На осколках разбитых надежд (ИЛР)

Спасибо за новую главу, только вот между первой и второй главой большой временной промежуток, интересно, как жила героиня все это время. С нетерпением жду продолжения

Теперь жить от среды до среды
_________________

Поздравляю с новой темой, Марина! Удачи и вдохновения, это большая радость окунуться в новую историю 😊 Спасибо!

Доброго всем дня,


Мне кажется, тут опоздавших быть не может)) Добро пожаловать в тему)


Да, такого и эффекта и хотелось. Потому я рада, что это удалось.


Я думаю, что на данный момент для нее до сих пор все стоит на режиме ожидания. "Вот чуть-чуть потерпеть, и все будет как раньше..." Потому что очень сложно поверить, что это надолго, тем более, предположить, что навсегда.


Спасибо большое за пожелания! Мне приятен энтузиазм, с которым вы встречаете новую историю.


Ох, надеюсь, что так и будет. Держу кулачки


Понимаю, что вам интересно это. Потому у нас будут небольшие возвращения в прошлое. Ну, или большие... Краткость со мной вообще не дружит.


Да, как-то так...


Спасибо и вам за пожелания!
_________________

Обожаю вас спасибо
за новый роман

Как я хочу читать книгу!
Как мне понравилось начало истории!
Как мне с моим внутренним раздраем совладать?!
Ведь заканчивается для меня Германия Ремарком. Дальше - за гранью. Постольку-поскольку. Есть, конечно, Димфна Кьюсак с её жарким летом... и ещё кое-что...
Оказывается, не того я боялась...
Жду с нетерпением продолжения.

Марина,здравствуйте,очень рада вашему возвращению! Ваши книги из числа незабываемых..

Непреодолимым рвом разделена для Лены та,мирная довоенная жизнь, и эта, нынешняя,в которой всё подчинено законам выживания и пронизано тотальной опасностью.. А прежняя жизнь возвращается только во снах..

А этот немецкий постоялец конкретный такой товарищ.. Что вижу, то желаю и беру.. Намерения его вообщем-то понятны, а противостоять ему..пожалуй,равносильно гибели.. Если только начальство его воспротивится поступлению Лены на службу в немецкую комендатуру - могут не одобрить, а так..окажется девчонка в полной его власти, ещё более полной, чем сейчас.. Но и просто принудить её к чему-то ему неинтересно, он с ней будто играет.. Ценитель прекрасного..

Добрый вечер,

Вы постепенно меня снова "подсаживаете" на форум... Когда всякий раз при уведомлении сердце замирает и гонит тебя на страницы темы)


Очень приятно, что вам нравится мое творчество. Надеюсь, и новинка придется вам по душе)


Когда-то для меня Германия тоже ограничивалась книгами Ремарка. А потом пришел наш герой, смешал все напрочь и переменил ситуацию.
О другом авторе я не слышала. Надо исправить ситуацию, раз я уже пошла по этому пути. Пока Ремарк - самый из всех. И мне очень волнительно писать эту историю на фоне того, что мне довелось прочитать про этот временной отрезок. Потому что не всякий, на мой взгляд, может изложить так, что поверишь, проникнешься всем сердцем, переживешь вместе с героями...


Благодарю, мне очень льстит подобный эпитет в адрес моих скромных историй.


Да, прежней жизни уже никогда не будет (такое страшное слово по многим моментам - никогда), как бы не цеплялся и пробовал хотя бы на толику притвориться, что это не так.
Она осталась там, за чертой, которая отделяет явь от снов и воспоминаний.


Вы даже сами не подозреваете сейчас, насколько вы попали этими фразами в цель. Прямо в самую точку! Позднее вы поймете непременно, почему я так написала с легким восхищением вашей проницательностью.
_________________

Марина, спасибо, что вернулись! С первых строк я в атмосфере того времени. Жду новую главу с нетерпением.

Сегодня среда. . Ждём ждём. ЖДУ
_________________

 » Глава 3

В ночь после разговора с Ротбауэром сон никак не шел к Лене. Она ворочалась с боку на боку, стараясь это делать как можно медленнее, чтобы не скрипели пружины. Считала овец. Разглядывала узор на обоях, поклеенных соседями незадолго до войны. Пыталась думать о чем угодно, кроме жестокой правоты немца, но понимала, что это бесполезно. В голову постоянно лезли мысли о том, сколько они еще с матерью протянут в оккупированном городе практически без источников дохода. И где они найдут жилье, если гауптштурмфюрер решит, что ему не нужны соседи по квартире, тем более «унтерменшен» - «недочеловеки», как называли местное население немцы.

