Сборник рассказов о Великой войне

 » Сборник рассказов о Великой войне  [ Сборник ]

Сборник рассказов, пока временно не имеющий названия, вы уж простите меня. Просто в голову приходит одна банальщина, а ее-то и не хочется сейчас... Недостойно называть тему банально. Так что, пока будет без названия. Надеюсь, временно.

Я долго не решалась приступить к этой эпохе - эпохе Великой Отечественной войны. Согласитесь, она совсем нелегкая ни для написания, ни для прочтения. Но не поделиться тем, что приходит в голову не могу.
А приходит в голову очень многое, и первым появился сюжет для романа. Когда-нибудь он непременно будет, а пока я предлагаю на ваш суд короткие зарисовки из той эпохи. Какие-то рассказы уже видели свет ранее, а значит, вы могли прочитать на форуме или в блоге. Но думаю, не дело им лежать разрозненными, потому и включаю их наравне с теми, которые увидите впервые.
Но они все будут разные, и даже времена затрагивать будут разные. И у всех них будет общей основа, тонкой нитью идущая через строки, таким страшным фоном или отголоском.

О мужчинах и женщинах, о старых и малых, о воинах и тех, кто был в тылу, о тех, кто вернулся, и о тех, кто остался навеки в той войне...

Помните! Через века, через года, - помните!
О тех, кто уже не придет никогда, - помните!
Не плачьте! В горле сдержите стоны, горькие стоны.
Памяти павших будьте достойны! Вечно достойны!
Хлебом и песней, мечтой и стихами, жизнью просторной,
Каждой секундой, каждым дыханьем будьте достойны!

Люди! Покуда сердца стучатся, - помните!
Какою ценой завоевано счастье, - пожалуйста, помните!
Песню свою отправляя в полет, - помните!
О тех, кто уже никогда не споет, - помните!
Детям своим расскажите о них, чтоб запомнили!
Детям детей расскажите о них, чтобы тоже запомнили!

Во все времена бессмертной Земли помните!
К мерцающим звездам ведя корабли, - о погибших помните!
Встречайте трепетную весну, люди Земли.
Убейте войну, прокляните войну, люди Земли!
Мечту пронесите через года и жизнью наполните!..
Но о тех, кто уже не придет никогда, - заклинаю, - помните!

Роберт Рождественский


Автор обложки: Ксения/Аquamarinе

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Marian)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: Marian; natin; yafor; Дата последней модерации: 17.01.2018


_________________

 » Часы

Часы

Наверно, я до срока стала старой,
Да только в этом нет твоей вины.
Какой бы мы красивой были парой,
Мой милый, если б не было войны

И. Шаферан

Ната попрыгала на месте, проверяя, не звенит ли что-то, не трясется ли в карманах. Все было нормально, потому она одернула рукава маскхалата, проверила, надежно ли повязана марля на прицеле. Любой нечаянный блик для нее означал смерть, потому и скрывала прицел до того момента, как достигнет позиции, которую приглядела еще несколько дней назад.
Прицел был трофейный, немецкий, с гуттаперчевым наглазником. Хороший прицел. Нет, советские прицелы, конечно, были ничуть не хуже, но вот ей лично был удобен именно этот. Еще со школы снайперов привыкла, где обучалась на винтовке с таким. В этом была для нее некая ирония – убивать немцев, находя тех через их родную оптику.

А еще у нее был удобный чехол для винтовки. Тоже трофей. Как напоминание о том, кого сумела перехитрить, пересидеть на позициях. Это был странная игра – на наблюдательность, на выносливость и терпение, на способность спрятаться и ударить первым. А ставкой в этой игре была жизнь. До этого дня ей везло. Но были и те, кого «переигрывали» фашистские снайпера. Люба, ее напарница и подруга еще со школы снайперов. Сколько раз она спорила с той, что ее привычка пристреливаться с одной позиции несколько раз не доведет до добра! Да та только смеялась в ответ, запрокидывая назад голову и обнажая ровный ряд зубов:
- Не бойся, Ната. Я заговоренная. Меня мать в детстве к бабке таскала, когда я скарлатину подхватила. Та и заговорила от смерти. Сказала, еще внуков понянчу…

Обманула Любку та бабка деревенская. Убил Любку одним коротким выстрелом в легкое «Франц четвертый», который повадился охотиться на их позициях. И товарища лейтенанта. Лейтенанта Тарасенко тоже убил… Ната знала, что это именно он, «Франц четвертый», сделал проклятый выстрел, когда тот осматривал позиции для будущего артобстрела. Чувствовала это неким шестым чувством, которое выработалось в ней за эти тринадцать месяцев, что она на фронте.

Ната привыкла давать имена своим противникам по этой «игре». Был и «Ганс второй», которого она выследила в паре с Любкой, и «Курт пятый», у которого она забрала чехол и портсигар с тонкими сигаретами, отданный после сослуживцам в батальоне. Жаль, имен она знала немецких мало, потому и приходилось нумеровать. И за каждого ставила зарубку на винтовке. Как это делал ее наставник по практическим занятиям в школе, якут Василий. И при этом старалась не думать, что у немцев были иные имена. Никогда не смотрела на случайно найденные при обыске карточки и письма. Чтобы не видеть в убитых ею при «игре» людей. Для нее они должны были быть только пронумерованными «Гансами», «Куртами», «Людвигами»…

«Франц четвертый» на удивление работал в одиночку, как доложили Нате разведчики. И любил сладкое, по-особому сворачивая обертку – в тонкую трубочку, будто в маленький прицел. Так что, подумала Ната, все будет по-честному, встанут один против одного, пока не пришлют замену Любке. И времени на эту охоту оставалось так мало – уже знали, что через несколько дней поднимутся на прорыв линии немецкой обороны, а значит, найти «Франца четвертого» ей будет в дальнейшем не суждено.

