждут повода для скандала! Цензура, конечно, не позволит им написать в заголовке, что-де «Бесстрашный борец за правду пал жертвой режима!» - но не извольте беспокоиться, они найдут способ эзоповым языком внушить доверчивым обывателям именно эту крамольную мысль! Они будут доказывать, что это власти приказали его тайно убить! И вот, опять власти у них виноваты. Опять власти у них оклеветаны! Поэтому наша первая задача – доказать, что никакие власти никого не убивали; что это – обычная уголовная история…
- Работайте, голубчик, - Брюхановский едва не прослезился.
Покинув кабинет начальника, Штольман обратился к Мартемьянову:
- Ну-с, доложите, каковы ваши успехи. Чем вы занимались все это время в саду мадам Астафьевой?
- Так пистолет искали.
- Нашли?
- Никак нет.
- То есть, куча времени потрачена напрасно; за это время убийца мог вообще сто раз уехать из города…
- Так мы убийцу схватили, - припомнил Мартемьянов, - этого Даньшикова.
- Вы схватили не убийцу, - менторским тоном произнес Штольман, - а всего лишь того, у кого был мотив для убийства; это не одно и то же. Ладно, посмотрим, что за бедолагу вы поймали…
… Сидя за столом напротив Даньшикова, Штольман прикидывал, как начать. Затем, обернувшись к Мартемьянову, распорядился:
- Мартемьянов! Принесите чаю два стакана – для меня и подследственного…
Мартемьянова перекосило от негодования, но он тявкнул «Слушаюсь!» и вышел.
- Могу вас успокоить – ваша дочь в безопасности, - так начал Штольман.
- Где она?!
- У меня дома, где же еще, - усмехнулся Штольман, - кто, кроме меня, еще о вас позаботится.
Он сделал паузу, дав юноше переварить эту мысль. Добавил:
- Хорошо кушает, таскает нашего кота за хвост, так что у нее все отлично.
И с удовлетворением заметил, что Даньшиков глубоко вздохнул и расслабился. Расслабился – это отлично. Чтобы закрепить достигнутый эффект, Штольман ослепительно улыбнулся.
- Ну, так расскажите, как вы сюда попали? – на лице его был написан самый доброжелательный, самый участливый интерес.
- Это длинная история…
- Ну мы же с вами никуда не торопимся? Вы, любопытства ради, пришли, посмотреть на место, где убили эту знаменитость… великого человека… да?
Не надо думать, дорогой читатель, будто Штольман не знал об отношениях Даньшикова и Горчичникова – еще накануне Анна поведала ему об этой истории все, что знала. Именно поэтому Штольман, дав Даньшикову расслабиться, внушив доверие к себе, тут же нанес укол, весьма чувствительный для его самолюбия.
- Это он-то великий?! - взвился Даньшиков. - Да он… А впрочем, я же понимаю, все его таким считают, и никого не переубедишь.
Он вздохнул горько; сделал паузу.
- Да, я хотел посмотреть… Только не из любопытства. Скорее, из злорадства!
- Вы его так ненавидели?
- Да уж - было за что.
- Так поведайте.
- В этой истории все настолько нелепо, что вы мне не поверите.
- А вы уж расскажите, вдруг поверю…
Даньшиков мялся, барабанил пальцами по столу, затем выпалил:
- Ну – да, да, да! Я не из тех, кто влюбляется «по расписанию»…
- По расписанию – это как? – усмехнулся Штольман.
- Да так. Сначала учеба, потом положение в обществе, состояньице сколотил, купил квартирку; потом вспомнил, что надобно жениться – и, как по заказу, влюбился, опять же удачно, в благонравную девицу, невинную и с приданым. А я влюбился в замужнюю, да мало этого! Влюбился, будучи студентом, на полном содержании у папеньки, завися от него во всем… Скажете, надо было взять себя в руки? Отказаться от своего счастья? Если вы любили, то знаете, каково это – когда случай-то сам в руки идет, когда женщина желанная – вот она, только руку протяни, а если откажешься, то может, другого случая-то и не будет никогда! И словно бес в ухо шепчет – ну же! Вот оно, счастье твое, бери… Обними ее и забудь обо всем…
Штольман вздохнул. Он вспоминал маленькую гостиницу в заснеженном Затонске, и спорить ему не хотелось.
- А ваш отец был против вашего романа?
- В том-то и дело, что нет! Поначалу. Тут надобно объяснить, что мой папенька такой уж человек… Вовсе не глупый! Он может быть очень даже умным – пока судит сам о каком-то деле, понимаете – сам. Лично. Без всяких подсказок. Самое здравое суждение у него получается, и даже доброе, понимаете – когда он своей головой думает – но! Если общественное мнение идет поперек его собственных мыслей – все! Тут его как будто подменяет другой человек – упрямый, тупой жестокий… Свои мысли, самые разумные, он отбрасывает прочь и - повторяет мнение общества, даже будь оно самое злое и глупое. Это я замечал много раз.
- Продолжайте.
- Ну, я же хотел жениться на Марине. Собирался прошение о разводе написать на высочайшее имя. И отец поначалу был не против; я так надеялся на его помощь! А потом этот писатель накатал свой пасквиль. Если б не этот писатель, жили бы мы счастливо, и все было бы отлично. Но вот он влез… Папенька как прочел – в тот же день ко мне явился, с требованием, чтобы я Марину бросил, и дурь свою прекратил…
- Он боялся общественного осуждения?
- Нет, это не страх. Просто он как бы сам себе не доверяет, понимаете? Если общественного мнения нет, так ему и собственное сойдет. А как только общественное мнение ему явилось, - юноша горько усмехнулся, - он тут же свое выкидывает, как мусор, и хватает чужое. И самое главное, он может в душе понимать, что это общественное мнение – ложь, а все равно. Он хочет быть как все.
Юноша вздохнул и добавил печально.
