Сборник рассказов о Великой войне

Местечко, конечно, есть для него. Но боюсь его пристраивать... Потому что там немножко печально, потому что там разведвзвод...
_________________

С Днем Победы!


_________________

Леди, Марина

Чем дальше в историю уходит от нас этот день, тем больше желание, чтобы память о нём жила в веках. И напомянала всем жителям планеты, об общих жизненных ценностях, которые удалось отстоять в этой войне.
_________________

Мариночка, здравствуй родная.

Перечитала твои рассказы о войне. Конечно же больно и обидно от того, что, чаще всего мы вспоминаем об этой теме только перед 9 мая.

А между тем, истории о войне актуальны всегда потому, что от подобных трагических обстоятельств не застрахован никто из нас. Это истории не о чем-то мифическом и далеком от нас, а о живом и кровоточащем. И может быть напоминание о днях минувших, "о героях былых времен" поможет нам быть добрее друг к другу.

Твои истории о людях попавших в жернова истории, в страшное, трагическое время, когда привычный мир рушится и непросто сохранить в себе наивную веру в добро, счастье, любовь. Веру в жизнь. Остаться людьми с нормальной человеческой моралью, духовно здоровыми людьми. Хочется верить, что эти чувства не утрачены безвозвратно и нашим поколением. Хочется верить, что мы достойны наших дедов и прадедов, которые ценой своей жизни подарили жизнь нам.
Ты поставила перед нами зеркало. Честно признаюсь, страшно смотреть. Страшно заглянуть в себя. Каким окажется отражение? Но смотреть надо, чтобы не обманывать хотя бы самого себя, чтобы за свое внешнее благополучие и успешность, не пришлось платить ценой утраты человечности, совести, забвения и предательства.

Хочется верить, что границы добра и зла не стерлись, что в наше столь прагматичное, циничное, часто жестокое время мы постараемся не стереть память о прошедшей войне.

Очень прошу тебя, Марина, вернуться к этой теме. Тебе есть что нам рассказать. Рассказать в твоей неповторимой авторской интонации абсолютной искренности и доброты.

Какие бы эпохи ты не выписывала в своих романах - более цивилизованные или менее, то о чем пишешь актуально всегда, потому что возвращает нас к истинным ценностям человеческой жизни. И эти ценности над временем и пространством.
Человек не выбирает в какую эпоху ему родиться, и никто не знает когда легче быть справедливым и добрым, всепрощающим и заботливым. Когда легче быть человеком. Думаю, это трудно всегда. Все ли можно оправдать, из того, что ты делаешь ради любви, родины, идеи? Или прикрываясь цивилизованностью эпохи, своим «благородством», оправдывая подлость высшей идеей, совершать преступления.

Спасибо Мариночка.
Люблю тебя.

Здравствуй, Сая,

Вот я и выползла... Да и как иначе? Разве я могла не выйти из тени на такие слова, обращенные в адрес моего творчества. Ты меня ими балуешь, моя родная...
И разве я вообще могла пройти мимо темы, поднятой тобой? Не могла. Вот я и здесь.

Ты совершенно права. Многие из нас стали забывать о прошлом, считая, что прошлое надо оставлять прошлому. А это прямая дорога в никуда, в пустоту, согласно старой истине, что у народа, который не помнит прошлого, нет будущего. Так и мы должны помнить. Всегда. Разделяя четкие понятия, проводя ясные грани. Понимая, что такое была та война, и какие потайные дверцы она открывала подчас в людских душах. Иногда даже те, которые никто и никогда не подозревал в себе.

Я бы и рада порадовать тебя новыми рассказами. И честно пыталась сесть и написать. Но в голове почему-то крутятся какие-то штампы... И все кажется таким недостойным того, чтобы быть выпущенными в свет. Особенно в преддверие такой памятной и дорогой даты.
Хочется чего-то такого... С большой буквы, как говорится. И никак иначе....

Не прощаюсь с тобой. А еще надеюсь, что буду видеть тебя чаще. Соскучилась...
_________________

 » Варя

Варя

Ни до серебряной и ни до золотой,
всем ясно, я не доживу с тобой.
Зато у нас железная была -
По кромке смерти на войне прошла…

Ольга Берггольц

По заведенному уже порядку Варя выехала рано, едва на горизонте показались первые рассветные лучи. Хотя можно было и не спешить. С приходом весны ей выдали на «производственные нужды» почти новый велосипед, и время пути до села заметно сократилось. Правда, велосипед был мужской, с рамой и неудобным для Вари рулем. Но постепенно она свыклась с этими неудобствами и уже почти не обращала на них внимания. Почти. Ведь для того, чтобы сесть в седло, необходимо было перекинуть через раму ногу. А это всегда вызывало интерес у местных мальчишек.
Поначалу Варя с трудом сдерживала злые слезы, когда приходилось проезжать мимо, чтобы получить в сельсовете под роспись очередные газеты, письма и карточки. И похоронки, что приходили из районного военкомата. И так муторно было на душе от страшной ноши в потертой кожаной сумке, а тут еще и эти босоногие сорванцы, норовящие заглянуть под юбку…

Сегодня мальчуганов не было. Варя довольно улыбнулась. Но улыбка на ее губах тут же угасла, едва заведующая почтой выложила ровные бумажные стопки на стол. Похоронных извещений был заметно меньше, чем писем, но сердце Вари все равно тут же ухнуло куда-то вниз, а во рту стало горько. Ей бы уже привыкнуть к этому за те месяцы, что она разносила почту. Но руки до сих пор нервно тряслись, когда она складывала бумаги в сумку. И еще долго вела она велосипед от сельсовета, не решаясь сесть в седло и еле кивая редким встречным прохожим.

Ей приветливо улыбались, даже иногда спрашивали, не слыхала ли она, что нового на фронте. И тогда она останавливала велосипед, разворачивала одну из газет, что везла председателю, и читала последние сводки. В те дни, когда похоронок не было, Варя читала еще и заметки, чтобы люди знали о героях, что где-то далеко от их земель сражались с врагом. А потом изо всех сил крутила педали, пытаясь нагнать то время, что потеряла в селе. Но сегодня все было иначе…

Варя не выдержала. Отъехав от села на несколько километров, у края лесной дороги она остановила велосипед и стала трясущимися от волнения пальцами перебирать похоронки.
Читать фамилии было страшно. Варя знала многих из двух окрестных деревень, не говоря уже об односельчанах. Из ее собственного дома на фронт были призваны один за другим три брата и два зятя. И уже на двоих пришли похоронки. Варя тогда еле успела до заката развезти почту по своим участкам. Потому что сидела в лесу на поваленном бревне и ревела в голос, не обращая внимания, что уже давно промокли насквозь от весеннего снега и юбка, и тонкие ботинки. Она тогда не смогла отдать лично ни сестре, потерявшей мужа, ни матери эти страшные небольшие кусочки бумаги. Нашла в правлении колхоза отца и отдала ему. Струсила…

«Комаров Всеволод Валерианович», – мелькнуло вдруг знакомое имя, и она поспешно затолкала похоронки в темноту большой сумки. Сжала пальцами руль велосипеда и, легко перекинув ногу, поехала по дороге. Быстрее и быстрее крутила педали, опасно пуская велосипед бежать с пригорка к лесу. Не обращая внимания на большие дождевые капли, падающие медленно одна за другой на лоб прямо под кромку косынки и на пальцы, судорожно сжимающие руль.