Еще под Новый год Лена ждала чуда. Надеялась, что вот-вот оккупантов погонят обратно в их Германию. Особенно после того, как Яков рассказал ей новость, что немецкое наступление на Москву провалилось, как и планы нацистов праздновать Рождество в советской столице. И она не верила разговорам гостей Ротбауэра, пришедших отпраздновать канун праздника в их квартире, когда они громко спорили за стеной о будущем в «этой варварской стране». Кто-то из них выразил сомнение, что поход на Восток закончится в наступающем 1942 году, и был грубо оборван хором возражений. Лена слушала, как они уверяют друг друга наперебой, что это просто «проклятая русская зима» помешала занять Москву, что все еще впереди, что немецкая армия непобедима.
Потом они пели пьяно песни, гоняли по кругу пластинку с голосами Лале Андерсен (немецкая певица и автор песен, исполнительница знаменитой песни «Лили Марлен», так любимой немецкими содатами) и Ильзы Вернер (голландско-немецкая актриса и певица. Период её наибольшего успеха и популярности пришёлся на времена Рейха) и едва не ввалились в комнату Лены, желая танцевать «с этой маленькой русской». Хорошо, что Ротбауэр уговорил всех идти в офицерский «Дом красавиц», со смехом говоря, что «маленькой русской» едва ли хватит на пятерых. «Интересно, он тогда уже знал, что она понимает немецкую речь», – подумала Лена и решила, что знал, ведь бумаги театра попали в его руки еще летом.
С каждой прожитой неделей уверенность в том, что немцы ошибались, и вот-вот в город вернется советская армия, таяла. Зато росли сомнения в завтрашнем дне, страх перед оккупантами, чувство собственного бессилия и понимание, что им с матерью ни за что не пережить следующую зиму.

Почему именно сейчас Ротбауэр признался, что знает ее маленький секрет? Было ли это действительно совпадением обстоятельств? Или за этим кроется что-то иное, о чем даже думать было страшно?
Лена вдруг вспомнила, как один-единственный раз видела Ротбауэра пьяным. Он вернулся как-то раз с ужина у гауляйтера Кубе поздно ночью в конце января. Лена в ту ночь не спала – Татьяну Георгиевну скрутил приступ, и она промучилась весь вечер и часть ночи. Лена вздохнула с облегчением, когда боль немного отступила под воздействием тепла грелки, и мать уснула. Она только собралась выйти в уборную, как услышала стук входной двери, шум в коридоре и голоса Ротбауэра и Йенса. Только когда все снова стихло спустя некоторое время, Лена преодолела боязнь и вышла в темный коридор, чтобы быстрыми шажками добежать до места.
Видимо, ее выдал стук двери или звук смываемой воды, но когда она позднее вышла из ванной комнаты в темный коридор, то едва сдержала вскрик ужаса, почувствовав сильную хватку на своих локтях. Шаль с ее плеч упала к ногам при резком движении Ротбауэра, которым он буквально припечатал к стене коридора. От него противно пахло алкоголем и табаком, но Лена понимала, что нельзя ничем выказывать своего отвращения. Опустила взгляд в пол, зная уже по опыту, что ни в коем случае нельзя смотреть в глаза.

– Разве тебя мать не учила, как опасно ходить в одной сорочке в квартире, где соседями два взрослых мужика? – произнес Ротбауэр, на удивление ровно и почти не запинаясь. – Или ты просто-напросто распущенная девка, которой захотелось чего-то горячего?
В такие моменты Лена очень жалела, что понимает немецкую речь. Додумывая по смыслу о те слова, значение которых на уроках в училище не проходили. Самое трудное при этом было не выдать себя и даже мимолетным движением ресниц не показать, что ты чувствуешь, слушая подобное.
– Ты ведь знаешь, я могу делать с тобой все, что захочу. Абсолютно все.
Она хорошо знала об этом. Слышала по разговорам в швейном цехе и на рынке. От мужского насилия не было никакой защиты, несмотря на полицию и новые правила, установленные комиссариатом. Закон сейчас был только один – местный «недочеловек» не имеет никаких прав, потому немец может делать все, что угодно. Особенно офицер.

То ли от холода в нетопленном коридоре, то ли от волнения и страха Лену заколотило мелкой дрожью. Она не смела даже шелохнуться, опасаясь спровоцировать гауптштурмфюрера. Никогда до этого момента она не была так близко к нему. Никогда не чувствовала в нем той силы, с которой столкнулась в эту минуту. Физической силы крепкого мужчины.
– Посмотри на меня, – приказал Ротбауэр. Она не подчинилась, решив до последнего вести привычную игру, и тогда он легко ударил ее по щеке, заставляя повернуть к нему лицо и посмотреть на него. Не больно ударил, но неприятно. Показав, кто тут хозяин, а кто безвольный раб.
Они недолго смотрели друг другу в глаза. Ротбауэр сдался первым. Отступил на шаг назад, выпуская из плена своих сильных пальцев ее локоть.
– Пошла вон! – бросил сквозь зубы как собаке. Эту фразу за месяцы оккупации выучил каждый житель. Притворяться не было больше смысла, и Лена поспешила убежать в свою комнату, где еще долго пыталась унять дрожь и согреться под одеялом. С того момента она отчетливо поняла, что нигде отныне, даже в стенах родного дома, ей не почувствовать себя в безопасности.