Надо было торопиться, подумала Ната, окидывая взглядом уже светлеющий небосвод. Скоро, совсем скоро поднимется солнце из-за горизонта, и в права вступит новый день. Очередной день войны, которая, как иногда казалось, никогда не закончится. До наступления еще есть время, и в этот день солдаты в окопах будет заниматься своими насущными делами: починка вещей, чистка оружия, кто-то даже сядет играть в потрепанные карты или будет писать письма домой, а кто-то выступит на посты – в караул или в наблюдение. Лишь она этот день проведет почти в полной неподвижности, под укрытием раскидистого куста калины, что облюбовала для себя на нейтральной полосе.

Она успела – легла в заранее подкопанную ямку еще до того, как развеялся легкий туман, что как обычно по ранней осени стелился над землей рваными полосами. Вскинула голову и проверила, верно ли выбрала место, не коснется ли ненароком ее даже малейший лучик солнца, который мог открыть ее для «Франца четвертого». И только потом расчехлила винтовку и сняла марлю с прицела.
Оружие привычно легло в руку, глаз быстро осмотрел местность, что открывалась обзору на сотни метров вперед. Все было тихо и спокойно, даже листва не шевелилась на кустарниках и деревьях. Но Ната знала, что «Франц четвертый» уже где-то расположился и точно так же, как она осматривает через прицел и это поле, и лес за ним, и окопы русских, и одинокие почерневшие останки некогда грозных машин немецкого танкового батальона.

Вскоре на немецких позициях проснулись, зашевелились. Участились переходы вдоль окопов. Задымила полевая кухня, разнося по округе аромат приготовленной пищи. Немцы настолько расслабились за эти дни без единого выстрела, что некоторые даже открыто присаживались на край бруствера и курили, ходили, не пригибаясь, не скрывая голову от снайперской пули. Решили, что Любка была единственным стрелком противоположной стороны, подумала Ната, в который раз наблюдая за очередным смельчаком. Нет, она не будет пока снимать ни пулеметчика, вышедшего из бревенчатого дота и лениво потягивающегося в лучах осеннего солнца. И лейтенанта, глядящего на русские позиции в бинокль из окопа, тоже не убьет сейчас, не пустит пулю прямо в один из окуляров. Ей нужен «Франц четвертый» сейчас и только он!

При воспоминании о том, как принесли разведчики тело Тарасенко, пальцы невольно напряглись, и Ната стала выравнивать дыхание, пытаясь расслабиться. Не думать пока об этом, говорила она себе. Но не могла не думать.
Коротко-стриженные русые волосы под фуражкой. Темно-голубые, почти синие глаза, Ната таких никогда не видела раньше. Длинные, как у пианиста, пальцы. Ямочка на подбородке и чуть пухлая нижняя губа. И улыбка… какая же у товарища лейтенанта улыбка! Была…

Она вспомнила, как без умолку говорила об артиллеристе Любка, влюблявшаяся так часто, что в голове Наты постоянно путались имена. Как уговорила ее однажды сходить к тем в расположение «попить чайку», пока было тихо на позициях. Ната тогда никак не могла отвести глаз от этого русоволосого лейтенанта, прячась в самом темном углу землянки от чужих глаз, краснея от своего интереса к нему.

Целое лето Ната и Тарасенко переглядывались украдкой, когда случайно встречались. Смущенно отводили глаза. Узнавали о потерях после очередного боя с каким-то странным страхом в груди. А однажды возвращавшихся на закате снайперов вдруг встретил у окопов лейтенант и попросил разрешения проводить до землянки, где те жили. У Наты даже уши покраснели под капюшоном маскхалата, когда Любка толкнула ее локтем тогда и подмигнула задорно, мол, вон оно что.
В ту ночь она не ложилась долго. Они с Тарасенко просидели до четырех утра на поваленном бревне, чуть поодаль от расположения, скрываясь от косых взглядов. Просто сидели плечом к плечу, разговаривали шепотом, будто боясь спугнуть кого-то. Или что-то. Что-то хрупкое, чуть зарождавшееся, заставлявшее идти кругом голову.

Удивительно, но, как выяснилось тогда, они оба были из Москвы и жили так близко друг от друга, через два переулка. Обоим было чуть больше двадцати, учились в соседних школах. И в 1936 году ездили в один лагерь на все лето, только были в разных отрядах. А когда-то лейтенант даже дрался с ее братом, когда что-то не поделили дворами.
- Где сейчас Лешка? – спросил тогда Тарасенко, и она прикусила губу, сжала пальцы в кулак, скрывая мелкую дрожь, что всегда била ее, когда говорили об отце или брате.
- Погиб под Москвой еще осенью 41-го. А папа… папа пропал без вести в 42-м под Ленинградом.
- Прости, - прошептал он и вдруг накрыл ее кулак, лежащий на шершавом стволе своей большой ладонью. И она расслабила руку, позволила переплести пальцы со своими, едва дыша от такой близости, уткнулась лицом в его плечо. А он целовал ее волосы, скользил губами по щеке несмело, не позволяя себе иной вольности. И казалось в ту ночь, что нет никакой войны.

Война снова ступила в жизнь Наты на следующий день. Когда пришлось тащить смертельно раненую Любку, которой «Франц четвертый» прострелил легкое. Они тогда впервые за недели разделились – Любка решила снова идти на те позиции, где прошлым днем они сняли двух ефрейторов. И зачем только Ната не стала настаивать на своем, зачем отпустила ее? Этот вопрос мучил ее до сих пор. Как и тот, почему ее не было в тот роковой день рядом, когда Тарасенко двинулся на наблюдательный пост.

