Чужая

 » Глава №3

Через несколько дней, в субботу, Бася поехала в Мостовляны. На следующий день было Вербное воскресенье, и пани Эльжбета отправила ее вместе с Марысей в местечко за шелковыми лентами и бумажными цветами, сущими пустяками, которых, однако, на хуторе не нашлось, чтобы украсить для освящения вербу. Ни сама пани, ни Антоний поехать с ними не смогли: тетка с утра слегла с внезапным приступом желудочных колик, а Антоний уже второй день был с батраками на покосе у Немана. Не вернулся пока из Соколов и пан Матеуш.
Отпускать девицу одну, лишь в компании мужички, было не принято и опасно, но пани Эльжбета рассудила, что до Мостовлян всего две версты и ничего страшного с ними не произойдет, тем более, что дорога от урочища до местечка пролегала среди полей. Весна в этом году выдалась ранняя, теплая, омытая первыми ливнями. Травы стремительно шли в рост и наступила пора сенокоса. Крестьяне сутками были на лугах. Окрестные деревни стояли пустые, молчаливые, в темноте не светились окна, не летело за околицу в сумерках пение собравшихся на завалинке девок. В избах сидели только малые дети и немощные старики, приглядывая за хозяйством и хатами на случай пожаров.
Впряжа к воз маленькую гнедую лошадку колмыцкой породы, кинув на днище охапку прелого прошлогоднего сена, Марыся подмигивая Басе, похлопала по перекинутой через бортики узкой доске.
- Пше прашем, панночка. Карэта готова. Гроши-то на кофре взять не забыли?
- Нет, - потрясла та кошелем перед курносым Мырысиным носом.
- Вы бы лепей за пазуху засунули.
- Марыся, как ты представляешь, я буду их потом доставать? Неприлично ведь.
- Ах, божечки! Неприлично буде, панночка, когда вы в лавке ткнетесь расплатиться, а грошей-то и няма.

Марыся по возрасту годилась Басе в матери, поэтому по мере возможностей опекала паненку-сироту. Ее саму когда-то ребенком купил дед Баси, Юзеф Бжезинский. Она была единственной его крепостной. Из каких соображений это сделал старый пан, у которого в мошне было не густо, девушка могла лишь догадываться. Скорее всего сказалась доступная цена дитя и желание владеть хотя бы одной душой, тем самым возвысившись в глазах нищей застенковой шляхты. Марыся никогда не была замужем и всю жизнь жила на хуторе, дальше Мостовлян и ординации Яновских не выезжая. Ее скудные познания о мире и окружающих ее людях черпались только из этого ограниченного пространства. Она была набожной, страшно суеверной, как любая крестьянка, слегка наивной. В жизни для нее не существовало оттенков: все делилось на черное и белое.

Когда дребезжащая на неровностях проселочной дороги телега миновала перекресток, покатив в направлении местечка, Бася попросила Марысю остановиться у обочины. Спрыгнув на землю, она спустилась по заросшему бурьяном и лопухами откосу, направившись по полосе луговой травы к реке. Берега мелкой речушки Залужанки поросли аиром, лозняком и ольхой. Среди зеленых дебрей, клонясь к воде, стояли кривые исполинские вербы.
- Я скоро. Только лозы наломаю и вернусь, - крикнула она Марысе.
Прыгая на одной ноге, она сняла с ног туфли, кинув их на мураву. Дальше начинался вязкий торф, блестя в просветах маслянистыми лужицами воды. Пройти по черной жиже, не вымаравшись по щиколотки, было невозможно. Подобрав подол Марысиной поневы (пришлось обмотать ее вокруг талии в два обхвата), которую специально надела для этого случая, она зашлепала босиком по грязи, чувствуя, как ступни буквально всасывает в нее. За речкой тянулась болотистая местность, пустошь Конская багна, усеянная огромными купинами жесткой травы и редкими, как волоски на голове лысеющего человека, чахлыми, кривыми деревцами. На пустоши искони крестьяне копали для Яновских торф. Глубокие ямы со временем затягивало ржавой водой, превращая их в смертельно опасные ловушки-топи, в которых тонули люди и кони.