Заснула Лена только на рассвете, поэтому, когда раздалась резкая трель будильника, проснулась с тяжелой головой. Мама еще спала, и она не стала ее будить. Постаралась бесшумно собраться. Торопилась, даже не позавтракала, зная по опыту, что на рынок лучше прийти к самому открытию. Тогда будет самая толчея – продавцы будут спешно раскладывать товар, а покупатели толкаться, пытаясь рассмотреть, где и что можно ухватить первым. В это время полицейские не такие внимательные, не так пристально вглядываются в толпу, подмечая новые лица или подозрительные разговоры.
Странно, но в этот ранний час Ротбауэр уже был на ногах. Лена заметила его в щель прикрытой двери в комнату. Он стоял перед зеркалом в майке и пижамных брюках и брился. Повернулся на звук ее шагов и взглянул прямо на нее, заставляя смущенно покраснеть от его неприбранного вида. «Совсем домашнего вида», – почему-то крутилось в голове Лены, пока она торопилась к рынку.

Хорошо, что идти было далековато, а общественный транспорт немцы так и не запустили в Минске. Утро было непривычно для конца марта холодным. Лене даже показалось, что легкий морозец покусывает кончики пальцев, щеки и уши, пробирается под тонкое пальтишко. Но быстрая прогулка помогла постепенно согреться. Только замерзшие пальцы еще долго не слушались, когда Лена, толкаясь среди других посетителей рынка, подходила к прилавкам, чтобы посмотреть и потрогать товар. На самом деле, ее ничего не интересовало. Она просто тянула время, чтобы спустя некоторое время можно было спокойно, без опаски подойти к ларьку сапожника.
– У меня прохудились тапочки. Подошва оторвалась, – протянула Лена, поздоровавшись, мастеру свою домашнюю обувь.
– Можно же походить и без них, – отозвался тот, раскладывая инструменты на столе. – Чего зазря тратиться?
– Босиком холодно. Ноги мерзнут, – ответила Лена, и сапожник кивком показал, что согласен взять работу. Она достала из холщевой сумки сверток с тапочками, протянула сапожнику и стала показывать на истертую подошву.
– Немец вчера вызывал к себе. Он знает, что я говорю по-немецки, – проговорила Лена тише обычного, указывая пальцем на носок обуви. – Хочет, чтобы я работала на него. Его помощница возвращается в Германию.
– Почему ты? – нахмурился ее собеседник. Затем окинул внимательным взглядом площадь рынка, выискивая возможную слежку. Лена с трудом удержалась, чтобы не сделать то же самое. Она проверяла по пути на рынок. Никто за ней не шел.
– Яков… я не знаю. Мне кажется… кажется… – Лена несколько раз начинала фразу, но так и не смогла закончить. Озвучивать свои подозрения было стыдно. Но Яков, ее бывший сосед по квартире только кивнул, забирая из ее рук обувь якобы на починку.

– Я спрошу у Дяди Коли. Но я уверен, нужно согласиться на это предложение.
– Это означает работать на немцев! – вспыхнула Лена.
– Ты и сейчас на них работаешь, – возразил Яков ей в ответ.
– Но не так! Не так!
– Так ты будешь полезнее, – стал заверять ее сапожник, крутя в руках тапочки. – Ты будешь работать там, куда нашим сложно пробиться. Ты будешь знать, на что они нацелятся в следующий раз. А еще соберешь информацию о том, кто лижет им сапоги с огромным удовольствием. Как Вацлав Козловский (деятель белорусской эмиграции, политик, националист, коллаборационист. В 1941—1943 гг. — редактор «Белорусской газеты» в Минске. В своих публицистических материалах раскрывал идеологию белорусского национал-социализма, выступал с антисемитскими материалами. Стал одним из организаторов и руководителей Белорусской Народной Самопомощи (БНС)) Думаю, Дядя Коля прикажет выйти на эту работу.
– Надеюсь, что нет, – честно ответила Лена, в душе казня себя за такое малодушие. Что делала она такого в сравнении с этими людьми, с которыми работала через Якова? Они намного больше рисковали собой, печатая листовки и газеты, собирая оружие и лекарства для партизан, создавая поддельные документы, по которым помогали бежать военнопленным или несчастным из гетто.