Ната понимала умом, что он никак не мог проигнорировать приказ разведать позицию для предстоящей артподготовки перед наступлением. Но сердце по-прежнему отказывалось принять неизбежное. Он ушел на закате, когда она еще не успела вернуться с позиции, когда не успела сказать, чтобы избегал воронок, ведь те так открыты для обзора со стороны небольшого леска на нейтральной полосе. Березы стояли редко, в них не спрячешься толком, но некое чувство подсказывало Нате, что искать «охотников» следовало именно в таких местах.
Ушел, когда она столько всего не успела сказать, не успела сделать то, что так хотелось...

Ната потом выверит траекторию выстрела, когда займет то же самое место в воронке, где был убит лейтенант, где на песке по-прежнему темнела его кровь. И найдет обертку от конфеты, свернутую в узкую трубочку среди тех берез, как и убежище «Франца четвертого» - небольшую яму и широкие березовые ветви рядом.

Солнечный луч пробежал по зеленой листве с редкими вкраплениями желтого и блеснул на чем-то, ослепляя на миг Нату. Палец едва не нажал на курок, следуя выработанной привычке стрелять на этот блеск луча в стекле. Но в последний момент будто кто-то шепнул Нате прямо в ухо: «Жди!», и она замерла. Вгляделась внимательнее, едва дыша, и прикусила губу до крови, чтобы не крикнуть в голос от горя, охватившего ее с головой, от злости, разрывающей сердце на куски.

Часы. Советские часы на широком кожаном ремешке, выпущенные Первым Московским Часовым Заводом с улицы Кирова.
- Подарок отца, - сказал ей как-то Тарасенко, показывая с гордостью эта наручные часы. – Он погиб в 39 –м году в Манчжурии. Это память моя о нем.

Часы, подвешенные на тонкую бечевку к ветке, снова качнулись, когда ворона вдруг взмахнула крыльями и сорвалась с места, полетела дальше, к лесу и реке, видневшейся в прицел тонкой ниточкой. Ната снова отвлеклась на циферблат и едва успела заметить легкое движение в метрах пяти от ловушки, разглядела «Франца четвертого» так отчетливо, словно он рядом стоял. Тот тоже внимательно смотрел на нее в прицел, а потом перекатил во рту конфету языком, прежде чем нажать на курок.
- Коля…, - беззвучно прошептала Ната вдруг, а потом выстрелила, выигрывая у «Франца четвертого» какие-то доли секунды, когда тот отчего-то замешкался, замер на миг, глядя на нее через расстояние, разделяющее их. Уже падая навзничь в траву, с пулей, вошедшей прямо в лоб под край каски, он все же успел нажать на курок.

Ната приедет на это место, когда будет догонять свой батальон, возвращаясь из госпиталя. Странно, но часы, на безмерное удивление Наты, все еще будут висеть на том самом месте, на ветке березы, припорошенной снегом. И даже будут тихонько тикать в странной для Наты тишине, ведь та запомнила окрестности совсем иными, чем сейчас. Она приложит часы к уху, чуть вздрогнув, когда холодное стекло коснется нежной кожи, и будет слушать их тиканье, закрыв глаза. И вернется мысленно в осеннюю ночь, когда ее обнимали крепкие руки, а под ухом точно так же мерно и тихо стучало сердце, и, казалось, не было войны…

/
_________________

Мои поздравления, Мариночка![b]
Наконец-то ты решилась! Это здорово!
Начну с эпиграфа - строки Шаферана просто пронзительно подходят к теме! Удивительно красивой парой они были бы...
Человеческая трагедия в одном маленьком рассказе - и любовь, и смерть. Одно слово - война. И забыть это нельзя ни в коем случае
Какая ты молодец, [b]Марин[b], что остаёшься неравнодушной к этой теме!
_________________

Мариночка, с открытием новой темы тебя!
Не скрою, тема ВОВ для меня очень тяжелая. Я даже военные фильмы иногда обхожу стороной... Вот что-то есть на подсознательном уровне... Не знаю, может потому, что в детстве нас постоянно водили на военные фильмы и это как-то сказалось. Может рановато было для детской психики смотреть такое. Особенно "Иди и смотри".
Сейчас в основном смотрю по совету мужа. (кстати, он постоянно ругается на консультантов, насчет вооружения и техники тех годов)
Подозреваю, что с твоей подачи окунусь в историю той войны, как недавно было с войной 1812 года. Вроде многое учила, читала и многое знаю, люблю документальное кино. Но ведь и новое никогда не поздно узнать. Так что, Мариночка, я с тобой.
Рассказ твой, не мог меня не зацепить. Как и судьбы тех, кто жил в то тяжелое время время.
Веселая, бесшабашная, беспечная Любка... Такой бы жить, любить, детей рожать... Да, поплатилась за свою беспечность. Ценой собственной жизни. На войне цена одна - жизнь.
Ната и лейтенант. Молоденькие, робкие. Только успели найти друг друга...
А сколько их таких девчонок и парней погибло.

Ну что ж, Марина, отмечусь и здесь... Поздравляю тебя с почином, с открытием темы. спешу заверить, что решилась ты не зря. Твой талант не подводит тебя и за такую опасную тему. Прекрасные строки Роберта Рождественского, лучше не скажешь. В этого "Помните!" Главная цель, назначение таких рассказов. И твоя миниатюра... она причиняет боль, но трогает своей искренностью и правдивостью. Смерть - это неотъемлемая часть войны. Смерть во имя чьей-нибудь жизни. Я вот сейчас думаю, сколь много у Наты шансов дойти до конца войны, и с горечью осознаю почти не каких... И однако осознавая это она по-прежнему остается сострадательной, не каменея окончательно. Это видно по тонким штрихам, благодаря точно расставленным акцентам.



