Ветру крылья не нужны

 » Ветру крылья не нужны  [ Сборник ]

Добро пожаловать!!!

Всем привет и доброго времени суток!

В этой теме на ваш суд периодически будут выкладываться рассказы или миниатюры, которых у меня, правда, совсем немного (но в будущем, надеюсь, станет больше). В основном это фантастика, но иногда бывает, что находит на автора жажда написать что-нибудь реалистичное... Всякое бывает))) Надеюсь, найдутся те, кому здесь будет интересно!
С улыбкой 

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Ленарт)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 19.01.2014


_________________

 » Время решать (рассказ)

Этот камень Свейн уже определённо где-то видел. Гладкий серый камень, выскочивший на дороге большой бородавкой. За ним широкая и ровная тропа расщеплялась на две части, но куда они вели, нельзя было разглядеть: темнота… Всё, что находилось по ту сторону камня, проглотила липкая темнота, и дымящиеся щупальца её тянулись во все стороны с завидным и пугающим упорством.
Он стоял на распутье, глядя то на одну, то на другую дорогу, и чувствовал себя почему-то пузырём с тонкой-тонкой оболочкой, внутри которого — пустота.
— Свейн?
Проклятие! Свейн вздрогнул: он готов был поклясться, что мгновением ранее никакого мальчика на камне не сидело. А тут — сидит, раздутый, важный, собой довольный, сучит босыми ногами.
Из черноты со щупальцами налетел ветер, ударил хлипкого паренька в спину, взъерошил волосы — длинные и спутанные, цвета соломы. Мальчик поглядел назад — через левое своё плечо, потом через правое. Трагично вздохнул.
— Ну так что? Куда пойдёшь?
Спрашивал — а в голосе надсадно вибрировало нетерпение. И глаза-угольки, казалось, так и норовили пронзить, продырявить, всю суть человеческую, всю душу наизнанку вывернуть…
— Время, — сказал Свейн. — Дай мне время… решить.
Он и сам не до конца понимал, почему ноги стали тяжёлые, как после долгого, выматывающего бега по горам. Каждая жила в теле пульсировала неистово, взъярилась кровь, а в ушах… будто океан разыгрался с ветром. И проскальзывал между порывами шёпот: один шаг, второй шаг — вот и всё. Ничего сложного.
Что же ты? Иди!
Но почему же так тяжело выбрать путь? Один из двух, всего лишь из двух…
— Дай мне время.
— Смеёшься? — Мальчик соскочил с камня, задрал подбородок кверху. Не дождавшись ответа, грозно нахмурил брови. — Я тебя спрашиваю! Смеёшься?
Свейн шарахнулся назад, прочь от сверкнувших близко-близко глаз. Недоумённо тряхнул головой: когда пацанёнок успел вырасти, он и не заметил. Уж и лица у них на одном уровне оказались… Отшатнулся от недоброй, жуткой улыбки ¬— откуда страх накатил? Да такой, что и вдохнуть тяжко…
Палец мальчугана с силой ткнул Свейна в грудь.
— Я тут шесть лет уже дожидаюсь! А тебе время подавай?!
Свейн перевёл дух, и две струйки пота холодным прикосновением скользнули по вискам, по щекам, по шее. Шесть лет? Знакомый срок…
— Вышло твоё время. Решай сейчас.
Откуда-то взялись силы — наверное, оттого что мальчик вдруг успокоился, улыбнулся миролюбиво и уселся обратно на камень. Наполнилось то, что было пустым, расплескалось через край сознания, так что даже закружилась голова и в пальцах стало покалывать…
Силы-то взялись, да только вот смелости так и не прибавилось.
Развернулся. Небосвод волчком крутнулся над головой, упал ниже, грозясь и вовсе свалиться, раздавить, как букашку. Судорожный вдох — и вот уже мелькает перед взором дорога — широкая, проторённая. И ботинки, разбрызгивая грязь, втаптывают в землю цепочку своих же следов, и вторая цепочка вьётся поверх первой — только в другую сторону.
Выдох. Долгий, как шесть лет, потому что вдыхать уже нечего: это путь назад, и он ведёт только в пустоту.
Глаза щипало немилосердно: пот катился по лбу, падал с ресниц; мучительный хрип колючим клубком застрял где-то в горле, и ноздри разрывал запах надвигающейся грозы.
Бежать! Подальше от развилки, от камня, от мальчика… Бежать!
Но небосклон навалился резко и беспощадно, и ветер хлёстко ударил сверху, и воображаемый пузырь лопнул, выпуская остатки сил.
Он рухнул на землю, дыша тяжело и часто, с отрывистыми всхлипами.
— Далеко ли убежал, Свейн?
Опять он? Нет!
Да. Он! Сидел на земле, скрестив ноги, а за спиной его… Свейн вгляделся в туман и проклял все дороги и все перекрёстки мира: за спиной мальчика серел тот самый камень, на том самом распутье, и те самые тропы расходились от него в разные стороны.
Далеко ли убежал, Свейн?
Жестокая шутка.
Не осталось времени, сил и храбрости задумываться над тем, откуда в руке оказался кинжал. Ничего не осталось, кроме гнева, вспыхнувшего сухими листьями под лаской одной лишь искры. Рассудок Свейна помрачился… И себя самого ему тоже не хватило.
— Оставь меня в покое!
Стальное жало укололо выгнутую колесом детскую грудь, и в чёрных колодцах на бледном, слишком бледном лице мелькнуло удивление. Лохматая головка откинулась назад, пригласительным жестом открывая незащищённое горло, но Свейн ещё мог видеть безмятежную улыбку на полных губах. Морозом пробрало его от этого зрелища, и он снова занёс руку с кинжалом… Но смех — не заливистый, как у ребёнка, а низкий и клокочущий — остановил удар.
Мальчишка испарился.
Всё испарилось. А Свейн проснулся — измотанный и опустошённый.
***
Лицо у отца было давно небритое и распухшее, глаза отекли, налились кровью. Опять всю ночь просидел над кружкой… Свейн вздохнул про себя: сейчас отец начнёт причитать, плакать по ушедшей молодости, когда он был полон сил, энергии, энтузиазма… А потом взорвётся, станет грозить бегущему мимо времени: врёшь, не возьмёшь меня… Всё как обычно.
Ойвинд поймал взгляд сына и, судя по всему, прочитал в нём немой укор. Усмехнулся.
— Что, сынок, противен я тебе, а? Или боишься меня? Чего глаза-то прячешь?
Свейн не ответил: разговаривать с отцом совсем не было желания. О чём с ним говорить? О том, как безумный Ойвинд семью разрушил?..
Гуда в углу нарочито громко застучала тарелками и ложками. Ну спасибо тебе, матушка: хоть есть кому от напряжённой тишины спасти, а то того и гляди зашипит воздух и кровь в жилах вскипит. Свейн подошёл, заботливо погладил по руке, хотел утешить… Не жалеет Ойвинд жены. Всю душу, всё сердце ей исковеркал.
Она глаз не подняла, но Свейн и так знал, что мокрые они — её глаза.
— Не отвечаешь, Свейн… — прохрипел Ойвинд. — Столько лет прошло, а до сих пор винишь меня. Да, я виноват, я! А ты что? Тебя там не было, потому что ты струсил и… — Он вдруг вскочил, смахнул со стола кружку с остатками своего поганого пойла. — Это ты должен был в той лодке лежать! Слышишь? Посмотри на себя: жалкий, слабый, мягкотелый, как баба!
Мать с громким прерывистым вздохом вырвала у Свейна руку и, не глядя на Ойвинда, вышла. Бросила всё, громыхнув посудой, а отец проводил её равнодушным взглядом и, махнув рукой, сел обратно за стол.
— Пропал я, — сказал он, неотрывно глядя на свои ладони. — Слышал, сынок? Совсем пропал. Думал, не возьмёт меня старость, поборюсь ещё, всегда ведь боролся. До конца. А что толку теперь? Был вчера в Городе, так знаешь, о чём голова мне рассказал?
Свейн набрал густую подгоревшую кашу в две миски, поставил на стол, молча опустился напротив отца. Случайно задел ногой черепки, оставшиеся от разбитой кружки, и стиснул зубы… Не показывать чувств — никаких. Вообще никаких. Пусть отец говорит, это всё же лучше, чем попойка.
— На Острове, Свейн — на том самом, который… мы исследовали, — есть вулкан. Я сам на него трижды взбирался, и ничего — спал он. А теперь знающие люди в Городе утверждают, что гора проснулась, урчит что-то там, в её недрах. Фроди с отцом плавал, видел клубы дыма. Понимаешь, что это значит? — Ойвинд помолчал, и Свейну показалось, что волосы на макушке шевелятся от грузного отцовского взгляда.
Он терпел изо всех сил — не поднимать глаз, не отвечать. Еле держался, а в горле так и клокотало, рвалось наружу: «Ничего не хочу слышать о твоём треклятом Острове. Вообще слышать тебя не хочу…»
— Да что ты можешь понимать, мальчишка? В море ни разу не был, дунуть на тебя нельзя — развалишься… А значит это, что конец приходит моему Острову. А я ведь… столько лет… сто раз исходил его, исследовал, выискивал… Это ж целый новый мир! Я всю свою жизнь… всё, что было, положил! А теперь — конец! — Отец стукнул кулаком по столу и вдруг всхлипнул. Свейн, не удержавшись, поморщился. — Как начнётся извержение, земля трястись станет, Остров развалится, умрёт!..
«И что же, по-твоему, я должен плакать? Я бы стёр его в порошок, если б мог».
Если бы только он мог.
Поклевав из миски, Свейн встал, чувствуя лёгкую тошноту — то ли от головокружения, то ли от презрения к отцу. Хотел уж было уйти опять к себе, но Ойвинд остановил, мёртвой хваткой вцепившись в локоть.
Пятьдесят лет прожил, но как силён!
— Сбегаешь, глупый? Не трогает тебя отцовское горе? Ну-ну, сбегай! Не знаешь ведь, что всё не просто так… И до нашей деревни дойдёт, и до Города. Порушится здесь всё: если не от землетрясения, так оттого что волна нахлынет, смоет деревню к чёрту!
Свейн развернулся, наконец-то посмотрел Ойвинду в заросшее бородой лицо… и ужаснулся, потому что мокрые от слёз глаза смеялись — дико и обречённо.
***
Говорили, что Городской голова страсть как боялся большой воды, потому и не шло у него из головы одно единственное детское решение — бежать от берега подальше, да как можно скорее. А на сборы — два дня.
Шли вверх по Реке — так уж порешили, что раз путь до ближайшего поселения далёкий, без воды в дороге долго не обойтись. Изнеженные горожане, к неудобствам длительных переходов непривычные, и без того жаловались, что пришлось вот так срочно срываться с места. Многие из них, наверное, и не верили в то, что Город их может что-то разрушить, что природа человека пересилит. Самоуверенные глупцы… Они не знают, каково это — чувствовать себя слабым… нет, бессильным…
Ничего, ещё успеют узнать.
Жители деревни шли в хвосте растянувшейся вдоль берега процессии, следом за пёстрой толпой городских. Переговаривались между собой — приглушённо, как будто боялись голосами своими сильнее растревожить пробуждающийся вулкан, приблизить страшное бедствие. Те, что позажиточней были, часто бросали взгляды на оставленные дома, и в глазах их читались тоска и сожаление, а порой и явное недовольство внезапным походом; иные брели вперёд, не оглядываясь.
Вот и Ойвинд назад не смотрел. Шагал широко, быстро, словно торопился куда-то, и семья за ним не успевала. Уже свыкся, смирился со своей бедой, и казалось, всем видом своим пытался сказать: «Мне всё равно».
Ишь, гордый какой отец…
Все трое — Гуда, Свейн и Хельга — отстали от Ойвинда уже шагов на десять, но спешить, догонять не было никакого желания. Так и вышло: все идут семьями, дружно, кучно, а они — порознь. И пусть только попробует кто-нибудь удивиться: всем давно уже известно, что развалился их мирок много лет назад, что Ойвинд и не часть семьи теперь.
Глядя на темноволосый затылок отца, Свейн поймал себя на том, что даже рад этому походу. И хоть всего за пару часов ноги стали совершенно неподъёмными, ступни опухли в грубых ботинках, пот катился по спине и вискам, хоть по всему телу разливалась противная, знакомая до приторности слабость — хорошо, что всё так получилось: может быть, вместе с Островом и опостылевшей деревней уйдут под воду и тяжёлые воспоминания…
Фроди как-то незаметно подобрался ближе и шагал бок о бок со Свейном, а тот старательно делал вид, что не обращает на него внимания. Уверен был: не обидится. Знает ведь, что для молчаливого, зажатого, неуверенного в себе Свейна он единственный настоящий друг.
Этот простодушный молодой моряк говорил, что ещё юнгой, тринадцатилетним сопливым подростком плавал в экспедиции вместе с Ойвиндом (отец его был у Ойвинда в подчинении), когда Свейн ещё без штанов бегал. Как вернулись однажды из шестимесячного плавания, так Фроди и начал хвастаться: мол, теперь знаю знаменитого нашего исследователя не хуже, чем родного отца.
Да и привязан к капитану своему стал, как сын. До сих пор во всяком деле плечо готов был подставить, перед Свейном выгораживал… Вот и теперь спросил — вполголоса, опасливо поглядывая на спину Ойвинда:
— Что, дома всё так же? — Подождал немного, угрюмое молчание послушал и, не получив ответа, тронул товарища за локоть. — А?.. Да не упрямься ты!
— Всё так же, — буркнул Свейн. — Отвали.
Сказал больше для виду, безо всякой надежды, потому как знал уже: не отстанет от него Фроди со своими разговорами. Уже несколько лет лезет и никак не отстаёт. Миротворец…
— Не дело это, парень. — Фроди по-дружески обхватил Свейна за плечи. — Разве можно так жить? В последний раз к вам приходил — думал, в льдинку превращусь и не оттаю!
— Фроди. Не начинай снова, пожалуйста.
— Твой отец — чудный человек, я знаю. И добрый, и сильный, и смекалистый, и ничего ему не страшно, и в беде не бросит… Ну да, странный, помешанный! Так ведь всё одно — хороший. Твой брат…
— Фроди!!!
Кто-то оглянулся на них. Но не Ойвинд.
Вновь родилась и заклокотала в груди горькая, бессильная злоба. Так было всегда, когда кто-нибудь заводил речь о брате. Ярость — и ледяная, и пламенная — почувствовалась настолько остро, что в какое-то мгновение Свейн готов был поверить, что полон сил, что способен пальцем одним оттолкнуть назойливого громилу Фроди подальше от себя…
— Ты только представь, каково Ойвинду сейчас, — не унимался Фроди. — Этот Остров столько для него значил, и ты должен понимать… Он всё-таки отец тебе, поддержать его — твой…
Но Свейн, сам не свой от вскипевшего гнева, перебил его:
— Что я должен понять? Что, Фроди, объясни! — Он почти кричал. Он хотел, чтобы отец услышал каждое слово, чтобы каждая фраза выжгла болезненное клеймо на отцовском сердце. — Да это ты не понимаешь, как я счастлив, что с этим проклятым Островом покончено! Из-за него начались все беды нашей семьи!
Пальцы Фроди крепче стиснули плечо, но это ничуть не усмирило Свейна — скорее наоборот. Справа подскочили мама и сестрёнка Хельга, и Гуда повисла у сына на руке.
— Свейн, ну не кричи так, — взмолилась она. — Люди смотрят…
— Из-за Острова отец готов был сгубить самых близких, родных людей! — выкрикнул Свейн. — И если сейчас ему больно — очень, очень, очень больно — пусть подумает, каково было нам.
Он не сводил взгляда с широкой, прямой, несгибаемой спины Ойвинда, но тот так и не обернулся. Шёл вперёд уверенными твёрдыми шагами, ровно неся свою гордую голову, как будто не он третьего дня шмыгал носом, обнявшись с кружкой. Совсем другой человек… И юноша понял, что в этом противостоянии проиграл.
Собственные слова эхом носились по опустошённому сознанию: «Я счастлив, что с этим проклятым Островом покончено!»
Дурак ты, Свейн. Счастлив?! Разве это слабое, ничтожное, горькое утешение может хоть что-то изменить?
***
Подростком Свейн обожал отца, чуть ли не боготворил. Каждое обронённое слово ловил, как путник в пустыне каплю дождя, ходил по пятам хвостиком, а по вечерам садился на пол у ног Ойвинда на пару со старшим братом и заглядывал в лицо преданными глазами.
И так было всегда — до тех пор, пока не припорошило образ отца страхом да горечью… В тот год Свейну было только пятнадцать. Кажется, шесть лет прошло… да, именно шесть.
…Сумерки облачились в клубящуюся серую хмарь, тяжёлые тучи распластались по ветру, наплыли с востока, лениво ворочаясь с боку на бок. Угрюмо гудел близкий океан, и изредка покрикивали глупые крачки. Люди ёжились от холода и сырости, ворчали на недоброе небо, неспокойное море и скупую землю, а отец пришёл из трактира превесёлый и воодушевлённый. Ещё из сеней услышали домочадцы его зычный голос:
— Эге-гей! Жена! Сынки! Добрый вечер выдался. Ах, какой добрый!
Ввалился в дом, широко распахнув двери, кусая от возбуждения жёсткие усы. Глазища что уголья в очаге — таят в себе огонь, щёки раскрасневшиеся, как у смущённой девицы. А в ближней от входа комнате окно настежь распахнуто — вот и захлопнуло сквозняком дубовую, железом окованную дверь. Да так, что ахнула в своей каморке пугливая Хельга — болезненная и недоразвитая Ойвиндова дочурка.
Свейн вскочил на ноги, удивлённо, в ожидании уставился на родителя, даже моргать, кажется, забывал.
— Ну, отец! Не узнать тебя! — расплылся в улыбке старший брат Свейна, Матс, показываясь из их общей комнаты. — Никак, новое дело задумал…
Краем глаза Свейн подцепил появившуюся слева мать: Гуда побледнела, мокрые после домашней работы руки неуклюже тыкались в затасканный передничек — больше не для того, чтобы обтереться, а от волнения. Раньше других учуяла догадливая жена, отчего муж такой счастливый вдруг сделался.
Только одна истинная, истовая страсть есть в жизни у неугомонного Ойвинда. И по тихому вздоху матери ясно стало Свейну: верно брат подметил про новое дело…
Помнил, как кольнуло тогда в груди: до боли обидно стало за любимую матушку, так что её горечь показалась своей собственной. Впервые пожалел — за отца пожалел, за выходки его и норов дикий, неукротимый, что терпеть приходится.
Ойвинд прошёл вглубь комнаты, уселся на лавку, локтём опёршись о стол. Гуда ещё загодя свечи зажгла — как только тучи натекли — и метались зыбкие тени по полу и стенам, а горящий взгляд отца вместе с ними метался. От жены к старшему сыну, от старшего к младшему…
Нескрываемое торжество в этом взгляде не в силах было прикрыть выглянувшее из-за него безумие, которое вспыхивало всякий раз, стоило кому-нибудь предложить Ойвинду очередную экспедицию. Да ещё чем опаснее и длиннее путь — тем оно лучше.
Свейну даже стало зябко. За окном как раз громыхнуло, дождевые облака разревелись разом, щедро и в голос, и оттого испуганно, как-то по-птичьи заверещала у себя Хельга. Гуда бросила лёгкий взгляд на её дверь, но к дочке против обыкновения не поспешила.
— Ну, так говори, — робко сказала она, делая шажок к супругу. В голосе было нечто нервное, фальшивое, готовое вот-вот прорваться… чем? — Ну?.. Что за новость у тебя?
— Городской голова сегодня обещал снабдить меня всем необходимым для экспедиции, — сияя, сообщил Ойвинд. Хлопнул в ладоши, потёр их друг о друга. — Ну, помните, я про Остров рассказывал? Через два дня поплыву его изучать да осваивать. Что растёт, кто живёт… Дело серьёзное, рисковое, опасное — как раз по мне! И ещё… — Он вдруг стал серьёзен и пристально посмотрел на жену. — Я хочу, чтобы наши сыновья на этот раз отправились со мной.
Гуда как будто была к этому готова, как будто только и ждала этих слов. Ойвинд даже фразы не успел закончить, а она уже выпрямилась в струну, сжала кулаки. А как глаза загорелись… аж страшно! Свейн и не думал раньше, что его милая, нежная матушка может быть вот такой… Ну, прямо разъярённая волчица, оскалившаяся на вожака! Кажется, того и гляди бросится, не побоится.
Но нет, не бросилась. Лишь воскликнула:
— С тобой?! Ойвинд, все твои предшественники так и не вернулись… Эта затея — безумие! А ты ещё хочешь втянуть в неё наших детей?!
— Им уже пора. — Отец сохранял спокойствие и смотрел прямо в глаза матери, степенно поглаживая усы. — Они больше не мальчики.
— И что с того? — не сдавалась Гуда. — Не всё же сразу! Пристрой их на торговое судно, отправь рыбачить, бить китов… Но Остров…
