Сказки осенней пустоши (стихи, миниатюры)

Добрый день!
Прочитала выложенные в теме истории, и очень понравился ваш слог! Красивые полные описания, сюжеты... очень близко мне, люблю подобное
Особенно хочется отметить две первые истории в стихах И "Сказочника" - про него, мне кажется, можно еще несколько историй рассказать, такой образ всегда интересен
Спасибо за творчество, буду заглядывать и читать дальше
___________________________________

Здравствуйте!
Спасибо за развернутый отзыв!
Да, тему "Сказочника" собираюсь развивать и дальше - в ближайшее время планируется небольшая повесть со сходной тематикой.
Буду рад видеть Вас среди читателей.
_________________

О, это здорово! =)) Буду ждать Удачи и вдохновения!
___________________________________

 » Женщины любят чудовищ

Женщины любят чудовищ,
Грубую силу и лесть.
Даме не нужно сокровищ -
Только б блюли её честь.

Если ты будешь мерзавцем,
Вкусишь горячую страсть;
Если ещё и красавцем -
Радуйся, жизнь удалась!

Женщины любят упертых,
Чтоб за упертость жалеть,
Чтоб, как детей беспризорных,
Их на груди своей греть.

Женщины все любят дерзость,
Любят дразнить и пытать.
Если они просят нежность,
Надо диктатором стать.

Женщины любят урода
С черной душой и умом:
Стать для него кукловодом
Чтоб вести верным путем.

Женщины, ваше кокетство
Нам уж давно не секрет,
Знаем мы все ваши средства,
Видим ваш полный портрет.

Женщина любит быть жертвой,
Женщина любит терпеть.
Женщина может быть нервной,
Может быть злобной, как зверь.

Женщина любит эстета,
Только тогда, когда ей
Вдруг нужна жалость поэта,
Ибо обидел злодей.

Женщины любят злодея,
Делят постель с подлецом,
Чтят они прелюбодея,
Дружат с скупым мудрецом.

Женщина... Что она хочет?
Чтоб ты ей стелу воздвиг?
Может, свободы глоточек?
- Женщина хочет любви.
_________________

Мда... любопытный взгляд на вещи...
___________________________________

Не знаю уж, насколько у меня вышло понять женскую логику и изложить её на бумаге, но я честно, искренне старался...
_________________

