Не бывает бывших (ЛР с элементами криминала, а-ля 90-е)

Спасибо, жду продолжения. Вначале не было и мысли, что все вот так будет.

 » Здесь от криков не морщатся

Трое мужчин стояли под палящим афганским солнцем. Они были одеты в просторные рубахи и холщовые штаны. Невнимательный прохожий только хмыкнул бы, увидев эту троицу. Стоят себе крестьяне, да стоят. Что такого в них интересного?
И только тот, кто провел на высушенной земле несколько лет, понял бы, что говорят эти странные крестьяне по-русски. Пустынный ветер развевал русые бороды. Правый мужчина прикрыл ладонью от солнца светлые, словно прозрачные, глаза. Левый молчал, а тот, что стоял в центре, говорил:
- Леха, краем уха слышал, что амнистию объявили. Может вернемся, а?
Сказал и просяще заглянул в лицо, стоящего слева.
- Ты-то, Серега, может и вернешься,- после паузы ответил тот, кого назвали Лехой,- а мне назад дороги нет. Руки по локоть в крови.
- Так ведь всем объявили,- вмешался третий,- и тебе тоже.
Задумался Леха. Задумался крепко. Схватил в горсть густую бороду и прикрыл глаза. Объявить-то объявили, да не все так просто. Вернуться домой... для каждого из них это означало свое. Серега с Андреем попали в плен в 87-м под Гератом, а вот он – Леха – сдался сам. Сбежал от страха в другой страх. От ужаса кровавой мясорубки в ужас кровавого кошмара. Ислам принял на следующий же день.
На что надеялся? На то, что отправят пасти коз, но...
***
- Шурави...,- староста деревни Азад улыбался расслабленной улыбкой.
- Меня зовут Карим,- тихо напомнил русский солдат.
Азад улыбнулся еще шире. Азад бросил в рот горсть орехов. Потянулся к плетке, отчего Карим сгорбился.
- Не-е-ет,- ответил староста,- ты пока еще шурави. Лови!
Кожаная семихвостка со свинцовыми наконечниками полетела в лицо русского. Тот поймал ее машинально. Сжал в кулаке и вопросительно посмотрел на афганца.
Они стояли посреди деревни, что находилась на границе Афганистана и Пакистана. По афганским меркам деревня была большая: почти две сотни дувалов и тысяча жителей. Сюда бежали те, кого шурави выживали и выжигали со своих насиженных мест. Женщины оставались готовить еду и шить одежду. А мужчины уходили в Пакистан и учились там убивать.
- Ты пока еще шурави,- повторил Азад,- но сейчас можешь стать Каримом.
Ухмыльнулся в бороду и гортанно выкрикнул:
- Ведите!
Юркий мальчишка лет двенадцати проскользнул за глинянную стену ближайшего дувала. Русский удивленно посмотрел ему вслед.
Одетые в черное женщины враз застыли грациозными изваяниями. Время как будто остановилось. И только легкий сухой ветер гонял по двору кусты верблюжьей колючки. Да Азад хрустел орехами, хитро поглядывая на вновь испеченного правоверного.
Его вывел тот самый мальчонка. Ему было не больше девятнадцати. Он шел, как во сне. Парнишка – срочник, в заляпанной кровью гимнастерке. Босой, потому что сапоги забрали сразу. Советская кирза дорого стоила на афганских базарах.
На заплывшем от побоев лице ничего нельзя было прочитать.
«Сколько его не кормили?»- подумал Карим.
«Ну, да,- ответил он сам себе,- нас и в части-то кормили... не на убой».
Пленного подвели к нему, поставили прямо перед глазами. Краем зрения русский увидел, как напряглись женщины. Ближайшая к нему подалась вперед, как охотничья собака, почуявшая запах свежей крови. В черных ее глазах заплескалось кровавое озеро. Дай староста знак, и она бросится на дичь. Наживую выцарапает глаза и порвет того на мелкие лоскуты голыми руками. Но Азад приподнял правую руку, успокаивая женщин.
- Докажи свою веру, шурави,- услышал русский насмешливый голос афганца.- Убей неверного.
Парнишка поднял взгляд. Уперся им в лицо Карима. Радостным светом полыхнули голубые его глаза. Свой! Русский!
- Братишка,- услышал Леха шепот и... поднял плетку.
После пятого удара стало на все наплевать. Солдатик упал на землю, скукожился, как в утробе матери, и только тихо скулил на каждое прикосновение свинцовых шариков. Сил на крик у него давно не осталось.
Леха бил методично. Опускал кожаные ремни ровно в одно и тоже место, размалывая кожу до костей, рассекая тело.
- Хватит,- Азад поднял руку и прекратил казнь.
Мальчик на земле всхлипнул и затих навсегда. Русский устало опустил плетку. Афганец широко улыбнулся и радостно вскрикнул:
- ИншАллах! Приветствую тебя, Карим.