— Я хочу учить их сам! — пробились сквозь внешнюю невозмутимость стальные нотки. — Больше никому это дело не доверю. Никому!
— Бессердечный! — Мать закричала так громко и яростно, что Хельга разразилась рёвом, совсем как страдающий животом младенец. — Ты хочешь убить родных сыновей ради какого-то жалкого клочка суши посреди моря?..
От гнева отец сделался красный, потом крутые скулы пошли тёмными пятнами, задвигались желваки.
— Со мной им нечего опасаться! — самоуверенно заявил Ойвинд. — И если ты ещё хоть раз заговоришь так о моём деле…
— Матс! Что ты молчишь? Скажи отцу… Вразуми его!
— Отец прав, мама. — Негромкий голос Матса прозвучал тяжелее и твёрже грозных родительских, и разразившаяся ссора тут же улеглась сама собой. — Я последую за ним — и всё. Решено.
Было уже темно, а он стоял в стороне от очага, прислонившись к стене и деловито сложив руки на груди. И оттого имел несколько грозный, очень серьёзный и значимый вид. Невысокий для своих девятнадцати лет, но крепкий, широкоплечий и мускулистый, закалённый тяжёлой работой по хозяйству. Совсем взрослый, совсем мужчина — особенно рядом со Свейном.
В тот момент Матс был особенно похож на отца, и этого нельзя было не заметить, но мать… Она ведь всё-таки мать.
Она крепко прижала дрожащие руки к груди, как будто кто-то вдруг ударил её, да так, что сбил дыхание. От недавней твёрдой решимости, от готовности сражаться с несгибаемой волей мужа во имя семьи, детей — от них не осталось и следа. Свейн видел по глазам — что-то в ней надломилось.
— Что? Да как же…
Матс плечом оттолкнулся от стены и шагнул в круг света, а на мать даже и не глянул.
— Пойду, успокою сестру.
В растянувшейся, вибрирующей от напряжения тишине, которую нарушали лишь всхлипы Хельги, простучали по полу его шаги. Гуда медленно опустилась на лавку, но когда Свейн, не знающий куда себя деть, как-то слишком громко сглотнул вязкую, невкусную слюну и неловко переступил с ноги на ногу, скрипнув старыми половицами, она вскинулась, как почуявшая охотника важенка.
— Свейн… Свейн, хотя бы ты…
Его глаза метнулись к Ойвинду: тот едва заметно приподнял бровь. По всему ясно было — ждёт, что младший сын повторит слова старшего. Молчит отец, а всё равно давит.
А Гуда подошла к Свейну, собрала в хрупкие свои кулачки ткань на груди его рубашки. И с каким-то глупым выражением побитой, но преданной собачонки — улыбнулась.
— Но как же… как же так, мама? Ведь отец… Я не могу его ослушаться.
— А меня… можешь?
Свейн хотел отстраниться, не показать отцу, что женская слабость его тронула, но что-то помешало. А Гуда как почувствовала его жалость. Погладила по щеке.
— Сынок… — Ладошка у матери была горячая, натруженная. Волнистый локон выбился из-под платка. — Ты же у нас… не такой, как твой брат. Тебе своё здоровье беречь надо.
— Здоровье, значит, беречь? — Ойвинд встал, ударив рукой по столу. — И что, сидеть всю жизнь в этом доме, как в гробу?! Да, как в гробу! Ведь это ж не жизнь — это пустышка, мусор… Это хуже смерти! За такое вот жалкое, никчёмное существование держаться… Тьфу! И ты ещё говоришь, что я безумен… Это ты безумна! Здоровье, говоришь, беречь… А ради чего? Я тебя спрашиваю! Ради чего?! Думаешь, почему я не боюсь смерти? Потому что мне есть для чего жить — и я живу! Понимаешь?.. Я и в двадцать лет не боялся умереть. Небом клянусь: не боялся.
— Сыночек мой… — Через отпертое окошко ворвался в комнату порыв ветра, и завиток золотистых волос, щекочущий материну щёку, шевельнулся, размазал по коже одну из блестящих на ней слезинок.
Уже потом, когда вечер несделанного выбора отошёл в туман и стал воспоминанием, уже после той самой злосчастной экспедиции, яснее и ярче всего представлялся Свейну почему-то именно этот золотой локон с застрявшей в нём серебристой бусинкой…
— Свейн!
Суровый оклик отца заставил его отвести взгляд от жалкого, умоляющего лица матери. Как-то само собой получилось, что пальцы сомкнулись на тонких женских запястьях — наверное, слишком сильно и грубо — и оторвали ослабевшие руки от рубахи. Тогда Свейн и не заметил этого своего поспешного движения, но чего не сделаешь под тяжёлым и требовательным взглядом Ойвинда?
Спросили бы Свейна — хоть тогда, хоть теперь, когда уже шесть лет минуло — чего он больше хотел в тот миг, о чём думал, какой путь был его сердцу милее — не ответил бы. Ведь не просто же между матерью и отцом выбирал… а даже если б и просто — не смог бы выбрать.
— Сын! — Отец, хмурясь, повысил тон.
Гуда не проронила ни слова. Просто смотрела с мольбой, кусала губы. От её взгляда у Свейна перехватило дыхание, дрожь ударила по ногам — расчётливо и подло, прямо под колени.
— Не могу я так, — зажил своей жизнью непослушный язык. — Не могу. Что же вы меня на части разрываете?
Дверь нашёл спиной. Ручка услужливо ткнулась в спину — разворачивайся, открывай, шагай через порог, под дождь…
— Свейн! — Голос Ойвинда ударил по голове вместе с упругими водяными струями. — А ну вернись!
Но сын впервые не послушал отца.
— Время! — коротко и хрипло выкрикнул он в наступающую на пятки вечеру ночь. Добавил для ясности, уже через плечо: — Дайте мне время… решить.
…Старые потрёпанные ботинки быстро промокли насквозь, но Свейн не обращал на это внимания и брёл, понурив голову, прямо по холодной воде. Волны ретиво гладили пологий берег, перебирая мелкую гальку, и небо опускалось в океан густым ливнем, а там, чуть дальше, заслоняя горизонт, высились громадины прибрежных утёсов…
Шершавые от морской соли скалы — что стены неприступной крепости. Века простоят, а всё же океана на дольше хватит — этот терпением возьмёт, сточит каменные туши по пылинке… Свейн глянул в пучину с высоты, и захватило дух. Вон как бьётся! Ярится равно окровавленный подранок. Белая гневная пена на чёрных морских губах…
«Я хочу быть океаном», — говаривал отец.
— Я хочу быть… — начал было Свейн, но внезапный кашель сдавил ему горло.
Только тогда, согнувшись пополам и, как рыба, хватая ртом колючий, тяжёлый воздух, он понял, что дрожит всем телом, что мокрая одежда гнётом тянет к земле, что сил возвращаться домой совсем не осталось. Только бы хватило, чтобы спуститься вниз…
Кажется, ногу поднять — всё равно что океанскую котловину с места сдвинуть, а сделать шаг — и того труднее. Да какой там шаг! Вдохнуть бы… Хоть капельку тёплого воздуха.
Но грудь раздирает кашлем, и вдыхать уже нечего. А дождь всё впивается во вздыбленные волны толстыми своими копьями, и раненый океан ревёт голодным зверем.
***
Деревня восточным боком приникала к подножию плато, и даже на пологом склоне, заросшем березняком, умудрялись ютиться редкие домишки. В каком далёком прошлом обнесли её нынешним невысоким, утлым заборчиком — это, наверное, даже жителям-ленивцам не было известно. Стоит и стоит себе… Уже развалился наполовину — а всё же путники перед ним остановились.
Постеснялись дальше всей гурьбой ломиться.
У Свейна как будто камень с плеч свалился: дошли наконец. Нет, какие бы надежды ни питал он в начале этого похода, через неделю затуманенную от усталости голову заботили больше стёртые до крови ступни, прилипший к спине живот и свинцовая усталость в каждой мышце. Река, ветерок свежий — это всё, конечно, хорошо. Но когда на горизонте появилось людское селение, пусть и не своё, не родное… Он чуть не упал на месте от навалившегося облегчения.
Долго ждать не пришлось: по маленькому поселению вести разлетаются быстро, как ветер по степи. Скоро собралась у околицы целая толпа — и любопытные здесь были, и подозрительные, и просто зеваки, завернувшие мимоходом. Потом вытолкнули вперёд деревенского старосту — тощего, сухонького мужичка с засаленными волосами и кривым лицом, украшенным оспинами.
Пока Городской голова объяснял, что да как, Ойвинд пробрался в первый ряд, старательно и беспардонно работая локтями. А Свейн и Фроди как-то непроизвольно последовали за ним.
— Я всё понимаю, — сказал деревенский староста, состроив виноватую мину. Словно неловко ему было отказывать уставшим с дороги горожанам. — Но в наших домах места не на всех хватит, а построить новые… сами понимаете: дело это не минутное. А у нас ни средств, ни времени.
— Это ничего, — вмешался Ойвинд прежде, чем голова успел открыть рот. Говорил отец тоном прирождённого предводителя, Городской начальник и рядом не стоял. — Мы народ неприхотливый. Вы стариков и детей малых пустите, а мы и на улице как-нибудь. А там посмотрим, что дальше.
— Стариков и деток — это ясное дело, — услужливо закивал староста, расплываясь в улыбке. — Святое, я скажу, дело. Это непременно…
— Вот и хорошо, — подытожил Городской голова, видимо, рассудив, что Ойвинд сделал всё правильно.
— А там у вас что? — спросил вдруг Фроди, кивая в сторону леса.
Бледное небо над макушками голых деревьев вышито было тонкими струйками дыма.
— А там, за лесом, Скит, — ответил староста. — На самой вершине плато стоит. К нам оттуда каждый год приходит один и тот же старик… сколько себя помню. Придёт, встанет у берега реки и смотрит…
— На что смотрит? — подал голос кто-то любопытный.
— Бог его знает, — пожал плечами староста. — Куда-то на юг, откуда вы явились. Видать, к морю старого тянет. — Подумал и закончил как-то смущённо: — Да и не смотрит он, по правде… Слепой. И ещё говорят: мудрец редкостный.
***
Его жизнь могла оборваться ещё тогда, шесть лет назад. После того, как старуха Сольвейг нашла Свейна на берегу — едва живого, давящегося кашлем и трясущегося от озноба — юноша целый месяц провалялся в постели. А в первые несколько дней так и вовсе бредил и не узнавал никого: на пороге смерти, никак, стоял. Чудом вернулся, чудом удержался, чтобы не сделать шаг в неведомое. Самый последний и единственный необходимый шаг…
Как уходили из дому отец с братом, совсем не помнил. Но мать рассказывала потом, что Матс долго сидел у постели больного, держа руку на худом горячем плече. Смотрел с сожалением, вздыхал, а как пришла пора, тряхнул головой для бодрости, улыбнулся и вышел без лишних слов. Свейн прямо-таки вживую представил эту его прощальную улыбку.
Ойвинд ждал за порогом комнаты. Как мама говорила, потоптался на месте, толкнул дверь, чтобы войти, проститься, да так и не вошёл.
Стыдился ты меня, отец?.. Или обиду в сердце впустил?
Неважно.
Свейн остался дома, с матерью и сестричкой. Как мог помогал по хозяйству, лечился бесполезными травяными отварами и микстурами местной знахарки. А где-то глубоко, там, где сердце, изводила его тайная червоточина — что от выбора убежал.
Ведь всего лишь отложить хотел, подумать… А судьба вон как распорядилась… Или всё же не судьба, а страх, таящийся на дне души?
Он так и не узнал, что решил бы, не свались ему на голову та самая горячка. Ни в тот год, ни на следующий, ни потом… Не узнал, даже когда через несколько месяцев отец вернулся домой. С четырьмя спутниками — из девятерых уходивших с ним.
Без Матса.
С тех пор каждую ночь Свейну снились кошмары, и каждый кошмар неизменно заканчивался одной и той же картиной: тело брата в погребальной лодке, сложенные на животе, на белом саване, бледные руки, восковое, недвижное лицо, стеклянный взгляд мёртвых глаз…
Свейн просыпался, дрожа с головы до пят. Ночная темнота давила подобно стенкам гроба, сколоченного для покойника, и юноша часто задавался вопросом: не умер ли и он вместе с Матсом? В такие моменты ему вспоминались слова отца — холодные и презрительные слова: это не жизнь, это пустышка, ошибка, мусор, это хуже смерти. В такие моменты он думал: только бы сдержаться и не закричать, ведь если его услышит отец… А что отец? Не прошло и двух месяцев, как Ойвинд вновь сорвался на Остров, как одержимый.
А потом кошмар отступил без всяких причин. Зато пришёл другой.
Дорога, развилка эта проклятая, и камень, и мальчик… Этот сон повторялся уже много раз — до тошноты и скрежета зубов много. Но прежде никогда не доходило до крови.
Эх, лечь бы там, в той лодке, рядом с братом, обнять его, закрыть глаза…
Ойвинд плюнул бы Свейну в лицо за такие желания.
Ну и пусть бы плюнул. Теперь уже всё равно.
Не ловить тебе больше, Свейн, драгоценных слов по каплям, не сидеть по вечерам у отцовских ног, не заглядывать преданными глазами в лицо… Нет её больше — преданности в глазах. Как нет и Матса.
Ничего нет.
Пусть плюёт.
«Что же, я должен плакать? Я бы стёр Остров в порошок, если б мог».
***
Звёзды хитро подмигивали из-за чернильных туч. Этакие маленькие глазки невидимых духов, нависших над миром смертных и ждущих: когда же, когда же… И кажется, вот-вот подсунут какую-нибудь пакость. За это Свейн никогда не любил звёзды и не понимал, почему Хельга ещё в раннем детстве приникала по ночам к подоконнику, глядела на утыканное крохотными жемчужинами небо, вздыхала мечтательно… А отец часами мог сидеть над звёздными картами, нахмурив брови, высчитывать что-то. Ну, он путешественник — он по необходимости. Так ведь со временем и Матс пристрастился!
Эх, Матс, Матс…
Вспомнив брата, Свейн сжал зубы и повернулся на бок, чтобы не видеть неба. Было холодно лежать вот так, на жёсткой циновке, укрываясь сырым прохудившимся одеялом, но делать нечего — староста прав: дома у местных жителей не резиновые. Впустили к себе стариков да матерей с маленькими детьми — и на том спасибо.
Когда расселялись, Гуда, обеспокоенно косясь на Свейна, хотела, кажется, что-то сказать, замолвить за сынка словечко, но осеклась. И правильно: нечего Ойвинда понапрасну злить и позорить.
Жутко хотелось спать: долгая дорога совсем выбила Свейна из сил. Кабы не холод, лежал бы так, не шевелясь, целую вечность. Но спать было страшно: свалявшиеся ночные облака уж очень явно наводили на нехорошие воспоминания о чёрном тумане, накрывающем своим брюхом ту самую развилку…
Уже почти сдался, уже перестал чувствовать себя Здесь и очутился Там, уже видел, как ткётся из беспорядочных клочьев сна камень на дороге… Но тут из надвигающегося забыться его выдернули странные звуки: вроде как вошкается кто-то рядом, а ещё — сдавленно, по-взрослому плачет.
Свейн оглянулся через плечо — сон тут же полетел прочь мелкими брызгами. Ну вот, опять…
— Отец?
В темноте черты лица толком и не различить, но Свейн и с закрытыми глазами мог бы понять: Ойвинда разозлило, что кто-то — а уж тем более родной сын — услышал его всхлипы. Чуть ли не отшвырнув в сторону свой дорожный мешок, он порывисто встал и отвернулся.
— Что ты делаешь? — громким шёпотом спросил Свейн, увидев, как отец шарит руками по земле возле себя.
Ойвинд, не оборачиваясь и не отвечая, показал сыну найденное огниво, которое тут же полетело в мешок.
— Куда ты собрался?
Ответа не последовало… Вдруг подумалось: и поделом тебе, Свейн. У тебя ведь и научился Ойвинд упорно хранить молчание, когда спрашивают.
За огнивом последовали фляга, свёрток с буханкой хлеба, охотничий нож, ещё что-то…
— Да что происходит? — спросил Свейн почти в полный голос, рискуя перебудить всех, кто спал поблизости, под неуютным покрывалом холодной ночи.
Ойвинд, видимо, этого и опасаясь, наконец-то нарушил молчание:
— Ухожу. — И добавил после недолгих колебаний: — Что, скажешь, не рад этому? Вам же с матерью смотреть на меня тошно — да и мне на вас, если честно. Признай… — Тут Ойвинд невесело рассмеялся. — А мне плевать! Я всегда был один, всегда. Вот здесь. — Он стукнул себя по груди. — Душой я один. С тех пор, как Матса не стало. И ведь ты прав, Свейн! Это я его погубил своим безумием. Сына родного — единственного, кто понимал, кто верил, кто одним дыханием дышал… Хотел самым счастливым сделать… и погубил. А теперь вот оно — наказание мне. Только я ломаться не буду. Слышишь ты? Будь я проклят, если что-нибудь меня сломает!
— Куда ты пойдёшь? — Свейн придержал его, взбудораженного собственными горячими словами, за локоть.
— Хоть куда. Тебя это больше не должно волновать. Конец всему.
— Послушай…
— Да пусти ты! — глухо прорычал Ойвинд, вырываясь. — Дай отцу хотя бы от горя своего уйти достойно.
Скрылся в ночи, не оборачиваясь. А мешок, который собирал, слёзы пряча, забыл у сыновних ног. Мелькнула недовольная мысль: «То же мне, гордец, даже нагнуться не захотел». И тут же: «А ведь замёрзнет, из сил выбьется. Какой бы ни был опытный, отважный и сильный — всё равно придётся туго».
Долго смотрел на мешок. Хотел уже махнуть на него и на отца рукой, ложиться отдыхать, но совесть не пустила. А может, не совесть, а нечто другое…
Неожиданно пошёл снег. Зима скоро. Замёрзнет…
Всё-таки родная кровь.
Эх, была не была… Полупустой мешок удобно лёг на плечо и показался ну совсем лёгким. Опять же и заснуть теперь уже не боязно… А Ойвинд далеко не успел ещё уйти. Позвать его погромче — так, верно, и сильно удаляться от деревни не придётся.
Так думал Свейн, шагая в темноте, под ненавистными звёздами, минуя околицу, и потом, когда шёл через лес…
— Отец! Отец!
Ох, холодно! Ветер хоть и несильный, но пронизывает насквозь, косточками друг о дружку стучит ради забавы. Зима скоро… Замёрзнет отец, да только Свейн, наверное, замёрзнет быстрее. У Ойвинда кровь горячая.
Какая глупая была затея! Со следа отцовского так легко сбиться…
— Отец! — кричал, надрывая слабое горло, а в паузах между криками так челюсти сжимал, что их сводило.
Зато не стучат зубы.
Снег падал влажными хлопьями…
— Отец!
На этот раз Свейн не услышал сам себя — совсем охрип. Уже не надеясь согреться, опустил руки, челюсть расслабил и застучал зубами. Усилившийся ветер вьюном скользил между стволами, перед взором плясали снежные завихрения, и уже невозможно было понять, куда смотреть, куда идти… да и зачем?
Силы кончились. Рассудок погас.
А снег падал. Мягкий…
***
Сидел всё там же, на камне. Смотрел исподлобья. С обиженным видом потирал то место, куда пришёлся удар кинжала — прямо над сердцем. Ладонь костлявая, как у взрослого, на тёмных от загара и грязи пальцах — длинные и неаккуратные ногти, а под ногтями — засохшая кровь.
«Его кровь, — подумал Свейн. — Вон, лицо прячет, а всё равно видно царапины на щеках».
Странно, что отвращения и презрения, смешанного со страхом, он больше не испытывал. Но глаза от изуродованного лица мальчишки всё же отвёл, отчего-то чувствуя за собой вину.
— Я вернулся.
И сам передёрнул плечами от обречённости, прозвучавшей в голосе — чужом, далёком, неправильном. Встряхнул руками, чтобы прогнать дрожь, вцепившуюся коготками в кожу, и поглядел на мальчика — а тот улыбнулся. Во весь рот, как ни в чём не бывало.
— Ты и не уходил отсюда. Разве забыл?
***
Свейн открыл глаза, не чувствуя ничего, кроме налитых зудящей болью век, и упёрся взглядом в потолок, где кружились тёмные разводы. Танцевали, ползали мохнатыми многоножками… успокоились и исчезли. В голове прояснилось, и тут же, одним резким, хорошо рассчитанным ударом в ожившее тело вклинилась тяжёлая слабость. Казалось, век пролежит на этой кровати — не встанет.
На кровати?..
Вспомнилась ночь в лесу. Снегопад. Неужто назад добрёл? Или помог кто-то?
Появилось чьё-то лицо — пока ещё размытое, так что даже не разберёшь, кто это — мужчина или женщина. Свейн старательно заморгал, напряг непослушное зрение… Женщина. Пожилая уже, но ещё не старуха.
— Где я? — удалось спросить после отчаянных минутных потуг.
— В Скиту, — улыбнулась она. — Ты в безопасности.
— Но я… совсем не помню, как оказался здесь.