У самого подножия пригорка, при въезде в лес, дорога была опасно мягкой от пыли. Варя совсем позабыла об этой дорожной западне и не сумела удержать велосипед, завилявший передним колесом из стороны в сторону. Мгновение, и она со всего размаха хлопнулась наземь, но не в пыль и даже не на обочину, а на твердую утоптанную гладь в начале лесной дороги. Больно заныли ладони и разбитая коленка. Но заголосила Варя совсем не от этой боли.

– Тише, тише… – раздался вдруг над ее ухом мягкий мужской голос. Сильные руки обхватили предплечья и легко поставили Варю на ноги, а потом подхватили с земли велосипед, чье переднее колесо по-прежнему остервенело крутилось в воздухе.
– Не разбита ли машина? Не пострадал ли ценный груз? – Офицер в синей пилотке улыбался ей с явным сочувствием в глазах. А Варя, от неожиданности утратив дар речи, только растерянно хлопала ресницами.

Она знала этого летчика. Он служил инструктором на расположенном в нескольких километрах от их поселка учебном аэродроме. Говорили, что летчик этот уже успел побывать в боях, недаром на его лице около левого виска след от ожога. А еще, что он был дважды ранен с начала войны – в последний раз тяжело, и именно по состоянию здоровья занимал сейчас должность инструктора авиационной школы. Все это Варя слышала из первых уст – ее старшая сестра работала в хозслужбе аэродрома и знала там всех офицеров и курсантов.

– Вы ведь Варя? – спросил летчик.
Девушка приятно удивилась, что он узнал ее. Не так давно Варя шла с сестрой к сельсовету, и он повстречался им по пути. Сестра тогда представила их друг другу. Варя отлично его запомнила – глубокий взгляд удивительно синих глаз под стать петлицам на гимнастерке, ожоги, чуть скрытые тенью околыша фуражки, грустная улыбка. Серьезное и такое печальное лицо… Варя тогда сказала об этом сестре, а та только плечами пожала:
– Неудивительно! Савельев с трудом переносит выпуск курсантов. Два дня после выпуска потом рычит на всех, как медведь-шатун. На фронт просится, да каждый раз отказ приходит. Правда, однажды егоз все-таки вызывали в райвоенкомат. Но не прошло, видно… пил потом три дня…
– Пил? – переспросила Варя заинтересованно, и сестра тут же замолчала, словно вспомнив, что говорит с «молодшей», как называл Варю отец. Отмахнулась и тут же перевела разговор на танцы, что устраивали каждую третью субботу в поселковом клубе. А Варя, если и вспомнила тогда об этих вечерах, то только чтобы помечтать, как было бы замечательно, чтобы вместе с курсантами в клуб пришел и этот летчик.

Но он не приходил. Никогда. И редко покидал расположение школы. Только иногда ходил в сельскую библиотеку, как отмечали всезнающие кумушки. Видно и сейчас летчик возвращался из библиотеки. Варя краем глаза попыталась прочитать название одной из книг, зажатых у него под мышкой, но тут вдруг капли дождя, до сих пор редко, почти лениво, падающие с ясного неба, сменились настоящим летним ливнем.
– Бежим! – воскликнул Савельев и легко подхватил одной рукой тяжелый велосипед. Варя прижала к себе сумку, пытаясь укрыть ее содержимое от дождя, и побежала вслед за офицером в глубину леса, туда, где через водяную пелену виднелись широколапые ели. Под одной из них – с самым толстым стволом и низко висящими ветвями – они и нашли убежище от дождя.

Савельев прислонил велосипед к дереву, а после снял с головы пилотку и тряхнул головой, сбрасывая на землю капли с коротких волос. Варя проверила содержимое сумки, и аккуратно положив ее прямо возле ствола. Потом стянула с головы косынку, вытерла мокрое лицо и отжала концы густых кос.
– Эк, зарядил-то! – Савельев, прислонясь плечом к стволу, стоял по другую сторону дерева. – Как ваш груз? В целости и сохранности?
Варя почему-то подумала, что он над ней смеется. Она раздраженно дернула головой и повернулась к нему спиной.
– Вот вы смеетесь, а ведь все-все там так важно! До последней строчки! – и неожиданно разрыдалась. Громко, со всхлипами, не силах удержать слезы.
– Что вы? Что вы? – растерялся летчик. А Варя все плакала и плакала, и никак не могла остановиться. Особенно после того, как он спросил участливо и тихо: – Кто-то из ваших?..

И ее словно прорвало, будто кто-то открыл невидимую дверцу, за которой она прежде прятала все свои мысли.
– Нет, в этот раз нет. Но было… А это дядя Сева. Всеволод Валерианович. Наш почтальон. Бывший. Уже бывший. Это его велосипед. Он его у правления целый год добивался. Говорил, что в век индустриализации машина необходима и для почтальона. Очень он любил повторять, что в новое время живем. Что все должно быть по-новому теперь. Когда ему велосипед купили, он целых две недели в свободное время ребятишек катал по поселку. И потом тоже… стоило кому-то только попросить его. А еще он из дерева поделки мастерил. Сядет на крылечке своей избы и вырезает ножиком. Кому собаку, кому петуха, а кому и кавалериста. Оттого и ребятни на его дворе всегда было видимо-невидимо. И матери всегда знали, где ребятишек искать. И вот на дядю Севу… похоронка…

Как же тяжело было произносить эти слова! Они обжигали язык каленым железом, а их осознание давило на сердце тяжелее любого валуна.
– А нести-то ее, похоронку эту, некому! Жена его еще в 20-е годы померла от тифа. Один он жил. И прощаться пришел на наш двор, знаете, к кому? К велосипеду! Как с живым пришел попрощаться. Переживал за него. «Береги, – говорил мне, – Варя, машину мою береги!». А ведь у него зрение было слабое. Не должен был на фронт попасть. Три раза ездил в военкомат. И вот… А меня не берут! Не берут! Говорят – мала ростом, да весом не вышла. Не вояка, мол. А мне здесь жизни нет! Не хочу тут быть! Они все меня теперь ненавидят. И Патрикеевны снохи, и Никишиных семейство, и Авдотьины из Малых Берез. У них же у всех война мужиков забрала. А я похоронки им принесла. Одну за другой. И у других в глазах читаю… этот страх и эту ненависть, если на их двор похоронки несу. Они ведь по глазам моим видят, с какими вестями пришла. Кто-то молча берет и плачет, а кто-то…Вон на прошлой неделе Меланьиха даже на двор не пустила и похоронку не взяла. Как кричала! Вся деревня сбежалась на крик ее. Гнала меня, как собаку, от своего забора. Знать, думала, не возьмет из рук похоронку, то и не убитый ее муж окажется…

Варя обернулась на Савельева, притихшего за ее спиной, и наткнулась на его хмурый напряженный взгляд. Тут же попыталась как-то смягчить свой рассказ, не желая, чтобы он думал дурно о тех, кого она упомянула:
– Нет, это не всегда так. Это все от горя. Тяжело принять. Вон когда на Сашку похоронка пришла (это брат мой старший), я не могла сразу поверить, что больше никогда его не увижу. А мама до сих пор не верит. Все ждет его. И будет ждать. До самого конца… Но я не могу больше так. Не могу видеть их глаза. Не могу приносить такие вести. На фронт хочу!
– Там не легче, – резко возразил Савельев. – Вы все думаете, что стоит только попасть на фронт, и все изменится. Что именно ваших усилий недостаточно для победы. Я вижу это в глазах мальчишек, которым не терпится поскорее получить достаточный налет и отбыть в полки. Они все уверены, что стоит только попасть на фронт, и все изменится. Но они, по крайней мере, должны служить. Им положено по возрасту, по полу, наконец…
– По полу? – взвилась Варя. – Воевать могут не только мужчины. Вон я читала недавно заметку о снайперше из Куйбышева. Она столько врагов положила! Наравне с мужчинами! Женщины тоже могут!
– Но не девочки! – отрезал Савельев. – На фронт хочется? Санинструктором? А ведь это не только сумка с крестом, но и все остальное… это пули и осколки, от которых головы не поднять. Это кровь и грязь. Это раненый, которого тащить на себе надо. А не утащишь – значит, грош цена тебе как санинструктору! И жизнь спасешь, и себя загубишь! Я таких бугаев видел, когда в госпитале лежал. Таких и не вытянуть такому воробышку… Не просто так райвоенком не дает разрешения.
– А вам? Вам тоже не просто так? – Варя сама не поняла, как злые слова сорвались с губ.