 » Цирк ле Шаттелье

Высоко поднимался купол красно-желтого шатра, освещенный ярким пламенем десятков факелов; легко танцевали на нем невесомые, уродливые тени. Обшарпанные возки бродячих циркачей, обступавшие шатер полукругом, мирно дремали, точно цепные псы, скрывшись в тени. Нищие, убогие, обездоленные, они доверчиво жались друг к другу, будто надеясь получить хоть ничтожную каплю тепла, думая, что чем теснее собьются они в кучу, тем нужнее, важнее, любимей станут. Деревянные стенки возков были покрыты выцветшей, облупившейся краской, серебристо-белой под лунным светом, но несмотря на это, кое-где можно было ещё прочитать крупные, кривые буквы: «Цирк ле Шаттелье».
Лагерь циркачей дремал, но все же время от времени можно было наблюдать неясные, легкие тени, перебегавшие от возка к возку и тут же растворявшиеся в ночной темноте. Одна из таких теней, безымянных, незаметных, облупившаяся, как краска на стенах цирковых фургончиков, в противоположность остальным не таилась и не перебегала, а медленно брела по становищу, задумчиво перешагивая через обломки досок и ящики, цепи и веревки, куски рваного брезента и засыпанные песком костровища. Она направлялась к одному возку, расположившемуся чуть поодаль от своих собратьев в тени кривой старой березы.
На стенке возка, собранной из неплотно подогнанных друг к другу досок, под затертой надписью «ирк ле аттель» виднелась ещё одна – «6», которая означала, что в общем караване этот фургончик едет шестым. Когда тень поднялась по холму, шурша ногами, обутыми в несоразмерно огромные ботинки, по примятой траве, возок мирно дремал, глядя на развернутый внизу, под холмом, цветной шатер единственным прищуренным глазом-окном. Заметив приближающуюся тень, циклоп насторожился, но не подал вида, а продолжил так же мирно спать, упираясь в землю двумя руками-оглоблями и щуря свой единственный глаз.
Неслышно ступая, тень потянула за ржавую ручку на двери фургончика и, когда впереди открылась зияющая чернота, шагнула на деревянный ящик, служивший крыльцом, через мгновение скрывшись во мраке возка.
Оказавшись в кромешной тьме, сквозь которую смутно виднелись беловатые полосы – щели между досками стен, тень шумно вздохнула, как вздыхают только очень усталые люди, потом, оставив огромные ботинки у порога, вышагнула из них и, шлепая босыми ногами по холодному, грязному полу, прошла к узкому столу, тянувшемуся вдоль правой стены возка. Остановившись и воровски оглядевшись, тень убедилась, что в возке никого нет и, запустив руку за пазуху, извлекла оттуда длинную восковую свечу. Установив её в покрытом копотью жестяном стакане, тень чиркнула спичкой, и через мгновение маленький фургончик озарился тусклым, но теплым светом.
Поглядев с минуту на дрожащее пламя свечи, тень одобрительно качнула головой. Какой-то недотепа выронил её после представления, что было крайне неосмотрительно с его стороны, и теперь ему больше не видать этой прекрасной восковой свечи и ни за что не догадаться, у кого она теперь, а если он и смекнет, то свеча к тому времени уже догорит, и искать будет нечего.
Тряхнув косматой рыжей головой, тень закатала грязно-белые рукава, покрытые желто-масляными пятнами, и медленно опустилась на стул перед огромным зеркалом, продолжая завороженно смотреть на веселый, красноватый огонек и его дрожащее отражение. Испустив очередной страдальческий вздох, сидящий человек протянул руку, ухватив себя за вихры, и осторожно потянул. Раздался тихий шелест, будто от перелистываемых ветром страниц книги, и кудрявый рыжий парик оказался на столе рядом с зеркалом.
Мужчина, которого едва ли можно было отыскать за болтавшимся на нем, как на вешалке, грязном клоунском костюме со старомодным воротничком-жабо, пышными рукавами из ткани с нелепыми цветными кругами, напоминавшими сыпь, вытер руки о свои шаровары и взъерошил короткие черные волосы, сделавшиеся серовато-белыми от извести, которую он смешивал с прокисшим молоком и намазывал на лицо вместо грима. Он поглядел в зеркало, а из зеркала на него глянуло мертвенно-бледное лицо с обведенными фиолетово-черными кругами глазами и огромным ртом, уголки которого были весело приподняты вверх. Он осторожно прикоснулся к своей щеке, и лицо в зеркале проделало то же самое, не переставая улыбаться одними губами, а глаза, тусклыми угольками тлеющие на том лице, смотрели дико, уныло и затравленно и неестественно блестели, будто были полны слез.
Клоун приподнялся со стула и ушел в дальний угол возка, до которого не доставало тусклое мерцание свечи. Там он наощупь отыскал стоящее на полу ведро, в котором скапливалась дождевая вода, льющаяся с потолка в непогоду, и, склонившись, обмакнул в затхлую, желтовато-ржавую жижу бледно-розовый лоскуток. Старательно отжав лишнюю воду, он вернулся к зеркалу и, присев, ещё раз внимательно посмотрел на улыбающееся лицо.
Мужчина коснулся тряпкой щеки и принялся старательно тереть. Мертвенная белизна исчезала, и под ней стал проступать слабый румянец, и чем явственнее он проступал, тем старательнее тер щеку клоун.
Развернув лоскуток, клоун зажмурился и плотно прижал ткань ладонями к лицу. Просидев так несколько минут, он отнял руки от лица и вновь взглянул в зеркало, откуда на него смотрело теперь безучастное лицо молодого человека с острым подбородком и длинным прямым носом, густыми бровями и усталыми, закрывающимися глазами светло-серого цвета. Уголки губ этого нового лица были уныло опущены вниз, но тем не менее, оно казалось даже красивым. Мужчина напряг память и не без труда припомнил, что лицо молодого человека в зеркале действительно было красивым, но только тогда, когда это было лицо студента медицинского коллежа Жана Монтьена, а не лицо безымянного клоуна из цирка «Ле Шаттелье».
Подперев впалую щеку рукой, молодой человек продолжал изучающе глядеть на отражение в пыльном зеркале. И он, и человек в зеркале смотрели друг другу в глаза, и в глазах лица напротив клоун видел невыносимую, гложущую тоску, ослабшее, обшарпанное отчаяние и выцветшую грусть.
Вдруг за стеной возка раздался громкий, распевный голос, за которым последовал дикий, гиений смех. Клоун вздрогнул и, зачем-то нацепив на голову рыжий парик, бросился к двери. Простояв секунду в нерешительности, он коснулся пальцами ржавой щеколды и осторожно сдвинул её с места. Щеколда отчаянно взвизгнула, раздосадованная тем, что кто-то дерзнул нарушить её покой, и нехотя залезла в небольшую металлическую петельку. Клоун прислушался и, немного поразмыслив, вернул щеколду в первоначальное положение.
