Проклятие

 » Проклятие  [ Завершено ]

Здравствуйте, милые девушки и молодые люди, буде таковые сюда тоже когда-нибудь заглянут)
Я уже некоторое время зарегистрирована на этом сайте, но до сей поры сидела молча, оглядывалась и боялась. До сих пор боюсь) Но так как дорогая моя Лека (благодаря которой некоторые из вас уже видели мой ник) давно уже осуществила разведку и мин вроде как нет, я решилась наконец представить кое-что на ваш суд. Тапкам буду только рада, единственная просьба - предупредите заранее, чтобы я успела лоб подставить прямиком под прицел тапкомёта.
И ах да, кроме всего прочего. Я не вполне уверена, туда ли я попала, потому что в большинстве моих рассказов присутствует скорее джен, чем любовные линии... но ведь у слова "роман" куда как более широкое значение, чем просто "книга о любви", верно?
Засим кончаю болтовню. Заранее спасибо, что читаете.
Проклятие
Аннотация: у каждого мира свои правила игры. А бессмертные, похоже, не в состоянии придумать себе времяпрепровождение достойнее, чем отнимать у смертных то, чем они дорожат.

Умереть никогда не поздно, как раз наоборот, обычно умираешь раньше, чем хотелось бы. Поэтому ничего не кончено, и даже однажды необратимо проклятый намерен бороться до конца.


  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Anonymous)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 08.02.2012

 » Часть первая. Самое дорогое

Часть первая
Самое дорогое




…Для тебя могу стать сильнее бога.
(с) Канцлер Ги

Августовская ночь не принесла с собой благодати долгожданной прохлады. Ветры спали, как и люди, и горячая пыльная духота обнимала дома, словно глухое ватное одеяло.
Ле не смог бы сказать, долго ли он простоял вот так вот на пороге, абсолютно неподвижно, почти не моргая, стараясь даже не тревожить воздух своим дыханием. Ему казалось, что вокруг него древней рекой, медленной и тихой, текут века, но тиканье часов за спиной, в другой комнате, не уставало безжалостно напоминать, что века на самом деле были минутами, душными, невыносимыми, не желающими кончаться.
Вот он. Фемто. Смотреть – и никогда не насмотреться.
Прямо перед ним, на кровати, и наконец-то спит, а не глядит в потолок пустыми темными глазами, мыслями пребывая в таких местах, которых лучше никогда не знать и не видеть. Одна рука вскинута высоко над головой, словно в защитном жесте, другая крепко сжала край одеяла, на котором покоится квадратное пятно голубоватого света от уличного фонаря прямо за окном, пересеченное перекрестьем тени от рамы. Красивое темное лицо, отмеченное печатью гнетущей, совершенно нечеловеческой усталости, повернулось в профиль, а черные, как перышки скворца, волнистые волосы разметались по подушке…
Небо, вот бы знать, что снится ему сейчас! Вот бы увидеть, что заставляет его веки едва заметно судорожно вздрагивать, а губы – кривиться в беззвучной гримасе боли, приоткрываться для немого крика.
Вот бы подойти, присесть на край кровати, коснуться кожи цвета теплого орехового дерева, положить ладонь на горячий лоб, как больному. Тихонько тронуть за плечо, разбудить, прекратить эту пытку кошмарными видениями, созданными его же собственной душой, обезумевшей от страха, знающей, что эти сны – всего лишь начало, а то, что они предрекают, будет гораздо больнее.
Вот бы разделить его страх пополам, разделить его страх не поровну – Ле рад был бы забрать его весь, чтобы у Фемто осталось лишь тупое, звериное отчаяние, если для мудрого смирения у него не хватит сил, лишь бы спасти его от всепроникающего, разъедающего разум страха. Ле был бы счастлив забрать себе его смерть, заманить ее в сторону, выкупить его за себя, если бы только он смог быть столь же ценен. Но он не мог. Существуют болезни, от которых нет лекарств.
Существуют беды, которые он не в силах отвести.
Младший брат, вот кто. И уже не «почти», а «совсем». Даром что кожа темнее и чужая, незнакомая кровь течет по венам, даром что знают друг друга всего ничего – и года, наверное, не будет. Некоторые вещи не зависят от крови и времени.
Было бы невообразимой жестокостью будить его теперь. Что бы он ни видел во сне, пробуждение будет худшим, что может случиться. Потому что тогда они оба точно будут знать, что все всерьез.
Фемто вздохнул во сне и повернулся на бок. Отблеск фонаря скользнул по его щеке, высвечивая неумолимо четкий черный узор – неровный круг с ромбом внутри и растущие из него изломанные, пересекающиеся-переплетающиеся линии, похожие на глубокие трещины или хищные щупальца. Они тянулись вверх, ко лбу, убегая в волосы, обрамляли глаз и губы, на подбородке загибались вниз и ползли дальше по шее, обвивая ее кольцами, словно ожерелье, ныряли в ворот рубашки.
Приглядевшись, Ле заметил, что пальцы руки, свесившейся с кровати, до самых ногтей тоже изрисованы черным.
Демон, так быстро!
Он знал, что нерукотворная роспись уже покрывает всю спину Фемто, будто сложная диковинная татуировка. Дальше на очереди была вторая рука, после – ноги, а потом... Все знают, что потом.
Неверный ночной свет и игра теней шутили со зрением – казалось, что темные линии на спящем лице не желают оставаться неподвижными, что они растут, тянутся все дальше и дальше…
Впрочем, виной тому были не тени.
Линии и правда двигались.
К утру его лицо целиком будет покрыто причудливой вязью острых углов и дерганных, неровных тонких полос, напоминающей воплощенный бред сумасшедшего. Она будет, ветвясь, ползти все ниже и ниже до тех пор, пока еще останется чистая незанятая кожа. Страшное клеймо проклятия не вывести ничем.
Пока оно еще занято плотью. Но стоит смертельному узору оплести хрупкое детское тело целиком – и придет черед души.
Ле понял, что та, кому двери не нужны, стоит рядом с ним, даже не по колебанию воздуха – скорее, по едва заметному колебанию пространства.
- Не горюй ты так, - дружелюбно сказала Богиня в полный голос, не боясь разбудить спящего, который все равно был не в состоянии ее услышать. – Легко досталось – легко потерялось.
- Ты просто не знаешь, что значит доставаться легко, - возразил Ле, не глядя на нее. – Тебе ничего не доставалось сложно.
- Не тебе судить, - хмыкнула Богиня. – Я, знаешь ли, подольше твоего живу на свете. А этот мальчишка – он обошелся тебе всего в одну пустяковую рану.
Ле задумчиво потер шрам на переносице.
- Да будет тебе известно, что оставаться целым как раз сложнее всего, - заметил он.
Тот парень в Суэльде, у которого шарф нарочно закрывал пол-лица, был из тех убийц, кто стремится не максимально эффективно обезвредить, а изуродовать тело, отрубить конечности, попортить лицо. Это его и сгубило. Попытался было красивым рубящим горизонтальным замахом срезать противнику полчерепа – а в итоге сам получил фатальное количество холодной стали прямо в солнечное сплетение. Каким-то чудом Ле успел тогда выгнуться, отшатнуться назад и отделаться невероятно счастливо – всего лишь царапиной на носу. Везение, о котором можно только мечтать.
- Догадываешься, кто сохранил тебя в тот раз? – как будто между прочим проронила Богиня, которой всегда было известно, о чем он думает.
Ле не ответил.
Суэльда, светоносная столица! Город, прекраснейший навек, где он родился и почти успел вырасти. Было почти физически больно думать – да что там, точно знать, что именно сейчас, в этот самый момент, ядовитые корни новой, разрушительной власти все глубже вгрызаются в кладку древних фундаментов, всякого повидавших на своем веку, обращают в крошку мрамор статуй и, точно могучие сорняки, высасывают соки из последних надежд на возможность вернуть все, как было. Как раз сейчас чем-то бесплотным растворяется в воздухе память о прошлом, красивые традиции за ненужностью тонут в разрухе, всегда наступающей после переворотов, и с каждым днем, с каждой минутой остается все меньше и меньше шансов выкорчевать невидимые корни, пронизывающие и землю и воздух.
Он помнил пылающие дома, которые никто не пытался потушить, и бегущих людей – иные бежали куда-то, другие откуда-то, были и такие, что носились кругами просто за компанию. Так всегда бывает – кажутся сами себе разумными, но стоит только дать повод – и что-то обязательно сломают и подожгут.
И эти отвратительно лицемерные, пустые слова – «власть народа». Мол-де, этот самый народ должен взять все в свои руки и свергнуть тиранию Филиппа де Фея, графа, только и знающего, как угнетать рабочие классы!
Хорошо, что отец не дожил, а то страшно подумать, как он отреагировал бы на подобный призыв.
Как будто эти рабочие классы в состоянии сами собой управлять. И почему люди никак не могут сообразить, что все профессии одинаково важны, даже если кое-кому по долгу службы не приходится пахать и таскать кирпичи?
Поговаривали, что в стране есть король. Где-то там, в одном из городов за лесом, ближе к далеким Драконьим горам. Но для них королем всегда был их граф, мудрый и дальновидный, с которым Суэльда, город-государство в себе самой, процветала и славилась.
Теперь же новые слова, гулкие, бьющие хлыстом, слышались со всех сторон. Долой пережитки прошлого! Не позволим этим снобам, стоящим у власти, вертеть нами, как слепыми котятами! А граф сжигает цветочки, ест детей и спит на матрасе из краденых у народа денег.
Ложь, грубая, бессовестная ложь! Ложь передавалась из уст в уста, дождевой водой протекала в малейшую щель, проникала в каждый дом, и не было от нее спасения. Ложь шептали по углам, а потом, осмелев, орали с бочек и балконов, позволив покорной толпе внимать, и впервые не просто внимать, но задумываться и верить. Ложь трубным гласом пронеслась над городом, отзываясь в каждом черепе гулким эхом, ложь собрала армию под свои уродливые грязно-серые знамена и повела ее по улицам.
И в конце концов ложь победила.
В тот день, когда все рухнуло, Томас Руэ, давний друг Ле и – когда-то – его отца, втолкнул в дверь перепуганного, бледного темнокожего ребенка, крепко-крепко прижимающего к груди какой-то предмет, завернутый в кусок ткани, и велел, как всегда, немногословно:
- Береги мальчишку.
А сам поспешил обратно, усугублять уличные беспорядки. Наверное, он, огромный мужчина невероятной силы, волею немилосердной судьбы умеющий убивать людей чем придется, хоть голыми руками, был – и является до сих пор – последним защитником старой Суэльды, пригревшейся у ног графа, свернувшейся уютным клубком на своей горе и нынче столь бесцеремонно разбуженной. Зараза лжи распространялась быстро и верно, заставляя отрекаться от города, который иные любили уже не один десяток лет, и лишь Том, Том, которому чужды были сомнения как таковые, остался верен ему до конца, даром что родился где-то в нескольких неделях пути на северо-запад, за Синим лесом.
Ле запер дверь и закрыл окна ставнями. Дом был каменным и горел плохо, особенно если пытаться поджечь снаружи, так что внутри они оба находились в относительной безопасности. Но слышно все было прекрасно. Крики, топот множества ног, иногда лязг меча, встречающего другой меч. Пахло дымом.
Фемто – разумеется, его имя Ле узнал гораздо позже – не сдвинулся с места. Где стоял, там и сел прямо на пол, медленно соскользнув по дверным доскам спиной, обнял колени руками и уткнулся в них лицом. И вот тут-то Ле каким-то шестым, необъяснимым чувством осознал, что Суэльде конец, и если ее не сравняют с землей, то прежней благословенной столицей она не станет уже никогда.
Он понял это потому, что уловил сходство – сходство между этим совсем еще юным лицом в обрамлении растрепанных черных локонов и другим, которое он иногда, по праздникам, видел на площади перед дворцом. Разница заключалась лишь в том, что то, другое лицо имело аккуратную эспаньолку, орлиный нос и несомненно искреннюю ослепительную улыбку.
Такой улыбке невозможно было не поверить.
Самая мысль о том, что народ может сам собой править, заключает в себе зерно самоотрицания. Все потому, что люди абсолютно не способны договариваться по доброй воле. Исход всей этой затеи с властью в руках у общества был предрешен – некоторое время каждый будет пытаться переорать других, а потом воцарится хаос.
Или, может быть, воцарится кучка тех, кто начал, родителей лжи. Они назовут себя голосом народа, представителями простых людей, великодушно взявших на себя труд делать всю бумажную работу, и массы примут это как должное. Они будут горды собой. Станут считать, что добились своего, скинули оковы, и даже не посмотрят в сторону правды.
А правда такова, что никто не сможет править так, как граф. Не обязательно этот, последний, просто любой граф, неотделимый от земли, неотделимый от города. И тут уже суть не в том, добрый он человек или какой-нибудь негодяй. Просто ему по определению не может быть наплевать, а все остальное второстепенно.
А эти… эти просто хотят власти, и им совершенно безразлично, счастлив ли народ, эту власть дающий, или нет. Они не пытаются ни улучшить ситуацию, ни усугубить. Возможно, им просто нравится орать на слуг.
К тому же нельзя с уверенностью утверждать, что они назавтра же не перегрызут друг другу глотки, обуянные желанием править единолично.
Да, плохо дело.
- Лучше тебе, наверное, снаружи не показываться, - вслух высказал Ле, обращаясь скорее к воздуху, чем к застывшему темнокожему юнцу, и поглядел на закрытое окно, словно пытаясь увидеть что-то сквозь ставни.
Он был абсолютно прав.
Потом, вечером, он без удивления узнал от Тома, что и граф, и его красавица-жена были зверски убиты в собственной спальне, дворец в момент разграбили, не оставив в его стенах ничего дорогого или красивого, и единственное, что удалось спасти – это Фемто. Фемто де Фей, сын Филиппа де Фея, законный наследник, хотя сейчас всем глубоко плевать на закон.
И тогда Фемто стал их надеждой. Только для них двоих, Ле и Тома, знавших, о чем говорит его кровь, готовых поверить в любую нелепицу, если она посулит им вернуть все, как было. Судьба помнит все, что забыли люди, рассудили они, и как знать – может, этот мальчик, в одночасье осиротевший, растерянный и убитый, когда-нибудь сможет успокоить оскверненную, встревоженную землю, коснуться власти без вожделения и трепета, как это делал его отец и многие до него, имеющие на это право? Всемилостивая Богиня поможет ему, потому что правда на их стороне.
О, как же он тогда уповал на Богиню! Да и на кого еще ему оставалось уповать, если с самого детства, сколько он себя помнил, он видел над собой ее белый сияющий Храм, ее дом в этом мире, самый высокий в Суэльде, самый торжественный и непоколебимый?
Оставалось только одно – уберечь Фемто, дать ему вырасти где-то, где безопасно, где никто не узнает его по темной коже и черным глазам.
Тогда Томас принял решение отправить их вдвоем прочь от города. Сам он хотел остаться и следить. Вдалеке от событий оставаться он не желал, да и вообще, сколько Ле его помнил, он был не из тех людей, кто бездействует.
Ле был всего на пару лет старше Фемто, к тому же, у него имелись некоторые сомнения по поводу того, как грамотно использовать меч – ему, признаться, и поднимать-то его было сложновато, но он понимал, что отказываться не вправе. Разве у них оставался иной выход? Раньше, когда отец был еще жив, Том находил время заниматься с Ле фехтованием. И, вполне возможно, какие-то из уроков он даже усвоил и запомнил. Так или иначе, теперь ему придется как-то справляться, схватывать на лету.
Сложнее всего было покинуть город, потому что Фемто узнавали. Он закрыл лицо капюшоном, но особо воинственные личности, в которых еще не охладел азарт битвы за свободу, будто чувствовали в нем дворянскую кровь – лить ее они уже, похоже, здорово наловчились. Приходилось отбиваться – и Ле с изумлением замечал, что получается у него неплохо. Не то чувство долга перед родиной придавало ему сил, не то противники удачно попадались не самые ловкие и сильные. В любом случае, до той самой стычки, в которой он получил не особенно уродующий его шрам, его ни разу даже не зацепили острием, не поцарапали.
А после нее – сразу после нее – Фемто впервые заговорил.
Когда Ле, тяжело дыша, с усилием выдернул меч из живота своего несостоявшегося убийцы, Фей дернул руку к губам и пробормотал:
- Богиня, я думал… я правда думал, что тебя убьют…
Он умолк, глядя куда-то в сторону и вниз, а Ле рассеянно вытер кровь с лица рукавом и сказал, сам не понимая, что им движет:
- Вот еще, ерунда какая!
Ему было странно, что он за него испугался.
А за городскими стенами их радостно приняла в объятия буйная, цветущая весна, знать не знающая о бедах, постигших старую столицу. Суэльда была замкнута сама на себя, и ни отголоска сумасшествия, творящегося внутри, не проникло наружу. Лишь редкие столбы дыма, поднимающиеся высоко в ясное небо, отмечали последние пожары, прогорающие дотла и потухающие сами собой.
Жизнь шла своим чередом. Многочисленные паломники, стекающиеся к городу на горе ради самого большого в стране Храма Богини, пожимали плечами, обнаружив, что главные ворота накрепко заперты изнутри, и, посетовав немного на нелегкую жизнь, отправлялись восвояси. Здешние дороги никогда не пустовали, без устали попираемые копытами лошадей, колесами телег, подошвами людской обуви. Ле с Фемто, не имея ни малейшего представления ни о том, что, кроме Суэльды, вообще существует в этом мире, ни о том, где оно находится, просто пошли вперед.
- Лучше бы ты сейчас сохранила его, - спокойно сказал Ле, вновь пребывая здесь и теперь.
Они осели в небольшом городке под названием Ольто. Нашли крохотный скрипучий дом, за наем которого в состоянии были заплатить, и наконец почувствовали, что опасаться им больше нечего. Теперь оставалось ждать. Ждать подходящего времени, ждать Тома, который прислал весточку, что когда-нибудь позже сам их найдет, просто ждать.
Поначалу Ле старался держаться от Фемто на расстоянии, и он отвечал тем же. Избегать друг друга было невозможно, поэтому каждый просто коротал вечера в своем углу, практически всегда молча, лишь изредка перекидываясь парой совсем уж необходимых слов. Судьба, сведшая их вместе, с обоими отнюдь не была ласкова – один не далее как два месяца назад лишился отца, другой совсем недавно потерял вообще совершенно все, что когда-либо имел. И расставаться с собственной болью ни один не торопился.
Разумеется, это было глупо. Но Ле тогда чувствовал себя настолько запаянным в себе же, что просто не представлял, как вообще можно пересилить это чувство отрешенности и первым заговорить о погоде или чем-то похожем.
Томас – тот умел заботиться, не требуя отдачи. Если он заботился о ком-то – как о самом Ле, например – то исключительно потому, что хотел того, или потому, что это было нужно, и никогда потому, что надеялся получить что-то взамен. Как-то у него это получалось само собой. А Ле…
Когда Ле впервые увидел, как Фемто улыбается, он понял: то, что раньше казалось излишне романтичной неправдоподобной выдумкой, вполне может быть правдой – ему не нужно никакой другой платы, кроме этой улыбки.
Тогда они встретили на одной из улочек лысого человечка, продающего всякий хлам – дряхлые книги, растерявшие добрую половину страниц, протертую едва не до дыр одежду, потускневшие украшения, которые вполне могли оказаться серебряными, если очистить их от патины, а могли и не оказаться. И на его раскладном столе, занятом нагромождением всякой всячины, которая наверняка в прошлом играла роль содержимого какого-нибудь старого сундука на пыльном запертом чердаке, нашлась печальная скрипка с трещиной, расколовшей корпус.
Увидев ее, Фемто перебежал через дорогу, подскочил к старьевщику.
- А смычок для нее есть? – выдохнул он, и его карие глаза загорелись каким-то новым, незнакомым Ле огоньком.
Человечек старательно порылся в куче разноцветного тряпья и действительно нашел смычок.
- Прошу, - промолвил он, передавая его юному покупателю, и добавил:
- Только это бесполезно, юноша. Посмотрите, она треснула, и одна струна, кажется, порвана.
Фемто ничего не ответил. Он взял протянутый смычок, прижал скрипку подбородком к плечу, и она запела.
Запела. Не заскрипела, подобно несмазанной двери, не отозвалась безмолвием, как должна была – она пела, и мелодия, как и любая, сыгранная на скрипке, летела высоко вверх, над крышами и летними облаками, проникала прямо в душу, туда, где и хозяин-то этой души ни разу не бывал.
Длилось это не дольше десяти секунд.
Ле стоял и пялился, по-идиотски открыв рот, лысый человечек отреагировал примерно в том же ключе. В голове билась единственная мысль, в голос вопящая о невозможности произошедшего.
- Вы просто не знаете, как это делается, - серьезно сказал Фемто, как будто это все объясняло.
Скрипку он забрал с собой, и требовать с него денег старьевщик не посмел – или просто забыл о них.
Фемто играл на ней дома. И это лучше любых, даже самых откровенных разговоров позволило им значительно сократить дистанцию.
- Вот чего-чего не понимаю, - задумчиво проговорила Богиня, по-птичьи склонив набок красивую, как у статуи, голову, так, что роскошные волосы, отливающие тяжелым, темным золотом даже в синеватом ночном сумраке, драгоценным жабо укрыли ее плечи, - так это вашего отношения. Почему проклятие? Вы мне молитесь или нет? Вы должны знать, что я поступаю так только с самыми-самыми любимыми. С теми, кого я хочу сохранить при себе навечно.
- Прибереги эту сказку для кого-нибудь, кто верит, - холодно отозвался Ле. – Тех, кого любят, не уничтожают.
Богиня поморщилась, словно он был ее учеником, который все никак не может понять прописную истину, разумеющуюся саму собой.
- Это не уничтожение, - терпеливо разъяснила она. – То, что происходит – это растворение в Абсолюте. То есть во мне. Если действительно веришь и чтишь, разве плохо провести со мной вечность? Мне казалось, это можно вообще считать честью. Или благословением.
Ле фыркнул.
Растворение в Абсолюте? Святая правда. Вот только когда растворяешься, обычно становишься частью, а не исчезаешь.
Судьба, ожидающая Фемто и многих других, иная – полное исчезновение, исчезновение без остатка, без следа и без памяти.
Смерть, всем известно, это еще полбеды. Всегда можно быть уверенным, что, умерев, попадешь в рай, или, может, в ад, все зависит от степени везения и набожности. Ад, конечно, хуже – говорят, там воплощаются все мыслимые кошмары и мучения – но, куда бы ты ни отправился после завершения земного пути, всегда можно быть уверенным, что там ты продолжишь чувствовать, – пусть даже чувствовать невообразимую боль – мыслить, существовать.
Ле слышал рассказы очевидцев того, как люди умирали от проклятия. Прогнозы звучали неутешительно.
Он представил себе, каково это – до последней минуты находясь более или менее в своем уме, наблюдать, как то, что до сих пор наполняло твое полумертвое уже тело, трещит, рушится, рассыпается в прах. Как хрупкими снежинками тают воспоминания, причем не все подряд, а в определенном порядке, словно кто-то безжалостной рукой вылавливает из твоего мозга самые любимые, самые дорогие моменты. Как уже не выходит вспомнить, кем ты был, кем ты хотел стать, а чтобы сфокусироваться на том, кто ты есть сейчас, приходится прилагать титанические усилия, изначально бесполезные. И самое страшное заключается в том, что какое-то ядро, какой-то кусочек тебя в самом эпицентре всего этого безумия и разрушения до сих пор остается тобой. Остается до самого конца, прекрасно сознавая, что происходит сейчас – и что произойдет позже, совсем скоро. Кусочек тебя, который отчаянно продолжает трепыхаться, из последних сил выныривать из волн забвения, пока последний, самый сокрушительный вал небытия не накроет его с головой – и тогда будет только ровная, не тревожимая даже рябью гладь вод сущего. И ни следа того, что когда-то ты вообще где-то существовал.
А еще, судя по тревожным снам Фемто, о которых он не говорит, судя по его глазам, когда ему кажется, что его никто не видит... Судя по всему, это будет еще и больно.
Это даже хуже, чем участь, ожидающая самоубийц. Они тоже не достойны ни рая, ни ада, ни памяти, ибо не человек дает себе жизнь, и не он волен ее отнимать, нарушая планы богов. Их душам тоже суждено испариться бесследно, подобно водяной взвеси в сухом воздухе – но они исчезают хотя бы быстро, мгновенно. Стоит сердцу дрогнуть в последний раз и замереть навек, и все, что остается – это всего лишь тело, бренная земная оболочка, которую похоронят вне ограды кладбища и не будут торжественно отпевать.
Прошлой ночью Ле на всякий случай спрятал подальше все до единого кухонные ножи, заметив, как Фемто на них смотрит.
- Он на такое не способен, - прокомментировала Богиня с ее раздражающей привычкой входить в чужие головы как к себе домой. – Он же простой ребенок.
- Никогда не был простым ребенком, - огрызнулся Ле.
Она пожала плечами – нежно зашуршала гладкая белая ткань ее тончайшего платья – и издала короткий смешок.
- Для меня все равны.
- Вот и взяла бы кого-нибудь другого, - пробормотал Ле.
Конечно же, Богиня услышала.
- Да? – хмыкнула она и вдруг оказалась прямо перед ним, наклонилась слегка, чтобы смотреть в глаза. – И кого же?
Ле ничего не ответил.
- Кого же? – повторила Богиня, не отрывая от него взгляда насмешливых, пытливых глаз, зеленых, как чистейшие древние изумруды. – Если бы я согласилась взять кого-нибудь вместо него, ты указал бы пальцем, кого? Пусть незнакомца? Смог бы ты потом с этим жить?
Ле отвел глаза. Она выпрямилась и медленно прошлась по комнате.
- Понимаю, - сказала она, останавливаясь у кровати. – Своя рубашка ближе к телу. Но ты слишком любишь людей, мальчик. Хотя они того не заслуживают. Большинство из них. Уж я-то знаю.
- Тут дело не в любви, - возразил Ле. – Я не имею права. Не имею права решать за них и за тебя.
- А я? – усмехнулась Богиня. Уличный фонарь за ее спиной заставлял ее волосы светиться, как нимб. – Я имею право решать за них?
- В конце концов, ты их создала, - напомнил Ле. – В определенном смысле, разумеется.
Он помолчал с минуту и вдруг спросил очень тихо:
- Скажи, это… будет долго?
Богиня наклонилась и коснулась волос спящего Фемто.
Ее пальцы несли в себе проклятие. Прикоснись она однажды – и можно считать себя мертвым. Однако тому, кто уже проклят, бояться нечего.
- Время – понятие растяжимое, - ответила она уклончиво.
Ле устало закрыл глаза.
Растяжимость времени он за последние двое суток познал на себе. Минуты становились годами, и каждая, до предела наполненная молчанием, безысходностью и ночью, изо всех сил цеплялась за настоящее, ни за что не желая уходить в прошлое, как положено.
Уже две ночи он не спал. Во сне томительные часы пролетели бы быстрее, но ему не давало сомкнуть глаз четкое ощущение того, что он теряет время. Ну и что, что он все равно не может потратить его на что-то хоть мало-мальски полезное. Время утекает песком сквозь пальцы, и хоть медленно, хоть быстро, но приближается к концу срок, по истечении которого он больше никогда не увидит Фемто, ни-ког-да.
Хотя иногда его посещала крамольная мысль, что было бы неплохо покончить со всем этим поскорее.
Богиню тоже не беспокоила его бессонница – она без труда могла наносить ему визиты и наяву.
Вечером, три дня назад, Фемто зачем-то пошел на рыночную площадь, где его поцеловала хорошенькая смеющаяся девушка, продающая зеленые яблоки из огромных плетеных корзин. Милый мальчик со скрипкой обычно легко находит общий язык с ей подобными, так что ничего странного не произошло.
А наутро, бросив случайный взгляд в зеркало, он обнаружил у себя на щеке след от прикосновения ее губ – клеймо Богини, неровный круг с похожим на звериный зрачок ромбом внутри.
Всем известно, что проклятье заразно – достаточно одного прикосновения. Не обязательно кожа к коже, одежда тоже не всегда спасает. Даже при рукопожатии в перчатках проклятие скользит с руки на руку, перепрыгивает на новое тело, неосторожно соприкоснувшееся со старым рукавами, а поцелуй вообще можно считать выстрелом в упор – это средство верное.
Ле услышал звон фаянсовой чашки, выпавшей из ослабевших пальцев и разбившейся об пол.
- Фемто, что… - начал было он, заглядывая в дверной проем, но увидел мелькнувшее в зеркале отражение, и вопрос замер на полуслове.
А Фемто со стоном закрыл лицо руками и бросил отрывисто:
- Не подходи. Не смей, слышишь? Не хватало еще и тебе…
- Знаешь что? – неожиданно подала голос Богиня, вырывая Ле из воспоминаний. – Мне кажется, я придумала кое-что, что вполне может устроить нас обоих.
Ле не думал, что такой поворот разговора вообще возможен.
- И что же? – поинтересовался он с внутренней настороженностью, чувствуя, как против его воли замирает сердце.
- Пари, - объявила Богиня и продолжила, видя его недоверчиво нахмуренные брови:
- Условия… Ну, скажем, таковы: мальчишка должен добраться до Суэльды, сам. Он должен уйти пешком, без лошади, и не имеет права останавливаться в дороге или с кем-то разговаривать. Если доберется до храма и достаточно истово помолится – так уж и быть, пусть живет. А если нет – что ж, не обессудь. Срока, так уж и быть, даю вам до завтрашней ночи.
- Но до Суэльды добрых три дня пути пешком, - возразил Ле, прикинув в уме расстояние.
- Это если с ночевками. Придумаете что-нибудь, - Богиня пожала плечами. – По рукам?
- Погоди, - Ле сжал переносицу двумя пальцами. – Могу я идти с ним? – уточнил он.
- Можешь, - кивнула Богиня. – Но только так, чтобы он не знал. И вмешиваться, разумеется, нельзя.
- Договорились, - он протянул руку, и прелестные женские пальцы, вооруженные преострыми коготками, пожали ее.
- А теперь объясни, есть ли в этом какой-то подвох, - попросил Ле и облокотился спиной на стенку.
- Ни малейшего, - отозвалась Богиня. – Честное слово. Просто, - она улыбнулась, - ты так мило меня ненавидишь. Так горячо. Меня давно уже так не ненавидели. Боялись – да, проклинали – да, но не было у них такой силы. Меня это забавляет. Вот я и хочу увидеть, станешь ли ты ненавидеть меня еще сильнее, когда у вас ничего не получится, и он все равно умрет. Растравленная душа, знаешь ли, гораздо вкуснее смиренной. Есть что-то особенное в сердце, в которое сначала пустили надежду, а потом вырвали ее с корнем…
Ле хотел было возразить ей, но не стал.
- К тому же, - добавила она, - чем мне еще заниматься, если не наблюдать? А это обещает быть интересным.
Фемто шевельнулся и открыл глаза.
- Ле? – вполголоса позвал он.
Ле оторвался от стены и опустился на край его кровати.
- Это я.
Богиня исчезла. Она уходила и возвращалась, когда ей заблагорассудится, не утруждая себя ни прощаниями, ни приветствиями.
Фемто отодвинулся от него, зарылся в одеяло. Теперь он никогда не подходил близко, чтобы – не дай Богиня! – ненароком не коснуться, не увлечь его за собой туда, откуда не возвращаются.
- Ты спал сегодня? – спросил Фемто, глядя в противоположную стену.
- Не слишком долго, - честно признался Ле.
- Зря ты так, - с мягким укором заметил де Фей. – Отдохни. Я… ничего с собой не сделаю, обещаю. А ты – в связи с тем, что происходит, ты все равно не можешь… ничего предпринять, - закончил он тихо.
Ле едва не скрипнул зубами.
Небо, в последний год им обоим так везло, что он и сам уже поверил, что его заслуга в этом тоже есть. Что он сможет защитить Фемто от всего, что судьба ему ни готовит, сможет отвести от него любую беду, спасти от чего угодно.
Почему Богиня глуха к твоим молитвам, когда тебе плохо, но стоит делам пойти в гору – и она тут как тут? Не гложет ли ее зависть к смертным?
Подобные мысли, конечно, наказуемы, но раз уж она приходит к нему лично, он может думать о ней все, что хочет. Тем более что еще пять минут назад он думал, что наказать его страшнее ей не удастся.
- Фемто, - сказал Ле, глядя в потолок. – Я собираюсь сказать тебе одну очень странную вещь. И, поверишь ты мне или нет, было бы здорово, если бы ты дослушал до конца.
Фемто приподнялся на локте и серьезно кивнул.
Ле глубоко вдохнул.
- Я только что разговаривал с Богиней, - начал он, видя себя будто со стороны – сумасшедшего, бредящего от отчаяния. С тем же успехом он мог заявить, что стена кухни этой ночью поделилась с ним одной весьма интересной философской гипотезой. – Это уже не впервые. Она приходила пару раз, когда отец умер, и мы беседовали о всякой отвлекающей ерунде. Вели бесконечные споры. Тогда я по молодости думал, что ей не наплевать на меня, но теперь понял, что ей просто было скучно. А сегодня, сегодня мы говорили о тебе…
Он вкратце пересказал суть их разговора и перечислил условия пари.
Летняя ночь, забыв о сумерках рассвета, переходила сразу в утро. Когда Ле замолчал, на улице стало уже гораздо светлее. Фонарь мигнул и погас.
Фемто смотрел на него неподвижным темным взглядом.
- Ты мне не веришь? – без надежды спросил Ле.
- Ох, Ле, - Фемто задумчиво провел рукой по лбу, откидывая волосы назад. – Ты же понимаешь, что больше всего в мире мне хочется тебе поверить…
Он помолчал и промолвил вдруг, будто с ноткой сомнения:
- Хуже ведь все равно уже не будет, правда? Мы ничего не теряем…
Ле кивнул. Фемто улыбнулся.
- Это в любом случае лучше, чем сидеть сложа руки и ждать, - сказал он весело и мотнул головой. – Чем демоны не шутят, в конце-то концов.
Солнце поднималось-карабкалось в зенит, но до высшей точки ему было еще идти и идти. Народ по случаю выходного почти поголовно все еще мирно спал в своих домах, лишь они двое поднялись ни свет ни заря, и это было неплохо. Настоящих друзей в Ольто они, увы, так и не завели, но знакомых было, как водится, полно, соседи все знали друг друга в лицо. С одной стороны, это было хорошо – можно было хотя бы не бояться выйти на улицу вечером. С другой стороны, им негоже было видеть, как скрипач Фемто, скрывший лицо глубоким капюшоном мягкого плаща песчаного цвета, не подходящего к летней погоде, в полном одиночестве покидает город.
- Я не смогу идти с тобой, - повторил Ле, проводив его до самых дальних городских окраин. – Дальше сам. И прошу тебя, будь осторожен.
Как глупо в сложившихся обстоятельствах прозвучало это наставление! Но не добавить его, как всегда, в конце прощания было выше его сил.
Очень хотелось сказать какую-нибудь глупость вроде «Знай, что мысленно я всегда рядом», просто чтобы дать ему понять, что…
Но нельзя.
- Хорошо, буду, - пообещал Фемто, натягивая перчатки, чтобы спрятать изрисованные ладони. – Как знать, может, мне все-таки повезет?
Он заметно приободрился за этот час сборов и, кажется, был уверен, что правда сумеет дойти. Или просто очень-очень хотел быть уверенным.
Что ж, небо ему в помощь…
А самое обидное, думал Ле, глядя ему вслед, что Богиня, на правах другой стороны, не сохранит его в пути, и даже просить ее об этом бесполезно.
- Ну, что я, совсем зверь какой-то? – с наигранной обидой промолвила Богиня над его плечом и надула губки. – Кстати, ты молодец. Все правильно понял. Если бы ты сказал ему что-нибудь вроде «Мне не разрешено пойти с тобой», я бы зачла вам поражение, потому что он мог бы догадаться, что ты проигнорируешь запрет. Так-то.
- Уверена, что ты не зверь какой-то? – не оборачиваясь, обронил Ле.
Фемто миновал поворот дороги, уходящей в редкий светлый лесок, и последние городские дома скрыли его от глаз.
- Нельзя, чтобы он чувствовал чью-то поддержку, понимаешь? – пояснила Богиня, пропуская последнюю реплику мимо ушей. – Это нечестно. Пусть справляется сам.
- Да, конечно, - рассеянно подтвердил Ле.
Так. Значит, сейчас надо немного подождать, а потом найти лошадь и отправляться следом другой дорогой. Конечно, животное будет сложно спрятать, на пути попадаются и совсем открытые участки, но без него он просто не успеет следом, потому что передвигаться придется не по прямой. Нужно будет сначала заезжать вперед, а потом, хорошенько замаскировавшись под деталь ландшафта, ждать, пока Фемто пройдет мимо, и снова вперед…
Благо, потерять его вряд ли удастся. Главная дорога всего одна, и она же самая короткая. Если и есть шанс успеть пешком, то только по ней, широкой, почти идеально прямой, насколько это вообще возможно для дороги.
- Брось ты это, - посоветовала Богиня, пристально изучая его. – Зачем оно тебе? Все равно присмотреть за ним ты не сможешь, потому что не сможешь вмешаться. Только растравишь себе душу, зная: что бы ни случилось, подойти ты не вправе, потому что это его убьет. Да и, если помнишь, в моем доме на этой земле тебе тоже делать нечего. Люди не обрадуются. В Суэльде теперь иные порядки.
Ле коснулся своего острого длинного уха.
Всегда найдутся люди, которые станут тыкать в ему подобных пальцами и кричать что-нибудь обидное про эльфов и непристойности, которые они вытворяют с деревьями в своих лесах. Да что там, теперь наверняка найдутся люди, которые принялись бы тыкать пальцами в Фемто только из-за того, что у него кожа темнее – любой повод потыкать пальцами им сойдет.
Это все ерунда. Эльфы, если и существовали когда-то вне пределов красивых детских сказок и некрасивых сказок взрослых, давно вымерли. А они – нойэлинги – остались.
Впрочем, неудивительно, что жители равнины их не жалуют. Дети диковинного кровосмешения незапамятных темных времен, выходцы из Синего леса… враги Богини, как их всю дорогу называли. Ле понятия не имел, за что. Наверное, предания и летописи его народа давали на этот вопрос весьма ясный, говорящий не в пользу злословов из числа человеков ответ, вот только ознакомиться с достоверными источниками у него не было никакой возможности, потому что он не знал ни слова их языка. И ни одного из своих сородичей в жизни не видел, кроме отца да матери, которой совсем не помнил. Или она тоже была человеком? Отец как-то не придавал этому особого значения, когда рассказывал.
Да, в Суэльде теперь новые порядки. Она уже не та красавица, что почти век назад выманила его деда из-под уютной сени тенистых лесов, заставила его терпеть гонения и насмешки – все лишь ради того, чтобы быть с ней.
А отцу Ле за всю его жизнь, пусть не самую долгую, какую можно придумать, никто дурного слова не сказал. То есть сказал, конечно, но по другим поводам или без повода вовсе. Не то поняли, что глупо точить зубы на такого же человека, как они сами, отличного лишь формой ушей, не то просто привыкли, что их семья всегда тут, под боком, и, кажется, усердно молится Богине, а вовсе не враждует с ней.
А сейчас, видимо, в самом Ле проснулась кровь предков, потому что Богиня была права – он ее ненавидел, ненавидел так сильно, как только умел. Конечно, практики ненависти ему недоставало, но учеником он был способным.
Еще бы! Ни разу в жизни она ничего ему не давала, а отбирать – так только в путь. Это не дело.
- Ну, мой мальчик, - мягко заметила Богиня. – Забирая его, я вовсе не ставлю себе целью расстроить тебя. Моя цель – получить его. И, если подумать по-хорошему, некогда я дала тебе саму жизнь.
- Не думаю, что должен тебе за это, - сказал Ле. – Я у тебя ее не просил.
- Какой ты зануда, - вздохнула Богиня.
- Уж какой есть.
Не успело солнце подобраться к зениту, как его закрыли пышные белые облака, без спешки плывущие по бескрайнему простору. Они не были тяжелыми темными тучами, набрякшими от дождя, и в широких просветах голубело ясное небо, однако жара, мучившая окрестности всю последнюю неделю, поумерила свои аппетиты. Сегодня хотя бы получалось дышать.
Листики на деревьях пожухли и большей частью жалобно висели книзу, иные кроны даже пожелтели, будто осенью. Природа хотела пить. Лошадиные копыта мягко ступали по изнывающей от жажды земле, прямо по зарослям колючей куманики, по ее веточкам, унизанным, словно бусами, спелыми черными ягодами. В тишине безветрия ничто не тревожило высокую придорожную траву.
Ле быстро нагнал Фемто. Он добросовестно выждал нужное время, выехал из Ольто с другой стороны и сделал порядочный крюк по какой-то окольной неровной дорожке, но она свернула резкой петлей, чтобы, как ручей в реку, влиться в главную дорогу, так что пришлось направить свежеодолженную лошадь прямо в кусты на обочине и дальше двигаться сквозь царство флоры. Не прошло и часа пути верхом – и сквозь переплетение полусухих ветвей, едва прикрытых умирающими листьями, он разглядел знакомую фигурку в плаще и на всякий случай осадил ездовое животное, чтобы не привлекало внимания треском сучков под тяжелыми копытами. Навряд ли реденький перелесок можно считать надежным укрытием.
Фемто шел довольно быстро, но как будто никуда не торопясь, и походка его была тверда и ровна. Временами он поглядывал на солнце, вернее, на то место в небе, где лучи светила слабо пробивались из-за облаков.
Ле пустил лошадь осторожной рысью, надеясь, что шелест травы его не выдаст, и направился вперед вдоль дороги. Ничего, это только пока здешние места пустынны. Все дороги рано или поздно ведут в Суэльду, так что скоро на пути Фемто будет не протолкнуться из-за паломников. Надо же, ведь бывают люди, которые ради Богини и вправду проезжают едва не полмира. Но куда важнее, что у этих людей тоже есть лошади, а сами они разговаривают, поют, разжигают костры и создают толпу. Так что можно будет следить за Феем с более близкого расстояния – шансы быть замеченным резко упадут. А пока остается держаться подальше.
Уже после полудня навстречу Фемто попались трое встречных прохожих, и больше ни души. А он спокойно все шел и шел вперед, не меняя темпа, следя за местоположением солнца на небосводе.
В очередной раз заехав вперед, Ле услышал отдаленный плеск воды.
Конечно! Река Кэй! Как же он мог забыть? Тонкие деревца расступились, как по команде, и пара камешков, вылетев из-под лошадиных копыт, с тихим всплеском упали в воду. Берег подкрался незаметно.
Они уже пересекали ее однажды. Помнится, полдня проторчали на берегу в ожидании парома…
Но Фемто нельзя ждать, стоя на месте.
Ле повертел головой и обнаружил паром справа от себя, гораздо ниже по течению. Седой усатый паромщик стоял, привалившись к столбу с колесом, призванным тянуть трос, и курил трубку с видом человека, всегда исправно выполняющего свою работу.
Помнится, этот агрегат приводят в действие лишь дважды в день – в девять утра и в шесть пополудни… Неизвестно, почему именно так. А нынче который у нас час? Ле бросил взгляд на небо, но облака наглухо затянули его. Тогда он снова обратил свой взор на паром.
Насколько можно видеть отсюда, там на борту ждет уже несколько человек. А паромщик, докурив свою трубку, тщательно выбил ее о все тот же столб и уже берется за ручку колеса, и в тот самый момент, когда он уже, крякнув – Ле, разумеется, этого не слышал, но очень живо себе представил – приготовился всем своим весом налечь на нее, его внимание привлек некто невысокий в плаще с глубоким капюшоном, старающийся при помощи оживленной жестикуляции добиться того, что у других выражается обычным окликом.
Фемто махал старику рукой, призывая подождать, после перешел на бег и в последнюю минуту вскочил на борт, перепрыгнув стремительно расширяющуюся полосу воды между краем досок пола и берегом.
Ле с облегчением рассмеялся.
- Вот бесенок, - с улыбкой промолвила Богиня и ласково похлопала его лошадь по крупу – та, не привыкшая находиться в непосредственной близости с оккультными силами, тревожно запряла ушами. – Эк все рассчитал…
- Как хорошо, что он умнее меня, - отозвался Ле, глядя на деревянную посудину, неторопливо пересекающую быстрое течение реки. Фемто вытер пот со лба и облокотился на решетчатую оградку. – И только попробуй придраться к чему-то, - предостерегающе добавил он. – Он ведь все равно движется вместе с этой штукой.
- Не бойся, - успокоила Богиня. – Лучше скажи, сам-то ты как дальше двигаться собираешься?
Не утруждая себя ответом, он развернул лошадь.
Где-то здесь, на самом берегу рукава Иды, величайшей из рек, несущей свои воды точно с востока на запад до самого далекого моря, где-то стоял городок с незапоминающимся названием. И в этом самом городке, помнится, был построен единственный мост с одного берега Кэй на другой.
Ле было не по пути, но ожидание утра на берегу заняло бы куда больше драгоценного времени. Поначалу он немного боялся заблудиться в незнакомых местах, но нужно иметь особый талант, чтобы потерять из виду реку, когда она течет в двух шагах от тебя и журчит к тому же. Он держался воды, поднимаясь вверх по течению, и через некоторое время, когда начало уже потихоньку темнеть, впереди и правда вырос крохотный городок длиной в одну улицу.
Похоже, его лошадь в нем была единственной. Негромкий цокот ее копыт отскакивал от затворенных ставней и бесследно пропадал в густой тишине, не громкой зловещей тишине, которая бывает, когда все попрятались или мертвы, а в спокойной, мирной тишине, свидетельствующей лишь о том, что честные граждане сидят по домам со своими семьями, пьют чай и чешут котов за ушами.
- Знаешь, - сказала вдруг Богиня, и лошадь при ее внезапном появлении ощутимо вздрогнула, - на твоем месте я бы осталась тут ночевать.
Ле бросил на нее косой взгляд.
- А что? – она дернула плечом. – Нет, серьезно. У тебя же лошадь. Ты нагонишь его с утра. Просто даже я уже вижу, что ты упадешь, если не поспишь.
Ле поколебался мгновение. Не хочется признавать, но судьбоносная, похоже, права. В любом случае, падать с лошади больнее, чем с ног… и вообще, несчастное копытное не предупреждали, что работать придется круглосуточно.
- Если ты будешь хорошо себя вести, - нежно мурлыкнула Богиня, - так уж и быть, я сохраню мальчишку на ночной дороге. А то мало ли что может случиться, пока солнце не светит…
Ле вздохнул и спрыгнул с седла.
В любом уважающем себя городе, каких бы он ни был размеров, обязан быть трактир. Ле нашел местный и, поручив лошадь заботе хозяина, сразу поднялся наверх, минуя пустой сиротливый зал.
- Пить они здесь не горазды, - заметила Богиня. Не утруждая себя подъемом по лестнице, она возникла прямо на втором этаже.
Ле отпер дверь, вошел и опустился на кровать, откинулся на стенку, запрокинув голову к потолку. Комната как комната, обычная для подобного рода заведений, ничего особенно страшного – грубый стол, скрипучий стул, низкая кровать, крохотное окошко да уютные занавеси многослойной серой паутины по углам, придающие помещению обжитой вид.
Богиня уселась прямо на стол и зажгла свечу щелчком пальцев.
- Люблю такие фокусы, - пояснила она, когда дрожащий оранжевый огонек храбро разогнал по темным углам мечущиеся на стенах порождения сумрака. – Иногда забавно бывает немножко повлиять на вероятность. Вот только зрителей обычно не находится, а проделывать такое в одиночестве – все равно что разговаривать с самим собой…
Она вдруг уставилась прямо на него. Даже сквозь закрытые веки Ле чувствовал, как ее нестерпимо зеленые глаза буравят его, и более того – в них сквозит неподдельный, живой интерес.
- Скажи, - проговорила Богиня, резко меняя тему, – почему ты так о нем печешься?
- А то ты не знаешь, - хмыкнул Ле. – Когда тебе что-то мешало рассматривать мысли, не вынимая из моей головы?
- Никогда, - признала Богиня. – Но я хочу услышать, что ты скажешь вслух. Ведь ты – ты и правда готов умереть ради него. Я такого еще не встречала.
Ле помедлил с ответом.
Что он мог ей сказать? Что, единожды приняв на себя ответственность, нужно нести ее до конца? Что он пообещал защищать и намерен любой ценой сдержать слово? Что, будь оно все неладно, этот смуглолицый мальчик – единственное, что у него осталось?
У него, шедшего за гробом отца в каком-то потрясенном оцепенении и понимающего, что у него больше никого нет и никогда-никогда не будет. У него, сидевшего на полу в чудом уцелевшем доме и слушавшего шум восстания за заколоченным окном, навсегда попрощавшегося со старым миром, который он знал и любил. А тут – Фемто. Словно хмурый черноглазый лучик солнца в пыли и кирпичной крошке.
Весь фокус в том, что вдвоем, сидя рядом, горевать просто невозможно. Рано или поздно кто-то один понимает, что, если ничего не предпринять, это будет длиться вечно, и берет себя в руки.
Фемто был младше. Нельзя было требовать от него, чтобы он первым встряхнулся и улыбнулся новому дню.
Ле смутно сознавал, что, если они проиграют и Фемто умрет, его жизнь без преувеличения утратит всякий смысл. Он просто не сможет придумать, зачем трепыхаться и ради чего.
- Том с меня голову снимет, если с ним что-то случится, - сказал он вслух. – Он же наша последняя надежда.
Богиня расхохоталась.
- Дурак, - выговорила она наконец. – Дурак.
Ле в ответ на это лишь пожал плечами.
А через некоторое время неожиданно сам для себя открыл глаза, подался вперед и промолвил:
- Вопрос за вопрос.
Богиня смотрела в окно, силясь разглядеть что-то в чернильной темноте за грязным стеклом.
- Валяй, - разрешила она.
- Зачем тебе все это? – спросил Ле. – Я имею в виду, вся эта возня с проклятием и растворением душ. Почему бы тебе не карать неверных метким кирпичом с небес, как все нормальные боги делают?
- Будто ты такой большой знаток богов, - произнося последнее слово, она брезгливо скривила губы. – Ладно, я попробую объяснить. Ты представляешь себе, что вообще есть бог? Порождение людской веры. Он существует ровно столько, сколько в него верят. Забвение равносильно смерти. Никакие мечи и яды бога, понятное дело, не возьмут, но стоит только думать о нем забыть – и его уже как не бывало… Поэтому получается странный парадокс: вроде бы вера не может возникнуть до бога, потому что сложно верить в пустое место, но бог никогда не появляется раньше, чем в него начинают верить, причем желательно массово…
Богиня помолчала мгновение.
- Разумеется, я имею в виду богов-мужчин, - уточнила она. – А я – совсем другое дело. Я придумала себя сама, а потом заставила вас, людишек, поверить в меня. Темное было время…
- Такое возможно? – Ле поднял бровь.
- Как видишь – я же здесь, - она улыбнулась. – Ни один из этих божественных мужланов до такого не додумался бы. Пока они все поражали грешников молниями и являли знаменья в борьбе за их веру, я сделала проще. Просто брала их души и вытягивала из них всю реальность. Это куда как практичнее. Знаешь, сколько реальности в человеческой душе? Ровно столько, чтобы быть осязаемой, когда хочешь того, чтобы исчезать и появляться, и вполне достаточно, чтобы ни капли не зависеть от вашей глупой, переменчивой веры.
Ле попытался осмыслить это.
Значит, Богиня будет жить вечно. Нет, не так. Как и все боги, она будет жить ровно до тех пор, пока не умрет последний из людей. Но, в отличие от куда более прямолинейных и простых коллег мужского пола, забвение не страшит ее. Она неуязвима и может творить все, что хочет.
Благо, захотеть чего-то особенно ужасного она не в состоянии. Чтобы измыслить поистине леденящий душу кошмар, нужно быть человеком.
Хотя, если вдуматься старательно, она больше похожа на человека, чем на других богов.
И лишь в одном она с ними полностью солидарна – ей абсолютно плевать, что эти двуногие муравьи себе там думают и чувствуют.
Но у прочих божеств наказание следует за преступлением. Если ты проклят – значит, где-то согрешил. У них, даже когда в тебя швыряются молниями из ясного неба, не чувствуешь себя свиньей на убой…
- Но зачем собственно проклятие? – уточнил он. – Не многовато ли спецеффектов нам, грешным?
- Вовсе не многовато. В самый раз, - Богиня усмехнулась. – Подумай сам, сложно не верить в кого-то, кто, как ты четко знаешь, в любой момент времени может убить тебя, прямо как того парня по соседству, про которого уже два дня весь город судачит. Разве не резонно?
- Да-а, - протянул Ле. – В этом что-то есть. Предоставить вещественные доказательства своего существования…
- Как хорошо, - добавил он по некотором раздумье, - что из богов лишь ты одна – женщина.
- Появись какая-нибудь другая, долго она определенно не прожила бы, - подтвердила Богиня.
В ту ночь он так и не сумел заснуть по-хорошему. Лежа одетым прямо поверх покрывала, он пытался закрыть глаза и все равно видел Богиню, не желающую оставить его в покое. Знал, что она все сидит на столе, глядя в безнадежно слепое окно, час за часом, неестественно неподвижно, будто забыв обо всем, до тех самых пор, пока первые рассветные лучи, невероятными трудами пробившись сквозь грязь и свечную копоть на стекле, не разбавили темноту комнаты.
Когда легкий сон все же осмеливался окутать Ле, хрупкие и зыбкие видения, наполнявшие его, были отнюдь не радостными.
Свеча давно догорела и оплыла, превратившись в лужицу остывшего воска на грубой столешнице.
- Доброго утра, - вроде бы абсолютно искренне и без тени издевки пожелала Богиня, легко соскакивая со стола.
Перед тем, как выйти, Ле мельком бросил взгляд на зеркало и тут же пожалел об этом. Небо, неужели это он? Тени прочно залегли под запавшими серыми глазами, темно-русые волосы пребывают в состоянии первобытного хаоса, и это обычное для невыспавшегося человека выражение ненависти ко всему миру, метровыми буквами написанное на лице. Одним словом, страшен.
Лошадь чувствовала себя прекрасно. Кажется, ночь она провела значительно лучше, чем ее всадник.
Они покинули город с рассветом, пройдя по спине горбатого каменного моста. Река здесь была несколько уже, зато лес за ней мало напоминал ту рощицу, что окружала Ольто. Он был темнее, старше и хвойнее, и подлеска в нем не росло – лишь мох да палая хвоя, которой засуха не страшна, устилали землю.
Ле направил стопы своей кобылы по лесным тропам, примерно прикинув нужное направление. На дорогу выйти несложно, а там…
Он попытался посчитать в уме, сколько Фемто сумел пройти за ночь. Устал ли он? Без сна, даже без привалов, да сюда же прибавить действие проклятия, отнимающего силы и у тела, и у души.
Не отчаялся ли он? Нет, он не сдастся. У него есть то, что гонит его вперед, не давая и помыслить о том, чтобы остановиться. Надежда. Страх. Одно из двух точно сработает.
А ночью – ночью она обещала его сохранить, и если слова своего она не сдержит, то, демон побери, ей несдобровать, даром что она Богиня.
За ночь облака словно смело, и ни единая тень не омрачала яркий небесный свод. Солнце было еще совсем низко, но воздух, словно без его участия, потихоньку насыщался теплом. День обещает быть знойным. Даже птицы молчали, не порывались оглашать окрестности неистовым щебетом.
Лесные пейзажи однообразны. Долгое время за деревьями виднелись только деревья, но вот впереди мелькнул просвет, и в тишине, где ветер не тревожил ни единую веточку, до Ле донесся похожий на далекий прибой многоголосый говор, шаги множества ног, все разные по скорости и тяжести, ржание лошадей. Звуки дороги. Он приблизился к кромке леса, не спеша покидать древесную тень, и увидел Фемто.
Тот, не сбавляя шага, жестами объяснялся с крупной рыжеволосой женщиной, ведущей открытую телегу, полную мешков и какой-то старой мебели. Видимо, они достигли какого-то соглашения, потому что женщина рассмеялась и разрешающе махнула рукой, а Фемто, обогнув телегу, откинул задний борт и забрался в нее.
Вокруг шагали люди. Много людей. В разномастной, разноцветной одежде, с кожей самых разнообразных оттенков, они шли поодиночке и веселыми шумными группами, иные вели под уздцы лошадей или ехали верхом, с трудом лавируя в плотном потоке пешеходов, кто-то молился себе под нос – или без стеснения нараспев читал священные слова вслух.
Большинство из них, подумалось Ле, никакие не фанатики и не святые. Они просто выполняют обеты. Если жена заболела или торговля плохо идет, нужно всего лишь учтиво обратиться к небесам и пообещать что-нибудь, например, за тридевять земель отправиться в какой-то храм лишь для того, чтобы помолиться там точно так же нерадиво и лениво, как у себя дома…
И все равно нет гарантий, что жене в скорейшем времени не понадобится сосновый ящик или что покупатели клином повалят.
Впрочем, Фемто – он ведь тоже почти что выполняет обет. Можно и не такое задолжать небесам.
Упитанная сильная лошадь, везущая телегу, умудрялась одновременно никого не давить и идти уверенно и быстро, значительно быстрее, чем человек, а тем более человек уставший. Над дорогой прозвенели струны – среди скарба рыжей женщины Фемто нашел гитару.
Почему-то он всегда дружил только со старыми, пыльными, сломанными инструментами. Под его пальцами они словно обретали новую жизнь. Что-то такое он умел вдохнуть в рассохшийся корпус, что струны, даже порванные, пели словно сами собой…
Шло время. Еловый лес все тянулся и тянулся по обе стороны от дороги, все горячее была земля, все тише становился говор паломников, разморенных духотой и долгой дорогой. Солнце, давно перевалившее за полдень, пекло нещадно. И тут ельник словно отскочил за спину, остался позади, а впереди, сияя, возвышалась над всем миром Суэльда.
Ле придержал лошадь – у него перехватило дух от такой красоты. Изнутри, насколько он помнил, она выглядела совсем иначе.
Город, точно какой-нибудь невыразимо прекрасный лишайник, обвил заблудившуюся на здешних равнинах скалу, у подножия обнесенную высокой каменной стеной. Сотни и сотни домиков, сверкающих застекленными окнами в жарких солнечных лучах, совсем крошечных внизу, но по мере продвижения вверх становящихся богаче и больше, жались к горной породе, так что просветов между ними совсем не оставалось, и самого камня не было видно. Где-то там, на противоположном склоне, наверняка до сих пор уцелел графский дворец. Паутина разновеликих улиц и улочек, мощеных булыжником, поднималась вверх, кое-где плавными спиралями, кое-где ступенчатыми лесенками. И все они кончались у ступеней Храма, стоящего на самой-самой вершине, там, где выше уже и некуда.
Он доминировал над всем городом, над лесом, над всей землей вокруг. Вы могли увидеть его практически отовсюду в радиусе многих миль, и он заставлял всегда помнить, кто в этом мире главный.
Сорок стройных, мощных беломраморных колонн поддерживали невероятную тяжесть свода, выполненного целиком из того же благородного материала, и казалось, что ослепительная белизна, с которой не по силам было бы конкурировать и снегу на вершинах Драконьих гор, не знающая грязи, не отражает свет солнца, но светится сама. Храм нестерпимо белел даже в непроглядной темноте. Поговаривали, что его видели даже слепые.
Вот только души во всем этом теперь не было. Суэльда была пуста изнутри, Ле ясно это видел. Что-то исчезло из нее, но что, он не мог назвать…
Женщина остановила телегу, и Фемто торопливо спрыгнул наземь. Он на ходу поклонился незнакомке, оказавшей ему неоценимую помощь, и быстро пошел дальше. Ле видел, что он идет, запрокинув голову, так, что едва не сваливался капюшон. Суэльда притягивала все взгляды до единого. Не любоваться ей было в прямом смысле этого слова невозможно.
Солнце, постепенно наливаясь огненным закатным багрянцем, лениво ползло к горизонту. Время в запасе еще оставалось, а цель была так близка, что сердце Ле раньше времени радостно забилось.
- Не расслабляйся, - предупредила Богиня.
- Это тебе расслабляться не стоит, - весело отозвался Ле. – Что, не думала, что можешь проиграть?
- Хода с телегой я не ожидала, - призналась Богиня.
- Ты сама сказала, что без лошади он должен только уйти.
Подкова звякнула обо что-то, лежащее на земле. Посмотрев вниз, Ле увидел каменную плитку, такую одинокую на грунтовой дороге. Одну, потом еще одну и еще две. Поначалу разрозненные, они вскоре начали складываться в ровные ряды, потом исчезли зазоры между ними. Справа и слева вытянулись ряды потушенных на день уличных фонарей.
Становилось тесно. Втиснутая в берега обочин, толпа обрела густоту и плотность. Ле осторожно пробрался к обочине, спешился и привязал поводья к коновязи. Такие редко устраивают за границей городов, но любому, кто хоть что-то знал о Суэльде, было известно, что верхом туда лучше не соваться – это чревато сломанными ногами доброй лошади и руганью каждого встречного. Слишком узкие улочки, слишком крутые подъемы, да и вообще, почему бы пешочком не походить? Оно и для здоровья полезнее будет.
Ле изо всех сил старался не потерять Фемто из виду по пути к высоким двустворчатым воротам, окованным полосами черненого железа. Это были надежнейшие ворота из мореного дуба, едва не в ладонь толщиной, с десятком разных замков и засовов, сломать которые смогло бы только прицельное попадание молнии – да и то скорее не сломать, а расплавить. Но в данный момент створки были гостеприимно распахнуты. Однако сторожили их двое стражей с пиками.
Что это, очередное нововведение? В столице сроду ничего такого не водилось. Когда это приходилось следить за тем, кто входит в город? Раньше, в старые добрые времена, войти волен был каждый. А если он начинал бедокурить, Богиня его карала. Вот и все.
Впрочем, наблюдение показало, что основной поток проникает за стену беспрепятственно. Работа стражников заключалась в том, чтобы лениво прочесывать толпу взглядом, а тех, кто по какой-то причине покажется им подозрительным, останавливать путем хватания за рукав и не слишком-то вежливо задавать пару обычных для такого случая вопросов вроде «Кто такой? Куда идешь? Что там забыл? Закурить есть?». Причем, пока один какой-нибудь бедолага отвлекал внимание стража своими ответами, десяток других, не менее подозрительных личностей пользовался этим и проходил поскорее.
Песчаный плащ Фемто мелькнул в толпе у самых ворот и благополучно скрылся за ними. Никто его не остановил. Ле тоже повезло пройти без проблем – он на всякий случай прикрыл волосами выдающие его острые уши и после года расставания шагнул на землю родины.
Вот только сейчас она уже таковой не являлась. Он не испытал никакого замирания сердца, ничего, не шевельнулся даже крошечный червячок ностальгии в его сознании. Это была не его Суэльда. Его Суэльда умерла. То, что жило и дышало тут сейчас, было чужеродным и фальшивым.
Потому-то Ле абсолютно равнодушно мерил шагами до боли знакомую улицу, забирающую вверх. Этот булыжник – небо, он помнил его с детства, он по нему бегал, он разбивал о него колени, а в дождливые дни смотрел из окна, подперев руками голову, как потоки мутной воды горной рекой стремятся вниз. Кстати, вот и это окно – стекло разбито, поломана рама, а внутри – закопченные стены и ничего больше…
Он миновал свой бывший дом, даже не оглянувшись, не испытав соблазна перескочить через низенький покосившийся заборчик и заглянуть в зловеще чернеющий дверной проем, где сама дверь болтается на одной петле.
Было безлюдно и тихо, как в могиле. Городские звуки доносились досюда будто издали. Какая-то кошка смерила Ле презрительным взглядом и шмыгнула в лаз под разваливающейся изгородью.
Что было, то прошло. Видит небо, сейчас у него есть дела куда более насущные. Чем ворошить прошлое, разумнее постараться, сколь это возможно, спасти настоящее. А если получится, то еще и устроить так, чтобы за ним последовало будущее.
- Рассуждаешь мудро для своего возраста, - одобрила Богиня, любопытно шныряющая от дома к дому. – Гляди, вся улица будто вымерла. Почему, интересно, никто не пытается снова тут поселиться? Жаль, очень жаль… Кстати, давно хотела сказать, твой отец выращивал прекрасные розы.
- Какое-то время, - поправил ее Ле. – Когда он заболел, все про них забыли, и они одичали и разрослись. Цветов не было, одни колючки… То, что потом вытоптали мятежники, совсем не жаль.
- Ой ли? – усмехнулась Богиня, и Ле отвернулся, чтобы она не поняла, что у него тугой горячий комок подкатил к горлу.
Суэльда быстро залечивала раны.
Их улица была непонятным исключением. В основном на месте сгоревших построек и кварталов в момент возвели новые, до сих пор пахнущие свежими, только что оструганными досками. И про сам переворот как будто никто и не вспоминал. Жизнь текла своим чередом, размеренно и неторопливо. Все казалось мирным и привычным – только казалось.
На крошечной вытянутой площади тремя зданиями выше дома Ле, как и раньше, торговали фруктами и зеленью. Под вечер, покончив с иной домашней работой, хозяйки брали плетеные корзины и отправлялись закупать припасы на завтра. Женщины и девушки важно переходили от прилавка к прилавку, со знанием дела ощупывая помидоры и проверяя яблоки на крепость, то и дело перекидываясь словечком со случайно встреченной соседкой или знакомой торговкой. К тому же здесь никто не мог лишить их удовольствия поторговаться.
- Да ведь этот лук лежалый у вас, - то и дело слышалось откуда-нибудь. – Да ему красная цена…
- Неужели это последние? – огорчался другой голос с противоположной стороны. – Может, найдете еще хотя бы полдесятка?
Ле заслушался щебетом прекрасных дам, таким умиротворяющим и домашним, и вдруг заметил Фемто. Тот вышел было из бокового переулка, но, поколебавшись секунду, повернул назад.
Толпа, осенило Ле, слишком много народу! Если он попробует пересечь площадь, то непременно заденет кого-нибудь, нечаянно толкнет или еще как-нибудь коснется. Он не желает передавать свое проклятие кому бы то ни было еще. Интересно, что он предпринимал в связи с этим, пробираясь к воротам, где не задеть никого было невозможно?
Наверное, надеялся, что плащ защитит ни в чем не повинных незнакомцев. Ткань иногда спасает, пусть крайне редко.
Вдруг Ле посетила незваная страшная мысль. Ведь если в толпу, где собрались сотни человек, попадет всего один проклятый, это будет катастрофой. От него проклятие, пусть без злого умысла, передастся десятку человек, и еще десятку – от каждого из них, и не подозревающих, что прокляты…
И ведь именно так зачастую и происходит – зараженный, который еще не обнаружил страшной метки, обнимает друзей, жмет руки знакомым, целует детей. И получается, что в любой момент времени никто не застрахован от того, чтобы стать агнцем на заклание на алтаре Богини.
Впрочем, это давно уже вошло в порядок вещей. Ведь невозможно навеки заточить себя в доме и никогда ни к кому не прикасаться. Поэтому в Суэльде к такому положению дел относились весьма философски. Ведь чему быть, того не миновать, и, в конце концов, все там будем, верно? К тому же, если Богиня захочет именно тебя, ничто ей не помешает. Она как Смерть – не считается ни с замками, ни со стенами, ни с желанием клиента. Или, как опять же в случае Смерти, чаще всего с его горячим нежеланием.
Однако если кому-то придет в голову пустить по городу эпидемию, то вымереть могут абсолютно все. От чумы хотя бы существует иммунитет.
Интересно, что будет с Богиней, если она получит реальность тысяч и тысяч душ сразу? Вернее сказать, что будет со всем остальным миром?
Ле торопливо пересек рынок, с рассеянной вежливостью лавируя между людьми так, чтобы на максимальной скорости причинять им минимальное беспокойство. Скорее всего, Фей решил обойти людное место окольным путем, и можно будет последовать за ним, вместо того чтобы направиться сразу в храм. Только осторожно, чтобы им случайно не столкнуться нос к носу, зайдя за угол.
Ле нырнул в узкий проулок, безлюдный и тихий. Жара здесь стояла кошмарная, раскаленный воздух томился, зажатый в тисках стен, и сам камень, заменяющий Суэльде землю, нагрелся за день и источал тепло. Бедный Фемто, каково ему в его осеннем теплом плаще и перчатках?
Где-то за домом торопливо простучали дробные шаги – и вдруг замерли на миг, а после зазвучали неуверенно и медленно, но совсем не замолкли. Ле, стремясь выяснить, что происходит, обогнул здание и протиснулся в тесный зазор между углами двух соседних домов. Обзор в щели между грязными обшарпанными стенами открывался крайне узкий, но то, что он увидел, ему совсем не понравилось.