Они напряженно уставились друг на друга под тихий шелест летнего дождя, что стеной окружал их сейчас. Варя видела, как побелели его шрамы от ожогов.
– Быть может и так, – наконец проговорил Савельев. – Я был ранен под Вязьмой. Задет позвоночник. Это все. Конец. Когда сказали в госпитале, я понял, что списан, и только одного хотел – смерти. Жить не хотелось совсем. Отказывался от еды. Стыдно сказать – с санитарками дрался, когда кормить насильно пытались. А потом пришел ко мне как-то начальник госпиталя и рассказал одну историю. В царские годы был один летчик. Ас своего времени. Он потерял ногу, но все же смог летать. Остался в небе. А у меня две ноги… Значит, вдвое больше шансов вернуться в небо.
– Вы уже в небе. Вы ведь летаете, – мягко заметила Варя, пытаясь сгладить легкую отчужденность, что возникла теперь между ними.
– Это все не то. Я не учитель. И никогда им не был. Но я пытаюсь научить своих курсантов всему, что знаю сам. Но они не понимают… им все кажется, что четыре месяца это так долго… им бы на фронт поскорее, в полк! И я смотрю на них, когда они получают назначения… и завидую им. Завидую страшно, до зубовного скрежета. Потому что им суждено быть в небе, а мне нет! Мне – нет!

Савельев вдруг резко натянул пилотку на голову и шагнул в пелену дождя, как будто больше не мог оставаться с ней наедине. Он остановился у ствола другой ели, обнял его руками и прислонился лбом к шершавой коре. Спустя какое-то время Савельев обернулся. Взгляды их встретились. И тогда она крикнула ему, пытаясь унять его боль:
– У вас все будет! Вот увидите… Все будет! Только верьте в это!
И он махнул ей в ответ, давая понять, что услышал ее.

Так и смотрели они друг на друга сквозь дождь. Совсем не догадываясь о том, что ее слова вскоре окажутся пророческими: когда выпадет первый снег, Савельев восстановиться в армии и уедет из летной школы. Сначала его не будут пускать на задания, и ему придется доказывать командиру эскадрильи, что он не инвалид, что может и должен летать. И не раз он будет повторять про себя заветные слова, некогда услышанные под шелест дождя.

После того памятного разговора Савельев увидит Варю только в 1943-м. Увидит случайно при погрузке санитарных самолетов, что доставляли раненых в тыл. Не будет роскошных длинных кос, которые так запомнились ему в то лето. Короткий «ежик» на десткой головке. Тонкие веточки-руки поверх одеяла. Белое, несмотря на загар, лицо, на которое уже тенями опускалась печать смерти. Он с трудом тогда узнает в этой девочке на носилках некогда яростно спорящую с ним девушку.

– Малявка какая, а гляди ж ты! – рассказывал после погрузки санитар, сопровождающий раненых от ПМП до аэродрома. – Она как талисман в батальоне была. Каждый знал, если Варечка за тебя взялась, то всенепременно выживешь! Кого только не вытаскивала! Сама вона какая малявка, а таких мужиков на себе волокла. И не уберегли ее мужики. Вся осколками посечена. Не ноги, а месиво… Собой накрыла комроты раненого.
– Он… она… – Савельев так и не смог спросить того, что вдруг взволновало его до глубины души. Он слышал, как часто жертвовали собой эти хрупкие создания, закрывая от смерти тех, кому было отдано сердце.
– Ты чего это? Про Варечку нашу? – вдруг взревел санитар, решив, что летчик предположил совсем худое. – Я не погляжу на погоны твои! Оторву зараз! Как и голову твою! Слышишь?
И только, когда его заверили, что ничего «такого» в виду не имелось, да еще присовокупили тройку папирос в подарок, сказал уже более миролюбиво:
– У Варечки нашей жених, видать, имеется. Из твоих, из летных. С собой карточку везде таскала, из «Звезды» вырезанную. Я сам не видел, мужики говорили…

В госпитале сначала Савельева к Варе не пустят. Усатый главврач с печатью хронического недосыпа на лице хмуро выслушает длинную речь летчика, а потом в ответ расскажет, что у Вари осколком поврежден позвоночник и сильно иссечены ноги. Надежда на нормальную подвижность нижней части тела очень мала. Все зависит от исхода операций.
– Но есть и иная вероятность, – главврач долго тер переносицу перед тем, как продолжить с расстановкой. – Гипотрофия первой степени. Анемия. Так что…
– Я ее жених, – вдруг произнес Савельев неожиданно для себя. – Я ее жених, и я прошу вас…

Он не ошибся. На снимке, вырезанном из газеты, действительно было его лицо. Он хорошо помнил этот день – заметка была о его «юбилейном» сбитом самолете противника. 25-й самолет в одиночном вылете. И это при его травме… Корреспондент был тогда восхищен историей Савельева и все спрашивал и спрашивал, чтобы подробнее написать в газете. А после сфотографировал его у самолета. Тогда еще подумалось: «Вот теперь она точно увидит, как я летаю!..»

Увидела. Недаром эта вырезка статьи стояла на тумбочке, прислоненная к ободку кровати. Варя спала, чуть приоткрыв рот. «Так по-детски», – невольно отметил Савельев, беря ее хрупкие пальчики в свою большую ладонь.
– Савельев, – внезапно проснувшись, медленно прошептала она. Словно еще не веря, что это именно он сидит на корточках у ее кровати. – Савельев…
Наверное, сказалась слабость после ранений, Варя не сумела отказать ему. Савельеву даже не пришлось ее долго уговаривать. А он ведь заранее приготовил длинную речь, пока ехал к госпиталю. О том, что теперь Варя сможет получать отчисления с его сберкнижки, что, как его вдове, ей положена будет пенсия, что ей просто необходимо подумать о своем будущем. Что он волнуется за нее и за ее судьбу. Что ей как никогда будет нужен его офицерский аттестат, когда (ей, конечно, сказал «если») ее спишут в тыл.
Но все слова почему-то вылетели из головы, когда она заглянула в его глаза и прошептала в ответ на его предложение:
– Зачем? Зачем вам это? Я ведь теперь ничего не смогу… даже детей…
– Нет, – вдруг уверенно покачал Савельев головой. – Все будет. Все непременно будет. Только верьте в это… Уж я-то знаю! Я знаю…

Варя вернется в родной поселок уже зимой, но никогда больше не проедет на велосипеде по знакомым дорогам и тропинкам. Около шестнадцати крупных и двадцать три мелких осколка достанут из ее тела хирурги. А самые крошечные так и останутся в ногах на память о Курской битве. Тот бой стал ее последним боем из череды тех, что она успела пройти с того дождливого летнего дня. Ведь она убежит из родного поселка сразу же после отъезда Савельева на фронт в ноябре 1942 года. Потому и не получит ни одного письма из тех, что он напишет ей уже будучи в полку. И только зимой 1944-го, вернувшись из госпиталя, Варя возьмет его письма в руки и прочитает их одно за другим.