Ему бы не хотелось, чтобы кто-то вошел в возок и увидел горящую восковую свечу, но завывания гиены за стеной могли значить только одно – скоро начнется новое представление.
Мужчина испытывал стойкое отвращение к слову «представление»; все его нутро противилось этому слову, противопоставляло его человеческой природе и естественному ходу вещей, но внутренний голос, называемый разумом, настойчиво твердил, что так или иначе, представление непременно начнется, и не в его силах что-либо изменить.
Мало кто знает, что такое представление. Сидя в растрепанном рыжем парике напротив зеркала, за своим собственным отражением и мерцанием тусклого свечного огонька клоун видел ревущую толпу, сотни мерзких рож с кривыми ртами и узенькими азиатскими глазками, искаженных смехом. Почему они смеялись, когда кто-нибудь бил его? Почему смеялись, когда по его вымазанным в известке щекам катились слезы досады? Он не знал.
Каждый раз, когда его толкали в спину и две шторки занавеса расходились в стороны перед его лицом, раздавался этот мерзкий, оглушительный смех. Он заполнял все огромное пространство под недостижимым куполом шатра, он нещадно давил на уши, от него начинало щипать в горле…
Стоя посреди круглого манежа, клоун всегда чувствовал себя совершенно обнаженным даже в нелепом рыжем парике и грязных шароварах. Почему все эти люди смеялись, когда он выворачивал свою душу наизнанку? Когда истекал кровью и корчился в предсмертных конвульсиях, глотая слезы и горький песок, сыпавшийся в лицо, попадавший в глаза, путавшийся в волосах? Он не знал.
Он устал смешить детей и взрослых. Он боялся смеха, как боятся иные люди огня. Он ненавидел смеющихся людей, всех вместе и каждого по отдельности. Каждого, кроме…
В первый раз он увидел её прошлым летом. Только он вышел на манеж, как она захохотала вместе со всеми. Она хохотала, пока его кружили на мерзких качелях, хохотала, когда ему за шиворот вылили ведро холодной воды, хохотала, когда маленькая, гадкая обезьянка пыталась стянуть его парик. И он не заметил бы этого лица, слившегося в одну аллегорию смеха с другими такими же лицами, если бы не оглушительный удар кнутом от дрессировщика тигров, который в этот раз вместо своих подопечных решил дрессировать клоуна. Когда он упал лицом в дурно пахнущий, сырой от воды, пота и слез песок и замер, не в силах подняться, зал взорвался очередным приступом смеха, но она испуганно вскрикнула, прикрыв маленькими белыми ладошками губы.
- Тебе очень больно? – спросила она, когда два воздушных акробата спустились из поднебесья, чтобы уволочь с манежа бездыханное тело загнанного человека.
Он не ответил, но только нашел силы и взглянул на неё.
- Хватит трепаться! – окрикнул их хозяин цирка и, отправив воздушных акробатов на вышку, оттолкнул клоуна в угол, чтобы не мешался на пути.
Там, в углу, он и провел остаток представления, сбившись в комок боли, закрывая голову руками и вздрагивая каждый раз, когда кто-то нечаянно или специально задевал его ногами.
Уже после, прячась за складками занавесок, он наблюдал за ней. Эта девушка, хрупкая и изящная, как танцовщица, была помощницей дрессировщика. В одном из номеров она заходила в клетку ко льву и, когда зверь широко открывал пасть по приказу своего хозяина, склоняла свою хорошенькую, аккуратно причесанную головку так, что та оказывалась точно между огромных львиных клыков.
Каждый раз, когда юная дрессировщица ласково трепала льва по гриве, сердце клоуна болезненно сжималось от страха, а когда огромный зверь аккуратно целовал её крохотную ручку, клоун жалел, что не родился царем зверей.
Они никогда больше не разговаривали, но однажды утром клоун отыскал возок дрессировщицы и оставил на крохотном окошке букет полевых ромашек с очень короткой – да и о чем было писать, когда он даже не знал её имени – запиской. А через час или около того один братьев-акробатов выбросил этот букет на дорогу. Цветы были втоптаны в грязь, но записки с ними не оказалось, и клоун каждый день, каждый час лелеял надежду, что она прочитала и теперь хранит крохотный, грязный обрывок бумаги у сердца.
У каждого урода должен быть свой ангел. Ангел безымянного клоуна не парил в поднебесье, а был здесь, рядом, улыбался, ухватившись рукой за прутья львиной клетки.
«Мое сердце, моя жизнь – это ты; мой разум, моя душа – это для тебя. Только скажи, и я защищу тебя собственной грудью, только попроси, и я войду вместо тебя в клетку ко львам», - кричал клоун в мыслях, когда дрессировщица появлялась на манеже.
Клоун не знал, почему трепетало сердце, когда она оставалась за занавесом и смотрела, как он, беспомощный, жалкий, убогий выворачивал наизнанку свою душу, когда мерзкий смех оглушал его.
«Смотри! Это только чтобы ты смеялась!» - кричал клоун, но она не слышала.
Устало вздохнув, клоун посмотрел на мужчину в зеркале. А ведь она никогда не видела того лица, что пряталось в отражении, а он так часто рисовал в воображении её улыбку…
Он улыбнулся. Уголки тонких губ дрогнули, поднимаясь вверх, но на лице несчастного вместо улыбки появился оскал затравленной собаки.
- Эй, бездельник, представление уже началось! Ты что, не слышишь?!
Клоун успел только обернуться и услышать хлопок двери, как вдруг на его голову обрушился оглушительный удар. Он сжался в комок, прижимая холодную ладонь к горящей щеке.
- Поднимайся и иди на манеж! Представление уже началось!
То ли отвратительное слово «представление» приобрело форму физической боли, то ли директор цирка перед уходом пнул беднягу в живот, но клоун судорожно закашлялся, почувствовав острую резь в боку.
Когда захлопнулась дверь, безымянная тень поднялась с пола и присела на стул перед огромным зеркалом. Обмакнув руки в миску с прокисшим молоком, смешанным с известкой, которой белили обыкновенно стены, клоун коснулся пальцами щек и тут же заметил, как на лице молодого человека в зеркале появляются белые полосы.
Поставив перед собой миску с белилами, клоун зажмурился и опустился в неё лицом. Через мгновение, когда он поднял голову, чтобы надеть косматый рыжий парик, его лицо было уже мертвенно-бледным, и даже черные брови были едва видны под слоем извести.
Он взял со стола маленькую баночку и аккуратно откупорил её. Обмакнув тонкую кисть в красную краску, клоун нарисовал на скулах два круга и старательно обвел тонкие губы.
На мгновение глянув в зеркало, где отражалось грустное, бледное лицо, он обмакнул кисть в краску ещё раз и дорисовал уголки губ, приподнятые вверх так, будто сегодня рисовал на своем лице её улыбку.
_________________