- Понимаете, он же не очень образованный. Простой лавочник, хотя и довольно состоятельный. Слава Богу, в своих делах он обходится собственным мнением (как обычно разумным), а не дай Бог, вмешалось бы общественное мнение в его торговые дела – он бы и в торговле прогорел… А впрочем, дело не в образовании…
- А в чем же?
- Да в том, что все они тут такие. Все!!! Возьмите отдельного человека – сам по себе он милейшая душа, и добрый и все такое. Пока его по голове общественным мнением не шарахнуло, как тем самым пыльным мешком… А, да что говорить!
- Итак, ваш отец приказал бросить вашу подругу, а вы отказались подчиниться отцу.
- Да как бы я мог! Марина ребеночка нашего ждала…
- А ваш отец?
- Лишил меня содержания, и велел на глаза его не появляться. Учеба моя пошла прахом… А мы с Мариной остались без денег, совсем.
- И вы уехали. На что вы жили?
- Я стал искать работу. Но все, что нашел – должность писаря. Представляете? Писаря! Жили мы в большой нужде, кое-как сводили концы с концами; Марина очень тяжело переносила беременность, болела, все плакала…
- Она умерла родами?
- Нет. Пять месяцев спустя. Она – я не знаю, отчего она умерла. Я денег занимал, чтобы показать ее самому лучшему врачу, который был в городе, но он ничего не нашел такого…
- А все-таки, как проявлялась эта болезнь, вы мне можете сказать?
- Да, - юноша кивнул, - Ей холодно было. Очень холодно. Сидит в теплой комнате, во все одеяла кутается, и холодно. Я за руку возьму – как лед. И словно спит на ходу; ребенок кричит – она к нему не подходит… И смотрит в одну точку. Спать хотела все время. А потом однажды, она не проснулась…
- Странная болезнь, - медленно проговорил Штольман, отметив про себя, что надо бы проконсультироваться с папенькой своим, Платоном Теодоровичем.
Повисла пауза.
- Ну, а сюда вы приехали, как я понял, помириться с папенькой?
Парень помедлил.
- Ну да, - сказал он, зыркнув на Штольмана исподлобья, - вроде того.
- Но ведь общественное мнение не переменилось, и папенька по-прежнему пребывает в гневе. Почему же вы решили, что он вас простит?
Парень молчал, только плечо дернулось.
- Ну и как, помирились? Вы были у него?
Неожиданно Даньшиков прерывисто вздохнул и закрыл лицо рукой.
- Не мучайте меня, – попросил он по-детски.
Штольман встал и прошелся по комнате. Снова сел напротив заключенного.
- Я вовсе не желаю вас мучить, - сказал он мягко, - но мне надо знать обстоятельства. Мне надо понять, почему вы приехали сюда, какие у вас были цели, какое у вас алиби – не взыщите, это моя работа. Так вы приехали ради отца или нет?
- Нет, - твердо заявил юноша.
- А зачем соврали?
- Да потому что вы сочтете мой приезд… как бы сказать, - он махнул рукой в отчаянии.
- Давайте по порядку?
По порядку вышло вот что. Бедолагу Даньшикова, попавшего, как кур в ощип, разыскал адвокат по делам о наследстве…
- Понимаете, он не меня, а Марину искал. Но ее уже не было в живых. Мне он сообщил, что муж ее скоропостижно скончался, завещания не оставил, и теперь она, как законная супруга - наследница его состояния. Я отвечал, что она умерла; он спросил отчего. Я рассказал, что вот, заболела после родов... А он сразу – а ребенок? Я и говорю: да вот ребенок, со мной живет, девочка… Юлия Федоровна Демкина, на фамилию мужа покойного Марины записана… Тут он и говорит: так если Марина не была разведена с мужем, то ребенок – неважно от кого он, а по закону-то считается от мужа, и моя Юлечка - законная наследница. В общем, приезжайте – наследство оформлять.
- И вы решили оформить наследство на свою дочь, как на якобы дочь мужа вашей подруги?
- А что мне было делать? Я Марину в долг похоронил, и вообще в долгах увяз. Я понимаю, я выгляжу ужасно в ваших глазах. Но легко быть благородным, когда богат. А я все о Юлечке своей думаю. Что ее ждет? С таким папашей-изгоем, как я… Я понимаю, что я подлец в ваших глазах…
- Ладно, оставим моральную сторону вопроса. Меня сейчас куда больше беспокоит сторона юридическая. Скажите мне фамилию адвоката по делам о наследстве.
- Дубницкий, Николай Елисеевич.
- Вы, надеюсь, еще не подписывали никаких бумаг? – осведомился Штольман; взгляд его был тяжелым.
Юноша смотрел на Штольмана с недоумением.
- Нет, а почему вы спрашиваете?
- Да так! - Штольман вздохнул с явным облегчением. - Удивительно, как этот адвокат вам их сразу не подсунул!
- Да он вообще-то… подсовывал. Ну, типа свидетельского подтверждения, что эта девочка, что со мной проживает - точно дочь Марины Юрьевны Дёмкиной….
- А вы не подписали? Точно нет?
- Да точно! Понимаете, мне сперва это показалось как-то уж очень… неблагородно… увести от мужа жену, а потом присвоить его же деньги. Некрасиво.
- А потом?
- Нужда прижмет, так про все благородные порывы забудешь, - горько ответил Даньшиков.
- То есть, сначала вы встали в красивую позу, - Штольман приподнял левую бровь, - а потом пересчитали свои долги и сами себя спросили – а не свалял ли я дурака?
- Да, - юноша прилежно рассматривал обивку стола; уши его пылали.
- А теперь вернемся к вопросу о вашем алиби. Итак, где вы были позавчера, 3 июля, с 9 до 10 вечера?