— Ты был без сознания. — Скитница смотрела ласково, почти как мать, и Свейн почуял: знает, что у него здоровья никакого. — Твой отец принёс тебя на руках.
Он чуть было не сел на постели. Не хватило сил — тут же упал обратно на подушку, женщина даже шевельнуться не успела.
— Ты чего это так? Лежи-лежи… Отец-то беспокоится за тебя. Весь день вчера от твоей постели не отходил. И в деревню к жене послал, чтобы не гадала, куда вы оба пропали.
Свейн попытался улыбнуться.
— Вы, наверное, что-то путаете. Это слишком не похоже на моего отца.
— Ай-ай-ай… — Сиделка покачала головой то ли с сочувствием, то ли с упрёком, то ли и с тем, и с другим одновременно. — Ну почему же ты так решил?
Свейн повернул голову, посмотрел в окно, за которым повисло над лесом серое небо, застрявшее в ветвях.
— Вы не знаете… Он же меня презирает. За то, что я… вот такой. Размазня. Слабый, болезненный с самого детства. Моя жизнь для него ничего не значит. Он так и сказал однажды: пустышка это, а не жизнь.
Прикусил язык. То же мне, нашёл кому пожаловаться.
Скитница похлопала его по ладони.
— Ну, глупый… Родитель — он и есть родитель, как ни глянь. Он же любит тебя! Хоть хромой ты, хоть косой, хоть глухой… Дитё ведь родное! Эх…
Свейн молчал. Ему снова вспомнилось лицо матери — и шевелящийся от сквозняка локон с блестящей слезой.
Тёплая ладонь так и лежала на его руке.
— Когда-то и у меня был сын. Бесстрашный, сильный, гордый, настоящий воин… Но злые люди искалечили его, лишили правой руки… Мы жили далеко-далеко отсюда… Он так и не смог смириться — ушёл воевать одноруким калекой. Сказал, прощаясь: «Если я останусь, ты всё равно не сможешь жить, стыдясь меня — труса и ничтожества». Дурень был, как и ты! Не понимал… Что, мне слава его нужна была? имя доброе? почести? У меня-то сердце материнское! Мне — лишь бы жил, хоть какой! Лишь бы видел солнце, дышал… Хотя бы дышал.
— Слышал бы вас мой отец… Уж он бы ответил! Он бы поспорил… — спустя некоторое время сказал Свейн, всё ещё глядя в окно. Сдержать вздоха не получилось. — Не знаете вы его. Мой отец поступил бы так же, как ваш сын.
Закрыл глаза. Погребальная лодка закачалась на волнах…
— И мой брат. Он тоже.
***
Он хотел сказать отцу «спасибо», но почему-то именно это простое, с детства любому человеку привычное слово, застряло у Свейна поперёк горла. И не потому, что благодарности не было — просто слишком плохо забывается прошлое.
Вот они и сидели молча — бок о бок, повернув головы в разные стороны. Свейн комкал в кулаках подол линялой куртки и наблюдал, как тихо, мелкими крупинками падает снег, заползает, оседлав низкий ветерок, на ступени крыльца. Поскрипывали ворота, старательно вытягивая высокие ноты зимней мелодии и местами фальшивя. Братьев и сестёр Скита нигде не было видно: те собрались на утреннюю молитву.
А они просто сидели, пока Ойвинд не произнёс наконец:
— Я сломался, сын.
Ослышаться тут было нельзя. На миг Свейн даже забыл о разделяющей их шестилетней пропасти и, протянув руку, коснулся ею отцовского предплечья — настолько горькая боль прозвенела в прежде суровом, твёрдом голосе.
Твёрдое тоже может быть хрупким…
— Сломался? Но ты же говорил…
— Говорил… — Отец отвернулся, скрестив руки на животе. — Я просто не хотел, чтобы вы видели, что я признал свою ошибку. Не хотел, чтобы у вас появилась возможность сказать: вот наш Ойвинд, он был наказан и теперь наконец-то усвоил урок.
— Ох уж эта твоя гордость… — вздохнул Свейн.
И с изумлением обнаружил, что в груди шевелится сострадание… Нет! Однажды оно уже поиграло чувствами Свейна. Тогда ему пришлось пожалеть мать, а не отца, но велика ли разница, когда это изменило всю его жизнь?
Только не теперь!
— А я ведь, и правда, усвоил урок, — сказал Ойвинд. — Как увидел, что ты лежишь на снегу без сознания… Можешь не верить, можешь смеяться, да только мне вспомнилось то далёкое чувство… когда Матс у меня на руках… умирал. Ты ведь помнишь: вы детьми были — я между вами разницы не делал. Я же… обоих…
Это было правдой.
— Топчись теперь по моей гордости сколько хочешь, — глухо подытожил Ойвинд. — А я ведь думал, что уйду отсюда, когда ты очнёшься, и прощаться даже не стану. Так вот не ушёл. Встретил старика — того самого, о котором староста в деревне рассказывал. Слепого. Ты знаешь, его отец был миссионером, пришёл в наши края издалека и здесь основал этот Скит, а сам он… он, хоть и ослеп в раннем детстве, всю жизнь мечтал плавать на корабле — оттого и ходит к реке. Я сначала подумал было: отчего ж не бросит всё, если мечта живёт? И чего стоит его жизнь — тоскливая и бесцветная? А потом увидел: многого стоит. Посмотрел на всех этих людей из Скита и понял. Этот старик… Он их веру питает, продолжает дело своего отца…. Он им светит, понимаешь ты? Светит! — Выговорился Ойвинд, облегчил душу и не стеснялся, не стыдился уже показывать слабость. Опустил низко голову, закрыл её руками, словно защищаясь от удара. — Я жизнь твою облаял когда-то. А теперь вот сам… если бы и ты тоже… как Матс… из-за меня… Ведь я ж себя вовек не простил бы!
Нет, ничего не попутала сиделка. И значит, кое-что всё же стоит для Ойвинда его, Свейнова жизнь…
— Я останусь здесь, — сказал отец. — Стану частью этой семьи, буду учиться смирению…
Свейн сперва не поверил своим ушам.
— Но… как так? — Он опустился перед отцом на колени: хотел видеть его лицо. — А как же… как же твой неукротимый дух?
— Укрощён.
— Этого не может быть! Ты ведь хотел быть… ты был океаном! Океан усмирить нельзя!
— Не ты ли сам говорил, что от этого одни беды? — Ойвинд старательно прятал глаза и говорил глухо, будто заставляя самого себя, будто клешнями вытягивая непослушные слова из горла. — Ты был прав. И твоя мать была права. Нет ничего важней семьи.
Он встал, отошёл в сторону, и Свейн подтвердил сам себе: сломался. Солнце вины высушило океан до самого дна котловины, и океана не стало, и не на что смотреть глазам, в которых умерла преданность, и уже нет разницы, слепой ты или зрячий.
«Но неужели этого я хотел?.. Нет! Я просто хотел, чтобы ему было больно, чтобы он понял… Но не этого!»
— Отец…
Продолжить разговор им не дали: распахнулись ворота Скита, и забежала запыхавшаяся девочка-подросток. Платочек съехал на затылок, коса растрёпана, на подоле простенького платья — пятна грязи.
— Господин! Господин! — Она кинулась прямиком к Ойвинду.
— Что случилось? — нахмурился отец.
— Я из деревни. Ваш голова прислал… Просит вернуться: уж очень вы там нужны.
— Зачем это?
— Экспедицию снаряжают. Говорят, надобно земли к северу отсюда исследовать, вверх по течению Реки — место для нового города искать, а кроме вас некому, — протараторила девочка, коверкая слова от волнения и спешки. — Так что сказать, господин? Вернётесь?
Ответа она так и не дождалась: молчит изошедшая трещинами пустая котловина.
***
— Он отпустил меня. Представляешь? Мой отец меня отпустил! Но…
Все слова куда-то делись. Сожрал их чёрный туман над камнем…
— Что — но?
— Я всё равно… не могу. Не знаю.
— Время, — пробормотал мальчик себе под нос. — Дайте ему время решить. Решить… Это неправильно, Свейн. Неправильное слово. Надо не «решить». Надо другое.
На этот раз его глаза, лоб и щёки — всё было скрыто за упавшими на лицо волосами. И внутренне Свейн даже радовался этому.
— Слышал? Надо другое слово. Найди его!
— Если бы ты знал, как я порой тебя ненавижу…
— А я знаю.
Его ровный тон внезапно взбесил Свейна, но то была лишь вспышка. Сдавленно рыкнув и сжав кулаки, он вздохнул и ощутил, как навалилась на плечи чудовищная усталость. Как будто снова оказался вне сна, в реальном мире, в своём слабом, больном теле.
— Оставь меня в покое. Прошу! Навсегда. За что ты так мучаешь меня?
Мальчик вскинулся так резко, что длинные пряди, закрывавшие лицо, подпрыгнули, откинулись назад, и Свейн увидел опухшие, налитые кровью глаза и лоб, с которого была сорвана широкая полоска кожи.
— Тебя? — глухо выдавили искусанные губы мальчика. Очень-очень тихо. — Тебя, да?
Слёзы потекли по его щекам, застревая в ложбинках старых царапин, и лицо Свейна обожгло болью, как будто они с мальчиком вдруг стали одним существом.
— Да, Свейн, мы и есть одно целое, — горько усмехнулся маленький мираж. — Я — это ты, настоящий ты, так и не принявший решения, не повзрослевший. Я — твой несделанный выбор, и тебе не избавиться от меня, пока ты здесь… — он ткнул пальцем Свейну под ноги, — а не там… — указал себе за спину поверх головы. Посмотрел прямо в глаза с отчаянной мольбой, и юноша с ужасом и трепетом узнал взгляд своей матери. — Ну, так что же, Свейн? Что же?
Показалось, что-то упирается в спину. Как будто дверная ручка — протянулась через время и снова зовёт: разворачивайся, открывай, шагай через порог, под дождь… Свейн неосознанно попятился назад…
— Да как ты не понимаешь?! — Мальчик вскочил с ногами на камень, вцепился себе в волосы. — Думаешь, мне так нравится издеваться над тобой? Но ведь это же ты, ты запер меня здесь! На шесть лет, совсем одного, у этой страшной развилки… Это всё ты! — Он упал на землю, свернулся клубочком у ног Свейна и разрыдался — горько, по-детски, часто всхлипывая и шмыгая носом. С трудом выговорил дрожащим голоском: — Отпусти меня… Освободи… Пожалуйста…
Свейн перевёл дух, присел на корточки и погладил мальчика по голове.
— За что мы так мучаем друг друга?
***
Он проснулся с тяжестью на сердце и долго лежал, глядя в потолок, а за окном сходила на нет тихая беззвёздная ночь. Скрипели приоткрытые ставни, но холод почему-то совсем не ощущался. Равно как и привычная усталость, ломота в теле… Ничего не чувствуя, Свейн встал, подошёл к окну, затворил поплотнее, чтобы тоненький стон сквозняка не бередил и без того растревоженные мысли. Потом медленно опустился прямо на пол и закрыл глаза…
Уже близился полдень, когда он стряхнул с себя остатки сна и встал. Распахнул окно настежь: день был солнечный, выпавший за ночь снег таял на бурой земле радужными искрами, и ветер вдул в тяжёлую голову Свейна предчувствие чего-то важного.
Знать бы ещё, хорошего или плохого…
Дверь в келью Ойвинда была приоткрыта, а сама келья пустовала. Немудрено… И как это Свейн умудрился проспать почти до обеда?
— Доброе утро.
От сиплого, скрипучего голоса он вздрогнул и резко обернулся.
За те дни, что Свейн провёл в Скиту, слепой старец, которого в общем-то так все и называли, ни разу не обращался к нему. Но теперь — стоял, вытянув вперёд руки, и Свейн отчего-то очень боялся, что вот сейчас он шагнёт к нему, начнёт пальцами исследовать лицо… Не то чтобы прикосновение старца казалось неприятным… Скорее, зловещим. Особенно в это утро, которое определённо началось не так, как нужно было. Особенно после ночи, в которую вновь прокрался старый кошмар.
— Я испугал тебя? — не двигаясь с места, спросил сын миссионера.
— Я вообще-то… ищу моего отца, — промямлил смущённый Свейн: всё-таки перед ним сердце и душа всего Скита…
Старик усмехнулся, покачал головой.
— Его здесь нет, Свейн. Твой отец ушёл ещё до рассвета.
Ощущение было, словно опрокинули на голову ведро со льдом. Пошатнувшись, Свейн нашарил стену, прислонился. И вовремя — иначе упал бы.
— Как это?
— Он просил передать, что ничего от тебя не ждёт. Что у тебя свой путь, а у него — свой, и сойти с него он уже не может, сколько бы себя ни обманывал. — Свейну показалось, что один из выпученных глаз слепца вдруг едва заметно подмигнул. — А вот ты ещё можешь. Только вот хочешь ли? И нужно ли тебе это?
— Куда?! Куда он пошёл?! Скажите толком!
— Ещё не понял? Он собирается отправиться в плавание по просьбе вашего Городского головы. Два дня думал — вот и надумал.
Как сумел собраться и преодолеть головокружение, как заставил себя оторваться от стены, как выбежал, в чём был, на улицу, Свейн не помнил потом. Даже холодная грязь вперемешку со снегом, обхватившая босые стопы, не привела его в чувство. Даже крутящееся юлой небо над головой.
Очнулся, только когда из-за спины донёсся голос — осипший, но властный:
— Погоди! Свейн! Я пойду с тобой. Слышишь? Не беги: успеем ещё.
Свейн поколебался, но разве почтенному старцу откажешь? Взял его под локоть, повёл, а сам подумал: «Успеем ещё… А что успеем-то?»
***
Они остановились на склоне, у пустынной околицы: люди разбежались — вернее всего, пошли смотреть, как будет отплывать корабль. А кто и проститься с близкими пошёл… Интересно, а мама и Хельга провожают отца?
Старик, так и не пожелавший назвать Свейну своего имени, с шумом втянул воздух в узкие ноздри, блаженно потянулся, хрустнув суставами, разогнул согбенную спину. Как будто даже помолодел на десяток лет, когда лица его коснулось ещё пока лёгкое, отдалённое дыхание речного ветра, сплетающееся с запахом приближающейся стужи и засыпающего березняка…
— Что же вы? — удивился Свейн. — А дальше?
Скитник осторожно высвободил свою руку и чуть наклонил голову.
— А дальше я не пойду. Больно людно сегодня на берегу, посмотрю на Реку отсюда.
— Я думал, вы хотели… — начал Свейн и замялся: может быть, старику неприятно будет знать, что кому-то известны его давние мечты.
— Хотел уплыть с ними? — добродушно закончил слепой. — О да, я очень хотел бы уплыть! Но тебе ли не знать, как всё порой бывает сложно? Нет, мой мальчик, я останусь в родных краях, вернусь в Скит и стану жить, как жил раньше. Скитники, братья и сёстры мои, говорят, что нуждаются в моём присутствии, что есть у меня некий свет… Правда или нет — плачут, просят… — Он выдавил сухой смешок, а слепые глаза остались грустные, тоскливые. — Я нашёл своё место, Свейн, где я нужен — свой истинный, духовный дом. И я останусь — следить за тем, чтобы оконные стёкла в нём всегда были чисты и пропускали много света, чтобы не завяли без солнца хрупкие цветы, чтобы чёрная плесень не покрыла белые потолки и не погас очаг, дарящий тепло людям…
Дрожащие старческие губы шевельнулись от улыбки. И Свейну почему-то стало легче.
— Вы и в самом деле мудры, как о вас говорят.
— Вовсе нет. Если бы на моём месте оказался истинный мудрец… Кто знает, как бы он поступил. Здесь нет правильного и неправильного пути, мальчик, и нельзя знать заранее, какой путь вернее… Я просто сделал свой выбор. — Старик пальцами умудрился подцепить подбородок Свейна, заставив того посмотреть ему в невидящие глаза. Не сразу юноша разглядел, что в уголках тех глаз таилась тёплая улыбка. — Подумай хорошенько, каков будет твой.
Они простились крепким дружеским рукопожатием, и старец остался стоять на склоне, а Свейн поспешил к берегу реки, где уже качался приготовленный заранее корабль. Хмыкнул про себя: знал Городской голова, что Ойвинд не откажет, примчится.
— А вот и Свейн! — Фроди заметил друга, помахал рукой. — Как здоровье?
Он грузил на судно мешки и бочки вместе с ещё несколькими парнями. Работа бурлила: вернувшемуся к жизни капитану Ойвинду не терпелось поскорее поднять паруса. Поэтому, несмотря на холод поздней осени, куртки на моряках потемнели на спинах от пота: славно работают, ни секунды отдыха не дают разгорячённым мышцам. Прямо как Матс раньше. Что на рыбной ловле, что в хозяйстве — всё у него в руках кипело.
«Тебе среди них нет места, Свейн, — прозвучал голос в сознании. — Среди таких, как отец, Матс, Фроди… Твоё место здесь, с семьёй, потому что…»
Замолчал, не закончив мысли, но Свейн и сам прекрасно всё понимал… Просто есть люди, которым не дано быть океаном.
Гуда, казалось, почувствовала, услышала этот голос. Повернулась, посмотрела на сына так ласково, как смотрела, наверное, только когда впервые взяла на руки и прижала к груди.
У неё сердце материнское. Ей —¬ лишь бы жил, хоть какой! Лишь бы видел солнце, дышал… Хотя бы дышал.
Ойвинд не поднял взгляда на жену, прощаясь одним сухим «до свидания». Хельгу неловким движением погладил по голове, наклонился, хотел поцеловать в лоб, но та не далась — увернулась и испуганно прижалась к матери. Как будто чужой, страшный мужик к ней полез… Свейн заметил: мелькнуло что-то в глазах Ойвинда. Как если бы его — ножом в спину.
А ведь и у отцов — не только у матерей — сердца есть…
У Свейна внезапно потемнело в глазах. Показалось, что перед ним снова камень, развилка и… что-то не так. Не хватает самой главной детали. Самой нужной, самой родной, дорогой — настолько, что даже самого себя ощущаешь неполным, неправильным, бессмысленным…
Где ты, мальчик, осколок моей души? Где ты? Отзовись!
Отозвался.
— Время! — громыхнул прямо над головой чистый, и звонкий, и грозный детский голос, и чёрный туман, шевеля щупальцами, отполз назад, а ветер лизнул две обнажившиеся дороги. — Время, Свейн! Время реша-а-ать!
Вот, значит, как… Он сам нашёл нужное слово.
Каждая жила в теле пульсировала неистово, взъярилась кровь, а в ушах… будто океан разыгрался с ветром. И проскальзывал между порывами шёпот: один шаг, второй шаг — вот и всё. Ничего сложного.
Что же ты? Иди!
Взойдя на палубу по трапу, отец оглянулся, помахал рукой… Остальные — те, что вызвались сопровождать его, — уже принялись за работу, взбирались на мачты, и Ойвинд стоял у борта один.
Один. Всегда один… С тех пор, как Матса не стало.
А Свейн его, родного своего отца — ногами в грязь.
Говорите, нельзя знать заранее, какое решение верней? Только когда приходит время?..
Вот оно — пришло. И сердце стукнуло согласно…
Наверное, мама кричала… Свейн мог только предполагать: единственное, что он слышал в тот миг, — как мальчик плачет. От счастья.
Прости, мама.
Спросили бы тогда Свейна: почему? Не ответил бы.
***
Насыщенно-синее небо было похоже на океан, и клубящиеся над макушками гор облака напоминали белую пену на бушующих волнах… Ойвинд даже глаза закрыл — вспомнилось былое чувство, когда стоишь на носу судна, вдыхаешь полной грудью морской воздух, прислушиваешься к посвистыванию ветра, перебирающего снасти, словно чётки…
Непрошеные слёзы застряли в уголках губ. Ойвинд слизнул их — солёные, как море. И не на языке терпко — в самом сердце.
…Вверх по реке шли два дня, потом на пути стеной встал водопад. Пришлось причаливать к берегу, вздыбившемуся горным хребтом, взбираться по крутым склонам, искать извилистую тропинку среди каменных исполинов. И потом бороться со скалами, с головокружением, с неизвестностью… Испытание не для слабых.
Ну почему в жизни всегда так? Рядом с радостью, бок о бок, тесно переплетя пальцы, неизменно шагает горечь. Или это только у него, Ойвинда?
Подошёл Фроди.
— Там это… Свейн… зовёт тебя.
Сын лежал на спине, заложив руки за голову, как будто всего-навсего отдыхал и любовался небом. Нависшее над горами море отражалось в его глазах, уже подёрнутых тенью близкого рока. Как увидел Ойвинда — улыбнулся. Тепло так, умиротворённо…
— Отец… Я хочу быть океаном.
— Ты уже им стал, сынок. Искренне тебе говорю.
Холодные пальцы сжались на запястье Ойвинда с неожиданной силой.
— Океан нельзя уместить в гробу, — далёким, отчуждённым голосом сказал Свейн. — Значит, я выбрался из своего гроба. Я жил, отец. Ведь правда? Я жил. Не вини себя.
— Свейн. — Ойвинд долго прочищал горло, глядя в сторону. — Скажи: почему?
Он понял вопрос. С улыбкой пожал плечами.
— Наверное, я просто хотел быть рядом.
***
Лодку спустили на воду через три дня, когда вернулись к Реке.
Пусть плывёт в океан.
_________________