 » Волчья трава

Молвили люди, будто в старые времена под крутояром в еловой чаще, точь-в-точь рядком со слепою еланью, росла волчья трава. Купена - травка хорошая, добрая: и от кашля вылечит, и кровь остановит, и спинную боль как рукой снимет, и от сглазу и черной порчи поможет. Цветет она в месяце-травене, а плоды дает под жнивень. Вот только боялись люди спускаться к болоту, ибо тропа через бурелом к низине шла прямиком мимо замшелой избушки без окон, без дверей.
Шла молва, будто в этой землянке жила ведьмарка, да и видали её подчас люди, в лесной чащобе заплутавшие. Одним она старухой горбатой показывалась, другим - босой рыжеволосой девицею, третьи видели её красной остромордой лисицею. Да только сколько бы лиц ведьмарка не меняла - все одно: пойдешь за ней по пятам в темном ельнике, а она и заведет тебя прямехонько в самую топь. Скольких людей ни за что, ни про что сгубила ведьма!
Но было в деревне поверье, будто ночью на Иванов день можно к ведьме лесной без страху наведаться: как опустится на землю темнота, власть над холмами и топями от ведьмарки к духам лесным переходит, а они и помогут, и защитят, коли идешь с чистым помыслом. И ходили в эту ночь к лесной избушке старухи за целебными настойками да девки молодые за приворотными снадобьями. И ходили, и домой вертались, да только доподлинно известно, что как порог ведьминой землянки переступил, так твоя душа к нечистой переходит, и кровь твоя чернеет, и не видать тебе больше счастья до конца жизни.
Шли годы, и заметили однажды люди, будто опустела ведьмина землянка, и не ходит больше босая рыжая девка по болотам да волчьи ягоды не собирает в свою сумку холщевую. Долго шептались селяне по углам да горницам о пропаже ведьмарки, и отыскалась в один день старуха, которая поведала такую историю.
А поведала старуха, будто в месяц вересень к ведьмарке кузнец пришел из соседнего селения. Переступил порог проклятой землянки и так говорил: "Мне, ведьмарка, твое колдовство не страшно. Я железо в печи калю и железом закален, а оно от каждой нечисти споможет. А пришел я к тебе о милости просить". Проводила тогда хозяйка незваного гостя за стол, потчевала кваском дерезинным да пирожками из заячьей капусты да велела рассказывать, зачем пожаловал. И говорил ей тогда кузнец: "Я, ведьмарка, вдовый отец. Сыночек у меня - свет-сокол, красавец, умница, по хозяйству помогал и в кузнице. На охоту да за рыбою я его с собой брал... Дочурка у меня - точно белая голубушка, глазки светлые, как небо ясное, ручки-веточки золотые, послушливая, не перечливая. Смотрел на дочурку - глаз оторвать не мог, глядел на сынка - и того больше радовался. Да только вот зимою этой наказал меня Бог, за какие грехи - не знаю. Сынок мой, соколик, за хворостом в лес пошел, да не вернулся: волки проклятые насмерть загрызли. Горевал я тогда, печалился, да дочурка моя со мною была. Осталась она единственной моею отрадою. Погоревал-погоревал я, да и решил, что раз сынка не уберег, то буду с дочкой жить. Пройдут годики, замуж её пристрою, буду гостем в новую семью ездить. А уж она, дочурка-голубушка, будет как царица в золоте и шелках ходить. Близился месяц протальник, и попросилась моя дочурка с подружками на речку, глядеть, как солнце теплое пригревает, да по земле первые ручейки бегут. Шел день, шел вечер, и бегут ко мне в кузницу подружки дочуркины: "Дядь, а дядь! Дочурка твоя, подружка наша, под лед провалилась!" Бросился я к речке, да там её, голубушку, и нашел. Кожа белая, как снег, ледяная, а глазками голубыми на небо глядит... Схоронил я тогда и дочурку и остался один. И вот, как наступил вересень, решил к тебе, ведьмарка, пойти и просить, чтобы ты меня, проклятого, со свету сжила. Невмоготу мне по земле ходить, когда детки мои уж в земле спят. Я тебя, ведьма, знал, когда ты ещё девкой средь людей жила, да и ты меня помнишь. Помоги, услужи мне по старому знакомству!" Задумалась ведьма крепко да и сказала кузнецу: "Я, вдовец, когда девкой среди людей жила, загляделась однажды на одного юнца-кузнеца, ночей не спала, все грезила, как бы с ним свидеться, убегала на болотную топь да слезы лила под белою луною. И вот, в ночь на Иванов день попался он мне на лесной тропе да и стал такие сладкие речи говорить, что сердцу моему в груди тесно стало, и шептать мне на ухо, что любит меня больше солнца ясного. До самого солнца миловались мы с ним в темном ельнике среди бурелома, куда ни одна живая душенька не забредала. А под снежень-месяц пришла я к нему брюхатая, а он мне и говорил: "Ступай себе. Я ужо две луны как с молодой жинкой живу. На кой ты сдалась мне?" А как узнали люди, что непорожняя я, стали на меня пальцем указывать да со дворов гнать. Дитятко мое, сыночек, помер, не успев на солнце и одним глазком взглянуть. Возненавидела я белый свет лютой ненавистью, и ушла тогда на болото, в чем была, босая, нагая, да и поселилась тут среди топей и буераков. Али не помнишь ты, кузнец, ту ведьмарку?" И бросился тогда кузнец в ноги ведьме, и прощения просил, да только зря все было - дитятки его в сырой земле уж давненько почивали. А колдунья, слезы его завидев, сказала: "Сколько людей сгубила я, кузнец, а тебя мне жаль. На тебя зла у меня нет больше. За сынка моего ты вдвойне заплатил. Не зачем мне тебя губить - оставайся в этой землянке да живи лесным промыслом. Шкуру медвежью на плечи накинешь - лешим сделаешься. Людской молвы не обойдешь, да только сами-то люди тебя будут сторониться, и, на людей не глядючи, печаль свою позабудешь, как и я позабыла". "Зачем мне такое наказание? Заведи меня в лесную чащу да столкни в топь, ведьма! Отплати мне добротою за зло, что я по молодости да по глупости тебе учинил", - ответил ей кузнец. Тогда ни слова не сказав, взяла ведьмарка кузнеца за руку и повела в еловую чащобу. Плутали они весь день да всю ночь и добрели до зеленых топей. Увяз кузнец, да и сгинул в трясине, а ведьма обратилась черным вороном да полетела прочь, лес жалобным криком оглашая. Сгинула ведьма, и молвят люди, что теперь под крутояром, рядом со слепою еланью, не растет больше купена, ибо волчья трава, как и всякое колдовское снадобье, только от ведьминой слезы родится.
_________________

 » Таволга

Ты вплела ромашки в косы,
Ленты красные.
На заре холодны росы,
Звезды ясные.
Не ходи, девчонка, в горы,
Под венец из туч.
Не кричит и сизый ворон,
Средь покатых круч.
Там за лесом, темным бором,
Зеленью болот,
Скалы - нос, глаза - озёра,
Горный дух живет.
Крутояром сквозь бурьяны
Он себе бредёт,
Посох, посох таволжаный
Он в руках несёт.
Не ходи ты косогором
В таволжаный край:
Там под красным мухомором
Дремлет горный царь.
И не пой ты звонки песни,
Не буди зверьё:
Сердце дух под склон отвесный
Заберет твоё.