Пологий берег оказался намного тверже подступа к нему - грунт стягивали корни кустов и деревьев. Наломав охапку зеленых вербовых прутьев и оставив их на траве, Бася без раздумий вошла в воду. Стояла жара. Пронзительно синее небо было посечено редкими перистыми облаками, застывшее в зените, раскаленное до бела солнце невыносимо жгло. Девушке казалось, что она плавится в его лучах - от зноя не спасали даже тонкая льняная рубаха и отсутствие корсета. Она чувствовала, как подмышками расплываются пятна пота, а тело покрывается липкой испариной. А прохладная вода была такой приятной, давала несказанное облегчение. Здесь, в тени согбенных под собственной тяжестью верб и плакучих ив, купавших лозы в неспешном течении, было настолько хорошо, что больше не хотелось никуда идти.

Именно на это место когда-то давно Марыся водила ее ловить ситом пекарей и корюшек. Нагнувшись, смывая в шеи и лица пот, она смотрела сквозь пронизанную лучами солнца воду на песчаное дно. Пошевелила пальцами, подняв ненадолго со дна муть. У ступней по-прежнему, как в детстве, мелькали крошечные рыбки, по поверхности бегали водомерки, на выпиравших над искрящейся гладью реки сучьях и корягах сидели пучеглазые стрекозы, тихо журчавшее течение несло вдаль кусочки коры, старые листья, травинки. Беспрерывное движение воды гипнотизировало. Это был целый мир, неспешный, таинственный, живущий по собственным законам, вселяющий в беспокойную человеческую душу удивительную гармонию.
- Панночка, скоро вы там? Жарит, как на адской сковородке. Смерти моей хотите? - нетерпеливо уже в который раз окликала Басю Марыся.
- Скоро-скоро. Уже иду, - обещала она.
Но уходить не спешила. Ходила по колено в воде, взбивала ее до пены босыми ступнями, плескалась, как ребенок, иногда замирала, пытаясь поймать ладонями юрких пескарей. Но без сита не удавалось. В голове у нее звучала странная музыка, и не замечая ничего вокруг, она тихо повторяла ее вслух.
- День добрый! - Голос, как выстрел, прозвучал со стороны дороги. - Жаль, что я не художник, иначе обязательно перенес бы эту захватывающую пастораль на холст.

Сердце упало, а потом забилось в горле. У Баси перехватило дыхание. Затрясшимися руками она одернула подол и повернулась к берегу. На обочине у телеги на вороном коне сидел всадник. И коня, и хозяина она узнала. Станислав Яновский! Он появился, казалось бы, из неоткуда. Она не слышала ни ржания, ни стука копыт. Хорошая, должно быть, картина предстала его глазам, пока она, ничего не замечая, бродила по воде с голыми ногами. От этой мысли у нее, несмотря на жару, по спине заструился холодный пот. Проклиная все на свете, выбравшись из воды и стараясь сохранять спокойствие, она подхватила наломанный верболоз и медленно побрела обратно к валявшимся на траве туфлям.
- Стойте на месте, - крикнул Яновский. - Не двигайтесь. Я сейчас подъеду, помогу вам перебраться через это болото.
- НЕТ-НЕТ! Я сама!
Но вороной уже грациозно спустился по откосу, пересек полосу зеленки и брезгливо трусил навстречу по грязи, окуная чистые белые бабки в черную жижу.
- Давайте руки. Смелее!
Бася почти со священным ужасом уставилась на протянутые к ней сверху ладони в тонкой лайке перчаток. Она так хорошо помнила их силу, что испытать ее снова на себе не было ни малейшего желания. Отшатнувшись и больше не заботясь, как выглядит со стороны с приподнятым до колен подолом, она со скоростью ветра понеслась по полосе торфяника. Сполоснув в луже ноги, она с лихорадочной поспешностью натянула обувь, не переставая кидать настороженные взгляды на следовавшего за ней Яновского.