 » Часть первая. Продолжение

Квадрат из четырех домов образовывал что-то вроде крошечного внутреннего дворика. Там был Фемто, и дорогу ему преграждала компания здоровенных мужчин. Все трое ее членов явно не могли соревноваться со стеклышком в трезвости, а на руке того, что стоял посередине, самого высокого, повисла женщина с размалеванным лицом. В ее ухе, полускрытом прядями крашеных светлых волос – ясно были видны отросшие темные корни – блеснула сережка с фальшивым изумрудом.
- Куда это ты идешь, малыш? – с оскалом, некогда сходившим за улыбку, вопросил верзила, обремененный подружкой, и двое других с готовностью загоготали, грубо и громко.
Фемто попытался протиснуться между одним из них и стеной, но ему не позволили. А спутница предводителя проворковала приторно-нежно:
- Ну-у, мой геро-ой… Мне так скучно. Неужели ты вот так вот просто его отпустишь, а?
«Герой» ухмыльнулся, тая от женской лести, и протянул к Фемто здоровенную волосатую лапищу:
- Ну, слышал даму? Иди-ка сюда…
Мальчик попятился назад, но он был загнан в тупик, и отступать дальше было некуда.
И, когда мужик уже почти схватил его за руку пониже локтя, Фемто сдернул капюшон.
- Вы что, ослепли?! – вскрикнул он голосом высоким и ломким от бешенства и отчаяния. – Неужели правда не понимаете? Видит небо, мне не составит труда убить вас всех, и знали бы вы, как мне этого хочется, но, демон побери, такой смерти я никому не пожелаю!
Храбрец враз сдулся, побелел и отступил, с суеверным ужасом глядя на бледное даже сквозь никогда не сходящий загар детское лицо, исчерченное красивой и смертельной вязью печати Богини. Его спутники, явно годные только для подпевки, толкаясь, ринулись прочь.
Фемто с раздраженной резкостью дернул руку кверху и вновь надел капюшон. В его глазах стояли слезы злости и досады. Беспрепятственно пройдя мимо верзилы, – тот испуганно вжался в стену, глядя на него, как на зачумленного – он скрылся в переулке, ступеньками поднимающемся все выше.
А Ле готов был поклясться, что, прежде чем исчезнуть из виду, женщина с размалеванным лицом оглянулась через плечо и подмигнула ему, и ее глаза были несоизмеримо зеленее, чем сережки в ее ушах.
Он бессильно привалился к стене и скрипнул зубами.
Все напрасно! Все старания, все, что они делали – все зря. Все пошло прахом из-за каких-то идиотов, не умеющих развлекать себя самостоятельно.
Будь они… будь они прокляты. Прокляты самым страшным из проклятий. Не этим, которое всего лишь уводит душу в небытие. Каким-нибудь другим, терзающим и мучающим плоть, заставляющим ее гореть, гореть, не сгорая, невообразимо долго, сохраняя разум от безумия, чтобы он мог осознавать всю боль до капли, до самой последней. Ле от всей души пожелал этим ублюдкам провести насыщенную вечность в аду, и если бы за такие слова его самого немедля отправили в преисподнюю, он бы не пожалел – лишь бы сбылось.
- Вот как мы заговорили, - прокомментировала Богиня, чуть запрокидывая назад красивую голову. Довольная, спокойная улыбка играла на ее губах, алых, как спелая клубника, а золото волос искрилось в вечернем свете. – Так я и знала. Небо, твоя ненависть – что песня. И откуда ты берешь силы?
Ле открыл было рот и снова закрыл, поняв, что еще не придумано таких слов, которые он сейчас очень хотел бы сказать ей.
- Но он-то не сдался, - напомнил он сам себе, вылезая из щели между домами. – Как бы то ни было, я должен быть там.
Диск солнца коснулся горизонта самым краешком. Неторопливые теплые блики скользили по черепице крыш. Отсюда, сверху, когда выше лишь Храм, можно было увидеть весь город, мирно греющийся жарким летним вечером, словно огромный старый кот, разлегшийся посреди дикого леса. А если присмотреться, то покажется, что далеко-далеко на западе, прямо там, где солнце готовится кануть за край земли, можно разглядеть блестящую, как слюда, полоску моря.
Вообще, у этого храма паперти не было предусмотрено. Не хватало еще только, чтобы перед самым входом в дом Богини на этой грязной, грешной земле толпились нищие с протянутыми руками. Они же сведут на нет всю эстетику! Время от времени тех оборванцев, которые все же пришли, прогоняли младшие священнослужители. Еще в их обязанности входило подметать лестницу и подливать масло в лампады. Без таких людей ничего не работает.
Ее прогоняли, но она снова возвращалась – измученная, тощая женщина с грудным ребенком на руках, возможно, когда-то хорошенькая, но теперь просто безмерно усталая. Осторожно оглядываясь в поисках ярких мантий своих гонителей и не обнаруживая их, она подходила, садилась на ступеньки и, покачивая дитя, принималась жалобно и протяжно молить проходящих, равнодушных и холодных, о монетке, мелкой жалкой монетке и ни о чем больше.
Каково, должно быть, было ее удивление, когда прямо рядом с ней упал тяжелый мешочек, звякнувший так, как могут звенеть только деньги.
Фемто даже не взглянул на ту, кого облагодетельствовал, сосредоточенно преодолевая ступеньку за ступенькой в бесконечном подъеме. Что теперь гнало его вперед? Надежда, не желающая умирать? Страх, сводящий с ума?
Ле ждал, спрятавшись за внутренней колонной, широкой, как столетний дуб. Он поднялся по другой лестнице – у каждой стены, вернее, у каждой колоннады, заменяющей стену, была своя.
Внутри Храм выглядел почти так же, как и снаружи – огромное количество очень белого, неестественно белого мрамора и никаких украшений. Люди беспрестанно приходили и уходили. Кто-то стоял на коленях, шевеля губами в беззвучной молитве, кто-то просто стоял.
Местный священник прошел было мимо Ле, недоумевая, что этот робкий прихожанин делает в своем укрытии, и встал как вкопанный, увидев форму его ушей. Видно, такой наглости никто не ожидал – чтобы враг Богини заявился прямо к ней домой, слыхано ли? Но враг одарил его мимолетным взглядом и приложил палец к губам, призывая к тишине, и служитель, с трудом заставив себя перестать пялиться, немного нервно пошел дальше своей дорогой, гадая, не привиделось ли ему. Может, это было знаменье?
Одеяние священника было ярко-желтым. Цвет солнца, вспомнил Ле, солнца, дарующего жизнь. Цвет радости. Цвет волос Богини.
Воцарилась тишина. Она появилась не оттого, что все разом замолчали – скорее, наоборот, каждый оборвал себя на полуслове из-за пришествия этой плотной, тяжелой тишины.
В проеме главного входа, держась за край прекрасного стрельчатого портала, стоял Фемто – хрупкая темная фигурка на фоне алого неба.
Он медленно-медленно поднял руку, и капюшон упал назад. Сложно было сказать, что выражает тонкое темнокожее лицо.
Когда он двинулся и пошел, прихожане, как завороженные, расступились, чтобы дать ему дорогу, и виной тому был не страх. Он шел мучительно медленно, и его походка звучала как стук умирающего сердца: неровная и шаткая, с разными интервалами, и отчего-то сразу ясно, что любой удар может стать последним.
Он пересек огромную залу, словно вмиг опустевшую, ужасающе голую под высоким, как небо, сводом крыши, и упал на колени перед алтарем, склоняясь на согнутые локти, едва не касаясь лбом холодных плит пола.
Он молился камню. Молился монолитной плите серого с прожилками мрамора, служащего первобытным алтарем, невероятно могучим в своей простоте, молился статуе Богини, поражающей потрясающим сходством с моделью – вот только модель эта чаще усмехалась, чем улыбалась, и в ее позе никогда не сквозило такой величественной милости, затаившейся в мраморных складках струящихся одежд и протянутой изящной руке. Молился камню, заменяющему Богине сердце, который ничему не под силу растопить.
Ле смотрел на него, и его сердце, кажется, совсем не билось.
- Ну вот и все, - подвела итог Богиня. – В любом случае, это финал, что бы ни произошло дальше.
- А что будет дальше? – бесцветно поинтересовался Ле.
- Как это что? – Богиня удивленно вскинула брови. – Уговор есть уговор. Условия не выполнены.
- Это нечестно, - безнадежно возразил Ле. – Он сделал это только потому, что не хотел убивать других. Это нечестно.
Богиня презрительно фыркнула.
- Милый мой, - сказала она, - это пари, а не испытание на храбрость. С добродетелями тебе стоит обратиться к другому богу, вроде бы есть еще такие, кто ценит такие вещи.
- Что же ценишь ты? – устало проговорил Ле.
- Хорошее развлечение, - ответила Богиня. – Вы оба мне больше не интересны. Мы с тобой уже говорили об этом. Мальчишку убило человеколюбие.
- А по-моему, его убила ты, - указал Ле.
Она вздохнула.
- Все зависит от постановки вопроса.
- Я просто пытаюсь зреть в корень.
Богиня помолчала немного.
- И все-таки это глупо, - промолвила она наконец. – Иные специально жмут руки врагам, или политикам, или первым встречным. Просто чтобы знать, что исчезают не в одиночестве. Раз уж ада им не видать, можно творить все, что хочется…
Значит, финал. Похоже на то.
Солнце село. Срок вышел. Условия не выполнены.
Вся соль в спорах с Богиней, он слишком поздно понял, заключается в том, что нет возможности попросить третью сторону рассудить здраво и беспристрастно.
Будь его необъяснимо живучая глупая надежда каким-нибудь аморфным зверьком, который еще пытается из последних сил трепыхать щупальцами, Богиня с удовольствием раздавила бы ее каблуком.
Де Фей умрет. Точнее, умрет – не то слово. Исчезнет, как будто его и не было никогда. Если бы его сбила телега или унесла эпидемия, он точно попал бы в рай. Дети всегда попадают.
А так…
Что ж, остается надеяться, Ле сможет как-то с этим жить.
По крайней мере, он точно сможет жить с этим первые полчаса. Пока не найдет веревку покрепче и подходящий крюк.
Насчет «жили долго и счастливо» никто ничего не обещал, а вот «умерли в один день» устроить гораздо легче.
- Расскажи мне, - попросил он, - что же все-таки есть в твоем аду? Говорят, там обитают все мыслимые кошмары.
- Именно, - кивнула Богиня. – Все мыслимые кошмары. То есть любой кошмар, который ты сможешь измыслить, там обретает реальность. Персонально для тебя. Знаешь, я всегда придерживалась мнения, что нужно быть человеком, чтобы придумать что-нибудь по-настоящему мерзостное… Только вот, - добавила она сухо, - ты все равно туда не попадешь.
- Знаю, - отозвался Ле. – Я бы не спрашивал, если бы намеревался увидеть воочию.
- Ночь коротка, - заметила Богиня, глядя на беззвездное небо. – Поторопись, если хочешь успеть еще хоть что-то ему сказать.
Ле словно очнулся от забытья.
По крыше нещадно хлестал жестокий, безудержный ливень. Так вот почему днем стояла такая духота. И когда только успели набежать тучи? Впрочем, чтобы затмить безмятежность луны, многого не нужно.
Зала опустела. Мрамор совсем не прогревался за день и не мог отдавать накопленное тепло. Холод пробирал до костей, заползал под кожу, заставляя мысли становиться вялыми и медленными. Дыхание еще в горле застывало облачками колючего пара.
Было светло – от лампад ли и факелов, от белого ли сияния, излучаемого безразличным камнем?
Фемто лежал на полу. Его светлый плащ полукругом разметался по каменным плитам, и Ле без удивления увидел, что узкие ступни в открытых сандалиях тоже оплели черные узоры. Еще немного, буквально пара минут, и концы изломанных, острых линий доползут до кончиков пальцев, и тогда…
Ночь коротка.
Но разбудить его сейчас будет так же жестоко, как ночь назад.
Да и что он может ему сказать? «Мы хотя бы попытались»? «У тебя почти получилось, и ты ни в чем не виноват»?
Потому что это он, Ле, был виноват, он и только он, всецело. Виноват в том, что недоглядел, виноват в том, что наобещал с три короба, подарил призрак ложной надежды, растаявший, как туман поутру, виноват в том, что не сумел победить все зло этого мира. Тот факт, что этого зла просто неожиданно оказалось больше, чем виделось, его не извиняет.
В любом случае, попробовать стоило. У них ведь действительно почти получилось.
Если бы хоть иногда справедливость торжествовала, они бы победили. Но это слабое утешение.
Куда реальнее сейчас казалась робкая надежда на то, что растяжимость времени отступит, и то, что должно произойти, произойдет быстро. В конце концов, в погоне за светлячком надежды, обернувшимся болотным огоньком и заведшим обоих в чащу, они хотя бы скоротали время.
Сколько Фемто прошел пешком, без сна и передышек, один на один со своими мыслями, способными мучить страшнее, чем сотня самых зверских палачей? Он, должно быть, чудовищно устал.
И как знать, может быть, если слухи преувеличивают, а сны – это всего лишь сны…
Как знать, вдруг, если то, что его ждет – действительно всего лишь растворение в Абсолюте, он так никогда и не узнает, что у них не вышло, ничего не почувствует, если не разбудить его сейчас?
Ле тихонько присел рядом, без тени благоговейного трепета облокотившись спиной об алтарный камень, и, с величайшей осторожностью приподняв голову Фемто, переложил ее себе на колени. Мелкий не открыл глаз, лишь перевернулся на бок да подтянул колени к груди.
Дождь барабанил по крыше. Должно быть, улицы нынче выглядят как настоящие водопады… Ле чувствовал, как камень передает его телу свой цепенящий холод. И еще он чувствовал, что тоже безумно, безумно устал.
- Идиот! – с досадой воскликнула Богиня, и из-за какого-то судорожного, испуганного излома ее алых губ Ле на мгновение показалось, что она сейчас его ударит. – Ты вообще думаешь, что творишь?
Ле смерил ее непонимающим взглядом, потом случайно посмотрел на свои ладони и вяло выругался.
На них, на каждой свое, чернело клеймо проклятия – неровный круг с кривоватым ромбом внутри.
Кожа к коже… Ну да, он идиот. Только какая теперь разница?
- Теперь Том точно меня убьет, - меланхолично заметил Ле.
- И о чем ты только думал? – сердито кинула Богиня.
Ле закрыл глаза.
- Пошла прочь, - приказал он. – Вон с глаз моих. Я устал от тебя.
Этой ночью одержимость наконец отпустила его, и он спал, не видя снов.
А когда проснулся, чувствуя себя замерзшим насмерть, Фемто рядом с ним уже не было.
Он сидел на полу чуть поодаль, спиной к нему, и смотрел на занимающийся между колоннами рассвет.
- Прости, - начал было Ле, рассеянно запуская пальцы в волосы. – Я ничего не смог…
- Шутишь? – возбужденно воскликнул Фемто, резко повернулся, и – о чудо! – Ле узрел, что его сияющее лицо больше не портят причудливые переплетения черноты. – Я понятия не имею, как ты это сделал, но, но… - он не мог найти слов, лишь улыбался. - Небо, да ты просто не представляешь себе, насколько я тебе благодарен! Спасибо, спасибо!
Подскочив к Ле, Фей крепко обнял его за шею.
Первым, чисто инстинктивным порывом было оттолкнуть, не дать прикоснуться, не замыкать круг снова. Неужели теперь?..
- Обними его, - со вздохом велела Богиня, сидя на алтаре. – Ты же его спас. Не бойся, - пояснила она, отвечая на его молчаливый вопрос, - мое проклятие – оно как ветрянка. Случается с человеком лишь однажды.
Она хихикнула и обронила, прежде чем пропасть:
- Ох, знал бы ты, о чем он молил меня этой ночью…
Как будто услышала какую-то невероятно смешную шутку и продолжает повторять ее про себя, подумал Ле, обнимая Фемто. Демон побери, кто бы мог подумать. Он до сих пор здесь, такой теплый, осязаемый, счастливый. Такой живой. Здесь. Сейчас. Это что, сон?
Фемто вдруг отстранился и поглядел ему в лицо внимательно и серьезно.
- Ле, - спросил он. – По-честному, насколько дорого ты заплатил за это?
- Сущий пустяк, - с улыбкой отозвался Ле. – И думать забудь.
Он наконец заметил, что вдоль стен толпилось с десяток людей в желтых мантиях, оживленно перешептывающихся между собой, и все они до единого неверяще пялили на них зенки.
- Гляди-ка, - усмехнулся Ле, - пришли поглазеть на твое чудесное исцеление. Небось, раньше ничего подобного не видели.
- И видеть не хотели, - рассмеялся Фемто. – Ты не знаешь? Они настолько любят свою работу, что считают проклятых всего лишь отмеченными божьим перстом. И хоронят их на почетном кладбище в золотых гробах. Должно быть, думают, что я чем-то прогневил Богиню, раз она забрала свою милость назад…
Здорово. До чего же странно жизнь иногда шутит. Вот они, враг Богини и грешник, лишенный ее великой милости, сидят у главнейшего из алтарей в самом большом и славном ее храме, оба счастливые, как дети…
- Надо возвращаться, - решил Ле. – Где-то в столице бродит Том. Он не обрадуется, если узнает, чем мы с тобой тут занимаемся, как считаешь?
Дорогу домой они преодолели на попутной почтовой карете. Насчет лошади Ле договорился, и ее должны были привести в Ольто отдельно тем же вечером. Скорее всего, ему придется выкупить ее у законного владельца. Транспорт ему пригодится.
По обочинам тянулся посвежевший, радостный ельник. Почти весь путь Фемто проспал, склонив изящную голову на плечо Ле, слишком счастливый для того, чтобы думать о плохом. Еще бы! Будучи вырванным из цепких когтей смерти, верной и лютой, поневоле уверуешь в чудеса.
Ле был рад, что пока не приходится прятать от него руки.
Нельзя, чтобы он знал. Ни в коем случае. Есть вещи, которые не прощают.
На Ольто снова, в который уж раз, опускалась ночь. До здешних мест дождь не дошел, и деревья все так же отчаянно хотели пить, и молчали птицы.
Ле постарался, чтобы все выглядело так, будто он ушел ранним утром, а не в полночь. Оставил на кухонном столе чашку из-под чая и крошки, как будто известие застигло его врасплох, и он без раздумий и сборов ринулся в путь.
И, конечно, записка с неубедительной ложью, обязательная в таких случаях. Он наспех написал в ней, что Том через пару недель сам намерен явиться в их скромный городок, а его, Ле, отправляет обратно в столицу вместо себя, ведь только оставь ее без присмотра, и там вообще невесть что может случиться.
Правдой был только кусочек про возвращение Тома. Ле ни за что не бросил бы Фея одного.
Извинения он оставил при себе, хотя их было много. Просить прощения за неожиданный отъезд слишком отчаянно было бы подозрительно.
- Чистый ангел, - насмешливо проговорила Богиня, заглядывая в комнату Фемто. – Не жаль тебе оставлять его?
- Он не должен знать, - твердо сказал Ле, укладывая последние вещи в дорожный мешок. – Он мне не простит.
Так, еще ему понадобится плащ. И перчатки.
- Еще бы, - кивнула Богиня. – Ты знаешь, - она провела ладонью по краю столешницы, сметая на пол крошки, - тогда, в храме, он молил меня вовсе не о себе. Он понял, что проиграл. Он просил только об одном – сохранить тебя. Не дать тебе долго горевать или сделать с собой еще что похуже…
Ле, не глядя на нее, завязывал мешок.
- И ты до сих пор уверен, что имел право так поступать с ним? – спросила Богиня.
- Что сделано, то сделано, - пожал плечами Ле.
Он выпрямился.
- Лучше объясни мне, что двигало тобой.
Пришла ее очередь пожимать плечами.
- Не знаю, известно ли тебе, - сказала она, - есть такая штука, называется «смирение». Рано или поздно оно появляется во всех. Но в тебе его до последней минуты не было ни капли. Ты посмел бороться. Со мной. Раньше никто даже не пытался. Это меня одновременно озадачивает, раззадоривает и уязвляет. И теперь для меня вроде как стало делом чести сломить тебя.
Она подумала немного и продолжила:
- Люди, идущие на охоту, делятся на две категории. Одни убивают ради пищи, а другие ради удовольствия. Я сыта душами других, менее интересных смертных. Так что твою душу я стану загонять гончими. Убив мальчишку, я сделала бы игру неинтересной. Разве умно ломать игрушки? Ты не стал бы бороться. А так ты сделаешь все мыслимое и немыслимое, чтобы не подвести его. Я знаю, что права. И кроме всего прочего, приятно сознавать, что в конце концов ты в любом случае будешь моим.
В ее глубоком женственном голосе не было страсти, ни капли. Он звучал спокойно и мелодично, как всегда.
Ле бросил последний взгляд в темный дверной проем.
Все то же пятно света на одеяле, все тот же фонарь за окном, и все так же рассыпалась по подушке смоль волос. Как будто они и не уходили никуда. Даже скрипка все так же мирно ждет на тумбочке, чтобы вновь ожить от прикосновения любимых пальцев и, забыв о трещине и смерти, играть с упоением и чувством.
Демон побери, игра стоила свеч. И до сих пор стоит.
Но небо, кто бы знал, как ему хочется остаться еще хотя бы на два теплых, солнечных, полных счастливого неведения дня! А потом – потом можно уйти хоть навсегда. Как, скорее всего, оно и получится.
Вот только линии уже переползли на тыльную сторону его ладоней и теперь тянулись вверх к запястьям.
Их не скрыть.
Он не имел права, но, была ли виной тому слабость или что-то иное, он… в любом случае, что сделано, то сделано.
Нет. Пусть Том и Фемто спасают столицу, как и хотели, но без него. Они справятся и вдвоем.
- Я все думаю о той девушке с яблоками, - поделился Ле по пути к двери. – Хочу понять, что двигало ей, и не могу.
- Как знать? – Богиня изобразила неопределенный жест пальцами. – Может, и ничего. Может, она не со зла. Может, какой-нибудь проклятый приезжий, любитель давать волю рукам, отвесил ей шлепка, а она и не заметила, что заразилась.
- А мне почему-то сдается, - заметил Ле, - что у нее были зеленые глаза. Ведь есть же счастливчики, к которым ты приходишь лично?
- Ага. И ты – в их числе, - сообщила Богиня. – Я приду к тебе собственной персоной… лет этак через пять или семь. Когда ты и думать обо мне забудешь.
- С проклятием не живут дольше недели, - напомнил Ле. – Новые правила новой игры?
- Именно, - подтвердила Богиня. – И так уж и быть, ради интереса я обещаю тебе, что в перчатках ты можешь быть спокоен – через ткань твое проклятие не передастся. Мне уже не терпится узнать, куда ты сам себя заведешь… Я буду следить за тобой, каждый миг, постоянно.
Ле открыл дверь и тихонько затворил ее за собой.
Как странно. Этот маленький, шаткий домик, продуваемый всеми сквозняками, со скрипучим полом стал ему роднее всей прекрасной сиятельной Суэльды. Как же странно иногда получается. Не все зависит от масштабов и времени.
Отходя, он оглянулся: не мелькнет ли в окне живая тень, не выскочит ли на крыльцо, глядя вслед, без прощаний и упреков, молча?
Нет…
Не мелькнет, не появится в дверях.
Ах, Фемто, лучше бы тебе поверить в ложь, какой бы она ни была! Или простить, если не поверил. А еще лучше – забыть.
Ле уже сделал ради него то, что никому раньше было не под силу. И если теперь, чтобы защитить, достаточно просто не быть рядом – что ж, он будет далеко.
Так далеко, как только возможно.
А семь лет ведь, если подумать, срок немалый.
Кто знает? – быть может, он и сумеет что-то придумать…
В конце концов, он сам только что доказал, в этом мире есть лекарство от любой болезни.