Делает так потому что знает: иначе проснется жалость, станет мучить совесть, которая только претворяеться, что спит потому что понимает не время сейчас...

И вот это:



Ей по-прежнему важно, чтобы было честно даже в этой сиитуации, даже на войне....

Пиши дальше, Марина, свой сборник. Интересно читать, только про "Ангела" совсем не забывай пожалуйста!
_________________

Прекрасный рассказ, здорово!
_________________

Спасибо за рассказ. Мне эта тема очень близка - отец воевал, причем в 11 лет ушел в партизаны. Тоже пишу о войне, но скорее документальное - о папе и его друзьях. У меня в блоге. А Ваш рассказ очень по сердцу пришелся, он настоящий, в смысле все в нем настоящее.
___________________________________

Марина! Прочла рассказ два часа назад, до сих пор не могу отойти. Сижу и плачу. Мой дед погиб в марте 43-его года, а отец родился в сентябре этого года. Для моего папы всю жизнь было непроходящей болью, что он не знал своего отца, от дедушки на память остались всего две пожелтевшие фотографии. Спасибо тебе за сборник и возвращение к такой близкой всем нам теме.
Марина, ПИШИ!!!

Спасибо всем за отклики! И за поздравления с открытием... Очень рада, что несмотря на тяжесть и боль, эта тема нашла отклик.


Да уж, это точно - наконец-то! Мне все было страшно даже первые строки писать от автора в предисловии. Долго сидела перед пустым экраном.


Они вообще, эти строки, подходят почти к каждой паре, разрушенной войной. Я, когда их увидела, сразу же поняла, что эпиграфом встанут.


Засмущала совсем... Просто душа требует, не дает покоя. Ты же знаешь - мне если пришло что-то, то надо обязательно написать, иначе с ума сведет. Так и тут...


Я знаю. Потому и не жду частых гостей в этой теме. Многих может оттолкнуть даже только само упоминание эпохи в названии. Но и не вспоминать об этом нельзя, девы правы.


О-о-о, это самый страшный фильм для меня. Я буквально ревела беззвучно, когда в Хатыни была. Жуткое место. Идешь и смотришь на эти "калитки" с именами и возрастом, думаешь о том, что было, и мороз по коже идет. Моя Белоруссия... как же тебя растерзали в это страшное время... (да простят меня жительницы других регионов, но ни один регион так не пострадал от оккупантов, как Беларусь...)
В Брест (крепость) и в Хатынь непременно надо возить детей, знакомя их с той войной. Самые говорящие места при тишине и молчании.


Я вас буду, мои хорошие, во все эпохи водить за собой, вы не против, надеюсь? Они все интересны... и все такие разные.


Я рада


Подозреваю, что так будет всякий раз. Ведь даже если все тихо и мирно в нем будет, та самая нотка не даст забыть об основе нашего полотна.


Меня это "Помните!" до костей пробирает. Действительно, по современности этот клич, как никогда, актуален.


Ну, а вдруг? Вдруг пройдет до Буга и далее. Вдруг дойдет до Берлина... Финал открыт. И пусть судьба все же злюка и подлюка порой, вдруг ей она все же улыбнется. Мне очень хочется на это надеяться, честно.


Да к тому же Ната - женщина. Женщине, существу, дающему жизнь, убивать гораздо сложнее, чем мужчинам. Даже если необходимо.


Не забуду. Сейчас еще покидаю рассказов и прошлых, и новых и перерыв сделаю. Потому что эта тема все же тяжела для постоянного написания...


Спасибо за похвалу и за то, что заглянули.


Загляну обязательно, если позволите. Мне самой эта тема очень интересна.


Спасибо, очень приятно читать именно такие слова.


Тогда рассказ "При невыясненных обстоятельствах...", я думаю, тебе может лучше пропустить? Потому что тот был самый тяжелый для меня при написании. Я написала его и плакала долго, так меня вдруг задело. Потому и написала, что буду не постоянно писать о войне. Не смогу просто.


Я думаю, это знакомо многим. В моей семье тоже от многих остались только редкие карточки. И бабушка моя, папина мама, выросла, совсем не помня отца. Даже облик. Знала только по рассказам матери.

Тем временем, выкладываю для кого-то старый, для кого-то новый рассказ. И на этот раз о женщинах... уж не обессудьте...
_________________

 » Однажды в феврале или Анна и Нюра...

Однажды в феврале или Анна и Нюра...

Ждала тебя.
И верила.
И знала:
Мне нужно верить, чтобы пережить
Бои,
походы,
вечную усталость,
Ознобные могилы-блиндажи.
Пережила.
И встреча под Полтавой.
Окопный май.
Солдатский неуют.
В уставах незаписанное право
На поцелуй,
на пять моих минут...

Юлия Друнина

Нюра в последний раз проверила огонь в печи, подкинула несколько сучковатых поленьев, чтобы тот не погас скоро, отдавал тепло в течение всей ночи. Потом распрямила больную спину с легким стоном и, отодвинув ситцевую занавеску, поправила одеяло на спящих на лежаке детях. Пять детских головок: две светловолосые – ее собственные детишки, остальные – приемыши.

Один – Силантьихи, что была расстреляна в прошлом году за связь с партизанским отрядом, другие два – молоденькой учителки, жены лейтенанта, служившего в городе перед самой войной. Учителка та приехала в деревню на лето в тягости да с малолетним сыном, и так и осталась тут, не успев уехать к мужу, когда грянула война. Сгинула она – как сказали позже Нюре, попалась под облаву немецкую, когда ходила в соседнее село выменять на кулечек гречихи или овса свое последнее платье, оставшееся от той прошлой жизни. Так и осталась Нюра за мать ее ребятишкам, ходила за всеми пятью, голодала сама днями, но их выхаживала, не делая различий между своими и чужими. Да разве и могут быть они чужими, эти дети, обездоленные войной?