Обогнав ее, он нахально преградил конем путь. "Ах, чтоб тебе провалиться!" - в бешенстве подумала Бася, а вслух еле слышно буркнув "добрый день", обошла преграду и забралась с вербой по откосу. Кинув ветки в телегу, она толкнула локтем в бок сидевшую с разинутым ртом Марысю, бросив ей короткое "поехали". Боковым зрением она видела, как конь в один прыжок оказался на дороге, и... вуаля! Яновский снова был рядом!
- Что вы забыли в реке, если не секрет? - поинтересовался он тоном закадычного приятеля.
- Ничего. Любовалась рыбками.
- В самом деле? Мне кажется, у вас, панна, просто патологическая тяга к воде.
Видя, что служанка впала в оцепенение, девушка перебралась на доску и сама взялась за вожжи.
- Вам только кажется, - проронила она, выправляя вожжами воз. - Позвольте проехать.
- Пожалуйста! Не смею препятствовать столь решительно настроенной юной особе.
Легкое натяжение повода и конь послушно попятился. На его фоне пузатая коротконогая колмычка пана Матеуша выглядела лошадиной карикатурой. Бася не взялась бы судить, какой он породы, все равно в этом ничего не понимала, но поймала себя на мысли, что он ей нравится. Идеально красивая скотина... как и та, что восседала на нем. Она с мрачным неудовольствием отметила, насколько хорош сегодня Яновский по сравнению с их недавней встречей во дворе. Оказывается, мужчине очень мало надо, чтобы из пьяного животного превратиться в приличного человека. Всего-то оставаться трезвым, чисто выбритым и аккуратно и со вкусом одетым. Кто бы мог подумать, что этот господин, державшийся нынче с достоинством английского лорда, облаченный в тончайшую кисейную рубашку с брыжами на манжетах, атласный жилет с петлями из золотого галуна, с лихо сдвинутой на ухо фетровой конфедераткой с кисточкой, недавно ползал по их саду на четвереньках. Смех и грех! И ведь красив, дьявол. Очень. До такой степени, что боялась теперь на него лишний раз взглянуть, потому что сердце начинало стучать, как сумасшедшее, ладони леденели и в горле пересыхало от накатывавшего жаром волнения. Так и подмывало спросить: что с тобой не так, человече? Тебе все дано для счастья: сила, здоровье, красота, деньги, власть над душами и возможность жить на этой благодатной земле. Отчего же ты бесишься? Чего тебе еще не достает в жизни?