 » Часть вторая. Черный день

Часть вторая
Чёрный день

… свет не искал я, охотясь на тени…
(с) Канцлер Ги

Как-то раз Ивенн слышал шутку об утре, которое действительно не задалось. Мол, в один глаз светило солнце, а из другого торчало копье...
Будучи человеком взрослым и отнюдь не святым, он прекрасно знал, какое стечение обстоятельств обычно ведет к по-настоящему неприятному утру, причем, что уж греха таить, сами эти обстоятельства чаще всего бывают весьма приятны. Иногда в историях, кончающихся кошмарной головной болью с утра, даже принимают участие женщины, дубовые скамьи, лошадь или какое-нибудь знаменательное событие, которое неплохо было бы отметить в тесной дружеской компании.
Но вот чего в них точно обычно не бывает, так это криков, крови и огня.
Да, точно. Крики, кровь, огонь. Три слагаемых вчерашней вечеринки, которые он после невероятных усилий смог откопать в отчаянно протестующей памяти.
Вот чего он сделать не смог – так это открыть глаза.
Хотя почему не смог? Может, они давно уже открыты, просто вокруг темень кромешная. Вдруг он зря привязался к утру, и на дворе все еще – или уже снова – темная осенняя ночь?
Надо проверить.
Ивенн, будучи не вполне уверенным, где он находится, в исследовательских целях попробовал осторожно двинуть рукой. Ага, судя по ощущениям, он лежит на земле, на влажной еловой хвое и выступающих из земли корнях, неприятно впивающихся в спину. Он не остановился на достигнутом и коснулся рукой лица.
Там, где должны быть глазницы, пальцы ощутили ткань. Широкая полоса повязки, грубая, словно лен или что-то похожее…
И все-таки, что же было вчера?
Он попытался было сесть, но едва со стоном не упал назад после того, как новая вспышка сверкающей раскаленной боли расколола пополам его череп. Благо, рядом так кстати оказался надежный шершавый ствол, о который можно было опереться плечом и отдышаться.
- Эй-эй, полегче там! – вдруг воскликнул чей-то голос. – Лежали бы себе и лежали… Повязку не трогайте.
Голос. Мужской молодой голос, охрипший не то от крика, не то от долгого молчания, и какой-то… не по годам серьезный, что ли. Скупой на эмоции.
- Все бы вам геройствовать, - вздохнул говорящий. – Вот какого, объясните мне, какого демона вы вчера в одиночку полезли на тех парней?
В одиночку на парней? Так, это уже больше на него похоже.
Постепенно, пусть нехотя, воспоминания возвращались, фрагмент за фрагментом, складываясь в относительно целую картинку.
Помнится, позавчера он распустил свой патрульный отряд, отправил их назад в Энмор, зная, что смена под руководством того молодого, но весьма перспективного парня, который в рекордно короткие сроки сумел освоить ремесло истребления ушастых безбожников – Ивенн никак не мог запомнить его имя – уже в пути. А сам зачем-то решил проехать еще вглубь. Кажется, им двигало предчувствие.
Предчувствия его еще никогда не обманывали. На этот раз они воплотились в… пятерых? Семерых? Или сколько их там было? В общем, в группу весьма агрессивно настроенных нойэлингов, сосчитать которых ему помешали ночная темнота, а также быстрое перемещение противника и ему же принадлежащее яростное желание отрезать Ивенну голову.
Обычно лесным тварям удавалось застать менее совершенных в плане органов чувств людей врасплох. Они, прекрасно слышащие и видящие в темноте, прыгали с деревьев, или появлялись из кустов, умудряясь не шелохнуть ни единую веточку, которая могла бы выдать их хрустом или шорохом. Еще бы – в то время как люди еще только делали первые шаги в науке о том, как бы выжить самому и убить другого в условиях леса, треклятые враги Богини впитывали это искусство с молоком матери – если только у них есть такое понятие, как «мать».
Судя по тому, как они обходились с патрулями из Энмора, если превосходили их численностью, мамы из отверженного народца точно не занимались испечением пирожков и чтением сказок на ночь. А если и занимались, то можно представить себе, какого эти сказки были содержания. Такие к обеду не вспоминают.
А о том, что они кладут внутрь пирожков, лучше и вовсе не думать.
И – что удивительно – даже у нойэлингов, рожденных в городе, чувство леса сохранялось. Наверное, это было что-то такое на уровне крови, неотделимое от них самих, за столетия жизни среди деревьев въевшееся в кости, проникшее в переплетения нервов и впитавшееся настолько глубоко, что двум-трем поколениям городской жизни просто не под силу это вытравить…
Обычно даже ночью они не носили с собой огня, потому как не нуждались в нем, но на этот раз как-то так получилось, что кто-то уронил факел, один из трех, и трава, успевшая высохнуть за короткие дни бабьего лета – всего лишь небольшой промежуток между бесконечными дождями, череда ярких обманчиво светлых дней – вспыхнула, как бумага, занялась хвоя голубых елей, из-за которой лес и назвали Синим…
- Эльфийские дети, - пробормотал Ивенн себе под нос, обуянный воспоминаниями о прошедшем вечере. Может быть, кто-то еще и считает эльфов волшебными созданиями, поющими песни при луне, но в Энморе, где он родился, вырос и надеялся умереть, это давно уже стало ругательством весьма недвусмысленного значения, едва ли не самым худшим из всех.
- Берите выше, - хмыкнув, отозвался голос, и в нем ощутимо прозвучала насмешка. – Почему же сразу не сукины?
Но, смягчившись, добавил:
- Очень кстати тогда дождь пошел. Огонь прибило. Но вам не повезло, конечно… Впрочем, я думаю, ничего страшного не произошло, и со зрением потом все будет в порядке.
Ивенн снова коснулся повязки. Да, что-то такое он помнил. Нестерпимый жар, удушливый дым…
Огонь – есть. Крики – есть. Дело за кровью.
Он четко помнил, что успел отправить к их языческому неправильному богу лишь двоих.
- Остальных ты убил? – спросил он, заранее зная ответ. В здешних краях – особенно ночью – не убить значит быть убитым.
Голос помолчал, будто колебался.
- Некоторых, - ответил он наконец. – Остальные, не будь дураки, разбежались от огня.
Что-то во всей этой ситуации было неправильно. Ивенн попытался понять, что именно. У него получилось.
- Постой, - сказал он. – А ты-то откуда там взялся?
Подозрение серой тенью закралось в его сознание, и рука – о, благословенный инстинкт самосохранения – сама собой потянулась к поясу. Но меча там не обнаружила, только пустые ножны.
Незнакомец, наверное, следил за ним со скептическим видом – по крайней мере, в звучании его голоса скепсис ясно угадывался.
- Ваш меч у меня, - промолвил он. – И, если будете себя вести как разумный человек, я, может быть, даже вам его верну. Вы не подумайте чего, просто слишком уж часто меня в последнее время хотят убить. Осторожность никогда не лишняя.
- Откуда ты там взялся? – повторил Ивенн, умевший даже без поддержки меча сохранять решимость и твердость духа.
- Проходил мимо, - был невозмутимый ответ.
- Куда?
- В Энмор.
М-да.
Ивенн запоздало подумал, что резоннее было бы поинтересоваться, откуда это он шел, если единственный населенный пункт в двух днях пути отсюда находится абсолютно в другой стороне. Каким же это надо быть дураком, чтобы срезать путь куда бы то ни было через Синий лес? Это только издали он кажется таким мирным, древним и спокойным.
Он древний, да. Но это все.
- Зачем? – задал следующий вопрос Ивенн.
- Это что, допрос? – сухо осведомился голос, но, тем не менее, поведал после краткой паузы:
- Вообще-то, я ищу кое-что. И если не найду в Энморе, то, думается мне, уже нигде не найду…
А после еще одной паузы признался:
- Но, честно сказать, пока я не могу найти сам Энмор.
Ивенн и не подумал рассмеяться или сказать что-нибудь снисходительно-обидное. Порой он и сам с трудом находил Энмор. Вообще, временами складывалось ощущение, что деревья в лесу ведут бурную общественную жизнь, а тропинки самопроизвольно свиваются в кольцо или меняют направление. К тому же здесь почти никогда не бывает видно солнца, не говоря уже о звездах – острые вершины вековых огромных елей закрывают собой все небо.
- Я сам оттуда, - сказал он.
- Да? – оживился голос. – Тогда знаете, как мы сделаем? Вы расскажете мне, как дойти, а я отведу вас. И все довольны. По рукам?
О таком варианте сам Ивенн, признаться, и не подумал бы, он обладал несколько иным складом ума.
Было только одно препятствие – он не доверял голосу, говорящему с ним. Пусть пока он звучит не опасно, но он часто видел на своем веку, как некоторые вещи очень и очень быстро меняются.
Да и как-то неубедительно звучит отговорка о том, что говоривший с ним совершенно случайно оказался в том самом месте в то самое время.
- А ты не из ушастых ли? – не трудясь спрятать подозрительность, поинтересовался Ивенн.
Молчание, повисшее после этого вопроса, было тяжелым, как чугунная наковальня.
- Нет, - твердо и коротко сказал голос.
- Другие тут не ходят, - возразил Ивенн.
- Будь я одним из них, разве стал бы вас спасать и перевязывать? – раздраженно откликнулся голос.
Ивенн не стал отвечать.
- Ладно, небо с вами, - решил незнакомец и встал – Ивенн явственно услышал шорох плотной ткани и тихий треск хвои под подошвами его сапог. – Не хотите – не надо. Мне, конечно, кошмарно надоело блуждать по треклятой мокрой чащобе, но я уже столько по ней блуждал, что еще чуть-чуть блуждания меня не убьет. Найду дорогу сам. Счастливо оставаться.
И, к ужасу Ивенна, звук удаляющихся трескучих шагов достоверно засвидетельствовал серьезность намерений говорящего.
- Один ты никуда не дойдешь! – крикнул он ему вслед. – Эльфийских детей надо приканчивать сразу. Тебя они убьют, они наверняка запомнили.
- А вас съедят волки, - спокойно возразил голос уже с некоторого отдаления. – Ну, или еще кто-нибудь. Мало ли тут тварей бродит по округе, и все голодные.
Незнакомец отходил все дальше и дальше. Ивенн взвесил все шансы, которые у него были – в лесу, незнамо в каком именно его месте, без меча и зрения. Весили шансы удручающе мало, можно сказать, совсем ничего не весили. Вконец отчаявшись, он с досадой воскликнул:
- Вернись, демон с тобой! Я согласен.
Шаги замерли на миг, а потом начали приближаться. Шуршали брусничные кусты.
Ивенн думал, что на губах, говоривших с ним, должна теперь играть торжествующая довольная усмешка из тех, от одного вида которых он приходил в бешенство. Но, вместо того чтобы праздновать маленькую победу, молодой человек вполне миролюбиво заметил:
- Вот сразу бы так. А то надумали себе небо весть чего…
Небо весть? Такого варианта Ивенн никогда раньше не слышал. Все, кого он знавал, говорили «Богиня весть». Однако он благоразумно решил постараться до поры до времени похоронить сомнения где-то далеко, там, где даже он сам не будет натыкаться на них взглядом.
В конце концов, парень один. Даже если он ушаст и при этом попадет в Энмор, ничего страшного не будет. Ведь, в конце концов, живут же там пять десятков их брата, уродуя город одним своим присутствием – придумали, видите ли, что имеют талант к магии и наукам, а в лесу этим заниматься как-то несподручно…
Хотя бы при луне они не поют. Разве что если надерутся в своем эльфийском трактире, но даже тогда опасной завораживающей сладкозвучности, упоминаемой в легендах, им недостает.
Лишь понятие чести удерживало Ивенна от того, чтобы ночью не пойти в квартал ушастых и не выбить там пару окон. Руки не хотелось марать.
А так как, насколько он осведомлен, шпионов, слава Богине, коварный народец еще не изобрел (ну не нужны они на лоне природы, и все тут), можно не опасаться, что в следующие выходные он приведет с собой друзей.
- Нужно двигаться, - решил голос. – Можете вы по каким-нибудь приметам понять, где мы сейчас?
- Как выглядит все вокруг? – поинтересовался Ивенн.
- Небольшая полянка, - начал описывать голос. – Овальная, метров десять в диаметре будет. А рядом тут ручей или небольшая речка, в общем, вода. Даже отсюда слышно.
Ивенн прислушался и действительно услышал едва различимый плеск быстрой воды.
- Кажется, я знаю, где мы, - сказал он. – Нужно идти через этот самый ручей и дальше на северо-восток, пока среди елок не начнут березы попадаться, а там посмотрим на месте.
- Хорошо, - согласился голос. – Будем ориентироваться по мху. Потому что я решительно не понимаю, что солнце забыло там, где оно сейчас. Сдается мне, оно сейчас должно быть не там.
- Бесполезно, - отверг идею Ивенн. – На этих деревьях мох растет везде, где может зацепиться.
Он почувствовал прикосновение к своему плечу, поднял руку и наткнулся на руку чужую. Пальцы были затянуты в замшевую перчатку.
Хозяин голоса поднял его с земли и, заметив, как неуверенно он стоит на ногах, промолвил с обеспокоенным сомнением:
- Идти-то сможете?
- Смогу, - солгал сам себе Ивенн, на самом деле ни в чем не уверенный. Никакому похмелью еще не удавалось сотворить с ним того, что без труда сделали огонь и, судя по ощущениям, удар палкой по голове.
- Просто ради интереса, - проговорил он, - моя лошадь жива?
- Мало того – она здесь, - подтвердил голос. – Прямо перед вами.
Ивенн сделал пару неуверенных шагов, скованный предчувствием столкновения с чем-нибудь твердым, как все люди, по той или иной причине вдруг потерявшие способность видеть. Мокрая черника задела по ногам. Бабье лето кончилось, и теперь дождям снова не будет конца. Под подошвой его сапога рассыпалась головешка давно прогоревшего остывшего кострища.
С неба не капало, и, несмотря на влажность, так и висящую в воздухе, Ивенн почувствовал на своей щеке несмелую теплоту солнечного луча. Похоже, и правда утро. Часа три прошло с позднего рассвета, не больше.
Где-то начинали петь птицы. Обычно он их не замечал.
Он осторожно вытянул руку, и под ней и впрямь оказалась лошадь. Шкура на крепкой мускулистой спине на ощупь была теплой и гладкой. В ответ на прикосновение верный скакун переступил с ноги на ногу и издал негромкое ржание. Он вообще был не из шумных зверей.
- Где ее голова? – осведомился Ивенн.
- Прямо у вас за спиной, - отозвался голос. – Немножко не угадали.
Ивенн развернулся, скользнул рукой по шее животного, взъерошив коротко остриженную гриву, пошарил под мордой и нашел поводья, привязанные к стволу молоденькой елочки.
- Вот чего не понимаю, - заметил голос, пока он возился с узлом, пытаясь на ощупь его распутать, - так это зачем вы потащили ее с собой в лес. От нее один шум и задержки. К тому же тут ямы повсюду и корни, ей недолго и ногу сломать.
- Все не так, как кажется. На лошади на самом деле получается быстрее, - возразил Ивенн. – К тому же кое-где тут есть дороги.
- Ага, - согласился голос. – Вот только их все построили эльфийские дети, потому что они тут живут. Говоря «построили» я имею в виду «протоптали».
Ивенн во второй раз поймал себя на том, что ему нечего ответить – и уж тем более возразить.
Они двинулись в путь, не считаясь с тропинками, – благо, подлеска, кроме низкорослых ягодных кустиков, здесь почти не росло, не выдерживал он непростые условия их северной природы – и какое-то время шли в молчании. Ивенн вел послушную лошадь под уздцы, без труда ориентируясь на шаги своего спутника – тот специально шуршал травой и хвоей. Наверняка он умел ходить гораздо тише, но помнил, что с ним слепой.
Наконец, Ивенн подал голос, просто чтобы нарушить тишину:
- Как тебя звать?
- Таир, - ответил юноша. – А тебя?
- Ивенн, - представился Ивенн.
На этом разговор, в общем-то, и кончился.
Странное дело, но зачастую в молчании и неведении время, хоть и кажется долгим, идет быстрее, чем если поминутно смотреть на часы, мысленно подгоняя секундную стрелку. Ивенн давно уже перестал чувствовать солнце на своей коже, что, однако, отнюдь не значило, что оно значительно поменяло свое местоположение на небосводе. Просто здешнее небо рождало тучи в немереном количестве, как будто кто-то из богов (но точно не их Богиня, ибо она единственно правильна и совершенна) завел привычку готовить амброзию на беспрестанно чадящей печке с отчаянно дымящей трубой.
И, как в подтверждение его мыслей, заморосил дождь – сначала робко, словно пробуя свои силы, а потом чаще и веселее. Ничего, вот ночью он еще покажет себя во всей красе. Размоет дороги, утопит всех полевок в округе, которым не хватило ума покинуть норки, и, разумеется – куда же без того? – до нитки промочит все, что только можно промочить.
- Что за погода, - посетовал Таир. – Там, откуда я родом, в октябре все еще тепло и радостно. Цветочки цветут…
- А откуда ты родом? – полюбопытствовал Ивенн.
- Из Суэльды, - поведал юноша.
Ивенн присвистнул.
- Далеко забрел, ничего не скажешь… - промолвил он удивленно. – И все время ищешь?
- Да, - был ответ. – Потому и забрел так далеко.
Было что-то странное в том, как он разговаривал. Как будто он отвык говорить вслух, и ему каждый раз приходится мучительно вспоминать, как произносится очередное слово...
Сколько же он блуждает по Синему лесу?
- До этого я был в Морлоне, - продолжал Таир, - и еще в Риверконе. И еще в городе Эн. Там-то меня и отправили в Энмор. Сказали, что там я точно найду, если постараюсь…
И не только по Синему лесу?
Ивенн вспомнил огромную пожелтевшую от времени карту, висящую на стене у него дома. Морлон – это, если память его не подводит, побережье моря Арлен, куда каждый день садится солнце. От Энмора его отделяет едва не весь остальной мир. Риверкон вольно расположился на обоих берегах великой реки Иды почти точно посередине Иларии, их страны, где земли и леса куда больше, чем людей и упорядоченной власти. Эн же почти замкнул путь Таира, ибо находится прямо под крылышком Суэльды. И оттуда – в Энмор самым прямым путем…
Это ж сколько он скакал по необъятным равнинам средней Иларии, плыл с попутной баржей вниз по течению Иды, мерил шагами тропки темного сырого леса? И что же он ищет такого, чего нигде нет?
- Я слышал, в Суэльде третьего года восстание случилось, - сказал Ивенн, отвлекаясь от расчетов и догадок.
- Да, было такое дело, - подтвердил Таир. – Сам видел.
- И чем закончилось? – поинтересовался Ивенн. Новости через Синий лес живыми обычно не доходили, так что рассказы очевидцев – или хотя бы пересказы их рассказов – были особенно ценны.
- Проклятые демократы, - вздохнул юноша. – Прогнившие насквозь. Сами только-только с полей, а все туда же, за руль, вечно им нужно, - следующее слово он буквально выплюнул, - править. Не удивлюсь, если сейчас у них там нищета, разброд и шатание.
- Жаль, - Ивенн покачал головой. – Всегда хотел однажды побывать в тех краях. Увидеть ваш храм Богини…
- Самый большой в стране, - заметил Таир. – Хотя можно сказать, что и в мире. В Диору иные боги.
Разумеется, иные. Именно поэтому Илария и находится с Диору в состоянии перманентной негласной вражды. Не войны, о нет, Богиня упаси. Просто черномазые иноземцы вконец обнаглели. Считают себя лучше всех. Мол-де, у них утонченная культура, и мясо с ножа они никогда не едят, не то что варвары-илариане, по шкале развития общества застрявшие примерно на уровне изобретения огня.
Да и вообще, соседние государства редко дружат, особенно если им есть о чем спорить. Диору повод для спора всегда находила. В последние двадцать лет, например, тамошний король претендовал на кусок холмистой и, в общем-то, стратегически неважной земли от нынешних границ его страны и до самой Иды. Илария этот кусок из принципа не отдавала.
Ручей журчал все громче и громче, обозначивая свое местонахождение, и, когда вода плескалась уже почти у самых его ног, Ивенн понял всю свою слабость и беспомощность.
Таир перепрыгнул на другой берег первым и помог ему. Ручеек был всего в полметра шириной, легче легкого было его просто перешагнуть, но он – сейчас ему пришлось взять этого парня за руку, чтобы не упасть в воду.
Демон побери, это было унизительно, и ничего подобного Ивенн не хотел бы снова испытать.
Ему почему-то вдруг вспомнилось, как красиво в этот ручей ниспадали корни сосенки, выросшей на самом-самом краю крутого берега, так и норовящего осыпаться вниз. Когда видишь что-то постоянно, перестаешь обращать внимание. Но, оказывается, чтобы разом вспомнить все, чем пренебрегал, нужно просто перестать видеть.
- Березы – они такие белые, да? – спросил Таир, останавливаясь.
- Да, белые. С черными пятнами, - кивнул Ивенн.
- Вот здорово, - восхитился Таир. – У нас такого не растет. У нас клены и дубы. И елки – им, похоже, и жара, и холода нипочем… Так вот, о чем бишь я. Куда нам дальше-то?
- Я так понимаю, бесполезно спрашивать тебя, где сейчас солнышко, - задумчиво проговорил Иввен. – Видишь что-нибудь необычное?
- Тропинку, - ответил Таир. – Ну, вернее, как тропинку: кусты поломаны, трава потоптана, и следы копыт дождь еще не все смыл.
- В каком направлении идут следы?
- Туда же, куда и мы шли.
- Отлично.
Дальше они следовали за теми самыми следами, доверившись им. Скорее всего, здесь прошел его отряд, возвращаясь домой.
В конце концов, нужно признать, нойэлинги достаточно умны, чтобы не держать в своем лесу лошадей. Тут они людей обскакали.
Дождь все падал и падал сверху, холодный и довольно мерзкий. Пусть это был и не ливень, зато вода чудесно попадала за ворот, стекала по волосам, звенела на кожистых листьях брусники.
- Как думаешь, который час? – поинтересовался Ивенн и по привычке предпринял попытку взглянуть на небо, ну, или хотя бы на тот его узкий кусочек, что обычно виднелся между елями. Попытка эта по понятным причинам успехом не увенчалась.
- Часа четыре пополудни, я так считаю, - предположил Таир.
Да-а…
Эллен будет волноваться. Скорее всего, она уже волнуется. Места себе не находит, хотя если не знать ее, ни за что не догадаешься. Он же должен был вернуться максимум сегодня в полдень.
К мирному шуршанию дождя добавилось еще что-то, чужеродное, едва различимое.
Так шуршит подлесок, когда кто-то по нему крадется. Судя по звуку, кто-то, крупнее обычного для этих мест хорька или лесного кота. Очень-очень осторожный, и… такое чувство, что конечностей у него больше, чем надо.
Миг – Ивенн едва успел резко обернуться, чисто инстинктивно – звук упругого, высокого прыжка – и падение.
А потом хлюпанье, с которым нож вытаскивают из чьей бы то ни было плоти. Что человек, что зверь в этом плане не сильно отличаются друг от друга.
- Что это было? – спросил Ивенн.
- Обед, вестимо, - ответил Таир.
Это и вправду оказался обед. Они нашли относительно сухое местечко под лапами раскидистой ели, правда, сидеть под ней нужно было с величайшей осторожностью – легчайшее прикосновение к ветвям было чревато целым каскадом ледяной воды на голову. Таир развел костер. Уютно трещали сырые, неохотно горящие дрова, источая запах тяжелого черного дыма.
- Сколько у этой твари было ног? – вдруг подал голос Ивенн, отбрасывая в сторону кость.
Его жующий собеседник ответил не сразу.
- Ты правда хочешь это знать? – наконец уточнил он.
- Не хотел бы – не спрашивал.
- Ну ладно. Шесть.
Если бы Ивенн до сих пор ел, он поперхнулся бы.
- О пресвятая Богиня, мы съели ищейку нойэлингов? – не поверил он своим ушам.
- Ага, - беззаботно подтвердил Таир. – За последнее время я таких уже десяток зажарил. И ничего, жив пока.
Проклятые твари… Единственные, наверное, существа, которых Ивенн любил меньше, чем их хозяев, зверей двуногих, а не шестиногих.
Чем только не шутит природа. Если бы он не знал, то не поверил бы, что действительно существуют такие твари, похожие на здоровых мохнатых жуков, только теплокровные, которые способны чуять святость и благодать. Их выводили нарочно и с самого рождения учили бесшумно наскакивать сзади, рвать зубами, впиваться в горло любому, кто хоть раз в своей жизни с должными чувствами произносил имя Богини, пусть не вслух…
Уже один этот факт дает понять, почему люди всегда будут воевать с остроухими.
- Это очень плохо, - решил Ивенн. – Если эта мерзость ошивается здесь, значит, и другие, ушастые, где-то поблизости.
- Вот уж не думаю, - возразил Таир. – Насколько мне известно, ищейки часто бегают сами по себе. Особенно… особенно если учуют кого-то, - закончил он немного неловко.
- Меня, например, - мрачно заметил Ивенн.
- Вот уж не думаю, - снова возразил Таир.
Что-что? Что он имеет в виду?
Вполне логично и объяснимо, что ищейки – он часто встречался с ними в лесах – запомнили его запах – запах человека, и не простого, а человека, ради веры убившего уйму их брата и отверженного Богиней народца тоже. К тому же, он всегда втайне надеялся, Вышняя Властительница ведь не могла оставить его старания незамеченными, не отметить его каким-то особым знаком – иначе почему он еще в глубокой юности понял, что его призвание есть ни что иное, как защита ее слова?
- Они были бы рады убить меня, - сказал Ивенн. – Я доставляю им немало неприятностей.
Таир обидно фыркнул.
- Кем вы себя возомнили? – вопросил он. – Неужто вы правда думаете, что каждый-каждый эльфийский сукин сын знает вас прямо в лицо? Что, по-вашему, вы такого сотворили, что они помнят вас в фас и в профиль и из тысячи отличили бы поступь вашего неуместного в лесу коня? Ну, убили десяток-другой отцов и братьев. Это не значит, что на другом конце леса, в другом их городе, при одной вести о вашем появлении дети будут прятаться под кровать.
Он сделал паузу, выдохнул и добавил:
- Вот меня они точно убьют, если встретят, любой из них, вне зависимости от пола и возраста. И будет удачей, если просто убьют. А то могут ведь и изобретательность проявить.
- А сам-то ты что такого ужасного сотворил? – насмешливо поинтересовался Ивенн.
- Дело не во мне, - ответил Таир. – Вы же не ищете повода убивать их. Вы убиваете их просто потому, что они – это они.
- Вовсе нет, - не согласился Ивенн. – Мы убиваем их, потому что они бесчеловечные кровожадные твари. В один прекрасный день они могут всем скопом заявиться в Энмор, и…
- Это при том, что всем известно, что в городах они как рыбы без воды, если не хуже, - перебил Таир. – А вас там тьма-тьмущая взрослых сильных борцов за веру. Неужто не справитесь? И к тому же – ведь если вдуматься – они еще только могут, а вы уже делаете.
В его словах было бы рациональное зерно, если бы не единственный постулат, тот якорь, который всегда верно удерживал Ивенна на месте, не давая унестись куда-то далеко и вечно дрейфовать по волнам нравственности и морали. Этот-то постулат он, не задумываясь, и озвучил.
- Так правильно, - сказал он. – Так угодно Богине.
- Когда знаешь, чего на самом деле хотят боги, - тихо проговорил Таир, - многие вещи теряют оправдание.
- О чем ты таком говоришь? – Ивенн нахмурился под повязкой, но вместо ответа парень заявил, уже громче и вроде как бодрее:
- А вообще, если вам интересно знать, что я обо всем этом думаю, мы не имеем права их убивать, потому что мы ничем не лучше их. Точно так же, как я не лучше вас. Чтобы иметь право без сиюминутной необходимости убивать кого бы то ни было, нужно самому быть идеальным, изжить все зло, обитающее внутри тебя. И судить с высоты своей идеальности. Да и вообще, если делить мир на плохое и хорошее, все становится плоским. Иногда есть не плохое и не хорошее, просто другое.
- А иногда есть плохое, - заметил Ивенн.
- Вам, вашей семье нойэлинги что-то плохое сделали? – осведомился Таир, и Ивенну почудилось, что в его голосе звякнула едва уловимая надрывная нотка. – Я имею в виду, кроме того, что они давали сдачи, когда вы без зова являлись к ним домой, чтобы все там сжечь и поломать.
Пальцы Ивенна сами собой сжались в кулак.
А ведь и верно. Если задуматься… Ничего плохого.
Вот только вслух он эту крамольную мысль не выскажет, ни за что.
И будет изо всех сил надеяться, что Богиня ее не заметила, отвлекшись в этот момент на какого-нибудь грешника.
Демон побери, видят небо и Вышняя, он предан ей до мозга костей, он самый преданный ее раб из всех, кого она только видела за свою многотысячелетнюю жизнь! Он скорее умрет, чем помыслит о измене.
- Пора, - вздохнул Таир, вставая. – Здесь рано темнеет…
Ивенн почувствовал запах горелой хвои – его спутник забрасывал костер мокрыми еловыми ветками.
- Лошадь не забудьте, - напомнил он.
- Такое не забывается, - усмехнулся Ивенн.
- Скажите, чем она питается? – полюбопытствовал Таир. - Травы-то в лесу не растет.
- Черникой. Она приспособилась, - ответил Ивенн.
Дождь вроде подутих. Потом собрался с силами и снова полил активнее, смывая последнюю надежду на ясную ночь.
- Знаете что, - неожиданно заявил Таир, - возьмите свой меч назад. Будем считать, что я вам доверяю.
Хорошо же доверие, усмехнулся про себя Ивенн. Вернуть меч слепцу, неспособному его применить…
Впрочем, у него и у самого доверия к странному незнакомцу тоже отнюдь не прибавилось.
Радовало одно – голова, до определенного момента с готовностью отзывающаяся мучительной болью на каждый следующий шаг, вроде как смирилась и решила вести себя хорошо. А ожог и вовсе совсем не чувствовался. Кто знает, как и чем лечил его проходивший мимо юнец?
Где-то близко-близко по правую руку ударил гром – будто пустой глиняный кувшин разбили камнем. Лошадь испуганно дернулась, издав короткое встревоженное ржание.
- Будет буря, - задумчиво проговорил Таир.
- Что, за время странствий успел выучить здешние приметы? – усмехнулся Ивенн.
- Да что их учить, - отмахнулся Таир. – Все проще простого. Если вокруг дождь, ветер и темно так, что хоть глаз коли, будет буря.
- Да, тут ты прав, парень, - согласился Ивенн, соглашаясь с подобной формулировкой. – Других примет у нас не бывает. Хорошо же нам будет сегодня ночевать…
- Мне – будет, - подтвердил Таир. – Вам – нет. Я вижу дом впереди. Выглядит он вполне по-человечески.
- Видимость бывает обманчива, - заметил Ивенн.
- Не спорю, - не стал отрицать Таир. – Но мне кажется, та женщина в окне вполне правдоподобна.
Они прошли еще немного.
- Стена прямо перед вами, - сообщил Таир. – Отдайте мне лошадь и вперед. Расскажете хозяйке волнующую историю ваших злоключений, уверен, она поймет и приютит.
Ивенн протянул руку и действительно обнаружил бревенчатый сруб стены. Добротные, крепкие бревна, закаленные старостью, мокрые и скользкие сейчас, а в одном – трещина, какие появляются по летней жаре, когда она изредка заглядывает в эти холодные края.
- А ты сам? – спросил Ивенн.
Таир рассмеялся.
- О нет, я не пойду, - сказал он. – Обойдусь как-нибудь. Это вам не мешало бы хоть одну ночь поспать на нормальной кровати под крышей.
- Но почему? – не понял Ивенн.
- Не хотелось бы стеснять хозяйку, - уклончиво ответил Таир и добавил чуть погодя:
- Просто в домах обычно принято снимать плащ.
- Да кто ты такой, в конце-то концов? – не выдержал Ивенн.
Сначала толкует о том, что Богиня далеко не во всем права, как будто это вообще возможно – ставить ее правоту под сомнение, потом почему-то не желает расставаться с плащом, да еще и отправляет его одного в незнакомый дом.
В котором, между прочим, ждать может все, что угодно.
Эх, если бы ему было чем видеть, он бы с первого взгляда понял, миром в воздухе пахнет или ловушкой. Такие вещи сразу понимаешь, даже не осознавая, как. Всякие мелкие детали и прочее.
А сейчас – сейчас ему остается только доверять.
То есть заняться тем, чего он, по сути, никогда в жизни не делал. Ну, его мать, далекое воспоминание короткого детства, и Эллен не в счет. Да и им он поверил далеко не сразу.
- Ну, уж этого-то вы точно знать не хотите, - с ясно слышимой усмешкой откликнулся Таир.
- Это еще почему? – возмутился было Ивенн, но ответа не получил. Парень уже исчез. Он двигался абсолютно бесшумно, как Ивенн и предполагал – он и понял-то, что его рядом уже нет, по неестественной, ничем не наполненной тишине.
Лошадь тоже пропала – он вдруг обнаружил, что поводьев у него в руке больше нет. Вот уж не подумал бы, мелькнуло в голове, что такая здоровенная, сильная тварь, даже не замечающая его немалого, в общем-то, веса, может не издать ни звука, удаляясь в ближайшие кусты.
Дождь усиливался, медленно, но верно. В небе снова громыхнуло.
В конце концов, напомнил себе Ивенн, если бы Таир желал ему зла, убил бы его днем раньше, вместо того чтоб спасать. Или просто прошел бы мимо, предоставив ушастым завершать начатое дело.
Ведя рукой по стене, он осторожно обогнул один угол, второй, после чего запнулся о крыльцо, поднялся на него и постучал.
В число открытий, сделанных за сегодня, присоединяясь к пению птичек и некоторым философским выводам, вошло еще одно новое для Ивенна ощущение: оказывается, бывает, что доверие оправдывается.
В действительности дверь открылась, и орды вооруженных до зубов врагов не ждали его, притаившись за косяком.
Женщина, судя по голосу, была, скорее, девушкой – уж больно молодо она звучала. Вначале ее интонации выдавали страх – еще бы, ночью, одна, с незнакомым мужчиной! – но он вел себя очень осторожно, и она успокоилась. А после того, как он, последовав дельному совету, рассказал историю получения своих боевых ранений, даже напоила его чаем.
Она дочь лесника, сказала она, и Ивенн подивился – чем же в Синем лесу занимаются лесники? Браконьеры тут скорее сами встречают зубастую смерть, чем в немереном количестве убивают зверушек, не очень-то, надо заметить, ценных в плане мяса или меха, зато очень кусачих и умеющих чудесно прятаться. Но отец, поведала девушка, сейчас куда-то отлучился и до завтрашнего дня точно не вернется, так что его кровать свободна, и не желает ли господин, охраняющий покой мирных граждан ночами, ею воспользоваться?
Кажется, она слышала про него. Слухами о героических деяниях земля полнится. Ивенну даже стало как-то приятно, что он к славе не стремился, но она сама его нашла, но он тут же устыдился себя самого. Ведь он делает то, что делает, ради общего блага. Известность тут вовсе не при чем.
Ночью дождь и правда показал, на что он способен.
Лежа на жесткой, зато широкой кровати на чердаке с низким потолком, Ивенн слушал непрерывный стук частых капель по крыше и думал, что меньше всего хотел бы оказаться сейчас на месте какого-нибудь бедняги, вынужденного ночевать под открытым неприютным небом.
Тут он вспомнил Таира и испытал ощутимый укол совести, однако тут же шикнул на нее. Ничто ведь не мешало этому парню присоединиться к нему в гостеприимной обители лесника, верно? Только его упрямство и абсолютно детская скрытность. Следуя его же логике, даже если он и совершил что-то поистине чудовищное, откуда этой девочке знать? Она навряд ли и в Энморе-то часто бывает… Наверняка знает всю округу как свои пять пальцев, всю тысячу трав и травок, растущих в лесу, может сходу назвать по именам, а по праздникам собирает цветочки и подпевает птичкам, ну, или они ей.
Хотя в Синем лесу куда как проще подпевать волкам.
Он мог бы и дальше размышлять в подобном несколько бредовом ключе, если бы не провалился в глубокий сон. Все лесные инстинкты Ивенна оставались в лесу. Стоило двери какого-никакого жилища за ним закрыться – и он становился обычным человеком, знающим, разве что, с полсотни весьма занимательных историй. Так что он спал чутко только тогда, когда возникала необходимость.
Зато привычка просыпаться еще до самых ревностных ранних петухов была неискоренима.
Благо, хозяйка тоже не была любительницей подольше понежиться в кровати. Она была уже на ногах, когда он спустился, и готовила завтрак.
Позже они весьма тепло, почти уже по-дружески распрощались, и, спускаясь с крыльца, Ивенн пожалел, что не видел ее лица. Наверняка она хорошенькая, насколько по голосу можно судить о внешности. Нет, разумеется, он почти в отцы ей годится и к тому же женат, но любоваться ему никто не вправе запретить. К тому же она была так мила с гостем, хотя ее бесстрашие наверняка было подкреплено крепкой и твердой чугунной кочергой, которая обязательно пошла бы в ход, вздумай он проявить неуважение к юной леди.
И как хорошо, пронеслась вдогонку внезапная мысль, что ей не пришло в голову спросить, как же он путешествует один, если ничего не видит. Он сходу не нашелся бы, что ответить, разве что какую-нибудь чепуху про особые навыки воина, развитые чувства и тому подобные глупости.
В холодном предутреннем воздухе висел осязаемый липкий туман, а в ботинках после первых же двух шагов радостно захлюпала вода. Лужи – или, точнее сказать, одна огромная, неделимая лужа – были повсюду.
Не успел Ивенн задаться вопросом, как ему теперь вновь найти Таира и уж не смылся ли он куда-нибудь за ночь, утомившись его обществом, как за спиной зашуршала растительность, хрустнула какая-то веточка. Инстинкт, пробудившийся, как только Ивенн снова ступил на лесную землю, сработал раньше, чем он успел понять, что источником звука и был его провожатый. Меч так и остался в ножнах, потому что мозг без участия упорядоченного сознания, способного думать словами, в доли секунды рассчитал, что вытаскивать его было бы слишком долго, рука сама резко выбросилась вперед, сбивая мокрый насквозь капюшон плаща, пальцы коснулись волос и почти дотянулись до чужого лица…
Но ударить он так и не смог. Чужая рука двинулась по-змеиному быстро, так, что на грани слышимости засвистел рассекаемый воздух, пальцы в тонкой замшевой перчатке, сырой, как и все вокруг, крепко, до боли, сжали его запястье.
- А вот этого делать лучше не стоит, - холодно проговорил хорошо знакомый голос, не оставляя возможности усомниться в том, что правда не стоит.
Едва вспыхнувший запал поединка умер, не успев разгореться, и Ивенн услышал вполне мирное шумное дыхание лошади.
- Не подкрадывайся так, - буркнул он, чтобы скрыть смущение. Лучшая защита, как известно, это нападение.
- Подкрадываюсь как умею, - огрызнулся юноша.
Нужно отдать ему должное – реакция у парня хоть куда. Ивенн всегда полагал, что бьет он быстро.
Коротко вскрикнул девичий голосок, резко захлопнулась приоткрытая было крепкая дверь.
- Проклятье! – ругнулся Таир сквозь зубы. – Увидела!.. Вот теперь нам точно пора, и поскорее.
Дальше они снова шли в молчании. Поначалу походка Таира была быстрой, чтобы не говорить торопливой, но потом он, видно, успокоившись, сбавил шаг. До того дня Ивенн никогда не задумывался о том, насколько хорошо он умеет невольно обижать людей, но сейчас молчание вокруг, лишенное голосов местной живности, намокшей и притихшей, лишенное даже ветра, что было странно само по себе, казалось таким абсолютным и гнетущим…
Таир чихнул.
- Будь здоров, - машинально отреагировал Ивенн.
- Благодарю, - ответил Таир.
Благодарю? Это что еще за странная речевая конструкция? Куда делось простое и всем понятное «спасибо», «спаси тебя Богиня»? И каким таким благом может одарить его какой-то зеленый юнец, какое неподвластно Вышней?
Парень говорил в нос, и вчерашняя хрипотца явно осмелела и набралась сил, теперь серьезно искажая его голос.
- Ты плохо… звучишь, - заметил Ивенн, едва не сказав «выглядишь», что было куда как привычнее. – Простуженно.
- Это все ваша проклятая осень, - обвиняюще заявил Таир.
- Ну, знаешь ли, - возразил Ивенн, - ночуя под дождем нашим летом, результат получаешь примерно такой же. И то, и другое одинаково глупо.
- Еще одно заявление вроде этого, и видит небо, я вас здесь оставлю, - пообещал Таир, без особого, впрочем, раздражения. – Это у себя в Энморе вы самый умный и сильный. Мы и знакомы-то всего ничего, а я уже вон сколько раз услышал от вас, что я дурак.
- Может, и не дурак, - пожал плечами Ивенн. – Может, просто молодой и неопытный. Мне кажется или дождь на самом деле больше не идет?
- Наверное, у него выходной, - предположил Таир. – Но туман с успехом его заменяет, разницы почти не заметно.
Еще через несколько шагов он сообщил:
- Там впереди просвет между деревьями. Что это?
- Просвет как поляна или как опушка? – уточнил Ивенн.
- Просвет, как будто дальше леса совсем нет.
- Это хорошо, - сказал Ивенн. – Это значит, мы уже близко.
Синий лес – он ведь такой. Ему только волю дай, и через какую-нибудь сотню лет он уже захватит столько земель, сколько люди не обживут и за тысячелетие. На западном его краю местным жителям приходилось вырубать, выжигать и выкорчевывать, чтобы отвоевать себе немного пространства. А здесь, на востоке, Энмор защищала река Сухая.
Да, пожалуй, только пропасти ее русла оказалось под силу остановить лес раз и навсегда. Хотя первые отроги Драконьих гор начинались в полудне пути от города, слой почвы уже здесь был очень и очень тонок – копнешь лопатой два раза и наткнешься на горную породу. Каменистые берега Сухой были отвесны и круты, а сама она текла где-то очень далеко внизу, даже журчание воды почти не слышалось. Одни поговаривали, что она берет начало от одного из источников в самом сердце гор, другие и вовсе утверждали, что река несет свои воды с северо-востока, из самого Безымянного океана, вечно скованного льдами, хотя, по логике вещей, для этого ей пришлось бы пересечь все те же Драконьи предгорья, время от времени поднимаясь вверх по склону. Впрочем, утверждать с уверенностью, что такое невозможно, не стоит. Ивенн, как и каждый верный раб Богини, твердо знал – возможно все.
Сухой же речку называли из-за того, что по неведомым причинам зимой, занимающей немалую часть года, она мелела, а временами и вовсе пересыхала так, что даже замерзать было нечему.
Под лошадиным копытом звонко прозвучал выступивший из-под земли камень. Они перешли ту самую границу, после которой ползучие ловкие корни елей отступали назад, не находя в скале подходящей щели, чтоб зацепиться.
Пахнуло холодным ветром. В отдалении – то есть внизу, под самыми ногами – едва различимо пела Сухая.
Таир вдруг остановился-замер.
- Проклятье… - восхищенно выдохнул он.
- Что там? – полюбопытствовал Ивенн.
- Энмор, - отрешенно отозвался его провожатый. Он сразу узнал, хотя никогда не видел раньше.
Ивенн понимал его реакцию.
Он не видел, но живо представил себе картину. Зябкий густой туман остался в лесу, под покровом вечной тени, а здесь светило свежее, едва вставшее из-за изломанной горной гряды солнце. Его лучи отражались и ломались в узких окнах, играли на больших камнях непоколебимой крепостной стены, сложенной еще в те незапамятные времена, когда с гор могли прийти враги, скакали по плоским крышам крепких, приземистых домов…
Было от чего потерять дар речи. Энмор был великолепен, это видел любой, кто хоть сколько-то понимает, как вести войну. То, что время сейчас мирное, не превратило его в старую, рассыпающуюся развалину, только и умеющую вспоминать о славных прошедших деньках…
Война пропитала каждый камень, каждую стену Энмора. Не кровь и не слезы, сопровождающие войну неотлучно, но сама ее суть. Наши против ваших, и все так просто: если за нас, то против вас, третьего не дано.
Возможно, именно это выгоняло здешних мужчин, да и женщин иногда, в лес отстреливать неверных. Всегда можно найти, с кем воевать.
Эллен…
Почему он вдруг вспомнил ее, в жизни никого не убившую, сильную только для того, чтобы носить ведра с водой и раненых на плече?
Чего она себе уже только не напридумывала, ожидая его, пропавшего невесть куда…
- Оглянись, - велел Ивенн. – Видишь мост?
Таир очнулся от созерцания города.
- Эм-м… - протянул он через несколько секунд. – Когда-то тут определенно был мост, насколько я могу судить…
- Что ты имеешь в виду? – не понял Ивенн.
- Я имею в виду, - медленно проговорил Таир, - что сейчас он в некотором роде упал.
Ивенн не поверил своим ушам.
Когда он со своими ребятами в последний раз отправлялся в лес, то проезжал именно по этому мосту, и он был в полном порядке, крепок, как и всегда. Что могло случиться за каких-то четыре дня?
- Тут куча белых камней, - описал Таир. – Столько же, наверное, упало в ущелье. Железная арматура торчит. Выглядит так, как будто она оплавилась, что ли…
Ивенн попытался осмыслить происходящее.
- А Энмор? – потребовал он, крепче сжимая поводья. – Там ничего не горит? Не слышно чего-нибудь?
- Нет, - успокоил Таир. – Выглядит вполне себе мирно. Дым идет только из труб. Есть какой-то другой способ перебраться?
- Дай сообразить, - Ивенн задумчиво потер переносицу. – Примерно в миле к северу отсюда есть старый мост. Я не бывал там уже несколько лет, но если пойдем вдоль реки, не промахнемся.
Лошадь звонко цокала подковами, покорно идя по краю отвесного обрыва, и, должно быть, недоумевала, почему на нее все еще никто не запрыгнул.
Ивенн был несколько встревожен. Состояние легкой паранойи давно стало для него вполне нормальным.
Странно все это. Ни один псих из города не станет разрушать мост, ибо это единственное средство связи с окружающим миром. Разве что из соображений защиты от неприятеля – но какой враг может появиться из леса?
Нет, понятно, что ответ напрашивается сам собой, но на ушастых безбожников это не похоже. Они не стали бы вот так вот маршировать на штурм Энмора. Скорее всего, если бы их терпению пришел конец и они набрались бы храбрости, все равно не выступили бы в открытую. Горожане заметят их только тогда, когда ворота крепости без хлопка закроются за спиной последнего. Тихое вторжение, этакое внедрение, подкрадывание со спины – да, вот это больше на них похоже.
И тут он заметил, что стало очень, очень тихо.
Смолкли шаги его провожатого.
Ивенн остановился и встревожено позвал:
- Таир? Ты здесь?
- Здесь, - шепнул голос за его плечом. Демон, он что, не ходит, а исчезает из одного места и появляется в другом? – Тшш. Мы здесь не одни.
- Но как?.. - начал было Ивенн. – Я ничего не…
- Вот именно, что не слышите, - прервал Таир. – Слишком тихо.
Лошадь чутко прислушивалась, подняв голову – Ивенн понял это по натяжению поводьев.
Даже ветер как будто стих.
И тут мир превратился в объемную многомерную картину звуков.
Говорят, что отсутствие одного из органов чувств компенсируется за счет других. Ивенн слышал шорох одежды, и треск ветки под ногой Таира, потому что под ногами недо-эльфов ветки никогда не хрустели, и звон металла о металл – скрестились не мечи, скорее, длинные ножи, а потом звон повторился снова и снова, как будто кто-то один наносил один молниеносный удар за другим, а кто-то второй отчаянно отбивался, блокировал, не давал себя задеть.
Потом – прямо у него под ухом короткий, приглушенный звук, похожий на стон, и удар о землю падающего безвольного тела. Похоже, следующий удар предназначался ему, беззащитному, но Таир прикрыл.
Гортанный выкрик на странном, незнакомом для людского уха эльфийском языке, и снова звон, и лошадь рванулась, выдергивая поводья из безвольной руки отвлекшегося хозяина, ломанулась в лес, под защиту деревьев, напуганная запахом нечеловеческой крови.
Это самое трудное в войне с нойэлингами. Ты не видишь их, пока они сами того не захотят. Плюс ко всему, как выяснилось, ты не слышишь их, пока они не захотят. А они никогда не хотят.
Ивенн отчаянно пытался понять, сколько их, где они и что делают, и не мог. Различал только шаги, кружащие по голому камню в танце, неизменно предшествующем чьей-то смерти, узнавал походку Таира, более тяжелую, более человеческую. А потом, в какой-то момент, он почти увидел.
Увидел звуки, которые от него прятали. Что-то словно включилось в его голове, и он каким-то немыслимым образом понял, что один нападающий ранен, и достаточно тяжело, его движения стали неверными и неточными, другой пока держится в стороне, наблюдая за ходом боя, а третий…
Третий здесь, около него, и понятно, чего он хочет. Позволять ему осуществить намерения Ивенн не собирался.
Меч наконец-то покинул ножны и молниеносно переместился в чью-то грудную клетку.
Хрустнули ребра. Свежеубитый нечестивец лишь вздохнул коротко и как-то медленно, как любой, еще не до конца осознавший свою смерть, осел наземь. Плоть негромко чавкнула, когда Ивенн вытаскивал из нее меч.
К такому привыкаешь. Нет, серьезно, если первые раз двадцать еще сложно, потом понимаешь, что игра стоит свеч, и совесть молчит, а рвотный рефлекс вовсе ничем не выдает своего существования.
Движение воздуха совсем близко – Ивен сделал широкий жест мечом, чиркнувшим по чьей-то руке, – и совсем с другой стороны, не с той, с которой он ожидал, еще кто-то упал замертво. Хотелось надеяться, что этот кто-то тоже был из отверженного Богиней рода.
Пятеро на двоих, считай пятеро на одного, потому что он помог только по чистой случайности. Так, где вообще там Таир? Жив он еще?
Не успев даже обдумать свое последующее действие, Ивенн перехватил руку, метнувшуюся было к его лицу, и, не ощутив знакомой замши на пальцах, толкнул нападающего куда-то себе за спину.
Эффект получился неожиданный – вниз посыпались камни, потом короткий быстро удаляющийся вскрик и не то удар, не то всплеск мгновением позже.
Ивенн и сам едва не последовал за эльфийским сыном. Покачнулся на ногах, чувствуя, что стоит уже на самом-самом краю и немножко за ним, из-под подошвы сапога вылетел камушек и загремел вниз, - но упасть ему не дали, схватили за плечо, оттащили от обрыва.
- Ну что же вы, - с веселым упреком выговорил ему запыхавшийся Таир, - осторожнее же надо быть! Сами себя угробите.
Ивенн почувствовал запах железа и мокрое пятно у себя на плече. Раз он боли не чувствует, значит, это чужая перчатка была мокрой от крови.
- Ты цел? – спросил он серьезно.
- Практически, - с некоторым промедлением неуверенно ответил Таир и добавил с улыбкой:
- Не переживайте, довести вас точно сумею.
Странное дело: Ивенн был очень близок к тому, чтобы резко возразить ему, сказать, что беспокоится вовсе не за себя, а…
- Погоди, - сказал он, вдруг вспомнив что-то. – Это тебя я поранил?
- Возможно, - уклончиво отозвался Таир. – Может, вы, а может, эльфы. Я как-то не успел заметить.
Он сел на землю, и Ивенн услышал треск ткани, разрываемой на бинты.
- Прости, - сказал он, присаживаясь рядом.
- За что? – отмахнулся Таир. – Наоборот, мне везет, если это правда вы. Остроухие зачастую отравляют свои ножи. А это – это пройдет.
- Нужна помощь? – предложил Ивенн.
Ранен он вроде как в правую руку. В ней же и нож держал, ей же и перехватил его запястье, когда он попытался ударить. Значит, правша. Перевязывать самого себя и так неудобно, а уж левой рукой – и подавно.
- Нет, спасибо, - отказался Таир. Его голос звучал неразборчиво, как будто он, например, зубами затягивал узел на повязке.
Отвык разговаривать, научился лечить себя сам. Было ли ему одиноко бродить по лесу? На равнинах хотя бы встречаешь людей иногда. И какими бы они ни были, хорошими ли, плохими ли, это люди, и ты можешь не опасаться, что ночью тебе перережут горло, если, конечно, до этого на постоялом дворе не нарывался на гнев сильных мира сего и горделиво не хвастал мешком золота, выигранным в карты вчера вечером.
Таир не позволил Ивенну двинуться с места, пока не столкнул все четыре оставшихся трупа в пропасть вслед за пятым, отчего-то не желая делать их добычей зверья и птиц. Потом он поймал лошадь, достаточно ручную, чтобы не убегать далеко в лес, полный волков и прочих опасностей, и только после этого они смогли продолжить путь.
Продолжать его пришлось недолго. Речное русло вскоре сделало неожиданный изгиб, и прямо за ним взору Таира открылся старый мост.
- Гм-м, - высказался он неопределенно. – Вы уверены, что это безопасно?
- А в чем дело? – осведомился Ивенн.
- Просто он весь такой… деревянный, - с сомнением заметил Таир. – И такой… старый. Он не упадет?
- Практика – критерий истины, - наставительно произнес Ивенн, не осмеливаясь что-либо ему обещать.
- Он выглядит так, словно по нему много лет никто не ходил, - продолжал Таир, и сомнение в его голосе никуда не делось.
- Значит, мы будем первыми, - пожал плечами Ивенн. – Выбора в любом случае нет.
Таир вздохнул.
- Тогда хотя бы не берите с собой свое животное, - попросил он. – Оно точно провалится, это я вам со всей уверенностью говорю. Вернетесь за ним попозже. Или пошлете кого-нибудь.
Как бы Ивенну ни не хотелось расставаться с лошадью, он счел, что в словах мальчишки есть смысл, и привязал поводья к дереву особым узлом, который точно не развяжется.
Древние доски моста, не шелохнувшиеся под легконогим Таиром, опасно заскрипели и вроде как слегка прогнулись, как только Ивенн на них ступил – весу-то в нем всяко было побольше. Неровные деревянные перила под рукой, просто обструганные стволы срубленных молодых деревьев, поставленные на столбики, были скользкими и мокрыми.
Вот интересно, когда видишь всю эту конструкцию, по которой идешь, уверенность в том, что она не рухнет, растет или, наоборот, падает?
Ивенн решил, что уверенность падает, когда ему почудилось, что мостик тихонько раскачивается на ветру.
Впрочем, некоторые истории кончаются хорошо, так что до другого берега они добрались без потерь.
Энмор был совсем рядом. Если хорошо прислушаться, можно было услышать отзвуки города, приносимые ветром.
Сердце Ивенна радостно встрепенулось, когда он услышал натужный скрип петель главных ворот. Они пришли.
Дальше он мог найти дорогу хоть с закрытыми глазами, столько раз он ходил по ней. Сначала широкая главная улица, потом четвертый поворот направо…
Таир, придерживаясь, очевидно, мнения о том, что начатое дело надо всегда доводить до победного конца, выказал желание проводить его до дома, чему Ивенн был втайне рад. Пусть Эллен осмотрит его рану, напоит чаем, в конце концов. Он это точно заслужил.
Стоя на своем крыльце – три ступеньки и резные перила – он постучал и явственно услышал торопливые, сбивающиеся на бег шаги внутри. Распахнулась дверь, и Эллен замерла на пороге, резко встала, как вкопанная.
- Ивенн! – воскликнула она со смесью радости, удивления и тревоги. – Я так волновалась! Представляешь себе, в мост ночью ударила молния, знаешь, там же внутри железа больше, чем камня, и я все думала, как ты… Но что случилось? – оборвала она сама себя.
Это она о повязке, мелькнуло в голове. И об опоздании. И, возможно, о незнакомом парнишке. Кстати, как он все-таки выглядит?
- Это не так серьезно, как кажется, - тем временем подал голос Таир. – Скорее всего, сегодня он даже может наконец снять повязку. Счастлив познакомиться с вами, госпожа.
Эллен обняла Ивенна. Ее густые-густые гладкие черные волосы скользяще коснулись его лица, подбородок лег на его плечо, а он, обняв ее за крепкую талию, отнюдь не худенькую и хрупкую, как у южных девиц-вертихвосток, до сих пор не верил, что он наконец дома.
- Я тебе все расскажу, - пообещал он, отстраняясь от жены, - но сначала я мечтаю снять эту проклятую повязку.
Она посторонилась, он прошел в прихожую, мельком коснувшись дверного косяка, и почему-то направился в гостиную, к зеркалу.
- Спасибо вам, - говорила Эллен Таиру, очевидно, сразу поняв, кто кому помог. – Вы не зайдете?
- Был бы счастлив, - учтиво отвечал парень, сверкая улыбкой, - но я стеснен во времени.
Ивенн с трепещущим сердцем развязал узел на затылке и начал разматывать повязку.
- Вы ранены? – охнула Эллен, стоя на пороге. – Нет-нет, теперь я точно вас не отпущу.
- Благодарю за заботу, - мягко отказался Таир, - но, право, меня ждали еще к вчерашнему вечеру. Вы же волновались за мужа, верно?
Ткань покидала лицо Ивенна, слой за слоем.
А ведь это было даже интересно – видеть ушами и замечать то, что сложно бывает увидеть. Но он привык к другому.
Из зеркала на Ивенна смотрело его же собственное лицо. Немного расплывчатое и нечеткое, но так, наверное, и должно быть. И около глаз – ни шрама, ни следа. Только кожа, чуть-чуть отличающаяся по цвету от кожи на скулах и лбу…
Когда Ивенн вылетел в прихожую, Эллен запирала дверь.
Как же он соскучился по ее синеглазому лицу! Такую красавицу еще поискать… Но думал он сейчас совсем о другом.
- Неужели он ушел? – выдохнул он.
Эллен пожала плечами.
- Я пробовала удержать его, но он никак не хотел оставаться…
Ивенн выругался про себя и выбежал из дома.
Никого в плаще с капюшоном он не увидел. Наудачу прошелся вдоль улицы, заглянул в пару переулков и вдруг услышал такой знакомый голос и хриплый, короткий смех.
Человек с глубоким капюшоном, покрывающим голову, стоял спиной к нему и беседовал о чем-то с лавочником близ крошечного магазинчика. Кажется, пытался выяснить что-то или спросить дорогу.
- Таир! – окликнул его Ивенн.
Кажется, он вздрогнул, едва заметно, но все же. И бросил отрывисто-сухо, не оборачиваясь:
- Небо, чего еще вам от меня нужно?
Вместо ответа Ивенн, повинуясь какому-то внезапному импульсу, просто схватил его за плечо и рывком развернул лицом к себе.
Капюшон упал. Мелькнули светло-русые длинные волосы, сверкнули упрямые серые глаза, тонкий поперечный шрам на переносице, и…
Ивенн отшатнулся, отдернул руку, как ужаленный.
У Таира были острые уши, пусть короче, чем у здешних эльфийских детей, и одно из них украшала черная вязь проклятия. Она поднималась от шеи и уже тянулась к лицу…
- Бедный ребенок, да? – с ненавистью выдохнул Таир, и разрез его глаз вдруг стал очень узким и злым.
Раз так, все встает на свои места. Теперь понятно, чего испугалась та девушка в лесу, и что чуяли ищейки – от проклятых за милю несет Богиней. Даже та его фраза, что в последнее время его слишком часто пытаются убить, обретает совсем иной смысл. И неудивительно становится, что даже его сородичи бесятся от одного его вида. Они ведь думают, что проклятие – своего рода благословение. И в чем-то они, в общем, правы. Для них он изменник и предатель.
Это беспрецедентный случай. Всю дорогу считалось, что нойэлинги в некотором роде… вне юрисдикции Богини, иначе она давно уже всех их перекарала бы. Но доказательства налицо…
Кстати насчет лица, это ведь заразно.
- Можете не бояться, - бросил Таир, наблюдая, как он медленно белеет от ужаса. – Я не трогал вас без перчаток.
- Но ткань не… - слабо начал было Ивенн, но Таир перебил:
- В моем случае защищает. А вот когда вы по глупости решили дать мне в челюсть, это могло плохо кончиться.
И, видя, что Ивенн до сих пор ему не верит, он взял и развернул его к зеркалу, висящему в витрине лавки, и сказал жестко:
- Ну что, чувствуете себя проклятым? Видите эту дрянь на коже? Или кошмарные сны? Богиня не приходила с вами поговорить?
Ивенн, как завороженный, смотрел в зеркало.
Он вдруг осознал, как странно они смотрятся вместе. Он – взрослый мужчина, широкоплечий и крепкий, даже борода у него есть, а физиономия – растерянная и испуганная, как у ребенка. И Таир, на вид гораздо младше его, ему ну никак не дать больше двадцати, ниже ростом, уже в плечах, рукав рубашки разорван, наспех перевязана рука, и такая упрямая, жгучая ненависть поселилась на не лишенном привлекательности лице.
И Ивенну даже стало как-то жаль, что именно ему, неоперившемуся еще юнцу с такими сильными, хорошими задатками, совсем скоро предстоит умереть.
Лавочник давно уже торчал рядом, как соляной столп или суслик, неподвижный от изумления и суеверного ужаса. Он, наверное, не знал, куда бежать, что делать и кому жаловаться.
Таир хотел было снова надеть капюшон, но Ивенн остановил его, мягко коснувшись чужой перчатки.
- Подожди, - попросил он, вглядываясь в его лицо.
Столько вопросов разом завертелось в голове, но выбрать вышло, как всегда, самый неважный и глупый.
- Ты не похож на здешних ушастых ребят, - сказал Таир.
Нойэлинги, живущие в лесах и самом Энморе, все, как один, были жгуче черноволосы, а глаза их светились мрачной, нелюдимой темной синевой. Люди, впрочем, здесь выглядели примерно так же. Взять хотя бы его Эллен – типично северная внешность, удивляться нечему…
- Моя мать была человеком, - отозвался Таир. – Отец с ней познакомился в Суэльде. Там он, в общем-то, и родился. Его отцу, моему деду, было сложнее всего. В лучезарной столице нас ненавидят не меньше вашего.
Неудивительно. Если ты за Богиню – то против тех, кого она зовет своими врагами.
Как же это все-таки глупо, вдруг подумал Ивенн и впервые не ужаснулся сам себе.
- Так что я, в общем, не вполне солгал, говоря, что я не из их брата.
Не может быть не глупо. Мальчишка все это время возился с ним, как с ребенком, исцелил и вывел из леса, прекрасно понимая, что он, Ивенн, возненавидит его, если все узнает, возненавидит, несмотря на все хорошее, что он для него сделал. Он не требовал отдачи. Он даже хотел уйти, чтобы не показывать лица, не выдавать, кто он есть на самом деле…
При нем Ивенн последними словами ругал эльфийский род, а он и слова не сказал. Но страшно подумать, что творилось у парня внутри.
- Но ты убивал их, - сказал он.
- Мне это удовольствия не доставляло, - отрезал Таир. – И что так правильно, я тоже не считал. Просто вам ли не знать – либо ты, либо…
- Либо тебя, - с пониманием кивнул Ивенн.
Лавочник наконец отошел от оцепенения – дверь магазина захлопнулась за ним так, что колокольчик, висящий на притолоке, едва не отвалился.
- Просто, - проговорил Таир неожиданно тихо, опустив глаза, - мне безумно хотелось… я уже год ни с кем не разговаривал по-хорошему. Было так здорово, когда хоть кто-то не считал меня зачумленным. Не боялся, не прогонял, не шарахался, не переходил на другую сторону дороги...
Очередная несостыковка.
- Ты проклят уже целый год? – уточнил Ивенн.
- Да, - кивнул Таир. – И в запасе у меня еще как минимум четыре. Это новые правила новой игры.
- А потом ты все равно умрешь? – задумчиво спросил Ивенн.
- Да.
Это Богиня придумала? Его милосердная, справедливая Богиня обрекла своего врага, пусть нечистокровного, который лично ничем ей не насолил, на долгие скитания по миру, на участь быть гонимым отовсюду, куда бы он ни пришел?
Воистину такое может придумать только женщина. Мужчины куда как более милосердны. Они убивают сразу.
- Это ты ищешь? – негромко почти даже не спросил Ивенн. – Средство избавиться от проклятия…
- Хотя бы от клейма, - сказал Таир. – Этого было бы вполне достаточно.
Он помолчал немного.
- Мне рассказывали про здешних магов. Волшебники-люди с Юго-западных островов мне не помогли, но здешние… наши, они ведь ненавидят Богиню. Наверняка они сумеют сделать больше. Вот только прием лесных жителей меня вовсе не вдохновляет, к тому же я… совсем не знаю языка, - закончил он, глядя куда-то в сторону и далеко-далеко, словно был где-то не здесь. – Иначе объяснил бы ребятам в лесу, что Богиня проклинает вовсе не тех, кого любит… скорее, наоборот.
Ивенн думал. Его мысли роились, как на редкость бестолковые, неуклюжие пчелы.
- Знаешь что, парень, - решил он наконец, положив руку на плечо Таира, - если тебе нужен лучший эльфийский маг, мы его найдем.
- Но вы же их ненавидите, - напомнил Таир, и его тонкие губы осветила слабая улыбка.
- Ненавидеть и не иметь дела – разные вещи, - пояснил Ивенн. – К тому же в городе они не прыгают с деревьев.
Долг платежом красен, в конце-то концов.
С каждой минутой он видел все четче и четче, цвета становились ярче даже в отсутствие солнца. И как знать, может быть, сегодня он прозрел не только в физическом плане…
- Зря вы так вот выбежали на улицу, - заметил Таир. – Не будь облачно, могли бы и себе навредить… Все бы вам геройствовать, эх-х.
Так. Сначала отвести его домой, к Эллен. Пусть наложит нормальную повязку, предварительно надев перчатки. Это ведь несложно – надеть перчатки и перестать бояться. Потом накормить, обсушить, одеть. Вывести пятна крови, его и чужой, с плаща, который парню еще понадобится.
Все правда. Магия в Иларии живет только в двух местах, и одно из них Таир уже посетил. Так что если в Энморе он не найдет того, что искал, то, наверное, нигде уже не найдет.