Начало как-то затянуто и очень уж много философии и рассуждений. И лично мне не очень нравится уклон в старо-славянский стиль в повествовании и речи персонажей. Но возможно это были просто требования конкурса. А так, в целом неплохо.
_________________

Ирина, здравствуйте!

Спасибо, что нашли время прочитать и оставить отзыв!
Ох, затянутое начало - один из главных моих пороков (хотя бывает и наоборот, так что ищу золотую середину, но не всегда выходит), тут ни с кем никогда не спорю.

Нет, требований особых не было, это уже лично мои авторские наклонности и вкусы)))

Спасибо за оценку
_________________

Лена, привет!

Очень тяжелый в эмоциональном плане рассказ!
Мало того - само окружение героев - бедность, вечная морось, слякоть...
Да еще и такой накал страстей, со своими ливнями и шквалами! Уж я точно не хочу стать океаном!
По главное идее рассказа: метания Свейна я не разделила. Нет, я допускаю,
что они были и описаны очень выпукло, с болью, как ты умеешь, но...
Мальчик сделал выбор, оставшись с матерью, разве нет? Болезнь подкосила?
Именно. Он бы так или иначе не пошел бы с отцом. Которого я вот совсем не понимаю!!!
Одного сына угробил, второго заманивает, что бы что? Чтобы тот умер в его экспедиции?
Так умер. Мне интересно - промелькнуло у отца горечь, так ведь он знал, что сын слаб здоровьем и не пожалел!
Ради чего? Ради осознания, что оба его сына пошли по его стопам? Слишком велика цена для отцовского эгоизма!
Рассказ философский, подан грамотно, герои вызывают бурю эмоций,
но мне их понять не дано...
___________________________________

Юля, привет ещё раз!
Спасибо тебе огромное за такой подробный и небезразличный отзыв! Столько он во мне мыслей вызвал, как будто только-только закончила рассказ писать)))
Рада, что эмоции всё-таки переданы. А то, что выбор не оставил равнодушной, пусть и с отрицательной точки зрения, - тоже хорошо)))
Из тех, кто читал, двое пока "против" и один "за" окончательное решение.
А я сама, если честно, так и мечусь между двумя вариантами, не знаю, что было бы правильней, но финал менять не буду точно.

Не пошёл бы. Но на мой взгляд, пошёл бы или нет - это уже не так важно, потому что он всё-таки не сделал выбор. Хотя бы потому, что не смог сказать отцу в лицо, что остаётся.
Он и на берег тогда пошёл, не только чтобы подумать в одиночестве, а чтобы посмотреть на стихию, решить, его это или не его. Как-то так.

Да, он помешанный на этом деле, это правда. И это грустно. Определённо он был, мягко говоря. не прав, когда "заманивал" сына.
Горечь, да, промелькнула, когда они оба были в Скиту. И ушёл он оттуда таки один, выбрав путь только для себя. Что до ГГ, по мне, это всё-таки был Его собственный выбор. И дело было не только в отце (хоть тот и повлиял). Жить с пустотой в груди невыносимо. Я вот размышляю, что лучше: жить долго, но плохо, или мало, но хорошо? Склоняюсь пока к последнему. Может, ошибаюсь... Отец его, конечно, мог не пустить с собой, если подумать... раз уж решил, что и в мирной жизни можно найти смысл. Но я почему-то эту картину не представляю. Наверное, недостаточно хорошо показала именно саму сцену выбора. Но с моей авторской точки зрения это был как раз тот выбор, когда в корне меняешь свою жизнь, когда из неуверенного и вечно сомневающегося мальчика становишься, осмелюсь сказать, мужчиной, когда "да" - это окончательно и бесповоротно "да", а "нет" - это "нет" и когда никто не посмеет сказать что-то против или просто усомниться.
Ох, что-то много я рассуждаю... Но вот не знаю я, какое решение было бы правильным. Не вижу правильного решения.

Юля, спасибо большое ещё раз! Так интересно с тобой разговаривать
_________________

Лена, привет!


Не могу не ответить!
Если тебе пятнадцать - может быть! Но по собственному печальному опыту знаю,
каково это - просыпаешься ночью, не дышишь, а мозг просто взрывается от ужаса.
Мальчик болел, значит чувствовал смерть, а те кто слышит ее, редко с радостью кидается в объятья.
Инстинкт самосохранения - самый главный в человеке. Но это взгляд на жизнь взрослого человека.

Да очень хорошо ты это показала! И этого мальчика на камне, и их мучения.
Тут дело в другом: не выбрать совсем, или выбрать и не сделать (на мой взгляд именно эта ситуация получилась у Свейна)
___________________________________

Привет, Юль!

Вот поэтому мне все и говорят, что рассказ вышел очень грустный: выбрал, а сил идти дальше не хватило.
Но мальчика на камне зато освободил)))


Не могу спорить, Юль, что верно то верно.
Но ведь бывает такое, что медленно умирающему человеку очень хочется испытать нечто яркое в поднадоевшей серой жизни, пусть даже от этого смерть придёт быстрее? Он всё равно умер бы довольно рано.
Не знаю...
_________________

Я об этом ничего сказать не могу...
Но и в отце и в сыне очень ярко выражен эгоизм, мне кажется.
Только "я". Для отца не существует понятия любви и ответственности за близких.
В его сыне эти качества теплились, но жестокость и одержимость отца затмили их окончательно.
Мне искренне жаль и Гуду и Хельгу, обреченных на серую жизнь из-за таких мечтателей, как Ойвинд.
Печально...
___________________________________

Ну да, про Ойвинда я уже говорила, что он одержимый.
А Свейн, наверное, всё же неправильно сделал, что оставил мать и сестру. И да, выходит, что был эгоизм в его желании хоть немного пожить иначе - для самого себя. Не хочется мне его оправдывать.

_________________

Леночка, я понимаю, юношеский максимализм и эгоизм,
от этого никуда не деться, это правда, и скидки на возраст нужно всегда делать...
Но в Свейне мне показалась вот эта самая взрослость, когда юный человек понимает,
что как бы не манила его прекрасная мечта, есть вещи неизмеримо важнее! Об этом говорил слепой старец из скита,
нужно найти свое место, чтобы нести другим свет. Понимаешь - другим. А мальчик... я очень надеялась, что он вспомнит
о матери и о своей больной сестричке, подумает - каково будет им остаться без поддержки? Не вспомнил.
Предпочел сократить жизнь рядом с отцом. Об этом и рассказ. Он заставляет задуматься о самых важных человеческих ценностях.
Жить ради себя, в мечте, гореть, ЖИТЬ, или стать светом для других? Каждый из нас рано или поздно делает для себя этот выбор.
Поэтому, Леночка, Солнышко, еще раз спасибо за мудрые мысли о главном! Люблю тебя!

Что-то я еще хотела сказать. Часто дети, выросшие в хороших условиях,
никогда не становятся перед выбором: ты или другие. У них нет в этом острой нужды.
И они просто идут по жизни за своей мечтой. Их невозможно судить. Они правы, конечно.
А есть люди, с рождения помещенные в невыносимые условия (как Свейн) и вот они то как раз
быстро становятся взрослыми, видя тяготы жизни и стремясь разделить нелегкое бремя с родными.
Будь он из другой среды, я сказала бы ему - браво, молодец, надо прожить остаток дней ярко!
В данном рассказе я не на его стороне, потому что он принял сторону отца, который обзавелся семьей,
и обрек их всех на жалкое существование и серость, от которой сам бежал. Да, многие наверное
в той деревне жили в нужде, но при этом оставались СЕМЬЕЙ. Это значимее любого "горения" и мнимой яркости в жизни
___________________________________

Спасибо, Юля!


Ну вот, я сама не до конца поняла, что это я такое написала, а оказывается, о главном))) Говорят же, что дурачкам везёт
Надо, наверное, попробовать эту тему дальше развить в каком-нибудь другом рассказе (если соберусь написать сборник), только уже чтобы там всё хорошо закончилось)))


Взаимно!

_________________

 » Проклятие в залог (фантастический рассказ)

Рассказ опубликован в журнале "Дальний Восток", № 2 (г. Хабаровск, март-апрель 2014 г.)

1

Бажен задержал дыхание, с трудом веря своим глазам. Вот так удача! Молодая самка оленя – такую если завалить… ох, как надолго мяса хватит! Поди, мамка от радости плакать будет.
Вот и неудивительно, что у него внезапно задрожали руки: тут кто хочешь разволнуется, к тому же ел Бажен в последний раз дня три назад – ломоть чёрствого хлеба, поделённый наполовину с братом.
Вожделенная добыча задумчиво пожёвывала ветку голубики, ещё не подозревая о существовании молодого охотника: ветер дул в его сторону, в кои-то веки решив сыграть человеку на руку; мягкий снег под ногами в лыковых лаптях с онучами хрустел совсем тихо. Уже почти празднуя успех, Бажен натянул тетиву…
И тут тишину раскроил протяжный волчий вой.
Важенка вздрогнула, прыгнула в сторону… Стрела, наспех пущенная Баженом, просвистела возле длинной оленьей шеи и вонзилась в ствол дерева. Вот проклятие! Крепче стиснув лук, неудачливый охотник грубо выругался и стукнул себя по лбу. А добычи уже и след простыл…
Это была первая подвернувшаяся ему важенка за весь год. Первый шанс… И он его упустил.
Оставалось только развести руками и идти дальше через лес – куда придётся. Авось, ещё раз представится возможность… Хотя это вряд ли.
Пробираясь по тихой чаще, убаюканной медленным танцем падающего снега, Бажен думал о том, что никогда ещё не был так зол на себя. Наверное, потому что никогда ещё не чувствовал себя таким опустошённым, беспомощным и жутко невезучим. И, казалось бы, всё ничего: хоть есть дико хочется, шаман не даст с голодухи помереть, и для полного счастья осталось принести этому чудному старику всего-то одного красного волка, но...
Эти самые красные волки как сговорились всей стаей и не показывались больше года. А у молодого охотника с шаманом уговор...
Всё началось тринадцать лет назад – Бажен тогда ещё мальчонкой одиннадцати годков был. И жил он с матерью Лыбедью и младшим братом Втораком в хлипкой избёнке у леса, на самой окраине: из деревни прогнали батогами за то, что, мол, бабка Баженова по батюшке – Милана – ворожбой промышляла. Бабка-то скончалась задолго до того тёмного года, а отца, то бишь сынка её, в лесу медведь задрал. Так что остался маленький Бажен в семье за кормильца и защитника. Трудно пришлось, ох, как трудно... Хорошо хоть, что охотиться мальчик научился сызмала.
И вот однажды, в год смерти отца, объявились в лесу страшные хищники – вроде бы волки как волки, разве что шерсть у одних красная, у других чёрная. Да только простой волк убивает, только чтобы есть и жить, потому и не вымирает лес, а эти... Других зверей эти чудовища уничтожали безжалостно, как будто ради одной лишь крови, и почти все олени, спасаясь от них, на север ушли, глубже в тайгу. Те, что оставались, вроде сегодняшней важенки, или монстрам доставались, или охотникам из голодающей деревни. Последние стали ходить на промысел группами – волков боялись. А Бажен и семья его думали: не вытянут так, поживут немного впроголодь и завянут.
А потом приключилось с юным охотником чудо: встретил в лесу красного волка, а тот вдруг заскулил, словно испугался чего-то. Мальчику даже жалко стало, но что поделаешь? Голод сильнее жалости, а дома мать и Вторак, их бы кто пожалел... Ну, и убил волка Бажен. Слышал, что мясо у них нежнейшее. Счастья-то сколько!
Только собрался домой тащить, как появился старик, весь в лисьих шкурах, пёстрых перьях и чьих-то клыках, и заявил, что волчатину эту есть нельзя – дескать, отравишься и умрёшь в страшных муках, а почему, не скажу. По горящим чёрным глазам старика понял Бажен – правду говорит. И не решился домашних отравой кормить.
Ну, и заключили они с шаманом сделку: старик юному охотнику обещался еду добывать (заверил, хитрец, что места и способы знает), а Бажен старику душу свою в залог оставил – пока не принесёт как плату дюжину убитых красных волков.
Дурак был. Душу отдал. А тринадцать лет – как вечность. Ведь трудно жить без душеньки... Нет, не горько, не больно: горечь и боль он разучился чувствовать. Просто тяжело, невыносимо тяжело, аж выть хочется... Да только зачем? На что?.. Правильно ты, Бажен, сделал. Зато с голоду не помрёшь.
Тринадцать лет – как вечность. И за эту вечность – одиннадцать волков...
Последний остался.
...Бажен вздрогнул и остановился. Тот самый последний, двенадцатый красный волк, о котором он только что вспоминал, замер перед охотником шагах в десяти. Гулко ухнуло человеческое сердце, уже успевшее опустеть, но ещё помнящее, что это значит – замирать в напряжённом волнении... О, хвала небесам! Всё-таки повезло.
Впрочем, может быть и так, что вовсе это не везение, а просто тварь почувствовала, что он её поминал, будто мысли услышала, будто теперь глазами говорила: «Звал меня? Ну, так я здесь». В какой-то момент Бажену показалось, что волк сам хотел своей смерти!.. Да нет, бред всё это.
Лучше не думать, а делать...
Быстро он зверя убил. Быстро и тихо, как и всех остальных. Даже жалости не успел почувствовать... Хотя нет. Её бы и так не было. Совсем.
Бажен стоял и смотрел, как алая кровь тонкими струйками сбегает по алой шерсти на белую землю. И не могла эта кровь его тронуть. Не могла... Охотник всего-навсего кривовато усмехнулся.
– Ну, всё. Готовь душу, старик. – И вздрогнул от ледяного воя...
Далеко на северном холме, за стволами деревьев, Бажен разглядел фигурки красных волков. Один, второй, третий... седьмой... одиннадцатый.
Ерунда! Это другие. Так он сказал себе.
Тогда почему одиннадцать?..
Вздор! Это – другие.