***

- Вик, черт тебя дери,- веселый голос Палыча в трубке почти оглушает,- куда пропал, чертяка? Как дела?
Я стою за кухонным столом, готовлюсь пить утренний чай и удивляюсь звонку сослуживца. Да не просто удивляюсь, а почти ошарашен. В последний раз, когда мы с ним виделись, то стояли над трупом убитого мною братка. Сколько лет прошло? Да много. Целая жизнь, и не только моя. Я обязан ему... Наверное, свободой, хотя не знаю. Такая карусель завертелась тогда...
- Палыч?- осторожно спрашиваю голос в трубке.- Что-то случилось?
- Случилось- случилось,- хохочет собеседник.- Завтра годовщина. Мы все встречаемся. Ты будешь?
- Конечно,- машинально отвечаю я.- Как только с делами разберусь.
- Вот и здорово,- говорит Палыч и трубка раздражается гудками.
Аккуратно кладу сотовый на стол. А что я только что пообещал? Дел было много. Финансовое положение доставшегося мне завода было плачевным. Прежнее руководство мало заботилось о сохранности доставшейся ему собственности и активно занималось выводом активов в оффшоры. Задолженность по заработной плате измерялась годами. Готовая продукция отгружалась на подконтрольные фирмы, организованные директоратом.
Я не финансист. Совсем не финансист, но сразу увидел те дыры, в которые уплывали деньги. Иронией судьбы стало угодно так, что это оказались МОИ деньги.
Я просиживал в кабинете ночи напролет, я изучал финансовую документацию и задавал идиотские вопросы. Я уволил главбуха и нанял нового – старого, прожженного еврея. Я дал ему зарплату в два раза больше, чем платят всем остальным, но за это он вернул мне большую часть украденного.
В результате, за те три года, что я – бывший воин-интернационалист, бывший взрывник и бывший убийца – управляю заводом, я сумел погасить все зарплатные долги, отбиться от кредиторов и вывести предприятие на минимальную рентабельность.
Усмехаюсь про себя. Помню-помню, как выбивал деньги из должников. Когда на пороге очередной фирмочки, организованной прошлым директором, появлялся Пулеметчик...Здоровенный амбал в протертых до дыр джинсах...Назначенные ручные директора сразу вспоминали о том, что в 90-е пересажали не всех братков. Кое-кто остался на свободе и сейчас стоит в их дверях, небрежно поигрывая кастетом.
«Чего годовщина-то?- удивляюсь я после телефонного разговора.
- Ты о чем?
И я вздрагиваю, услышав вопрос. Как иногда бывает, я говорю вслух. Вот и сейчас Алена стоит за моей спиной. Оборачиваюсь и вижу ее вопросительный взгляд.
- Да Палыч звонил,- отвечаю ей,- сказал, что какая-то годовщина. Куда-то приглашает, а куда и зачем, так и не сказал.
- Эх ты, вояка мой,- она смеется серебристым смехом,- годовщина вывода войск из Афганистана. Десять лет, как-никак прошло.
Точно! Я хлопаю себя по лбу и обзываю дураком. Завтра же – 15-е февраля 1999-го года. Десять лет вывода контингента из Афгана. Десять лет, как мы все вернулись домой. Десять лет, как меня вытащили из подвала...
Не вспоминал долго. Очень долго, но тут вздрогнул. Не извести это из себя. Наверное, никогда. С этим просто придется жить.
Но вот прошло десять лет и пронзительно захотелось всех увидеть. Всех, кто жив. Висок пронзает стрела воспоминаний:
Хохочущий Палыч...
Вечно пьяный Серега...
Ник со своими дурацкими розами...
Кирилл...
А вот здесь стопор. Убей меня Бог, но я до сих пор не знаю, кто он для меня был: враг, или друг. Друг, ставший врагом, или враг, притворившийся другом. Мы не знали тогда, в горах под Кабулом, чем обернется наше соперничество. Нам надо было просто выжить. А выжить мы могли только все вместе.
Чувствую, как меня начинают раскачивать воспоминания. Тогда, после убийства Кирилла и всей этой шняги с Гробом, я поддался на уговоры беременной Алены и пошел к психотерапевту. Толстая тетка с одышкой объяснила мне все. За это я почти простил ей запах пота из подмышек и поверил во все, что она мне говорила.
- Это – кортизол,- объяснила она мне.- Обычный гормон. Ничего сверхъестественного. Гормон стресса, включает в организме программу самоуничтожения. Не волнуйтесь, молодой человек, если через неделю не покончите с собой, значит доживете до старости.
Я в очередной раз не покончил с собой, значит, я доживу до старости.
- Пойдешь со мной?
Как обычно, я ищу успокоения в ней, моей принцессе. И зарываюсь носом в темные волосы. Она тихо смеется грудным смехом, тонкие руки вспархивают мне на плечи. Она тепла, как материнские объятия. И волосы... волосы пахнут яблоками. Не заграничными пластиковыми фруктами в картонной упаковке, а нашей антоновкой. Сладкой кислинкой с терпким ароматом.
- Это просто шампунь,- Алена чуть отстраняется от меня.
Я опять говорил вслух?
- Неправда,- произношу чуть обиженно,- шампунь так не пахнет.
Мы смотрим друг другу в глаза. Мы многое пережили вместе. Слишком многое, для того, чтобы сейчас о чем-то говорить.