Она всего лишь была мелкой пешкой, изредка забирая на хранение печатную агитацию или гранки для создания документов в случае угрозы обысков. А еще когда-то вынесла вместе с Тосей Заболоцкой с фабрики три немецких мундира унтер-офицеров. Мастер тогда устроил допрос работницам, раздавая пощечины и тумаки, а потом целый месяц лично обыскивал их, противно шаря по телу своими толстыми ладонями. Лена боялась, что мастер сообщит руководству, а то проинформирует гестапо, но Тося только посмеялась над ее страхами.
– Жирный боров ни за что не признается в своем промахе начальству. Это всего лишь три мундира, а не целая партия. Он сам прикроет нас. Главное – не выдать себя и чтобы девчонки не выдали.
Девчонки не выдали. Весь цех дружно молчал и терпел издевательства мастера, но никто даже намеком не показал ни на Лену, ни на Тосю. Только через месяц Лена перестала бояться ареста за этот вынос и испуганно замирать при виде мундиров солдат СС. Она не хотела даже представлять себе, что было бы, если бы все открылось. Слишком страшно.

– Я думала, он узнал про то, что я хранила «скарб», – произнесла Лена, намекая на гранки и листовки. – Может, он все же что-то подозревает? Может, это какой-то хитрый ход со стороны немцев?
– Может, – согласился Яков. – Выждем несколько дней. Скажи, что тебе нужно подумать. И будь осторожна. Ты ведь слышала об арестах? Кто-то сдал не только схроны с оружием и формой. Многие из наших сейчас в гестапо. Почти половина группы. Так что…
– Я буду. Яков, мне нужен морфин, – попросила Лена, перейдя к личным вопросам, чтобы не думать о тех несчастных, что попали в руки к немцам. Ей лично эти аресты мало чем угрожали. Ее контакты были строго ограничены, как и у многих из группы. Теперь она понимала, для чего это делалось.
– Можешь, снова спросить свою знакомую из амбулатории о таблетках?
– Мне жаль, Лена, но не в этом месяце. Самое раннее – в середине апреля. Она не может так часто выносить, – с явным сожалением отказал Яков. – Ты сама понимаешь, она сильно рискует, забирая лекарства и перевязочные материалы. Я тоже беспокоюсь о Татьяне Георгиевне, но лекарства нужнее нашим товарищам.
– Я понимаю, – ответила Лена, прикусывая губу, чтобы скрыть свое острое разочарование. Приступы матери становились все острее и продолжительнее. Без морфина, который снимал боль, им никак нельзя было. Что ж, значит, придется потерпеть несколько недель.
– Ты видела ее? Она жива? Мой связной с гетто пропал после последнего погрома, – спросил еле слышно Яков, когда Лена уже собиралась прощаться. Ей не нужно было объяснять, о ком он спрашивает. Сердце сжалось от сочувствия к горю Якова. Потому что она уже в который раз вынуждена будет его разочаровать.

За Леей пришли спустя неделю после того, как они вернулись в разрушенный бомбардировками Минск. Им еще повезло, как потом думала Лена. Их дом остался целым, уцелел во время бомбардировок и пожарища, прокатившегося следом за ними. Только стекла в большой комнате выбило да перекосило балконную дверь, у которой видимо взрывной волной выбило шпингалет.
– Жид? – сунули в лицо Лене, открывшей на громкий стук входную дверь, какую-то бумагу. А потом оттолкнули к стене грубо. Ввалились, громыхая сапогами по паркетным доскам. Стали открывать двери в комнаты бесцеремонно, вторгаясь в тишину их квартиры, в которой ощущалась напряженность горя. Казалось, его даже можно коснуться рукой, настолько оно было осязаемым. Лене даже причудилось, что грохот сапог во дворе и в парадных дома и редкие выстрелы за стенами квартиры происходят не здесь, в каком-то другом мире, за пределами этого облака скорби.