2

Когда Бажен добрался до логова шамана, бледное солнце уже начало клониться к макушкам мохнатых елей, словно желая улечься прямо на них и заснуть, мерно раскачиваясь. Оно ещё поглаживало землю своими косыми лучами, но здесь, под сенью дремучего леса, было сумрачно, и смутные тени сгустились вокруг шаманского чума.
– Эй, шаман! – крикнул охотник в морозный воздух и подавился невесть откуда взявшимся туманом. – Выходи, – добавил тише, но так же отчётливо.
И шаман вышел.
Все минувшие тринадцать лет Бажену казалось, что колдун почти не стареет. Вот и теперь он выглядел всё так же, как в день сделки. Его извечная лисья шкура ниспадала с плеч до колен, старые пимы на ногах были изодраны, амулеты из перьев и камней болтались на худой шее, свисали с макушки, из ушей и даже из широких плоских ноздрей. Да и сморщенное лицо, иссушенное таёжными вьюгами, ничуть не изменилось. А уж узкие глазки, вечно бегающие из стороны в сторону, но всегда умудряющиеся остановиться на чём надо в самый нужный момент и пронзить это насквозь... Они тем более остались прежними.
Ничего не сказав, шаман кивнул. Бажен сбросил на снег тушу волка, оставленную хитрым стариком без внимания, и попытался самодовольно усмехнуться.
– Вот он. Последний. Возвращай мне теперь мою душу, шаман.
Нехорошо как-то сверкнули раскосые глаза. Бажену очень не понравилось...
– Стой тут, – сказал старик и исчез внутри своего жилища.
Вернулся с мешком, в котором обнаружились три заячьи тушки. При виде их Бажен недоумённо посмотрел на шутника. Тот выглядел совершенно серьёзным.
– Это вам на неделю, сынок. Как обычно.
– Ты надо мной смеёшься? Я сегодня не за едой пришёл! Ты волка хорошо видел?
И Бажен ткнул пальцем в убитого хищника. Шаман невозмутимо воззрился на зверя, помолчал, покачал головой... и улыбнулся молодому охотнику. Сказал отрывисто:
– Видел. Хорошо видел. Волк. Последний. Убитый. Но нет у меня твоей души. Растратил я её.
Бажен на мгновение утратил дар речи.
– Как... как это? Как это растратил?!
Шаман как ни в чём не бывало сунул ему в руки мешок с зайцами и ткнул скрюченным пальцем куда-то в сторону. На север.
– Туда смотри.
Ну, не мог Бажен без души на старикашку гневаться! Только злость изобразил, недовольно нахмурился и тут же повеление исполнил.
– Смотрю.
– Видишь тропу?
– Вижу.
– Это хорошо, что видишь... В полночь сюда явишься, по ней пойдёшь, всё поймёшь.
Бажен пристальнее вгляделся в окутанную тенью чащу, зелёную, густую, колючую, проглатывающую эту узкую, еле протоптанную шаманскими пимами, тропинку... И передёрнуло его.
– А куда она меня заведёт?
– В логово Чёрной Стаи.
И во второй раз изумился охотник.
– Это что, к чёрным волкам, значит?
– Не волки они, Бажен. Перевёртыши. И не бойся их. Придёшь к ним – там и узнаешь всю правду. А сейчас домой ступай.
И сбитый с толку Бажен побрёл домой.

3

Гневный голос матери он услышал издалека:
– Взрослый уже стал, а слов до сих пор не понимаешь! Я тебе сколько раз говорила к деревне не подходить? Заметят ведь когда-нибудь – так и забьют до смерти!
Отвечал ей ломающийся голос Вторака:
– Да я ж не хотел... Так вышло...
– Вышло, вышло... А коли что с тобой случится, кто Бажену помогать станет? Мать больная?!
Лыбедь вдруг надсадно закашлялась.
– Ты, мамка, приляг лучше, – говорил ей Вторак, когда Бажен вошёл в тёмную избушку. – А вот и брат вернулся. С добычей.
Уже прикорнувшая было женщина приподнялась на полатях, служивших ей ложем, и взглянула на старшего сына. Пустыми были её глаза. Пустыми и безжизненными.
– Ты бледен, – сипло выговорила она. – Что с тобой приключилось?
– Ничего. Вот, зайцев шаман дал. Сейчас похлёбку варить станем. А ты, маманя, отдыхай.
Лыбедь вновь прилегла и закрыла глаза, тихонько ворча:
– Совсем плоха стала. Только и делаю что лежу, лежу... Вот и думается мне порой: а зачем мы живём? Зачем ещё за жизнь цепляемся, зачем царапаемся?.. Нету будущего, нету!.. Одна тьма кругом.
Сыновья, привыкшие уже к таким горьким словам, молчали. Не знали они ответа на вопрос матери. Да и не искали: боялись, что вовсе его нет – этого ответа. И незачем на самом деле жить.
Пока Вторак печь дровами кормил, Бажен шкурку с зайца снимал. Да искоса на паренька поглядывал.
– Так ты что, вертун, возле деревни делал? – спросил наконец.
– Пошёл на поляну коренья для настоя лечебного собирать, а потом дай, думаю, послушаю, что люди говорят. А то ведь совсем одичаем.
Бажен громко хмыкнул.
– И что говорят?
– А то, что охотники их пропадают. Всё чаще и чаще. Видать, волкам в лесу уже тесно да голодно. А ещё говорят, чёрных волков на днях видели, хоть и редкость это. Стояли те у края леса и... и всё. Просто стояли.
Старший брат подумал и ничего не сказал.
...Только когда похлёбка готова была, голос вновь подал:
– К столу садись, мать. Обедать будем.
– Не охота, – выдохнула Лыбедь.
– Садись, говорю.
Она заупрямилась:
– Не сяду, пока не расскажешь, что стряслось.
Ах и вредная! Всё видит, всё чувствует. Бажен вздохнул, посмотрел пристально на измождённое лицо матери… Нет, недолго проживёт она, если лишними переживаниями мучиться станет.
Пришлось всё как есть рассказать…
И Вторак опрокинул табуретку, на которую собирался сесть.
Лыбедь молча слезла с полатей, устало опустилась на лавку у стола, подпёрла щёки обветренными руками. Вздох её дотронулся до огонька свечи на столе, задрожало пламя – и голос задрожал.
– Эх, сынок, сынок... Душу в залог оставил, на хлеб и мясо разменял. Ждал, когда выкупить сможешь, а что теперь? Где она – душа-то? Как дым, по ветру развеялась, пропала, и не вернёшь уже...
Нахмурился Бажен, поставил перед матерью маленькую миску с похлёбкой, сказал, как и тринадцать лет назад:
– Зато с голоду не помрём.
Мысли его вернулись к шаману и к тропе, по которой предстояло пройти ночью. Грубые пальцы непроизвольно погладили рукоять самодельного ножа за поясом. Потом вдруг подумалось: отчего Вторак сказал, что пропадают охотники из деревни? Зверья хищного в лесу почти и не осталось, кроме… понятно кого. Чёрных, говорят, видели… Так чёрные на людей не нападают, это Бажен давно уже уяснил. Неужто красные?
А что?
Вспомнились одиннадцать зловещих волков на холме. А потом и те, которых он убивал. Как стояли они у него на пути – и не нападали: кто будто смерти ждал, кто скулил, хвост поджав… А глаза дикие-дикие. И шерсть что кровь.
Эх, пропади всё пропадом с этими волками, душами, загадками – и подлюкой-шаманом в придачу!
Хотя нет, ночью Бажен всё-таки пойдёт к Чёрной Стае…

4

Он шагал по узкой тропке между сугробов и невесело думал о том, что предчувствия у него самые что ни на есть нехорошие.
Просто гадкие предчувствия.
А всё опять из-за шамана. Когда Бажен к его чуму подходил, решил окликнуть его, в глаза хитрющие посмотреть, сказать, мол, вот он я, иду. Смотри, если ты надуть меня вздумал…
Окликнул. А шаман не вышел. И веяло от чума чем-то ледяным, но не зимним, чем-то потусторонним, будто бы и не живым…
Тогда Бажен просто махнул рукой и пошёл по тропе, которая показалась чуть шире, чем была днём: шаман, верно, постарался. А теперь вот, чем ближе был охотник к логову волчьему, тем больше мрачнел.
Не волки они, Бажен. Перевёртыши. И не бойся их.
Он шагал и думал: а что, выходит и красные – не волки? Тогда он, Бажен, не зверей убивал по шаманской указке. Вернее, не совсем зверей. И как же называть вас днесь, гроза тайги, нелепость природы? Нелепость, да. С какой стороны ни глянь.
Пушистые ветви елей разошлись перед Баженом, стряхнув с себя мокрый снег прямо ему в лицо. Ещё пара шагов – и он оказался на склоне широкого оврага. Поскользнулся от неожиданности, упал. Голубая от лунного света земля оказалась совсем близко от глаз. И на ней видны были волчьи следы – вперемешку с человечьими.
Перевёртыши. Оборотни.
Бажен встал, отряхнулся от снега, выпрямился… и увидел на дне оврага людей. То есть это они так выглядели – как люди. Лохматые, тощие, по пояс обнажённые, в одних повязках набедренных из чёрных волчьих шкур – собственных, что ли? И как им не холодно в этакую-то морозную ночь?
И не бойся их…
Бажен сжал кулаки и стал медленно спускаться к Чёрной Стае. Один из оборотней – самый рослый и широкоплечий – шагнул навстречу охотнику, и глаза вожака сверкнули ярко – что звёзды в небе.
– Мы ждали тебя, – сказал он хрипло. – Только поздно уже.
– Почему поздно? – нахмурился Бажен. – И зачем ждали?
– Думали: помочь ты нам сможешь.
Бажен окинул взглядом стаю и головой покачал.
– Поглядим, – протянул он задумчиво. – Поглядим… Когда вы мне всю правду расскажете. Я ведь за правдой сюда пришёл.
– Так спрашивай, что хочешь знать.
Охотник вдруг растерялся и призадумался. С чего начать спрашивать? Он и не успел как-то всё, что знал и не знал, в голове разложить… И вопрос задал – первый, какой из сознания выхватил:
– Знаешь ты, что шаман с душой моей сделал?
По глазам перевёртыша понял: правильный вопрос на язык подвернулся. Повезло. Знал вожак, куда тот ветер подул, на которому душа человечья развеялась… Знал – и головой косматой покачал, а у самого глаза тоскливые-тоскливые. Посмотришь – выть захочется. По-волчьи.
– Хитёр шаман, – сказал вожак Чёрной Стаи и повторил тихо: – Только поздно уже.
– Надо было раньше правду с него требовать, – добавил кто-то из оборотней.
Вожак посмотрел Бажену в глаза.
– Я тебе всё по порядку расскажу. Всё, что знает Стая. Много рассказывать, но ты уж потерпи…
Мы с севера пришли – не из тайги, но через тайгу. Где жили мы раньше… того места уж нет в прежнем обличье. Оттого и ушли. Две Стаи – Чёрная и Красная. Полулюди-полуволки. А если подумать хорошенько – ни то и ни другое. Запутались мы совсем, Бажен, метались между зверем и человеком, а выхода не нашли. Хотя очень хотели – понимаешь ты? – больше всего на свете хотели мы отыскать этот выход. Даже выбор уже был сделан: мы, Чёрные, пожелали в люди податься, волчьи шкуры променять на человеческое платье, лес – на избы деревянные… А Красные – те волка выбрали. Велика в них злоба.
А тут вдруг старый шаман нам подвернулся. И умный, и хитрый, и словом управлять умеет так, как никто другой. Мы и обрадовались тогда: поможет нам старик стать людьми насовсем, точно поможет! Да и Красные к нему за подмогой пришли – ещё раньше нас. Это уже потом мне шаман рассказывал. Долго думал он, как разрешить две наши задачи… потом созвал двух вожаков – меня да Красного. Ему говорит: «Чтобы зверями стать, умереть вам надо для начала. Да чтобы непременно от одной и той же руки человеческой – только не от моей – я-то и сам не совсем человек. Я потом над телом красного оборотня до кровавого заката песнь петь буду, духов созывать – волчьих духов, злых и неразумных. А с рассветом перевёртыш проснётся диким зверем». Ну, а мне пообещал тогда шаман душу человеческую отыскать, чтоб всей Стае моей раздать по кускам. Сказал: вдунет в нас душу – станем людьми.
…Побледнел Бажен, вздрогнул; зимний мороз люто в кожу вцепился, будто когтями. Ну и ну! Выходит, тогда-то старику и встретился в лесу маленький охотник – то бишь он сам, Бажен. «А может, и не встретился вовсе, – подумалось. – Сам он меня нашёл. Вот просто пошёл искать – и нашёл. И почему я? Почему не кто-нибудь из взрослых, деревенских?»
– Так он, значит, меня использовал! Чтоб и вам помочь с душой, и красным… – Горько усмехнулся Бажен, пристально вгляделся в глаза вожака – до сих пор в них луна серебром отсвечивала… А охотник всё пытался разглядеть – не видно ль ничего знакомого в глубине тех глаз? – Ну, и что? Помог шаман? Говори, не бойся, назад своего не потребую. Всё равно ведь…
И осёкся, когда вся Чёрная Стая на колени рухнула, и сам вожак кинулся к нему в ноги. И руки будто в молитве сложил.
– Что хочешь сделаем! Врагов твоих в клочья порвём, умрём за тебя! Только забери душу свою обратно! Не можем мы так! Лучше снова станем перевёртышами…
Бажен отшатнулся.
– Как это – забери? – изумился он. – Вы ж сами хотели…
– Не знали мы всего! Не сказал шаман хитрый! Смолчал о том, что душа-то проклятая… И покоя нам теперь нет. В огне мы, в огне адском горим… Не потушить. И больно, ох, как больно! Ты проклятье своё вместе с душой шаману в залог оставил. А оно к нам перешло.
Передёрнуло Бажена от этих слов, полных отчаяния и горечи. И вспомнил он, как из деревни семью его гнали да проклятыми называли – за бабку, за Милану-ворожею… Неужто правду говорили? Иль угадали, учуяли?..
И в глазах потемнело.
– Не знаю я, как вам помочь, – сказал тихо Бажен. – И рад бы – да не знаю! Не колдун я вам, чтоб душу по кускам из вас вытягивать. К шаману пошли бы…
– А мы и пошли, – сказал вожак, вставая. – Сегодня после заката, как совсем невмоготу стало, явились мы с двумя собратьями к нему в жилище. А он при смерти лежит. «Поздно, – говорит. – Я последнему Красному помог, отвар принял, умру теперь. А что душа проклятая – так это правильно. Это так надо было. Надо…» Уж как мы его ни умоляли! Он только руками разводил и смеялся – тихо так, жутко. И повторял без умолку: «Поздно, поздно… он ночью к вам придёт». Так и умер. Мы его тело не тронули.
Вот как, значит… Умер шаман, к духам своим ушёл. Сам теперь, поди, духом станет, над лесом будет витать… Нет, не был он злодеем, этот старик. Хитёр был – это да. Но и добр тоже. Знал вот только больше, чем рассказывал…
Бажен отвернулся. Тихо, по-волчьи, заскулили за его спиной сыновья и дочери Чёрной Стаи. Вот где она, душа-то. Тринадцать лет без неё жил, истосковался уже – по родной, по дорогой… хоть и проклятой.
– Что, больно вам, говорите? – начал Бажен негромко и глухо. – Больно людьми быть – после зверей-то неразумных? А вы как хотели? Чего ждали? Да, да, больно человеком быть. Настоящим – больно. Тяжело. Вот Красные лёгкий путь выбрали. Волк не обманывает, волк не предаёт, волк за предка потомка казнить не будет… А за право Человеком называться расплачиваться надо. – Бажен покачал головой и вновь лицом к стае повернулся. – Эх вы… Больно вам… Да я бы за эту душу, пусть и проклятую, всё отдал, костьми бы лёг! Чтобы только снова человеком себя почувствовать! А боль… что боль? Пусть! Это лучше, чем пустота. – Слёзы внезапно обожгли его замёрзшие щеки, и не было ему, тринадцать лет не плакавшему, стыдно этих слёз. – Говорите, покоя вам нет… А я вам за то и завидую.
Долго молчала Чёрная Стая. Долго ничего не говорил им Бажен. Луна стыдливо пряталась за тучи, и ночные тени рыскали по заснеженной поляне. А лес вокруг скрипел, словно что-то сказать пытался – да не выходило. Ветер гулял поверху – то шептал, то стонал. И не было ничего на свете красивей этой холодной ночи.
Бажен ещё раз оглядел стаю. Грустные лица, застывшие словно от мороза; кожа в темноте тёмная совсем, серо-синяя… Вон там, у дальнего края поляны, старик, а рядом – две испуганные женщины. И детки – волчата бывшие – жмутся к их ногам… Эх, да если б не следы волчьи, если б не правда, в глазах вожака светящаяся, не подумал бы никто и ни за что, что не люди это. Вернее, не совсем люди.
Ведь такие же, совсем такие же! И на жизнь имеют право – на жизнь свободную, светлую…
Бажен вдруг махнул рукой – почти весело – и сказал бодро:
– Стая! Слушай меня! Шаман правильно рассудил, что вам проклятую душу подсунул. Так и надо было. Человек рождается в муках, вот и вы сперва помучайтесь. Не всё же так просто… А завтра поутру пойдём вместе красных волков бить, чтоб людей деревенских не грызли больше, чтоб кровь человеческая, бессмысленная в лесу этом не лилась. Вам потом спасибо скажут. А не скажут – так мы отдельно жить будем. У меня мать, у меня брат меньший… Они ведь тоже проклятые, изгои. Вместе не пропадём. Работать станем, жить – жить! – как все. Коли применение себе найдёте – вам легче придётся. Да и мне рядом с вами будет не так одиноко без души… Будем учиться людьми быть! Быть! Поняли меня? Быть.
Он даже улыбнуться попытался. Кривой оскал вышел, но это не имело значения. Подумал: «Нет, мамка, есть у нас будущее. Не знаю, какое, но есть. Так что… поцарапаемся мы ещё».
Человек в муках рождается… Кто может знать, авось, и душа родится?..

Январь 2013 г.

_________________

 » Ветер Сондора (фантазия на тему корейской легенды о Сондоре)

Пояснения:
Ханган – река в Корее, на которой стоит город Сеул.
Канхвадо – остров в устье реки Ханган.
Манисан – самая высокая точка острова Канхвадо.
Чосон – так называли Корею во времена правления династии Ли (династии Чосон).
Ханян – так называли Сеул во времена династии Ли (династии Чосон).
___________________________________________________________

1

Над серой гладью Хангана лениво плыл сизый туман. Тихий вечер навалился на берег, залил деревеньку прохладными сумерками, остудил разгорячённую после долгой гребли кожу. Привязанная к каменному столбику лодка чуть покачивалась на волнах, целующих чёрные от влаги доски причала… Хе Мин, старый рыбак, сидел на пристани, починяя снасти, и его юные помощники притихли рядом, наблюдая, как ловко снуют костлявые пальцы старика.

«Эх, повозиться придётся, – думал Хе Мин, разглядывая дырявую сеть и цокая языком. – Ну, ничего: всё равно завтра весь день в море не выйти. Двадцатый день десятой луны. Ага…»

Бравый шестнадцатилетний Хак Вон оторвался от созерцания его загорелых рук и глянул на запад, в сторону устья реки. Прищурился, словно старался что-то высмотреть. Без толку.

– Ну и туман, – сказал он. – Острова Канхвадо совсем не видать. Вон, только вершина Манисан еле-еле чернеет.

И правда, клочья-призраки над Ханганом собирались в целые грузные облака, грозились и вовсе стать непроглядной белой стеной.

– Погоди, Хак Вон, – отозвался, усмехаясь в колючие седые усы, Хе Мин. – Утром такой ветрило налетит!.. Ничего от тумана не останется. – Он призадумался, поджимая тонкие морщинистые губы. – Ты какой год со мной плаваешь-то?

Юноша ссутулился и опустил взгляд: видно, подумал, что недопонял чего, и старик ругаться будет.

– Первый.

Старый рыбак ругать и не собирался. Он по-дружески потрепал Хак Вона по плечу.

– Первый, вот и не знаешь ещё, что завтра моряки поминки по Сондору будут справлять.