- Папа!
В кухню влетает ураган по имени Маша. Это – стихийное бедствие. Это- цунами. И это – моя дочь.
_________________

спасибо!!!! ждала продку

Нин, спасибо за продолжение!
_________________

Спасибо большое за главу
___________________________________

Спасибо за продолжение!!!

Нина, ура! Вернулась и с продой! Я так понимаю, что прошло много лет со дня беременности Алёны?! Так как у Виктора дочка большая! Спасибо за продолжение, и я так думаю конец романа не за горами?!
_________________

Нина, спасибо за продку!
Вот этот момент крещения Лёхи/Карима прям до мурашек пробирает...жутких таких мурашек. С одной стороны жить захочешь и не так извернешься, а с другой...гнусно это.
У героев мир и благодать наступили) Радая за них, как за родных)))
___________________________________

 » С высоты некуда упасть

Ей три с половиной года и она отчаянно похожа на меня.
- Я не видела тебя до плена,- сказала мне однажды Алена.- Но теперь могу видеть. Ты дьявольски привлекателен, Кирсанов.
Девчушка забирается на стул и хватает яблоко из вазочки. Запускает острые зубки в кожицу и чавкает, уставившись на нас серыми глазенками.
- Так ты пойдешь со мной?- переспрашиваю жену.
- Пойду,- отвечает Алена,- отчего же не пойти. Не так уж часто ты меня куда-то выводишь.
- Куда пойдем?- вопрошает непоседливый ребенок.
- По делам,- коротко отвечаю я и целую Маню в лоб.- Беги умываться, а папе надо на работу.
Дочка откладывает надкусанное яблоко и бежит в ванную. Слышим шум льющейся воды; слышим, как Маняша напевает детскую песенку и улыбаемся друг другу. Однажды жизнь ворвалась ко мне, отворив дверь носком туфельки. Хотел бы я вернуть то время, когда жил в своей раковине, не думая ни о чем? Не знаю. Верни все назад… Верни Кирилла и тех людей, которых я убил прямо, или косвенно… И уже никогда бы мне не взглянуть в темные глаза Алены и услышать, как дочь поет в ванной. Кульбиты судьбы. Никак не могу к ним привыкнуть.
- Иди, взрывник,- отправляет она меня на работу.
Моя боевая подруга. Помню, как поначалу пугал ее криками во сне.
- Опять подвал?- спрашивала Алена посреди ночи.
Подвалы бывают разные. У каждого из нас он есть: свой собственный подвал. У кого-то там живут Джафары и хихикающие сумасшедшие, у кого-то мертвые друзья, у кого-то просто…равнодушие и одиночество.
Мой личный, персональный подвал, который я построил своими кошмарами, был очень густонаселенным. Там жили все: и Джафар, и Хураз. И Колька с Валькой, и мертвый Кирилл. Даже придурку-стройбатовцу Сане нашелся свой уголок. И иногда этот недалекий парень глазел на меня ночами, как волчонок. Кровавое месиво, в которое превратилось его лицо после моего выстрела, ухмылялось жуткой улыбкой.
- Он самый,- отвечал я Алене, вставая с постели.
Уходил в кухню и слышал, как она вздыхает мне в спину. Моя девочка не могла мне помочь. С этим приходилось справлять в одиночку, но… Пройдя через мясорубку войны и гвалт бандитских разборок; пытавшись несколько раз покончить с собой, я неожиданно понял… Смерть – это очень сговорчивая дама, и с ней приятно иметь дело.
- Иди, Кирсанов,- Алена мягко подталкивает меня к выходу, отвлекая от мыслей.
Маня выскакивает из ванной, бросается ко мне и цепко обнимает за талию. Шутливо закатываю глаза, Алена с улыбкой отнимает дочь, а я щелкаю за собой входным замком.