Очевидно, Яновский что-то прочёл в ее глазах или понял по усмешке, раз, о, ужас, бледные скулы его самодовольной физиономии мгновенно окрасились ярким румянцем. Бася сперва даже не поверила. Но быстро восстановив самообладание, мужчина вплотную подъехал к бортику телеги, стараясь держаться с сидевшей в ней девушкой на одном уровне. Он не сводил глаз с ее пестрой домотканой поневы и льняной сорочки, вышитой по вороту и рукавам ярко-красным орнаментам. От его озадаченного взгляда Бася невольно поежилась.
- Можно узнать, куда вы?
- В местечко.
- Одни? - темные брови мужчины изумленно приподнялись. - Это плохая идея. В уезде не спокойно. В последнее время мужички разошлись, бунтуют. Никогда нельзя предугадать, что придет им в голову в следующий момент. Жандармам нынче хоть разорвись. Вас проводить?
Про бунтующих крестьян она слыхом не слыхивала, а вот общество Яновского всерьез напрягало. Особенно то, как он на нее смотрел... и то, что она при этом чувствовала.
- О, не стоит. Мы с Марысей и сами знаем дорогу. Правда, Марыся?
- А не уж то нет, панночка.
- Если не ошибаюсь, вы родственница Бжезинского - девица, за которой он недавно ездил в Вильно. И как панну звать?
Чмокнув губами, понукая кобылку бежать быстрее, Бася с недоумением уставилась на спутника. Он серьезно или прикидывается? А потом подумала, что может и в самом деле не знает ее имени. Не досуг было интересоваться или гордость не позволяла после памятного утреннего моциона. Однако все равно каков невежа!
- Барбара Беланович. Но мне всегда казалось, любой воспитанный человек вначале сам должен представиться.
- Давайте оставим церемонии для более торжественной обстановки, - губы Яновского сложились в обезоруживающую улыбку. - Мы не на ассамблее. Разве вы меня не знаете?
- А должна? - холодно прищурившись, поинтересовалась девушка. - Вы считаете себя столь важной персоной, что каждый непременно обязан вас знать? В таком случае, спешу огорчить. Я вас совершенно не знаю.
- И, полагаю, не хотите?
- Нет.
- Могли бы и не говорить, - засмеялся Яновский. - Это написано на вашем лице. Если честно, после вчерашнего тесного ммм... я бы сказал даже - бурного, знакомства, я ни чуть не удивлен. Но мне думалось, что мое имя для вас не останется в секрете. Могу поспорить, пани Бжезинская столько раз произнесла его, что оно успело набить вам оскомину. Но коль так... Станислав Яновский, к вашим услугам.
Сорвав с головы конфедератку, он прижал ее к груди, склонившись в седле в старомодном поклоне. "Еще немного, и ножкой бы пошаркал", - подумала Бася. Видно, большой любитель театральных жестов.
- Благодарю, ясновельможный, но в ваших услугах я не нуждаюсь. Если вы позволите, я бы желала проделать остаток пути до Мостовлян в обществе Марыси.
- Но куда же деваться мне, если я тоже еду в ту сторону?
Воздев очи горе и уронив на минуту вожжи, она развела руками.
- Дорога большая. Вы могли бы ехать впереди или позади нас. Или вовсе не ехать. Как вам будет угодно, но только не рядом.
- Но мне хочется именно рядом, - настаивал Яновский.
И вот это уже ни в какие ворота не лезло!
- Послушайте, навязывать свое общество не желающей того даме – mauvais ton(1).
Хмурясь, Бася хлестнула поводьями по крупу неказистой лошаденки с такой силой, что та припустила вскачь, вынуждая свою более везучую и породистую сестру по крови возмущенно заржать.
- Панна – бука, - понеслось вслед. - Но если уж я вам настолько неприятен, ничего не поделаешь, поеду следом, став вашей тенью.
Яновский действительно остаток пути до Мостовлян проделал позади ее деревенской телеги, и девушке даже доставляло мстительное удовольствие видеть его силуэт, окруженный клубами белёсой пыли. Он не оставил ее в покое и в местечке, продолжал следовать за ней на почтительном расстоянии по улице, стоически ждал, пока она с Марысей, испытывая на прочность его терпение, нарочно не обошли все еврейские лавки на площади.
- Прицепился, как репей к собачьему хвосту! Чего ему надобно? - ворчала служанка, то и дело оглядываясь.
- Если интересно - подойди и узнай.
У Баси иссякла фантазия, куда можно еще заглянуть, чтобы избавиться от настойчивого преследования этого un homme terrible(2). Вспомнив, что пан Матеуш дал несколько десятирублевых ассигнаций, она потащила Марысю в лавку с тканями. После почти часового копошения в рулонах материи, выбравшись, наконец, на улицу со свертками в руках в надежде больше не застать Яновского на площади, она чуть не задохнулась от досады, увидев его на прежнем месте - недалеко от костёла. Сидя на лошади, он переговаривался к каким-то пожилым господином. Заметив ее, он почтительно приподнял конфедератку, склонившись в поклоне. Собеседник Яновского обернулся, с любопытством вглядываясь в девушку. Мостовляны в будничный день выглядели пустынными - люди сидели либо по домам, либо были заняты работой в ремесленных мастерских и на льнопрядильной мануфактуре Яновских. Но, тем не менее, немногочисленные прохожие, оказавшиеся в это время на площади, так же, как по команде, вперили в нее взгляды.

Бася была не настолько наивна, чтобы не знать, как устроен мир и населявшие его люди. В их уезде, сердцем которого являлся небольшой провинциальный городок Берестовицы, не существовало никаких развлечений - ни театров, ни рестораций, ни музеев, ни общественных библиотек. Там царила смертная скука и все знали друг друга с рождения, потому даже громкий чих и случайный взгляд становились сенсацией.