И она будет ждать его, сидя на низкой лавочке у ворот, куда с помощью костылей будет выходить из дома почти каждое утро. Пряча под шинелью свои искалеченные и испещренные шрамами ноги от сочувственных взглядов соседей. Потому что будет верить в то, что когда-то крикнула в дождь Савельеву. И что шептала еле слышно тем, кого тащила из последних сил по земле, изрытой воронками и вздрагивающей от разрывов...

«Все будет. Все непременно будет. Только верь в это… Только верь!»

/
_________________

Марина , здравствуйте !!!

Ваш рассказ потряс меня до глубины души . плакала пока читала . Спасибо вам , что затронули военную тему , она мне очень близка

Мой дедушка был ветераном Великой Отечественной Войны , имел множество орденов и медалей !!

Я очень горжусь тем, что мне посчастливилось быть его внучкой! В детстве мы с братом , затаив дыхание слушали мамины рассказы о дедушкиных

воспоминаниях о войне. Мой дед был отважным и мужественным человеком , защищавшим нашу Родину не на жизнь , а на смерть !!

Ваш рассказ о Варе всколыхнул во мне воспоминания о тот тяжелом времени, о больших человеческих потерях , о мужестве и доблести наших героев !!!

СЛАВА ИМ И ПОЧЕТ!!!!
ОНИ НАВСЕГДА В НАШЕМ СЕРДЦЕ!!!!!
_________________

Мариночка, здравствуй, моя хорошая.

И спасибо тебе. Знаю как ты не выносишь фальши и идеологических спекуляций на тему войны и памяти. Знаю, ты не хотела, точнее опасалась писать сейчас. И, спасибо за то, что ты все-таки написала.

В такие моменты отчетливо понимаешь, что отличает настоящую литературу от идеологической агитки. Наличием жизни, дыхания, биением пульса, живой человеческой душой. Твои рассказы о войне это не политзаказ, а темы нравственности, не идеологии.
Это взгляд не в прошлое, а в настоящее. В вечное. Это о нас в нашем понимании войны, рассказанное языком современности. Без ложного высокомерного пафоса. Мир, тобой созданный, несмотря на героическую тематику, не уходит в официоз плаката, он очень камерный, деликатный, нежный, интимный. Он осязаемый, в нем живут обыкновенные люди.
Время необыкновенное. Время, когда в людях проявляется наиболее зримо все настоящее в них, лучшее, сильное или наоборот самое низкое, ничтожное, слабое. И не важно, слаб ты телом или силен физически.
Ты даешь возможность читателю посмотреть на героев с личностных позиций, позиций личного впечатления и восприятия. Вневременных, общечеловеческих, в переплетении прошлого и современности. Наших судеб, с судьбами тех кто прошел страшные испытания, тех, кому не суждено было вернуться с войны, для кого молодость, счастье, любовь, само понятие жизни так и осталось мечтами.

Может быть, оглянувшись назад мы сможем что-то понять в себе, понять о нас и о нашем времени. Казалось бы, прошлое навсегда ушло и останется историей. Нет, в любой миг, это может перестать быть историей. Нам надо осознать, что мы не застрахованы ни от чего, если перестанем помнить о великой трагедии.

Спасибо, Мариночка. Это получилось:

Никак иначе!


Не прощайся, я всегда с тобой. А чаще здесь, на сайте? Не знаю. Что-то не выходит у меня быть здесь чаще. Совсем не читаю ничего в любимом разделе СТ.
Знаю, многое пропустила. Но, наверное это тоже хорошо, будет что прочесть сразу и много из твоего творчества и других моих любимых авторов.
Буду стараться.
С тобой точно не прощаюсь. Люблю тебя.

Марина, спасибо тебе за рассказ! И в малой форме ты великолепна. За тему - низкий поклон.
_________________

Доброго дня всем,


Я рада, что мне удалось затронуть некие струны в вашей душе, обратиться к воспоминаниям о том, что нашим родственникам довелось пережить в те дни. И спасибо вам за ваши слова:


Они просто золотом должны быть выбиты в нашем сознании. Чтобы мы никогда не забывали. И не забывались.


А кто меня сподвиг? Разве я не могла не написать после того, что написала мне ты? Да еще к такому дню... Было бы совсем нельзя не написать к очередной годовщине Священной Победы. Но и писать ради того, что написать не хотелось.
Сказать честно - я до сих пор переживаю за то, что написано. Что как-то не то... Ты же меня знаешь! Я не могу не копаться...


Вот оно... то самое, для меня очень важное. Потому что очень хочется показать кусочки из жизни именно таких людей. Так мы с вами. Словно это мы в те дни... Прочувствовать их настроения, их боль, их желания и чувства. Взглянуть через эту призму на Подвиг, который они тогда совершили. Чтобы понять, сколько сил и мужества им пришлось в себе найти. Для того чтобы пройти через огонь и смерть. Чтобы умереть (да, и это тоже). И чтобы жить дальше.


Надо как-то все-таки отвлечься... Может, строки и помогут? Хотя бы на короткие мгновения заменяя одну реальность другой. Погружая в другой мир... Ведь иногда книги для того и даны.


Возвращайся и сюда тоже. Мне определенно есть, что еще сказать. "Варя" не одна родилась.


Спасибо за похвалу. Я безумно рада, что малая форма все-таки после долгих мук поддается в моих руках. Потому что писать коротко и ясно - не мой дар...
А тема... Мне кажется, ее просто не могло не быть...
_________________

 » Праздник

Праздник

Что такое День Победы?
Это песни за столом,
Это речи и беседы…
…

Это запахи весны…
Что такое День Победы –
Это значит – нет войны.

А. Усачев

– Ах ты, мать честная! – женщина едва успела отступить на шаг, чтобы не столкнуться с несущимся во всю прыть семилетним мальчуганом. За ним из темноты коридора так же быстро вбежала девочка, и ребятня закружилась по большой кухне, продолжая игру в «догонялки».
– Васька! Дина! А если б ошпарила?! – крикнула женщина, и ее поддержали остальные взрослые, что были в кухне.
Женщина, жарившая курицу в большой чугунной сковороде без ручки, быстро стянула с шеи полотенце и шлепнула со всей силы сорванцов по мягкому месту. А затем крикнула куда-то вглубь квартиры:
– Гена! Геннадий, ну-ка, присмотри за ними! А то мы точно не управимся до срока! Еще ребятни тут не хватало!

Тихий перекат по дощатому деревянному полу, и в кухню въезжает широкоплечий инвалид, легко отталкиваясь обеими руками. Стоило ему только посмотреть на ребятню, как сын и дочка соседки бочком и мелкими шажочками аккуратно вышли из кухни.
– Ты бы вышел с ними во двор, – попросила его жена, ловко переворачивая курицу на сковороде. – А то сейчас кастрюлю с компотом на окно выставим, чтобы остудить… не перевернули бы своими играми.
– Есть, товарищ жена, – громко ответил ей Геннадий. Но покатил тележку не к выходу, а прямо к ней. Шлепнул ее по мягкому месту, пользуясь тем, что руки у нее были заняты, и под деланное возмущение жены выехал с кухни. Из коридора послышался его голос, раздающий команды ребятне, а через некоторое время хлопнула входная дверь, и в квартире стало тихо.