 » Часть третья. Долг и явь

Часть третья
Долг и явь

…Друг мой, что ты слышал под утро?
Что за злую весть сообщил кому-то
Звон умершей струны?
(с) Канцлер Ги

У черной башни не было окон, строители их не предусмотрели. Были только стены, на которых плясали неприятные, слишком уж живые тени, и одна-единственная дверь.
По идее, дверь должна была запираться снаружи, ибо именно снаружи запирают пленников. Однако по эту ее сторону даже не врезали замочной скважины. Поэтому никто не мог зайти в комнату на самом верху башни.
Никто, кроме Генриетты. Она знала секрет.
Нужно было постучать.
- Но я не могу уехать! – воскликнула она в отчаянии. – В такое-то время! Да мой двоюродный братец явно вознамерился заколоть отца и прибрать к рукам трон, а эти послы, откуда они там приехали, те еще типы, скользкие такие…
- Так оставайся, - пожал плечами Лйорр.
У него были светло-голубые, почти прозрачные глаза и очень-очень бледная кожа, наверное, оттого, что он уже невесть сколько лет не видел солнышка и, должно быть, вообще забыл, на что это самое солнышко похоже.
Черной башне светило заменяла прозрачная сфера, висящая на некотором расстоянии от пола, наполненная голубым светящимся... чем-то. Иногда она едва заметно покачивалась, но в основном просто светила, не нагреваясь.
Лйорр погладил округлый бок сферы рукой, исчерченной черными ломкими узорами проклятия. Генриетта испугалась, когда впервые увидела его, но потом оказалось, что это всего лишь татуировка. Хотя настоящее проклятие, наверное, было бы верхом мечтаний Лйорра, ибо он работал священником Богини.
В детстве Генриетте отчего-то очень хотелось назвать его жрецом, но ей доходчиво объяснили разницу. Жрецы – это те, кто девственниц в жертву приносит и бьет в бубен. А священник сидит и служит. Что именно от него при этом требуется, непонятно. Вероятно, ничего особенного.
Генриетта часто приходила к нему. У принцесс не очень-то много друзей. Большинство твоих сверстников с детства приучены падать перед тобой ниц или изображать жалкое подобие реверанса. Ее это порядком раздражало.
То ли дело ее мать. Вот кто королева так королева! Попробуй не упасть перед ней ниц – и обязательно лишишься зуба или целых пальцев. Вообще, по законам жанра, в случае неповиновения должны были лететь головы. Однако в их крошечном королевстве, рубя головы направо и налево, рискуешь вовсе остаться без подданных.
У Генриетты все никак не получалось стать такой же гордой, надменной и властной, как ее мать. Наверное, она пошла в отца. Он был добрый король.
Но иногда… иногда ей просто начинало казаться, что все, что происходит вокруг нее – это театр, дурная комедия. Временами ее по целым дням не оставляло чувство, что все вокруг ненастоящее. Все эти стены, мебель и слуги кажутся осязаемыми, но подойди, коснись – и все растает, как цветной дым…
Именно тогда Лйорр ее спасал.
Она поднималась на башню и некоторое время сидела там, освещаемая магической сферой, и болтала с ним о чем-нибудь. А потом, когда спускалась обратно, все снова вставало на свои места, становилось таким же реальным, как и она сама.
- Но я не могу остаться, - возразила Генриетта сама себе. – Эти переговоры для нас очень важны.
- Тогда поезжай, - спокойно отозвался Лйорр.
Да уж, не сильно он помог.
Перед Генриеттой стояла сложная дилемма, решить которую никак не получалось.
С одной стороны, король посылает, и надо ехать куда-то, договариваться о чем-то с потенциальными союзниками, дислоцирующимися за тридевять земель. С другой, в последнее время в этом замке и шагу нельзя ступить, чтобы не вляпаться в вендетту и не запутаться в интриге. Если она уедет, некому будет присмотреть за всеми этими возможными убийцами, честолюбивыми дальними родственниками и тому подобными опасностями, обычными для трудной профессии монарха.
Однако если она останется, потенциальные союзники вполне могут обидеться и стать потенциальными противниками. А то и реальными противниками.
Войны их королевство не потянет. Нет ни припасов, ни собственной экономики, ни, банально, армии, ни регулярной, никакой. Только правительство. Непонятно, как они вообще жили все это время.
Разве что вражье войско, поднимаясь по горам, по собственной неосторожности оступится и свалится в какую-нибудь пропасть… Но вряд ли на это стоит возлагать большие надежды.
Да уж. Из двух зол всегда приходится выбирать меньшее.

Вообще-то, они уже почти ушли из Клотта. Даже городская стена, построенная больше для порядка, чем для каких-то конкретных целей, показалась в просветах между невысокими домами.
Стена была деревянная. Дома тоже. В Клотте вообще нужно было постараться, чтобы найти что-нибудь не деревянное. Дерева, доминирующего над прочей окружающей обстановкой, было подавляюще много.
Все потому, что здешним горожанам непрерывно приходилось воевать с лесом, с корнем выдергивать молодую поросль, валить старые толстые стволы. Так было всегда – Синий лес изо всех сил старался выжить людей из своих негласных владений, но они пока оказывались упрямее и, кроме прочего, имели острые железные топоры.
Пока им удавалось не просто отвоевать себе место для жизни, но и превратить лес в свои дома, в виде посуды и мебели заманить под крыши. И позволять растительности взять реванш никто не был намерен.
Ле-Таиру здесь почти нравилось. Клотт вообще неплохой городок, если только не имеешь предубеждения против людей, у которых над каминной полкой висит не чучело какого-нибудь волка, а все тот же топор. Просто… не настолько он был хорош, чтобы стать исключением из правила «погостили – пора и честь знать».
Ле считал, что оптимальное время пребывания на одном месте равняется одной ночи. Ну, или, в редких случаях, вечеру, ночи, утру и первой половине дня, следующей за ним. Да и эти остановки нужны лишь для того, чтобы дать лошадям отдохнуть. Ну а дальше…
А дальше – дальше. Дальше по дороге, способной завести невесть куда и там оставить.
Он и сам не сказал бы, когда полюбил странствовать. Не то пристрастился незаметно, пока объезжал весь мир в поисках панацеи, способной иметь хоть какое-то действие на проклятие, не то вошел во вкус, после зимовки в Энморе отправляясь домой через все тот же Синий лес, для него, блуждавшего в нем едва не всю осень, ставший знакомым и практически безопасным…
Как бы то ни было, привычка – вторая натура, и если уж однажды потерял привычку спокойно спать в кровати вместо мокрой холодной земли, годами оставаясь на одном и том же месте, вернуть ее уже не выйдет.
Стойте. Он сказал «домой»?
Подразумевалось «в Суэльду», разумеется. Будь она по-прежнему его домом, он больше никогда бы ее не покинул.
Он вообще напрочь забыл, каково это было – жить в столице и чувствовать себя дома. Думал, что такое запоминается накрепко, ан нет – оказалось, воспоминания, живущие вечно, выглядят совсем иначе.
И одно из них - глаза Фемто, когда он, вздрогнув, обернулся на порядком изменившийся, но все равно такой знакомый по интонациям и говору голос. Та искра, что вспыхнула тогда в его глазах.
Фей не стал ни о чем спрашивать – было не до того. Подлетел, обнял, прижавшись головой к чужой груди, и тут же отпрянул, мигом стирая с губ счастливую улыбку, снизу вверх разглядывая незнакомые шрамы на лице Ле.
Они его не особенно уродовали. Просто шея, левое ухо и часть скулы с той же стороны были будто обожжены, словно в детстве он пролил на себя кипяток из чайника. Шрамы выглядели старыми. Но глупо было бы надеяться, что Фемто не помнил, что их не было, когда они расстались.
Ле-Таир рассказал ему историю про пожар. Без особо героических подробностей вроде спасения прекрасных дам и тому подобного, потому что это-то точно звучало бы абсолютно неправдоподобно. Просто пожар. Дом, загоревшийся именно тогда, когда он по несчастливому стечению обстоятельств находился достаточно близко. И вроде как Фемто такое объяснение удовлетворило.
По крайней мере, и потом он тоже ничего не спросил.
А Томас – тот просто одарил Ле-Таира странным, непонятным взглядом своих по-северному светлых глаз и заметил:
- А ты вырос.
Он так и не понял, что Том имел в виду. То ли, что он стал старше морально – Том умел сразу видеть такие вещи по лицу – или, может, то, что он и вправду – неведомо почему – прибавил в росте едва не на два пальца?
Как бы то ни было, после того, как он вернулся в Суэльду, возвращаться ему больше стало, в общем-то, некуда. Да и в лучезарной столице они – ни один из троих – ничего важного не забыли, если пораскинуть мозгами. И тогда Ле, не желая ни дня находиться в тени Храма, высказал идею: а что, если им сходить куда-нибудь погулять… к морю, например?
Фемто его поддержал, Том тоже дал добро, и они действительно ушли. На добрых, дай небо памяти… вот уж скоро как будет пять лет.
Ни одно место в мире Ле-Таир не любил больше того отрезка страны между предыдущей ночевкой и следующей.
Они побывали уже, наверное, в сотне городов. Не каждый, признаться, был лучше предыдущего, но, в общем, это неудивительно. Наоборот, стоило бы удивиться, если бы был. Но все это было так интересно – видеть каждый день новые лица, не только людские, каждый раз проезжать новой дорогой, той, которой еще не ездил никогда раньше…
Но сейчас – Ле недоумевал сам себе – он вдруг… не сказать, что потерял вкус к странствиям, нет, это не то. Это было похоже на усталость, что ли. Он чувствовал себя так, словно ужасно устал, сам не понимая, что было тому причиной.
И тогда, в один из недавних вечеров, он попросил Тома, в глубокой задумчивости глядя в потолок таверны, в которой они ночевали:
- А давай вернемся домой? В горы.
В Драконьи горы, где вечно дуют холодные ветра и от высоты кружится голова, если посмотреть вниз. В бревенчатый дом, такой же непоколебимый, как кряжистая сосна, накрепко зарывшаяся корнями в голый камень, в дом с широким крыльцом и застекленными окнами, где язычки огня в камине, кажется, опадают и поднимаются вновь в такт мелодии, которую Фемто играет на бессмертной верной скрипке, навсегда забывшей о том, что ей не хватает струны…
Суэльда стояла на заблудившейся скале, и это давало ей неоспоримое преимущество перед окружающими равнинами и жалкими холмами, не способными вызвать приступ агорафобии и у котенка. Однако этому жалкому куску твердой породы нечего было и мечтать о том, чтобы сравняться по высоте с настоящей горой. Да самый низкий из Драконьих пиков в два раза превосходил его ростом.
Только там Ле мог быть выше Богини.
Тень Храма не падала на дом в горах. Она дотуда просто не доставала.
Там и только там он согласился бы прожить год и два, если бы ему предложили. Или даже больше.
Клотт, южная оконечность Синего леса, почти что берег Иды, быстрой, текущей на запад. Еще дня этак четыре пути – и они доберутся до предгорий, а там…
Пока было проблемой добраться до городской стены.
Когда ему удалось выбраться из пучин размышлений о былом и зафиксировать себя в положении «здесь и сейчас», он услышал.
Вернее, сначала услышал Фемто. Он всегда все слышал первым.
Говорят, этим-то хорошие парни и отличаются от… от остальных. Другие не слышат, даже если кричать им прямо в ухо.
Крик, огласивший округу, не был воплем боли или просьбой о помощи. Скорее, он представлял собой нечленораздельный боевой клич, сопровождающий ряд очень быстрых и беспорядочных (а оттого очень и очень эффективных) ударов.
В любом уважающем себя городе даже в столь ранний утренний час найдется подворотня, где кого-то бьют. Иногда даже не одна. В данной конкретной подворотне, впрочем, было непонятно, кто именно кого бьет.
Кажется, двое плечистых рукастых парней, совсем молодых, по идее должны были нападать на хрупкую беззащитную девушку. Однако девушка эта при всей своей хрупкости и беззащитности умудрилась самостоятельно разбить одному из обидчиков нос, так что сейчас он обиженно истекал кровью, а второму, должно быть, на ногу со всего маху наступили каблуком – по крайней мере, именно такой вывод следовал из его комических прыжков на здоровой конечности, сопровождаемых весьма изощренными ругательствами в адрес нынешних эмансипированных барышень.
Таким образом, от рыцарей-спасителей, столь кстати проходивших мимо, требовалось всего ничего. Том усмирил окровавленного хулигана, легонько ударив его в челюсть – летел бедняга недолго, ровно до ближайшей стены, зато потом хотя бы будет знать, где искать свои зубы. Второго Ле самостоятельно отправил ловить вертких фей в сказочную страну посредством кулака, помещаемого промеж вражьих глаз.
- Не ходила бы ты одна, госпожа, - заметил Фемто, дружелюбно потыкав ближайшее безжизненное тело носком сапога. – Даром что ясный день.
- Я и не одна, - заявила девчонка, гордо вздернув подбородок, но взглянула на поверженных грабителей, потом что-то сообразила, поникла и поправилась:
- … была не одна.
Оказалось, нападали ее собственные телохранители. Решили почему-то, что перспектива поживиться чем-нибудь прямо сейчас куда как менее призрачна, чем щедрая плата, которую леди работодатель, что довольно мудро, кстати, с ее стороны, сулит в будущем при условии, что ее в целости и сохранности доставят куда надо.
Она их наняла не далее как вчерашним вечером. Наверное, просто ошиблась местом. Если и существуют люди, одновременно сильные и честные, вечера они проводят точно не в романтически темных трактирах, где одна сальная свечка на весь зал, да и та не горит.
- Глупо одной бродить, - вынес свой вердикт Том.
- Именно, - кивнул Фемто, облюбовавший в качестве сидения спинку деревянной скамьи в тени ветвистого тополя. Сидеть где-либо по-человечески ему было откровенно скучно. – Или, раз уж иначе нельзя, надо было брать кого-нибудь из города, где ты живешь… ты же не в Клотте живешь, госпожа, - и, предвосхищая очевидно рвущийся с ее губ вопрос – самый банальный – «откуда ты знаешь?», пояснил:
- Выглядишь не по-здешнему.
Она и правда не по-здешнему выглядела. Больно уж светлокожа, и россыпь веснушек на носу выдает – здесь солнце слишком серьезно, чтобы целовать людей. А рыжих – пусть даже таких вот, тускло-светло-рыжих, на грани русости – в Иларии и вовсе отродясь не бывало. Разве что сыграло смешение чужих кровей, если, например, какой-нибудь романтический искатель приключений с Юго-западных островов, один из тамошних гордых обладателей волос цвета закатного солнца, нашел свою любовь на материке…
Или – страшно подумать – какая-нибудь ее прабабка согрешила перед лицом Богини с удальцом из их ушастого брата. Среди лесного народца и яркоголовые попадаются.
Всякое бывает.
А глаза у неосмотрительной девицы были неинтересного серого цвета, с робким проблеском не то грязной синевы, не то бутылочной зелени, не разберешь. Скучные, в общем, глаза.
И она была скорее тощая, чем хрупкая, Ле не смог не заметить.
Да и разговаривала она как-то странно. Вот сейчас – уставилась на него, смотрела-смотрела, наверное, с целую минуту, будто гипнотизировала, и вдруг как выпалила:
- Ты ведь Ле-Таир, верно?
- А? – рассеянно отозвался Ле. – Да, он самый.
Он уже успел привыкнуть, что люди узнают.
Узнают даже не его. Узнают его уши, недо-эльфийские, но уже и не человеческие, узнают его шрамы, его глаза. А если кто-то произносит его имя, вспоминают не его, а слова. Его слова, сказанные другим, и слова других, сказанные о нем, обычно с испуганным презрением, дрожащим в голосе говорящего, как какое-то отвратительное насекомое.
- Ты окажешь мне огромную услугу, если проводишь меня, - заявила девчонка, и это было довольно неожиданно.
Ле даже не сразу нашелся, что ответить. Его мысли сегодня жили собственной жизнью. А Том, бросив взгляд на его растерянное лицо, ответил за него:
- Мы можем найти тебе какого-нибудь хорошего парня, который…
- Да нет же, - возбужденно перебила его девица, присаживаясь на край все той же скамейки под деревом. – Это дело государственной важности! Вопрос жизни и смерти и даже более того… Суть в том, что…
Надо же, она умудряется перебивать даже сама себя, подумал Таир, ожидая, скажет ли она то, что хочет, или все же не сумеет.
Она сумела.
- Суть в том, что я принцесса, - сообщила она спокойно и как-то по-деловому, словно собралась заключать с ними сделку.
- Ты то же самое и этим сказала? – поинтересовался Том, указывая подбородком на подворотню, обитатели которой все еще не пришли в себя.
Фемто скептически хмыкнул.
- Дочь того самого короля, о котором все слышали, но никто почему-то не видел? – уточнил он.
- Да нет же, - отмахнулась девушка. – Другого. Наше королевство, оно совсем маленькое, но в состав страны не входит. А мне пришлось отлучиться по государственным делам. И теперь я пытаюсь вернуться назад.
- Тогда втройне глупо бродить одной, - подытожил Фемто. – Что же ты не взяла с собой преданных проверенных временем людей?
Она замялась и ничего не ответила.
Ле тем временем пытался сообразить, где же это королевство такое, что не входит в состав страны. Звучало это утверждение само по себе как абсурд. Все существующее на материке принадлежало либо Иларии, либо Диору, не считая пары тех особых случаев, когда права на тот или иной клочок неплодородной и, в общем-то, никому не нужной земли еще не были законно установлены. Нет, есть, конечно, еще Юго-западный архипелаг, который вроде как держит суверенитет, но ему в этом помогает много-много миль соленой воды, отделяющие острова от суши. И Морлон, единственный город на побережье, входящий в состав островного государства, тоже считается частью архипелага. И кому какая разница, что стоит он на твердой земле, простирающейся далеко вниз.
- Где твое королевство, принцесса? – спросил он, отчаявшись додуматься самостоятельно.
- В Драконьих горах, - ответила девица.
- Никогда не встречал там ничего похожего, - заявил Том.
- Ну, друг, ты ведь тоже не мог исходить в тех краях совершенно все, - возразил Ле.
- И то верно, - согласился Том. Внимательно посмотрел на новую знакомую, и имени своего не назвавшую, и сказал:
- Поведай, как тебя называть хотя бы?
По веснушчатому лицу пробежала быстрая тень смятения, поддавшись которому, люди начинают бормотать невнятные извинения. «Ой-простите-я-не-представился-какой-я-невежливый-не-подумайте-ничего-обычно-я-так-себя-не-веду…» Однако, видимо, работа принцессой все же чему-то учит людей, потому что девушка успешно подавила все порывы начать оправдываться и сообщила:
- Меня зовут Генриетта.
Том удовлетворенно кивнул.
- Хорошо, - сказал он. – Нас ты и сама знаешь, раз знаешь его, - он кивнул на Ле и обратился к нему:
- Так что же, может, и правда проводим, раз такое дело? Нам по пути.
Ле секунду поколебался, сам не ведая, между чем и чем.
- Я заплачу вам по приезде, - пообещала Генриетта, видя его сомнения.
Не то чтобы Ле оскорбился, но был близок к этому.
- Не в том дело, - сказал он, поморщившись. – Ладно, - решил, наконец и улыбнулся. – Пусть будет по-твоему, Том. Между прочим, ты и сам хорош. Назвался бы хоть, а то суров, прямо как не знаю что...
- И верно, - согласился Фемто где-то над плечом Ле. Он спрыгнул со скамейки, когда на нее присела Генриетта. – Мы ведь не так знамениты, как ты, Ле. Меня зовут Фемто, госпожа, - представился он и очаровательно улыбнулся новой теперь уже точно знакомой.
- Лошадь у тебя есть? – спросил Ле, обращаясь к ней же.
- Денег у нее точно нет, - определил Томас, бросив на девушку еще один краткий взгляд.
- С чего вы взяли? – поинтересовалась Генриетта с каким-то смысловым оттенком, отдаленно напоминающим вызов.
Ле-Таир едва удержался от того, чтобы усмехнуться. Надо же, даже такие бойкие, как она, Тома называют на «вы». Впрочем, при его-то массе фамильярничать действительно как-то не хочется.
- Тот, у кого есть хоть что-то, не станет направо-налево трезвонить о том, что он голубых кровей, - пожав широкими плечами, пояснил Том. – Если находится в здравом уме, разумеется.
На лице Генриетты метровыми буквами, состоящими из стыда за свою глупость пополам с досадой на того, кто ей на проявление этой глупости указал, написались слова «И правда».
- Как бы то ни было, лошадь есть, - сказала она вслух.
- Вот и чудно, - кивнул Ле и встал. – Потому что мы отправляемся прямо сейчас.