Людям с давних пор известно: прежде чем отправиться в путь дальний или на охоту, надобно лесного хозяина уважить; коли в горы пойдешь, то горному духу дань поднести, а коли реку переплыть вздумаешь, то духа воды одарить. А ежели хочешь, чтобы охота удачной вышла, не петляли следы да зверья много попадало, али чтобы путь сквозь чащи с буераками был прям да легок, то надобно лесному хозяину уплатить требу: в ночь на молодую луну заколоть бычка, развести костер большой на берегу реки да сварить свежатину в котле с речной водой. Мясом тем надобно потчевать добрых соседей, а особливо охотников, что на промысле ловки да удачливы. Кости же обглоданные сжечь в огне, пепел смешать с сукровицей да вылить это снадобье в реку с особым наговором. Коль исполнишь всё, то ждет тебя удача, а коль слукавишь, то осерчает лесной хозяин и заберет всех соболей и лисиц, угонит их далеко на север, в тайгу, в глухие леса.
Говорят ещё, будто особую силу в этом деле таволга имеет. Коли у путника посох таволжаный в руке, то не случится ему заплутать и в самой глухой чащобе, обойдут его стороной грозы да ветры лютые, дожди да бури снежные, не закружит по болоту колдунья хитрая да не поймает ведьма в зачарованный круг колдовской. С посохом таволжаным и топь пройдешь, и реку переплывешь, и через тайгу проберешься цел и невредим. А чтобы посох твой силы волшебной не терял, надобно знать особую таволжаную песню - её девки по весне поют, как в лесу на прогалинах первоцветы появляются.
Таволжник охотнику - первый помощник: и из глуши выведет, и от сорока болезней вылечит, потому и прозвали его сорокаприточником. А ежели у тебя или у кого в околотке таволжник взрастет - то добрый знак, ибо сам хозяин леса владения свои с таволжаной веточкой обходит, и где с той веточки лепесток упадет, там взрастет новая таволга, и будет то место отныне у лесного хозяина под особым доглядом и милостью.
Всем хороша таволга, да только бранятся старухи, когда девке молодой вздумается её белый цвет сорвать - говорят, лесной хозяин к себе в чащобу уведет, заманит в топь, протянет таволжаный прутик, хватайся, мол; а как коснется девица прутика, то так и останется навек в лесном царстве голосом звонким лесному хозяину таволжаную песню петь.
Смеются девки над старухиными боязнями да продолжают себе напевать таволжаную песню. А старухи, как осерчают, так загонят стрекоз домой, усадят на топчан подле себя да станут рассказывать стародавнюю историю.
В одном селении, что среди глухой тайги затерялось, жила семья: муж да жена с дочуркой да младшим сыночком. Жили они славно: и изба у них исправная, добротная была, и хозяйство имели, а все потому, что хозяин в доме - умелец, на все руки мастер; крышу подлатает, на сенокос с солнцем подымется; для скота и хлев, и закуточек обустроит. Охотником он был знатным: по следам читал лучше любого старика в округе; когда с реки возвращался, издали видно было, как рыбица пойманная в связках чешуей серебряной на солнце сверкает; коли за хворостом уходил в лес, непременно с огромной вязанкой на горбу вертался; шел ли по грибы, по ягоды - и тут полные короба груздей коренастых, красноголовиков круглошляпых, малины ароматной, брусники кисленькой носил. А как вертался муж с промысла, так дома его ждал уют, да покой, да жена ласковая. Говорили люди в селении, будто охотник с хозяином леса знается, а потому и каждая тропа, каждое дерево в тайге ему знакомо.
Пока же охотник по лесам да болотам бродил, в избе работа так и кипела, так и вертелась: поднималась с солнышком жена охотникова и принималась печь докрасна топить, полы мести да щеткой из конского волоса скрести. Как протопится печь да заблестит пол, так примется она тесто месить да опосля пирожки пузатые лепить, а как станут румяниться пирожки, так и щи в чугунке сварит. Дочурку причешет, вплетет в волосы русые яркие ленты да отправит в полюшко играть да за братцем младшим доглядывать, а сама у окошка сядет да примется кудель ли чесать, полотенца ли расшивать, ковры ли ткать, времечко за работой коротать. Так и пройдет время до вечера, а как склонится солнышко низко над лесом, так воротится домой муж и закипит в избе снова работа: накормить, напоить, шкурки добытые прибрать, ягоды принесенные перебрать да по туескам пересыпать, окромя того за детьми глаза да глазки!
А как появлялись на небе первые звезды, так садился отец у печи, устраивал детей на коленях и сказывал им такую быль: далеко за лесами да горными хребтами жил в таволжаном краю Хозяин леса. Днем обращался он старцем белобородым да обходил свои владения; зверя раненого приметит - исцелит, птенца, из гнезда выпавшего, отыщет - возвратит к родителям, на месте срубленного дерева велит молодой поросли подниматься. Ночью же дремал Хозяин леса в хрустальной колыбели да слушал, как поют ему бродницы колыбельные песни. Как-то раз забрел в таволжаный край молодой охотник да повстречал старца с кривою клюкой. Три дня сряду плутал охотник по лесу, а живую душу повстречав, и не подумал, что перед ним сам Хозяин леса стоит - просил из чащобы непроглядной вывести да домой помочь вертаться. Старец же с клюкой ответ держал такой: коли юнец ему поможет по лесному хозяйству управиться, так возвратит его старец домой да и подарком наградит. Бродил охотник со стариком весь день без устали, помогал зверей лечить; деревья, бурей поваленные, поднимал; проверял, не ушли ли в трясину гати; и до того понравилось охотнику в лесном царстве, что пожелал он остаться там навеки. Но старец сказал юноше, что время его не пришло ещё, что не прожита жизнь и что сочтутся они с охотником, как минует двадцать лет и два года, ибо все в природе своим чередом идет и ни человеку, ни птице, ни зверю, ни даже Хозяину лесному не дано сей порядок нарушить. Опосля того проводил Хозяин леса юношу к деревушке его родной да сказал волшебное слово, с которым и в глуши не заплутаешь и в трясину не забредешь, с тех пор не было охотника удачливее и ловчее, чем юнец, старца с кривою клюкой повстречавший. На том и кончалась быль охотничья, а ребятишки уж тем временем у отца на коленях сладкие сны глядели.