– Так и знала, что в гимнастерке выйдет, – улыбнулась жена Геннадия, когда подошла к окну, закончив жарку. Ее соседка, курившая у окна папиросу, тоже выглянула и погрозила пальцем Динке, заглядывавшей в темную щель подвальной двери, которую позабыл закрыть дворник. Он уже с утра был под хмелем и, видимо, спал в дворницкой мертвым сном. Девочка, заметив жест матери, побежала к песочнице.
– А почему бы ему и не выйти? – откликнулась третья жительница этой большой коммуналки. Она проткнула вилкой варившуюся в больших кастрюлях картошку, проверяя готовность. А потом тоже подошла к окну и стала наблюдать за игрой детишек и за Геннадием, который в этот момент что-то им рассказывал.

Из тоннеля арки вдруг выбежали две пионерки в ярких галстуках и вручили смущающемуся Геннадию небольшой букет из сирени и тюльпанов. Женщины видели, что Геннадий долго смотрел им вслед, когда они точно так же быстро убежали в арку, а потом положил букет себе на колени.
– Помнят люди, – тихо проговорила та, что курила, на какое-то время забыв о папиросе. За это короткое мгновение папироса успела догореть и обжечь ей пальцы. Женщина тихо выругалась.
– Странно было бы, если бы не помнили, – откликнулась другая, а потом вдруг резко перегнулась через подоконник и крикнула: – Веня! Вениамин, наказание ты мое! Ты опять-таки потерял свое кашне! Ты простудишься снова, помяни мое слово!

В эту минуту от темноты арки как раз выходил мужчина в шляпе, которому и предназначался этот крик. Он дотронулся до шеи, словно проверял, действительно ли он без шарфа, а потом взглянул на жену и виновато пожал плечами.
– Нет, ну вы только посмотрите на этого товарища! – возмутилась женщина. – Он снова где-то оставил свое кашне. В прошлый раз это был зонтик. В позапрошлый – портфель забыл в трамвае. Удивительно будет, если он все-таки купил селедку, как обещал.
– Будет тебе, Софа, – грустно улыбнулась курившая и, погасив окурок, бросила его в пустую консервную банку, служившую пепельницей. А потом показала на женщину, заходившую во двор. – О, уже Ирина Арсеньевна идет! Что там у нас с пирогами? Готовы? Уже за стол скоро…
– Веня! – тут же высунулась в окно София. Ее муж так и замер у покосившейся двери подъезда, задрав голову вверх. – Ирина Арсеньевна идет! Помоги ей! Ох ты, наказание мое! Седина моя…
Последние фразы добавила уже тихо, поправляя волосы, как ей показалось, выбившиеся из тугого пучка на затылке. В ее темных прядях действительно блестели серебряные нити, которые остались ей в память о прошлых годах.

– Я так голодна! – раздалось спустя некоторое время в кухне. Женщина средних лет в строгом пиджаке а-ля френч и узкой юбке быстро прошла от дверей и ухватила один из пирожков, который в тот момент перекладывали с широкого противня на тарелку. – У, с капустой! Мой любимый! У вас золотые руки, Раечка! Я всегда это говорила. А вы все с папиросками, Вера? Бросайте вы это дело! Как врач, вам говорю – до добра не доведет. А вам еще Диночку поднимать… Софочка, не браните Вениамина. Я купила селедки, когда выезжала в город. Прямо на рынке и взяла. Из бочки. Да еще гляньте, с какими я богатствами сегодня к вам!

Вениамин с трудом вволок в кухню два холщевых мешка. Заехавший за ним в квартиру Геннадий вез на коленях небольшую сетку, полную ярких спелых фруктов. Дети, зачарованные видом плодов, которые они в основном видели только на картинках в учебниках, остановились на пороге, не в силах сделать шаг вперед.

– В конце рабочего дня выхожу, а меня у проходной грузин ждет. Статный такой, красавец. «Я, – говорит мне, – вас жду, товарищ военврач». А я ему: «Я уже не военврач, мой миленький». А он мне: «Я вам подарки привез, из самой Грузии». И показывает на эти два мешка. И сетку мне в руки сует. Долго мы с ним стояли. Никак не хотел понять, что не могу я взять. Ну, никак не могу! Даже горячится начал. «Я вам брат теперь кровный, в моих венах кровь ваша! Сестра не может брата обидеть!» А я потом вспомнила, что у нас дети… а тут витамины… взяла.
– Как бы кто худого чего не сказал, – обеспокоенно начала Софа, но ее знаком руки остановила курившая у окна.
– Никто ничего не скажет. В институте Ирину Арсеньевну любят все. И все понимают... Тем более, брат кровный, – добавила с легкой улыбкой. – Я сейчас вазу принесу для фруктов. И будет у нас настоящий праздничный стол…

Легко подняла с колен Геннадия сетку с фруктами. Взметнулись широкие рукава шелкового халата, который когда-то привез ей муж из далекой восточной страны, где довелось ему служить. Подмигнула детишкам, стоявшим на пороге.
– Пойдемте, в ванной фрукты вымоем и на стол поставим. В вазе поставим на высокой ножке. Принесешь вазу, Диночка?
– Принесу, мама, – девочка убежала в комнату, чтобы достать из высокого буфета хрустальную вазу. За ней следом вышли и Вера с мальчиком. Раиса начала аккуратно разворачивать газету, в которую была завернута жирная селедка. А Софа подтолкнула мужа к двери.
– Ступай-ка, Венечка, стол поставьте…
– В моей комнате ставьте, – напомнила Ирина Арсеньевна. Одна из ее комнат была самой большой в этой коммуналке. В ней легко помещался не только большой круглый стол, у которого разъезжалась столешница, но и все обитатели квартиры. Хотя могла бы и не говорить этого – уже больше десяти лет ее большая комната была свидетелем всех праздников, которые собирали соседей за столом. Как одну большую семью…

В сумках оказались такие лакомства, о которых женщины и не вспоминали в последние годы. Домашний сыр, такой ароматный, что слюнки потекли, едва только развернули его. Круглые лепешки и мягкие треугольные пирожки. Небольшие баночки с соусами. И темно-красное длинное лакомство на веревочках, удивившее женщин.
– Чурчхела, – подсказала им Ирина Арсеньевна. Ее глаза заволокло дымкой воспоминаний о поездке в Тбилиси аккурат перед войной, в которую она ездила с мужем.
Одну из глиняных бутылок, что нашли в сумах, доверили откпрыть Геннадию. Там была чача, как объяснила Ирина Арсеньевна, национальный грузинский напиток. В другой оказалось вино, густого красного цвета, будто кровь.
– Ну, Чхеидзе, – покачала она головой, снова закупоривая бутылку. – С ума сошел совсем… Я ведь едва вспомнила его. Сколько их через мои руки прошли! И если посчитать всех, кому кровной сестрой стала, пальцев не хватит ни на руках, ни на ногах! У него осколочное было. Еще бы помедлили с операцией, и в сердце бы вошло. Чхеидзе…

– Так! – скомандовала Раиса, раскладывая уже потрошенную и нарезанную на куски селедку в тарелку. – Все готово у нас! Пора садиться, товарищи мои любимые! Геннадий, проследи, чтобы дети руки вымыли еще раз. Ирина Арсеньевна, Софа, давайте – пять минут, и за стол. И Вере крикните, чтобы готовилась. А то снова будем ее ждать полчаса – пока кудри завьет, пока губы накрасит, пока платье отгладит…
Но ждать Веру долго не пришлось. Она пришла с Диночкой почти сразу же, как все остальные соседи по квартире собрались в большой комнате Ирины Арсеньевны. Вениамин и Рая помогли Геннадию занять место на стуле. После короткой суеты, которая обычно бывает в начале праздничного обеда, все наконец расселись.