Ну естественно, у Генриетты была лошадь. Ведь не пешком же она сюда пришла. Более того, это была, насколько она могла судить при своих не особенно широких познаниях в данной области, хорошая лошадь. По крайней мере, она умела бегать, и быстро.
Ночевала Генриетта вовсе не в одном из тех грязных и темных мест, в каком вчера наняла горе-телохранителей. Просто какой-то внутренний голос, чутье, что ли, шепнул ей, что самые-самые крутые парни просто обязаны водиться в подобной среде обитания. Но и внутреннему голосу иногда свойственно ошибаться.
О нет, ночь она провела на вполне милом и чистеньком постоялом дворике, который содержала вдова, с виду порядочная женщина. Туда-то она и сходила, чтобы забрать из конюшни свою хорошую лошадь. Которую, кстати говоря, по воле не слишком изобретательного бывшего хозяина звали Незабудка. Генриетта всегда считала это странной шуткой.
Она договорилась со своими провожатыми встретиться по ту сторону городских ворот, так что теперь оставалось только надеяться, что они не попытаются завести ее куда-нибудь в темный угол и там убить.
Особенно этот, плечистый, которого Ле-Таир называл Томом. Он с его ударом, способным без молота железо ковать, всяко будет поопаснее, чем те два недоростка. С ними она и сама почти справилась.
Но вот что странно – Тому на вид можно дать лет сорок или больше, он сильнее трех взрослых медведей, опять же на вид, и лицо его украшают весьма и весьма мужественные шрамы, пересекающие друг друга. Однако когда речь зашла о принятии решения, он ни на чем не настаивал. Ждал вердикта своего друга, будто это он тут был старшим.
Благо, насчет этого, третьего, опасений не возникает. Он, кажется, совсем еще мальчишка, даром что остер на язык как двадцатилетняя девица на выданье. Богиня, неужели в Иларии водятся люди с таким цветом кожи? Вот уж никогда не подумала бы, если бы кто рассказал.
Но ему идет. Что есть, то есть.
И все же, какой-то странный сегодня день.
Наверное, все из-за той женщины, которую Генриетта встретила вчера на улице. Язык не поворачивается назвать ее старухой.
Был вечер, было людно, солнце садилось, и все спешили по домам, чтобы вместе с семьей отпраздновать успешное завершение очередного трудового дня, но семья Генриетты была не здесь, так что она неприкаянно болталась в наводнившей главную улицу пестрой толпе, повинуясь мимолетным течениям, носящим безвольные веточки вроде нее туда-сюда. Одно-то из этих поветрий и вынесло ее едва не в объятия высокой стройной женщины в длинной юбке.
Длинные, заостренные уши сразу бросились в глаза, даже не прикрытые золотисто-каштановыми волосами, забранными в пучок. Еще были тонкие, едва заметные морщинки вокруг глаз и несколько более глубоких у рта, и припухшие, узловатые суставы на пальцах. Ей было много лет – но стара она не была. Может, правду говорят об их народе, что они живут дольше и лучше, чем люди?
Женщина скользнула по ней невидящим взглядом, словно по части ландшафта, и хотела было пройти мимо, но вдруг обернулась и посмотрела пристальнее. Генриетте захотелось отвернуться от ее очень-очень внимательных темных глаз, но она почему-то этого не сделала.
А потом женщина рассмеялась.
- Ну и ну, - сказала она, и ее голос не был ни визгливым, ни скрипучим, ничего такого, а смех ее звучал просто как смех, ничего безумного или потустороннего в нем не было и в помине. – Принцесса во сне… Но как забавно будет, когда ты проснешься, и окажется, что ты правда принцесса!
Генриетта знала, конечно, что есть шутки, понятные только избранным. Чаще всего, такие понятны только человеку, который их шутит. Но тут явно было что-то другое. Похоже, то, что видела эта женщина, и вправду было смешно, если понимать, о чем речь идет.
Не дожидаясь ответа, сбивающая с толку незнакомка пошла дальше своим путем, и, лишь когда ее спина в последний раз мелькнула между спинами других, Генриетта увидела, что щупальца узора проклятия выползают из ворота ее рубашки и поднимаются вверх по очень прямой шее.
«Преданных проверенных временем людей»… Где таких возьмешь-то теперь, кто бы подсказал.
Но, право, не могла же она ответить этому мальчишке, что в ее королевстве каждый человек на счету, пусть состоит оно почти целиком из замка и двора вокруг. Такие уж сейчас времена. Опасные.
Лишь бы ничего не случилось, пока она не вернется…
Ворота – понятие чисто формальное. В Клотте они выглядели как дырка в деревянной стене. Интересно, подумалось Генриетте, если случится война и осада, они перекроют вход телегами, чтобы враг не прошел? Хотя, скорее, просто завалят бревнами. Чего-чего, а дров она здесь за сутки повидала предостаточно.
Лошадь Ле-Таира была белой.
Впрочем, нет, не так. То была не сияющая изголуба-белая масть, присущая лишь скакунам чистокровных принцев. Наверное, у таких лошадей кровь едва не голубее, чем у их хозяев. А эту покрывал светло-серый ровный окрас, очень красивый, стоит отметить. Ишь ты, длинноногая-то какая…
Лошадь Томаса, походящая на демонски крепкую бочку на ножках… на ножищах, на мускулистых сильных ножищах, была под стать своему седоку. Другая такого, верно, и не вынесла бы. Нестриженая рыжая грива вольно струилась по мускулистой шее зверя.
- Долго ли придется добираться? – приблизившись, осведомилась Генриетта у Ле-Таира.
- Дней пять, - прикинув, предположил он. – С ночевками и прочим.
- Поедем лесом? – уточнил Фемто. Ступив в стремя, он легко взлетел в седло своей хрупкой на вид черной лошадки.
- Да, - кивнул Ле-Таир. – Здесь не опасно. Чаща начинается далеко севернее, а досюда даже волки не доходят. По пути я хочу заглянуть в Энмор. Это много времени не займет – возможно, одну из ночей …
В общем и целом, они двинулись. Генриетта мысленно пожелала им, всем четверым, включая себя, счастливого пути, и поймала себя на том, что ей почти спокойно. Ну и что, что она одна с двумя малознакомыми мужчинами (малознакомого ребенка пока в это уравнение не вписываем). Это лучше, чем быть одной с десятком малознакомых мужчин с ножами, выпрыгнувших из кустов темной ночью.

Клотт остался позади, и чем дальше отступала упорядоченность города, тем более смело проявлял себя лес.
Первая синяя ель попалась сразу на выезде из ворот. За ней вторая, потом еще три, а потом их вокруг стало столько, что считать – гиблое дело, тем более на ходу. Город не может продолжаться вечно. Всегда есть граница, дальше которой ты с топором не пойдешь. И Синий лес придвигал ее максимально близко к чужим владениям. Притязаний ему было не занимать.
Между двумя елями, выросшими особенно высоко, мелькнул местный храм Богини. И вполовину не такой ошеломляюще божественный, как Храм в Суэльде, отметил Ле, призвав на помощь остатки едва живого патриотизма. Этот храм был такой… человеческий. Четыре уютных стены, деревянные точеные столбики, поддерживающие притолоку портала без двери – такова традиция, в ее храмах дверей не делают. И этот звон. Не то колокол, не то гонг, или во что они там звонят, напоминая, что, хотя вера есть дело сугубо личное и интимное, каждый порядочный горожанин по крайней мере раз в день должен прийти и дежурно помолиться.
И еще – оттуда слышался шелест людского многоголосья, переходящего на опасно высокие, негодующие ноты.
Ле придержал лошадь.
- Что там происходит?
Фемто вытянул шею, силясь разглядеть что-то между деревьев.
- Понятия не имею, - откликнулся он. – Едем и посмотрим.
Да, сегодняшний день предельно ясно и убедительно свидетельствует, что они есть ни кто иные, как хорошие парни.
Еловые лапы раздвинулись, как занавес, деревца, демонстрируя необычную для них скромность, отступили назад. Небо, что за странная мысль – построить храм вне городской черты, словно это какой-то холерный лагерь, вещь неприятная, но необходимая… Ведь тут любят Богиню, привыкли ее любить.
И – как там Ивенн говорил? – если ты за Богиню, то против тех, кого она зовет своими врагами…
Она не устанавливала каких-то особых часов для служений в храмах, но, видимо, людская привычка, какая-то врожденная пунктуальность, желание максимально все упорядочить сделали это за нее. Сегодня и сейчас тут собралось несколько десятков прихожан. Правда, вместо того, чтобы молить Вышнюю о счастье для своих родных и класть земные поклоны, они занимались чем-то неподобающим. В частности, высыпали на улицу и окружали кого-то плотным угрожающим кольцом.
В воздух даже поднялась первая рука, сжимающая камень, чтобы как следует размахнуться и бросить метче.
Генриетта честно не увидела движения Ле-Таира. Просто он только что восседал на спине своей чудесной лошади, а в следующий миг его рука, спрятанная в тонкую черную перчатку, сжимала другую руку, ту самую, что уже была готова отпустить камень в свободный полет.
- Замри, - приказал Ле-Таир и – подумать только! – просто взял и забрал камень. – Ты что творишь?
Человек, которому принадлежала рука, одарил его взглядом бледных глаз, полных… чего? Генриетта попыталась придумать название этому чувству. Не ненависть, о нет. Это было бы слишком просто. То была сложная смесь ненависти, омерзения, как будто он прикоснулся к чему-то липкому в темноте, и еще страха, да не простого, а такого, какой испытываешь, когда в глубине души понимаешь, что глубоко бессилен и ничего не можешь поделать…
Как бы то ни было, ненависти было больше всего.
Краем глаза она заметила, что несколько других рук, сжимающих камни или – несколько чаще – шишки (а что, самые лучшие снаряды в условиях леса, и найти несложно), спешно бросили оружие наземь или спрятались за спины.
Каждый, как один, сделал шаг назад, и оказалось, что в середине круга на земле сидела женщина.
Вернее, как сидела. Наверное, осталась там, где упала на колени, закрывая голову руками от гнева тех, кто вроде как еще недавно был ей братьями…
Или не был. Генриетта разглядела уши женщины и золотисто-каштановые волосы, собранные в пучок. Старая знакомая.
Вот только там она смеялась, и ее осанка была идеально прямой и гордой. А сейчас – сейчас в ней остался только ужас, какой-то звериный, униженный страх перед физической расправой.
Она повернула голову, когда Ле-Таир заговорил, и стало видно, что за ночь смертоносный узор разросся, ветвясь, клеймом палача испортил ее совсем еще не старое лицо, застыл на лбу, под выбившимися из гладкой прически прядками, похожий на шрамы, оставленные терновым венцом.
- Оставьте тех, кто и так умрет, - твердо, медленно и тихо проговорил Ле-Таир, не отпуская руки человека с камнем, вернее, теперь уже без камня. Только сейчас Генриетта придала значение его одежде. Мужчина был облачен в ярко-желтую мантию до пят. Священник.
- Богиня помечает только тех, кого любит, - сказал Ле. Под его пальцами чужая кожа побелела и пошла пятнами.
Будь его воля, он сломал бы этому подонку руку. За то, что теперь принято избивать камнями невинных, и за то, что ему пришлось вслух произнести эту жалкую, жалкую ложь.
Богиня помечает тех, за кем весело наблюдать. Или тех, у кого, по ее мнению, глаза красивые. Или тех, кто под горячую руку попался. А если хотите как можно более точно выразить ее точку зрения на этот вопрос, говорите смело, что Богиня помечает всех, кого заблагорассудится – не прогадаете.
- Да что ты говоришь, безбожник, - прошипел священник в ответ. – Ваш поганый род она любить не может…
Генриетта ждала, что Ле-Таир скажет на это, но он ничего не сказал.
Он просто отпустил руку священника и ударил его по щеке. Несильно – так бьют, чтобы привести в чувство.
Человек в желтом отшатнулся, прижав руку к лицу, как будто одно это прикосновение могло, словно проклятие, оставить вечный след.
- Из-за таких, как ты, - выплюнул он, светя лучами фанатичной ненависти из бесцветных глаз, - Богиня стала в разы чаще насылать проклятие. Из-за таких, как ты, сукин сын, абсолютная любовь к Богине дала трещину, и теперь неизвестно, куда катится мир…
- Можно предположить, куда, - пожал плечами Ле-Таир. Потом обернулся, обвел остаток мстителей во имя веры весьма и весьма недвусмысленным взглядом.
Желающих вякнуть не нашлось.
Тогда он потерял к ним интерес и шагнул внутрь круга.
Женщина, дрожа, загнанно глядела на него снизу вверх. Что было в ее глазах? Мольба? Последний сполох гордости?
Ле-Таир протянул ей руку.
- Не бойся.
Она судорожно замотала головой, подалась назад.
- Ты же видишь, - шепнула едва слышно, - я…
- Я все вижу, - спокойной сказал Ле, не убирая руки. – Встань же, глупая женщина.
Глаза поверженной недоверчиво расширились, словно это могло быть всего лишь еще одно издевательство, новое, чуть более изобретательное, чем прочие.
Но он смотрел на нее прямо и открыто, без улыбки или угрозы, и рука все еще была протянута.
Зрители этой маленькой драмы в один голос вдохнули и забыли выдохнуть, когда исчерченные нерукотворным узором пальцы женщины переплелись с пальцами под тканью перчатки.
Ле-Таир поднял ее с земли. Это было похоже на очень быстро распускающийся листочек папоротника. Точно так же, как молодой побег развивается из спирали, становясь прямым и высоким, женщина встала с колен, расправила плечи, подняла, почти вскинула, голову.
- С кем-то другим тебе этого делать не стоит, - негромко сказал Ле-Таир.
Она кивнула, убрала за ухо выпавшую прядку.
- Н-но… - только и смогла выдавить Генриетта, когда Ле прошел мимо нее и забрался в седло.
В ответ на это он без лишних слов снял перчатку и показал ей абсолютно чистую ладонь. Кожу уродовали неровные шрамы, похожие на старые ожоги, но клейма Богини на ней не было. А оно никогда не заставляет себя ждать.
- Но… как это? – не поняла Генриетта.
- Меня ткань всегда защищает, - пояснил Ле. – Я, видно, везучий. Едем дальше, ребята.
Дальше в лес, больше дров – вот только в случае с Синим лесом дрова эти пока растут на корню и счастливо шелестят хвоинками-листочками.
- Зря он так с ней, - наконец подала голос Генриетта.
- То же самое можно сказать про любого человека, который бросает в другого камень, - заметил Фемто, едущий по правую руку от Ле-Таира.
Том смолчал. За всей сценой у храма он наблюдал, не спешиваясь и не вмешиваясь.
- Но и ты зря так с ним, - продолжала Генриетта.
- Вот с этим позволь не согласиться, - возразил Ле-Таир, спокойный, что твой удав.
- Но тебя же называют воином Богини, - напомнила Генриетта.
- Что, и такое было? – удивился Ле.
- Наверное, после того случая, - предположил Фемто. – С серокнижником, помнишь?
- Серокнижник? – удивилась Генриетта. – Может, все же чернокнижник?
- Ну, черноты его книжке явно не хватало, - хмыкнул Фемто. – Не было всяких окованных железом углов, переплета из телячьей кожи и тисненых черным золотом рун. Разве что пара-другая подозрительных пятен на страницах, которым он не придал значения. А так это была книга как книга. Стопка листов бумаги, сшитых суровой ниткой. Вот только магия в ней совершенно случайно оказалась настоящая.
- Для бедняги это было шоком, - вспомнил Ле. – Он же не ожидал, что из пола и вправду полезут демоны…
- Демоны? – охнула Генриетта. – И как же ты выжил?
- Мало того, что выжил, - добавил Фемто. – Так еще и загнал их обратно туда, откуда пришли.
- Не знаю, - Ле-Таир пожал плечами. – Наверное… повезло.
Конечно, ей показалось, только показалось, но почему-то она услышала, что последнее слово он не произнес, а выплюнул.
Эхх… вот умеют же люди портить друг другу настроение. Демонстрация того самого легендарного разума толпы вовсе не прибавила Генриетте бодрости духа. Она попыталась расслабиться и получать удовольствие от конной прогулки. Помнится, у себя дома, в горах, она в детстве пыталась покататься на пони… Бедную лошадку пришлось милосердно пристрелить после того, как она сломала обе передних ноги, упав со скользкого валуна, куда Генриетта вместе со своей питомицей забралась полюбоваться видом.
Мысли снова свернули явно не в то русло, в которое надо бы. Небо, девочка, да ты только оглянись вокруг. Теплый августовский день на дворе, и солнышко своими прямыми золотыми лучами насквозь прошивает слои теплого, но уже не жаркого воздуха, и это похоже на струны, натянутые от одной ели к другой. Свет странно осязаем, кажется, что подойдешь – и коснешься. Время летит мимо легко и быстро, на свежем воздухе всегда так – не успеешь оглянуться, а тень уже с другой стороны дерева, укоротилась и успела удлиниться вновь. Птички…
… не поют. Что немного странно.
Может быть, в этом лесу, где ничего, кроме елей и брусники, не растет, им нечего кушать?
Нет, она готова была поклясться, что, совершая свой путь ранее, она слышала этих самых пернатых, скачущих с одной веточки на другую. Наверное, все лапки себе искололи, бедняжки…
Фемто тихо сказал что-то Ле-Таиру, едущему совсем рядом. Через секунду тот наклонился к Тому и передал сообщение и ему тоже.
Томас, в свою очередь, обернулся к ней и велел:
- Стой. Подожди тут.
Ле уже стоял на земле, Фемто спрыгивал с лошади.
Генриетта хотела было покориться, но королевская кровь постоянно играла с ней шутки, говоря ее ртом слова, которые она на самом деле совсем не думала.
- Ну уж нет, - отказалась она наотрез. – Я с вами.
Ле-Таир пожал плечами.
- Как знаешь, - сказал он и протянул ей руку, чтобы помочь спешиться. Этой же рукой, подумалось Генриетте, он прикасался к зачумленной.
- Невежливо подавать даме руку в перчатке, - абсолютно неуместно пошутила она.
Тогда Ле пожал плечами и стянул перчатку.
Генриетта честно не ожидала такой реакции. Она уже проверяла подобный прием на нескольких знакомых молодых людях. Иные смеялись, иные просто опускали руку, полагая, что так она выражает нежелание принимать их помощь…
Может быть, ей тоже стоит снять свои роскошные дамские краги, так уютно обхватывающие руку до самого локтя?
Но нет, девушке не пристало раздеваться перед мужчинами.
Со всем изяществом, на которое она только была способна, Генриетта приняла любезно предложенную руку и тоже соскочила на заросшую мхом землю.
Под подошвой почувствовалось что-то, похожее на камешек или ту же шишку. Она передвинула сапог...
- Сейчас же вроде не зима? – уточнила подозрительно, словно ища подтверждения каким-то внутренним догадкам. – Они не должны умирать на лету, разве нет?
На земле, там, где только что стояла ее подошва, лежала мертвая малиновка. Некогда яркие перышки потускнели, словно покрылись пылью или подернулись инеем вечного забвения.
Рядом во мху лежала еще одна певунья.
Они летели по своим делам и падали. Сидели на ветках – и тоже падали. Вот почему они не поют. Сложно петь, когда ты мертв.
Как тихо.
Генриетта огляделась по сторонам. Ей внезапно показалось, что она осталась совсем одна.
Ле, нахмурившись, смотрел куда-то за ее спину.
Оказывается, они до сих пор еще не покинули пригород, тот таинственный симбиоз города и леса, соглашение, к которому в Клотте никак не могут прийти. Невдалеке белел ряд домиков, скромных и одноэтажных, прильнувших к стволам старых толстых деревьев. Никто не виднелся в окне, не шел от одного крыльца к другому. И было действительно очень, очень тихо.
Эта тишина давила. Если бы малиновки были живы, их пение казалось бы неуместным и жутким, но все равно было бы легче.
Кто там что говорил о счастливом пути?
К ее вящему нежеланию – но отнюдь не удивлению – ее провожатые направились именно в сторону домиков. Бывают же такие люди – и нелюди, поправила она сама себя, пытаясь не отстать от Ле – которым обязательно надо выяснить, что и как…
Сиротливо поскрипывали незапертые двери. За ними притаился многообещающий мрак. О да, этот мрак и правда обещал очень многое. И было ясно, что хоть одно из своих обещаний он сдержит.
Фемто отпустил поводья лошади, и не думающей никуда уходить. Как во сне, он сделал несколько шагов, глядя куда-то вверх и по сторонам. Потом ступил на крыльцо, рядом с которым оказался – рассохшиеся ступени заскрипели под легкой ногой.
Словно по негласной договоренности, Ле поднялся на другое крыльцо. Помедлил мгновение, а потом толкнул дверь ладонью.
Поток света солнечного дня, клубясь, хлынул в темень внутри, безжалостно освещая то, что нынче можно было назвать внутренним убранством домика.
Ле стоял на пороге, не торопясь шагнуть внутрь. Он не боялся. Он уже не раз видел подобные вещи.
Просто… казалось крамольным нарушать тишину, уже улегшуюся, успокоившую все вокруг…
- Там то же самое, - тихо сказал Фемто, бесшумно подойдя сзади. – Везде все то же самое…
Ле медленно переступил порог.
Девушка. Рядом женщина постарше, а подле нее ребенок, маленькая девочка с чудными черными волосами, и симпатичный молодой человек с флейтой в руке. До сих пор с флейтой в руке.
Они, в общем, даже не успели вскочить. Наверное, и испугаться-то не успели. Умерли там, где сидели.
Фемто очень бережно и уважительно извлек флейту из окоченевших пальцев и выдул из нее несколько первых тактов печальной похоронной мелодии.
- Что там? – взволнованно окликнула Генриетта из-за двери.
- Не входи, - предупредил Ле, но она уже просунула голову в проем, а потом показалась и вся – и замерла, так толком и не войдя.
- Все они… - прошептала она, разом побледнев.
Ле молча кивнул.
У девочки острые ушки.
И вязь проклятия на коже всех четверых. У кого на руках, у иных на лице, четкие изломанные линии, словно нарисованные дрожащей рукой вусмерть пьяного художника-недоучки, ныряют в рукава и вырезы одежды.
- Вот только умерли они не от этого, - констатировал Фемто, склонившись над трупом девушки. – Проклятие обычно не оставляет колотых ран.
- А мертвые… - начала было Генриетта и запнулась. – Мертвые заразны?
- Лучше не трогай, - велел Ле, и она охотно подчинилась. – Где Том? – спросил он у Фемто.
- Смотрит другие дома, - отозвался тот, изучая личико мертвой девочки, - только, сдается мне, это все без толку.
Он помолчал задумчиво и проговорил:
- Ле, как ты думаешь, давно ли проклинать стали целыми семьями?
- С тех пор, как абсолютная любовь к Богине дала трещину? – предположил Ле-Таир.
Право, что за глупости. Глупее мысли невозможно придумать.
Не существует человека, ни единого, который любил бы Богиню абсолютно, всем сердцем и душой, и никогда не существовало. Это… это то же самое, что всей душой любить чай, самовольно лишая себя права пить что-то еще.
Загляни любому смертному в голову – и увидишь, что хорошенькую дочку соседа он любит почти так же, как Богиню, если не больше. Что, впрочем, не мешает ему бояться, молиться и прочими способами выражать небожительнице свое покорное почтение. Всегда найдется что-то, что ты любишь больше, именно в данный конкретный момент. Солнце, свою кошку, мать или сына…
Требовать от людей абсолютной любви неразумно. Люди чураются абсолюта. Абсолютность как таковая в любом ее проявлении для людей совершенно несвойственна и противоестественна. На то они и люди.
Не говоря уже о том, что Богине плевать, любят ли ее. Она, в отличие от иных богов, даже не беспокоится о том, будут ли ее помнить. Так о чем вообще может идти речь?
- Так смешно, - отметил Фемто. – Они забыли поджечь дом.
- О чем ты? – не поняла Генриетта.
- Знаешь, когда существует страх чумы, - он одарил ее взглядом своих темных, почти черных глаз, - всех, кто как-либо контактировал с зачумленным, всю его семью запирают в доме. И поджигают. Ради общего блага.
Она попыталась вместить в себя эту мысль и едва не закричала.
- Но это же неправильно, - пробормотала она сбивчиво, - это… нечестно! Чуму разносят воздух и вода, их нельзя контролировать, и Богиню тоже, нельзя отследить, кого она проклянет, а кого нет…
- Чуму передает касание, - жестко сказал Фемто. – И проклятие тоже. Всегда найдется безумец, которому будет легче, если он будет знать, что умирает не в одиночестве. Лучше перестраховаться, верно?
Генриетта поймала себя на том, готова была заплакать, но демона с два она действительно заплакала бы.
Стоит один раз дать волю слезам, пожалев незнакомых тебе людей – и все. Это путь в никуда.
Таких домов тут еще штук пять, напомнил ей внутренний голос. Подумай об этом на досуге.
- Вот только, - неуверенно проговорил Фемто, и его голос смягчился, став действительно похожим на голос ребенка, - если убить их раньше, чем оно само их убьет… их души остаются или исчезают?
- Ты хочешь сказать, - Генриетта окинула взглядом комнату и закрыла глаза, - что это сделали… ради их же блага?
- Не думай об этом, - сказал Ле-Таир.
- Но почему? – не поняла она. – Ведь если это так, можно…
- Нельзя, - отрезал Ле. – Помни: тот, кто думает, что убивает других ради их же блага, не жилец.
- Верно, - кивнул Фемто. – Потому что ты не имеешь права решать, что для них есть благо… Так?
- Отчасти.
- Ни души, - сообщил Том, появляясь на пороге. Его могучая фигура заслонила собой свет, льющийся из узкого дверного проема.
Он окинул привычным, лишенным эмоций взглядом место побоища-не побоища… Побоище – это когда сопротивляются. Место бойни, решила для себя Генриетта. Принюхался и сказал вдруг:
- Пахнет кровью.
Генриетта набрала полные легкие спертого, пахнущего резко и железно воздуха. Это правда. Пахнет кровью, а не гнилью. Значит, все, что здесь произошло, произошло совсем…
Что-то изменилось, что-то неуловимое. Не то едва-едва слышно скрипнула внутренняя дверь, ведущая в кухню или куда-то, не то воздух колыхнулся…
… совсем недавно.
Ле-Таир и Томас Руэ умели видеть неуловимое. Поэтому их мечи покинули ножны за долю секунды до того, как кухонная дверь отлетела к стенке, и из-за нее показались люди в темных куртках с высокими, закрывающими почти пол-лица воротниками.
Люди, делающие что-то по-настоящему неприемлемое, отвратительное, противоестественное, всегда прячут лица. Неважно, маска то будет, шарф или капюшон, главное – чтобы в одну из неизменно наступающих бессонных ночей получалось даже самого себя убедить, что тебя там не было, промелькнул, конечно, какой-то тип такого же роста, как и ты, и ботинки у него похожие были, но лица никто не разглядел, и никто, никто ничего не докажет.
Ле оттолкнул Генриетту к стене, едва не повалив ее на тело паренька-флейтиста, и почти в тот же миг попытался проткнуть мечом мужчину, нападающего на него. Тот увернулся один раз и второй, но в третий не был так удачлив – получил дополнительную дырку под ребра, захрипел и мешком упал на пол, открывая путь своему товарищу. Этот, в свою очередь, наносил удары решительно, быстро и метко, целя в лицо и шею – и как знать, может быть, один из выпадов и попал бы в цель, если бы его не настигла безвременная смерть.
Фемто потратил долю секунды на то, чтобы едва заметно кивнуть Ле, как профессионал профессионалу. На его смуглых руках, руках музыканта, и лезвии короткого ножа алела кровь.
Генриетта просто стояла и смотрела. Этот мальчик, такой хорошенький и юный, только что у нее на глазах хладнокровно перерезал горло живому человеку. То есть теперь, понятное дело, уже не живому. И угрызения совести если и посещали его, то явно не по этому поводу. Более того, по этому поводу они не собирались его посещать и в дальнейшем.
А она, одуревшая от запаха крови, стоит тут и недоумевает лишь, как он дотянулся до чужого горла, если ростом был гораздо ниже противника.
В комнате явно стало больше трупов, чем свободного пространства. Нельзя было и шагу ступить, чтобы не споткнуться об кого-то… обо что-то, что еще пять минут назад было кем-то.
В дверь ворвались еще двое безлицых. Их товарищам подмога не помешала бы – они явно начали терять свое численное превосходство. Богиня весть, сколько их было изначально, но теперь стало гораздо меньше.
Томас не совершал ни единого лишнего движения. У него был большой широкий страшный меч, и он обращался с ним неожиданно грациозно для своих немалых габаритов. Его стратегией была эффективность вместо эффектов. Никаких тебе красивых поперечных ударов, рубящих горизонтально, никаких тебе восьмерок, какие некоторые особо искусные фехтовальщики привыкли чертить в воздухе острием клинка. Только важнейшие точки: грудная клетка, шея, голова. Он мог бы сражаться один против бесчисленной армии. Он просто косил бы врагов, как траву.
Фемто был быстр и ловок, как кошка, да и безжалостностью уподобился этой же кровожадной твари. Может быть, от него было не так много пользы как от нападающего, зато он чудесно умел путаться у врага под ногами, сбивать с толку, отвлекать внимание на себя. Поймать или задеть его было решительно невозможно. Меч он не поднял бы – сил не достало бы, это вне всякого сомнения, но ему хватало ножа. Размер – не главное, если знаешь, как правильно его применить.
А Ле…
Ле как будто и не дрался вовсе.
Нет, он не стоял столбом. Он разил врагов направо и налево, уклонялся, не пропускал самые вероломные удары, заслоняясь согнутой в локте рукой, так что только звон стоял от металлических пластин, нашитых на кожаные наручи, зашнурованные поверх рубашки. Но он… как будто не старался. Почему-то, неведомо почему, складывалось ощущение, что с таким же успехом он мог бы продолжать с закрытыми глазами. Что бы он ни делал, в какую сторону ни бил бы, враг каждый раз оказывался именно на конце траектории полета его меча.
Его самого до сих пор ни разу не задели.
В живых осталось только двое – всего лишь двое! – из тех, что прячут себя от себя же за воротниками.
Один из них пытался совладать с Ле-Таиром, потерявшим уже, очевидно, всякий интерес к этой схватке, второму каким-то чудом удалось загнать Фемто в угол, получая секундное преимущество, чтобы высоко воздеть карающий изогнутый меч и с силой обрушить его на черноволосую голову.
Острое, как бритва, оружие пришло в стремительное движение вниз, Фемто вздрогнул, инстинктивно выставляя вперед согнутую в локте левую руку. Точь-в-точь как Ле. Абсолютно идентичное движение.
Вот только у мелкого не было наручей, и меч хищно впился в плоть. Он без всякого труда перерубил бы кость, вот только рубить, как и петь, несколько проблематично, если ты мертв.
Удар замер на полдороги, стремительно теряя силу. Том выдернул свой меч из спины странно одеревеневшего врага, и тот, как подрубленный, рухнул на пол следом за товарищем, которого Ле-Таир минутой раньше отправил на принудительное свидание с Богиней – только оружие зазвенело.
Повис миг тишины, прерываемый лишь тяжелым дыханием да звуком капающей на пол крови, пропитавшей зеленую рубашку, запачкавшей смуглую кожу.
Фемто вытер нож рукавом. Чужим, разумеется, не своим.
- Знай наших, - весело сказал он пустоте.
- Демон побери, ты ранен, - Генриетта высказала очевидное, и первым порывом, вспыхнувшем в ней, было подлететь, положить обе руки на хрупкие детские плечи, поддержать, если ему вдруг вздумается упасть. Это не шутки. Еще чуть-чуть – и он остался бы без руки.
Краем глаза она заметила быстро расползающееся алое пятно на спине Ле. Рубашка была разрезана наискось одним из тех самых красивых, но губительно неэффективных ударов.
Том остался цел, чему Генриетта нисколько не удивилась. Его взгляд прыгнул по двум его товарищам, потом остановился на ней.
- Сможешь чем-нибудь помочь? – спросил он.
Генриетта кивнула.
- Тут поблизости есть ручей, - сообщил Томас. – Быстро лечиться, вы оба. Я посмотрю, не осталось ли тут еще их друзей. И лошадей соберу.
Фемто покачнулся, спускаясь с крыльца, и это было последней каплей. Генриетта уступила своему навязчивому желанию – ее рука нашла себе место на его плече. Протестовать у него не было не то сил, не то желания.
- Не боишься отпускать его одного? – имея в виду Тома, поинтересовалась Генриетта у Ле-Таира по пути к ручью, журчащему меж елок. – Неизвестно ведь, сколько их там может еще оказаться.
- Обычно Том случается с людьми, а не наоборот, - Ле пожал плечами и поморщился.
Его перчатки были мокрыми от крови, по большей части от чужой.
Проходя мимо своей лошади, благоразумно привязанной к дереву неподалеку, Генриетта захватила из седельной сумки один весьма и весьма полезный в подобных случаях сверток. Она так и знала, что рано или поздно он ей пригодится…
На берегу она усадила Фемто прямо на землю, у самой воды. Ее бы, конечно, теплую лучше, но за неимением условий сойдет любая, лишь бы была мало-мальски прозрачна. Веселый бойкий поток уносил клубы темной крови вниз по течению, когда она промывала рану.
- Дурак, - вздохнул Ле, устало прислоняясь к шершавому стволу неподалеку. – Ну разве не дурак?
- Воистину дурак, - с готовностью согласилась Генриетта. – Так недолго и руки лишиться…
И ты тоже дурак, вертелось у нее на языке, что подаешь ребенку дурной пример. Стиль боя – штука сугубо индивидуальная. А он столько смотрел на тебя и восхищался тобой, что едва серьезно не пострадал. Впрочем, она понимала, что винить в этом Ле-Таира было бы по меньшей мере необоснованно. Каждый сам выбирает, кем восхищаться. Тут уж не заставишь, не углядишь.
- Ты у меня еще получишь, - ласково пригрозил Ле, но Фемто в ответ лишь пренебрежительно-весело фыркнул, словно говоря: «да-да, сударь; знаем мы эти ваши угрозы, дальше слов дело никогда не идет».
- Но-но, - предостерегла Генриетта. - Только после того, как я разрешу. Не хватало еще мне больных калечить…
Ле весело фыркнул.
Генриетта развернула сверток.
Бинты, много полотняных бинтов, чтобы никому не пришлось рвать рубашки. Сушеные травки на случай, если в экстренной ситуации где-то все же найдется чайник – обычно это сильно облегчает дело. Баночки-скляночки… Она выбрала одну, пузатую и темную, прячущую в себе мазь из окопника, целебные свойства которого убивает свет. Но это чуть позже.
Сначала в ход пойдет очень острая тонкая игла и черная – под цвет кожи, мысленно усмехнулась Генриетта – нитка.
Вообще, могло быть и хуже. Кость осталась совершенно цела, однако мышца до нее рассечена самым жестоким образом. И вообще, поперечные раны – штука коварная. Продольные заживают куда быстрее и легче.
Он ни разу не вздрогнул, не дернулся, пока она зашивала его руку, но смуглое лицо где-то там, под врожденным загаром, было бледным.
- Это первый раз, - поделился Фемто, слабо улыбаясь и жмурясь от боли. – Раньше меня ни разу даже не задевало. Все шишки доставались Ле. Наверное, каждым своим шрамом он обязан мне…
- Не говори ерунды, - добродушно отмахнулся Ле. – Для тебя у меня слишком много шрамов.
- Первый точно мой, - заявил Фемто с ноткой наигранной гордости.
Ле-Таир рассмеялся.
- О да, - согласился он. – Кто бы спорил.
Генриетте определенно нравилась роль врача. Тем более что получалось пока не так уж плохо.
Место шва она бережно намазала зеленоватой мазью, а поверх наложила повязку, не слишком тугую, чтобы не навредить.
- Двигать ею можешь? – спросила, проверяя качество работы.
Фемто попробовал. Пальцы шевелились, запястье тоже.
- Могу, - кивнул он. – Только больно.
Генриетта задумчиво кивнула.
Внешность обманчива. И то, что выглядит он пока неплохо, еще ни о чем не говорит. Такие раны – не пустяк, даже если их лечить.
Тыльной стороной ладони она осторожно коснулась его лба.
Будет удачей, если под вечер мальчика не свалит лихорадка.
Вот бы заранее напоить его чем-нибудь от жара и заражения, вербеной, хотя бы, или, на худой конец, тем же шиповником…
А еще лучше – показать кому-нибудь, кто зашивал людей не раз и не два в своей жизни. Иными словами, кому-то, кто хоть сколько-то смыслит не только в теории, но и в практике, будь она неладна.
- Твоя очередь, - позвала Генриетта, поднимая голову на Ле. – Иди сюда.
- Нет, - сказал вдруг Фемто, поднимаясь. – Позволь мне.
Она хотела было возразить ему, что он вообще должен сидеть и молчать, но почему-то… не стала. Поняла, что действительно не стоит.
- Ладно, - покорно согласилась и предложила, протягивая все тот же пузатый темный пузырек:
- Хотя бы это возьми.
- Что это? – Фемто принял вещицу и принялся разглядывать ее – без подозрительности, только с любопытством.
- Окопник, - пояснила Генриетта. – Раны заживляет только так.
Он улыбнулся ей. У него была чудная улыбка. Такие белые зубы – и теплое чувство того, что весь мир принадлежит тебе и только тебе, волной накрывающее с головой…
После такой улыбки Генриетте захотелось тряхнуть головой и протереть глаза. Просто магия какая-то.
И демон побери, он ведь абсолютно искренен. Насколько она может видеть – а ей хочется думать, что видеть она может хорошо, далеко и глубоко – он ничего не скрывает и не пытается ей манипулировать. Просто он всегда так улыбается. Всем.
Богиня, спаси и помилуй.
Ле, следуя ее примеру, сидел на земле. Пока она занималась с Фемто, он расшнуровал наручи и стянул рубашку.
У Генриетты перехватило дыхание, когда она на него посмотрела. Мимолетный взгляд скользнул было мимо, затормозил и дернулся назад.
Рана была пустяковой, насколько отсюда можно было разглядеть. На боку чуть глубже, но ближе к середине спины, там, где позвоночник, и вовсе сходит на нет, превращается в царапину, едва повредившую кожу. Если по неосторожности не будет заражения, такая вмиг заживет.
Рубленые раны в спину и грудь всегда лучше, чем колотые, если позвоночник остается цел. Просто там, за ребрами, у человека столько сложных и необходимых органов, что сломать какой-нибудь из них – раз плюнуть, и тогда вся система выходит из строя. Умирает, иными словами.
- А ты действительно везучий, - заметила Генриетта. – Тот парень тебя почти не задел.
Она не понимала, что говорит. Слова, которые она произносила, имели лишь одну цель: не дать ей всплеснуть руками, ахнуть и воскликнуть: «Милостивая Богиня, как же так вышло?»
Еще она искренне надеялась, что ее глаза в скором времени решат сфокусироваться на точке где-нибудь в другой стороне, потому что она за них не отвечала и не могла заставить их перестать пялиться.
Рана была пустяковая. И шрамы от других ран, тонкие и длинные, тоже смотрелись совсем безобидно. Особенно много их было на плечах. Но она никогда бы не подумала, что уродливые, бугристые рубцы, портящие его руки и кусочек лица, завладели всем его торсом. На спине живого места не было. Как будто – как будто его долго сжигали на костре, но не смогли или просто запамятовали довести дело до конца…
Где надо побывать, чтобы заполучить такие?
- Будь добра, - попросил Фемто и кинул ей рубашку Ле, - попробуй прополоскать ее. Кровь должна отойти, пока свежая.
Генриетту словно выдернули из ямы, сняли наваждение.
- Давай тогда сюда и перчатки, - вздохнула она.
Перчатки таким же образом перелетели к ней.
Она полоскала рубашку в ледяном ручье до тех пор, пока пальцы от холода не покраснели и не стали как деревянные. Зато кровь и правда отошла – остались лишь бледные, едва различимые следы, которые и не увидишь, если не знать, где они должны быть.
С кожи перчаток алое и соленое отмывалось еще лучше.
Нет… Фемто точно не прав.
В таких шрамах он не может быть виноват. Просто не может, и все.
Она выжала рубашку и стала наблюдать.
Фемто закатал разорванный рукав, чтобы пятна крови не бросались в глаза, а потом и второй, для симметрии. Когда он обрабатывал рану и накладывал повязку, его движения были быстрыми и привычными. Похоже, ему уже не впервые приходилось заниматься подобными вещами.
Впрочем, чему тут удивляться. Если за тебя ранят кого-то другого, самому тебе ничего не остается, кроме как научиться врачевать раны…
Потом Ле натянул перчатки и мокрую рубашку, радуясь, что дни стоят еще теплые, Генриетта собрала свой сверток, Том собрал лошадей, не найдя в окрестностях друзей их врагов, и нужно было продолжать путь.
Томас встретил Фемто пристальным взглядом, на что тот улыбнулся и успокоил коротко, принимая поводья своей лошади:
- Порядок, Том. Со мной все нормально, правда.
Генриетта не выдержала. Она просто обязана была спросить.
- Сколько тебе лет?
Фемто помедлил с ответом, словно считал в уме.
- Двадцать один, - сказал он наконец.
Чего-о?
Генриетта не поверила своим ушам. Да быть такого не может. Нет, никак, это совершенно невообразимо. На вид – на вид, если считать, видя лицо и слыша голос, ему пятнадцать. Ладно, пусть шестнадцать, но это верхняя планка. Шестнадцать и ни годом больше.
- Я… - только и смогла проговорить она, - я не дала бы тебе столько…
Фемто с улыбкой пожал плечами и запрыгнул на лошадь.
- Маленькая собака до старости щенок, - сказал он.