Юные рыбаки переглянулись с недоумением. Все они меньше года назад вступили в команду Хе Мина и начали плавать с ним на рыбалку. До того в тёплых домиках жили, в стороне от берега, там, куда, верно, и не долетает ветер с моря. А если и долетает, то слабенький такой, как последний печальный вздох утопленника. Вот и не слышали мальчишки легенду, которую моряки Чосона из уст в уста передают…

– А кто такой Сондор, старый Хе? – спросил большеглазый Сын Ен. – И причём тут он?

– Слушайте, значит… – Хе Мин долго прочищал горло, а сгорающие от любопытства помощники его устроились поудобнее, полукругом. – О нём легенда есть. Лет сто назад – это получается, в середине XVII века, а год и не вспомню сейчас – восстание было в Ханяне, и император Чосона – Инчжо – из столицы бежал по реке, на остров Канхвадо. Лодкой его некий Сондор правил – умелый моряк, таких, как он, сейчас и не сыщешь. Только вот показалось императору, что тот ведёт лодку прямо к порогу, что перевернёт судёнышко бурным потоком. И как бы ни уверял гребец, что знает, что делает, не поверил ему владыка. Убить Сондора велел. А Сондор тогда протянул ему тыкву-горлянку и сказал: «Не верите – убивайте. Но когда меня не станет, бросьте в реку вот эту тыкву да плывите за ней. Если не сделаете так, до острова не доберётесь». И прыгнул сам в бушующие волны. – Рыбак покачал головой и грустно вздохнул, переводя дух. Юноши терпеливо ждали продолжения истории. Чуть ли не с раскрытыми ртами. Хе Мин вновь заговорил: – Тут страшный ветер налетел, пронизывающий насквозь, пробирающий до костей, хоть холодов тогда ещё не было. Лодку во все стороны швыряло, ни один гребец не мог с течением справиться. Тогда Инчжо приказал бросить в воду тыкву и следовать за ней. И вот чудо – добрались до Канхвадо целыми и невредимыми! Император потом пожалел, что так с Сондором поступил. Когда восстание подавили и можно было возвращаться с Ханян, он, как говорят, велел построить храм в память о лучшем из гребцов… А в день смерти Сондора каждый год с моря прилетает такой же лютый ветер, как тогда. Легенда гласит, что вместе с этим ветром вздох несчастного до нас, живых, доносится. И мы в море не выходим – нельзя – поминки справляем.

После рассказа седого Хе долго ещё молчали. Да и у старика работа идти перестала, ловкость из пальцев ушла: давно ни с кем не делился историей, ох, давно… Сам позабыть успел, как она его когда-то взволновала. И ученики его сидели задумчивые, притихшие… словно ждали, что вот сейчас вздох Сондора услышат…

– Дааа, нет сейчас таких людей… – протянул скрипуче Хе Мин. – Но мы, которые на воде больше времени проводим, чем на суше, верим, что дух Сондора в нас живёт. Вот и помним его.

– Значит, не поплывём завтра рыбачить? – расстроился Сын Ен.

Серьёзный Ли Ын, самый старший из юношей, шикнул на него.

– Слышал же: нельзя. Поминки.

Хак Вон вдруг поднялся на ноги, и Хе Мин почуял неладное: так воодушевлённо горело лицо мальчишки, такой огонь разжёгся в раскосых карих глазах. И кулаки сжались решительно.

– А почему нельзя плавать? – спросил Хак Вон к ужасу старого рыбака. – Сондор море любил и в море ушёл. Отчего ж его на суше поминают, будто вздоха его последнего боятся?

– Молчи! – Ли Ын дёрнул дерзкого товарища за широкую штанину пачжи. – Не тебе традиции менять.

– Нет, подожди! – не унимался Хак Вон. – Скажи, старый Хе: почему боятся выходить в море? Ведь…

– Поглядим на тебя, когда ураган поднимется, – проворчал, перебивая, Ли Ын. – Поди, первый прочь от берега побежишь.

«Ох, зря он так сказал! – подумал с досадой Хе Мин. – Теперь ведь упрямый Хак не уймётся. Знаем мы его…»

И верно: Хак Вон вспыхнул и ещё крепче сжал кулаки.

– А вот и не побегу! Останусь. Может, ветер Сондора и в меня дух его вдует. По-настоящему.

Сказал, развернулся и зашагал босиком по пристани. Домой.

«Ой, плохи дела!» – мелькнуло в голове Хе.

– Завтра в море не пущу! – крикнул он вдогонку парню.

2

«Туман рассеивается. Рассвет скоро, – сказал себе Хак Вон. Он стоял на пристани и обхватывал своё туловище руками: холодно, ханбок не по размеру, почти не греет. – Ветер усиливается… А ведь не пустит Хе Мин – раз обещал, не пустит. Сейчас надо, пока все ещё спят. Не получится – Ли Ын меня за труса примет, другие насмешничать станут. Нет, поплыву до острова! Решено».

…Вёсла тоскливо скрипели в уключинах. Лодка мерно раскачивалась на волнах, и по дну её перекатывалась мелкая грязная лужица. Ветер холодил мокрую от пота спину, сердце колотилось часто – то ли от усталости, то ли от волнения – и Хак Вон то и дело оглядывался через плечо: далеко ли ещё до Канхвадо…

На скамеечке напротив него, где сидел обычно напарник, лежал аккуратный венок из красных цветов. Глядя на него, юноша улыбался: вспоминал, как ночью, растянувшись на жёсткой циновке, рассказывал легенду о Сондоре младшей своей сестрёнке. Хак Вон очень любил Ён Хьян – кроме неё, никого из родных у него не осталось. А сама Ён Хьян любила слушать истории.

Сначала девочка пыталась было отговорить брата от безумной затеи, но ничего не добилась уговорами и притихла, а когда Хак Вон уже из дома уходил, выбежала к нему, просила взять с собой. Но юный рыбак только головой покачал. «Нет, Ён Хьян, опасно. Да и ты к реке и морю непривычная…» «Тогда возьми вот это, братец. – И девочка протянула ему красивый венок. – От меня храброму Сондору. Передай, что снился он мне этой ночью. А я сегодня буду молебен по нему служить». Венок Хак Вон принял – не мог не принять – и сестру поблагодарил от всей души.

«У меня всё получится! – убеждал он себя, работая вёслами. – Догребу до острова, оплыву его, опущу цветы в воду… и ждать стану. Ветер взъярится – не испугаюсь, приму в себя этот вздох. Вот как надо память о героях чтить! Почему рыбаки боятся? К другим на поминки на могилы ходят, а Сондора могила в море…»

Так он почти добрался до устья, но тут резкий порыв ветра налетел с запада, ударил лодку в борт, швырнул в сторону. Судёнышко сильно качнулось, зачерпнуло воды из Хангана, но удержалось наплаву. И снова налетел на Хак Вона свирепый поток, пронзил насквозь немилосердным холодом. Юноша затрясся всем телом от мороза, застучал зубами. Лодку понесло, он бросил бессильные против взбушевавшейся волны вёсла, хотел бережно взять венок в руки, но сильным толчком его бросило прямо на скамейку напротив, и он немного помял нежные лепестки. Схватил подарок Ён Хьян, наклонился через борт к воде… Ещё одна дикая волна, заливаясь в лодку, отшвырнула юношу к противоположному борту, окатила водой с ног до головы. Лодка совсем осела, её подхватило, засосало в воронку появившегося на пути водоворота; у Хак Вона закружилась голова, всё вокруг превратилось в вихрь. Он хрипло вскрикнул, закашлял – и от безысходности и отчаяния изо всех сил бросил венок. Куда-то. Наугад. И успел воскликнуть:

– Храброму Сондору от сестрёнки моей, Ён Хьян!

В этот момент лодку ударило о скалистый берег, и громкий треск дерева смешался с тоскливыми, жалобными завываниями ветра. Ещё секунда – и Хак Вона поглотили волны Хангана, вода залилась в нос и горло, стало невыносимо больно. И, уже проваливаясь в пустоту, юноша увидел, как мелькнул перед взором неясный образ Ён Хьян.

«Милая моя сестра. Как же она теперь – совсем одна?..»

3

В темноте мерно двигалось, как будто в танце, что-то ослепительно белое. «Наверное, я умер, – подумалось Хак Вону. – И это ангел смерти явился за мной. Но почему он так медлит?» Тут, словно прочитав мысли юного рыбака, пятно света поплыло прямо на него, стало расти и приобретать очертания. А потом вдруг – яркая вспышка… и свечение погасло. И темнота отчего-то перестала быть такой непроглядной. Хак Вон проморгался и ахнул: перед ним стоял молодой человек в одеждах Чосона – худой, неопрятный и бледный, но с правильным, мягким лицом и добрыми глазами. Совсем как живой, совсем не похожий на ангела. С одежды незнакомца капала в пространство вода. А больше всего поразило Хак Вона то, что в руках человек держал красный венок Ён Хьян.

– Спасибо тебе, добрый юноша, – шёпотом произнёс этот странный и очень грустный господин. – Как же долго я не видел людей… Кажется, больше ста лет прошло. Я поднимаюсь со дна только один день в году, в день своей смерти, и иногда слышу, как с берега доносятся человеческие молитвы. Но почему же они бросили меня? Не забыли – но бросили. И я здесь схожу с ума от одиночества и пустоты… Спасибо тебе, что пришёл. Я ждал тебя.

И он протянул к юноше бледную, почти белую руку, с которой не переставая текла вода. Хак Вон содрогнулся и хотел было отпрянуть, но его словно сковало по рукам и ногам, и он не смог сдвинуться с места – даже рукой шевельнуть не смог.

– Сондор? – с трудом выговорил Хак Вон.

Человек – или призрак? – кивнул. «Выходит, я точно умер», – сказал себе юный рыбак. Взяв себя в руки, он спросил:

– Мы что, в мире мёртвых? Поэтому я могу говорить с тобой?

– Нет, добрый юноша. Ты пока ещё жив, а я так и не ушёл в обитель мертвецов и не обрёл там покоя. – Сондор тяжело вздохнул. – Когда жизнь моя оборвалась, я увидел перед собой ворота, белые, двустворчатые, украшенные дивным барельефом. И возле них сидел старик в белом одеянии. Он улыбнулся мне, встал и открыл ворота. И тогда мне открылся проход в потустороннее царство: оттуда лился прекрасный свет, и пение ангелов, ласкающее слух, обещало мне вечный мир и успокоение. Я шагнул вперёд… но поколебался. «Что же ты? – спросил меня старик в белом. – Иди туда, прочь от трусливых и злых людей, убивших тебя!» Но я не мог. Ведь я обещал императору и остальным, кто был в лодке, что они выживут. А безопасный путь до Канхвадо никто, кроме меня, не знал. Я не переступил порога, и ворота закрылись для меня. Душа моя вынырнула на поверхность реки, незримая для живых людей, подхватила брошенную в воду тыкву и поплыла с нею до острова. Так спасся император Инчжо… а путь в мир мертвецов стал для меня недоступен. – Сондор схватился за голову, сминая лепестки цветков из венка. – О, что бы только я ни отдал, чтобы уйти туда! В этом мире меня, застрявшего в неполноценном бытии, терзает огонь отчаяния и одиночества. Я проклят, я навеки проклят! И обречён на ужаснейшую муку. А люди! Они оставили меня. И с каждым годом всё холоднее моё дыхание…

– Это ужасно, – выдавил Хак Вон еле слышно. – Могу ли я помочь тебе?

Сондор посмотрел на него с изумлением и надеждой.

– Помочь? Но… готов ли ты?

– Конечно, готов! – воскликнул Хак Вон с внезапно вспыхнувшей горячностью, столь ему присущей. – Скажи: что мне сделать?

Призрак радостно улыбнулся и схватил его за руку.

– Идём. Он объяснит тебе.

– Кто?

– Тот старик. Он предсказал твоё появление. Ты спасёшь меня.

И они поплыли в чёрной пустоте, и лишь изредка мимо проносились смутные серебристые тени. Хак Вон старался уследить за ними, рассмотреть повнимательнее, но все его старания были тщетными. В конце концов, это занятие наскучило ему, и он стал украдкой поглядывать на своего проводника, изучая его лицо. И странно: с каждым новым шагом оно становилось всё печальнее, и недавней радости не осталось.

– Скажи мне, друг мой, – вдруг подал голос Сондор, – что за девочку ты видел за миг до того, как потерял сознание?

– Мою сестрёнку, Ён Хьян, – удивившись, ответил Хак Вон. – Это она сплела для тебя венок и – ох, я совсем забыл! – просила передать тебе, что ты ей снился нынче ночью. Она будет молиться за тебя. Сондор? Почему ты так расстроился?

– Закрой глаза и представь себе её, – попросил призрак. – Мне хочется лучше разглядеть лицо.

Не понимая, зачем это нужно, Хак Вон кивнул и сделал так, как просил Сондор. Вот он видит перед собой Ён Хьян в простеньком ханбоке, её блестящие чёрные волосы, собранные в косицу, её красивые глаза, высокий лоб, чуть округлые щёчки, пухлые губы, тронутые улыбкой, и маленькие ладошки…

– Остановись, – шепнул с грустью призрак. – Довольно. – Когда Хак Вон открыл глаза и взглянул на него, он был совсем подавлен. – Прелестное дитя…

Кажется, Сондор хотел сказать что-то ещё, но не решился, а спустя мгновение, перед ними возникли ворота.

– Я знал, что ты придёшь. – От этого сиплого голоса Хак Вона передёрнуло.

Откуда ни возьмись, прямо из темноты, навстречу ему шагнул дряхлый, сморщенный старик в белом балахоне. Глаза у него были блёклые, затуманенные, светлые-светлые, так что зрачков почти не было видно. Их взгляд завораживал…

– Храбрый мальчик, – заключил старик, пристально всматриваясь в лицо Хак Вона. – Но тебе ещё неизвестно, чем придётся пожертвовать.

– Чем? – вздрогнул Хак Вон.

– Открыть ворота для Сондора, однажды отказавшегося ступить через порог, можно только одним ключом. И ключ этот – душа живого человека.

Хак Вон похолодел. В груди заворочалось что-то. Страх. Ужас. Отказ верить в правдивость всего происходящего. Растерянность. Значит, всё-таки живой ещё, живой… раз может чувствовать. Он приложил руки к тому месту, где бьётся сердце, ощутил под пальцами тепло. Душа – она там, она его греет. А если без неё… Как без неё?

– Да, мальчик. – Старик словно услышал его мысли. – Это будет тяжёлое испытание. Ты не умрёшь, но краски жизни померкнут для тебя. Ты не сможешь любить и ненавидеть, радоваться новому дню, ощущать дуновение ветра и трепетать от рокота волн. И страдать ты тоже не будешь. Никогда. Совсем. И даже когда смерть придёт за тобой, ты встретишь её с одним лишь равнодушием… Думай.

Хак Вон посмотрел на Сондора. Взгляд мертвеца не умолял его, не заставлял согласиться, не приказывал. Он просто ждал, а вода продолжала стекать по лицу с вечно мокрых чёрных волос, и вскоре юный рыбак понял, что к воде примешивались слёзы… Хак Вон пытался собраться с мыслями, но вместо этого вспоминал, как шумят волны, как ветер резвится вокруг ловкого Хе Мина и других его товарищей по рыбалке, как пахнет дом, как смеётся Ён Хьян…

Он снился ей. Сейчас она, наверное, молится вместе с другими в храме…

Хак Вон решил.

– Сондор отказался пройти через ворота в первый раз не потому, что не желал ступать в обитель мертвецов, – спокойно начал юноша. – Он отказался, потому что хотел спасти тех людей, которые оклеветали его и этой клеветой убили. Ради людей он пожертвовал всем – и не только ради императора Инчжо, но во имя будущих поколений. Если бы не его поступок, кто знает, во что превратился бы Чосон? Может быть, и меня не было бы на свете. – Хак Вон перевёл дух, борясь с комом, стоящим у горла. – А люди отплатили ему страхом. Они бояться дыхания мертвеца! Так неужели же никто не отблагодарит Сондора за то, что он сделал? – Он собрался с духом и выпалил, пока хватило смелости: – Бери мою душу, старик!

В пространстве повисла звенящая тишина. Старец в белом переводил взгляд с Хак Вона на Сондора и обратно, словно взвешивал что-то. Потом сказал:

– Так тому и быть.

Он вскинул руки и забормотал что-то, а Хак Вон не выдержал и зажмурился. Запах моря, плеск волн у причала, радость, счастье и это прекрасное чувство любви к своей сестрёнке, жажда заботиться о ней до конца жизни… Он цеплялся за них, как утопающий за тростинку, цеплялся, пока мог, пока они ещё не стали тенью, ещё не ускользнули от него, ещё не…

– Нет! Не надо! Остановись, старик!

Это кричал Сондор. Хак Вон в изумлении распахнул глаза.

– Ты отказываешься от спасения и свободы? – удивился страж ворот.

– Отказываюсь, отказываюсь! – Сондор бросился к нему в ноги. – Не трогай этого юношу, оставь ему его душу! Ах, как же это больно… – Призрак поднял глаза на Хак Вона и быстро забормотал: – Эта милая девочка, твоя сестрица… кто будет заботиться о ней, кто будет любить её? Она потянется к брату, но найдёт в тебе лишь тень и провалится в пустоту, которой ты станешь, и будет одинока, как я сейчас. Она видела меня во сне… Ты веришь, что мёртвые порой воскресают в других людях? Я не верил раньше, но… Боже, как же она похожа на мою возлюбленную Ми Су! Она станет такой же красавицей, когда подрастёт немного… Ми Су… Что стало с ней после моей смерти? Нет. Нет! Мне не нужна твоя душа.

Потрясённый Хак Вон потянулся к его вздрагивающему плечу.

– Сондор…

– Нет! – Призрак спрятал лицо в белых ладонях и отвернулся. – Уходи! Возвращайся домой и скажи сестре, что с тобой всё в порядке. Возвращайся немедленно!

– Но… как?

Когда Сондор повернулся обратно к Хак Вону, в его руках была тыква-горлянка. Неужели та самая?

– Держи её. Крепко держи. И прощай.

…Очнулся Хак Вон прямо в воде, возле берега. Он лежал на какой-то широкой доске, мирно покачивающейся на волнах. Живой! И невредимый. Уставший юноша стал грести руками…

Подул ветер и погнал доску в сторону его родной деревни. Как будто помогал.

Хак Вон оглянулся. На мгновение ему показалось, что над рекой повисло чьё-то грустное, но улыбающееся лицо.

А ветер неутомимо гнал доску с человеком по Хангану…


Рассказ написан для конкурса на Самиздате - "Моя планета-2013". Но занял только 9-е место...

_________________

 » Когда чудеса всё-таки случаются (Новогодняя сказка)

Спасибо Russet и журналу "Совсем Другие Сказки" за идею написать добрую и волшебную новогоднюю историю!

Когда чудеса всё-таки случаются…

Швейцария, городок К…
 
Из дневника Ребекки Шульц
31 декабря 1864 года

«Скоро полночь, и за окном медленно падает снег — и мне отчего-то кажется, будто он шёл и будет идти вечно — а в покрытых изморозью стёклах отражаются унылые огни свечей. Уже слышно, как на улице галдят соседи. Празднуют… И не надоедает ведь им… Каждый год…

А в доме тихо: горничных я, как обычно, отпустила к семьям, и только фрау Берта в гостиной стучит тарелками и канделябрами: всё пытается создать хотя бы подобие праздника. А я… я хочу подыграть ей, моей преданной домоправительнице — подыграть просто в знак благодарности… хочу — но не выходит. Нет во мне радости. Да и что может принести Новый год такой калеке, как я?