Даньшиков дернул щекой. Потом заговорил с кривой улыбкой:
- Ровно в девять двадцать пять я стоял у ворот отцовского дома. Вам странно, что я туда пришел? Но меня ноги сами принесли. Все-таки родной дом в родном городе, я только сейчас понял, как я тосковал все время…. Ах, да, время… Почему я обратил внимание на время? Потому что когда я зашел в гостиную - меня служанка впустила - я стал осматриваться по сторонам… все знакомое, родное, и вон напольные часы в углу… они показывали девять тридцать, начали гудеть и прозвенели. Такой знакомый звон, знаете ли... Ровно в девять тридцать семь, - Даньшиков не то засмеялся, не то закашлялся, - мой отец вышвырнул меня на улицу. Как раз начинался дождь. Я был расстроен, отошел и сел на крыльцо соседнего дома, там господа Чекмасовы проживают. Потом полило как из ведра, и навес над крыльцом мне весьма пригодился – спас от дождя… вот и все.
Он отвернулся и тыльной стороной ладони вытер слезу.
- Кто вас видел, кроме отца?
- Наша служанка, - он шмыгнул носом. - Ах, да! Там кошка была…
- Боюсь, кошка не сможет дать свидетельские показания, - заметил Штольман.
Юноша слабо улыбнулся.
- Да нет, я не об этом. На соседском крыльце, когда я там сидел, и начался дождь… прибежала кошка, и начала орать, я подумал, может, она тут живет, и постучал к ним в дверь. Открыла дверь хозяйка, мадам Чекмасова, и впустила кошку… Мне было холодно, и я надеялся в душе, что она, то есть, Чекмасова, и меня пригласит войти – все-таки я рос всю жизнь на ее глазах, но нет. Дверью перед носом хлопнула… Я изгой в этом городе, понимаете? Да и вообще в этом мире. Погибать буду – никто глотка воды не подаст…
Губы его дрожали. Он боролся с собой, но предательские слезы выступили на глазах и потекли по щекам, а затем он уронил голову на руки и разрыдался, как ребенок.
Штольман созерцал молодого человека задумчиво, и наконец пробормотал:
- Что же мне с вами делать-то?!

 » Глава 10

- Продолжим наши изыскания, - пробормотала Анна.
Она полюбовалась нарисованным портретом, держа его на расстоянии вытянутой руки. То был портрет немолодого мужчины с залысиной и широкими бровями. Того самого, к которому прилетел ворон и блеснул синим глазом…
Анна задумалась.
Она понимала, что ворон – символ смерти. Но ей не давал покоя блестящий синий глаз птицы: так зловеще, так странно он на нее смотрел, волнуя ей душу, так сверкал синими гранями, как ограненный сапфир… И - кто этот человек, к которому прилетел этот ворон?
Спросить Платона Теодоровича о мужчине на ее рисунке она не решалась. Ведь очевидно, что таинственный мужчина из ее видения мертв; он умер здесь, в этом городе – и у старика возникнет естественный вопрос: «А откуда вы могли знать покойного, мейн либе Анхен?»
Единственное, что оставалась Анне – вызвать призрака еще раз.
Поскольку Анна не знала, как зовут мужчину, она решила позвать так же, как позвала в прошлый:
- Дух человека, который может мне подсказать хоть что-то, явись… Дух того, кто может дать мне хоть какую-то подсказку, явись…
И тут Анна увидела перед собой совершенно другого мужчину: маленького, чернявого, с острым носиком-клювом. Он мутным взглядом смотрел вокруг себя.
- Кто вы? – шепнула Анна. – Почему вы умерли?
Человек повернул голову, но не смотрел на Анну, а просто вертел головой, словно искал что-то увидеть в тумане.
- Ничего не вижу, - прошептал он, - ничего не вижу… Если это смерть, то почему я перестал видеть? Хоть этого, хоть бы зрения не отнимали напоследок!
- Кто вы? – взмолилась Анна, но видение заколыхалось, как дым, и исчезло. Да что ж творится! Ведь уже двое: двое мужчин с того света пытаются передать ей какое-то сообщение, но тщетно.
- И что я должна делать теперь?! – возмущенно спросила Анна, адресуясь в пространство.
Затем она снова схватила лист бумаги и карандаши. Если у нее ничего не получается добиться от этих бестолковых духов, то, по крайней мере, она выяснит, кем они были при жизни!
А когда на город опустились теплые июльские сумерки, на веранде дома, где Платон Теодорович сидел в кресле-качалке с девочкой на руках, появился его сын.
- Добрый вечер, папенька, а где Анна Викторовна?
- На кухне. Учится у Луизы готовить шнель-клопс, - отвечал ему Платон Теодорович, – Кстати, ты выяснил хотя бы, как зовут ребенка?
- Да. Ее зовут Юлия. Папенька, я понимаю, что вам это покажется ужасным, но у нас еще один гость… Папенька, ведь вы же не против?
И, в подтверждение его слов, на веранде с виноватым видом возник Евгений Александрович Даньшиков, собственной персоной.
- Папа! – обрадовалась крошка, протягивая к нему ручонки.
- Юлечка, - обрадовался Юлечкин папа, и, обнимая ребенка, пробормотал виновато, - я надеюсь не обременять вас своим присутствием…
Платон Теодорович рассматривал незваного гостя задумчиво, словно пытаясь что-то вспомнить.
- Ветрянка, корь и сломанная лодыжка, - наконец пробормотал он. – Не могу вспомнить вашу фамилию…
- Даньшиков, Евгений, - печально выговорил гость, - я понимаю, я что вы, как и все…
Он не договорил и поник головушкой.
- Я - не все! – неожиданно звучно рявкнул старый Штольман, стукнув ладонью по подлокотнику кресла. Затем, развернувшись к сыну, приказал:
- Скажи Луизе, чтобы постелила ему в мезонине!
- Я скажу, - кивнул Яков Платонович, - а вот с вами, - он обернулся к Евгению, - я хотел бы поговорить. Садитесь, - он указал ему на стул, стоящий подле чайного стола, и сел сам.