«Ты действительно везучий»…
Да-да. Он удачлив до демонят. За подтверждением никогда далеко идти не приходится.
Пускай он не в состоянии выиграть в карты, если только в оппоненты не попадется престарелая слепая утка, да и в любви ему никогда особенно не везло, зато не умирать по счастливой случайности он уже практически привык, если к такому, конечно, можно привыкнуть.
И дело вовсе не в том, что он такой великий воин. В науке убивать он навеки застрял в положении студента-второгодника. Даже Фемто освоил эту премудрость быстрее и лучше.
Просто всегда именно ему враг попадался невнимательный, медленный и вообще немотивированный. Или с крыши удачно падала черепица, в иных случаях даже ветки с дерева рушились как раз вовремя.
Нет, конечно, он никогда не проверял, что было бы, стой он вообще неподвижно. Заколол бы этот бедолага сам себя? Но рисковать, чтобы узнать, не позволял неумолчный инстинкт самосохранения.
Он просто знал, что в следующей драке он точно не умрет. И даже догадывался, почему.
Ломать игрушки не в ее стиле.
Ему… везло.
И оттого, что он знал, кто стоит за этим его везением, уже хотелось скрипеть зубами.
И все-таки, почему он убил тех людей в доме, где и так было достаточно мертвых?
Потому что тут, как и во всем Синем лесу, насквозь пропитанном запахом крови, либо ты, либо тебя. Везде так, везде и всегда. И это не стоит угрызений совести.
Нет-нет, возразил внутренний голос.
У каждого найдется внутренний голос, созданный специально, чтобы возражать. Не наставлять на путь истинный, но лишь сбивать с него. Пфф.
Вообще-то, указал внутренний голос, они могли и не хотеть вас убить. Вы первые напали.
Именно. Потому что, когда на тебя откуда-то выскакивают хорошо вооруженные люди, весьма глупо ждать, пока они сами начнут первыми. Нет. Они убивали. Пусть даже быстро и без глумления, пусть даже тех, кто назавтра и так умер бы. Убивать без самой насущной необходимости никто не вправе.
Взгляд на убийство не может не быть двояким. Взгляни оттуда, откуда смотрел убийца – и увидишь совсем другую историю, не ту, которую рассказывает жертва. Но судят обычно однобоко. Один виноват, другой прав.
Это неправильно, демон побери. Нельзя судить, пока не увидишь обе стороны разом. Вот только решить, кто виноват, кто прав, тогда становится в десятки и сотни раз сложнее.
О нем много чего говорили в народе – в основном такого, чего он слышать точно не хотел бы. Но еще в перерывах между проклятиями и осуждением его называли героем. Его называли защитником. Защитником нойэлингов, женщин, детей, защитником Иларии, защитником проклятых.
А он не знал, кого он должен защищать.
Тех, кто молится Богине?
Но у него с ней не слишком-то хорошие отношения, если на то пошло.
Людей?
Так он и не человек. И в полной мере не недо-эльф, так что с чистой душой встать на их сторону тоже не выйдет.
Если подумать, в их стране мало что объединяет беспорядочно разбросанные по всей карте города. Религия и народ. И того и другого он лишен. Даже родину оставил где-то там, далеко.
Защищаешь тех, к кому принадлежишь.
К тому же, убивая одних людей ради других, всегда рискуешь в конце концов осознать, что любые люди эгоистичны, алчны, завистливы, тщеславны и дальше по списку. И, не говоря уже о каких-то хрестоматийных добродетелях, даже самых обычных бытовых добродетелей от них требовать не приходится.
Иными словами, даже памятуя о неестественности абсолюта, даже помня, что ты сам точно такой же несовершенный и смертный, иногда начинаешь сомневаться, а тех ли ты убиваешь?
Но обычно все сомнения по поводу того, права ли выбранная тобой сторона, разрешаются легко и просто. Коллективный разум скептически фыркает и подтверждает: конечно, права. О чем вообще может идти речь? Наши лучше ваших. А ваши – недостойные ублюдки, о которых и руки-то марать жалко.
Небо, как же все просто, если ты твердо и верно знаешь, чему и кому ты принадлежишь!
Сам Ле был уверен только в одном…
Вернее, в двух. В двух других людях, спроси которых – и они, не колеблясь ни секунды, ответят: «За этих двоих я убью любого».
Он и сам не колебался бы, если бы его спросили.
Краем глаза он следил за Фемто, едущим рядом с Томом.
Двадцать один… Небо, неужто и правда двадцать один?
Он и забыл уже. Такое чувство, что, когда Фемто стукнуло шестнадцать, он вовсе перестал взрослеть. И, похоже, с самой первой их встречи не прибавил в росте ни на дюйм…
И правильно. Пусть таким и остается – вечно юным. Должен же хоть кто-то остаться, когда он сам постареет.
Мягкая, заглушаемая мхом поступь лошади рыжей принцессы незаметно приблизилась.
- Хорошо было бы переночевать под крышей, - сказала Генриетта, через плечо оглянувшись на двоих их спутников, ехавших чуть позади. – Я имею в виду, для тебя и Фемто. Это действительно нужно.
- Знаю, - кивнул Ле-Таир. – Не переживай, я знаю одно местечко здесь неподалеку. Доберемся до темноты.
Генриетта тоже кивнула, помолчала, задумчиво покусывая губы. Он уже замечал за ней такое: словно думает о чем-то про себя и все не может решить, спросить-не спросить.
- Неужели все твои шрамы и правда из-за него? – выпалила она наконец, по-птичьи склонив голову набок, к плечу.
- Большинство, - спокойно отозвался Ле.
- Ты так его защищаешь, - продолжала она, задумчиво глядя куда-то вверх, на кроны деревьев. – Почему?
- Потому что я за него отвечаю.
- Перед кем?
- Прежде всего перед самим собой.
Генриетта прикрыла глаза, предоставив лошади идти самой.
Вот оно как бывает, оказывается…

 » Часть третья. Продолжение

Добраться засветло они чуть-чуть не успели. Темнело все-таки уже немножко раньше, и ночами незаметно становилось по-настоящему холодно. Медленно, но неумолимо лето катилось к концу.
В лесах не бывает дорог. Даже тропы, протоптанные человеком, а не легкими звериными лапами, всегда точно знающими, куда ступать, встречаются редко. Но все равно существуют места, где сходятся и пересекаются негласные невидимые пути. Там-то и строят таверны.
Ведь что есть, по сути, таверна? Заведение, где можно поесть, выпить, подраться и поспать. И, если соответствующие возможности предоставлены хозяином в полной мере, кому какое дело, что вокруг нее наблюдается явная нехватка города?
Едва зайдя в дверь, Генриетта осознала, какова глубина пропасти между постоялым двором порядочной вдовы и господствующей реальностью.
Пока никого вроде не били, но все вокруг свидетельствовало о наличии этого самого «пока». К тому же было очень шумно. Никто не кричал и не колотил стекла, но звук лениво сдвигаемых кружек и одновременный многоголосый разговор грозили вот-вот переступить болевой порог слышимости.
Пока она медлила в дверях, выпуская тепло, ее сопровождающие, все трое, уже оказались у стойки (а в случае Фемто – на стойке. Богиня, и как он только туда забрался? Она же едва не выше него. И, что удивительно, никто ведь не сгоняет).
Стойка по совместительству служила импровизированной кроватью какому-то мирно посапывающему лысому субъекту. Похоже, ему сегодня больше наливать не будут. Ле-Таир о чем-то вполголоса разговаривал с барменом, Том растворился в толпе, а Фемто завел непринужденную беседу с женщиной, сидящей на высоком стуле, похоже, единственной во всем зале. Очевидно, они видели друг друга в первый раз, но ни тому, ни другой сие обстоятельство не мешало. Да уж, Фемто не выглядит так, как будто испытывает проблемы с новыми знакомствами.
Подойдя, Генриетта, пропустившая начало их разговора, услышала, как он спрашивает:
- И как оно там, в Суэльде?
- Дело дрянь, - ответствовала женщина. – Все катится к демонам. Знаешь того мужика, который первым придумал эту идею про власть в руках народа?
- Тот самый, который возглавил это их новое правительство? – понимающе уточнил Фемто.
- Он самый. Так вот, странное дело, всех его коллег вдруг…
- Дай угадаю, - вступил в разговор Ле. – Их всех посетила преждевременная смерть, верно?
- Именно, - кивнула женщина.
- Я с самого начала знал, - заметил Ле-Таир, не без некоторого, как показалось Генриетте, внутреннего удовлетворения.
- Мало того, - продолжила женщина. – Дальше – больше. Теперь он заявляет, что он – король.
- Так уж и король? – недоверчиво хмыкнул Фемто.
- Ну, вслух этого слова никто не произносил, - поправилась его собеседница, - однако оно прямо-таки носится в воздухе. Он говорит, что он – главный, и в его руках абсолютная власть.
- Эх, все-то им подавай абсолютное, - усмехнулся Ле. – А местные жители что же?
- Ты не поверишь, - женщина сделала глоток из своей большой кружки. – Видишь ли, они только сейчас начали понимать, что при старике графе жилось привольнее и лучше. Однако, даже возмущаясь, они слишком инертны, чтобы взбрыкнуть. Так, ропщут себе помаленьку…
- Ну, это-то нормально, - заметил Ле. – Всегда найдется, на что роптать. Наоборот, перед тогдашним восстанием все были довольны.
- И тем не менее, - возразила женщина. – Сейчас дело вполне может принять угрожающий оборот, и новоявленный монарх, похоже, это сознает.
- И что он намерен делать, по-вашему? – поинтересовался Фемто.
- Конечно, лучше всего для него было бы выдать свою дочку за кого-нибудь из старых потомственных дворян, из этих аристократов в седьмом колене, - женщина пожала плечами, - Чтобы, значит, народ принял ее как законную королеву. Вот только они, дворяне, бедняги, все разбежались после восстания. В столице, если помните, какое-то время практиковали отмену сословных рамок, но, слава небесам, разглядели, что это уж слишком. В общем, рядовой дворянин в Суэльде на данный момент времени, скорее всего, является рядовым башмачником где-нибудь еще, - подытожила она.
- Да-а, это проблема, - протянул Фемто. – Но вот что было бы для него идеально, так это выдать эту самую дочь за сына старика графа. Он, поговаривают, жив остался тогда.
- Как? – удивилась женщина. – У графа были дети?
- Почем мне знать? – Фемто пожал плечами. – Я там не был. Говорю же – поговаривают.
- В любом случае, живы наследники или нет, выдать эту самую девицу за кого бы то ни было будет весьма и весьма проблематично, - резюмировала рассказчица после очередного глотка.
- Что, такая страшненькая? – выдали губы Генриетты без участия ее сознания, пытающегося тем временем вникнуть в перипетии столичной политики.
То ли дело у нее дома. Король – он король и есть, и никто ни с кем не спорит. Королевская кровь – она штука такая, против нее не попрешь…
Если вы короновали бродячего музыканта, это еще может сойти вам с рук. Но когда кто-нибудь, рожденный быть крестьянином, вдруг садится на трон, это может привести к непредсказуемым последствием.
И, в общем-то, приводит.
Уж кому-кому, как ей, не знать.
Что-то творится сейчас там, дома? Какие интриги плетутся у нее за спиной, пока она не смотрит?
- Да нет вроде, - хмыкнула женщина. – Разве что тощая маленько, - в слове «тощая» она сделала ударение на второй слог, – Но беда не в том. Беда в том, что она пропала, никто не знает, куда.
- Логично, - согласился Фемто. – Потому и пропала, что никто не знает, куда. Давно это случилось?
- Года этак с три назад, - был ответ.
- Э-э! – Фемто махнул рукой. – Тогда это гиблое дело. Ее уже не найдут, слишком поздно.
- Может, и так. Но надежды его величество вроде пока не потерял. Чай, шибко любил. Родная все-таки…
- Ага, - высказался трактирщик, до того молча слушавший за обычным для представителей его профессии делом – вытиранием стаканов. – Или столицу жаль терять, если народ все же соберется и восстанет.
- И откуда они только понабрались этой ерунды про самоуправление? – вздохнул Ле.
- Знамо откуда, - отозвалась женщина. – Из Диору. Там с жиру еще и не так бесятся.
- Ага, - согласился Ле, - вот только, если помните, там уже скоро пять десятков лет как отказались от подобной практики, потому что она себя не оправдала, и монархия снова процветает.
- Не оправдала, потому что взялись не с той стороны, - вступил Фемто. – Помнишь, мы же были в Риверконе. И с тамошней демократией все хорошо и даже более чем.
- О да, - кивнул Ле. – В Риверконе настоящая демократия. С умом ребята к делу подошли, и никто не обижен.
- Только уж больно они гордые там, на своей Иде, - с сомнением заметил трактирщик. – Утверждают, что у них якобы суверенитет. Они, мол-де, уже и не часть Иларии больше…
- Выдумывают, - с уверенностью опроверг Ле-Таир. – Все, что территориально находится в Иларии, автоматически становится ее частью.
- Где ты подразумеваешь территориальные границы? – уточнила Генриетта.
- Чуть дальше Иды на юге, до Драконьих гор к востоку и почти до самого моря на западе, исключая Морлон, - пояснил Ле. – На севере много Синего леса, так что о тех землях можно не спорить.
- Как далеко-то, - оценив, отметила Генриетта.
- Есть такое дело, - согласился Ле. – Только вот если считать лишь те площади, что заняты людьми, окажется, что места мы используем кошмарно мало. В Иларии очень много поля и почти так же много леса. Но в ней мало страны. Не говоря уже о такой штуке, как государство.
- Что верно, то верно, - вздохнула Генриетта и оперлась о стойку локтями, укладывая подбородок на руки.
Все свое детство она провела в горах, в благословенном неведении насчет того, что вообще происходит в мире. Однако поездок и событий последних трех лет, когда она начала потихоньку покидать свое гнездышко, с лихвой хватило, чтобы она всецело согласилась с утверждением Ле.
В ближайшем углу на свет богинин достали гитару, и воздух наполнился веселым, пусть и не вполне трезвым тренькающим звоном.
Фемто секунд с десять слушал это издевательство над природой музыки как таковой, после чего по-кошачьи мягко спрыгнул со стойки и прошествовал в тот самый угол.
- А ну-ка, дай сюда, - послышался оттуда его певучий высокий голос, озаренный улыбкой, хорошо различимой на слух. – Право, мне больно слушать, как ты мучаешь инструмент…
Секунда тишины, это гитару передают из рук в руки – корпус гулко стукнул о чью-то неловко поставленную коленку – и снова зазвенели струны, вот только на этот раз стройно и быстро.
Генриетта прямо заслушалась этой живой, звенящей мелодией и только через полминуты сообразила, что неплохо было бы подойти поближе, сесть рядом и, может, даже спеть, если есть шанс, что никто этого не услышит.

Ле стоял у стойки, задумчиво глядя в пространство перед собой.
Трактирщики тем хороши, что им абсолютно все равно, кто ты таков и что о тебе люди болтают – лишь бы платил. Однако этот, лесной, проигрывал своим городским коллегам в том плане, что узнать последние новости от него было решительно невозможно.
Ле-Таир рассеянно прислушивался к звуковому морю, плескающемуся вокруг. Все так же смеялись и болтали люди, звенели гитара и голос Фемто:
- А я буду верен любимой моей…
- … если не бросит меня! – подтягивала ему Генриетта.
Они действительно неплохо звучали вместе. Глядя на девчонку, и не подумаешь, что в ее тщедушной груди может прятаться такой голос…
Рыжая и голосистая. Почти что валькирия, жаль только, ростом чуть-чуть не вышла.
А вообще, такие вот разухабистые песни, находящиеся где-то на грани юмора и похабности, входят в десятку самых лучших способов расположить к себе компанию благодушно настроенных людей с пивными кружками в руках, так что Фемто и здесь уже все знают и любят.
Тома никто не знает, потому что стоит им где-нибудь остановиться на ночлег, и его перестает быть видно. Появляется он только утром. Кстати говоря, где он сейчас? Где-то поблизости, ясное дело, и это все, что можно о нем сказать.
Ле вздохнул, оторвался от стойки и вышел на крыльцо.
Было не столь холодно, сколько промозгло. Засушливость лета в районе Суэльды приводилась в равновесие здешней влажностью. Дожди прерывались разве что для того, чтобы на правах дамы пропустить вперед сухую грозу, без дождя сверкающую молниями, или липкий туман.
Ветер был вроде и несильный, но забирался под плащ. Этот плащ стал для Ле чем-то большим, чем просто вещь – почти другом. После того, как в один прекрасный день оказалось, что, чтобы скрыть нечто, необходима сотня слов или всего лишь один-единственный кусок ткани, они не расставались.
Сейчас плащ скрывал дыру на спине рубашки. Нужно будет найти где-нибудь другую…
Высоко-высоко в темно-синем ясном небе горели колючие искры неподвижных звезд.
Даже стенам было не под силу сдержать звуковой напор. Голоса просачивались наружу, только приглушенные. Гитара замолкла было, но вскоре возобновившееся развеселое нестройное дерганье струн, кричащих на разные голоса, возвестило, что инструмент вернули законному владельцу.
Скрипнули петли, мягко хлопнула дверь.
- Привет, - негромко сказал Фемто.
Ле обернулся.
- Привет, - отозвался он с теплой улыбкой. Он ничего не мог с ней поделать. Каждый раз она сама растягивала его губы, не спрашивая разрешения.
Фемто окинул взглядом темноту, не позволяющую увидеть и собственных пальцев, если вытянуть руку перед собой.
- Чего ты здесь? – спросил он ласково и немного тревожно, переводя взгляд на чужое лицо.
Ле прикрыл глаза.
Не шрамы, ох не шрамы Фей замечал, глядя на него. Хотя бы он один точно видел иное.
Открыл глаза, улыбнулся, стянул перчатку, чтобы растрепать чужие волосы, черные-черные, чернее ночи.
Боги, все боги, которые только могут слышать, кто бы знал, как же безумно он скучает по ощущению теплой кожи под пальцами, по касанию к ткани и мягким волосам, по шершавости камня и гладкости дерева, по осязанию. Этого словами не выразить. Этого… этого никак не выразить.
Как будто ты ослеп или оглох. Часть мира просто враз перестает существовать, и все.
Не выразить этого сосущего чувства в груди и того, насколько сейчас хочется просто присесть на корточки, притянуть Фемто к себе на колени и не отпускать, несмотря на протесты, не слушая слов, пока кто-нибудь не станет открывать дверь изнутри. Просто чтобы чувствовать, какой он на ощупь. Раз с другими нельзя…
Как он все-таки выручил его сегодня, не дал этой глупышке Генриетте прикоснуться, перенять от него невидимую чуму.
Да она и сама помогла, не осознавая – тем, что не догадалась снять перчатку, когда он галантно протягивал ей руку там, в лесу.
Под его пальцами мелкий довольно зажмурил темные глаза – того и гляди, замурлычет, как домашний, прирученный кот. А потом – вдруг отстранился, чуть отступил назад и проговорил, приглушая улыбку:
- Ле, я хочу кое-что тебе показать. Давно уже пора…
Он привстал на цыпочки, чтобы позаимствовать фонарь с крюка, вбитого около двери, и спрыгнул с крыльца.
В двух шагах к стенке таверны прилепилась слегка покосившаяся конюшня. Ночью в ее пустые окна без стекол могла литься только темнота. Лошадь Томаса, стоящая в стойле у стены, без ржания подняла голову, нюхая свежий ветер, ворвавшийся в дверь, и Ле снова ей залюбовался. Вот это зверь, вот это можно понять. Одни копыта с тарелку величиной, а глаза умней, чем у иного представителя людского рода. Не то что его кобылка – тонконогая, прямо стрекоза, а не лошадь.
Пятно света, источаемого стеклянной колбой фонаря, опустилось на пол, высвечивая круг покрытого соломой деревянного настила. Фемто присел на свое седло, поставленное прямо наземь в ряд с другими, и принялся искать что-то в притороченной к нему сумке.
- Вот, - проговорил он, извлекая нечто, предмет, завернутый в тяжелую плотную ткань.
Похоже, что материя дорогая, словно оторвали кусок от шитой портьеры или театрального занавеса, но время ее не пощадило, заставило выцвести, стать бледной и ветхой.
В памяти словно молния полыхнула, осветила картину едва не десятилетней давности: заколоченные окна, закрытая дверь и тонкие, темные руки, судорожно сжимающие неизвестный сверток из дорогой тяжелой ткани, так, что даже костяшки пальцев побелели…
Прежде чем он успел спросить, Фемто с величайшей осторожностью положил сверток на землю, словно он мог взорваться или укусить, и откинул в сторону край материи.
В конюшне стало чуточку светлее, и в этом не было заслуги фонаря.
Ле почему-то захотелось прикрыть глаза ладонью, будто от слепящих солнечных лучей. Да и золото ведь, говорят, сродни солнцу.
Золото, желтое в середине и белое по краям тонкого узкого обруча, украшенного резьбой из едва заметных глазу насечек, сплетающихся в неуловимый, убегающий от взгляда узор – или, может, в давно забытые, мертвые слова.
- Это… - выдохнул Ле, как завороженный, уставившись на чудо, открывшееся ему под ветхой тряпкой.
- Да, - кивнул Фемто. – Это она… оно. Оно жутко старое. Ты же знаешь, всегда существовали всякие церемонии, для которых обязательно нужно что-то подобное. Я… забрал его тогда. Мне казалось, так будет правильно. Не хотелось, чтобы кто-нибудь из мятежников схватил его своими грязными окровавленными руками. Не бойся, можешь потрогать, - разрешил он, видя смятение друга, но в его улыбке ощутимо мелькнуло что-то нервное.
Присев на корточки, Ле протянул руку, ту, что без перчатки.
На ощупь оно было очень холодным, странно холодным для августовской ночи и конюшни, согретой дыханием лошадей. А когда он осторожно поднял его, касаясь только подушечками пальцев, то едва не уронил, потому что оно выглядело в разы легче, чем оказалось на деле.
Очень гладкое, почти как зеркало. И – ни следа патины, ни единого знака прошедших мимо зим и лет, даже пыль не тронула чудесный металл.
Такие вещи имеют обыкновение, сверкая, катиться вниз по ступеням широкой мраморной лестницы, и звон, который они при этом издают, запросто способен свести с ума.
Неужели такое и правда можно надеть – и остаться самим собой?
Он поднял его повыше, на уровень лица Фемто.
На жгуче-черных волосах оно будет смотреться как кольцо очень красивых кандалов. И эта тонкая золотая стрелка, похожая на те, что бывают у шлемов, спускающаяся на переносицу…
Слишком тяжелое, слишком холодное.
И ни единого сомнения не остается в том, что же это такое.
- Фемто, - безжалостно потребовал Ле, - скажи мне, что это такое.
Он помолчал, глядя в сторону. Беззвучно шевельнулись губы, словно без воли разума хотели произнести что-то совсем другое.
- Это графский венец, - промолвил Фемто наконец.
- Неправда, - возразил Ле. – Это корона, Фемто. Ты и сам прекрасно знаешь, не так ли?
Его плечи вроде как поникли.
- Да, - сдался Фемто. – Я… я знаю.
Он устало провел рукой по лицу, откидывая назад волосы со лба, и проговорил негромко:
- Просто я… не хочу, чтобы она меня помнила. Она меня пугает, сам не знаю, почему. Я ни разу не прикасался к ней вот так вот, руками. Только через ткань. Я не хочу, чтобы она знала, что я вообще существую. Потому что иначе мне придется… ты сам знаешь, что мне придется.
Ле опустил корону на место.
Да… Такие все слышат. Слышат и помнят.
- Придется? – переспросил он. – А разве ты сам не хочешь? Я не говорю про сейчас. Может быть, когда-нибудь потом… со временем?
Фемто беспомощно помотал головой.
- Не хочу. Вообще не хочу возвращаться туда, - сказал он. – Мне… никогда не было так хорошо, как сейчас. Когда сам еще с точностью не знаешь, куда пойдешь назавтра, и можно делать то, что тебе кажется правильным. Я думал, что, может, если существует такая вещь, как судьба, может быть, в тот день, ты знаешь, о чем я, она поменялась? Может, если жизнь до сих пор считает, что меня в ней больше нет, я смогу… остаться в стороне, что ли. Пойми, я не хочу бездействовать. Хочу просто делать… что-то другое.
Он перевел дыхание.
- Вообще, когда я услышал эту историю про дочь тамошнего короля, у меня мелькнула такая безумная идея, что, если ей вдруг вздумается отыскаться, всегда ведь можно найти подходящего молодого человека и отдать это, - он кивнул вниз, на корону, - ему… в качестве вещественного доказательства знатности рода. Ведь, по сути, какая разница, кто именно это будет?..
- Это бесполезно, - Ле качнул головой. – Некоторые вещи…
- Знаю, - кивнул Фемто. – Некоторые вещи не зависят от желания или нежелания людей. Их решают память и кровь.
Огонек фонаря мигнул, качнулся, но не погас.
- И все это время ты носил ее с собой? – спросил Ле.
Фемто снова кивнул.
- Не боялся, что ее украдут?
- Такое не крадут, - он задумчиво провел пальцем по повязке на руке. – Наоборот, я думаю, что даже попытайся я избавиться от нее, она вернулась бы… Вернулась бы, даже если бы я бросил ее в море или куда-нибудь еще. К тому же, я не уверен, что смог бы вот так вот оставить ее. Она – она должна быть со мной вне зависимости от того, что я чувствую по этому поводу. Вот так обстоят дела.
- Понятно… - протянул Ле.
Он никогда не спрашивал у Фемто, кто он такой и откуда взялся. По-честному, никогда этим не интересовался.
Нет, ясное дело, что они знакомы уже сто лет, но он не мог бы сказать, что знает де Фея как себя. Никто не смог бы.
Все дело было… в его манере общения, что ли. Он никогда не был замкнутым, о нет, совсем наоборот. Но как-то так всегда получалось, что он умудрялся наговорить массу слов, среди которых не было ни одного значащего. И никогда-никогда он не говорил о том, что было до того, как он встретил Тома.
Всего лишь сын графа, изгнанный во время восстания. Слишком короткая история для существа, которое не стареет, с некоторых пор практически никогда не спит и всегда поворачивается к двери на миг раньше, чем Ле откроет ее с другой стороны, чтобы войти.
Ле чувствовал, что стоит ему спросить – и Фемто ответит, расскажет все как есть. Но еще он чувствовал, что Фей не хочет отвечать, и не начинал этого никому не нужного разговора.
Но вот сейчас, именно в этот момент, очень захотелось поймать его за руку и, глядя в глаза, спросить: «Так кто же ты на самом деле такой, Фемто де Фей?» И не отпускать, пока не ответит.
Вместо этого Ле-Таир поднялся и протянул Фемто руку.
- Пойдем обратно.
Корона вновь надежно завернулась в свой вечный саван. Ле знал, что она ничем себя не выдаст. У иных воров нюх на ценности – и ни один из них, даже самый умелый, не почувствует ее. Такие вещи притягивают людей лишь тогда, когда им что-то от них нужно. Отнести в определенное место, например, ибо сами короны, как известно, перемещаться не могут. Или надеть на голову и отдать им всю до капли жизнь, забыв о свободе и покое.
Потому что там, где появляется корона, вскоре находится и король, и тогда действительно плохо дело.
Конечно, они мечтали вернуть Суэльду к старой жизни, правильной жизни. Но не такой же ценой.
Фемто спрятал сверток в сумку, в которой, кроме того, с ним вечно путешествовала скрипка. Ле всегда забавляло смотреть, как он ее достает – извлекает наружу новенький футляр из блестящей кожи, открывает крышку и вынимает это чудо – потускневший, поцарапанный деревянный корпус и на одну струну меньше, чем надо. Тех, кто еще не слышал, как он на ней играет, диссонанс формы и содержания всегда сбивал с толку.
Фонарь вернулся на свой крючок, и, похоже, его временной пропажи никто не заметил.

Прозрачная сфера, полная жидкого голубого света, все так же порождала на стенах странные тени – причем именно в тех местах, где, казалось бы, нечему было их отбрасывать. Посмотри вы на источник сияния секунд с десять, заметили бы, что свет едва заметно пульсирует, как что-то живое.
В черной башне не было окон, ни одного. Лйорру это никогда не мешало. Сейчас он сидел, задумчиво подперев подбородок рукой, и смотрел прямо в стену. Или, может, через нее. Скорее даже через, потому что он определенно видел все, что хотел там увидеть.
Боги редко бывают наделены изящной и гибкой фантазией. Поэтому, если им надо намекнуть, как что-то подходит к концу, они прибегают к весьма грубым символам. Ставят где-нибудь в углу приметные песочные часы высотой со шкаф, например. Ну да чего еще можно требовать от созданий, карающих грешников удачным попаданием небесного кирпича в темечко.
И только Лйорр никогда не нуждался в столь кричащих напоминаниях. Он и так прекрасно знал то, о чем шуршит песок, когда течет из верхней пузатой колбы часов в нижнюю.
Он знал, что некогда начатое закончится.
И закончится скоро.