"У Яновского длинная память... Он и за меньшее наказывал," - прошелестел в голове предупреждающий голос пани Эльжбеты. И она, преследуемая любопытными взглядами зевак, трусливо попятилась в ближайшие двери. Это оказалась книжная лавка.
- Стой на улице, - приказала она Марысе. - Когда пан уедет, скажешь.
- Добрый день! Что панна ищет? - едва она переступила порог, к ней подошел молодой еврей в традиционной кипе и черном сюртуке.
- Я... Я даже не знаю. Постараюсь что-нибудь выбрать.
В полутемном, пропахшем старой бумагой и книжной пылью помещении она провела еще битый час, бродя среди стеллажей, перебирая книги и изредка выглядывая в окно. В пансионе она читала запоем все, что попадало в руки: от французских любовных романов, романов Джейн Остин и романтической поэзии, которые привозили с собой после каникул девочки, до серьезных трудов по философии, истории и географии. В руки иногда попадались и рукописные сатирические вещи, ходившие в народе и пользовавшиеся популярностью, вроде "Тараса на Парнасе" и "Энеиды навыворот". Монахиням не всегда удавалось уследить, чем заняты умы подопечных. Но сегодня ей было не до книг.

В конце концов выбрав томик стихов Лермонтова и "Гражину" Мицкевича, чтобы не выглядеть совсем уж глупо в глазах хозяина лавки, Бася уже собиралась ее покинуть, когда в дверях показалась раскрасневшаяся от жары, злая Марыся.
- Панночка, поехали да дому.
Расплатившись за книги, она с облегчением перевела дух. Наконец-то можно покинуть местечко, не привлекая к себе внимания. Но она ошибалась, думая, что нынче больше не увидит Яновского. У него оказалось просто адское терпение. Едва они миновали околицу, он опять материализовался на дороге.
Девушка и служанка переглянулись.
- Святой Станислав, избави нас от нечистого, - простонала Марыся, а потом вцепилась в плечо Баси. - Панночка, как приедет пан Матек из Соколов, вы уж ему на этого паскудника сразу пожальтесь.
- Не могу. Мне нечего ему предъявить. По сути, он ничего плохого не сделал. Местечко и эта дорога - для всех, по ней может ехать кто угодно и как ему вздумается. А если я начну выдумывать, наговаривая на панича, дядя может всерьез разозлиться и вызвать его на дуэль. Они будут стреляться, Марыся. Ты ведь не хочешь смерти своего хозяина?
- Господь с вами! Что вы такое говорите?
- Увы, правила выдумала не я. Это законы общества, в котором мы живем. Поэтому очень тебя прошу - ни слова. Ни дяде, ни пани Эльжбете. Понимаешь меня?
Она нарочно преувеличивала, чтобы напугать служанку, заставив ее молчать. Но даже случись что-то серьезное, до дуэли дело никогда не дошло бы. Принимать вызов простого управляющего сыну графа Яновского было бы ниже собственного достоинства. Дядьку скорее всего с позором выставили бы со службы, очернили и затаскали по судам за клевету. Тяжба растянулась на месяцы, а то и годы, и чтобы покрыть ее издержки, пану Матеушу в конечном итоге пришлось бы продать хутор. Он никогда бы ее не выиграл. Впрочем, Жуков Борок ему в любом случае пришлось бы оставить, потому что дальнейшая жизнь Бжезинских в уезде превратилась бы в ад на земле.

О похожем случае несколько лет назад, когда Бася гостила у Прончеков, писали варшавские газеты. В столичном светском обществе разразился ужасный скандал. Какой-то безвестный мелкопоместный шляхтич из-под Мира подал в суд на Вильгельма Адама Радзивилла за оскорбление чести и достоинства. Она уже точно не помнила, в чем именно заключалась нанесенная ему магнатом обида, зато в память запал, поразивший ее тогда до глубины души, приговор истцу тяжбы: публичная порка - двадцать пять ударов плетью на подстилке.

Сидя на доске в телеге, Бася изредка оглядывалась. Но, к счастью, Яновский больше не сделал ни одной попытки приблизиться к ним. Когда телега свернула на взбегающую на холм дорогу к урочищу, он пришпорил вороного и галопом помчался в сторону Сокол.