- Я проверил ваше алиби, имею письменные показания от вашего отца, служанки и соседки, что они вас видели. Так что обвинение в убийстве с вас снято – вы не могли одновременно быть в двух разных концах города…
- Я вас… я просто не знаю, как вас благодарить, - пролепетал Даньшиков.
- Ну, если вы и впрямь хотите быть благодарны, - Штольман улыбнулся уголком рта, – то проявите послушание в одном важном вопросе. Признаться, я сначала вообще хотел, ради вашей же безопасности, оставить вас в камере, но потом подумал, что здесь все же надежнее…
- Безопасности? – удивился Даньшиков.
Штольман смотрел на него долгим тяжелым взглядом, затем спросил:
- Вы ведь любите свою дочку?
Собственно, об этом можно было бы и не спрашивать: Даньшиков с такой нежностью обнимал малышку, что это было очевидно.
- Она – все, что у меня есть в этом мире, - ответил он просто.
- И вот именно это «все» у вас сейчас кое-кто пытается отнять, - резюмировал Штольман.
- Что?! Кто пытается? – прохрипел Евгений, глядя на Штольмана во все глаза.
- Я покамест еще не беседовал с адвокатом Дубницким, поэтому не знаю – кто именно. Но то, что вы лезете в ловушку за приманкой в виде наследства, а в итоге наследства не получите, но потеряете ребенка – это точно.
- Не понимаю…
- Да что вы за дитя! - взорвался Штольман, и, указывая на малышку, рявкнул: - Эта девочка – она вам кто, по закону?
Судя по лицу Даньшикова, которое внезапно вытянулось после этого простого вопроса, до хозяина этого лица кое-что начало доходить.
- Вот именно, - кивнул Штольман. – Де-факто, она ваша дочь. Но де-юре – она никакими узами с вами не связана. Она – просто чужой вам ребенок. И если до сих пор никто не проявлял никакого интереса к тому факту, что дочь господина Дёмкина почему-то живет у господина Даньшикова – это лишь потому, что у нее нет денег, и взять с нее нечего. А как только на нее будет оформлено наследство…
На лице Даньшикова был написан ледяной ужас.
- Как только на нее будет оформлено наследство – сразу набегут родственники, желающие оформить опекунство. Заметьте – у них прав на это куда больше, чем у вас; вас опекуном назначить могут лишь в том случае, если никаких родственников не окажется вообще, но это вряд ли. Стоит сказать шепотом в пустыне: «Наследство» - и родственники налетят как саранча, или я плохо знаю жизнь. И ребенка у вас отберут с полицией, и вы даже пикнуть не сможете. Как вы понимаете, опекуны набегут не из любви к ребенку, а из желания погреть руки на этих деньгах… Вы знаете родственников покойного Демкина?
- Да откуда? Нет, конечно. И… что же мне теперь делать?
- Сидеть тише мыши. Я недаром велел извозчику поднять верх коляски. Надеюсь, вас не видели, как вы входили в дом, а если и видели, то толком не разглядели. Не выходить на улицу. Можете выходить сюда, на веранду. Вы оповестили Дубницкого о своем приезде?
- Нет.
- А почему?
- Да потому что телеграмма денег стоит! – воскликнул Даньшиков. – Я думал, зачем оповещать – никуда же он не денется. Приехал вечером, и наутро хотел уже пойти, но тут услышал про убийство этого писателя, и – душа взыграла. Думал, пойду сперва посмотрю на место, где его убили, а к адвокату уже потом…
- Мда, Горчичников очень вовремя умер, - пробормотал Штольман, - его кончина вас спасла от ужасной участи… Вот что. Если все же кто-то спросит – что за ребенок живет в доме – то отвечайте, что это дочь господина Штольмана и его супруги…
Неожиданно Штольман и Даньшиков услышали смех – то в углу веранды посмеивался Платон Теодорович.
- Значит, у меня теперь вроде как внучка, - он поднял палец, по своему обыкновению, – Так всем теперь и буду говорить.
- Кстати, надо предупредить всех в доме. Будут спрашивать – это наш ребенок.
- А если спросят, отчего вы сразу ее не привезли?
- Что значит, сразу не привезли?! Мы ее сразу привезли. Сразу. А что гостям не показывали, ну… мы и не обязаны это делать. Ребенок не игрушка, чтобы им перед всеми хвастаться, верно?
- А если придет Дубницкий, и спросит, где мой ребенок? – подал голос Даньшиков.
- Отвечайте ему – в надежном месте, вам не добраться. И кстати – Дубницкому от дома отказать, не принимать категорически. Надо и об этом тоже предупредить всех в доме… Папенька…
- Я понял, - спокойно отвечал папенька, - кстати, да! Анхен все тебя ждала – что-то ей надо тебе сказать позарез…
Минут через десять, после непродолжительного разговора с женой, Яков Платонович вошел на веранду с двумя листами бумаги.
- Я тут кое-что обнаружил... Это касается моего расследования… Папенька, я понимаю, что рисунки не идеальны, но эти двое вам никого не напоминают?
И перед Платоном Теодоровичем на столе было выложено творчество его невестки.
Бросив беглый взгляд на первый рисунок и такой же беглый взгляд на второй, Платон Теодорович пожал плечами и ответил без запинки:
- Это мужья нашей Олимпиады Саввишны – первый, Семагин Илларион Поликарпович… и второй, Перфишин Тимофей Семенович…
- Вы уверены? – напрягся Штольман.
Старик снова пожал плечами, и молвил:
- Передай мои комплименты художнику. Портретное сходство безупречно…

 » Глава 11

- Я извиняюсь, вашбродь, только зря вы этого Даньшикова отпустили, - бубнил наутро Мартемьянов, - Еще бы немного надавить, он бы и того… раскололся.