Летит время, крутятся стрелки на часах городской башни, а недуг мой ползёт от ступней всё выше и выше, и уже перебрался через рубеж коленей… Не чувствую ног.

Днём приходил господин бургомистр. Старый друг отца… Не удивлюсь, если он исподтишка приглядывает за мной после того, как умерли родители. И из дома не гонит, хоть и есть предел отцовскому наследству, а я за всю жизнь не заработала ни цента… Да, впору назвать гера Вагнера — нет, просто дядюшку Герберта — своим благодетелем.

Приходил поздравить с наступающим праздником и принёс огромную коробку с марципаном, как раньше… Он всегда меня баловал, а я радовалась и тащила его за руку показывать свои подарки. Да. Раньше…

Сегодня он опять жаловался на своего блудного сына — что носит его невесть где. «Как ты думаешь, Бекки, на каком он сейчас материке хотя бы?» — спрашивал, скорбно тряся головой. Я не ответила. Мне всё равно… А бедный дядя Герберт попил чаю и пошёл жаловаться жене.

Голоса под окном становятся громче. Кажется, зажгли фонари и открыли шампанское… Уже? Ах да, слышу. Где-то далеко бьют часы…

Что ж, вот и Новый год».

 

***

Бекки отложила перо и, уперев руки в край столешницы, откатилась назад. Окинула взглядом кабинет отца и вдруг вспомнила, как шестилетней девчушкой бегала здесь, мешая папе работать. Тогда ещё могла…

Со стороны гостиной мерно прошуршали по полу шаги фрау Берты, и пожилая женщина, потирая спину, вошла в кабинет. Не глядя на девушку, она шагнула сразу к окну и подышала на стекло.

— Огоньки везде. Красиво. Ты только погляди, золотце! — Домоправительница замялась, но всё-таки решилась добавить: — Помочь тебе?

«Не домоправительница, — подумала Бекки с грустью. — Опекун…»

— Не надо. Я видела.

— Пошли куда-то всей гурьбой. Темно, только по огонькам и можно разобрать. А под окнами у нас собака… — Тут Бекки ощутила, как легли на плечи тёплые заботливые руки. Голос фрау Берты зазвучал надтреснутым стаканом. — Ах, милая моя! Нельзя же так… И двадцати одного годика не исполнилось, а жажда жизни… где она? Хоть раз собралась бы да и… с ними. На площадь, где фонтан — они туда ходят. Думаешь, я не свозила бы тебя?

Бекки промолчала. Только про себя молвила: «Свозила бы. В том-то и дело, что свозила, а я не хочу, чтобы другие видели, как ты… меня… не хочу».

 В возникшем молчании ей вдруг чётко послышался с улицы тоненький тенорок, прокричавший что-то на незнакомом заковыристом языке… Бекки вздрогнула.

— Вы слышали, фрау Берта?

— Что такое? — непонятливо заморгала пожилая женщина. — Кажется, слышала, как… собака гавкнула. Вон, сидит до сих пор. Что ли накормить её?

Бекки схватилась за колёса своей коляски. С силой крутанула, разворачиваясь.

— Погодите, я тоже посмотрю.

Фрау Берта открыла для неё дверь, потом ещё одну, потом помогла скатиться с крыльца по наклонному пандусу, прямо под неутомимо падающий снег…

А в переднем дворике, в нескольких шагах от крыльца, стоял надёжно укрытый темнотой ребёнок. Девочка, с виду не достигшая и трёхлетнего возраста, — худенькая, взлохмаченная, в тоненьком простом платьице. Шатало бедняжку, как на сильном ветру, и босые ножки её по щиколотку утопали в пушистой зимней подстилке. А правая ручка поглаживала белый мех на загривке огромного пса, что сидел рядом.

Фрау Берта только ахнула и всплеснула руками.

Бекки велела ей поскорее зажечь большой фонарь, что висел над крыльцом, а сама подкатилась к девочке поближе.

— Здравствуй. Как ты здесь оказалась?

Она не ответила. Просто стояла, смотрела, хлопала большими круглыми глазами, и на ресницах её, длинных-длинных, как у куколки, в золотистом свете фонаря искрились снежинки.

— Замёрзла, должно быть, — ласково сказала Бекки. — Фрау Берта, отведите малышку в дом, согрейте.

Пока ахающая и охающая старушка уводила странную девочку вверх по запорошенным ступенькам, сама Бекки осталась под снегопадом, вдохнула поглубже холодный воздух… В ночном новогоднем небе то тут, то там выглядывали из-за туч и подмигивали одна другой далёкие звёзды, и отчего-то казалось, что они звенят подобно бубенцам на колпаке дяди Герберта, который тот когда-то давным-давно надевал на Рождество, веселя её маленькую и притворяясь… Глупости всё это. Просто тишина звенит.

— И откуда она взялась? — вслух размышляла Бекки. — И верно, словно куколка или фея. Как будто со звезды и свалилась. И этот голос… кому он принадлежал?

И ведь прямо в новогоднюю ночь…

Под боком что-то заскреблось: это белый пёс, наклонив большую лобастую голову на бок и глядя прямо на девушку, забавно, будто смущаясь, водил туда-сюда лапой.

— А ты что? Тоже остаться хочешь?

Пёс наклонил голову в другую сторону, высунул розовый язык и забил хвостом. Бекки вздохнула… и тут нежный детский голосок заставил её обернуться к двери.

— Пожалуйста, впусти его. — Девочка стояла в проёме, обхватив ручками хрупкие плечи, из-за спины её лился тёплый домашний свет, просвечивало лёгкое платье, а на волосах всё ещё искрился и таял снег, и это было так волшебно и сказочно, что Бекки и в голову не пришло удивиться тому, что девочка говорила совершенно чисто, почти как взрослая. — Пожалуйста… Его зовут Ганс. Он мой крёстный. И он очень хороший.

 
5 лет спустя
24 декабря

Вьющиеся локоны Эльзы рассыпались по плечам и спине, а Бекки расчёсывала их деревянным гребешком, пропускала сквозь пальцы и любовалась, как тусклый свет перекатывается по золотым волнам мягких волос. Девочка, уже переодетая в ночную сорочку с кружевами, сидела на подушке у Бекки в ногах и, напевая что-то себе под нос, плела косы новой кукле, которую только сегодня подарил ей господин бургомистр.

За окном парила звёздная, многоглазая синяя ночь.

— Дядя Герберт очень добрый, — сказала Эльза, прервав свою песенку. — Он балует меня.

— Потому что любит, — наставительно заметила Бекки, наклоняясь и целуя девочку в макушку. — Тебя невозможно не любить, солнышко моё.

— Завтра Рождество, — как-то задумчиво протянула Эльза и почему-то грустно вздохнула. — Ведь мы пойдём с тобой гулять, правда, фрейлейн Бекки?

— Пойдём, хоть на весь день, если ты сейчас ляжешь в кроватку и закроешь глазки…

— А как же сказка?

— Поздно уже, милая. Сегодня мы с тобой что-то засиделись за разговорами. Спи.

Эльза сделала вид, что очень расстроилась, надула губки, но всё-таки запрыгнула под одеяло и улыбнулась Бекки напоследок.

— Как твои ножки? — спросила она, уже прикрывая глаза.

— Лучше с каждым днём, — шепнула Бекки, укрывая девочку поплотнее, и задула стоящие на столике свечи.

— Это хорошо. Очень-очень хорошо.

Пожелав ей спокойной ночи, Бекки выкатилась из комнаты и огляделась в поисках фрау Берты. Та уже спешила к ней вверх по ступеням, пыхтя и вытирая руки о передник.

— Пойдём, золотце, пойдём, помогу тебе лечь…

В спальне Бекки весело полыхал камин и витал приятный запах хвои: сразу видно, что вездесущая домоправительница, знающая хозяйку комнаты с малых лет, уже позаботилась о том, чтобы на тумбе около кровати разложили пихтовые веточки. Бекки всегда очень нравилось, как они пахнут: она представляла, что попала в лес и бегает босиком по душистой лесной подстилке… так было легче заснуть.

— Дядя Герберт так балует Эльзу… — вздохнула Бекки, когда фрау Берта помогла ей перебраться из коляски на постель, и устало откинулась на подушки. — Да и меня… до сих пор. И ведь ничего не просит взамен! Кроме одного. А я не могу…

— Отчего же ты не хочешь принять предложение гера Герберта? — не дослушав, спросила домоправительница. — Они с твоим отцом, как ты родилась, сразу почти договорились. Покойный гер Шульц очень хотел, чтобы дочь его…

— Не говорите так, фрау Берта, — жёстко оборвала её Бекки. — Это была всего лишь мечта двух друзей, как обычно случается. Но я взрослый человек и не пойду замуж за молодого гера Вагнера. Смешно! Калека — и замуж.

На память пришёл пухлощёкий конопатый крепыш, с которым её заставляли играть в детстве. Уже тогда сын бургомистра, обожаемый четой Шульцев за неизвестные Бекки качества, вызывал у девочки неприязнь. А теперь Тобиас Вагнер мотается по свету и, верно, только и делает, что кутит с друзьями и таскается за девицами.

Слава богу, фрау Берта поняла твёрдый настрой девушки и больше не склоняла её к замужеству. В последнее время она вообще привыкла молча сносить холодность Бекки. И потом, за пять прошедших лет девушка стала мягче и только при посторонних как будто вспоминала, какой была до встречи с маленькой Эльзой.

Ах, Эльза!.. Ясная, как солнышко…

С её появлением в доме наследница гера Шульца снова стала улыбаться и научилась радоваться Рождеству и Новому году. Да и вообще каждому дню. Правда, Бекки по-прежнему сторонилась людей и была с ними не очень-то приветлива, всю свою любовь и всё своё тепло посвятив невесть откуда взявшейся маленькой девочке. Но главным было то, что радость и жажда жизни вернулись к девушке, и даже ноги её как будто стали выздоравливать. И фрау Берта только диву давалась и благодарила небеса, когда два года назад Бекки сказала ей, что недуг ползёт обратно, вниз, что она уже чувствует свои колени…

— Чудеса всё-таки случаются, — говорила старушка.

 

***

Наутро, как и обещала Бекки, они вдвоём с Эльзой отправились гулять по заснеженному городу. Впрочем, нет, не вдвоём: Крёстный Ганс по обыкновению увязался с ними.

Нет нужды говорить, что пятью годами ранее Бекки и фрау Берта были крайне удивлены заявлением маленькой Эльзы о большом белом псе, который якобы являлся её крёстным по имени Ганс. Но пёс действительно опекал и оберегал девочку, всегда и везде следуя за нею по пятам, а слова Эльзы сочли просто за детскую причуду, поэтому быстро к этому привыкли и так и стали называть своего преданного лохматого друга Крёстным Гансом.

Бекки была в прекрасном расположении духа: как-никак Рождество, кругом веселящиеся люди, которым, слава богу, нет до неё никакого дела, рядом Эльза — самое дороге и любимое создание, да и ноги с каждым днём всё больше оттаивали, вновь становясь живыми. И даже возвращающаяся вместе с жизнью боль была для Бекки сладостна и желанна. Улыбнувшись своим мыслям, девушка постучала коленями друг о друга и поехала дальше.

— Постой, фрейлейн Бекки! — воскликнула Эльза, когда они добрались до пруда. — Ты где-то выронила свою перчатку. Подожди здесь, я сбегаю и принесу!

И тут же умчалась прочь вместе с Крёстным Гансом.

Обронённую перчатку она нашла почти у самых ворот их дома. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, но довольная, Эльза тут же подхватила её с земли и уже развернулась было, чтобы вернуться к фрейлейн Бекки, но неожиданно поскользнулась и упала на спину. Плаксой и капризулей она никогда не была, но сейчас ударилась так сильно, что еле как села, и из глаз сами по себе покатились слёзы. Только тогда она заметила, что Ганс куда-то исчез, и это было совершенно необъяснимо…

— Ну-ну, не плачь, малышка, у тебя замёрзнут щёки.

Удивлённая и сбитая с толку Эльза заморгала и обнаружила, что кто-то, склонившийся над ней, успел поставить её на ноги, а теперь вытирает ей лицо мягким платком и свободной рукой отряхивает пальто от снега.

Это оказался приятного вида молодой джентльмен, хотя одежда на нём была бедной и выглядела изрядно поношенной, а носки сапог истёрлись, как будто человек этот исходил в них половину земного шара. За спиной его Эльза разглядела большой походный рюкзак, к которому при помощи цепочки крепилась любопытнейшая вещь: кажется, она называлась компасом. Из этого девочка заключила, что перед нею самый настоящий путешественник, и несказанно обрадовалась: ей никогда прежде доводилось встречаться с людьми, повидавшими много разных интересных мест.

Но поскольку Эльза была девочка очень воспитанная, прежде всего она улыбнулась молодому джентльмену и сказала:

— Спасибо. Вы очень добры.

— Не стоит благодарности, но будь осторожнее, хорошо? — улыбнулся в ответ незнакомец, и Эльза подумала, что он, несомненно, должен быть хорошим человеком, потому что у него добрые глаза. И уж верно, у хорошего человека должно быть хорошее имя.

— Буду, — кивнула девочка, а потом не удержалась и спросила: — А как вас зовут?

Путешественник присел рядом на корточки.

— Зови меня просто Тоби, маленькая, — сказал он, осторожно пожимая девочке руку. Потом он доверительно подмигнул. — А своё имя мне скажешь?

— Эльза. — Девочка спохватилась и, быстро оглядевшись, подобрала с земли перчатку фрейлейн Бекки, которую выронила при падении. Но любопытство и симпатия к новому знакомому не позволили ей просто так убежать. — Вы ведь путешествуете по свету, да? Откуда вы к нам пришли?

— Я был на севере, — охотно отозвался человек по имени Тоби. — Плавал по морям Ледовитого океана и изучал жизнь тамошних людей, которых называют самоедами. Но здесь мой дом и мои родители, которых я не видел много лет. Отец давно звал меня, чтобы вместе встретить Рождество и Новый год, но… никак не получалось.

Эльза подпрыгнула и радостно захлопала в ладоши.

— О, тогда я знаю, кто ты! — воскликнула она, немало озадачив этим молодого человека. — Дядя Герберт рассказывал о тебе. Пойдём скорее!

С этими словами она схватила его за руку и потянула за собой, туда, где, наверно, уже заждалась её Бекки. При виде девушки, сидящей в инвалидной коляске и задумчиво глядящей на замёрзший пруд, Тоби удивлённо посмотрел на Эльзу, но ничего не сказал. А Бекки, заметив их, сперва вскинула брови, а затем нахмурилась.

 — Посмотри, кого я встретила возле наших ворот! — гордо сообщила Эльза, возвращая девушке перчатку и с довольным видом становясь рядом.

Тоби на секунду растерялся, но потом поклонился и произнёс:

— Здравствуйте, фрейлейн Бекки, очень рад встретить вас снова. Но признаюсь: не сразу вас узнал. Помнится, в последний раз мы…

— Виделись, когда я обходилась без инвалидной коляски, — холодно перебила его девушка. — Жалкое зрелище, не так ли?

— Когда вы были совсем маленькой девочкой, — несколько сконфузившись, поправил её молодой человек. — Я это хотел сказать. И… отец писал мне о… ваших ногах…

— Прошу вас, не утруждайте себя соболезнованиями, я от них устала. И зачем вы приходили к нашим воротам? Лучше бы поспешили к отцу и матери, которых бросили в десятилетнем возрасте ради того, чтобы посмотреть на свет.

Не дав девушке продолжить своё недружелюбное приветствие, а Тобиасу — ответить на него, Эльза обняла Бекки за шею и зашептала:

— Ах, моя милая фрейлейн, ты говорила, что гер Тобиас ездит по разным городам и ничего полезного не делает, а на самом деле он плавал по северным морям и жил среди самоедов! Наверняка такие путешествия очень-очень полезны для всех!

— Ваш дом как раз на пути от вокзала до нашего дома, — ответил меж тем сын бургомистра. — И я подумал, что стоит зайти, поздравить вас с Рождеством.

Бекки долго и как-то осуждающе смотрела ему в глаза и думала, что сказать.

— Не понимаю, почему вам взбрело это в голову, — сухо обронила она наконец. — Идите, обрадуйте свою мать, а меня оставьте.

 

***

— Куда ты сегодня пропадал, крёстный?

— Я встречался… с Ним.

— Опять? Он снова спрашивал, как идут дела у моей фрейлейн?

— Он напоминал, что срок истекает. Прошло почти пять лет с той ночи. Эльза…

— Я помню! Зачем постоянно говорить об этом?

— Эльза, не плачь…

— Ах, дорогой мой крёстный, как мне не плакать? Я так люблю свою фрейлейн, мне так жаль её! Я должна что-то придумать, чтобы у неё всё было хорошо! Я должна что-то придумать…

 
31 декабря

Все последующие дни вплоть до самого последнего дня в году Эльза просто не давала проходу сыну бургомистра. Не слушая Бекки, которая каждый раз просила девочку остаться дома, она вместе с Крёстным Гансом убегала по утрам на площадь с фонтаном, неподалёку от которой как раз стоял дом главы города. Там она встречалась с Тобиасом Вагнером, они садились на скамейку — благо, зима выдалась тёплой — и подолгу говорили, пока Ганс бродил вокруг и гонял голубей.

Оказалось, что сын бургомистра за долгие годы странствий бывал не только на севере, но и в Африке, и в Индии, и на острове Огненная Земля — иными словами, где только не бывал и чего только не видел её новый друг Тоби!

Но теперь, в этот последний день, Эльзе нужно было поговорить с ним не о дальних землях, а о фрейлейн Бекки. На радость свою она давно заметила, что молодой Вагнер относится к девушке гораздо теплее и приветливей, чем она к нему, и даже, как сказала однажды фрау Берта, «всячески оказывает ей знаки внимания». В общем, Эльза была точно убеждена, что фрейлейн Бекки геру Тобиасу очень нравилась и даже более того. Но вот как правильней назвать это «более того», девочка пока не знала. Поэтому она встала прямо перед Вагнером и, заглянув ему в глаза, спросила:

— А правда, что когда люди женятся, они живут в одном доме и очень друг друга любят?

— Правда, — ответил тот после некоторого замешательства и очень смутился, когда девочка со всей своей пылкостью воскликнула:

— Тоби, ты обязательно должен жениться на моей фрейлейн Бекки! Чтобы ей никогда не было одиноко. Ты должен будешь рассказывать ей перед сном истории со счастливым концом и гладить по волосам. А по утрам не забывать садиться рядом с ней и класть голову ей на колени. Обязательно!

— Обязательно? — переспросил Вагнер, кашлянув и покраснев.

Эльза со взрослой непреклонностью топнула ножкой.

— Непременно! Я всегда так делаю, но теперь это должен делать ты!

— Но…

— Разве ты не хочешь жениться на моей фрейлейн? Она же такая красивая и добрая!

Гер Вагнер вздохнул и развёл руками.

— Я бы очень хотел, чтобы фрейлейн Ребекка стала моей женой, — честно признался он. — Я бы заботился о ней… Но сильно сомневаюсь, что этого хочет она сама.

— Просто она стыдится своих ножек. Она думает, что за её спиной люди зовут её калекой, и поэтому никого, кроме меня к себе не подпускает.

Внезапно Эльза горько разрыдалась, опять села на скамейку рядом с Тобиасом и, обхватив того за локоть, ткнулась носом ему в плечо.