– Что такое? – произнесла Лена растерянно на немецком языке и, заметив, как на нее удивленно взглянул сосед из квартиры на первом этаже дома, ставший председателем домкома, организованного немцами. И уже для него проговорила, переходя на русский. – Что происходит?
– Вышел приказ властей, Леночка, вы верно видели, – произнес председатель, протирая очки краем рубашки с ярко-красной вышивкой по вороту. Немец, старший в тройке солдат, ввалившейся в их квартиру, сунул Лене снова бумагу в лицо бесцеремонно, словно понял, о чем тот говорит.
– Я не читаю на белорусском, – смущенно сказала Лена, взглянув на текст приказа. Некоторые предложения она поняла, но мозг упрямо отказывался понимать написанное. – И потом, вы ведь знаете, Михаил Львович, мы не выходили на улицу несколько дней.
Председатель кивнул и после недолгих колебаний в знак сочувствия пожал ее худенькое плечо.
– Мне очень жаль, Лена, но обстоятельства таковы, что Лее нужно уйти с солдатами. Если она откажется, то нарушит приказ. Сегодня пятый день… нужно было уйти за пять дней.
Он забавно развел руками, словно оправдываясь за то, что находится здесь с солдатами, которые проверяли документы, поданные еле стоявшей на ногах Леей.
– Лея Йоффе! – паспорт Леи был отброшен в сторону от документов матери и дочери Дементьевых. Один из солдат сверился со списком, который держал в руках председатель. Лена заметила ровный столбик фамилий, написанных каллиграфическим почерком председателя. Напротив некоторых стояла «галочка», как и напротив имени Якова и Леи.
– Яков Йоффе? – солдат взглянул на Михаила Львовича, и тот поспешил ответить на этот невысказанный толком вопрос:
– Фронт. Ком на фронт.
Солдат кивнул и сунул приказ в лицо Лее, побледневшей по мере прочтения бумаги еще больше. Она кивнула, что поняла написанное, и улыбнулась дрожащими губами Лене:
– Поможешь собраться? Хотя… мы же так и не разобрали чемоданы, верно?
– Лея… – начала было Лена, но соседка покачала головой и устало опустилась на стул.
– Помоги мне собраться, Лена. Они вряд ли будут ждать.

Лена перечитала приказ, особенно тот пункт, где было написано, что можно взять с собой, и бросилась в комнату Йоффе. Да, Лея не ошиблась. Никто из них так и не разбирал чемоданы и узлы после возвращения в Минск, поэтому Лена открыла чемодан Леи и, окинув быстрым взглядом содержимое, вынесла тот и пару узлов с верхней одеждой в коридор. И вскрикнула возмущенно, когда один из солдат открыл тот и стал выкидывать некоторые вещи. Узел с пальто Леи с меховым воротником он отставил в сторону, бросив вполголоса своему товарищу, чтобы тот не забыл забрать пальто, мол, пригодится какой-то неизвестной Аннемике.
– Эй, что вы делаете? Зачем вы отставили пальто? – возмутилась Лена, совсем забыв, что едва ли они понимают русскую речь. – В чем она будет ходить зимой? Winter! Winter!
Солдаты переглянулись и засмеялись, словно Лена сказала только им понятную шутку. И этот смех неприятно царапнул Лену, отразился внутри тревожным гулом. Так гудит небо перед налетом бомбардировщиков. Теперь она это знала.
– Она больна. Лея не может идти сейчас, – обратилась Лена к председателю домкома. И потом уже к солдатам, разрываясь между желанием перейти на немецкий, такой ненавистный ей сейчас, и интуитивным страхом показать, что она понимает их речь. Выбрала нечто среднее – смесь языков. – Кранк, понимаете?
– Тиф? – скинул с плеча автомат тут же ближайший к Лее солдат.
– Нет! Нет, не тиф! – испуганно закричала Лена и добавила, когда солдаты немного расслабились, убедившись, что в квартире нет заразы: – Она потеряла ребенка неделю назад. Ей нельзя сейчас куда-то идти. Ей нужно лежать.
– Не мешайте вы им, Леночка, – посоветовал тихо Михаил Львович, пряча взгляд. – Лучше не злить их. Знаете семью Рудерман из первой парадной? У них дедушка не ходячий, инвалид. Пристрелили его без всяких колебаний. Я Леечку провожу, вы не переживайте. Ей бы только дойти до нового жилья.
– Спасибо вам, Михаил Львович, – произнесла Лея, натягивая на плечи легкое летнее пальто. Лена заметила, что ей сложно попасть в рукава из-за слабости рук и поспешила помочь. Она не знала, что еще может сделать сейчас, твердо решив, что завтра же разыщет Лею по ее новому адресу и убедится, что с ней все хорошо, что она устроилась на новом месте.

Ей тогда и в голову не приходило, что Лею переселят в дом за колючей проволокой, где в комнате будет проживать еще несколько десятков таких же несчастных. Потому что новый дом Леи был когда-то конторой, а не жилым зданием. В зале просто натянули на веревках одеяла, чтобы хоть как-то разграничить жилье и создать видимость хоть какую-то видимость уединения. Обо всем этом Лене расскажет Лея в их редкие свидания у ограждения – границы из колючей проволоки, разделяющей людей на тех, кому суждено выживать, и тех, кого немцы открыто обрекли на смерть.
В гетто не было ни электричества, ни воды, ни отопления. Негде было достать продукты питания, кроме скудного немецкого пайка для евреев. Лена надеялась, что Лее предоставят работу вне границ гетто при распределении на бирже. К примеру, у них на швейной фабрике работали несколько евреек, которых каждое утро пригоняли колонной из гетто. Но Лея была слишком слаба в первые недели после переселения и получила работу внутри стен в детском доме для еврейских сирот.