- Вы что – невиновного хотите посадить? – возразил Штольман. - Вы же понимаете, что у него алиби. Мы же с вами вместе опрашивали свидетелей.
- Так они, может, врут! Отец сына выгораживает. Служанке приказали…
- А соседке?
- А может, она того, в него влюблена. Или, может, она его заместо мамки нянчила, и с тех пор любит?
- Любит? А чего же она его в дом не пустила, когда пошел дождь?
- Да откуда мы знаем, что не пустила? Может, пустила, а они оба врут.
Штольман никак не ожидал, что Мартемьянов мог посеять какие-то сомнения в его душе. Но факт оставался фактом – сомнение все же шевельнулось.
- Он в ссоре с отцом – тот его из дома выгнал. Зачем ему выгораживать сына, если они в такой смертельной ссоре?
- И что с того, вашбродь! Кровь-то родная она и есть родная; я вон вчера, когда вы с евонным папашей говорили, смотрю – а у него на лице выражение было очень даже переживательное!
- Я учту ваше мнение, Мартемьянов, - сказал Штольман мягко.
- Какие распоряжения прикажете сегодня? – пробубнил Мартемьянов.
- Полейте цветы и вытрите пыль, - вздохнул Штольман. – Я по делам…
И действительно, Штольман имел в виду дело, в которое он не хотел посвящать Мартемьянова – из опасений, что понятие «тайна следствия» не про него писана. Всю информацию, которая становилась добычей Мартемьянова, он тут же сливал всем знакомым…
Итак, о чем размышлял Штольман, качаясь в коляске.
Три мужа несравненной Олимпиады ушли в мир иной. Вот факты, против которых не возразишь. Все трое - мужчины в расцвете лет. Один убит несомненно, ибо застрелен. Что же до первых двоих, то кроме смутных подозрений предъявить нечего…
И оставался лишь один человек, который мог бы пролить хоть каплю света на происходящее – хотя бы потому, что он остался жив…
- А вона и гарнизонные конюшни, - обернувшись к Штольману, крикнул возница. – Вас, барин, как – подождать, али нет? А то отсюдова вы не скоро сами-то выберетесь, место тут глухое, извозчиков нет.
- Подождите, - кивнул Штольман.
Отыскать гарнизонного ветеринара Даниила Сергеевича Соболенко было не так-то просто; однако наконец он был пойман в одной из конюшен. И теперь он сидел перед Штольманом в своем скромном ветеринарном кабинетике…
- Слушаю вас, - Соболенко заложил ногу на ногу.
- Мне хотелось бы задать вам пару вопросов об одной даме, вашей знакомой. Некоей Олимпиаде Саввишне Горчичниковой…
Легкая тень набежала на лицо ветеринара, но он тряхнул головой и молвил:
- Ею заинтересовалась полиция? Хм… Спрашивайте.
- Вы некоторое время снимали у нее квартиру, и даже, по слухам…
- Да, у меня была с ней связь. Дальше, - ветеринар явно нервничал.
- А почему вы ее прекратили? Чья это была инициатива?
- Моя. Сбежал.
- Отчего же?
- Это трудно объяснить…
- Но попытайтесь все же, - вежливо попросил Штольман. Более всего он боялся, что его собеседник откажется отвечать; тогда единственная нить, которая вела его к разгадке, оборвется. - Я расследую дело об убийстве, и мне может быть полезна любая, самая незначительная мелочь.
Соболенко призадумался, подбирая слова.
- Ну, в Петербурге мои отношения с моей женой не ладились – она женщина независимая в суждениях, порой она бывает излишне резкой - и мы ссорились…. Мы расстались, я приехал сюда, мечтая в душе о женщине более покорной – и здесь я получил этого полной ложкой, так сказать. Олимпиада ловила каждое мое слово, она восхищалась мною, и поначалу я был польщен – но как же мне вскоре это надоело! Меня хватило ненадолго… Такое ощущение, что разговариваешь с говорящей стеной, которая отражает твои слова. И смотрит так умильно, что по лбу треснуть охота!!!
Штольман рассмеялся.
- Меня просто стошнило от нее, в конце концов. Знаете ли? Было чувство, что кто-то наверху решил преподать мне урок, чтобы научить ценить мою жену с ее независимыми суждениями…
Штольман усмехнулся.
- А потом вы уехали и вернулись с семейством – с женой и сыном. И что особенно удивительно, вы поселились опять у Олимпиады. Не странно ли, что вы, - Штольман на секунду замешкался, подбирая слова, - не подумали о чувствах обеих женщин, жены и любовницы, поселив их рядом?
Ветеринар с тоской смотрел в сторону. Затем заговорил, с досадой махнув рукой:
- Ах, да когда мы, мужчины, думаем о чувствах женщин? Пока жареный петух не клюнет, мы и не думаем. Поначалу я не хотел снова селиться у нее – но как назло, все квартиры, что я искал – то далеко от службы, то тесно, то дорого. Вот и ткнулся к Олимпиаде – думал, хоть временно приютит, и то хорошо. А она так ласково меня приняла – говорит, берите весь дом бесплатно, я во флигель съеду. Мне бы вспомнить вовремя поговорку - что бесплатный сыр, он только в мышеловке.
- А что случилось? И если условия были так прекрасны, почему вы съехали?
Ветеринар потер лоб.
- Даже не знаю, как рассказать. Жена начала болеть, понимаете? Дело в том, что она с Олимпиадой, вообразите, подружились. О, Олимпиада может без мыла в душу влезть, кому угодно, - у нее это просто талант, а все ее еще считают женщиной без особых талантов! Смотрит на вас, как на оракула, всем восторгается, кивает… и ведь примитивный приемчик, но как работает! - Соболенко фыркнул, - Анекдот про сову помните?
- Нет, а что такое?