***

Пани Эльжбета провела весь день в постели, и по возвращению из местечка обязанность помогать Марысе готовить ужин и снедь для батраков, запереть на ночь сараи и кладовые, она, как само собой разумеющееся, переложила на плечи Баси. Однако недомогание не помешало тетке подняться с кровати, чтобы проверить свертки и взъяриться, когда в уме она подсчитала потраченную на ткани сумму.
- Боже мой! Матек сошел с ума, когда дал тебе столько денег! - восклицала в бешенстве она. - Тридцать рублей! И это тогда, когда мы находимся в столь стесненных обстоятельствах. Я еще могу понять ситец на летние платья и белье... Но тарлатан, органди! Зачем? Чего ради? Куда ты собралась выходить в этих платьях? Может быть ты собираешься выехать на зимний сезон в Варшаву? Тебя звали на балы, на рауты? Какая глупость! Меня просто в ступор вгоняет мысль, сколько здесь напрасно выброшенных на ветер денег. Завтра же... Слышишь меня, завтра ты непременно все вернешь назад в лавку. Впрочем, нет! Я сама верну. Обменяю на более дешевые и подходящие для тебя ткани, и прослежу, чтобы мне отдали разницу в стоимости. Всё до единой копеечки.
Держась за бок, тетка расхаживала по гостиной, метая свирепые взгляды в молчаливую, сидевшую на стуле с виноватым видом, девушку.
- Завтра же... Завтра после костёла все немедля назад!
- Но у меня нет ни одного приличного платья на выход, - глухо возразила Бася. - Дядя сказал, что я могу купить себе все, что хочу.
- Когда дело касается тебя, у твоего дядьки напрочь отказывает голова. Даже я... я, а мне случается бывать у Яновских, не могу себе позволить подобные неразумные траты. Впрочем, Матек и сам мне никогда бы их не позволил.
- В вас слишком много рассудочности и мало сердца, - прозвучал все такой же приглушенный вкрадчивый голос. - Может вы просто не умеете мужа просить?
На миг пани Эльжбете показалось, что ее хватит удар. В висках застучала кровь, в глазах потемнело. Подскочив к не ожидавшей подобной прыти Басе, она с размаху влепила ей пощечину.
- Как ты смеешь!
Снова замахнулась, но бить себя до синяков, как некогда в детстве, Бася не позволила. Перехватив запястье теткиной руки, она рывком отшвырнула ее в сторону и покинула комнату.

"Яновские... Яновские... Всегда только Яновские!" С тех пор, как она вернулась из Вильно, она только и слышала из уст тетки эту фамилию. Постепенно у нее рождалось неприятное чувство, что на графской чете сошелся клином весь свет. И да, она успела ей набить оскомину, как недавно очень точно подметил один из этих самых Яновских. Щека до сих пор горела (рука у пани Эльжбеты тяжелая), в груди давила тяжесть невыплаканных слез, но неожиданно всплывшие в памяти слова Станислава, заставили девушку улыбнуться. Оказывается, он обладает хорошим чувством юмора и долей самоиронии.
За окном быстро темнело. Покончив с домашними делами, она уже довольно долго сидела за столиком в своей спаленке, мучительно подыскивая нужные слова, чтобы перенести их на бумагу. Бася пыталась заставить себя написать письмо Янине Прончек. "Моя дорогая подруга Янечка! Сегодня я помогала на кухне печь пироги с капустой, варила щи..."
Что сказать? Вершина эпистолярного жанра! Скомкав еще один лист, девушка бросила его в разверстую топку каменной грубки. Слова не шли, потому что не о чем было писать. Янина теперь так же далека от ее жизни, как она - от ее. Бася никогда не понимала, по каким причинам изнеженная утонченная юная варшавянка выбрала ее в подруги. Кроме раннего сиротства (Янина никогда не знала матери, она умерла родами), между девушками не было ничего общего. Они были совершенно разными как внешне, так и внутренне. Меж ними пролегала огромная социальная пропасть, которая все явственнее проступала с тех пор, как они разъехались после окончания пансиона.
"Не буду ей писать."
Откинув в сторону перо, Бася открыла ящик стола, задумчиво разглядывая рекомендательное письмо директрисы пансиона, адресованное некому Збигневу Барскому, проживающему в Лодзи. Он подыскивал гувернантку для дочери. Если она хотела получить это место, не стоило медлить. Конечно, Лодзь далеко от Гродненской губернии, почти в центре Королевства, и добираться туда придется ни один день, но оставаться в Жуковом Борке и далее не имело смысла. Она напишет пану Збарскому прямо сейчас, а в понедельник попросит Антония (о, только бы он явился с покосов) отвезти письмо на почту в Берестовицы. И к черту дядюшкины матримониальные планы, теткину зависть и жадность, хуторское уныние и прозябание в четырех стенах в роли нахлебницы. Она пойдет своим путем, уедет в большой город.