Следующий день мелькнул мимо, просвистев, как стрела, так что Ле не успел даже взглядом его проводить.
Они выдвинулись рано. Этой ночью он толком не спал, просто потому, что неопасная, но демонски неудобная рана на спине весьма осложняла жизнь – из-за нее ему попросту было больно лежать. Впрочем, Ле уже привык спать мало и не слишком регулярно, так что и три ночи без сна его не подкосили бы. Вот четыре – уже куда как более вероятно.
Ле подозревал, что Фемто, которому бессонница любой продолжительности нипочем, и вовсе не ложился. Том нашелся, и Генриетта с самого рассвета тоже была на ногах. И на ее лице крепко поселился едва уловимый отпечаток застенчивой вины, чего она сама, похоже, не замечала – или очень надеялась, что он не заметит.
Да и было зачем надеяться. Под утро, встав, Ле обнаружил, что разрез на его рубашке аккуратно заштопан.
Стыдно вспомнить, но первым порывом было просто наорать на девчонку. Строго-настрого запретить ей трогать его вещи без его ведома. Мгновенная вспышка страха переросла в злость. Вот ведь дура. Такой, как она, ничего не стоит, зайдя ночью в чью-нибудь комнату, придумать себе невесть что. Она ведь могла коснуться его, кожа к коже…
Но, к счастью или нет, в последнее время эмоции ненадолго оставались при нем и улетали, не найдя, за что зацепиться. Так что он просто смолчал, видя, что любое упоминание, пусть даже в форме благодарности, убьет ее морально.
Лес вокруг пусть медленно и постепенно, но редел. Ельник разбавили симпатичные тоненькие рябинки. Среди зеленых еще листьев попадались яркие пятна розовато-алого и светло-желтого. Так уж выходит, что, направляясь в Энмор, ты едешь в вечную осень.
Лошади еще не слишком устали, потому что галопом их никто не гнал. Генриетта о чем-то болтала с Фемто, Ле слушал их вполуха, Том, как всегда, молчал и зорко смотрел вперед. Наблюдателя лучше него в мире было не сыскать. Он всегда замечал, если было что замечать.
После полудня дождик попытался поморосить, но скоро бросил это дело и до поры до времени спрятался за небесными кулисами. Тучи, пятнающие бледно-голубое небо, угрожающе не выглядели, и это радовало, ибо эту ночь им предстояло коротать под относительно открытым небом – хотя вряд ли стоит считать уже начинающие терять листья ветви надежным укрытием от непогоды, так что слово «относительно» смело можно опустить.
Темнело. Костер поначалу не желал разгораться на влажных дровах, лишь плевался искрами и гас, но Ле совладал-таки с ним, и теперь ярко-оранжевое пламя весело потрескивало, освещая выступающие из сумрака стволы.
Все это время Фемто сидел подле, философски созерцая его до поры до времени безуспешные усилия, а Генриетта возилась со своей лошадью. Наконец она тоже подошла к костру и, прислонившись плечом к белой березке, некоторое время стояла в неподвижной задумчивости, словно забыла, зачем пришла.
Потом, очевидно, вспомнив, зачем, подсела к костру рядом с Фемто и снова застыла в молчании.
Ле знакомо было это ее выражение – абсолютно неподвижный, остекленевший взгляд и этот немой вопрос: все же сказать – или не стоит?
- Спрашивай, - вздохнул он, чтобы разрешить ее сомнения.
Нужно отдать ей должное – она не сделала квадратные зенки и не выдала ничего похожего на «но как ты догадался?». Просто смерила его несколько туманным взором и промолвила:
- И все-таки, чего ты добиваешься? Вчера, там, в таверне, я слушала. И много слышала про тебя…
- Слушать то, что о нем говорят, нужно в последнюю очередь, - заметил Том не грубо и не угрожающе, однако что-то в его голосе недвусмысленно сообщало, что до грубой угрозы отсюда рукой подать. – Эй, Фей, твоя лошадь сейчас убредет в даль светлую.
- Ох, и верно ведь, - согласился Фемто и, резво вскочив, сам умчался в даль светлую – закручивать самовольно отвязавшиеся от дерева поводья в более крепкий и надежный узел.
- Много всего. И хорошего в том числе, - уточнила Генриетта, проводив его взглядом. – О том, что ты единственный многие вещи понимаешь правильно. И говоришь правильно.
- Что, правда? – лениво удивился Ле-Таир.
- Обычно говорят другое, - промолвил Фемто, возвращаясь в световой круг. Он обошел костер и сел от Ле по другую руку.
- Да? – заинтересовалась Генриетта. – И что же?
Ле усмехнулся.
- Чужеземец, иноверец и безумец, - процитировал он.
Генриетта покрутила эти слова в голове.
- С чужеземцем мне все понятно, - наконец решила она – для этого ей даже не понадобился еще один взгляд на Фемто, - и с безумцем, наверное, тоже. Но почему ты иноверец, Том?
- Ясное дело, почему, - тот пожал плечами. – Потому что мне дела нет до этой небесной бабы. В тех местах, откуда я родом, верили в другое. В снег, например, в горные обвалы и в медведей. В то, что действительно может с тобой случиться.
- Но Богиня тоже может с тобой случиться, - напомнила Генриетта.
- Верно, - согласился Ле. – А может и не случиться. В то время как снег в любом случае выпадет, когда придет зима. С ним хотя бы не приходится сомневаться и мучить себя догадками.
- Всегда был согласен с тем, что морякам куда как умнее верить в ветер, чем в бога, - добавил Фемто.
- В Богиню, - поправила Генриетта.
- Или в Бога, - повторил Ле. – Моряки тоже бывают разные.
- Мне послышалось, или ты правда произносишь слово «Бог» с большой буквы? – с ноткой подозрительности осведомилась Генриетта.
- Тебе не послышалось, - подтвердил Ле и, видя ее непонимающий взгляд, спросил:
- Ты никогда не слышала про Бога?
- Про какого из всех? – уточнила Генриетта.
- Не про какого-нибудь бога, - пояснил Ле-Таир, – а про Бога. Которого помнят эльфийские дети.
Она отрицательно помотала головой.
- Ты наверняка знаешь, что Богиня далеко не единственная жительница небес, - начал Ле. – Она просто единственная… женщина. И можно легко вообразить, что началось, стоило ей появиться – столько мужчин, и всего одна дама. Были времена, когда иные боги переубивали бы друг друга ради ее взгляда, вот только все они были одинаково сильны, и, если и начиналась схватка, одержать верх ни один не мог, так что все это было бесполезно. И в конце концов один из них, тот самый Бог, вроде как… стал ее мужем, что ли. Не то он был выше всех ростом, не то лицом вышел, демон знает, как эта Богиня выбирает себе фаворитов… Но, в общем и целом, говорят, она его даже любила. Какое-то время точно любила.
Генриетта слушала очень внимательно, обняв руками колени.
- Но она ведь такая дама, - продолжал Ле, - и верить ей не стоит никогда. А вот он, бедняга, поверил. Теперь рассказывают, те, кто еще помнят, что он представлял собой идеального мужчину. Мужчину на все сто процентов, настолько мужчину, что аж мурашки по коже. Сильного, смелого, властного. А она… Ей вскоре надоело, что он указывает ей, что можно делать и что нельзя. И она его убила.
Генриетта почти ахнула. Такого поворота сюжета она не ожидала.
- Бога можно убить? – удивилась она.
- Видимо, другие боги знают, как, - предположил Ле. – Понимаешь, в случае с Богиней то, что она женщина, все объясняет. Бога нельзя заколоть ножом или задушить во сне, а она догадалась его отравить. И это у нее вышло вполне успешно. Так что по логике вещей не нойэлинги враги Богини – они ничего ей не сделали. Это она перед ними виновата. Она им враг, а не наоборот.
- Бедные, - Генриетта покачала головой. – Неужели все это время они жили без бога? Тогда неудивительно, что люди так с ними обращаются…
- Тут есть один аспект, - проговорил Ле, несколько отрешенно глядя в костер. – Дело в том, что любой бог, исключая Богиню, существует ровно до тех пор, пока в него верят, не больше и не меньше. А недо-эльфы верят так, как люди, наверное, никогда не верили в Богиню. Их Бог не исчез. Он просто… вроде как ушел. Он не здесь, и он не в состоянии их хранить, но это не значит, что его больше нет. Все, что люди делают во имя, они делают в память, вот и все.
Генриетта прикрыла глаза.
- Как все сложно, - вздохнула она. – Сложно не для понимания. Понять это я могу. Но жить с этим наверняка нелегко.
Ее с детства учили верить в Богиню, просто потому, что все вокруг верили. Но между «верить» и «одобрять» лежит пропасть глубже, чем самое глубокое из глубоких ущелий в Драконьих горах. В такую кинешь камушек – и стука о дно придется дожидаться, наверное, неделю.
Ле кивнул.
- Есть такое, - признался он.
Он кое-что узнал, немного пообщавшись со своими сородичами из Энмора. Откровения были весьма интересными.
Бог. Их Бог и никогда полностью не его.
Не то чтобы у Бога не было имени – без него могла обходиться только Богиня, потому что путать ее было не с кем. Просто это имя невозможно было произнести при помощи несовершенных человеческих голосовых связок, или, может, оно потерялось и забылось задолго до того, как на свет появился кто-то из ныне живущих.
Но даже имя не так уж и важно.
Ле нравились заповеди Бога нойэлингов. Такие простые и, демон побери, понятные и однозначные. Не убий, если сможешь выжить и без этого. Не бери чужого, но если станут отбирать твое – защищай. Храни память, ибо ты уйдешь, а она останется. Видел когда-нибудь такую штуку, называется «совесть»? Так вот, восстанови в памяти ее смутный образ и по ней и живи.
И самое-самое главное – защищай любого из сородичей перед лицом людей. Он может трижды быть тебе врагом, но никого ты не должен ненавидеть больше, чем рабов Богини. Она убила твоего Бога, помни об этом.
Помни о том, что твой Бог мертв ради тебя, потому что если бы не он, власть Богини распространялась бы на весь мир.
Нойэлинги свято верили в свою защищенность. Их Бог с ними, пусть они и не видят. Именно благодаря этой упрямой, живучей вере они находились вне юрисдикции зеленоглазого божества…
… по крайней мере, до поры до времени.
Но даже это дорого, как ничто другое.
Иногда Ле ловил себя на том, что он всей душой желал бы никогда не видеть Суэльды, родиться в лесу, чтобы тоже иметь право молиться мертвому Богу, чтобы не сомневаться и всегда-всегда знать, что правильно, а что нет. Чтобы пальцами тыкали в весь его народ целиком, а не только в него одного, не принадлежащего ни к какому народу вовсе.
Костер прогорел, угли остыли. Вместо них тихонько засветилось небо. Где-то за Драконьими горами из-за края земли показался узкий краешек солнца. Еще добрый час ему понадобится, чтобы выглянуть из-за ломаной линии пиков, заменяющей Иларии горизонт.
Генриетта проснулась от назойливого жизнерадостного чириканья. Этих птичек она и сама с радостью убила бы.
Все вокруг было мокрым от росы или тумана – сейчас, на грани лета и осени, не разобрать. Она поднялась с земли, задумчиво отряхнула штаны и встретилась взглядом с лошадью Ле-Таира.
Демонски умный, надо отметить, был взгляд.
И все-таки, какие красивые бывают животные, с белой завистью подумалось Генриетте. Не то что ее личный транспорт – та чахлая какая-то и пегая, не чета этой, длинноногой, высокой, белой.
Ну и что, что ей чуть-чуть не хватает белизны для того, чтобы быть достойной принца. Ей это и незачем.
Генриетта часто встречала людей, которые старались стать особенными. Они наивно полагали, что отрощенные до неприличной длины волосы, мечи выше хозяев ростом, покрытые какими-нибудь непрактичными, но жутко эффектными узорами, лошади, дышащие огнем, и прочая соответствующая атрибутика им в этом поможет. Ха, как бы не так.
Но вот существо вроде Ле-Таира она встречала впервые.
Потому что он совершенно определенно даже не казался, а был особенным. Но вел себя так, словно с радостью променял бы эту свою особенность на поллитровую чашку чая холодным зимним вечером, вот только никто не соглашался на столь невыгодную сделку.
Помнится, когда она только-только впервые услышала о нем, не будучи знакома лично, то попыталась узнать у местных, чем же этот Ле-Таир так знаменит. Иные смотрели на нее как на сумасшедшую и избегали отвечать, другие говорили нечто маловразумительное, и лишь одна одинокая пожилая женщина, сияя от нескрываемой гордости, ответила:
- Он починил мне крышу, - и добавила скромно:
- А то совсем прохудилась, дождь лил прямо на пол…
Почему-то этот ее ответ накрепко впечатался в память Генриетты.
Сейчас Ле спал сидя, прислонившись спиной к дереву и скрестив руки на груди, и даже во сне его лицо не было до конца спокойным.
Генриетта невольно загляделась. Ах-х, этот шрам на его переносице…
Не то чтобы она испытывала к Ле какие-то чувства, кроме чувства благодарности за роль телохранителя. Нет-нет, отнюдь, никаких иных чувств.
Просто когда она смотрела на него, у нее словно что-то свербило между глаз, на обратной стороне переносицы. Словно какая-то мысль, которую она упустила, и вспомнить заново все никак не удается…
- С добрым утром, - подал голос Фемто.
Он сидел как раз напротив нее, по другую сторону черного кострища.
Небо, он вообще спит когда-нибудь?
Вчера утром, в таверне, она спускалась по лестнице со второго этажа, где спали все гости, а он с ногами сидел на подоконнике, обхватив руками колени, и прожигал пространство за оконным стеклом ленивым неподвижным взглядом. Зал был совсем пуст, даже сам трактирщик еще наслаждался заслуженным отдыхом в своей комнатушке около кухни, и, когда она прошла мимо окна, мальчишка молча проводил ее глазами. У нее от этого мурашки побежали по коже.
И что он имел в виду? Ведь не мог же он знать, что она делала пятью минутами раньше, никак не мог.
Да и ничем преступным она не занималась, если уж на то пошло.
Просто тихонько зашла в комнату Ле, сняла со спинки стула изуродованную рубашку, про себя посетовав, что на деле все мужчины одинаковы, и заштопала ее. А потом так же тихонько вернула на место, успешно поборов внезапное желание коснуться его, спящего, дотронуться хотя бы пальцем до чужого лица, до того места, где шрамы с шеи переползают на подбородок. Побоялась разбудить.
Какая же она все-таки глупая. Ведь это глупо, другим словом не назвать – нестерпимое, неведомо откуда появившееся желание подойти к Фемто, наклониться, поцеловать в щеку и попросить: «Пожалуйста, передай ему».
- С добрым, - поприветствовала она в ответ.
Подошла, присела на корточки рядом, по-хозяйски положила ладонь на лоб бывшего-а-может-и-до-сих-пор пациента.
- Что-нибудь болит? – осведомилась строго.
Он в ответ отрицательно качнул головой, мягко освобождаясь от ее руки, и улыбнулся. На этот раз не так очаровательно-слепяще, улыбнулся по-человечески, слабо и слегка устало.
Генриетта удовлетворенно кивнула, выпрямилась, уперев руки в бока.
- Вот и чудно, - промолвила она. – Хочется быть за вас спокойной. А то этот твой дружок-проповедник слишком уж самостоятелен…
- Он не проповедник, - серьезно возразил Фемто. – Проповедовать значит склонять. Он никого не убеждает. Каждый волен решать сам, что ему думать и во что верить. Я знаю, что ты вовсе не это имела в виду, просто… слова – это такие вещи, что нужно всегда оглядываться.
- Да, - согласилась Генриетта. – Я знаю, ты прав. Прости.
Ле пошевелился, открыл глаза, просыпаясь, провел ладонью по лицу.
Пора дальше.
Том, хрустя ветками под тяжелыми шагами, явился откуда-то из леса. Понятно, ходил оглядываться. Вечно ему на месте не сидится.
Сегодня лошади будут рады – они, должно быть, следуя примеру скакуна незабвенного Ивенна из Энмора, давно уже жуют одни брусничные листья, но сегодня наконец покинут лес и увидят настоящую траву.
Генриетта соскучилась по свету даже больше, чем лошади по траве.
Нет, в лесу солнышка было хоть отбавляй, но она привыкла к простору гор, когда выше твоей головы есть разве что другая гора, обледеневшая и неприступная, на которую и горный козел не заберется. Эта решетка веток, отделяющая ее от неба, изрядно нервировала.
Потому ее радость была безмерна, когда впереди приветственно заплескалась далекая вода, а лошадиная подкова в первый раз звякнула о голый камень. Ну, здравствуй, родная Сухая речка, здесь подошедшая вплотную к краю леса, негласная граница, отделяющая мир Генриетты от остального мира, куда как более суетного и беспорядочного.
Ле-Таир поделился с ней своими планами.
- До предгорий мы сегодня точно не успеем добраться, - сказал он. – Я так думаю, что стоит подождать до завтра в Энморе. У меня есть там пара друзей. А дальше тебе придется показывать дорогу. Я не так часто бывал в Драконьих горах, как хотелось бы.
- Проводите меня до самого конца? – уточнила Генриетта.
- А как иначе? Было бы по меньшей мере странно довести тебя до гор и отправить дальше одну, - улыбнулся Ле, и пульсирующая, сбивающая с толку точка за переносицей Генриетты начала свербеть с новой силой.
Проехав еще с две мили, они перешли подвесной мост, с виду ужасно крепкий. Конструкция выглядела совсем новой, словно ее камни и двух лет еще не пролежали под дождями и столь редко заглядывающим сюда солнцем.
Деревья вокруг стали, казалось, еще желтее и краснее, их кроны заметно поредели. Как будто осень и вправду обитает в Энморе, подумалось Генриетте. В здешних краях не бывает лета. Робкая бледная весна потихоньку растит клыки и превращается в матерую серую зиму, а все остальное время года – осень. Вот только в горах, где растут одни лишь сосны, это совсем не заметно, разве что судить по небу, иногда меняющему оттенки.
Впереди замаячили плоские крыши приземистых каменных домов. Генриетта поморщилась. Энмор, город мужчин, от которого за версту несет этой самой мужественностью. Здесь должны обитать полководцы и охотники – да так оно, скорее всего, и есть. Нелегко, наверное, их женам приходится.
Все-таки все они одинаковые, эти мужчины. Все бы им играть в солдатиков, только поля для игрушечных сражений с возрастом приходится искать соразмерные, и со временем это становится только труднее.
И зачем, скажите на милость, им такая внушительная, очевидно непробиваемая стена, если огромные дубовые ворота со створками едва не в кулак толщиной все равно раскрыты настежь?
- Ты был здесь, Ле? – спросил Фемто за спиной Генриетты.
- Довелось однажды, - был ответ.
Ле-Таир помнил путь. Главная улица, четвертый поворот направо и прямо, до просторного, красивого дома с крепким крыльцом и широкими окнами, призванными захватывать как можно больше скупого осеннего света.
- Подождите немного, - велел Ле своим спутникам, спешился и постучал в дубовую дверь.
Женщина, открывшая ему полминуты спустя, была прекрасна – круглолицая, светлокожая и черноволосая, а глаза – синие, как темные сапфиры. Пожалуй, она никогда не ведала поры нежной беззаботной юности, в которой столь часто застревают южные девочки – с самого детства она была такой же, как сейчас, взрослой и крепкой, а теплом улыбки, немедленно заигравшей на пухлых губах, когда она узнала его, можно было без труда вскипятить чайник.
- Добрый день, леди Эллен, - поздоровался Ле, улыбаясь в ответ. – Вы уж простите, что без приглашения…
- Вот уж кого не чаяла больше увидеть, - покачала головой леди Эллен. – И хорошо, хорошо, что без приглашения. Тебе всегда здесь рады, Таир. Кто это с тобой? – поинтересовалась она, заглядывая через его плечо, что при ее немалом росте было совсем не сложно.
- О да, я еще и не один, - засмеялся Ле. – Это мои друзья. Мы пришли просить у вас ночлега, если не слишком стесним.
Эллен замахала на него руками.
- Что ты, что ты, какое там!.. Но ты, чай, мужа моего ищешь, - спохватилась она. – Сейчас позову.
И она скрылась в доме. Дверь не захлопнулась, так и осталась открытой, давая понять, что прогонять их не собираются.
- Вот это баба так баба, - одобрил Том, проводив хозяйку уважительным взглядом.
- Тебе бы такую, да? – весело фыркнул Ле-Таир.
- Парень, ты ли это?
Ле едва не вздрогнул, быстро обернулся, рисуя на губах улыбку, еще более яркую, чем та, что досталась леди Эллен. Он уже почти успел забыть, как звучит этот голос, хулящий ушастых, говорящий, прежде чем думать.
На крыльце стоял Ивенн. И все-таки такие люди не стареют. Он был примерно того же возраста, что и Том, то есть лет этак на десять старше самого Ле, и с их последней встречи ни капельки не изменился, хотя прошло уже добрых пять зим. Ни одной новой морщинки, такая же борода…
- Ну что, жив еще? – дружески осведомился Ивенн, спускаясь с крыльца и раскрывая объятия.
Ле обнял его – очень осторожно, следя, как бы не задеть ухом его щеки – и, на миг установив подбородок на чужое плечо, такое надежное и крепкое – жаль, не для него! – проговорил вполголоса:
- Не уверен, надолго ли это…
Чувство, посетившее его в Клотте, вроде как потихоньку обретало очертания. То, что поначалу казалось усталостью от скитаний, теперь было больше похоже на… предчувствие, что ли. На нехорошее такое, липкое чувство в солнечном сплетении, что вот-вот должно что-то произойти.
Ивенн нахмурился.
- Расскажешь?
Эллен, видя перемену в лице мужа или, может, поняв что-то и без слов, она это умела, увела троих оставшихся гостей ставить лошадей в конюшню, а Ивенн и Ле не спеша зашагали вдоль улицы.
- Было бы что рассказывать, - вздохнул Ле.
Ивенн задумчиво потер подбородок.
- Как ты вообще жил? – спросил он. – Что делал все это время?
- До вас не доходили слухи? – ответил Ле вопросом на вопрос.
- В том-то и дело, что доходили. Я потому и спрашиваю. Больно уж много всего о тебе болтают.
- Не верьте. Ровно половина из этого не имеет ничего общего с правдой.
- Которая половина?
Ле остановился, будто вопрос застиг его врасплох.
- Верите или нет, сам не знаю, - признался он.
И парой мгновений позже, когда они снова бесцельно двинулись вперед, добавил задумчиво:
- Вообще-то, если честно, я не думал, что так выйдет. Вернее, надеялся, что не выйдет так, что, даже если проклятия не будет видно, меня будут обходить стороной, как заразного…
- Видно, судьба твоя такова, - Ивенн пожал плечами. – Сколько я тебя знаю, тебе все на месте не сидится. Вечно нужно что-то кому-то доказывать…
- Я был бы рад, если бы сумел хоть что-нибудь доказать себе самому, - сказал Ле. – Другие и сами неплохо справляются.
Ивенн ничего не ответил, в глубоком раздумье глядя на небо.
Похоже, время мало что меняет, подумал Ле – он все так же ставит старшего товарища в тупик своими умозаключениями.
Правда, теперь он и себя ими ставит в тупик.
- Я хочу увидеть Дуэйна, - сказал он вслух. – Вы, случаем, не знаете, он до сих пор в городе?
- Куда же он денется? – добродушно усмехнулся Ивенн. Нет, правда, в его усмешке не было ни тени презрения. Это было приятно видеть. – Я встречаю его иногда. Даже живет там же, где и раньше, так что ты сам найдешь.
- Хорошо, - Ле кивнул. – Тогда я отправлюсь прямо сейчас. Скажите моим, что я велел им вести себя хорошо и не досаждать вашей жене, ладно?
Ивенн со смехом пообещал, что так и сделает, и Ле свернул в один из боковых переулков, растущих из улицы, как ветка из елки.
Придется изрядно поплутать – в то место, куда он направляется, чистые прямые улицы не ведут, потому что люди туда не ходят. Лишь бы не заблудиться – как-никак, много лет прошло… Но нет, вроде все правильно – вот каменные стены уже потихоньку сменяются легкими деревянными, и переулок, по которому он шел, стал шире, почти превратившись в улицу.
Ряды деревянных дверей вытянулись с обеих сторон. Низкие крылечки, маленькие окна, завешенные изнутри… Они не любят света. Всего с два десятка домиков, маленьких и непритязательных, как будто нарочно пытающихся занять как можно меньше места.
Нойэлинги никогда не тешили себя иллюзиями. Даже слепой сразу увидел бы, что здесь им не рады.
Но все-таки как объяснить то, что в Суэльде, где, хотя и любят Богиню, люди слишком миролюбивы и медлительны по своей природе, чтобы кого-то активно ненавидеть, из всей ушастой братии жили только Ле, его отец и дед, а здесь, в Энморе, так и горящем неприятием любого врага Вышней, несколько десятков потомков эльфов живут и здравствуют, от всей души наплевав на явную нелюбовь коренных жителей.
И – что еще страннее – ведь дальше угроз со стороны людей дело никогда не заходило. Никто не разбил никому окно, не поджег дом. Поистине шутки природы понятны лишь ей одной.
Домик Дуэйна сразу бросился Ле в глаза – не потому, что чем-то отличался от других, просто он провел под его крышей не один день и не одну ночь, а такие вещи обычно запоминаешь.
Здесь не запирали дверей, Ле это помнил. Заповедь не брать чужого соблюдалась неукоснительно, поэтому он просто зашел без стука – и покачнулся на пороге, едва не сбитый с ног ворохом знакомых, полузабытых ощущений, без предупреждения брошенных прямо в лицо.
Запахи, едва уловимые, приятные, будто какие-то благовония, но такие чужеродные. Пыль, лежащая на полу, танцующая в тонком-тонком луче золотого солнца, пробившемся сквозь щель между плотными занавесями на окнах. Странное, спокойное чувство того, что время словно остановилось. И еще – безопасность.
Тень Храма Богини закрывает собой весь мир, кроме Драконьих гор и домов недо-эльфов. Здесь в нее не верят. Здесь все ее отрицает. Сюда ей ход закрыт. Ле знал, что сюда – сюда она никогда не придет.
Он бесшумно шагнул вперед, закрывая за собой дверь, провел пальцем по ряду ветхих книжных корешков, без соблюдения высоты выстроившихся на одной из многочисленных полок. Именно по этим книгам он некогда учился читать, вспоминал чужой, гортанный язык, которого никогда не знал. Как ребенок, еще не видевший в жизни ни единой буквы, разбирал и запоминал слова, пока не начал понимать – все для того, чтобы отвлечься от терпимой, но такой настойчивой боли, грызущей без преувеличения все тело.
Всем известно, что клеймо проклятия ничем не вывести. Оно проявляется даже поверх старых шрамов, рисует само себя на ожогах, если пытаться выжечь его каленым железом. Но железо и магия – вещи разные.
Дуэйн почти два месяца пробился над этим заклинанием. Ради существа, которое видел в первый раз, он добросовестно корпел над книгами, перелистывая древние, едва не рассыпающиеся страницы, приложил все усилия, какие только мог – и в конце концов труды увенчались успехом. Заклинание сработало.
Это было демонски больно. Ле помнил, что ему пришлось дать привязать себя, чтобы случайно не покалечить себя и других. Но оно того стоило. Обманчивая видимость того, что все хорошо, стоила доброго полугода выздоровления и всех этих шрамов. В конце концов, за девушками он никогда не увивался.
Время и правда застыло. За все эти годы ничего не изменилось, ничего-ничего. Разве что стену украсил еще один рисунок углем – ломаная резкая линия Драконьих гор на фоне белого бумажного неба. Как любой талант, магия не ходит одна, даже того же Фемто можно в определенной мере считать доказательством этого постулата. Ле искренне считал Дуэйна чудесным художником – жаль только, что у нойэлингов ценилось совсем другое.
А на полу, по-уютному пыльном, кажется, еще остались следы той самой пентаграммы, начерченной мелом, память об истории с демонами. Но нет, это только кажется из-за того, как ложатся тени. Мел столько не держится.
Тихо и нежно, словно змеиная чешуя, сухо зазвучали отодвигаемые в сторону шнурки, унизанные раскрашенными деревянными бусинами, закрывающие дверной проем между комнатами.
- Ле-Таир? – не поверил своим глазам Дуэйн, вошедший в комнату с серой кошкой на руках.
Он, должно быть, единственный называл Ле полным именем, данным при рождении, и говорил он почему-то всегда тихо, будто вовсе не хотел, чтобы его услышали. Говорил по-человечески, и эльфийский акцент уже почти вовсе не чувствовался – слишком долго он вращался в кругу людей. Могло разве что показаться, что маг нарочно манерно растягивает слова.
Сейчас вот красиво изогнутая черная бровь удивленно поползла вверх, взметнулась не знавшая тяжелой работы белая рука с узким запястьем, чтобы заправить темную длинную прядку за острое ухо.
- Я тебя даже не слышал, – сказал Дуэйн и поставил кошку на стол. Противное животное поспешило спрыгнуть на пол, оставляя в пыли отпечатки лапок, и угрожающе зашипеть на Ле, за что поплатилась легким пинком в бок от хозяина, означающим «пшло прочь от гостя, чучело». – Что ты здесь делаешь?
Через пять минут Ле обнаружил, что сидит за столом и вкратце пересказывает ему события последних пяти лет, а Дуэйн, присев прямо на край столешницы, слушал очень внимательно, не перебивая, лишь изредка кивая растрепанной длинноволосой головой.
Ни с одним другим существом на свете Ле-Таир не мог быть до конца искренним. И только Дуэйн знал все. Знал про проклятие и про то, ради чего Ле пошел на сделку с Богиней, знал про его неприкаянность, неумение принадлежать ни к одному из народов или родов, и, что очень дорого, не только знал, но и понимал. Он не был стиснут рамками людских понятий, которые судят всех по себе, он не считал его ни еретиком, ни сумасшедшим. Он был… чем-то вроде заменителя священника. Ле точно знал, что произнесенное в этом доме наружу не выйдет.
- Вот так вот, - закончил он неловко и умолк.
Дуэйн помолчал немного.
- Сколько, ты сказал, лет уже прошло? – мягко уточнил он немного погодя.
- Семь, - ответил Ле.
- Да-а… - протянул маг, - плохи дела.
Он соскользнул со стола, едва не наступив на невезучую кошку, с обиженным мявом шарахнувшуюся в сторону, не торопясь прошагал вдоль комнаты и остановился рядом с Ле.
Тот почувствовал, не глядя, как тонкая прохладная рука коснулась его плеча. Сквозь рубашку – значит, бояться нечего. Раньше он, не боясь, мог бы пожать ему руку, сняв перчатку, потому что был уверен, что Богиня не властна раскрашивать ушастых своим проклятием.
- Послушай, - спросил Ле, вспомнив храм в Клотте и мертвую девочку. – В ваших краях не бывало такого, чтобы проклинали кого из наших?
Рука на его плече замерла.
- Ты имеешь в виду вообще? – осторожно уточнил Дуэйн. – Или проклятие Богини?
- Богиню, ее самую, - ответил Ле.
Так она ему мстит. Вернее, не мстит, а, как бы это сказать… Напоминает, кто он есть. Чтобы места своего не забывал.
Этак она ему изящно показала, что может все-все, и нет такого, что действительно было бы вне ее юрисдикции.
Раз так, можно не бояться. Когда он умрет, это прекратится. Проклинать снова будут только людей – такова уж их плата за милость Богини.
Дуэйн задумался, очевидно, пролистывая память, пытаясь отыскать в ней соответствующие теме отрывки разговоров и слухов.
- Не слышал о таком, - проговорил он наконец и добавил:
- Вообще, нам тут стало… не сказать чтобы лучше, нам и так было неплохо. Но теперь, как мне кажется, нас легче терпят. Меньше клянут. Не то притерлись и привыкли… Но я, ты знаешь, склонен считать это твоей заслугой.
- Чего-о? – удивился Ле, неверяще глядя на него снизу вверх. – Как так? Я же не сделал ничего особенно полезного.
- Ну-ну, - усмехнулся Дуэйн. – А кто промыл мозги старику Ивенну, главному охотнику за головами неверных? Ты знаешь, он с тех пор, насколько я могу знать, никого не убил. И мухи не обидел.
Такого результата Ле не ожидал.
- Ух ты, - восхитился он. – Даже так…
Кошка показалась из-под стола и тут же усунулась обратно.
- А вообще, - промолвил Ле, - я много думал и набрел на одну небезынтересную идею касаемо Бога. Ты не сочтешь меня еретиком, если я поделюсь?
- Валяй, - разрешил Дуэйн с легкой улыбкой. – Люди Богини уже считают тебя еретиком, а враг моего врага, как известно, мой друг.
- Может, и так, - согласился Ле. – Я думал вот о чем. В вопросе с богами вообще главное вера. И даже если веришь, что бог умер, но он до сих пор существует, он никуда не исчезнет. Однако… она же его отравила, верно? А с этими ядами никогда не знаешь наверняка. Ты думал, что отправил этого поганца на тот свет, а на деле всего лишь вызвал у него, скажем, многолетнюю кому, после которой он проснется с новыми силами и очень, очень недовольный…
- И отомстит? – предположил Дуэйн.
- Может, и отомстит, - не стал отрицать Ле. – А может, и нет. Но проснется. Я клоню к тому, что, ведь если что-то действительно может быть, в это не так-то сложно поверить, как считаешь?
Дуэйн повертел эту мысль так и этак, рассмотрел со всех сторон.
- Если он и правда вернется, - сказал он, - не будет ли при нем только хуже? Теперь твоя очередь считать меня еретиком, - смущенно заметил он, будто оправдываясь, - но наш Бог… он ведь тоже не подарок. Кровь, вино, женщины, а если вино из крови женщин – так это вообще здорово… Сможет ли кто-нибудь жить, если он станет править? Или хотя бы выживать?
- Сможет, - твердо сказал Ле. – Не люди подчиняются богам, а боги людям, ибо это люди создали богов, а не наоборот. Ты же сам знаешь. Когда люди говорят «Так было угодно Богине» или что-нибудь в этом духе, это значит всего лишь, что они переводят стрелки. Оправдывают свои собственные решения чужим именем.
Дуэйн задумчиво кивнул.
Наверное, его голову посетила та же картинка, что прочно обосновалась в воображении Ле-Таира: исполинского роста могучий мужчина, мужчина настолько, что аж мурашки по коже, протягивающий руку золотоволосой красавице, и эта любовь, этот отблеск человечности в ее безумно зеленых глазах…
- И все же, стоит ли? – с сомнением проговорил Дуэйн.
- Не знаю, - отозвался Ле, вставая из-за стола. – Не мне решать. Вам жить в этом мире.
Уже у самой двери он обернулся, замер в проеме и сказал:
- Дуэйн, меня до сих пор не отпускает чувство, что я тебе должен. Если я могу что-то сделать, только скажи.
- Ты – должен мне? – переспросил Дуэйн. – Ну нет. Мы расквитались в тот день, когда ты прогнал отсюда демонов. Я ведь тоже иногда дураком бываю, Ле. К тому же я не сумел избавить тебя от проклятия. Только спрятать…
- Это и было нужно, - успокоил Ле. – Правда-правда, на большее я и не рассчитывал. По правде сказать, и на это не рассчитывал.
Он умолк, не зная, должен ли он сказать то, что очень хотел скатать.
Должен.
- Если что… Если больше мы не увидимся. Ты не поминай меня лихом, - проговорил он, улыбнувшись через силу.
Серовато-синие глаза Дуэйна на миг расширились, потом испытующе сощурились.
- Хорошо, - пообещал он. – Не буду.
И протянул руку, которую Ле пожал, не снимая перчатки.
Ему почти до физической боли не хотелось покидать этот дом. Наверное, так выглядел бы и его дом, если бы кровь всегда решала судьбу. Но нужно было возвращаться к троице, оставленной на попечении леди Эллен и ее муженька.
Так забавно – оказывается, он помог кому-то тем, что, сидя у костра пять лет назад, не удержался и высказал все, что на душе накипело.
Разумеется, мира между людьми и не-совсем-эльфами не будет. Не будет если не никогда, то, по крайней мере, еще долго-долго. Может, потому, что некогда люди первые начали, хотя мстить им было не за что, или Богиня рассказала им совсем другую историю, ведь на все можно взглянуть по меньшей мере с двух сторон. Или нойэлинги дали сдачи сильнее, чем требовалось.
Но, может быть, если у ушастых когда-нибудь пропадет повод ненавидеть людей просто за то, что они люди…
Впрочем, навряд ли стоит загадывать.
Кстати говоря, ему всегда было интересно: от демонов, по ошибке вызванных Дуэйном, его Богиня защитила? Эти твари ей тоже подвластны? Или тогда ему повезло по счастливой случайности, а не по счастливой закономерности?
Дверь другого дома, просторного и каменного, тоже оказалась не заперта. Ле прямо с порога услышал нежные и грустные ступенчатые переливы светлой мелодии и пошел на них.
Одна из комнат не была обременена мебелью. Иными словами, она оказалась практически пуста, лишь посредине величественно возвышалось фортепиано, поблескивая отполированным ореховым деревом по бокам. Почти концертный зал, который Фемто нашел, видно, без помощи хозяев.
Ле стоял в дверях и смотрел на его узкую прямую спину. Все так же закатаны рукава темно-зеленой рубашки, и короткий хвостик волнистых волос, перехваченных шнурком, закрывает шею. А руки – те прямо порхают над клавишами, всегда точно зная, на которую нажимать.
Но самым-самым была музыка.
Сначала Ле просто слушал ее, бесконечно правильную и дивную. А потом в какой-то момент ему показалось, что эта мелодия звучала у него в голове все это время, просто он не понимал и не слышал.
Фоном был неосознанный, смутный страх, страх непонятно перед чем, но он отходил на задний план. Его затмевали сомнения и вопросы, сотни, сотни вопросов, и осознание того, что где-то совсем рядом есть один самый простой, самый верный ответ, способный разом перевесить все «почему?» этого мира, тот самый ответ, который он ищет, который придал бы всему смысл – и который никак не выходит ухватить. Высокими нотами звенела неприкаянность, а память звучала мрачно и тяжело.
И до того эта мелодия была светлой, что казалось, она вот-вот прекратится, в любой момент кончится без предупреждения, оборвавшись на полузвуке, не успев допеть саму себя…
И отчего-то становилось неспокойно, как будто вместе с музыкой закончится что-то еще. Что-то очень важное.
На полу лежали ровные квадраты света, падающие из широкого окна, и воздух был идеально, осязаемо прозрачен, словно вода или хрусталь, и становилось сложно понять, где именно звук переходит в пространство. Четкой границы попросту не существовало.
Это было похоже на то, как если бы все его мысли были нотами, и кто-нибудь столь умелый, как Фемто, сыграл бы их, каждую, идеально и чисто.
Небо, как, оказывается, неуютно вдруг осознавать, что кто-то или что-то знает тебя лучше тебя.
Но какая разница, пока она звучит…
Мелодия смолкла на резкой, некрасивой ноте, когда Фемто вздрогнул и обернулся через плечо.
- Я тебя напугал? – спросил Ле, стряхивая с себя последние клочки наваждения. Наконец вспомнив, что до сих пор стоит на пороге, он покинул дверной проем, сделал пару шагов по чистому дощатому полу.
- Что?.. О-о, нет, конечно нет, - откликнулся Фемто рассеянно и улыбнулся. – Я думал, это хозяева, не приветствующие такой самостоятельности в своем доме.
- Я так люблю, когда ты играешь, - признался Ле, присаживаясь на широкий низкий подоконник.
Фемто закрыл крышку фортепиано.
- Ты знаешь, - отозвался он, - я ведь даже не учился специально. Просто давным-давно встретил девушку… сам уже не помню, где. Она играла на пианино. И мне вдруг показалось, что из меня вынули душу и сыграли. Без нот, без всего, просто на слух, - он умолк ненадолго, подыскивая слова. – Мне казалось, что все-все самые дорогие мне мысли звучат в моей голове именно под эту мелодию. Что именно она играла, когда я совершал самые лучшие, самые правильные поступки в своей жизни… Но стоило музыке стихнуть – и уже через минуту я не мог вспомнить, на что она была похожа. И, знаешь, как бывает, во мне будто что-то щелкнуло, встало на место. И теперь – теперь я могу играть на всем, на чем захочу. Даже если увижу инструмент в первый раз, все равно буду знать, куда нажимать и как…
Знать бы, подумал Ле, сумела ли та девушка хоть раз после сыграть так же хорошо? Может, это умение нужно передавать, или оно само прыгает с человека на человека, выбирая тех, кто приглянется?
- Сегодня у меня странно получается, - Фемто мотнул головой, потер перебинтованное запястье и пожаловался, будто оправдываясь, - Рука болит.
Ле приблизился, на ходу стаскивая перчатку, опустился на одно колено перед крутящимся одноногим табуретом, на котором восседал музыкант, бережно коснулся чужой щеки, кожи цвета теплого орехового дерева.
- Мне кажется, что у тебя всегда получается прекрасно, - почти прошептал, тепло щуря глаза.
Фемто улыбнулся смелее, и его рука сама поднялась вверх, поймала чужие пальцы на его щеке, но темные глаза вдруг стали серьезными.
- Ле, - проговорил он. – Что происходит? Умоляю, только не говори, что ничего. Я же вижу и слышу. Ведь то, что я сейчас играл – это ты. Это у тебя сейчас внутри, разве нет?
Ле хотел сказать ему что-нибудь, успокоить, но не нашел слов.
Одно дело – просто молчать о своих бедах. И совсем другое – отвечать не то, когда спрашивают напрямую. Это подпадает под категорию «ложь».
Лгать Фемто – все равно что выбрасывать в окно ключ от запертой комнаты. Если начать единожды, потом выхода уже не будет.
Не будет произнесено ни слова обвинения, но он не вынесет этого немого, неизреченного упрека в глубоких черных глазах.
- Фемто! – воскликнула Генриетта, без стука просовываясь в дверь. – Вот ты где. Послушай, ты сильно занят? Я хочу показать тебя госпоже Эллен. Все же я не уверена в качестве своих швов. Прости, я вовсе не имела в виду на тебе практиковаться, но так уж вышло.
Она слишком поздно поняла, что пришла не вовремя – или очень вовремя, если судить с точки зрения Ле.
Она готова была поклясться, что в тот миг, когда она засунула голову в незнакомую дверь, Ле-Таир, стоя на одном колене, гладил Фемто по щеке. Но, демон побери, это просто фокусы какие-то, потому что через секунду, когда она оказалась в комнате уже вся, Ле стоял прямо, как все нормальные люди, а на его руках сами собой откуда-то появились проклятые перчатки.
Фемто покинул табуретку, и Генриетта увела его с собой. Ле успел только услышать обрывок удаляющегося разговора:
- Это ты играл? Так красиво.
- А, ерунда. Просто убивал время…

Песок сыпался.
Вообще-то, в любом из смыслов никакого песка не было, потому что не было песочных часов.
Но это не мешало песку течь так же, как течет время.
Вроде и медленно-медленно – а отвернешься на минутку, и полколбы уже пустые.

Несмотря на всю быстротечность времени, у Ле его было достаточно, чтобы придумать, что он скажет Фемто. Еще не ложь, но уже недо-правду. Фактически у него на это была целая ночь. Каждый день спят только дураки.
Чтобы переговорить с музыкантом наедине, достаточно было просто встать раньше всех остальных.
Он так и поступил – и застал Фея сидящим на ступенях крыльца.
- Фемто, - окликнул Ле без приветствий. – Я тоже хочу спросить у тебя, что происходит. Почему ты избегаешь Генриетты?
Темные глаза расширились непонимающе-удивленно.
- Я не понимаю, о чем ты говоришь, - ответил Фемто, и его голос не был подпорчен ни ноткой сомнения или фальши.
- Я замечал это за тобой, - объяснил Ле. – Стоит ей прийти – и ты уходишь. Позапрошлой ночью, когда она села рядом с тобой у костра, ты пересел подальше. А в таверне убежал, как только она приблизилась к стойке. И даже в самый первый день, когда она еще и имени-то своего не назвала, ты встал со скамейки, когда она села. Как это нужно понимать, я не знаю.
- Что, правда? – Фемто задумчиво заправил за ухо прядь волос. – Я как-то не замечал. Просто никогда не думал об этом…
Он взглянул на робко голубеющее небо и признался:
- Если по-честному, это происходит не всегда. Только когда ты с ней рядом. О нет, я не ревную, ничего подобного, - добавил он спешно, - просто… когда вы стоите рядом, у меня возникает ощущение, что что-то не так. Такое противное чувство, которое бывает, если что-то должно случиться. Знаешь, я никогда не встал бы под тяжелой люстрой на тысячу свечей, пусть даже она висит на чугунной цепи в руку толщиной, и всегда стараюсь отойти от обрыва, если там действительно высоко, хотя падать не собираюсь. Потому что… потому что всегда остается такой маленький противный элемент «а вдруг?» - он умолк, видно, отчаявшись найти подходящие слова, и закончил просто:
- Когда она находится рядом с тобой, мне отчего-то хочется сделать два шага назад, и все.
- Вот как… - проговорил Ле, но задуматься над сказанным ему не дал знакомый голос, слишком глубокий для фигуры женщины, в которой он обитает.
- Доброе утро, - еще издалека не то пожелала, не то заявила Генриетта, сияя улыбкой. – Что, клуб не спящих ночами все растет?
Легка на помине, ничего не скажешь.
- Доброе, еще как, - откликнулся Ле-Таир и из чистого любопытства поинтересовался:
- Куда ходила?
- Осматривалась, - ответила Генриетта. – Подумать только – столько лет жила совсем рядом и ни разу здесь не была. Чудный город, - но, подумав с мгновение, уточнила:
- А если здесь еще и мальчиком родиться, то вообще здорово. Но теперь я хочу домой.
Ле кивнул.
- Скоро выдвинемся, - пообещал он. – Теперь до гор рукой подать.

 » Часть третья. Конец

Выдвинулись они и правда скоро. Лошади, отдохнувшие и наконец-то накормленные нормальной лошадиной едой, выглядели веселыми и бодрыми, солнышко сияло ясно, и горы ждали.
Прощаясь с Ивенном, Ле не снял перчатку, когда пожимал ему руку. Генриетта уже отчаялась разгадать эту странную закономерность. Вероятно, рукопожатие без перчатки достается только избранным.
Равно как и прикосновение к щеке. Почти равнозначное поцелую, если размышлять как женщина.
Эту последнюю мысль Генриетта решительно от себя гнала, однако прогоняться противная мыслишка не торопилась.
За спиной остались распахнутые даже ночью мощные ворота, стихали с каждым шагом скупые звуки сонного, еще дремлющего города. Впереди тянулись вересковые пустоши, иссеченные, будто морда бродячего кота сетью шрамов, пересечениями протоптанных некогда дорог, не зарастающих травой. Лошади шагали звонко, стучал под копытами камень, и беззвучно колыхались лишенные язычков бубенцы белого и лилового неувядающего вереска, колышемого совсем осенним ветром.
С каждым шагом одной из четырех лошадиных ног все ближе и четче становился силуэт гряды Драконьих гор. Генриетта загляделась на игру солнечного луча на обледеневших вершинах, слепящих глаза. Побывай она когда-нибудь в Суэльде, то наверняка вспомнила бы абсолютно белый мрамор стен Храма.
Там, в этих горах, бессчетное множество перевалов, которые ничего не стоит пройти, чтобы оказаться на той стороне. А еще в этих горах тысячи очень глубоких коварных ущелий, каменных карнизов над тропами, будто специально созданных для того, чтобы в один прекрасный день обрушиться на голову понравившемуся путнику, медведей и прочих прелестей дикой природы. И, конечно, эти пики, самые высокие, над которыми воздух настолько разрежен, что невозможно дышать…
Приятно и странно иногда бывает думать, что есть вещи, на которые человек не в силах повлиять. Генриетте нравилось осознавать, что Драконьи горы – одна из тех вещей, на которые человек не в силах не то что повлиять, но даже забраться.
А за ними, там, далеко на востоке, ничего нет. Там лежит Корхен, земля заснеженных лесов и нетающего льда, омываемая тянущимся до самого противоположного края мира Безымянным океаном, с которого приносятся выстуживающие, замораживающие заживо ветры…
С каждым шагом одной из четырех лошадиных ног сердце Генриетты билось чуточку быстрее, больнее и нетерпеливее.
Так всегда бывает, когда возвращаешься домой. Почему-то кажется, что там, в родных местах, все изменилось до неузнаваемости. И иногда бываешь даже разочарован, когда оказывается, что все осталось по-старому.
Генриетта знала, что не будет разочарована.
Она знала, что, если там до сих пор все живы, она вздохнет с облегчением, возблагодарит всех богов, каких только вспомнит, задвинет воспоминания о поездке и сопутствующих ей приключениях на почетную полочку своего мозга и станет жить, как жила.
Она ехала чуть впереди, потому что единственная знала дорогу.
Начиная подъем в Драконьи горы, уклона вверх обычно не замечаешь до тех самых пор, пока остальной мир вокруг почему-то не оказывается накрененным градусов этак на двадцать пять. И только потом то справа, то слева начинают попадаться валуны, дети скал, вырастают мрачные темные ельники с вкраплениями низких, кривых сосен, сломать которые не под силу и самым лютым ветрам.
Томас очень органично вписался в обстановку. Он здорово смотрелся в горах, потому что был почти такой же большой, как они, и почти умудрился превзойти их по суровости. Более того, он, кажется, сам чувствовал себя как дома. Впрочем, по его лицу нельзя было утверждать с уверенностью. По нему ничего нельзя было с уверенностью утверждать.
Петляла туда-сюда горная каменистая тропка, мелкие камешки то и дело вылетали из-под копыт лошадей и недолго летели вниз по склону, пока где-нибудь не застревали. Солнце светило где-то за спиной, еще выше Синего леса, но порядочно ниже зенита. Генриетта уже не слышала ничего, кроме упрямого, надоедливого стука своего слишком тревожного сердца.
А потом, после очередного поворота тропы, когда они как бы завернули за угол, то есть обогнули группу выросших прямо посередь дороги елок, в поле зрения появился ее дом.
Все четверо, не сговариваясь, натянули поводья, остановились.
Фемто первым дал увиденному объективную оценку.
- Какое оно все… черное-то, - отметил он, скептически выгнув бровь.
Тут с ним нельзя было поспорить.
Замок, прочно держащийся за плоский уступ несколько выше, и правда был черный-черный, и черным копьем вздымалась не менее черная стройная башня, вот только достать до неба, как башни на равнине, у нее не получалось – горы все равно были выше. Она терялась на их фоне.
- И здесь ты живешь? – спросил Ле, разглядывая мрачное строение, отсюда кажущееся игрушечным.
- Именно, - подтвердила Генриетта.
И они двинулись было дальше.
- Стойте, - вдруг сказал Фемто, придерживая лошадь. Взгляд его был устремлен куда-то вперед и вверх. – Вы слышите?
- Нет, - ответил Том.
- И я нет, - отозвался Ле.
- Вот и я нет, - логично согласился Фемто. – А должен бы. Музыку, голоса, звуки, хоть что-нибудь. Жилой дом не может быть абсолютно тихим.
- Слишком далеко, - с сомнением проговорил Ле. – И ветер с нашей стороны. Звуки уносит, Фемто.
Тот покачал головой.
- Все равно. Я услышал бы. А вон там, - он указал рукой, - слева, с краю стены, бойницы вроде как осыпались. Отсюда видно.
- Быть такого не может, - решительно воспротивилась Генриетта.
Фемто одарил ее мимолетным взглядом, потом снова посмотрел на черные стены, без лишних слов развернул лошадь к лесу и скрылся среди деревьев – только ветки прошелестели.
- Э-э, - выразилась Генриетта, в замешательстве глядя ему вслед. – Такое для вас нормально?
- Вполне, - успокоил ничуть не встревоженный Ле-Таир. – Он знает короткую дорогу, всегда.
- Но я не уверена, что здесь существует вообще какая-то дорога, кроме этой, - возразила Генриетта.
- Он найдет, будь спокойна.
Хотела бы Генриетта быть настолько спокойна.
- Мне жаль его лошадь, - вздохнула она, качая головой. – Она же переломает себе все ноги.
- Ничего с ней не будет, - отмахнулся Ле. – Она привыкла.
Дальше они поехали втроем.

Фемто действительно знал короткую дорогу, всегда. Если бы его спросили, откуда, он не стал бы отвечать. Не потому, что отвечать было нечего – просто потому, что некоторые вещи он считал вполне естественными. Этот встроенный в него безошибочный компас – в том числе.
Можно не торопиться. Пока другие будут подниматься по безопасной и почти прямой, насколько это возможно в горах, дороге, он успел бы трижды прогнать лошадь туда-обратно по какой-то звериной тропе, временами довольно резко забирающей вверх, но вполне проходимой при определенной доле ловкости со стороны копытного. От всадника в таких случаях мало что требуется.
Кое-где по склону, мучительно извиваясь на неровностях земли, все еще змеились останки некогда почти крепостной стены – разрозненная, крошащаяся кладка из грубо отесанных серых камней. Если в лучшие времена она и была способна защищать, то теперь рассыпалась от одного прикосновения.
Но замок выглядел жилым. Старым, да, но не заброшенным.
Звуки действительно были – едва уловимые, вроде отголосков разговоров там, за толстыми стенами, почти неслышного эха шагов, дыхания тех, кто живет внутри. Фемто умел слышать такие вещи. Даже запахи были – соблазнительный аромат чего-то вкусного блуждал по округе, покинув кухню, по традиции располагающуюся, вероятно, где-нибудь в подвале, по соседству с темницами, а еще пахло дымом. Неудивительно – каменные стены холодной осенью только так втягивают тепло. На каменный дом такого размера не напасешься дров.
Фемто увидел даже силуэты, мелькающие в освещенных окнах. И с бойницами все оказалось в порядке, если рассматривать их вблизи.
Но он отнюдь не был уверен до конца, а потому дверь искать не стал.
Если внутри правда кто-то есть, то гордо входить через главный вход глупо вдвойне. Придется объясняться с прислугой, а это вообще дело пустое. Если же внутри никого нет…
Стен было много, и образовывали они явно не правильный четырехугольник. Пройдя вдоль одной из них, Фемто нашел подходящее окно и очень удобный камень прямо под ним. Если встать на этот валун, можно дотянуться и забраться на узкий-узкий карниз, а там – раз плюнуть.
Он привязал лошадь к теряющему листья кусту, сделав это исключительно для порядка, потому что убегать она и без того не собиралась, и ступил на камень.
Хорошо хоть, что если окно украшено таким вот роскошным цветным витражом, декоративная решетка ему явно ни к чему.
Фемто знал кое-что, о чем многие забыли.
Когда-то давным-давно суеверные илариане выносили покойников из дома через окна с хитрым расчетом на то, что смерть не сможет найти дверь, когда ей вздумается вернуться в следующий раз.
Еще он прекрасно знал, что, бывает, переступив порог дома, в который не следовало бы заходить, можно навеки распрощаться с самим собой.
Удачно, что отнюдь не все пути в дом лежат через порог.
Он осмотрел яркое стекло. Кусочки витража рисовали на окне алые розы на переплетенных шипастых стеблях. Разбивая такое, без звона не обойтись. Но что, если попробовать иначе?
Фемто закрыл глаза и вытянул руку.
Ага.
Рука не встретила сопротивления там, где должно было быть стекло. Тогда он немного передвинул ее вбок и нащупал острые осколки, торчащие из рамы. Зрение может обманывать, а вот осязание – никогда.
Обследование краев дыры показало, что он вполне сможет пробраться внутрь. Главное – раньше времени не открывать глаз, чтобы не обнаружить свою вполне осязаемую плоть в том же самом месте, которое вновь пытается занять не менее осязаемое стекло. Подобные моменты материальной неуверенности имеют привычку заканчиваться весьма плачевно.
Спрыгнув на пол, Фемто наконец открыл глаза и огляделся.
Перед ним простиралась пустая зала, огромная и гулкая. Толстый слой пыли и сухих листьев, занесенных ветром в разбитые окна – ни одно не уцелело, время не пощадило прекрасных витражей – ковром устилал пол. Ступеньки широкой лестницы раскрошились и истерлись, давным-давно истлели портьеры и гобелены на стенах, а напольные часы с треснутым стеклом вот уж много дней как лишились стрелок. Возможно, когда-то здесь и правил король. Ныне же замком безраздельно владело сиротливое запустение.
Так он и думал. Иллюзия.
Хорошая, правдоподобная иллюзия – вблизи он и сам почти поверил. Вот только расстояние их подвело – не доставала магия до стороннего наблюдателя, и все тут. У нее ведь тоже есть предел дальности попадания.
Прислушиваясь к мертвой пыльной тишине, Фемто двинулся вверх по бесконечной лестнице.
Сначала она была широкой, но, ломаясь каждым следующим пролетом, становилась все уже и уже. Она вела мимо пустых комнат в лохмотьях облезшей позолоты и осколках разбитой лепнины, мимо уходящих в темень коридоров с рядом уж много лет как остывших светильников на стенах. Но Фемто знал, куда лестница приведет в конечном итоге – на самый верх.
В башню.
Все самое интересное всегда происходит в башнях, это даже ребенок знает. Особенно ребенок.
Лестница загнулась винтом. Ряд узеньких окошек в стенах освещал ступеньки, даря гостям робкую надежду все же не свернуть шеи.
Раз кто-то здесь творит иллюзии, нужно разобраться, кто, где и зачем. Потому что все эти мороки никогда до добра не доводят. С ними можно запросто забыть себя – а это ценнейшее из всего, что ты можешь забыть.
Желательно покончить с этим до прибытия остальных троих. Больно уж они легковерны. Даже Том – верит всему, что видит. Обычно такой подход оправдывает себя, но всегда бывают форс-мажоры.
Впрочем, одного из них, пожалуй, от чар уже не уберечь, ибо он сам – а вернее, она сама – с радостью поддавалась им ранее. Для нее разоблачение будет… неожиданным. Что уж тут еще скажешь.
Винтовой подъем почти незаметно перетек в полутемный коридор, рассекаемый на части вечерним светом из все таких же крошечных окошек, а в конце коридора нашлась дверь. Рядом с ней на вбитой в стену металлической скобе висел ключ. Большой ключ с узорным кольцом, отлитый из меди или чего-то похожего, и висел он весьма призывно, прямо-таки приглашал зайти.
Трогать его Фемто не стал. Во-первых, общеизвестно, что лежащее на виду не может быть безопасным. Демон его знает, какие чары опутывают этот самый ключ и что они делают с незваными гостями, поддавшимися на провокацию. Во-вторых, снаружи банально не было замочной скважины.
Тогда Фемто секунду неподвижно простоял, размышляя, после чего постучал в дверь, громче, чем того требовала вежливость, и окликнул:
- Эй, есть кто живой?
И отклика, естественно, не получил.
Тогда он кивнул сам себе, прислонился спиной к стене и, сложив руки на груди, стал ждать.

После того, как мимо проплыл первый обломок замковой стены, Генриетта думала, что с минуты на минуту выпрыгнет из собственных сапог.
Время замедлилось. Оно было резиновее расплавленной карамели в кастрюльке и все никак не хотело из настоящего превращаться в прошлое. Замок, казалось, не приближался вовсе.
А потом она и сама услышала музыку.
Дом был совсем рядом.

Генриетта стучала не так. О нет, совсем не так. Да и голос у нее все же был несколько более женский.
Лйорр отвлекся от созерцания стены. Он увидел бы, если бы принцесса переступила порог. Он без труда отслеживал прибытие гостей.
Но этого – этого почему-то пропустил. Впрочем, какая разница. В комнату наверху черной башни ему все равно не войти, равно как и ничего не поделать насчет того, что скоро должно случиться, ибо это случится вне зависимости от внешних обстоятельств.
И все же, этот голос… Он такой, такой…
Такой, что невозможно не ответить… или не подойти.
Медленно, словно он сам не был уверен в том, движется ли он по своей воле, Лйорр поднялся и сделал шаг к двери. Потом еще один и еще.
Остановился, закрыл глаза и, склонив голову, коснулся двери ладонью.
Он там. Кто-то. Стоит и ждет. И, похоже, готов ждать еще, ровно столько, сколько понадобится.
Да что же это такое?! Лйорр никогда раньше не испытывал ничего подобного. Но он чувствовал, что не может не открыть дверь.
Он повернул ручку, потянул на себя и наткнулся на ленивый взгляд, способный вышибить дух.
Фемто оторвался от стенки и оказался прямо перед жрецом или священником – или как там он себя называет.
Ему пришлось задрать голову, чтобы смотреть ему в глаза, но это не имело никакого значения. Какое-то время темно-каряя чернота и бледная прозрачная голубизна пытались друг друга переспорить, и Фемто победил.
Лйорр отвел взгляд.
Фемто едва заметно удовлетворенно кивнул, прикрыл глаза и велел:
- Выходи.
И Лйорру, в общем, ничего другого не оставалось.
Он не был уверен, что солнечный свет его не убьет, и сомневался, что помнит, как выглядит мир вокруг. Тем не менее, страшно ему не было. Ему никогда не бывало ни страшно, ни грустно.
Впервые за семь лет – почти семь, если пытаться быть точнее – он покидал свою башню. Он сделал шаг.
И, стоило ему переступить порог, глубокая темная трещина с опасным хрустом пробежала по гладкому боку прозрачной сферы. Она ветвилась, пока не оплела ее целиком, а когда оплела…
Сфера тихо звякнула.
И разбилась.
Упала на пол горой блестящих осколков, а голубой свет, заключенный в ней, метнулся в сторону, словно птица, выпущенная из клетки, и, разделившись на сотню струек-лучиков, вылетел наружу через тонкие щели между камнями.
Лйорру, давным-давно отвыкшему от темноты как таковой, сразу стало очень темно.
- Вот и чудно, - услышал он молодой голос Фемто, расцвеченный странными, отнюдь не детскими интонациями.

Вместе со сферой развалилась и иллюзия. Смолкли голоса и смех, погасли огни, снова осыпались бойницы. Черный замок умер. Впрочем, он и так давным-давно уже был мертв.