- Да это скорее притча. Очень в тему. Одному человеку под видом говорящего попугая продали сову. Тот продавцу объяснял: я одинокий, а перекинусь парой слов с птичкой – и будет иллюзия, что я не вполне одинок. А у продавца попугая не было, он сову и подсунул, мошенник этакий! Мол, вот вам ценный попугай, обучите его и он будет говорить – а сам все боится, что вернется покупатель да возьмет его за шкирку – проучит за надувательство! Но покупатель вернулся и давай его благодарить – дескать, такой замечательный попугай, я так доволен! Тут уж продавец удивился и спрашивает – а что, он уже говорить научился?
- И что же?
- Нет, отвечает, еще пока не говорит – но если бы видели, как он слушает!!! Смеетесь? Ага. Нам ведь, порой, не столько собеседник умный нужен, сколько глупенький слушатель… Порой умный человек не может снискать со всем своим умом того расположения, которое имеет простая дура, которая вас слушает, лупая глазенками - или даже не слушает, а просто притворяется, что слушает. Вам кажется, что вас понимают… ничего подобного. Она если и понимает, то только одно: вам не хватает внимания – ну, его всем нам не хватает.
- Продолжайте, прошу вас.
- Да, да… Я вроде не вполне дурак, но в свое время тоже попался. Ну, и жена. Повадилась к ней во флигель ходить на чашечку кофе… И начала болеть. Я сперва не понял. А потом заметил, что каждый раз приступ у нее после кофепития во флигеле…
Штольман насторожился.
- И тут я и попросил жену – как-нибудь отвлечь Олимпиаду, и не пить этот кофе, а слить его в такую склянку, я ей дал – проверить на яд…
- И что?
- Он там был. Какого-то растительного происхождения. Я так и не понял, что это, но поймал пару мышей и дал им выпить – сдохли…
- Ничего себе.
- Я схватил жену и сына, отвез в гостиницу, забрал вещи, и все – больше к ней ни ногой. Потом сюда вот переехали… А у жены до сих пор почки шалят.
- Но почему же вы не обратились в полицию?
- Вы будете смеяться, но мне стыдно было, что все об этом узнают. Коллеги, друзья… Ну в самом деле, не болван ли? Поместить жену и любовницу рядом – додумался, а?! Хоть бы спросил себя, а что из этого выйти может, уж точно ничего хорошего! Позарился на дармовщинку! Чем я думал? Вот уж, воистину – «птичка ходит весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий»! Я словно проснулся – и пробуждением моим было чувство стыда - настолько жгучего стыда, за свою глупость…
- Все мы время от времени делаем глупости, - возразил Штольман, - бываем кем-то обмануты… Но ведь это покушение на убийство, это не шутки…
- А что бы я предъявил в качестве доказательства? Два мышиных трупа? Мало ли отчего эти мыши сдохли. Склянку с отравленным кофием? А может, я сам сварил этот кофий и чем-то отравил его, чтобы оговорить несчастную женщину? Жена моя – вот, живая. Мне бы попросту не поверили. Потому что на стороне Олимпиады – такая, знаете ли, непрошибаемая репутация невинной добродетельной особы… Именно непрошибаемая, как броня. И – знаете ли?! Вот если говорить о репутации… Я думал об этом…
Он вскочил и прошелся по комнате. Затем с надеждой глянул на Штольмана, словно желая убедить себя, что перед ним именно тот человек, который его наконец-то поймет.
- Понимаете, я всю жизнь мотаюсь по гарнизонам. И вот что я заметил: в маленьких сообществах людей всегда творится одна и та же престранная вещь. Там заводится как бы своя атмосфера, если так можно сказать – атмосфера маленьких, но общепризнанных предрассудков, заблуждений, предвзятостей… глупостей…
- Например? – поднял брови Штольман.
- Ну вот например: репутация. Я сколько угодно видел случаев, когда у человека вполне достойного - репутация была хуже некуда, а отношение к нему – прегадкое. Все вокруг него хихикают в кулак, перемигиваются за спиной… Если он сказал что-то дельное, разумное – все делают козьи морды и выразительно молчат, так, словно этот несчастный сказал какую-то неприличную глупость. Зачем это? Не пойму. Отчего прилипла такая репутация к человеку достойному – тоже не пойму, но кто-то пустил, видимо, клевету или сплетню, а она и прижилась, причем прижилась-то на годы, и никак ее не вытравишь, никому ничего не докажешь, хотя бы поступки этого человека сто раз говорили о его благородстве!
И наоборот! Вот вижу, что человек не просто дрянь, а дрянь в квадрате. Но у него репутация душки, и он может безнаказанно делать любое зло, и все говорят: ну, раз наш добрый Иван Иваныч это сделал, так уж верно не зря!
И это касается не только отношения к отдельным людям – это касается отношения ко всему! порой люди всем гарнизоном, или всем маленьким городком, верят в такую несусветную чушь! А кружок просвещенных провинциальных дам, ооооууу! – ветеринар прикрыл глаза рукою и застонал как от зубной боли, - а стайка мужчин, любителей преферанса… В одном гарнизоне жена одного поручика считалась необыкновенной певицею; все хором говорили, что она затмит собою великую Патти, и все время просили ее петь. У нее совершенно не было голоса, что еще полбеды на фоне того несчастья, что у нее не было слуха; и смешнее всего, что каждый в гарнизоне это понимал, включая ее саму. Но каждый раз, как соберется общество, так начинается: «Попросим нашу Аглаю Никитишну спеть!», и все мучаются, с перекошенными рожами слушая ее вопли. И каждый боится сказать правду – из опасения обидеть… но кого? Общество? Каждый представитель этого общества был бы счастлив спасти свои уши. Но понимаете - общественное мнение уже порой существует как бы отдельно от этого общества, как некий злой дух…
Ветеринар перевел дух и продолжал:
- И в каждом таком маленьком обществе мало-помалу создается этакий , - он нарисовал указательными пальцами что-то вроде облачка, - сказочный миф – одна на всех самовоображаемая реальность. И она удаляется от реальности настоящей, от всякой связи с этой реальностью, все дальше и дальше, потому что любого, кто тихо скажет шепотом, что он с этим бредом не согласен – заклюют! Хотя, Господи! Разве это не описано у классиков? Чацкого кто-то назвал сумасшедшим, и мгновенно все гости дома Фамусова, весь этот небольшой круг людей, все - поверили в его безумие. Каково?