Единственный безопасный путь передачи теплых вещей и продуктов для них был закрыт. И Лена, и сама Лея очень рисковали, когда тайно виделись раз в неделю, как договорились в свою первую встречу, когда Лена пришла к гетто среди остальных минчан, интересовавшихся судьбой бывших соседей и друзей. Однажды Лена даже получила прикладом в спину от полицейского, который заметил, как она передает Лее через проволоку мешочки с горохом и перловой крупой. Спина еще долго переливалась разноцветьем синяка и болела. Тот ноябрьский день вообще выдался неудачным для Лены – на обратном пути на нее налетела толпа беспризорников, которых в Минске после начала войны было множество, повалила на грязную мостовую и выдернула из рук сумочку с талонами и деньгами. В тот день Лена впервые пожалела, что еще жива, настолько велико было ее отчаяние…
Хорошо, что через два дня на обратном пути с фабрики ее остановил Яков Йоффе, проникший тайком в оккупированный город и живший теперь под именем Якова Самойлова. Тянуть и дальше три рта Лена в одиночку бы просто не смогла.

– Ты давно видела Лею? – повторил Яков встревожено, вглядываясь в ее лицо, чтобы подметить любую ложь и одновременно страшась правды.
– Да, давно. В первые недели марта у гетто было очень полицейских, а потом заболела мама. Я хочу сходить в следующий вторник. Как обычно. Мне жаль…
– В начале марта был погром, – глухо проговорил Яков. – Говорят, детский дом… весь. И детей, и персонал. Думал, ты слышала.
Лена не слышала. Вернее, она слышала об очередном погроме, когда в гетто входили айнзацкоманды, чтобы в очередной раз принести смерть, но не знала никаких деталей. Она знала, что у Леи было убежище, так называемая «малина», где она укрывалась от погромов, поэтому даже при этих словах Якова надеялась, что и в этот раз соседке удалось избежать расправы.
Детский дом. У Лены сжалось сердце от ужаса при мысли о том, что эти слухи могут быть правдивыми. Со времени образования гетто прошло восемь погромов, счет жертв которых шел на тысячи. И Лена боялась, что это далеко не конец.
– Здесь пара банок квашеной капусты, немного картошки и мешочек гречки, – вытащил из-под прилавка Яков узел. – Еще сахарин и табак для обмена. Как обычно – оставь себе и матери часть, остальное для Леи. Если же она… она…
– Нет, – Лене очень хотелось протянуть руку и сжать ладонь Якова ободряющим жестом, но она не посмела. Это выглядело бы слишком странно со стороны, такое панибратство с сапожником. – Она жива. Она пережила столько погромов. Ты же знаешь, у нее неплохая «малина»…

Глаза Якова вспыхнули снова, словно слова Лены разожгли в нем надежду. Он кивнул ей и повернулся к клиенту, который в этот момент подошел к прилавку. Больше у Лены не было дел на рынке. Она обменяла табак на небольшой кусок сала и поспешила вернуться домой, к матери, на обратном пути завернув в сторону гетто. Может, хотя бы мельком увидит, что там происходит за колючей проволокой. Но, увидев издали, как много отчего-то в выходной день полицейских у ограды, заробела идти с таким продуктовым богатством в узле. Помнила прекрасно, как когда-то один из таких молодчиков, местных в черной форме полицейского, не только обложил матом, но и отобрал все съестное, что было при ней.
«Во вторник. Я обязательно приду во вторник», – утешала себя мысленно Лена, пока шла торопливо домой. Ей было стыдно за свое малодушие, за страх перед охраной, но преодолеть себя она не смогла. Уговаривала свою совесть тем, что ей нужно было заботиться в первую очередь о матери, но это было слабым аргументом.

В кого она превратилась? В кого мы все превратились? Что будет дальше? Эти мысли все крутились и крутились в голове весь остаток дня. Лена уже не верила так слепо, что вот-вот война закончится, а немцев прогонят прочь из Минска. И даже не верилось, что когда-то все было по-другому. Не так, как сейчас.
Что когда-то она танцевала и мечтала о партии Жизели. Что мама была совсем другой. Что можно было в любой момент телеграфировать Коле и узнать, как у него дела. Или вообще пойти на почту и попросить соединить с далекой Пермью, услышать его голос и долго болтать о пустяках, загоняя куда-то глубоко тоску по брату. Что когда-то они вчетвером пили ситро в кухне за здоровье будущего младенца Йоффе, которого Яков и Лея так хотели после потери первенца. Что рядом были Котя и Люша…

Лена с трудом преодолела желание достать из-под кровати коробку с фотокарточками, в которую спешно убрала при сборах и рамки со стен, и толстые семейные альбомы. Что толку доставать из темноты следы того, что безвозвратно ушло?
Наверное, из-за этих мыслей к Лене снова пришел удивительный сон.