Она окончательно приняла решение и на душе неожиданно сделалось легко и радостно. Распахнув на груди белую вязанную шаль, разведя руки в стороны, как крылья, она закружилась по комнате в танце под слышимую только ей одной мелодию. В изящных па мелькали стройные смуглые лодыжки, рукава сорочки спустились вниз, обнажая тонкие плечи. В свете настольной лампы блестели тяжелые глянцевые волосы, черным шлейфом укрывавшие спину и грудь. Она представила себе дикой цыганкой, и глядя то в зеркало, то на собственную тень на стене, вдруг ударила в ладони, издав гортанный звук, пошла, понеслась по кругу, то плавно, то вздрагивая всем телом, откинув назад голову, повторяя движения ярмарочных цыганок.

- Браво! Бра-во! - со стороны распахнутого в сад окна раздались тихие аплодисменты.
Басе показалось, что от испуга у нее разорвется сердце. Ее как молнией ударило. Тяжело дыша, ощущая, что отняло речь, она широко распахнутыми глазами напряженно вглядывалась в темноту. Послышался шорох в зарослях шиповника, чертыхание, и в темном прямоугольнике окна появилась голова Яновского.
- О, Боже! Вы? - бескровными губами выдохнула пораженная девушка, еще не до конца веря собственным глазам.
Даже дьяволу она, наверное, удивилась бы и испугалась меньше, нежели этой наглой, чуть виновато ухмыляющейся, физиономии.
- Простите, простите, простите! - жаркий шепот Яновского ударил по натянутым до предела нервам, заставив ее вздрогнуть. - Это и вправду всего лишь я. Не хотел вас пугать. Ужасно вышло. Просто не сумел сдержаться, чтобы не выразить вам свое восхищение.
Она мигнула и дрожащими руками запахнула на груди шаль.
- Восхищение? Да у меня чуть сердце не стало. Что вы здесь делаете? Вы подглядывали за мной? Как низко! Убирайтесь! Оттачивайте свое остроумие в другом месте.
- Разумеется, уйду, - сказал Яновский, - но сперва я должен вам кое-что вернуть.
На миг он исчез в темноте, затем возник опять, держа в руке две книги - те, что она купила в лавке днем. Надо же, она о них и забыла! Как они у него оказались? Наверное выпали от тряски из телеги на дорогу.
- Давайте и подите прочь, - девушка протянулась дрожащей рукой, намереваясь их взять, но Яновский вдруг спрял их за спину.
- Сначала поблагодарите, тогда и верну.
О, вот значит как! Не составляло труда догадаться, что именно он хотел в качестве благодарности.
- В таком случае я вам их дарю, - холодно заявила Бася. - А теперь уберите руки с подоконника и позвольте мне закрыть окно.
Она взялась за створки, собираясь их захлопнуть, но Яновский ухватился за раму. В полумраке его глаза хитро блестели.
- Вы отдавите мне пальцы. Неужели вам меня не жаль? Мне и без того недавно досталось.
- Ни капельки.
- А вы жестокая, - тихо рассмеялся Яновский.
Этот мягкий приглушенный смех вдруг приятным эхом понесся в темноте молчаливого, погруженного в спячку, двора, постепенно замирая в глубине ночного сада. Его звуки непонятным образом вдруг коснулись невидимых струн девичьей души, заставляя Басю долго и взволнованно смотреть в темные глаза напротив, постепенно ощущая, как она теряется в их глубине.
- Вы должны немедленно уйти! - еле слышно проговорила она, самым краешком сознания понимая, что находится во власти опасного наваждения, рожденного сумраком и близостью красивого мужчины. Опасного настолько, что сердце забилось, как пойманная в силки птица, но уже не от страха и неожиданности, а от пока еще смутного, но с каждым мгновением усиливавшегося желания продлить момент. - Вы... вы должны. Так нельзя. Так не должно. Своей бесцеремонностью вы ставите меня в ужасное положение. К тому же... из окна тянет сквозняком. Мне... мне холодно... и... и давно пора спать.
Но несмотря на сказанные ею слова, она не сделала ничего, - ни возмутилась, ни закричала, зовя на помощь, - когда Яновский неожиданно уселся на подоконник и, поймав в плен ее руки, притянул ее к себе.
- Да бросьте. У вас руки горячие, только пальчики немного дрожат. Взгляните, какая чудесная ночь. Звездная, теплая. И вокруг пахнет розами. Разве можно хотеть спать? Панна Барбара, эта ночь просто создана, чтобы стоять у распахнутого окна и наслаждаться каждым ее мгновением. Вы так не считаете?