Годовщину отмечают в кафе «Оазис». Приехали многие. Некоторые с женами и детьми. Палыч светится голливудской улыбкой, а Серега тихо напивается у барной стойки. Все это я вижу, стоя на ступеньках у входа. Держу Алену под руку и вижу, как Костя склоняется к незнакомому мужчине рядом. Что-то шепчет тому на ухо, и мужик оборачивается, бросив на меня заинтересованный взгляд. За мной слишком длинный шлейф преступлений, и я внутренне напрягаюсь от их пристального внимания. Но расслабляюсь, когда понимаю, что они просто смотрят на мою жену.
- Вик,- Палыч пробирается ко мне сквозь толпу людей,- молодец, что пришел. Почти все наши, кто жив, приехали. Сам знаешь, мрем, как мухи. Ранения, травмы, инфаркты…
Расплывается в широченной улыбке и склоняется к руке Алены:
- Мадам, рад приветствовать вас в клубе воинов-интернационалистов. Нужно ли мне рассказывать, что ваш муж – герой?
- Заткнись,- от души советую этому зубоскалу, и он послушно затыкается.
Вливаюсь в толпу людей и приветствую тех, кого знаю. На минуту даже забываю об Алене и погружаюсь в волну воспоминаний. Меня хлопают по плечу и улыбаются в лицо открытыми улыбками. От которых заходится сердце и бьет по вискам чувство ностальгии. Как будто сбрасываю годы и окунаюсь в прошлое. Почти физически чувствую, что на ногах у меня не модные кроссовки, подбитые мехом, а тяжеленные кирзачи. Однажды в нашу часть пришла посылка из какой-то школы. А там… в посылке, были… кроссовки. Хватило на все отделение, и мы почувствовали себя в раю, когда сбросили с ног задубевшую на солнце кирзу и вонючие портянки.
И вспоминали мы сейчас только хорошее. Ну, как хорошее… Для нас – просто отличное. Как выходили из окружения и обнаружили разбившегося штурмовика. Тащили бредившего парня до блок-поста, а он все время просил водки, которой у пехоты не было. Это вам не летсостав, и вместо спирта здесь – чарс. Зато его завались. В конце концов, Палыч треснул летчика по голове, и тот заткнулся до самого госпиталя.
- А медсестричка?- вступает Костя.- Вик, помнишь медсестричку? Ну, ту, что, по-моему, Ксюшей звали?
- Какую медсистричку?- заинтересованно спрашивает Алена из-за спины.
А я неожиданно смущаюсь.
- Не помню никого,- бормочу в ответ, но… вру.
Я прекрасно помню ту медсестренку. Кирзачи – вещь хорошая, но их надо уметь носить. А в сорокаградусную жару… да при отсутствии воды… В общем, мозоль у меня образовался прямо под ногтем. Мучился я так, что словами не описать. Мозоль загноился, ноготь совсем отпал, а меня отправили в медсанбат. Было там тихо, стерильно, и никто не стрелял. А тут это медсестра Ксюша. Приехала в Афган за деньгами и личной жизнью, а пришлось лечить больные ноги рядовому составу. Ох, и плакалась она мне в плечо во время дежурств. Черт его знает, но я даже не помню, как она оказалась в моей постели. Я ж женат тогда был. Палыч, гад, всем тогда об этом растрещал.
- Вик,- Серый подходит сзади.
Кладет мне руку на плечо, и я вздрагиваю от неожиданного прикосновения. Оборачиваюсь с улыбкой и смотрю в нетрезвые глаза однополчанина.
- Ты только не психуй,- говорит он мне.- Леха сидит в соседнем зале.