Нюра вздохнула, задвинула занавеску и прошла к образам, что стояли перед лампадкой в углу горницы. Перед тем, как опуститься на колени, выглянула в окно. Все идут, сердешные. С самого заката идут и идут вдоль деревенской улицы, мимо ее хаты, мешая сапогами снег, уже давно превратившийся в жижу под их ногами… Уставшие, грязные, с оружием за плечами, хмурые. Подталкивая застрявшие в этой жиже колесами тяжелые орудия или грузовые машины. На запад идут, подумала Нюра, гонят фашисткую гадину обратно в ее логово звериное. Ибо только звери способны творить то, что наблюдала Нюра в родной стороне!

Она чуть прикрыла глаза и стала читать слова молитвы, которой ее выучила еще бабушка, Авдотья Леховна, низко склонялась в поклонах до самого пола, едва не касаясь лбом толстых досок. Как обычно, прибавила и от себя просьбы к Всевышнему: о том, чтобы войне конец настал скорее, чтобы вернулись в деревню мужики, те, на которых еще не пришли похоронки, и чтобы сохранил хотя бы третьего каждого из тех, кто шагал мимо ее хаты. Молилась и плакала, уже заранее жалея тех, кому никогда не будет суждено вернуться в родную сторону. И мужа своего, Андрона Микулича, оплакивала, молила о покое для его души в чертогах небесных. Сгинул ее Андрон. Уж, и без ноги-то, на костыле, а подался партизанить, не усидел в хате…

Во дворе залаяла собака, надрывно и зло, стукнули в сенях, и Нюра поспешила подняться, глянуть на нежданного ночного гостя. Может, сызнова кто зашел воды испить. Но нет, вошедший в горницу худенький паренек невысокого роста тихим голосом попросился переждать у Нюры в хате некоторое время.
- Час, не более, хозяйка, - сказал он, переминаясь с ноги на ногу в валенках не по размеру. Да и вся его форма, казалось, была не по размеру – такой он был маленький в этих ватных штанах, полушубке с портупеей, ушанке с красной звездой на фоне грязного уже околыша. Нюра не смогла ему отказать, кивнула на лавку возле стола, куда паренек и поспешил сесть, скинув валенки, шапку и полушубок у двери. С удивлением заметила Нюра белую шалечку, замотанную вокруг шеи, из тонкой пуховой шерсти, но долго разглядывать гостя не стала, прошла к печи и поставила греться воду, подозревая, что паренек голоден. Тот же развязал завязки своего рюкзака и стал выкладывать на стол хлеб, немножко сахара и банку консервов.

- Поужинаете со мной, хозяйка? – предложил паренек, взглянув на усталую женщину в платке, что медленно опустилась за стол напротив него. – Не ела ничего с утра, добираясь до деревеньки вашей.
И только тут Нюра с удивлением признала в этом коротко стриженном пареньке женщину. И где ж ее очи-то раньше были? Вон какие тонкие черты лица, как хрупка шея в вороте гимнастерки, как красиво распахнуты глаза, опушенные длинными густыми ресницами. А потом с уважением взглянула на гостью, заметив орден и две медали на груди той, звездочки на погонах.

- Простите за то, что потревожила вас, - извинилась гостья, когда заварили крепкого чая из запасов новоприбывшей, когда сидели после, чуть разморившись от его аромата и живительного тепла. – Я только на пару часов к вам в хату, не больше. Меня, кстати, Анной зовут, как и вас. Извините, что сразу не представилась.
- Може, постелить? – предложила Нюра, видя, как устала Анна, как с трудом удерживает веки от того, чтобы не те не сомкнулись, позволяя их обладательнице без труда соскользнуть в глубины сна. Но Анна только испуганно взглянула на нее.
- Нет-нет, мне спать нельзя! Пропущу! – а потом улыбнулась Нюре с легкой грустинкой в глазах. – Мужа жду, его батальон скоро здесь пройдет. Мне по знакомству одна связистка из штаба шепнула о том. Вот и отпросилась я на пару суток, чтобы увидеть его… хотя бы мельком… хотя бы минутку… Я его почти три года не видела, Сашеньку моего. Даже боюсь и не узнать сейчас. Война, она так меняет людей…

Анна не сумела удержаться и провела ладонью по коротким волосам. Когда-то у нее были роскошные локоны ниже плеч, которые она любила закалывать модными волнами. А теперь – короткая стрижка «под мальчика», чтобы не тратить время на прическу. И невозможность вымыть волосы так часто, как раньше… На войне не до красоты, увы. Только лишь удобство на первом плане.

Узнает ли ее теперь Саша? Ведь он помнит ее совсем другой: красивой девушкой со светлыми волнами волос, в легком платье в мелкий горошек с рукавами-фонариками, что смотрит на него с карточки, которую он взял с собой. Они тогда зашли в ателье после росписи. Саша уговорил. Он уезжал на место службы после окончания артиллерийского училища, сказал, что хочет иметь карточку, где они впервые будут вместе.

Муж и жена. Анна и Александр Загоскины. Ей тогда это было совсем в новинку, ее новая фамилия, которую получила она после того, как их расписали быстро и деловито. Она смеялась, шутила, дразнила его, говоря, что лучше бы оставила свою фамилию – Лушинская, что так звучит солиднее. Он только сжимал ее руку, сожалея, что вокруг столько людей, прогуливающихся по аллеям в тот дивный июньский вечер. Ему до дрожи в пальцах хотелось ее поцеловать и уже не просто коснуться губами щеки, а именно в губы, как муж может целовать жену без всякого смущения.