– У всех есть вилки?
– А стаканы?
– У Николая Андреевича есть… и Лиде поставили. Ага, у всех.
– А Машеньке налито компоту? Машеньке налили?
– Да-да, налила Софа… в стаканчик ее любимый…

Первый тост, который подняли, был за Победу. Именно так, с большой буквы. Говорил, по обыкновению, Геннадий, балагур и заводила всех подобных вечеров в их большой квартире. В их большой семье. Раньше именно с его подачи заводили патефон, который выносили из комнаты Веры, и танцевали долго в широком коридоре. А он, первый танцор среди остальных, задорно кружил хохочущую Раю…
Геннадий говорил так проникновенно, что к концу тоста, когда все поднялись на ноги, чтобы стоя выпить за Победу, у всех на глазах блестели слезы. Правда, глаза притихших детишек, скорее всего, блестели от восторга перед целой горой фруктов в высокой вазе – персиков, винограда, яблок.
– За Победу, товарищи! Ура! – завершил он длинную речь, и все, тихонько троекратно крикнув «Ура», выпили вместе с ним. Даже дети подняли стаканы с компотом.

Но выпив, не сели, так и остались стоять, пока Вениамин снова разливал вино и водку. Геннадий быстро оглядел стол, проверяя, у всех ли налито, а после опустил глаза, не в силах смотреть на застывшие лица стоявших за столом. Особенно на посеревшую Веру, у которой уже начинала дрожать рука, держащая бокал.

– За тех, кто должен сидеть здесь вместе с нами. За тех, кто с нами, несмотря ни на что…

Вокруг круглого стола стояли четырнадцать стульев. Но только восемь стаканов и бокалов подняли за этим столом. Остальные так и остались стоять нетронутыми. Два бокала с вином, три стакана с водкой и маленький хрустальный стаканчик с ручкой, полный до краев компотом.
– За вас, наши родные…

Они недолго будут молча стоять над полупустым столом. Через некоторое время Геннадий начнет разговор, сначала несмело, а потом, когда Ирина Арсеньевна его поддержит, позволит себе пошутить, что он голодный, как волк, и съел бы целого быка. Потом начнет рассказывать забавные истории с фронта, свидетелем которых был не раз сам. За столом снова появятся улыбки, а после и смех. Будут шалить Вася и Дина, бегая по коридору, пользуясь свободой, которую получают дети, когда взрослые сидят за столом. А потом, когда Геннадий будет петь, заберутся к нему на колени и будут перебирать ордена и медали, висящие у него на груди. Так и заснут, прижавшись щеками к этим теплым уже кругляшам, и Вениамин разнесет их по постелям. Потом захмелевший и уставший уедет Геннадий. Вениамин же будет еще некоторое время сидеть с ними, но Софа, заметив, что тот трет свои подслеповатые глаза под стеклами очков, отправит его спать.

Оставшись одни, женщины уберут со стола, перемоют посуду и вернутся снова в большую комнату Ирины Арсеньевны, открыв еще одну бутылку с вином, дар Чхеидзе. Рассядутся все на кожаном диване с высокой спинкой и будут пить вино и тихо петь. Так тихо, чтобы не разбудить детей. Возвращаясь мысленно на несколько лет назад, в те дни, когда жителей в квартире было гораздо больше. Когда стулья на праздничных обедах не оставались пустыми…


Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.


После этого куплета обычно из общего хора пропадал голос Веры. Она утыкалась лицом в плечо Ирины Арсеньевны и начинала плакать навзрыд. Вся ее комната была для нее хранилищем воспоминаний о том, что было прежде, и чего лишила война. Ведь мебель, посуда, все платья и редкие вещицы были привезены ее мужем, полковником авиационного полка. Он летал над Испанией и на Халхин-Голе и все время твердил ей, что он заговоренный, чтобы она даже не думала о худом. У него были такие большие руки, что в одной его ладони могли поместиться две ладони Веры или четыре (а может, даже пять!) ладошек Машеньки, их «крохотульки» и «любимки» доченьки.

Муж Веры погибнет под Смоленском в самом начале войны. Расстреляв весь боезапас, он протаранит один из самолетов противника, не пуская его бомбить дорогу, по которым двигалось эвакуирующееся из города население. Он погиб, не давая немцу убивать женщин и детей, убегающих от войны. Увы, когда сама Вера бежала к Москве из-под Вязьмы, где отдыхала в одном из санаториев, никто не защитил дорогу, по которой шли беженцы. Пуля, пущенная среди прочих очередью, пробила Вере ладонь и убила Машеньку, которую Вера так неудачно закрыла собой. Прямо из-под ее руки…

Вера будет несколько раз пытаться покончить с собой. Ее раз за разом будет вытаскивать из петли Рая, неустанно следившая за соседкой в те дни. Спасением от этого станет Диночка. Ее привезет в один из коротких отпусков Ирина Арсеньевна. Именно она уговорит Веру принять Дину к себе, ведь Рая на тот момент была беременна, а кроме нее, в квартире не будет ни единой души.
– Я не могу оставить ее при поезде, – говорила Ирина Арсеньевна, служившая хирургом в одном из санитарных составов. – Ей будет лучше в Москве, здесь. Нас постоянно бомбят… и я не хочу, чтобы с ней что-то случилось. И тебе она так нужна сейчас… И ты ей нужна!
И Вера стала потихоньку оживать с появлением этой белокурой девочки. Дина была в возрасте Машеньки, и цвет волос как у Машеньки… Вера полюбила эту хрупкую девочку так же сильно, как некогда любила собственную дочь. Корила себя потом, что обрадовалась невероятно, когда родственников у Диночки так и не нашлось. Никого не осталось после той бомбежки на станции, где пытались укрыться люди, все еще ищущие место спасения от войны.

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами,
Темная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная, черная степь пролегла между нами

Голос Ирины Арсеньевны даже не дрогнет при этих строках. Но только Вера, в чьи волосы будут падать горькие слезы женщины, будет знать, что она плачет. До войны у соседки Веры была большая семья: муж, Николай Андреевич, один из выдающихся хирургов военной медицины, дочь Лида и сын Михаил.
Первым погибнет Миша. Этот девятнадцатилетний мальчик так и не ушел из горящего танка, считая, что командир должен биться до последнего. Николая Андреевича, как и Машеньку, сразит очередь, когда он при бомбежке поезда, начальником которого служил, будет руководить спасением раненых. Лида, которая бросит институт в эвакуации и убежит тайно от родителей на фронт, сгинет без вести в котле битвы за Ржев зимой 1943 года. Ирина Арсеньевна узнает об этом побеге только спустя время, когда в ее поезд попадет умирающий Яков, брат Софы. Как и о том, что Яков и Лида расписались, когда им довелось вырвать у судьбы одно-единственное свидание.