— Тоби, ты должен растопить лёд в её сердце, пожалуйста! — умоляла Эльза, жалобно всхлипывая. — Моя хорошая, моя бедная фрейлейн!.. Ты должен спасти её!

 

***

Было около половины десятого вечера.

— Ты устала, моя милая фрейлейн Бекки. Фрау Берта сказала, что тебе надо поспать.

— Нет-нет, Эльза! Сегодня нельзя. Ведь мы же всегда встречаем Новый год вместе!

Они лежали, обнявшись, на кровати в комнате Бекки и отдыхали. Но Бекки решительно отказывалась ложиться спать и даже не сменила дневное платье на пеньюар, хоть Эльза и настаивала на обратном.

— Тогда давай я расскажу тебе сказку, — предложила девочка. — Так и время пройдёт…

— Хорошо, расскажи. А о чём сегодня будет сказка?

Эльза лукаво улыбнулась.

— А вот послушай… В одной прекрасной стране, где много-много добрых и красивых людей, жила-была одна… маленькая принцесса.

— Это была ты? — не удержавшись, спросила Бекки, поцеловав девочку в висок.

— Нет-нет, это не я! Слушай дальше. Её мама была очень добрая, но очень слабенькая королева, которая постоянно болела и лежала в кровати, а папа был очень богатый король, но он всё время работал, очень-очень много, и принцесса росла совсем одинокой. Хотя у папы-короля был близкий старый друг… — Тут Эльза призадумалась, в умильном жесте приложив пальчик к губе. — Ещё один король, только у этого не было своей принцессы. У него был принц, и принцессе не с кем было играть, кроме этого мальчика, но он ей совсем не нравился… Не спрашивай меня, почему — я не знаю, ведь на самом деле принц был очень хороший! А потом родители принцессы умерли, и она осталась совсем одна в большом-большом доме. А через год маленький принц со своим дядей отправился в долгое путешествие. А ещё через год у девочки вдруг стали очень сильно болеть ножки, ей было тяжело на них наступать… как Русалочке. И вскоре она совсем перестала ходить, а только ездила на коляске. Наверное, какая-нибудь злая ведьма заколдовала её. Я знаю много имён ведьм. Есть ведьма Смерть, есть ведьма Ложь, а есть ведьма Одиночество… И из-за своих ножек принцесса совсем замкнулась в себе и стала холодной… как Снежная Королева.

Бекки, до того украдкой вытиравшая слёзы, не вытерпела и тихо всхлипнула, но Эльза крепче обняла её за шею и стала баюкать, напевая мелодичную песенку без слов и смысла. И понемногу Бекки стала смыкать веки, но изо всех сил старалась не заснуть и дослушать сказку до конца…

— И вот однажды, — вполголоса продолжала Эльза, глядя на сонную Бекки, — когда она была уже девушкой — очень красивой, но очень несчастной — и встречала Новый год, один добрый… — Эльза снова задумалась… — добрый… волшебник послал к ней… фею-целительницу, чтобы та излечила принцессу от влияния ведьмы Одиночества. Только эта фея должна успеть сделать всё ровно за пять лет, а потом вернуться в свой мир. Но фея была ещё маленькой неумёхой, поэтому не успела: ей не хватило всего одного дня! И тогда она попросила принца, который вернулся из своего путешествия…

Эльза замолчала, видя, что фрейлейн Бекки крепко спит, и улыбнулась сама себе.

Сказки фей всегда так действуют на взрослых, не верящих в чудеса.

Эльза поцеловала спящую девушку в лоб.

— Спи, мама. Пусть тебе приснится настоящий Новый год…

Потом она встала с кровати и на цыпочках выскользнула из комнаты. В полутёмном коридоре, по которому разносилось громкое сопение притомившейся за день домоправительницы, девочку уже ждал Крёстный Ганс.

 

***

А Бекки снилось чудо…

Ей снилось, что она может ходить — легко, совсем без боли, как в те времена, которые теперь уже не так-то просто вспомнить. Она давно успела позабыть о прекрасном чувстве свободы и силы, наполняющем душу и тело, но теперь… они словно и не уходили никуда. Просто выходили на время отдохнуть за дверь, но вернулись, встали на пороге, улыбаясь: «С Новым годом!»

Где-то внизу играла музыка, через приоткрытую дверь слышны были чьи-то голоса, смех… Бекки расправила немного помявшееся платье и вышла из комнаты, рассудив, что нехорошо хозяйке отсиживаться у себя в спальне, когда дом полон гостей. Тем более в такую ночь…

А в гостиной и впрямь оказалось много нарядных и радостных людей — правда, все они были Бекки совсем не знакомы, но почему-то это нисколько не смутило девушку, и она раскланивалась с ними, приветливо улыбаясь, как умела делать только в далёком безмятежном детстве. Правда, задерживаться среди гостей она не стала: уж очень хотелось пройтись на вновь обретённых ногах по родному дому, войти в кабинет отца — именно войти, а не въехать на коляске — а потом босиком выбежать на улицу, чтобы почувствовать, как снег ласкает пальцы…

Но когда Бекки приблизилась к прихожей — оставалось всего лишь завернуть за угол — она вдруг услышала два голоса, и эта беседа заставила её остановиться и вслушаться…

— Ты же знаешь, пришла пора возвращаться домой, — сказал первый голос — густой и приятный бас, будто бы приглушённый пышной бородой говорящего.

— Эльза будет скучать, — ответил второй со вздохом.

Притаившаяся Бекки вздрогнула: вторым был тот самый тоненький тенор, который почудился ей за окном в ту далёкую, кажущуюся теперь нереальной и волшебной новогоднюю ночь. Пять лет назад…

— Что поделать, Ганс… — продолжал между тем бас. — Что поделать…

— Она хочет попрощаться. Позволь им.

Некоторое время они молчали, а Бекки никак не могла решиться просто завернуть за угол и посмотреть, кто же это там разговаривает…

— Я дам девушке шанс, — наконец произнёс бас. — Часовая башня… Мы будем ждать до двенадцатого удара — дольше я себе позволить не могу. Если она придёт… Сама, ты слышишь меня, Ганс? Если придёт…

Тут громко и протяжно заскрипела дверь, и вой метели унёс голос куда-то в ночь.

Бекки шагнула вперёд — и тут же чуть не споткнулась о выскочившего из-за угла маленького человечка, чья макушка, прикрытая синим колпаком, едва доставала девушке до колен. Человечек поднял голову и как ни в чём не бывало расплылся в улыбке, и только кривые пальцы, потянувшиеся к жиденькой серебристой бородке, выдавали волнение, лицо же казалось молодым и радостным, и в глазах— больших и влажных — было нечто очень, очень знакомое.

— Ах, фрейлейн Бекки! — воскликнул человечек тем самым тенором. — Как я рад, как я рад… Вы так сегодня очаровательны! — Для пущей убедительности он всплеснул руками и восхищённо покачал головой. — Просто прекрасны! Замечательная ночь, не правда ли? Кругом праздничные огоньки, запах ели, весёлые люди… А какая музыка! Ах, боже мой, какая музыка! Ведь это же Штраус?.. Признаюсь, я бы почёл за счастье станцевать с вами, красавица, но боюсь, у меня слишком коротенькие ноги. Однако постойте… Я знаю для вас отличного кавалера!

Протараторив всё это, карлик ухватил Бекки за подол платья и потянул куда-то, прочь от поворота за угол, как будто там, в прихожей, стоял кто-то, кого девушке не стоило видеть. Он всё тащил её за собой, в светлую и тёплую гостиную, а потом, уже на пороге залы, обернулся и посмотрел в глаза с такой печалью, что у Бекки защемило сердце.

— О, бедная, бедная фрейлейн… — вздохнул карлик — и в следующий миг исчез в безликой толпе гостей.

А Бекки именно тогда поняла, что глаза его — нет, даже не глаза, а взгляд… он напоминал ей их славного и преданного белого Ганса! Крёстного Ганса!

Крёстный — пёс? Или крёстный — карлик?..

Мысли эти настолько поразили девушку, что она даже пошатнулась и, чтобы устоять, ухватилась за статую рыцаря, с головы до ног упрятанного в старинный доспех. Не успела она удивиться присутствию в своём доме столь необычного антиквариата, как пришлось удивляться уже иному факту: полностью железный рыцарь неожиданно пошевелился и подал ей руку!

— Осторожнее, фрейлейн, — глухо донеслось из-за опущенного забрала.

— Благодарю вас, — попыталась улыбнуться Бекки, неосознанно кладя пальцы в холодную стальную ладонь.

Когда опомнилась, рыцарь уже вёл её по залу в стремительном вальсе, ступая неожиданно легко и совсем беззвучно, и гости почему-то расступились, почтительно освобождая место, как бывает только в сказках, когда Золушка танцует с принцем, а время останавливается. И Бекки понимала, что это сон, иначе и быть не может, ведь гном с глазами Крёстного Ганса, и оживший рыцарь, и её собственные ноги…!

Это сон.

И железные пальцы по совершенно непонятной и невероятной причине становились тёплыми, будто живыми, и сердце Бекки билось чаще, и горели щёки, и казалось, что никакая это не статуя, а человек, которого она знает уже давно. Дорогой и близкий, но в то же время — далёкий.

Не потому ли далёкий, что она сама так захотела? Сама была холодной и железной, как скрывающий истинную суть доспех…

— Вы спите, — с грустью сказал рыцарь. — Вы не видите меня.

— Почему вы здесь, со мной? — будто не слыша, прошептала Бекки, пытаясь разглядеть в щелях забрала живые глаза, но на глаза падала тень.

— Она очень просила меня прийти.

— Она? Кто — она?

— Эльза.

Эльза…

Почему её здесь нет? Где она?

Недоброе предчувствие пронзило Бекки, в одно мгновение в груди стало мучительно холодно и одиноко, и вокруг погасли свечи. Музыка стихла…

— Эльза! — выкрикнула Бекки, превозмогая жгущую нутро пустоту, — и проснулась.

Она и в самом деле находилась у себя в гостиной, только вот комната тонула в полумраке, освещённая одной лишь керосиновой лампой на подоконнике, никаких гостей не было (а уж гнома с глазами Ганса — и подавно!), а вместо замурованного в старинный доспех рыцаря перед девушкой стоял не кто иной, как Тобиас Вагнер. И осторожно поддерживал за плечи, чтобы она не упала…

Глухой крик изумления и испуга вырвался из груди Бекки, когда пришло осознание: она стояла на собственных ногах! Но изумление не успело обратиться радостью, потому что в следующее же мгновение мираж спал, и жизнь, такая сладостная, но мимолётная, вновь вытекла из ног куда-то в пол… И Бекки упала бы, но Вагнер поддержал её и, подхватив на руки, усадил в ближайшее кресло.

— Нет, — сопротивлялась дрожащая всем телом девушка. — Нет, надо скорее найти Эльзу! Мне… надо…

— О чём вы говорите, Бекки? Эльза в своей комнате, она открыла мне дверь и ушла к себе, но обещала спуститься к полуночи.

— Нет, её нет там. Я просто знаю. Знаю! Потому что…

— Послушайте, она не могла пройти мимо меня, я бы заметил…

— Значит, она вышла не через дверь! — не выдержав, воскликнула Бекки. — Она пропала, нужно найти её, слышите? Я… она была со мной, когда я заснула, а потом… Я точно помню, что закрывала входную дверь на ключ! И окна все были закрыты… Ох, я не знаю, не знаю! — Бекки в отчаянии схватилась за голову, по-прежнему терзаясь страхами. — Не знаю, откуда во мне такая уверенность, но её нет в доме! И мне кажется, что она… ушла по своей воле.

Вагнер кинулся вверх по лестнице, и вскоре Бекки услышала, как на втором этаже приоткрылась и тут же снова закрылась дверь в комнату Эльзы.

— Её нет, — глухо сказал сын бургомистра, спускаясь и проходя мимо Бекки. — Сидите, я пошёл её искать.

— Нет! — В порыве чувств девушка забыла о своих ногах и кинулась вперёд, выплёскивая перед собой руки, но тут же упала. — Нет, это я… я должна!

Теперь она начинала вспоминать всё, что рассказывала ей Эльза этой ночью. И всё, что слышала сама во сне, когда карлик, похожий на Крёстного Ганса, беседовал с тем неизвестным обладателем густого баса и пышной бороды…

«Часовая башня… Мы будем ждать до двенадцатого удара — дольше я себе позволить не могу. Если она придёт…»

— Я должна успеть… удержать её… хотя бы попрощаться…

Вернувшийся Вагнер опустился напротив Бекки на колени.

— Где ваша коляска? Я помогу вам сесть в неё.

— Не нужно. — Она подняла на него застланный слезами взгляд, но в сердце уже зарождалась твёрдая решимость. — Я должна дойти до неё сама. На своих ногах, вы понимаете? Я должна!

Она всё-таки смогла встать, но пошатнулась и еле устояла на ногах. Стоп своих она по-прежнему почти не ощущала, а щиколотки и голени горели от боли. Стиснув зубы, Бекки сделала крохотный шажок, Вагнер заботливо поддержал её за локоть, но она вырвала руку.

— Я только немного помогу, — сказал молодой человек.

— Не надо, — наверное, резче и холодней, чем следовало, отозвалась Бекки и, вскинув подбородок, плотно сжала дрожащие губы.

На следующем шаге она упала.

В какой-то момент пришла горькая мысль: «Если он снова попытается помочь мне, я не стану его отталкивать. Главное — дойти до Эльзы». Но Вагнер присел рядом, не притронувшись к ней, и только протянул раскрытую ладонь.

— Дай мне руку.

— Нет, — по привычке ответила Бекки, из последних сил сдерживая слёзы.

— Ты пойдёшь сама, просто…

— Нет!

Вагнер покачал головой то ли с укором, то ли с сочувствием.

— Не закрывайся, Бекки. Нет ничего позорного в том, чтобы принять помощь. Даже полностью здоровый человек может нуждаться в ней. — Помолчав немного, он добавил: — Я думал, Эльза научила тебя доверять людям. Просто возьми меня за руку — и вставай.

И Бекки позволила себе согласиться. Признать, что иначе не сможет.

А ладонь у Вагнера была широкая, загрубевшая от северных ветров и работы на корабле, но тёплая и надёжная…

 

***

Очертания часовой башни уже проступали сквозь сумрак ночи, когда раздался первый удар, знаменующий собой полночь, и откуда-то из-за спины Бекки послышался отдалённый радостный гомон вываливших на улицы горожан. Сердце девушки судорожно сжалось и в следующий миг яростно заколотилось в груди, словно сошло с ума от страха.

«Скорее, скорее!» — подгоняла она саму себя, не замечая, что всё крепче и крепче сжимает в руке пальцы идущего рядом Вагнера, и не думая о боли, струящейся по ногам. В конце концов, там, где боль, там и жизнь — у неё с девяти лет было только так.

— Эльза! — выкрикнула она сразу после третьего удара, и ей показалось… Нет, не показалось: это было на самом деле, она не могла ошибиться — из темноты до неё донёсся ответ!

Бекки не смогла разобрать слов, но явно услышала голос своей девочки, ставшей для неё смыслом жизни. И снова повторила про себя: «Скорее, скорее!» И считала удары, но, кажется, пару раз сбилась…

— Почти пришли, — подбодрил её Вагнер.

— Двенадцатый! — в скорбном отчаянии воскликнула Бекки, едва удерживаясь, чтобы не упасть в обморок прямо посреди пустынной улицы. В глазах её потемнело, по лицу побежали слёзы.

— Нет, нет, Бекки, только десятый! Теперь одиннадцатый…

И тут Бекки увидела их. Эльзу с растрёпавшимися от ветра волосами, в лёгком пальтишке, жмущуюся к белому боку Крёстного Ганса, а рядом с ними — очень высокого, крепкого и плечистого седовласого старца в длинной меховой мантии и отороченной мехом огромной шапке.

Был ли это тот самый добрый волшебник, о котором шла речь в сказке?

Тогда Бекки не думала об этом: она бросилась вперёд и упала на колени, в снег, в трёх шагах от Эльзы. Спустя краткое мгновение девочка уже грелась в её объятиях, а до слуха Бекки донёсся знакомый тенор:

— Три шага. Ведь это же считается, правда, дедушка? Ведь считается?

Что ответил старик, девушка не услышала.

— Эльза, радость моя, не уходи! — шептала она в макушку девочки. — Та сказка… Сегодняшняя, про принцессу и фею… Я заснула и не дослушала её, но ведь все остальные сказки, которые ты мне рассказывала, заканчивались хорошо… Всегда! И значит, у этой тоже должен быть счастливый конец!

— Милая, милая и славная моя фрейлейн, — шептала Эльза в ответ. — Конец в этой сказке зависит не от меня…

Потом она отстранилась, вытерла слёзы, блестевшие на щеках девушки, и обернулась к «волшебнику». А тот сделал два шага назад и сказал, глядя в глаза Бекки:

— Встань рядом со мной, дитя моё.

Но Эльза уже успела согреть душу и тело девушки своим присутствием, своим объятьем, мимолётным прикосновением нежной детской ручки к взрослой руке, и потому Бекки поднялась без страха и сомнений, явственно ощутив, как онемение окончательно стекло в землю и растворилось в снегу. И боль — яркая и острая — пронзила пальцы на ногах, наполняя их энергией жизни… А потом боль отступила, и Бекки сделала те самые заветные пять шагов…

Сделала.

И старик опустил тяжёлую руку ей на плечо.

Смотрел он уже не на неё, а на Эльзу. И улыбался.

— Что ж, ты справилась с задачей, моя маленькая фея, и за это я вознагражу тебя: в эту новогоднюю ночь ты станешь самой обыкновенной беззаботной девочкой… И как любой обыкновенной девочке тебе полагается подарок! Я подарю тебе… — Он сделал вид, что задумался, и медленно перебирал пальцами пряди своей роскошной бороды. — Я подарю тебе маму.

— Маму?

— Да-да, именно. Её зовут Ребекка Шульц. — Тут «волшебник» подмигнул. — Что скажешь, Эльза?

Эльза ничего не сказала: она бросилась к старцу и обняла его за колени. И прошло ещё много времени, прежде чем она смогла сказать, выдавить из себя простое, но искреннее «спасибо». А смеющийся старик погладил девочку по голове, отступил назад, в сгустившуюся темноту…

Странно вышло: вроде бы Бекки всего-то моргнула, а старика в мантии уже и в помине нет. Не веря своим глазам, девушка долго смотрела на то место, где видела его в последнее мгновение, и уже почти решила, что сошла с ума, но спасительный голосок Эльзы вернул её к действительности:

— Мама, а почему он уходит?

— Что? — вздрогнула Бекки, приходя в себя, а Эльза закричала:

— Тоби, подожди нас!

Вагнер обернулся и послушно остановился посреди улицы. Подойдя, Бекки обнаружила, что он не менее, а то и более поражён увиденным, чем она, зато невозмутимая и очень счастливая Эльза улыбнулась ему и, ничего не сказав, вприпрыжку поспешила впереди всех в сторону дома. Перед тем, как последовать за ней, сын бургомистра подал Бекки руку.

— Спасибо за всё, — улыбнулась девушка и, осторожно приподнявшись на носках, поцеловала его в щёку. — Я бы не справилась без тебя.

Тобиас в ответ на это удивлённо моргнул и не нашёлся, что сказать.

Из темноты выскочил и, размахивая хвостом, присоединился к идущей впереди Эльзе Крёстный Ганс. Девочка запустила пальчики в его белую шерсть и звонко рассмеялась. А звёзды в ночном новогоднем небе зазвенели, вторя ей.

 декабрь 2013 года

 [/i]
_________________