Это случилось потом, за занавеской в комнате ее тетки, где она жила, поступив в педагогическое училище. Анна всегда мечтала быть учителем, как ее родители, преподававшие географию и историю в одной из школ Воронежа. А Саша мечтал стать офицером, как его отец, погибший в Азии в 20-х годах. Он его совсем не знал, только на карточке видел, оттого и мечтал, каким удивительным отцом станет для их детей, которых у них, непременно, будет трое: два мальчика и красавица-девочка с белыми бантами в тонких косичках. Она тихо смеялась его словам и целовала в шею, наслаждаясь той близостью, что была меж ними тогда и о которой до брака они могли только мечтать, осторожно целуясь под сенью парковых деревьев, стараясь быть незамеченными прохожими.
- Я люблю тебя, - шептала Анна в его губы, гладила его плечи, упивалась его нежностью, в которую Саша, словно в покрывало, окутал ее этой ночью. Он только улыбался в ответ.
- Навсегда, Нюточка!

Два дня они провели вместе в своем новом статусе мужа и жены. Два коротких дня. А на третий день, в воскресенье, их разбудила тетка Анны, что гостила у подруги это время, позволяя молодым побыть наедине.
- Война! – выдохнула она и заплакала, а Саша вскочил с постели, стал быстро натягивать лейтенантскую форму. Анна сидела в кровати, прижав одеяло к груди, и поражалась тому, каким жестким может быть его лицо, каким незнакомым. Таким же оно было и на вокзале, где они прощались, как теперь уже знала Анна, на долгие три года. Только раз мелькнула в его глазах нежность – когда она не смогла сдержать слез, и одна из них повисла маленькой капелькой на кончике ее носа. Он смахнул ее тогда пальцем, а потом легко коснулся губами этого места. Затем короткий глубокий поцелуй в губы, и вот он уже в вагоне. И она будет бежать вместе с остальными женщинами вдоль перрона рядом с поездом, лишь бы еще раз взглянуть…только раз… и так же плакать в голос, реветь, как остальные, прижавшись лицом к железному столбу опоры крыши перрона.

А потом были первые месяцы войны, наполненные тоской и тягуче-медленным ожиданием письма-треугольника. Отступление армии аж до Москвы, когда по улицам к вокзалам направлялись сотни и тысячи людей, чтобы успеть уехать до того, как столица будет взята. А вот тетка Анны, глава профкома завода, ярая коммунистка, осталась, твердя, что негоже ей ехать в Азию, что она нужна родной стране здесь, в Москве. И Анна тоже осталась, несмотря на требования матери, что уже была в Ташкенте, писала каждую неделю Анне, умоляя ее приехать, спастись. Анна ее понимала – осенью 1941 погиб отец, ушедший на фронт одним из первых, вместе со своими выпускниками того года. Но уехать не могла – держалась за московский адрес, словно тот заветный треугольник, может потеряться, покинь она эту, привычную уже ей, комнату.

А в январе 1942 пришло письмо, написанное незнакомым почерком, что ее муж, Александр Загоскин, погиб в неравном бою. Она сидела молча целую неделю тогда на той самой кровати, просто глядела в одну точку неотрывно, даже не плакала. А на восьмой день оставила тетке записку и уехала в саперную школу. Сперва ее не брали туда из-за хрупкого телосложения и невысокого роста. Не верили. Оставили только на честном слове. И она сжимала зубы, напрягала все свои силы, чтобы только доказать, чтобы только отправили ее на фронт.

Добилась-таки своего. Поехала на фронт младшим лейтенантом инженерно-саперных войск. «Вы с ума сошли! Командиром взвода!» - горячился начальник штаба. – «Два месяца! Срок их жизни во главе взвода – два месяца! Куда я вас…? Как..? Лучше в штаб!». Но Анна стояла на своем. Ее не пугали эти слова – жить тогда совсем не хотелось. Ни два месяца, ни две недели, ни даже два дня. Не было ей жизни больше – без Саши, без его рук и глаз.
Встала во главе взвода – одни мужики и два безусых юноши. «Командир – да баба?», сплевывали они через зубы, а спустя время уже ласково называли «березонькой», поверили ей, встали под начало без лишних взглядов и слов, гордились, когда она получила свой первый орден. И суровый старшина Мамолюк, что дольше всех смотрел с издевкой в глазах, первый же стал утешать, когда она разревелась вдруг, получив письмо от тетки, не сумев сдержаться.

- Шо? Погиб кто из родных? – а она только качнула головой, протянула ему письмо. – Тьфу! Тута радоваться треба, а ты! Ну, был в отпуску по ранению, когда ты уже уехала, ну, не видались! Таки жив! Жив муж твой! А шо до свиданки… будет она, будет!

И вот напророчил – сегодня утром чернобровая украинка Шурочка, связистка из штаба, сказала, что полк Саши пройдет совсем рядом, в пятидесяти километрах от их расположения. И она, как безумная, сорвалась к командиру, умоляя дать ей двое суток повидаться. «Как же вы доберетесь, товарищ лейтенант? Ведь транспорта нет в ту сторону!», спросил он только, но увидев горящие глаза Анны, смирился. «Двое суток! Ни часом больше! Иначе…»
И вот пешком, на попутных полуторках или телегах, но Анна добралась до этой деревеньки, через которую пройдет ее муж. Только опередила его – пойдет, как сказали чуть позже, через час, судя по темпу. Вот и попросилась она в хату – не стоять же на холоде, да и ноги с трудом держат.