- Какой Леха?
- Леха.- с нажимом поясняет Серый.- Гаврилюк который.
- Тот самый?
- Тот.
И Серега быстро сбегает, пока я перевариваю полученную информацию. Значит, Леха. Значит, Гаврилюк. И откуда же ты взялся, болезный? Ты же считаешься пропавшим без вести. Странное совпадение, но вместе с тобой пропал и часовой-новобранец Антон. Может, мы сейчас узнаем, куда он делся?
- Милая,- шепчу Алене,- подожди здесь минутку.
Не дожидаясь ответа, решительно направляюсь в соседний зал. На пути у меня встает Палыч. Хватает за лацканы пиджака и я вижу его совершенно трезвые и серьезные глаза.
- Угомонись,- зло шепчет прямо мне в лицо.- Все в прошлом.
- Руки убери,- шиплю в ответ, как змея.
Палыч убирает руки, и я прохожу внутрь. Вижу его сразу – молодого мужчину с длинной густой бородой. Он сидит в полном одиночестве перед столом, на котором стоит только чашка с чаем. Сидит, закрыв глаза, и беззвучно шевелит губами.
Опускаюсь на стул напротив и весело говорю:
- Привет, Леха.
Он вздрагивает. Кажется, что это имя слышит впервые. Открывает глаза и смотрит на меня. Чужие глаза. Не те, которые помню я.
- Меня зовут Карим,- голос похож на пустынный афганский ветер.
И тут я не выдерживаю. Почти срываюсь на крик, потому что… Потому что он сволочь. Был сволочью и остался ею.
- Как-как? Карим? Не ври, гнида, тебя зовут Алексей Гаврилюк. Рядовой 104-го мотострелкового взвода. Призван в 1986-м, воевал под Кабулом, пропал без вести в 1987-м. Ты струсил, Леша?
Мужчина склоняет к столу светловолосую голову. Бормочет на дари молитвы, собирается с духом и отвечает:
- Я не струсил, Вик. Да, я сбежал. После того, как мы…вы…,- ему трудно даются местоимения,- расстреляли кишлак. Я не мог больше этого видеть. Пойми.
- Да мне на это плевать!- с силой грохаю кулаком по столу так, что переворачивается чашка с чаем.
Изуродованным кулаком, и с удовольствием вижу, как Гаврилюк бледнеет, когда смотрит на мою двупалую ладонь.
- Плевать,- повторяю я.- Ответь только на один вопрос: где Антон?
Леха склоняется еще ниже. Так низко, что почти ложится головой на скатерть стола.
- Я отвел его к братьям,- голос понижается до шелеста. Шелеста песков.
От истины, неожиданно открывшейся мне, почти теряю дар речи. Можно струсить; можно испугаться; можно обоссаться от страха и трястись за валуном, когда на твоих глазах мочат твоих же товарищей. Но вот так… взять мальчишку с собой.
- Куда ты его отвел? – на всякий случай переспрашиваю я. А вдруг ошибся?
- К правоверным братьям – мусульманам,- Гаврилюк почти выкрикивает эти слова и дерзко смотрит мне в глаза. А чего ты хочешь? Я должен был загладить свою… нашу вину.
Антон… И росту-то в нем было почти по пределу: сто шестьдесят сантиметров. И автомат он с собой носил, как хоругвь: гордо и радостно. Молодой, из пополнения. Фотографироваться очень любил – автомат на груди, руки скрещены на стволе. И сам был, как с иконы списан.
- Тоха почисти автомат,- частенько слышалось по вечерам,- а то я что-то задрался.
- Да не вопрос, Вик,- радостно неслось в ответ.
- Тоха, сгоняй на кухню, жрать хочется.
- Да не вопрос, Палыч.