- «Поверили глупцы, другим передают, старухи вмиг тревогу бьют и вот – общественное мненье!» – смеясь, процитировал Штольман.
- Да, да! А Хлестаков?! Его какой-то болван по ошибке принял за ревизора, и все тут же стали совать ему взятки. Но вот чего у классиков не описали, так это того, что это безумие может длиться хоть годами, хоть столетиями. Если бы Чацкий не сбежал из Москвы, а Хлестаков – из уездного городка, то Чацкого еще сто лет считали бы полоумным! а Хлестаков еще сто лет ходил бы в ревизорах; и заметьте, никто бы не спросил: а почему это он ничего не ревизорит, и только обжирается за общественный счет?! А посмел бы кто спросить – на него бы все только шикали… И, кстати, этот момент ведь есть в пьесе! Когда кто-то говорит, что ревизор-то не ревизор, то первый вопрос – не «откуда вы узнали», а «как вы посмели?!» Как посмели посягнуть на святыню той общественной лжи, на которую все общество молится? А со стороны-то никого нет, чтобы свежие люди могли войти да сказать: ну и дураки же вы все! Вы сталкивались с подобным?
- Конечно, - пожал плечами Штольман. – В таких группах прямо-таки преступлением считается сказать правду о том, что все выдают желаемое за действительное… Лояльность группе считается высшей формой морали…
- Вот! – выдохнул ветеринар, глядя на Штольмана, как на икону. - Я знал! – прошептал он истово, - знал, что встречу , наконец, человека, который меня поймет… И да, насчет Олимпиады. Не думается ли вам, что это явление того же порядка? Она просто усвоила правила игры и довела их до логического конца, до полного абсурда… Дескать - хотите лояльную особу, которая никогда не подвергнет сомнению ни идеи своего мужа, ни идеи того кружка дам, в котором обитает, ни идеи того городка, в котором живет? Никогда не поднимет спорных вопросов? Будет притворяться, что сама она и думать-то не умеет, что все ее мнения – взяты у вас напрокат, а? Да ради Бога, получите. И в ответ она получит репутацию безупречного ангела и воплощения добродетели. Все почему-то будут считать ее притворство – проявлением кроткой любви, самоотречения… А уж что там таится под этой ширмой, какие бездны жестокости, вулканы ненависти и канистры яда – кто знает? А потом вдруг: ой-ой-ой, как так вышло, что эта кроткая душка кого-то отравила?!
- То есть, Олимпиада, - подвел итог Штольман, - рассчитывала отравить вашу жену, а потом, после похорон, вас утешить своими ласками? Очень интересно. Напишите-ка мне свои показания на бумаге, и распишитесь. Хоть немного искупите грех перед женой… да и других людей спасете, возможно – от отравительницы!
- Да, да, конечно, - ветеринар схватил бумагу и перо, приготовился было писать - но видно было, что он еще не выговорился. Поэтому он, совершая приготовления к письму, продолжал:
- Я еще вот думаю: не семейное ли у них это? У Олимпиады братец был, помер недавно… иногда заходил поболтать. Так вот тоже такой, как она; все в рот смотрит вам, кивает и повторяет каждое слово; скучен до ужасти… Некий Дёмкин, Фёдор Савельич – не слыхали?

 » Глава 12

- Есть! – торжествующим шепотом воскликнула Анна.
С самого утра Анна, заручившись разрешением Платона Теодоровича, потрошила его медицинскую библиотеку. Начала она с «Инфекционных болезней», затем вцепилась в справочник по токсикологии. И сейчас она буквально впилась глазами в строчку: «Наблюдается ухудшение зрения…»
Она вспомнила человека из своего видения,
- Я нашла! – вбежала она на веранду, где Платон Теодорович пил свой неизменный кофий. – Холеру, оказывается, надо диф… дифференцировать от отравления бледной поганкой! И вот! При поганке головные боли, а при холере их нет! И рези в животе… А еще вот! Зрение! При отравлении поганкой страдает зрение!
- Спасибо, деточка, я в курсе, - кивнул ее собеседник.
- Что же вы молчали?!
- Но ты меня и не спрашивала. Я кстати, вообще не пойму ход твоей мысли…
- Ну как же. Смотрите, у болезни есть скрытый период, верно? Все это время больной - этот муж Олимпиады - ходил в театр… общался с людьми, и в театральном буфете кушал. Наконец, он дома ел с общих тарелок! И никто не заразился. Чудеса! Как это объяснить? Только одним способом: это не была холера - было отравление бледной поганкой.
Выпалив все это, Анна посмотрела гордо на Платона Теодоровича.
Старик улыбнулся снисходительно.
- Анхен, как ты себе это представляешь? Смотри: если в доме жарят грибы, их будут есть все. Почему не отравилась Олимпиада? Почему не отравилась кухарка? Как ты это объясняешь?
Объяснение у Анны было, но она промолчала, нахмурив бровки.
…Между тем, читатель, Штольман тоже промолчал, и тоже хмурился, пока ветеринар Соболенко писал свои показания. Уже укладывая в папку исписанные ветеринаром листы, Штольман спросил небрежным тоном:
- А от чего, кстати, умер этот ее братец, Демкин?
- Я слышал – от холеры, - пожал плечами ветеринар.
Штольман замер. Он чувствовал, что становится «горячо», как в детской игре.
- У вас тут что – была эпидемия?