Яркие краски лета – изумруд зелени и лазурь неба. Дивный аромат летних цветов, кружащий голову. Мерный стук секундной стрелки на циферблате часов на даче Соболевых. Лена смотрит на эту стрелку, слушая, как в соседней комнате сервирует к обеду стол тетя Шура, как о чем-то тихо разговаривают мама и бабушка Кости. Из распахнутых в сад окон доносится смех Люши и скрип качелей.
– Еще! Еще! – кричит она задорно, и сильная рука старшего Соболева тянет за веревку, чтобы качели взлетели еще выше.

Лена наблюдает, как играет на стене бликами солнце, отражаясь от стекла бокалов и кувшина, в котором тетя Шура ставит охлажденный в подполе компот из свежей вишни. И как эти зайчики бегут по циферблату часов, где бежит секундная стрелка.
Ей пора идти. Лена разыскивает под диваном тканевые туфли, торопится выскользнуть из дома. Иначе она опоздает. Она знает, что секунды бегут слишком быстро. На ходу целует мать в щеку. Та смеется и шутит, что Лене не терпится к своему счастью. Тетя Шура смотрит с хитрецой во взгляде, а старенькая бабушка Кости поднимает руку в странном жесте, будто благословляет ее.
– Лена, до свиданья! – кричит ей вслед Люша, взлетая высоко под ветви старой яблони. Только Соболев не поворачивает к ней головы, когда она пробегает от крыльца к калитке. И ей почему-то на какие-то секунды кажется, что это вовсе не дядя Паша. Этот человек совсем не похож на плотного и коренастого Соболева.
«Глупости! – одергивает себя во сне Лена. – Кому еще тут, на даче, быть?»

Она бежит по узкой улочке между заборами дач, отводя от лица ветки деревьев, что тянут свои руки к ней через ограды. А потом внезапно оказывается не на улице дачного поселка, а в перелеске, выходящем на луг с головками белых цветов. За этим лугом виднеется дорога. Лена знает, что вот-вот там появится то, чего она ждала все время, отмеряя взглядом бег секундной стрелки. Она уже слышит этот ровный журчащий звук, и ее сердце пускается вскачь в груди. Вот-вот он будет рядом с ней. При мысли об этом тут же разливается в душе такая огромная волна счастья, что перехватывает дыхание, будто она накрывает Лену с головой. Ослепительного счастья. От этого счастья так и кружится голова, а сердце бьется в груди, словно шальное.

И вот он появляется на дороге. Черный автомобиль, блестящий зеркальной поверхностью хромированных деталей. Он медленно приближается к ней по дороге, и Лена обхватывает себя руками и чуть покачивается на каблучках в томительном ожидании. Водитель замечает ее, тонкую и хрупкую фигурку в светлом платье на фоне зелени, и нажимает на клаксон. Резкий звук разрывает тишину летнего дня. Лене слышится в нем такое же нетерпение, что не дает ей покоя в эти минуты, и она улыбается широко, понимая, что не одна она так томительно долго ждала этой встречи.
Водитель все гудит и гудит клаксоном, и она спешит шагнуть из тени придорожных деревьев и помахать ему.
Я тебя вижу. Я тебя жду. Очень жду…

Ощущение этого счастья все еще плескалось в груди, когда Лена проснулась от звонкой трели будильника. И было так хорошо, что на какие-то секунды забылось, что все совсем не так – сейчас не лето, а Дрозды уже известны минчанам вовсе не как место летнего отдыха. И что за стеной у нее в соседях немцы.
Лена тщательно хранила в себе это ощущение счастья, такого редкого для нее сейчас чувства. Старалась не обращать внимания на резкую немецкую речь вокруг, на мундиры или повязки на руках полицейских, на монотонность труда в цехе. Она старательно вспоминала каждую секунду из сна и убеждала себя, что все когда-нибудь будет, что привиделось это не просто так. Несмотря на то, что видела во сне тех, кого уже никогда не суждено увидеть в будущем.