Дурь не курил. Пока. Молодой и необстрелянный. Чисто воробышек, как мы его прозвали. Безотказный, тихий и грустный. Но в глазах… в изумрудных глазах аршинными буквами светилось: умру, но не брошу. И вот запал он нам чем-то, этот Антон. Ни о ком особо не горевали – война, все-таки. Только пили, не чокаясь, если было, что пить. А вот его вспоминали долго. Он ведь даже ни в одной серьезной переделке побывать не успел. Как приехал повоевать, так и сгинул на войне, не найдя ее.
- Ну, ты и гад, Леха,- озадаченно протягивает от порога Палыч.- Ну сам-то слинял, понятно. Но пацана за собой зачем тащить?
Когда ты живешь на войне… Не воюешь, а именно живешь, то для твоих соседей по жилплощади, у тебя есть только один вопрос: ты пойдешь завтра со мной? И соседи по жилплощади делятся только на тех, кто пойдет завтра с тобой, и тех, кто с тобой завтра не пойдет. Иных оттенков нет, и будь готов к тому, что завтра такой же вопрос зададут и тебе.
Мы с подошедшим Палычем стоим у столика. Нам есть, что сказать человеку, сидящему за ним. Но говорить не хочется.
- Сколько он прожил?- Палыч задает вопрос, который готов был задать я.
- Неделю,- отвечает дезертир.
Он еще долго продержался, этот малец. Сто шестьдесят сантиметров роста. АКМ – как полковое знамя. А ведь его до сих пор ждет мать. Он же не числится в списках погибших. Она ждет его и надеется. И звонит нам с Палычем раз в год.
- Зачем ты приехал?- спрашиваю я.
- Я хочу вернуться, мужики.
Гаврилюк поднимает голову, с надеждой смотрит на нас. Как побитая собака переводит взгляд с меня на Палыча.
- Вернуться хочу,- шепотом повторяет он.- Все ведь в прошлом. Я приехал по пакистанской визе, уже был в военкомате. С меня сняты все обвинения, я могу вернуться.
Мы с Палычем бросаем друг на друга быстрые взгляды. Да мы и не вспомнили бы об этом придурке, если бы не Антон.
- Не возвращайся, Леша,- от души советую ему.
- ИншаАллах,- он оглаживает русую бороду.- Все в руках Аллаха.
- Вот и скажи ему, что тебе сюда нельзя.
После этих злых слов, поворачиваюсь и иду к выходу. Не хочу видеть его лицо. Не хочу смотреть в пустые чужие глаза. Не хочу, потому что боюсь, что ударю.
Что со мной происходит? Прошло десять лет. Пусть не все из них были радостными, а наоборот: большая часть из них отдавала смрадом. Но что мне в этом Кариме? Да пусть живет, как хочет. Да пусть возвращается, шут с ним. Город большой, авось не столкнемся. Но непонятное чувство шкрябается в душе. Какая-то животина скребет то ли по сердцу, то ли по мозгам. А может это все из-за пожилой, сломавшейся женщины, по имени Анна Павловна? Она звонит раз в год и все спрашивает, спрашивает и спрашивает. О последнем дне жизни единственного сына. И не дает забыть, никому из нас не дает забыть своего «Воробушка». Не знаю, как Палыч, но я всегда на автомате отвечал:
- Пропал без вести.
- Где и когда?- почти кричала она в трубку сначала. А потом стала только шептать.
Ведь боевой путь нашего 104-го мотострелкового взвода она знала чуть ли не лучше нас всех. И никак, ну никак не могла понять, в каком бою пропал Антон.
А что думали мы? Мы думали, что Антон дезертировал.