- Я вот ему носки связала, - Анна гладила мягкую шерсть в глубине рюкзака, а потом вдруг достала их и показала зачем-то хозяйке хаты. Та тоже коснулась их, покивала головой «Добрые! Дюже добрые!»
- Я тут же уразумела, шо ты учителка, - улыбнулась вдруг Нюра, запахивая платок на плечах плотнее. – Мова-то какая… как у учителя, - а потом стала сама рассказывать про судьбу свою нелегкую: про то, как мужа на финскую забрали аккурат после свадьбы, как вернулся без ноги и пил по-черному, как фрицы клятые в деревне лютовали в последние годы, вернувшись от Москвы, как ушел ее Андрон партизанить и как пойман был.
- На плошче и повесили в соседней веске, - сердце Нюры сжалось больно при этих словах. Глядишь ты, уже год прошел с четвертью, а оно все болит. Не окаменело, как в первые минуты, когда сказали ей люди, все бьется, сжимаясь всякий раз больно при мысли об Андроне. Хорошо, что гостья не стала ничего говорить, мол, отомстим за его смерть. Разве чужие смерти вернут ей Андрона? Анна же только погладила шершавую ладонь хозяйки, смотрела с сочувствием в глаза.

Анна сама не поняла, как заснула. Даже не заметила, как прикрыла глаза. Очнулась от сна, когда ходики на стене хаты пробили один раз, не сразу поняла, где находится, почему нет никого из взвода рядом, если встали на отдых. А потом бросила взгляд на спящую хозяйку, что сидела, положив голову на сомкнутые на столе ладони, в окно за ней. Все так же мелькали за забором головы уходящей пехоты, но она подскочила, почувствовав, что пропустила его…

- Артиллерия! – Анна схватила за рукав одного из проходящих в колонне, но тот сбросил ее руку резко, не понимая, что хочет от него эта тень, вынырнувшая из-за плетня одного из дворов. – Артиллерия! Она прошла уже? Прошла?
- Прошла! – крикнул ей какой-то пожилой солдат с седыми густыми усами. – Прошла она, милая! Уж на не одну сотню вперед!
Анна взглянула в темноту, пытаясь разглядеть, как далеко ушла артиллерия, но видела только темнеющую колонну, уходящую вдаль. Неужели все зря? Столько шла, столько ехала… Зря?! Она прикусила кулак, борясь с желанием завыть от разочарования.

- Муж ейный там, - бросила солдатам, удивленно поворачивающим головы в сторону, качающегося из стороны в сторону лейтенанта инженерных войск, Нюра, накидывая Анне на плечи забытый в хате полушубок. – Три годины не видались. Пришла, чтоб побачить. А ен вона…
- Кто? Как фамилия? – склонился подъехавший на коне один из командиров и, получив ответ, крикнул в цепь: «Загоскина! Позовите капитана Загоскина к старшему лейтенанту Еременко!». Полетел по колонне от головы к голове этот клич, а Анна устало прислонилась к плетню. Вдруг не стало сил даже шага ступить, даже крикнуть в голос. Просто стояла и смотрела, как приближается со стороны головы колонны верховой в шинели и офицерской фуражке, как он подъезжает к позвавшему его старшему лейтенанту. Только замерло сердце в предвкушении.

Капитан после короткого разговора с Еременко быстро спрыгнул с седла в снег, побежал к невысокой фигурке у плетня, которая даже шага навстречу сделать не могла, только руки протянула в его сторону, кусая губы, чтобы сдержать крик, рвущий душу. Тихо заплакала Нюра за спиной, прижимая ко рту край платка.
- Сашенька! – прошептала только Анна, когда он встал напротив нее. Это был он, ее Саша. Небритый, грязный, похудевший, но такой до боли родной, что не смогла сдержать слез, и они побежали по щекам тонкими струйками.
- Анюта, - и он быстро ощупал ее своими длинными пальцами – коротко стриженная голова, плечи, руки, а потом с размаху прижал к себе так сильно, что она даже поморщилась от его объятия. – Анюта моя… моя Нюточка…
И крепкий поцелуй в сухие растрескавшиеся губы. Напористый, чуть грубый, но слаще и желаннее его для Анны ничего не было в тот миг.

- У меня не более пяти минут, Нюта, - говорил он, целуя ее лоб, щеки, нос, губы. Прямо на виду у всех, ничуть не смущаясь косых взглядов. Два слова, которые ему так рвали сердце сейчас. – Пять минут…
- Пусть, - шепнула она ему, прижимаясь к нему всем телом, утыкаясь носом в его шею. – Пусть пять минут. Я ждала их три года, Саша… для меня эти пять минут…
И он снова целовал ее, обхватив ее лицо ладонями. И она подставляла ему губы смело, не обращая внимания на шепотки, свист и улюлюканье, что летели из колонны. Для них во всем мире были только они одни. Пусть и на пять коротких минут…

- Я теперь с ума сойду, зная, что ты – взводный саперов, - прошептал Саша ей после прямо в ухо, по-прежнему крепко прижимая к себе. – Ты писала, что ты в штабе. Обманула…
- Обманула, - кивала, счастливо улыбаясь, Анна. – Но и тебе ведь награды вон дали не за красивые глаза.
- Береги себя, моя Нюточка, слышишь? – он крепче сжимает ее в своих руках, утыкаясь носом в короткие пряди ее волос. – Береги себя! Только береги! Для меня, для наших детей. Два мальчика и девочка с белыми бантами в косичках, помнишь?
Анна помнила. Каждое слово, каждый миг из той короткой совместной жизни. И каждую минуту из тех пяти, что были отведены им ныне, будет помнить. Как и последний взгляд Саши на нее, когда он уже разворачивал лошадь, чтобы вернуться к своим людям.
- Я люблю тебя, - упадет в ночь тихий шепот женщины.
- Навсегда, моя Нюточка! – ответит мужчина прежде, чем уехать от нее в неизвестность.