– Мы бы, конечно, без вашего благословения не решились, – чуть виновато говорил хриплым шепотом Яков. – Но вы ведь знали, что мы бы все равно поженились, если бы не было войны… И Николай Андреевич был не против нашего брака… Потому и решились…
– И молодцы, – говорила ему тогда ласково Ирина Арсеньевна, поправляя подушки. Яков повернулся на звук ее голоса незрячим взглядом. Он служил в саперно-инженерных войсках и готовил переправу для наступающих передних частей под незатихающим огнем вражеских батарей. Взрывом ему оторвало кисть руки, а волна выбила стекла из очков, лишая осколками навсегда зрения.
– Вы уж простите ее вольность, Ирина Арсеньевна, – говорил Яков, пытаясь защитить жену от родительского гнева. – И пусть Николай Андреевич на нее зла не держит. Очень она переживает, что вы осудите. Потому и не решается писать…
– Николай Андреевич уже не осудит, – прошептала Ирина Арсеньевна, чувствуя, как спазм сдавил горло при этих словах, мешая дышать. – Он погиб прошлой осенью. А что твои, Яша? Ничего не знаешь?

Софа и Вениамин перед войной уехали в Пушкин навестить старенькую мать Вениамина. И с лета 1941 никаких вестей от них никто из квартиры не получал.
– Я сочувствую вашему горю, Ирина Арсеньевна. А что до Софы… Если вестей нет, значит, не выбрались из области. И это страшно. Мы ведь еврейской крови, а вы знаете, что фашист… – глухо проговорил Яков, и Ирина Арсеньевна не нашлась, что сказать на это.

Яков умрет спустя три дня после этого разговора. Как ни боролась Ирина Арсеньевна с гангреной, пожирающей его тело, болезнь возьмет вверх. А известие о пропаже Лиды после одного из череды неудачных наступлений придет на следующие сутки казенным извещением, найдя санитарный поезд через несколько недель. И вместе с ним придет письмо Лиды… И Ирина Арсеньевна впервые узнает, что это такое, когда горе раздирает грудь. Нечеловеческий вой от горя, никак не помещающегося в маленькой женской груди. Она обманула всех. Она прекрасно помнила Чхеидзе. Ведь она оперировала его в тот день, когда потеряла последнего члена своей семьи. Откричав-отвыв в тамбуре свое горе, от которого стыла кровь у сестер и санитарок, несмело толпящихся у двери, Ирина Арсеньевна при первом же сигнале о доставке раненых станет хладнокровным и внимательным хирургом, а не матерью и женой, которую война так жестоко обездолила.

Верю в тебя, дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила.
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось

Извещение о том, что Геннадий пропал без вести, пришло летом 1944 года. Если бы не маленький Вася, Раиса бы последовала примеру Веры в те дни – сама бы, наверное, полезла в петлю. Жить тогда не хотелось совсем. Как приходить в пустую квартиру, где остались из двенадцати человек довоенного времени только Вера и она. И дети.
В каждом углу Рае тогда виделся Геннадий. А по коридору она вообще передвигалась только короткими перебежками. Ведь помнила отчетливо, как любил он дурачиться, не пропуская ее из кухни в комнату. Пританцовывал перед ней, раскинув руки и отбивая ритм пятками. Она тогда злилась на него, за то, что вынуждена участвовать в его дурацкой игре, боясь опоздать на работу. За то, что по-доброму смеются этой забаве Николай Андреевич и Яша.

Потом стало не так страшно возвращаться со смены, когда вернулись Софа и Вениамин. Раиса тогда не узнала их, стоявших на пороге и державшихся за руки. Невероятно худые и бледные, в залатанных пальто и разбитых башмаках. Только по блику разбитых очков Софы и ее поникшим кудряшкам, да еще по неизменной шляпе, которую Веня не потеряет даже во время скитания по болотам, Раиса признает соседей. Они обнимутся тогда прямо на пороге, так и сядут в открытых дверях, не в силах шевельнуться. А потом их обнимет Вера, обхватив в широком объятии сразу двух женщин и Веню. А соседи, выглянувшие из соседних дверей, будут плакать вместе с ними, видя эту картину.

Наверное, поэтому Раиса ничуть не удивится возвращению Геннадия. Потому что до последнего будет верить в него. Вернулись же из блокадного ада Софа и Веня. Значит, все возможно!
Она увидит его в конце апреля 1945 года, когда рано поутру отодвинет шторы на окне. Он будет сидеть под грибком, спрятавшись от дождя, накрапывающего с серого неба. Рая поймет, что он вернулся без ног только, когда он отстранится от ее рук. Только тогда она поймет, почему Геннадий не идет домой, а сидит здесь под дождем, как побитая собака.
– Какой же ты дурачок! – будет плакать она тогда, вцепившись в него руками, обхватив с силой, чтобы он не вырвался из ее рук. – Почему ты не шел ко мне так долго?.. Я же так ждала тебя! Я так тебя ждала! Потому что ты мне нужен… Потому что я безумно-безумно люблю тебя…
– Как я буду жить дальше? – заплачет Геннадий. – Как мы будем жить дальше?!
– Счастливо! – уверенно скажет тогда Раиса, обхватив ладонями его небритое лицо и заставляя посмотреть в свои глаза. – Мы будем теперь жить так счастливо и долго!

Счастливо, правда, не всегда получалось. Раиса выбивалась из сил, став в семье основным добытчиком, ведь как бы ни старался Геннадий, все равно его заработок никогда не будет таким, как прежде. В первые годы было совсем тяжело, и не только из-за денег. Он плакал ночами от бессилия и злости на собственную инвалидность, и она плакала вместе с ним, потому что была не в силах унять эту боль. А потом он стал сильнее – и телом, и духом… Они стали сильнее. И только в одну-единственную ночь Раиса позволяла себе поплакать над тем, что навсегда осталось в прошлом – их странная игра в коридоре с пританцовываниями, которой она бы сейчас радовалась, как и остальные…

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи,
Вот и сейчас надо мною она кружится...
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому, знаю, со мной ничего не случится.

Софа оплакивает в эти моменты не только брата Яшу, о смерти которого узнает только в конце 1944 года, когда они с Венечкой вернутся в Москву, в эту родную квартиру.
Когда началась война, мать Вениамина хватил удар, от которого у той парализовало ноги. Тогда София только порадовалась, что муж не подлежит мобилизации из-за плохого зрения – ведь он останется с ней, поможет с больной женщиной. Из-за случившегося они не смогли эвакуироваться вовремя и оказались в оккупации. Каким чудом ей пришла в голову мысль не подчиниться приказу, который был вывешен по всему Пушкину, глася, что все евреи должны явиться в комендатуру для перерегистрации. Она удержала тогда и мужа, который привык во всем следовать правилам и порядкам. После того дня поползли слухи, что все явившиеся евреи были расстреляны на Розовом поле: дети, женщины, старики. Прослышав об этом, еле ходившая к тому времени свекровь настояла, чтобы Софа и Веня уходили из города.
– Я жила когда-то в Галиции по время погромов и облав. Сейчас времена повторяются, дети мои. Уходите с моим благословением. Попытайтесь пробраться в Ленинград, к нашим.