Алена ведет машину, и все время с тревогой поглядывает на меня.
- Опять подвал?- в напряженном голосе чувствуется беспокойство.
- Что?- я возвращаюсь в реальный мир.- Нет. Подвал закрыт.
- Тогда что опять?- она не понимает, в чем дело, и нервничает.- Опять война? С кем? Ты должен мне сказать, потому что Кирилл мертв, а я не хочу оставаться без сводок с линии фронта.
Как это мило. И главное, предельно откровенно.
- Спасибо, родная,- отвечаю, стараясь держать себя в руках.- Спасибо за то, что ты не даешь мне забыть о Кирилле.
Алена закусывает губы и напряженно смотрит на дорогу. Видно, что она уже жалеет о своей опрометчиво сказанной фразе. Но я не буду ее успокаивать.

Трехкомнатная квартира на Бородинском проспекте встречает нас темными окнами. Няня – крупная женщина с выправкой отставного военного,- рассказывает Алене, как прошел вечер. Жена провожает ее, а она все нахваливает Машу.
Я не слушаю их разговор. Прохожу на кухню, открываю ящик стола и беру сигареты, которые не брал почти полгода. Вкус застарелого табака неприятен, но я все равно глотаю прогорклый дым, стоя лицом к окну.
- Извини,- Алена обнимает меня со спины и прижимается щекой.- Я больше никогда не напомню тебе о нем.
- Не в этом дело.
Освобождаюсь от ее объятий и тушу сигарету в чашке с остывшим чаем, что стоит на подоконнике.
Алена разворачивает меня лицом к себе.
- А в чем? Мы с тобой четыре года и таким напряженным ты был только тогда, когда работал на Гроба.
От ответа меня освобождает пиликанье сотового. Незабвенный Палыч.
- Вик,- громыхает он в трубку нетрезвым голосом,- я тут подумал: да плюнь ты на него. Пусть возвращается. Антона все равно не вернешь, так чего нервы зря тратить.
- А что ты скажешь его матери?- спрашиваю я собеседника.- Когда она позвонит. А ведь она позвонит.
- Вот, черт,- замялся Палыч,- о ней-то я и не подумал. Да, ладно. Если эта скотина приедет, начистим ему харю, и всех делов. Пусть он сам с ней разбирается.
Алена разливает чай и внимательно прислушивается к разговору. Даю отбой, выключаю трубу совсем. Все, хочу взять тайм-аут от прошлого, которое опять настойчиво врывается в мою жизнь.

_________________

Поздравляю с Рождеством!!!
Пусть все мечты сбываются, а в жизни будет только радость и любовь

Спасибо за главу
___________________________________

Нин, спасибо за главу!
Вроде и похоже со стороны на встречу школьных друзей: торопливые восклицания, давно не виделись, разговоры, воспоминания, но... это не встреча выпускников школы.
_________________

Спасибо за проду!

Нина, с прошедшими праздниками тебя! Мира, добра и крепкого здоровья тебе и твоим близким!
Спасибо за главку!
Вот не зря у Кирсанова на душе скребёт, такие, как этот Лёха, могут принести не мало проблем...
___________________________________

Девчата, спасибо за поздравления.


pola, да, это страшно. Спасибо, рада, что понравилось.

эвелина франк, Мальвина Dizel, читайте, мои хорошие. Скоро уже окончание.
_________________

Спасибо, с удовольствием читаю.