Так и жили, за делами да хлопотами ни горя не знали, ни раздора. Детишки росли; вот дочурке уж четырнадцать лет минуло, а сыночку одиннадцатый год шел. Стояла на дворе зима лютая, тогда-то и пришла беда в дом славного охотника.
Порешил охотник отправиться с утра по волчьему следу, да только тревожно было жене его, чувствовало сердце, что недоброе грядет. Уж она и просила, и упрашивала, и говорила, и уговаривала, но не послушал охотник. Надел лыжи широкие, закинул короб за спину и отправился в лес. На вечер пурга поднялась такая, что нос из дому высунуть боязно было. Ждала охотникова жена, выглядывала в окошко сквозь снежную круговерть, но не вертался всё муж её домой.
Прошел день, прошло два, улеглась метель, а охотника все не было. Плакала добрая жена да на утро третьего дня побежала за помощью к соседушкам. Собрались охотники в лес товарища своего искать, бродили с собаками до самого темного вечера, кликали-кликали, взрывали широкими лыжами снеговые горы, но так и не сыскали ни следа, ни весточки - ни с чем воротились. Так и пропал охотник, сгинул в снежную бурю.
Погрустнела с той поры охотничья вдовушка да воцарилась в её доме печаль. Не пела безутешная женщина больше за работой звонких песен, не шутила с кумушками; сошла с лица её улыбка ясная, не показывались за бескровными губами белые зубы-жемчужины. Говорили старухи в деревне, что не переживет вдовица горя, да только где же ей горевать, когда в доме детки подрастают!
Так и стали они жить втроем. Пока вдова охотникова дом стерегла да за хозяйством доглядывала, дочурка её в лес по грибы да ягоды ходила, а сынок к рыбному делу сызмальства охоту приобрел да и сидел на бережку с тонкой удочкой.
Прошел год, прошел другой, и пошла жизнь в избушке охотника вновь своим чередом, да только тут и приключилась другая беда. Как-то по весне пошли девки к проруби бельё полоскать. Весною лед обманчивый: глядишь - хорошо лежит, а ступишь - так и треснет, а в ту пору на реке уж наслуд показался. Пошли девки к проруби, а сынок охотника, что за водой ходил, и говорит им, чтобы не ступали на лед - больно уж тонок он стал, того и гляди проломится под ногами. Постояли девки, поглядели, как бегут по земле талые ручейки, да и поворотили назад. Только одна бойкая девчонка не послушала советов рыбачка да подруженек своих, ступила на лед и пошла к проруби. Увидал то рыбак и остался на берегу за девчонкой доглядывать. Вот устроилась она на краю проруби и стала бельё в студеной водице полоскать. Полоскала-полоскала, напевала песню веселую, а стала домой собираться, поднялась с колен на ноги, тут лед тонкий и треснул - крикнуть не успела девка, как под воду ушла. Бросился за ней рыбачок в воду, насилу вытащил - в свинцовой воде подо льдом глаза да глазки, как не попасть бы в ледяную западню.
Спасли девчонку несмышленую, выходили, на ноги поставили - да ей в ледяной реке, что с гуся вода, а сын охотников захворал, обезножил. Три ночи сряду жаром мучился, а там и бредить стал - отца все вспоминал да говорил, что зовет его родитель в далекие леса, в таволжаный край.
Позвала тогда мать к сыну своему травницу-лекарку. Билась над парнишкой знахарка долго, все средства свои испробовала: и брусникой, и липовым цветом, и малиновым отваром, и настойкой медовой лечила его, и крапивой болезнь из груди изгоняла, и в бане парила пихтовыми да березовыми вениками. Мало-помалу стал парнишка подниматься на ноги. Слаб он был, да куда болезни тягаться с охотниковым сыном, когда его и холод, и жар, и работа тяжелая закалили, как железо в кузнечной печи.
Было на дворе уж лето, как оправился сын охотников от болезни, да только хворь все не хотела просто так уходить, а засела глубоко в груди молодой. Говорила травница, что отсель матушке с сестрицею надо бы поберечь рыбачка, да не давать ему работы тяжелой, глядеть, чтобы не застудился, да не бывал часто на холодном, сыром ветру.
Как оправился сынок от болезни, вновь пошла чередом жизнь охотниковой вдовы. Полетели денечки солнечные, ясные, близился Иван Купала. Уговорили дети матушку отпустить их на гуляние к реке, через костры прыгать, танок водить, венки по воде пускать да огнецвет в лесу искать.
Вечер на Купалу выдался прохладный, росный, ночью над лесом да полем стояла холодная морось. Вернулись домой братец с сестрицею продрогшие, прозябшие. Осерчала вдовица, бранила дочку, что не берегла она братца своего, как травница велела. Одеялами пуховыми детей закутавши, натопила печь, заварила зверобой и тысячелистник, поставила на стол мед липовый.
Но сколько ни молилась заботливая мать, сколько ни поила дитяток целебными отварами, заметила вскорости, что сыночка её дурной кашель по ночам мучает. Как вырывался из груди парнишкиной сухой хрип, так сжималось и кровью обливалось сердце материнское.
Сестрица молодого рыбачка к той поре выросла в красивую девушку, невестой по селению ходила, да только не хотелось ей оставлять мать с братцем и в чужую семью уходить, а потому начали шептать злые языки, что так и усохнет ягодка, не успев соку набрать. Как узнала девушка материнскую печаль, так стала с солнышком в лес убегать, бродила по болотам да низинам, собирала для братца милого целебные травы да кислую морошку. Сделалась девушка грустной да все больше молчаливой, а про себя все причитала, что, мол, одной её вина - за братцем не доглядела.
Шла неделя-другая, и вот вновь позвала вдовица охотникова к себе в избу травницу-лекарку. Пришла старуха, ворчала долго, развешивала по стенам полынные да иван-чаевые веники, велела баню топить, чтобы хворь жаром выгонять да только на этот раз не помогли знахаркины снадобья. Хирел на глазах сынок вдовушкин, сколько б ни старалась травница, сколько б не молилась матушка, сколько б не бродила по лесам милая сестрица.