Генриетта решительно не могла ничего понять.
Нет, конечно, многое в жизни было выше ее понимания. В частности, почему мужчины смотрят на нее квадратными глазами, когда она надевает брюки – как будто не понимают, что кататься на лошади в юбке есть удовольствие, мягко говоря, сомнительное. Или, например, как происходит наследование в сложной феодальной системе одного из соседних крошечных королевств, которых в горах понатыкано гораздо больше, чем склонны думать жители равнин.
Но именно сейчас и именно здесь Генриетта отчаянно не понимала, куда делась жизнь.
Подъезжая, они слышали звуки, они видели свет, потихоньку зажигающийся в окнах, и тени, мелькающие на фоне этого света. Но вот она соскочила с лошади, и только подошвы ее сапог коснулись земли, почти сплошь состоящей из камня – и все просто… исчезло.
Как будто умерло, перестало дышать.
Ле-Таир услышал это первым. Генриетта же сначала увидела его нахмуренные брови и то, как он поднял голову, прислушиваясь. И только потом услышала сама.
- Что… - пробормотала она, затравленно озираясь по сторонам, - я… я не понимаю…
- Тише, - сказал Ле. – Не паникуй. Пойдем внутрь.
Она чувствовала себя замороженной и отреагировала лишь тогда, когда он прикоснулся к ее плечу.
Шла, как во сне. Как во сне, открыла незапертую изнутри дверь, и разруха и заброшенность, представшие перед ней за дверью, тоже казались всего лишь дурным, бессмысленным сном.
Ле отстал, настороженно оглядывая стены, Том замер в дверях, но Генриетта о них не думала. Ни о чем не думала.
Услышав шаги на лестнице, она судорожно дернула голову на единственный живой звук в страшной, густой тишине. Такая обитает только в старых, огромных домах, если их нечем наполнить.
Фемто спускался по ступенькам, ведя по пыльным перилам тонкой темной рукой, а за ним следовал Лйорр.
Лйорр…
Если он покинул башню, значит, значит…
Значит, все катится к демонам.
Больше всего сейчас ей хотелось закрыть глаза, а потом открыть – и чтобы все было как надо, хотелось заорать: «Да что здесь происходит? Что уже произошло?» Хотелось понять.
Но свербящая горящая точка на обратной стороне ее переносицы вдруг превратилась в раскаленный гвоздь, всаженный ей в череп, и не давала сосредоточиться, не давала думать.
Генриетта никогда-никогда не смогла бы объяснить, почему сделала то, что сделала дальше, потому что это делала не она.
Она спала. Или была не в себе, демон разберет.
Случайно поглядев на Генриетту, Ле встретился глазами с ее замороженным, неподвижным взглядом.
А потом – потом она шагнула вперед и коснулась его щеки, коснулась его кожи голой рукой.
Он не успел ее оттолкнуть, отшатнуться, потому что в следующий миг она поцеловала его.
Это было похоже на картинку, изображающую старую даму. Если посмотреть на нее под определенным углом, еще можно увидеть молодую хорошенькую девушку, но никогда не обеих сразу. И никогда не удается поймать момент, в который одно лицо становится другим…
Тут было так же. В тот самый миг, когда чужие губы коснулись губ Ле, тело под его руками изменилось.
Без звука, без шороха упала в нижнюю колбу последняя несуществующая песчинка.
Будь у напольных часов за его спиной стрелки, они остановились бы.
Скучную серость живых глаз без остатка поглотила безумная, нестерпимая, абсолютная зелень.
- Пробил час, - с улыбкой промолвила Богиня.
Лйорр рухнул бы перед ней на колени, не будь она Богиней, а не каким другим божеством, а он – ее самым верным священникам.
- Что ты сделала с девчонкой? – холодно спросил Ле, отстраняясь.
- Не переживай, - усмехнулась Богиня, - ее детская душонка все еще при ней. Когда я уйду, она вернется. Но мне же нужно было привести тебя сюда.
Ле кивнул.
- Я все думал, когда ты явишься, - поделился он. – Ждал тебя на пятый год, но, раз ты не пришла тогда, было бы умней всего понять, что до седьмой годовщины мне бояться нечего.
- Я выполняю условия, - сказала Богиня. – Никто не сможет попрекнуть меня тем, что я дала тебе меньше времени, чем обещала.
Фемто, до того момента стоявший как громом пораженный, шагнул вперед, резко выдохнул:
- Ты!..
Он узнал ту, кого никогда не видел.
Богиня повернулась к нему, и поначалу ее взгляд не выражало совсем ничего, как будто Фей был мухой, меньше, чем мухой. Потом ее красивое лицо озарила широкая улыбка. Но сказать она ничего не успела, потому что Фемто – о, какая ненависть горела в его черных глазах! – влепил ей пощечину.
Ле ожидал чего угодно. Взрыва, крика. Но только не звонкого удара плоти о плоть.
Богиня выпрямилась, с видом крайнего изумления коснулась покрасневшей щеки кончиками пальцев.
- Оказывается, бунтарство – это заразно, - проговорила она, и губы, алые, как закат, снова нарисовали погасшую было улыбку на фарфоровом лике. – И как тебе только не стыдно, Ле-Таир. Испортил невинного ребенка. Он ведь был просто прелесть, кроток, что твой агнец…
И, даже не договаривая толком, она ударила Фемто по лицу с такой силой, какой иная лошадь позавидовала бы, лягая задней ногой.
Темноволосая голова дернулась, поворачиваясь в профиль, но Фемто не двинулся, не двинулся его взгляд, устремленный куда-то в сторону.
Как будто и не бывало добрых десяти лет. Сейчас он был все тем же мальчишкой, что и когда-то, напуганным до слез и злым на свой страх…
Богиня ударила бы еще раз, если бы Ле не схватил ее за руку.
- Не тронь, - предостерег он. – Не забывай, зачем пришла.
Она уставилась на него своими невыносимыми глазами, как будто уже успела забыть, что он здесь, но сейчас снова вспомнила.
- Что я вижу, - проговорила она так, словно разглядывала его душу на свет. – Столько лет прошло, а ты до сих пор не понял, что такое «смирение»… Зато прекрасно знаешь, что такое «долг», верно?
Ле кивнул.
- То, что задолжал, нужно отдать, - сказал он. – Хочешь того или нет. У нас был уговор.
- Все такой же человек слова… - вздохнула Богиня и снова будто потеряла к нему интерес. Повернулась на каблуках, не торопясь обвела взглядом декорации.
- Хорош же ты, - проговорила она псевдозадумчиво. – Неужели ты доверяешь чужим людям, а своим – даже не сказать, что друзьям, просто своим – и слова не сказал о том, что происходит? Не рассказал про то, что мальчишку я как-то раз уже проклинала, и про то, куда ходил, тоже не рассказал?
Ле едва не скрипнул зубами. Она могла бы не спрашивать, потому что прекрасно знала, что он не сказал. Она видела насквозь и его, и Фемто, и Тома, и всех, кого хотела видеть. Но этак изящно она обратила на это их внимание. Показала, что он – не доверял. Что он – лгал им.
Теперь Фемто придется рассказать Руэ, с чего началась вся эта темная, мутная история. Это жестоко – заставлять его все объяснять…
- Какой им прок от этого знания? – произнес Ле вслух. – Я рассказал бы, если бы они могли помочь. Я рассказал бы им, если имелся бы хоть единый шанс, что они сумеют помочь. Если бы я хоть немного надеялся, я бы все рассказал. Но они ведь не могут. Я не хотел, чтобы они знали и терзали себя.
- А они терзали бы, - кивнула Богиня, - потому что любят тебя. Ты знал это. И именно потому сбежал тогда?
Ле кивнул. Больше ему сказать было нечего.
Фемто поднял голову.
- Я знал, - проговорил он неожиданно глухо и будто бы через силу. – Я должен был догадаться. Эти твои перчатки и все остальное… Ты ведь на самом деле не рассчитывал, что я не догадаюсь, почему ты ушел. Но потом ты вернулся, живой, хотя успел бы уже сотню раз умереть, если бы до сих пор был проклят, и эти шрамы, и я подумал, что… тебе удалось сделать это во второй раз…
- Во второй раз не вышло бы, - безжалостно возразила Богиня. – Это было бы опасным прецедентом.
- А я – не прецедент? – уточнил Фемто.
- Нет, - ответила Богиня. – Потому что ты не спасся. Тебя спасли.
Фей закусил губу, нервно скрестил руки на груди, обнимая самого себя. Ле видел, что ему хочется смолчать – но это было сверх его сил.
- Ле, - сказал Фемто, глядя прямо на него и сквозь него. – Ле, как ты мог так поступить со мной? Не ты ли учил меня, что никто не вправе решать, что для других есть благо?
Ле прерывисто выдохнул, сжимая кулаки.
- У меня не было права, - мягко ответил он, заставляя себя оставаться спокойным, - я знаю. Это была слабость, Фемто. Прости меня. Пусть не сейчас. Но когда-нибудь, прошу, пойми меня и прости.
Фемто закрыл глаза и отрицательно покачал головой.
Богиня наклонилась к нему, как любой взрослый к ребенку, улыбнулась почти ласково.
- А теперь послушай меня, Фемто де Фей, сын Филиппа де Фея, - сказала она. – Этот человек, которого ты собрался возненавидеть, возился с тобой добрых десять лет, защищал тебя от всего зла этого мира, а когда понадобилось отдать за тебя жизнь, сделал это с радостью – слышишь ты меня, с радостью. Я вижу, что у людей в головах. И за все эти восемь лет он ни разу, ни единого разу не помыслил о себе. И теперь ты хочешь его подвести?
Фемто отвел взгляд, но она крепко сжала пальцами его подбородок, подняла его голову так, чтобы видеть его лицо.
И тогда он молча качнул головой – нет, он совсем не хочет.
Богиня удовлетворенно кивнула и отпустила его.
- Так-то, - сказала она. – Постарайся помнить об этом, ваше величество.
Ле молчал.
Он знал, на что идет. С самого начала знал, что есть вещи, за которые не прощают.
И каждый раз умел убедить себя самого, что игра, вне всякого сомнения, стоит свеч.
- Стоит ли? – с сомнением хмыкнула Богиня, которой время не прибавило тактичности. – Чего ты достиг? Лишь получил вполне соответствующее действительности прозвище и работу местного еретика, а тем, кого любил, оставил только горькие, страшные воспоминания – от таких прячутся на дно бутылки или реки. Чего ты добился тем, что теперь на тебя показывают пальцами, и даже самые близкие тебе люди будут помнить только твою смерть, а не жизнь, а люди чужие и вовсе тебя забудут?
- Я делал то, что считал правильным, - просто ответил Ле.
- Вот именно, - указала Богиня, - то, что считал правильным. А не то, что действительно было правильным.
- А разве можно иначе? – пожал плечами Ле. – Мне нечем оправдывать себя. Существует так много вещей, нехороших вещей, которые люди делают просто потому, что они люди. Я лишен такой возможности. Мне не остается иного, кроме как пытаться понять, что действительно правильно. Правильно для всех.
Богиня смотрела на него очень внимательно и молчала.
- Дурак, - сказала она наконец. – Ты веришь в химеру. Не существует единственно правильного ответа. Каждый видит свое. Видит то, что хочет видеть, или то, что его научили видеть. Люди на то и люди, чтобы делать то, что свойственно делать людям, совершать все эти глупости и гадости, в то время как боги занимаются тем, чем должно заниматься богам.
- Например, травят мужей? – предположил Ле.
Богиня улыбнулась, и ее прищур не был недобрым.
- И этим в том числе, - кивнула она. – Но ты – иное дело. Вечно боролся за что-то… Хотя с самого начала знал, что в этой войне тебе не победить, верно?
- Но попробовать стоило, - возразил Ле.
Богиня рассмеялась.
- Дурак, - повторила она. – Однако я и так ждала уже целых семь лет. Хотя, признаться, наблюдать за тобой было интересно, но это дела не меняет. Прощайся – и идем.
Уже не впервые Ле посетило чувство, что время остановилось, застыло, и все они увязли в нем, как мухи в янтаре.
Он обнял неподвижные, деревянные плечи Фемто. Шепнул:
- Я выторговал нам семь лет. Неужели это мало?
- Пять, - поправил Фемто. – Два года ты пропадал…
Ле готов был поклясться, что рубашка у него на груди была мокрой, когда он отпустил Фея.
Он не смотрел на его лицо. Не мог. Знал, что если посмотрит, то никогда не простит сам себя. Никогда.
- Это так похоже на один из моих снов, - сказал Фемто не то Ле, не то Богине, не то пространству вокруг. – Тех, что я видел, пока был проклят. И мне кажется, что вот-вот я проснусь. Просыпаешься всегда в самый страшный момент.
- Это скоро пройдет, - успокоила Богиня. – Когда ты поймешь, что дни идут и идут, а проснуться все не выходит.
Ле протянул руку Тому, но Богиня остановила его:
- Сними перчатку, не бойся, - разрешила она. – Должны же вы хоть проститься по-человечески.
Ле кивнул, снял не нужные больше перчатки и бросил на пол.
Том сжал его ладонь в своей, а потом и вовсе притянул его к себе, заключил в медвежьи объятья.
- Ты уж прости меня, брат, - со слабой улыбкой сказал Ле. – Видно, не выйдет, как хотели, под старость посидеть и вспомнить прежние деньки…
- И ты прости, - проговорил Том, - за то, что тогда уговорил тебя взять эту девчонку с собой.
- Ты не виноват, - Ле качнул головой. – Она все равно бы нашла. Она всегда находит.
Том отпустил его, пробормотав:
- Вот уж не думал, что мы с тобой расстанемся из-за какой-то бабы…
- Я тоже, - отозвался Ле. – Но эта – особенная.
Как же ему хотелось попросить их, обоих, беречь себя – и как же эта обычная формула звучала бы жалко и крамольно по сравнению с тысячей тысяч слов, которые он не успел им сказать и никогда уже не скажет!
Если бы знать заранее, что это случится именно сегодня, то…
И все же хорошо, что он не знал заранее.
Меньше всего Ле-Таиру хотелось снова вспомнить то ощущение. Темная комната, фонарь за окном и мучительное, непрерывное ожидание того, что сейчас, вот-вот, все закончится.
Было здорово до самого конца строить планы на будущее. Жить так, как будто у него всегда есть такая штука, как завтра.
Будь здесь Генриетта, что он сказал бы ей?
- Долгие проводы – лишние слезы, - объявила Богиня, хлопнув в ладоши.
Ле повернулся к ней лицом. На этот раз, подумалось ему, он больше не отвернется.
Он чувствовал спиной жгучий, мучительный взгляд Фемто.
Молчи, мысленно заклинал он, умоляю тебя, только молчи. Если скажешь хоть слово, хоть единое слово, я…
Ведь он будет казнить себя. В этом они похожи – оба привыкли брать вину на себя, всю до последней капли.
Как странно получается. Он сам вроде пострадал больше всех. Он умрет. Но – ведь, если верить рассказам, там, куда уходят проклятые, нет ни вопросов, ни страхов, ни боли, ничего. У него не получится страдать после смерти. А Фемто будет страдать. Страдать из-за него.
А ведь он всю жизнь оберегал его от страданий.
- О другие боги, - Богиня патетически возвела очи к небесам, - впервые вижу человека, прости, существо, которое страдает оттого, что скоро навсегда перестанет страдать… Время тебя не исправило, Ле-Таир из Суэльды. Наоборот, сделало только хуже.
- Давно уже не из Суэльды, - машинально поправил Ле. – Суэльда – твой дом. И ничей больше.
- Как скажешь, - не стала спорить Богиня.
Одарив его еще одним пронизывающим насквозь зеленым взглядом, она спросила вдруг:
- Ты точно уверен, что не прогадал? Сам веришь в то, что жертвовал собой ради того, ради чего стоит жертвовать? Ведь единственное, что у тебя есть, автоматически становится самым дорогим, вне зависимости от того, что оно значит для других и сколько стоит в пересчете на деньги. Можешь ли ты теперь сказать, что это единственное действительно было дорого?
- Могу, - ответил Ле.
- Скажи мне, что игра не стоила свеч, и я уйду, - проговорила Богиня, глядя прямо ему в глаза. – Скажи мне так искренне, как только сможешь, что оно того не стоило, и я мгновенно потеряю к тебе всяческий интерес. Без подвохов.
Он улыбнулся ей и покачал головой.
- Искренне не выйдет.
А потом попросил:
- Если тебе не сложно, храни их и дальше, пожалуйста.
Она дернула плечом, хмыкнула:
- Зачем? Они вряд ли будут этому рады.
- Мне так будет спокойнее.
Богиня коротко рассмеялась, так, как умеет только она.
- Тебе нигде уже не будет спокойнее, чем там, куда ты уходишь сейчас.
Как же все-таки странно осознавать, что на этот раз ты по-настоящему умрешь. Что это все не шутки и не сон, а самая что ни на есть явная явь. Что везение не защитит от той, что его подарила. Что на этот раз, пожалуй, выкрутиться никак не выйдет…
Да, в общем-то, и не хочется. В нем не было того парализующего, мешающего дышать ужаса перед смертью.
Еще чуть-чуть, еще миг, и время перестанет быть янтарем. Оно снова неумолимо двинется. Нужно успеть до того, как снова пойдут и затикают вставшие часы с треснувшим стеклом.
То, что единожды началось, должно закончиться.
Сейчас.
Ле-Таир протянул Богине руку.
Это был его последний смехотворный акт неповиновения. Не она его уводит – он сам уходит с ней. Она поняла это, улыбнулась и промолвила:
- Так тому и быть.
Это прозвучало как «аминь».
Последним, что он видел, стали ее тонкие женские пальцы, переплетшиеся с его, изуродованными и грубыми.
А потом была вспышка, но только без света.
И оба исчезли.
Осталась только Генриетта, которая вспомнила все и слышала все, вот только осознать до сих пор не могла.
Когда в воду бросают камень, идут круги.
Фемто часто сравнивали с котом. Но никогда при этом не имелось в виду, что он способен так же тонко чувствовать изменения в природе вещей. А он мог.
Сейчас он чувствовал, как весь мир, с которым ему никогда раньше не приходилось сталкиваться один на один, рушится и погребает его под грудами беспорядочных обломков.
Больше всего ему хотелось закричать, завыть по-волчьи, дать выход огромной, нестерпимой боли, вдруг вспыхнувшей в нем, но на это не было сил.
Не было сил ни на что.
Невыносимая тяжесть не давала дышать. Оставалось только опуститься-осесть на пол прямо там, где стоял, закрыть лицо руками, отчаянно пытаясь сдержать рвущееся с губ всхлипывание.
Когда время снова пошло, Фемто де Фей в первый и, пожалуй, последний раз в своей жизни плакал навзрыд.
Но длилось это всего минуту.

А потом Генриетта сидела прямо на пыльном полу, обняв руками колени. Этими самыми руками ей больше всего сейчас хотелось обхватить голову, чтобы не развалилась на куски. Голова, очевидно, только и ждала удобного момента, чтобы претворить в жизнь свои коварные намерения.
Значит, тогдашние ее глупые страхи были не такими уж и глупыми. Не зря ей казалось, что все вокруг – всего лишь фальшивка, ткни стену пальцем – и окажется, что она картонная. Так дела и обстояли. Образно, разумеется, но этого ни капельки не легче, вот просто ни капельки.
Та дама в Клотте могла бы и задержаться на минутку, разъяснить горе-принцессе соль своей шутки. Посмеялись бы вместе.
Теперь ей снова придется брести через всю Иларию, через роняющий листья Синий лес, такой опасный, если рядом нет никого, кто знает его как свои пять пальцев и острые уши, и равнины запада, идти от гор до самой Суэльды, явиться к настоящему, реальному отцу с повинной головой, рассказать историю своих невероятных приключений.
Что за дурацкий стереотип – мол-де, каждая девочка желает стать принцессой. Между прочим, она всю жизнь мечтала быть пиратом.
На что Лйорр, когда она поделилась с ним своим праведным негодованием, резонно заметил, что Богине было бы несколько сложно использовать ее как приманку, если эта самая приманка ушла за тридевять земель бороздить моря под черным флагом, украшенным некоторыми частями человеческой анатомии.
Эти три года под мороком запутали Генриетту. Теперь мало того, что ей приходилось постоянно напоминать себе, что вообще-то от принцессы в ней меньше, чем от ежика, нужно будет еще и отцу напомнить, что никакой он не добрый король. По крайней мере, пока не король.
Как там Богиня назвала Фемто де Фея, наследника графского трона? «Ваше величество», верно?
- Что мы будем делать, Фемто? – спросила Генриетта, и ее вопрос повис в воздухе.
Де Фей сидел на подоконнике у разбитого окна, из которого было видно лес и другие горы, и свистел на ключе от черной башни, который снял со скобы после того, как магия улетела. Он умел играть на чем угодно, лишь бы оно было потенциально способно звучать. Заунывная мелодия, похожая на вой ветра в печной трубе, вылетала в окно и невидимым дымом вилась в алом закате, резко очерчивающем соседние вершины, превращающем горы в черные силуэты.
В Суэльде на закате можно увидеть море, очень далеко и только самый краешек, но все-таки.
Фей прервал музицирование, некоторое время смотрел в окно, после чего ответил:
- Ты слышала, что сказала леди. Она обо всем знает. Да и глупо было бы думать, что дела обстоят иначе. Сомневаюсь, что у нас есть выбор.
Генриетта хотела было по привычке возразить, что выбор есть всегда, но прикусила язык.
Только у одного из них всегда был выбор. И этот выбор уже сделан.
- Ты пойдешь на это, Фей? – спросил Том, стоящий у стены.
- Да, - спокойно ответил Фемто. – Ты же понимаешь, Том. Я теперь не смогу смотреть тебе в глаза.
Томас кивнул. Он понимал.
Фемто снова поднес было ключ к губам, но опустил его, задумчиво глядя в пламенеющую даль небес.
- А ведь она не оставила тела, - проговорил он. – Обычно оно ей не нужно. Может быть…
- Исключено, - Лйорр покачал головой. – Ведь это же она.
Он сидел на ступеньках полуразрушенной лестницы и не выглядел ни удивленным, ни выбитым из колеи. Он никогда не выглядел.
- И все-таки, может быть, - так же спокойно повторил Фемто.
И мелодия полилась вновь, летя над лесом, обвивая далекие горы.

 » Эпилог. Бывшее и сбывшееся

Эпилог
Бывшее и сбывшееся

Все так непросто, мой граф.
Не знаю, будешь ли прав,
Огромный мир променяв
На плен без срока…
(с) Канцлер Ги

Совсем другая мелодия, сложнее и тоньше, обвивала совсем другую гору, на склонах которой мирно отходила ко сну прожившая еще один длинный суматошный день Суэльда, до сих пор объятая жарким и душным солнечным летом. Мелодия свивалась в спирали и кольца, летела из огромного незастекленного окна куда-то вверх и далеко-далеко.
Она пролетела бы над Синим лесом и Драконьими горами, ледяным ветром пронеслась бы над землями Корхен, на востоке достигла бы берега моря Арлен и не остановилась бы до тех пор, пока не коснулась горящего шара солнца, садящегося в соленую воду, если бы у нее достало сил.
Но ведь сила музыки – это сила того, кто ее играет.
И Фемто понял, буквально два часа назад, что силу дает не корона.
Столько есть слов, чтобы назвать головной убор правителя. Венец. Тиара. Что угодно. Но это – это была корона. А там, где есть корона, что ни говори, обязательно есть и король.
Демократический правитель, сказали ему. А название… название? Название должности еще не придумали, не приходилось как-то, раньше все и так понимали, о ком речь идет.
Но король – он король и есть. Есть вещи, в которых люди ничего не решают. Решает кровь и память.
Том знал о короне с самого начала. Уж такой он человек, что, когда нужна помощь, все самые постыдные, самые страшные, самые секретные тайны несешь именно к нему, зная, что он не отвернется. Отругает, выскажет неодобрение – пусть. Но не отвернется. Для Фемто это было дорого.
Он… он правда-правда хотел сказать Ле, когда он вернулся. Но передумал, видя, как он изменился за два бесконечно длинных года.
Что-то такое появилось в нем… нет-нет, не чужое. Он был все таким же своим, и все так же смеялся, слегка запрокинув голову, вот только делал это реже. Нет, что-то стало… просто бесконечно другим. Иным.
Жаль, что он так и не сумел вовремя понять, что именно поменялось.
Коро… простите, церемония вступления в полномочия, которую отчего-то очень-очень хочется назвать коронацией, закончилась, и Фемто сбежал. Вернее, просто ушел, сам не замечая, что двигается куда-то. Местные придворные, или как их называть с учетом формально царящего вокруг народовластия, очевидно, не привыкли к правителям, способным преодолеть кованый забор, не прибегая к помощи ворот, и входить через задние двери.
Там было слишком много людей. Он не хотел никого видеть, вот и все.
Он надеялся, если он только мог еще на что-то надеяться, что память тела окажется долговечнее памяти сознания, что его кровь сама вспомнит, что делать, как только он снова коснется того единственного, что много лет назад вынес из разоренного дома завернутым в тряпку. Пока он чувствовал только холод блестящего светлого металла на своей коже, нестерпимую тяжесть узкого золотого обруча с тонкими, едва видными глазу насечками. Эта тяжесть ни на миг не давала забыть, что в тот самый момент, когда корона легла на его голову, на его плечи легла ответственность за судьбу всего королевства.
Королевства, состоящего из Суэльды и десятка мелких городов, по территориальным причинам не подпавших под юрисдикцию какого-нибудь феодала из другой столицы вроде Морлона, Энмора или Клотта. Не слишком-то много, если судить по количеству равнинной скучной земли с редкими вкраплениями молодых лесов. И ужасно, ужасно много, если подумать о том, что ему действительно придется всем этим править.
Мелодия оборвалась на полуноте. Фемто опустил смычок.
Вроде и скрипка все та же, без струны, с треснувшим корпусом, та самая, которую он давно уже приручил, приучил к себе, но звучит фальшиво.
То есть не сами звуки фальшивы. Они идеально правильны, и по-другому он не умеет. Возможно, сторонний слушатель даже счел бы музыку красивой. Или даже прекрасной. Мало ли какие попадаются слушатели.
Просто раньше он никогда не задумывался, что именно играет. Никаких нот или аккордов он не держал в голове, руки сами знали, что делать. А тут – он играл одно, а чувствовал совсем другое. Раньше такого еще не бывало.
Может быть, все дело в том, что ни одна скрипка не может вместить его боль. Даже скрипка, сама испытавшая нечто подобное. Каково это – быть брошенной, расколотой пополам?
Это, это… это как полоса кожи, срезанная со спины. Вроде и не смертельно, но крови много, и заживать будет долго и мучительно, а каждое неосторожное движение незамедлительно отзовется новой болью, еще на день отсрочит выздоровление.
Помнится, такое с ним не впервые.
Первый раз был не в день восстания. Тогда он ничего не успел почувствовать. Мгновение безумного ужаса, минута мучительной, раскаленной добела боли, пронзающей сердце и заставляющей сжимать зубы, чтобы не закричать в голос. А потом – оцепенение, бесчувствие, этакий пробный вариант смерти.
Первый раз был не в тот день, когда клеймо проклятия испортило его лицо, и даже не тремя днями позже, когда он взял в руки лживое письмо, которое никто даже не попытался сделать похожим на правду.
О нет, первый раз был в тот самый день, когда Томас явился в Ольто, и выяснилось, что никуда он Ле не отправлял.
Когда он сказал это, последний намек на надежду просто исчез. Когда он сказал это, сердце Фемто будто ухнуло куда-то невообразимо глубоко, и стало больно. Такая тяжелая, приглушенная боль за ребрами. Вроде и терпимо, но поживи с ней немного – и она сведет с ума.
Кем он был тогда? Один в пустом доме, в городе, ставшем вдруг враждебным и темным, в незнакомом чужом мире. Как и сейчас. Время немногое изменило.
Только вот сейчас еще хуже. Тогда он думал, что Ле не вернется. Теперь же он знал, что Ле не вернется, никогда-никогда. Может быть, со стороны и не видно, но на деле разница гигантская.
Королям ничего не разрешается проносить из старой жизни в новую. Ему пришлось расстаться с плащом песчаного цвета, из которого так и не вышло вырасти, как, в общем, и со всей остальной одеждой. И только скрипку всеми правдами и неправдами удалось оставить себе. Последняя неразорванная ниточка, напоминающая ему, что все, что было, действительно было.
Все эти странствия по Иларии, песни в тавернах, лошади, драки, то, что другие называют приключениями, а они называли жизнью. Что все это не было сном, потому что будь это сном, он давно уже проснулся бы. Просыпаешься всегда в самый страшный момент.
Иногда, в минуты вроде этой, когда кажется, что тяжелые каменные стены графского дворца, который он успел уже забыть, вовсе не имеют дверей и того и гляди сомкнутся, чтобы раздавить, уничтожить, в такие минуты, когда над морем Арлен так ослепительно горит безразличный безбожный закат…
Впрочем, даже такие минуты ничего не меняют.
Без него… без того, кто больше не придет, Фемто не смог бы продолжать петь и гулять, где хочется. Потому что без него все потеряло смысл.
Без него даже голос скрипки не мог лететь вверх, к небесам, потому что не смел быть выше крыши дома Богини.
Фемто ненавидел Храм.
От всей души ненавидел то, как он возвышается абсолютно над всем, что только ни есть в мире, подавляя и смиряя, ненавидел, как Богиня ежесекундно тыкает смертных носом в то, что они смертны, а она делает с ними все, что пожелает, и сопротивляться они не в силах.
Ни один из ныне живущих не в силах.
Иногда в его голову закрадывалась безумная мысль: что, если взбунтоваться, подговорить с десяток таких же сумасшедших и взорвать, сжечь, разрушить, не оставить и камня на камне от этой горы белого, как снег, мрамора? Богиня ничего не сможет с ним сделать, у него иммунитет против ее кары. А люди, которые наверняка придут в бешенство, превращаясь в смертоносную толпу, глухую ко всему, кроме своего праведного гнева… Люди пусть делают с ним что хотят. В конце концов, вилы и факелы – далеко не самая страшная перспектива на будущее.
Равно как и ад, в который он точно попадет, когда умрет. Ведь он убил того, кого любил больше всех. Пусть косвенно и без умысла – это дела не меняет.
Небо, он все бы отдал сейчас, чтобы проснуться.
Чтобы снова видеть свои руки в черных узорах, и заглянуть в потемневшие серые глаза, такие встревоженные и упрямые. Не сопротивляться нестерпимому порыву обнять, прижаться, увлечь вместе с собой в места, где нет ни боли, ни страхов, ни вопросов, ни-че-го.
Как кто-то когда-то сказал, насчет «жили долго и счастливо» никто ничего не обещал, а вот «умерли в один день» устроить гораздо проще.
Небо, он все бы отдал сейчас, чтобы просто исчезнуть. Без рая, без ада, без следа и памяти.
Если бы проклятие Богини могло случиться с человеком дважды, он пошел бы сейчас, нашел проклятого и сердечно пожал ему руку.
Как все-таки жаль, что нельзя вернуться в Драконьи горы, в их дом с широким крыльцом, где вечно горит камин. Там и только там они, оба выросшие в тени Храма, не зависели от Богини, не ощущали гнета ее абсолютной власти. Там и только там они были выше ее.
Интересно, вот именно сейчас смотрит ли она на него сверху? Ловит ли последний отзвук умершей, угасшей мелодии?
Рядом с Ле все казалось… таким простым. Наверное, потому, что Фемто всегда чувствовал, сам того не осознавая, что по сравнению с мыслями, обитающими в голове его друга, его собственные заботы преходящи и жалки.
И Ле всегда знал, что сказать, когда действительно надо было что-то сказать. И Фемто знал, что от любой напасти он его защитит.
Его всегда кто-нибудь защищал. Он был – хотя с некоторых пор лишь казался – младше их, младше многих, а значит, ничего другого им не оставалось, и ему тоже. Но Ле был способен защитить его от всего. Любое зло этого мира было ему нипочем.
И, что уж греха таить, двадцать лет – не лучший возраст, чтобы совершить первое знакомство со злом этого мира.
Но защищать его больше некому.
Некому больше вставать раньше солнца, чтобы до пробуждения других перемолвиться с ним парой словечек. Некому больше слушать и любить, как он играет. Другие могут хвалить его манеру, но это все совсем не то.
Скорее всего, он сойдет с ума.
Он точно сойдет с ума, если не найдет однозначного ответа на вопрос «а стоило ли оно того?».
Стоил ли вечный, действительно вечный покой страха, отчаяния и ночных кошмаров? Стоила ли его, Фемто, жизнь жизни человека, который был рад, действительно рад отдать ее на откуп ради него? Стоят ли пять быстрых, сумбурных, счастливых лет вечности вины и горя, ждущей его впереди?
Не слишком ли велика плата? Или, может, слишком мала?
Ведь, в конце концов, что ни говори, эта жизнь-сон, она была, была…
… прекрасна.
Вот только шрамы, этот на руке и другие, невидимые, на спине, реальны. Они останутся если не навсегда, то точно до тех пор, пока будет существовать его тело, пока будет существовать его память.
Это как будто видишь дурной сон и, проснувшись, обнаруживаешь, что зубастая тварь из кошмара и правда съела половину тебя.
У Ле было больше шрамов. И каждым, без преувеличения каждым из них он был обязан именно ему, своему названному младшему брату, никогда не бывшему способным как-либо отплатить за все хорошее, что было, и за все плохое, чего не было только благодаря Ле.
Закат прогорал, менял цвета подобно остывающему железу: сначала желтый, потом оранжевый, потом красный…
У Фемто не было сил снова поднять скрипку. Лживая, чужая мелодия, которую сегодня напевали струны, выгребала из него последние остывающие угольки того, что раньше было его радостью, злостью, смехом. Жизнью. Не оставляла ничего и уж точно ничего нового не давала.
Сила музыки – это сила того, кто ее играет. Но верно и обратное. Играющий силен настолько, насколько сильна его музыка.
Интересно, кто обессилел первым – скрипка или он сам?
Совсем скоро небо над далеким холодным морем остынет до черноты, и будет ночь.

Когда Генриетта услышала скрипку, ей захотелось взвыть от безысходной, неизбывной боли, которой были напоены звуки. Невозможно уметь так играть. Даже чувствовать так уметь невозможно, с таким не живут.
И все-таки она не решалась зайти, пока скрипка не смолкла.
Потому что тишина была еще хуже, хуже во сто крат. Как будто тот, кто играл, перестал видеть смысл даже в музыке.
Почему-то никто никогда не пробовал взглянуть на сказки здраво. Никто даже не думает пожалеть волка из той сказки про девочку в зеленых сапогах, или во что она там была одета, которой вздумалось пойти к бабушке из Суэльды в Энмор прямо через Синий лес.
И все, абсолютно все поголовно отчего-то считают, что любая девочка была бы счастлива стать принцессой, а каждый музыкант спит и видит, как бы оказаться наследником престола.
Людям ну никак не удается сообразить, что не так-то весело в придачу к хрустальной туфельке, по чистой случайности подошедшей именно твоей ноге, получить ворох интриг, политики, жестких платьев, которые абсолютно невозможно носить, а иногда еще и самовлюбленного принца в довесок.
Но это все ерунда. Если ты дочь башмачника, такая перспектива действительно считается радужной.
Совсем другое дело с бродячими бардами. Для этих королевство стоит гораздо дороже. Они платят свободой, любимой гитарой, ночевками под бдительным оком луны, восхищением мечтательных девиц и уважением полупьяных слушателей. Иными словами, отдают на откуп душу.
Столица – всего лишь клетка. Очень красивая, блестящая клетка, зато прутья вбиты близко-близко друг от друга.
Но Фемто был совершенно прав тогда, в замке – выбора им не дали, ни ему, ни Генриетте.
В Суэльде их встретили с распростертыми объятиями. Оказывается, незадолго до их прибытия Богиня явила своим служителям видение, в котором весьма недвусмысленно намекнула, кого хочет видеть сидящим на троне – то есть, проститепжалста, на ничем не примечательном кресле управляющего страной.
А сама Генриетта почти сразу осознала, что она, скорее всего, умрет, если ее выдадут замуж за какого-нибудь полу-благородного ограниченного старика. Так что раз уж брака по расчету не избежать, умнее всего будет согласиться на брак по расчету с тем, у кого хотя бы красивые глаза, тем более что знакома она с ним уже почти что месяц, читай «целую вечность».
К тому же у него есть своя корона. На новую тратиться не придется.
Корона…
Когда Генриетта застыла на пороге погруженной в полумрак комнаты, не смея шагнуть дальше, Фемто обернулся, и солнечный луч, скользнувший по идеально гладкому белому золоту на его волосах, сверкнул ей прямо в глаза.
Эта вещь будто насмехалась.
И Генриетта вдруг поняла, как корона портит его лицо.
Именно из-за нее потухли искорки в его глазах. Корона была тяжелее всего мира. А эта тонкая золотая стрелка, спускающаяся со лба на переносицу, заставляет его выглядеть взрослым, настолько взрослым, что становится его жалко…
К тому же Генриетте так нравился вольный разлет растрепанных черных волос, небрежно убранных назад.
Итак, они сделали то, чего от них ждали. Сначала их быстро-быстро поженили, потом короновали, столь же спешно. Было много молитв и песнопений. На протяжении обеих церемоний Фемто просто стоял, ни на кого не глядя, будто ничего не слышал. А Генриетта на словах «жена пред Богиней и людьми» собрала всю свою злость, чтобы с вызовом посмотреть на небо.
Так нельзя – вот так вот играть людьми, как будто они всего лишь фигурки огромных шахмат с переиначенными правилами. Нельзя брать кого-то и на три года запирать его в разрушенном замке только для того, чтобы эффектно отпраздновать день чьей-то наступающей смерти. Нельзя миловать, чтобы потом наказать сторицей, напомнить, что иногда смерть – это лучшее, что может произойти. Это неправильно. Боги так не делают.
Конечно, она не имеет права горевать по Ле. Они и знакомы-то очно были всего четыре коротких дня. Она была ему никем. Не жена, не сестра, даже не друг. И жалеть ей себя нечего.
И нечего вспоминать. Все воспоминания по праву принадлежат Фемто. Он копил их много лет. И теперь они единственное, что у него есть.
Верно. Единственное, что у тебя есть, автоматически становится самым дорогим…
Но, согласитесь, от осознания этого факта менее дорогим это самое единственное отнюдь не кажется.
Что она может сейчас сказать ему?
«Он сделал это ради тебя»? Или «вы были с ним пять лет, а это, демон побери, лучше, чем ничего»?
Так это не поможет.
Больше всего, по-честному, ей хотелось сказать ему: «Что было, то прошло. Соберись. Помни, что ты обещал Богине».
Но когда до сих пор отчаянно любишь того, кто больше не придет, сложно не стать глухим к умным рациональным мыслям. Рациональное в такое время значит меньше всего.
- Знаешь что, - сказала Генриетта. – Я узнавала. Богиня никого-никого еще не забирала вместе с телом. И я подумала: а что, если это было испытание? Вся эта история с проклятием, с любым проклятием на любом человеке, на самом деле проверка. Все провалились, и только он один ее прошел.
Фемто покачал головой.
- Это же Богиня, - проговорил он глухо. – Она так не делает. Он не вернется. Даже он не сможет.
- Вспомни, - указала Генриетта, - когда-то ты тоже думал, что он больше не вернется. И ошибся.
- Теперь я знаю, - возразил Фемто.
- Тогда ты тоже думал, что знаешь.
Он не стал отвечать, глядя в окно.
Скрипка лежала на подоконнике. Та самая, верная, которая продолжает играть, хотя давно уже мертва для других…
Что она может сказать ему?
«Вместе мы справимся»?
Но она ему никто. Меньше, чем никто.
Он даже не целовал ее на свадьбе. И спят они, разумеется, в разных комнатах. В разных комнатах на разных этажах.
У него хотя бы есть смелость не лгать ей о том, что он нисколько, ни капли ее не любит.
Даже не друзья. Даже не друзья по несчастью, если подумать.
Но эта корона, и эти тонкие, едва различимые узоры на желтом золоте, которые убегают от взгляда, если пытаешься их рассмотреть… На его голове, на его волосах она смотрится как… как…
Как что-то, что поймало его и не отпустит.
Повинуясь минутному желанию, Генриетта медленно пересекла комнату, развернула Фемто к себе и сняла с него корону.
Прикосновение металла обожгло холодом, и ей захотелось драматически грянуть этот дурацкий символ власти об пол, чтобы он покрутился, как монета на ребре, прежде чем упасть. Но такими вещами не разбрасываются, и потому она просто положила ее на подоконник рядом с оставленным смычком.
И Фемто изменился, словно ему развязали руки, сняли путы, стесняющие движения. Опустевший взгляд снова стал живым. И очень, очень печальным.
И тогда Генриетта поняла, что она может ему сказать.
Ничего.
Она обняла его со всей нежностью, какая только у нее была, уткнулась носом в чужую пушистую макушку, чувствуя, как что-то сжимает ей горло, как горячее и соленое закипает и щиплет глаза.
Если Ле называл себя слабым, то каковы же тогда они?
Они вдвоем на одной льдине. Лишь холодное море вокруг, и жестокий ветер, кажется, бьет прямо в лицо со всех сторон разом. Их двое, а льдина-то одна.
Получится ли из двоих слабых один сильный и целый?
Всего лишь двое – на то, чтобы заботиться о целом королевстве. Пусть маленьком, но сам тот факт, что отныне это королевство и ничто иное, решает безумно многое. И ни одной живой души рядом, способной помочь. Рассказать, что именно от них требуется.
Впрочем, Генриетта тоже не теряла времени даром, живя в мире своих иллюзий. Все-таки бытие принцессой кое-чему да учит.
К тому же рядом всегда есть Лйорр. Ему, разумеется, не до нее, он нашел себе место по душе в Храме среди местных священников, зеленых от зависти к его татуировке. И желтый ему идет. Но она-то знает, как его спрашивать, чтобы отвечал.
И Том тоже вернется. Наверняка вернется, дайте только время.
Для него Ле был примерно тем же, чем Фемто был для самого Ле. И, хотя Томас не выглядит человеком, склонным предаваться унынию, наверняка он будет винить себя за то, что недоглядел. Даже парням вроде него требуется время, чтобы подняться, когда их сбивают с ног.
Генриетта почувствовала, как чужие тонкие руки, руки музыканта, крепко-крепко обвивают ее талию, и улыбнулась сквозь слезы.
Да, может быть, она все же слегка погорячилась, утверждая, что никакие они не друзья по несчастью. Несчастье ведь штука куда более непредсказуемая, чем многие предполагают.
«Что мы будем делать, Фемто?»
Теперь она и сама знала ответ на этот вопрос.
Править.
Править и ждать.
Пока не забудут, чего ждут. Пока не станут сильными. Или хотя бы одним сильным и целым.

В обществе, принципиально не запирающем дверей, как правило, не возникает необходимости эти самые двери вышибать, что, в общем, очень предусмотрительно и экономично.
Поэтому в эльфийском квартале Энмора даже разговоры самого серьезного толка проходили спокойно и чинно.
Сегодня необычные гости посетили седьмой или, может, пятый дом от начала улицы – никто никогда не считал, находили и без номеров. Ну и что с того, что с виду они все одинаковые? Если хотите знать, для нойэлингов людские жилища тоже все на одно лицо.
Дуэйн сидел на столе, закинув ногу на ногу, и, глядя в сторону, рассеянно-скучающе гладил по спинке серую кошку, вполуха слушая, как некий угрожающе высокий и сильный его сородич вот уже минут десять толкует о том, что он, Дуэйн, ведет себя неподобающим образом и вообще нехорошо.
Еще нойэлингов шесть, казавшихся целой толпой в тесной комнатке, молча находились рядом в качестве дополнительных аргументов.
- Проклятые Богиней навсегда остаются с ней, - такими словами закончилась раздраженная тирада, - поэтому мы за них не молимся, понятно?
Дуэйн отпустил кошку, которая предпочла степенно удалиться в соседнюю комнату под шуршание унизанных бусинами шнуров, свисающих с притолоки, и перевел на говорившего туманный взгляд. Немного запрокинул голову назад, словно оценивая и разглядывая его, и наконец проговорил, не повышая голоса:
- Идите прочь. Это мое дело. Молюсь, за кого хочу молиться.
Любой из недо-эльфов, что постарше, заметил бы, что он говорит с человеческим акцентом, более коротко и отрывисто, чем требовалось бы.
Как все это бесполезно. Попытайся он напомнить им, что этот, именно этот проклятый был им почти братом, кровь говорила именно об этом, свидетельствуя в его пользу – и его просто подняли бы на смех. Он не был им братом и не мог быть. Его любила Богиня.
Но каждый остроухий ребенок знает – если хозяин просит уйти, оставаться ты просто не вправе.
Недовольно и невнятно ворча что-то, проповедники гуськом протиснулись в дверь, и только один, самый молодой, неуверенно застыл на пороге.
- Послушай, Дуэйн, - проговорил он сбивчиво, - может, ты слышал ту историю… ну, ту, про яд и… про то, что он… вернется?..
Дуэйн улыбнулся, не столько ему, сколько себе.
- Все возможно, мой друг, - проговорил он, задумчиво коснувшись губ тонким пальцем. – Все возможно…
Как он, тот, ушедший теперь, был прав – от возможности до веры всего один шаг, меньше шага…
Так легко верить в богов. Знать заранее, что можно, а что нельзя, знать заранее, что правильно.
И лишь очень, очень немногие способны верить в себя.
А пока веришь – существуешь.

Все трактиры, таверны, бары, пабы и тому подобные заведения по сути своей одинаковы. Теоретически, если вам вдруг взбредет в голову заглянуть на кружечку-другую на соседний континент или даже в альтернативную реальность, особой разницы вы не заметите. Разве что возвращение домой, и без того проблематичное после определенного количества выпитого, станет еще чуточку сложнее.
Так что нет особой нужды уточнять, где, на какой именно земле, стояла данная конкретная таверна.
Двое мужчин сидели за столиком и беседовали.
- Ле-Таир? – повторил один из них, рассеянно помахивая в воздухе вилкой. – Так он же умер, разве нет? Я где-то слышал, что…
- Брехня, - авторитетно заявил Томас Руэ. – Не верьте. Он так же жив, как вы или я.
Головы обоих говорящих разом повернулись в его сторону. Последовал быстрый обмен приглушенными репликами.
- Кто это, демон побери?
- А, это тот самый, второй, еще постоянно ходил с ним…
- А-а, да, точно-точно.
И, очевидно, придя к мнению, что ему можно верить, мужчины возобновили прерванный было разговор. Возможно, просто не захотели связываться, что было с их стороны крайне умно.
Том удовлетворенно откинулся на спинку скрипучего стула и сделал глоток из своей кружки.
Тот зародыш эмоции, что притаился в уголках его губ, во взрослой жизни вполне мог стать улыбкой. Или гримасой боли.
Просто и то, и другое слишком редко посещало это лицо, чтобы утверждать наверняка.

Конец

приветики)
Ох. как все много!!!!
Я вот прочла только начало, скажу, что понравилось)) интересно!!!

надеюсь и дальше не разочаровать =) И очень-очень жду комментария по окончании прочтения)

BNL, у меня нет слов. Роман замечательный!
Я очень не люблю читать книги с печальным концом, но твоя (ничего, что я на ты?) мне очень понравилась. Хорошо,что я заранее не знала, а то не стала бы читать и лишилась бы ТАКОГО удовольствия!
Отличный сюжет, очень глубокая философия, а главный герой - просто идеал моего книжного героя!!!
Скажи,пожалуйста, а не планируешь ли ты продолжение?

_________________

Мне очень понравилось)) Понравилась философия в этом романе) Глубокая, приятная и ненавязчивая. С одной стороны, вроде бы хотелось бы и продолжения, а с другой стороны вопросов возникает так моного, что если будет продолжения, то нет вероятности, что ответят на все и упустят как раз самое главное.
Это прекрасное произведение. Мне было приятно читать, под конец щемило сердце, сравнивала с собой, с этим миром. Хотелось бы еще прочитать что-нибудь из ваших творений))
_________________