- Нет, кстати, даже удивительно. Я бы сказал – уникальный случай, что человек умер от холеры, и только один, никого не заразив и непонятно от кого заразившись…
- Уникальный случай, - медленно повторил Штольман. – Нет – целых два уникальных случая! Первый муж Олимпиады умер точно так же: якобы от холеры, и это был единичный случай болезни. Скажите мне, вы же медик… Насколько вероятно, что два уникальных случая произойдут в одном маленьком городке с интервалом в четыре года? и при этом оба человека имеют отношение к одной и той же даме, то есть, один из погибших – ее муж, а другой – ее брат?
- Что вы хотите сказать? – растерянно произнес ветеринар. Впрочем, этот вопрос был излишним – по его глазам, по быстрой работе мысли было видно, что он уже понял все, - Если существует какой-то яд, имитирующий симптомы холеры… Я, правда, не могу сказать, какой именно…
- Я наведу справки, - кивнул Штольман, направляясь к дверям. – Честь имею!
… - Куда ж теперь, барин? – обернулся с козел дождавшийся Штольмана извозчик.
Штольман, подумав полсекунды, назвал адрес Олимпиады Саввишны…

 » Глава 13

В дом вдовы писателя Горчичникова наш великий сыщик вошел с невеселым настроением. Он просто не представлял, как найти подход к этой женщине, да и сама эта женщина была ему непонятна…
Поэтому, сидя в уютной гостиной означенной дамы, он вежливо объяснил:
- Мне будет легче найти убийцу, если я пойму что за человек был ваш муж.
Олимпиада Саввишна, в глубоком трауре, хлопала глазками и беспомощно оглядывалась по сторонам, словно желая, чтобы кто-то ей что-то подсказал.
- Он был хороший человек, - пролепетала она.
- И все?
- А что я еще могу сказать…
- Вы любили его?
- Да-с, – она робко улыбнулась, - как же-с не любить.
- Тогда это странно, мадам. Даже если ребенка спросить о его любимом котенке, он расскажет какие-то подробности: какие у котенка лапки, глазки, что он любит, какие у него привычки. А вы так любили – не котенка, человека – и так мало про него можете рассказать. Ну хотя бы, что он любил на завтрак?
- Чаю любил, кашу овсяную с медом… потом пирог с яйцом любил… булочки сдобные с корицей…
- А на обед?
- Ну тут по всякому. Супчики любил всякие, особливо уху из осетрины с шампанским… Еще с фрикадельками куриными. Сотэ из рябчика… с мадерой.
- А чего не любил?
- Ой, ну право, да зачем вам все это?
- Да мы ж с вами просто разговариваем, верно? Торопиться нам с вами некуда, вот сидим да разговоры разговариваем.
- Ой, и правда. Коли у нас разговоры такие… Не угодно ли чаю, голубчик Яков Платонович? Или, может, кофию? Вы, батюшка, как предпочитаете?
- Ну уж нет, спасибо… то есть, я недавно пил. Вы очень любезны. Итак, на чем мы остановились. А, да. Так чего он не любил?
- Да много чего. Почки жареные не любил, селедку соленую с луком… Печень опять же не любил, грибы жареные терпеть не мог, кашу гречневую, особенно с луком, варенье черничное и персиковое, а еще судака под сливочным соусом…
- Как можно не любить судака, да еще под сливочным соусом? – изумился Штольман. – И значит, вы всего этого к столу не подавали – ни грибочков, ни селедочки, ни судака, ни каши гречневой? И щуку поди фаршированную тоже не любил, она же с гречневой кашей? И гуся с гречневой кашей не жаловал?!
Олимпиада Саввишна грустно вздохнула.
- А вы бы подали ему судака и сказали, что это осетр, или там кто другой…
- Да полноте, батюшка Яков Платонович! Как же можно обманывать. Да его и не обманешь, он даже если щепотку лишнего перца – сразу чуял, и кушать не хотел.
- Однако, каков привереда! Ну, а о чем вы любили разговаривать? Он, наверное, с вами делился мыслями о своих рассказах?
- Да нет-с, вроде не делился. У него все мысли возвышенные были, где уж мне-то с ним о мудреных вещах беседовать?
- Что он писал последнее время?
- Не припомню-с, не взыщите… Они все время заняты были, - прошептала умильно Олимпиада Саввишна, - а я уж старалась угодить, как могла.
- Вы любили своего первого мужа? – спросил внезапно Штольман.
- Точно так-с, любила, - она нежно и кротко улыбнулась.
- А второго?
- Любила-с.
- И третьего тоже?
- И третьего.
- И все они умерли, - подытожил Штольман, – молодые, во цвете лет, жить бы да жить, а они, неблагодарные… И братец ваш умер тоже, вот такое престранное дело…
- Братец мой от холеры помер…
- И при этом никого не заразил. Уникальный случай. И первый муж ваш тоже. Такой же уникальный случай. Два уникальных случая, в одно маленьком городке, да еще оба умерших связаны с вами семейными узами – не странно ли?
- Как это вы правильно заметили, голубчик! От вашего-то ума ничего не скроется, – пролепетала Олимпиада Саввишна.
- А второй ваш муж, богатый лесопромышленник, от чего умер? Мне тут сорока нашептала, что у ворона глаз такой синий да блестящий….
Произнося этот бессмысленный текст, Штольман ждал изумленного смешка, недоумения, вопроса: «Вы с ума сошли, бвтюшка, о чем вы вообще» - но Олимпиада вдруг сильно побледнела и словно осунулась.
- Я дознаюсь до правды, мадам, - пообещал он, вставая. – Честь имею!
«Судебно-медицинский эксперт, - размышлял он, качаясь в пролетке, - судебно-медицинский эксперт, вот кто мне сейчас нужен. Собственно, именно к нему и рвалась с самого начала Анна Викторовна!» - он усмехнулся.