Анна еще долго будет смотреть вслед уходящей колонне, словно пытаясь разглядеть в темноте его, единственного, об очередной встрече с которым она будет мечтать в свободную минуту. А потом ее позовет в хату Нюра, познакомит с седым хмурым дедом в овчинном кожухе.
- Это дед Алесь, он отвезет тебя туда, куда скажешь. Сорок верст, ты сказала, верно? – сказала она смущенной Анне и шикнула на детей, что проснулись от громких шагов деда Алеся и высунули головы из-за занавески.
- Это все твои? – одевая полушубок и затягивая ремень, полюбопытствовала та. – Все?
- Все мои, - кивнула Нюра, ласково трепля темные кудри одного из мальчиков. – Так Бог решил. Всех мне подарил…

Анна внимательно посмотрела на Нюру и на личики детей, а потом порывисто обняла хозяйку.
- Будь здорова, Нюра, и спасибо тебе за все.
- Храни тебя Господь, - ответила та и перекрестила ее на дорогу, не обращая внимания на ироничный взгляд молодой лейтенантши. Та развернулась и, тихо стукнув дверью сеней, вышла на двор, а после и за плетень, где ее уже ждал дед Алесь в телеге, запряженной каурой толстоногой лошадкой. Только тогда Нюра заметила, что на столе в горнице ровным рядком стоят несколько банок консервов, кулечки с чаем и кубиками сахара, маленькая плитка трофейного шоколада – все, что носила с собой в рюкзаке сейчас командир саперного взвода.

- Храни вас Господь, - прошептала она, от самого сердца желая, чтобы лейтенант саперно-инженерных войск Анна и капитан артиллерии Александр сумели встретиться еще раз. Только уже не на пять минут, а навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Живыми и невредимыми. – Храни вас, Господь, мои дорогие…

/
_________________

Спасибо, конечно, заходите Орленок, От героев былых времен... - это о папе, Бескозырка белая, в полоску воротник - о папиной друге - юнге. Кстати, песню из к/ф "Офицеры" (От героев былых времен) написал фронтовик, замечательный поэт, сценарист, переводчик песен к фильмам и немного бард Евгений Агранович. Для меня - дядя Женя, папа с ним дружил. Я писала о нем в ЖЖ, мб и тут выложу. Потрясающий человек. К сожалению, ныне уже покойный. Как невесело шутит мой папа - мы, натура уходящая.
___________________________________

Зайду. Люблю читать воспоминания...


Удивительный фильм! Мой папа его просто обожает. И такая удивительная песня... Все-таки строки тех, кто был в тех окопах, полны чего-то щемящего, что недоступно будет иным авторам, как ни крути.


Увы! Жестокая реалия... Здоровья вашему папе!
_________________

Согласна, стихи Друниной в рассказе тоже потрясающие. И сам рассказ очень на душу лег, сразу вспомнились Окуджавские "До свидания, девочки" и у Розенбаума есть потрясающая песня про девочек-летчиц - "ведь девчонки в войну не играют, им бы лучше наряд, да вальс полуночный, но зажгли бортовые огни лучшей доли себе не желая, наши дочки, страны нашей дочки..." "Девчата , вернитесь в срок". Так хочется надеяться, что и Анна вернется, и Александр ее. Кстати, сейчас Ань редко зовут Нюшами и Нюрами, а тогда - постоянно...

Спасибо, папа кинорежиссер-оператор - потому такое сравнение.
___________________________________

Марина, хотя я и читала уже твой рассказ в блоге, но сейчас с удовольствием сделала это снова, наслаждаясь изяществом слога, и той пронзительностью и глубиной, которой пропитан рассказ. Не могу не отметить, что строки в эпиграф ты выбрала замечательные, опять точное попадание. Молодчина.



А я напротив, думаю, что это будет одна из самых посещаемых тем, не смотря на всю её горечь, нет людей которых бы она не затронула и не интересовала. Поэтому заглянет должно быть каждый, кто увидит. Оставит ли отзыв -другой вопрос.

Марина, почему ты не обратишся с просьбой присвоить этой теме статус сборника?
_________________

Я Друниной бкувально зачитывалась сборником еще в подростковом возрасте. Каждая строка - говорящая. Каждая! Моя любимая поэтесса наравне с Ахматовой и Цветаевой.


Спасибо .


Верно. Я помню очень удивилась, когда узнала, что прабабушку зовут Анной. Думала, у нее имя такое и есть - Нюра


Спасибо. Очень стараюсь написать так, чтобы еще не показалось все поверхностным, а именно настоящим, как тут писали. Неоднократно повторюсь еще, наверное, что сама тема обязывает писать только так, а не иначе.
А может, потому так пишется, что через сердце по-особому пропускается? Все строки, которые пишет автор, идут через сердце, но эти... Эти обязаны быть иными. Почему-то у меня так сложилось в голове.


Что-то, видишь, меня вдруг потянуло на эпиграфы. Я раньше даже не сопоставляла рассказы и строки, что помню, а тут, после строк Шаферана и Асадова (они будут в другой миниатюре) вдруг захотелось подобрать и сюда. Чтобы этот не обижать... Да и как совпало, ты права. Разве можно было их не вставить, эти строки?


Главное, чтобы прочитали. И чтобы хотя бы на минуту вспомнили о том, что было.
Да и потом - сейчас так мало того, что помогло бы вспомнить достойно о том периоде, без перегибов в стороны. Все стараются как-то очернить, заляпать какими-то своими тонами или пятнами. Я не буду отрицать, что было не только светлое, но ведь помимо темных и мрачных окрасок всегда были, есть и будут и иные в жизни. Не бывает она однотонной. Сугубо ИМХО.


Ой, как-то я даже не думала об этом! Спасибо, что подсказала. Напишу...
_________________