– Мертвяков видеть во сне – к худу, – заявила ей Тося, когда сели вместе за грубо сколоченным столом во время обеда, и Лена рассказала подруге увиденный сон. – Так моя мати говорит.
– А моя бабушка все время твердила, что мертвые снятся к перемене погоды, – отмахнулась Лена, не желая слышать иное. То, что противоречило бы ее убежденности, что сон не несет ничего дурного.
– А у этого… у Кости твоего авто был? – спросила с плохо скрываемым любопытством Тося.
– Он не мой, – неожиданно для самой себя резко отрезала Лена. Но заметив, как нахмурилась подруга, поспешила добавить. – У его отца была служебная «эмка». Дядя Паша часто возил нас на автомашине летом на дачу. Костя очень хотел выучиться вождению. Все просил Ивана Иосифовича. Это шофер Соболевых.
– Дай угадаю, – произнесла Тося, собирая в ладонь раскрошившийся хлеб с грубой поверхности стола. – Они успели уехать из города до всего этого, верно? Эвакуировались и думать забыли о вас с матерью. Они все такие. Эти с шоферами…
– Нет! – разозлилась Лена от несправедливого обвинения Соболевых. – Это неправда! Дядя Паша самый честный из всех, кого я знаю! Самый настоящий коммунист! Не смей так говорить о нем! Он выполнял свой долг – занимался эвакуацией завода. Чтобы ничего не досталось… этим!
Она мотнула головой в сторону мастера цеха, который издалека наблюдал за обедавшими работницами. Словно даже во время короткого перерыва их нужно было контролировать.
– Ты ничего не знаешь… ты не знаешь, как это было тогда…
Горло начинало сдавливать от спазма. Лена хватанула воздух раз, другой. Потом дернула ворот платья, расстегивая воротничок. Ей казалось, что он ее душит сейчас, что она вот-вот лишится последнего глотка воздуха именно из-за пуговички у самого горла. А вовсе не из-за того, что в который раз в нем застряли слезы тяжелым комком.
– Тише, тише, – потянулась к Лене через стол Тося и накрыла ладонью руку подруги. Стала поглаживать легонько, пытаясь успокоить и помочь загнать обратно в самый дальний уголок души острое горе. Потому что даже время не сумело притупить его ни на толику. Просто позволяло спрятать где-то глубоко.
Они обе знали это. Обе помнили самые первые дни, когда жизни так сильно изменились.
Нет, Тося была неправа, почему-то убеждала себя раз за разом Лена за работой после обеденного перерыва. Ровный стрекот десятка швейных машин становился неясным фоновым гулом, когда она постепенно погружалась в воспоминания о первых днях войны. Воскрешая в памяти то, что никогда не хотела бы вспоминать.

– … Что случилось, Котя? Что-то с бабушкой? – встревожено спросила мама, сжимая концы шали у горла. Лена замерла на месте, чувствуя, как спадает эйфория от предвкушения этого волшебного дня. Даже Валюша притихла и как-то растерянно смотрела на взрослых.
Костя, бледный, с поджатыми губами, стоял на пороге комнаты. Сжимал напряженно ладони в кулаки и разжимал с явным усилием. Он стоял, прислонившись к косяку, будто расслабленно, но было заметно, что это не так, что сейчас в его теле напряжена каждая мышца. Он словно натянутая струна на скрипке, вдруг подумалось Лене. Того и гляди оборвется вдруг.

И потом все действительно оборвалось. В один единственный миг. Когда на очередной вопрос не на шутку встревожившейся от его вида Татьяны Георгиевны, Костя сумел разлепить пересохшие губы и хрипло произнес:
– Война…




/
_________________

Спасибо!!!

Marian писала: "О другом авторе я не слышала. Надо исправить ситуацию, раз я уже пошла по этому пути"

Димфна Кьюсак - австралийская писательница.
Но именно после ее " Жаркого лета в Берлине" - романа о любви юного аристократа из семьи ярых нацистов и австралийской девушки - я задумалась, что мир человеческих отношений устроен даааалеко не по принципу черное-белое.
А Ремарком я сама себе провела черту, за которую считала недопустимо заходить... она, скорее, временнАя(


Прочитала главу - добавила.
Спасибо за новую главу. Читаю, а внутри все мелкой дрожью рассыпается. Сколько горя выпало тем нашим далеким соотечественникам...Юности лишили, жизни забрали вороги.
Как рано заставили повзрослеть Лену новые злые реалии. Хотя и раньше она принимала взрослые решения почти детской головкой, а теперь и вовсе каждый день - это хождение по лезвию бритвы.
Сегодня День снятия блокады Ленинграда. Поздравляю свою прабабушку-блокадницу и нас всех тоже.

Доброго вечера, Леди,



Да, я уже через поисковик нашла этот роман. Буду читать, несмотря на противоречивые отзывы.
Но ваши слова заинтриговали буквально втройне.


О, это совершенно однозначно. Пусть и так сложно для восприятия.






Леди, у меня ко всем огромная просьба - если вы что-то встретите в тексте, где бы вам нужна была по-хорошему сноска (комментарий автора), но ее нет, напишите сразу же. Я порой забываю проставлять их. От слова совсем. Например, тот же Вацлав Козловский висел в тексте без пояснения какого-либо к моему замешательству и стыду.
Заранее благодарю.
_________________

Марина, здравствуйте!

Давно не была на форуме. Захожу - а тут такое!!!! Как же я вовремя
Бесконечно счастлива увидеть Ваше новое произведение! Долго мечтала и надеялась, что это однажды случится. Спасибо за новый роман!
Легкого пера и вдохновения!
___________________________________