Тогда подозвала знахарка семью рыбачка и такое молвила слово: "Хворь в теле евоном сильная, тут никаким средством моим не поможешь. Перепробовала я, матушки, все свои снадобья: и маслицем кедровым его лечила, и отваром хвойным, и смолою еловой гнала болезнь, и вениками пихтовыми да березовыми, не помог ни золотой корень, ни трава вороний глаз". Плакали женщин, молили лекарку, чтоб она ещё какой отвар испробовала, чтобы слова колдовские сказала али обряд ведьмовской провела. Качала головой травница и хмурилась, а после и говорит: "Есть, девоньки, средство одно. Растет в нашем северном краю травка добрая - таволгой зовется. Она - от сорока болезней лекарь. Да только не видала я таволги окрест селения годков с десяток. Говорят, что разобиделась таволга на род наш да и ушла далеко в леса, и сыщешь её теперича лишь в таволжаном краю, где хозяин леса живет. А кто в таволжаный край попадет - того хозяин лесной заберет".
Погоревали женщины, слезы пролили, а делать нечего - сказала травница-лекарка, что седьмица-другая, и помрет юнец. Сидела мать подле кровати его да шептала пламенные мольбы, чтобы пощадил хозяин лесной сыночка её, не забирал его душу в таволжаный край. А сестрица рыбачка молодого все места себе не находила, будто глодала ум её тяжелая дума.
"Я, матушка, в лес пойду, брусничных ягод нарву", - так говорила девушка, кузовок собираючи.
Положила она хлеба в кузовок на три дня да и отправилась в лес. Как дошла до болота, где брусника на кочках растет, так поворотила в другую сторону и побрела крутояром. Обманула девка матушку, да только братца уж больно она любила и обещалась самой себе сыскать для него таволгу, а коли хозяина лесного повстречает, так бить челом в землю да просить, чтоб не забирал братца милого в таволжаный край петь таволжаную песню.
Знакома ей в лесу была каждая тропа, но не знала девушка, где сыскать окрест селенья траву целебную. Шла она по лесу да напевала: "Там, за лесом, темным бором, зеленью болот, скалы-нос, глаза-озёра, горный дух живет. Крутояром сквозь бурьяны он себе бредёт, посох, посох таволжаный он в руках несёт". Обрядился в ту пору позолотой лес - как сыскать тут теперича таволгу!
Каждую веточку, каждую травинку с былинкой оглядывала вдовья дочка. Вдруг покажется ей, будто бы отыскалась и таволжаная веточка, подбежит к ней, глядит - а то шиповник али бузина. Бродила так девчонка до самого вечера, песню таволжаную звонким голосом выводила. За работою своей не заметила она, как потеряла знакомые тропы лесные да оказалась в непроглядной чаще.
Вечер догорел уж, и опустилась на лес ночь сизокрылая; темно стало в старом ельнике, боязно. Вдруг слышит охотникова дочь, будто ломится кто-то через бурелом, а тут глядь - из дупла на старой елочке смотрят на неё желтые очи пламенные. Испугалась девчонка да и бросилась куда глаза глядят. Бежала-бежала она по непроглядному лесу, хватали её за подол руки когтистые ведьмины, расплетали толстую косу да путали волосы, слышался над головою смех зловещего филина - вестника лесного хозяина.
Вот заквакала уж под ногами трясина болотная, испугалась девушка да и поворотила в другую сторону. Как отыскала кочку сухую на болоте, так повалилась наземь да залилась горькими слезами: кузовок её ведьмы лесные да болотницы выкрали, тропиночки знакомые далеко позади осталися. Лежала дочка охотникова в глухом лесу, где ни птица не запоет, ни зверь не пробежит. Плакала-плакала девушка, кликала матушку да так и уснула на сыром мху.
Поднялось уж над лесом солнце ясное, пробудилась ото сна дочь охотникова да и подивилась: слышалось ей, будто плывет над болотом в тумане утреннем дивная песня. И выводят её все голоса девические чистые да звонкие. Поднялась она с сырой своей постели и вдруг видит: сидит на камне замшелом старец в лохмотьях, глядит на неё глазами улыбчивыми, положил руки морщинистые на клюку кривую, а на руки голову опустил.
Как увидела старца девушка, так бросилась ему в ноги кланяться. "Я тебя, - говорит, - батюшка, сразу признала. Тебя у нас в селении хозяином леса кличут. Говорят добрые люди, будто днем ясным ты с посохом таволжаным тайгу обходишь, птиц и зверей лечишь, деревцам молодым расти велишь, а ночкой темною почуешь в хрустальной колыбели, а духи лесные - бродницы да болотницы - тебе песню таволжаную напевают. Не гневись, батюшка, что без спросу-приглашения я к тебе в таволжаный край пришла, не вели ведьме болотной в трясину меня вести, а выслушай перво-наперво, с чем пожаловала я".
Слушал дочь охотникову Хозяин лесной да кивал седой головой, а как упала она в ноги ему, так поднял девчонку с земли жилистой рукою да повелел ей сесть подле него на замшелый камень да вести свой сказ.
"Пришла я к тебе, батюшка, из селения, что средь тайги затерялось, - так повела свой рассказ девушка. - Отец мой охотником был, да забрал ты его зимою лютою в таволжаный край. С тех пор стали мы с матушкой да братцем втроем жить-поживать. Был на дворе месяц протальник, тогда-то с братцем моим беда приключилась. Пошел он на речку за студёной водицей, а там девки бельё полоскали, да тут одна девка под лёд и провалилася. Прыгнул братец за ней в воду, вытащил на берег, да только застудился и слег. Выходила-вылечила его тогда травница-лекарка, да только не хотела хворь оставлять его, а тут и ещё одна беда приключилась. Побежали мы с братцем на Иванову ночь в лес через костры прыгать да венки в речку бросать. Выдалась та ночка холодною, а вечер да утреце росными. Продрогли мы, прозябли да и вернулись домой, а там матушка нас отварами целебными поила, медком потчевала, одеялами пуховыми укутывала, да только поселился с той поры в груди братца моего дурной кашель. Сушит братца болезнь, губит. Сказала нам с матушкой старушка-травница, что нет средства от этой хвори, а поможет братцу моему одна только таволга. Не гневись на меня, батюшка, что без спросу-приглашения пришла, а помоги только для братца милого таволгу сыскать, ведь нет ничьей другой вины в том, что его хворь точит, а только одна я тут виноватая! А коли поможешь мне, батюшка, так проси у меня чего пожелаешь!"