Вениамин тогда впервые за свою жизнь воспротивился женскому напору. Он спорил яростно всю ночь, до хрипа убеждая мать и жену. Говорил о том, что можно спрятаться, что им стоит рискнуть. Что он не сможет жить, зная, что оставил мать.
Они рискнули и остались. Через два дня их убежище в полузатопленном подвале выдали. Всех вытащили на улицу, где они были вынуждены присоединиться к толпе таких же несчастных, пытающихся укрыться от расправы. Софа тогда поддерживала свекровь под руки и плакала беспрерывно. От страха и от радости, что Вениамин в этот момент ушел из подвала, пытаясь раздобыть им хоть какую-то еду.

А потом была сортировка. Важный офицер ходил вдоль людских рядов и выбирал из тех, тыча стеком с коротким и резким окриком: «Юде!». Он долго стоял возле Софы, внимательно рассматривая ее темные волосы и светлые глаза, а потом ткнул стеком в плечо свекрови. «Юде!» Старую женщину буквально вырвали из рук Софы, хотя она с отчаяньем цеплялась за пальто свекрови. Но та сама ударила ее по пальцам и взглянула с таким выражением в глазах, что у Софы пропал голос.

И как выяснилось позднее – голос был не единственной потерей женщины в тот день. По крайней мере, он вернулся со временем. А вот ребенка, которого Софа потеряла, никто и никогда ей не вернет. Как и возможность иметь других. Долгие блуждания по болотам промозглой осенью, когда не было возможности ни сменить мокрую одежду и обувь, ни заснуть в нормальной постели, не могли не сказаться на ее здоровье. А блокадный голод Ленинграда только довершил то, что начал холод осени, окончательно подорвав ее здоровье.
О том времени вообще не хотелось вспоминать. Никогда. Словно и не было тех долгих и страшных недель…

Только когда они закончат петь и ненадолго замолчат, каждая пытаясь совладать с эмоциями и вихрем чувств, взметнувшимся в груди, Рая тихо, словно виновато, скажет, впервые нарушив привычный момент долгой тишины после этой песни:
– Я беременная… уже четвертый месяц пошел. Сначала хотела… а потом оставила…

И тогда женщины забудут о своих слезах и заговорят разом, каждая пытаясь дотронуться до Раи:
– Когда ждешь? В октябре, верно?
– И ты молчала о таком! И даже думала об аборте!!!
– Раечка, вы, кажется, пили вино за обедом! Это совершенно недопустимо для вашего положения!
– О приданом не думай! У меня столько всего осталось!
– Верочка, пока об этом рано. Лучше откройте окно. Вы тут курили, а Раечке вредно дышать табаком. И вообще – лучше забудьте об этой привычке. У нас в доме теперь женщина в положении!

Вера поспешно встает с дивана и, отодвинув в сторону занавеску, распахивает окно. В комнату тут же врывается запах сирени и свежести после дождя, который барабанил недавно в окно. Легкий ветерок шевелит белые занавески и вмиг высушивает слезы на ее лице, оставляя только неясные следы на коже.
– Как же хорошо! – откидывает голову на подголовник дивана Ирина Арсеньевна. Женщинам завтра на работу, но так не хочется сейчас расходиться из этой комнаты. – Весна! Весной пахнет…
Рая приникает к ее плечу, как к матери, и Ирина Арсеньевна обнимает ее одной рукой, прошептав снова: «Все будет хорошо! Даже думать не смей! Все решим!». Софа же борется с желанием дотронуться до соседки, и та, прочитав ее желание, берет ее ладонь и кладет на еле заметную округлость своего живота.
– Как это прекрасно, что у нас будет малыш! – шепчет восторженно Софа. – И хорошо, что мы не продали скрипку Яши. Детей надо учить музыке.
А Вера ничего не говорит. Она просто прислоняет голову к оконной раме и вдыхает аромат весны, который кружит ей голову. И понимает, что впервые за последние годы она улыбается в эту ночь… в ночь после дня Победы…

/
_________________

С ДНЁМ ПОБЕДЫ!!!
Вечная и светлая память тем, кто погиб, защищая Родину, сражался до последнего вздоха, и тем, кого уже не стало после войны!
Здоровья и счастья всем ветеранам!
Мы никогда не должны забывать о них, об этой войне и об этом дне, дне Победы и Скорби!

*******
Марина: большое спасибо за рассказы! Мне очень понравились!
Как всегда твои рассказы (да и не только они, разумеется) сильные, вызывают при чтении много эмоций... и слёзы. Так и эти... Тебе отлично удаётся в маленьком объёме столько всего уложить и рассказать, показать небольшие кусочки жизни - где-то трагичные и горькие, где-то с надеждой, где-то даже счастливые. Всё это так ярко предстаёт перед глазами.
Каждого в те времена коснулась война, каждый кого-то и что-то потерял... и любовь находили (но её так легко было потерять навсегда ).
А День Победы хоть и праздник, но очень грустный.

В наше время это уже не странно, увы...
Спасибо!

Марина, спасибо за новые рассказы!
Твои истории - просто настоящий подарок к Великому Празднику - Дню Победы!
Как бы ни тяжело было их читать, невозможно не прочесть... Сколько в них горя, боли, отчаяния, поломанных судеб... но ведь и не меньше надежды и любви... просто комок в горле и слезы от прочтения... тяжело.... но спасибо тебе за это!
_________________

 » Скрэтч - Память

Доброго дня,

Я что-то так "разобралась" в последние дни, что с трудом "собираюсь" обратно... Вы простите меня за то, что выхожу только сейчас в эту тему. Не могла раньше. Не сумела бы.
Но эти слова я готова повторять с большой радостью всегда:

С Великой Победой! Вечная слава героям той Священной Войны!

Не могла не принести клип, который просто считаю обязанной тут разместить - так он мне понравился. Хотя это не совсем мой стиль музыки, но цепляет все-таки. И цепляет сильно.
Тем более, тут несколько раз мелькают места вдвойне святые для меня. Потому что родные. И потому что в этих местах война прошлась по-особому, сделав их Символами. Именно так, с большой буквы.
Минск для меня Символ воскрешения жизни из праха и пепла. Хатынь - символ жестокости людской. Непримиримой и страшной. А Брестская крепость - символ твердости и мужества, когда кругом враг. Символ стойкости.
Нет, бесспорно, у нас каждый клочок земли - символ той войны. Но лично для меня - это особые символы...

Чтобы помнили! Как сказал один из героев моих рассказов. Чтобы помнили, как это было, и всегда понимали, как это могло быть иначе. И чтили со святостью те жертвы, которые принесли целые поколения во имя наших с вами жизней. Хотя, насколько я помню из редких рассказов, они сами жертвами не считали... они просто делали то, что считали должным и вполне разумеющимся.






***


Спасибо, что заглядываешь и читаешь. Я рада, что даже эта тематика не остается без внимания.


И не говори... Потерянные поколения...


Спасибо за такие слова. Очень трогательно для меня и очень волнительно их читать.


Но ведь так и должно быть. Потому что Они так хотели, я уверена. И многие из оставшихся в живых так хотят. Чтобы помнили не только о том, что было темного. Чтобы знали, что они сражались до самого конца во имя светлого. И пронести этот свет суждено им нам. Они его сохранили, а мы его несем... как можем...
_________________

 » Обложки к сборнику от мастериц форума

Сборник обрел одежку, благодаря трудам мастериц нашего форума. С большой благодарностью за их вдохновение и хлопоты - irina tarasova и Аquamarinе/ Ксении.
Прошу любить и жаловать...




интересно, сумеет ли сборник когда-нибудь наполниться настолько, чтобы действительно стать таким по количеству страниц?




_________________