Думал долго Хозяин леса над тем, что ему девчонка сказала, а потом такой держал ответ: "Все в природе своим чередом идет: и солнышко ясное с месяцем сребряным чередом друг за другом на небо подымаются, и весна красная за зимою морозною чередом в свои права вступает. Так точно и решает природа, которому человеку жить-поживать, а которому и честь пора знать. Но больно по нраву пришелся мне, дочка, твой сказ, а потому помогу я тебе в твоей беде. Видишь, посох в руках я держу? Этот посох из старой таволжаной веточки. Ты, дочка, возьми да нарви с него коры таволжаной, как придешь в родное селение, на той коре настаивай воду из лесного ручейка, опосля же отваром братца пои. Но только знай, дочка, чтобы черед, природой-матушкой установленный, не нарушить, как только подымется на ноги твой братец милый, ты ступай в лес. Отыщу я тебя да заберу в свой таволжаный край, за доброту свою станешь ты берегинею, по ночам будешь мне песнь колыбельную петь, а по дням будешь людей от злых духов нечистых оберегать. А чтобы не потерять целебное снадобье, ты возьми назад свой кузовок, что мне болотницы из трясины достали, да помни: никому об нашем уговоре не поведай, а коли расскажешь, то потеряет снадобье целебную свою силу".
Обрадовалась девушка и, хоть и не хотелось ей от братца с матушкой в таволжаный край уходить, кланялась старцу в ноги да целовала руки его кряжистые. Взяла она кузовок да и надрала с посоха волшебного таволжаной коры, а ту кору сложила в кузовок. Кланялась девушка Хозяину лесному и говорила такие слова: "Спасибо тебе, батюшка, во век твоей услуги не забуду! Справедлив ты да мудр. А только скажи, как добраться мне теперь до селения, ведь потеряла я все тропинки да дорожки знакомые, пока кружила по болоту".
Протянул тогда Хозяин лесной девчонке таволжаную веточку и говорил так: "Давеча покуражился над тобою болотник да и закружил, заводил меж трясинами да топями. Ты возьми эту веточку, держи у сердца её, так и выйдешь из лесу прямехонько к своему селению".
Взяла девушка таволжаную веточку, кланялась трижды Хозяину лесному да отправилась в путь дальний. Шла она прямиком через чащу непроглядную, да только расступались перед ней буреломы, выпрямлялись тропинки каменистые. Как дошла до болот, так перед нею гать выстлалась. Скоро ли, не скоро ли, а дошла девушка до родного селения, тут и бросилась со всех ног в родной дом.
Сделала девушка всё, как велел ей Хозяин лесной: из лесного ручейка набрала водицы студеной, согрела её в большом чугунке да и запарила таволжаную кору. Плакала матушка, просила поведать, где была дочурка, что с ней приключилось, как достала она таволжаную кору, но ни слова не сказала ей девушка, ибо сделалась по приходе из лесу точно немая.
Побежали деньки да денечки. Просыпалась поутру дочка охотникова, помогала матери скот кормить, по дому хозяйничать, в лес убегала за болотными ягодами, резвилась с подруженьками. Как вечер наставал, так садилась к окошку, ставила на стол лучинку да принималась за работу: то рубашку станет шить для братца милого, то обутку примется мастерить из лыка крепкого, то пряжу прядет, а то и платья красными нитями расшивает. Да только ни словом не обмолвилась девушка, как ни просили, как ни упрашивали её подруженьки, как ни молила, ни умаливала матушка родная.
Звала вдовица охотникова травницу-лекарку от недуга дочурку исцелить. Посмотрела лекарка на девушку да и сказала, что коли недуг супротив воли человека терзает, то тут и снадобье целебное помочь может, а коли сам человек своему недугу рад, то не поможет тут ни одно средство. Так и стали жить-поживать.
Не боле как месяц прошел с той поры, как побывала в гостях у Лесного хозяина дочь охотникова, и вот стал братец её на ноги, да хворь вся из него вышла, как и не бывало её вовсе. Не могла нарадоваться вдовушка на сыночка своего, обнимала-целовала, дочурку хвалила, что не побоялась та в лес за таволгой пойти. А дочка охотникова грустною сделалась. Уж не бегала она во поле с подружками резвиться, не водила хороводов да и работу по вечерам не брала, а только в лес все тоскливо смотрела.
Наступило холодное утреце осеннее. Не успело солнце подняться над лесом, как дочка охотникова, ни словом не обмолвившись, братца с матушкой на прощание не обнявши, взяла кузовок свой, где корочка хлебная на дорожку лежала, отыскала веточку путеводную, что в дупле совином на опушке припрятала, да отправилась тропинкою по еловому косогору к Хозяину леса.
Долго ли, коротко ли шла она, да только слышна стала отовсюду песня звонкая, точно колокольчики хрустальные звенели. Печален, грустен был напев, но узнала в нем дочь охотникова таволжаную песню. Вышла девушка на опушку, а там глядит - идет ей навстречу старец седовласый в лохмотьях лишайниковых да лапотках лыковых, на посох волшебный опирается да ртом беззубым улыбается.
"Поднялся братец мой на ноги, отступилась хворь. Теперича, батюшка, как уговаривались, пришла я к тебе песню таволжаную в таволжаном краю петь", - так говорила дочка охотникова, старцу в ноги кланяясь.
Взял тогда старец девчонку за руку и повел через лес своей тропинкою. Вот видит девушка, перед нею ручеек серебряный лентой вьется, а как падает он с горы, так в расселине и озерцо лежит. Дал дочке охотниковой Хозяин леса свой посох и повелел идти в то озерцо, песню таволжаную напеваючи.
Ступила девушка в водицу студеную, пела звонким голосом таволжаную песню, а как перешла озерцо прозрачное, так и сделалась лесною берегинею. Так рассказывали девкам молодым старухи да настрого наказывали, не драть в лесу таволжаных прутиков, ибо приведут они прямиком к Хозяину лесному, коли волшебного слова не знаешь. С тех же пор, говорят люди, и пошло поверье, что коли помер кто, так надобно в руку ему дать таволжаный цвет, чтобы забрал душу Хозяин лесной да и поселил в своем благодатном таволжаном краю, да и слушала бы там душа звонкую таволжаную песню, что бродницы, да болотницы, да берегини ночами поют.
_________________

Просто прелесть
_________________