Поздний майский вечер окутал плотным темно-синим покрывалом окрестности. Высокий шатер неба усеивала россыпь мигающих звезд, и над пока еще бледнеющим горизонтом взошла, сияя мертвенно белым светом, Вечерница. Легкий ветерок с усыпляющим шорохом пробегал по кронам деревьев, внося в комнату через распахнутое окно одурманивающие ароматы цветущих яблонь, сирени и шиповника. Тишина нарушалась лишь криками ночных птиц и жужжанием майских жуков, со звоном ударявшихся о стекла.
Яновский не делал ничего плохо, только удерживал ее руки в своих ладонях и смотрел на нее, но Басе отчего-то стало страшно. Может быть от его глаз, в которых сейчас, как в темных зеркалах, отражались огоньки горящей в комнате лампы, а может от голоса, тихо, напевно растягивавшего слова, что это невольно вызывало у нее табун мурашек по коже.
- Возможно, - пробормотала она, и чтобы избавиться от дьявольского обаяния этого человека, резко выдернула из его ладоней руки. - Возможно, но лучше это делать в одиночку или в более подобающей компании.
- В какой? С кем? Ни с желчной ли теткой? Чем я не подхожу в качестве дуэньи? - посмеиваясь, проговорил Яновский. - Если вам со мной скучно, могу прочесть стихи.
От неожиданности она взвизгнула, когда он спрыгнул с подоконника в комнату и, театрально упав на одно колено, приложив к сердцу руки, торжественным тоном продекламировал:
- "Да женщина ли вы? Уже ль вы так жестоки, что гоните любовь? Все радуется ей..."(4)
Бася отчаянно замахала руками, зашипев, как ошпаренная:
- Замолчите! Замолчите, бессовестный вы шут! У Марыси слух, как у рыси. Когда она проснется и услышит вас, сюда сбежится весь хутор. Разговоров будет на весь уезд. Нынче днем вы и и без того постарались, чтобы дать пищу для пересудов. Убирайтесь немедля назад за окно!

Но он и не собирался. Кажется, Яновскому вся эта театральщина доставляла несказанное удовольствие. Он схватил краешек ее поневы, и широко улыбаясь, поднес его к губам, поцеловав.

- Пусть болтают. Я сумею заткнуть рты даже самым злоязычным кумушкам. Вот возьму и женюсь на вас. Как знать, может, я и нахожусь здесь как раз для того, чтобы как следует вас скомпрометировать, чтобы в последствии у вас не было иного выбора, как ответить мне "да".
"Воистину, водевиль!"
- Сударь, вы определенно не в себе. Видно, сказывается ваше падение с лошади.
- Есть немного. Голова еще побаливает, но это от излишка вчерашнего брюта, - расхохотался он, а потом его лицо резко стало серьезным. - А вы пошли бы за меня, панна Барбара?
Неожиданно пытливый взгляд, впившийся в ее лицо, смутил Басю.
- Никогда.
- Почему? - напыщенная физиономия "дон жуана" вытянулась.
- Ну… хотя бы потому, что вы пьяница, легкомысленны, а ваше... ваше поведение ужасает. И... я не люблю вас.
- За то я вас обожаю.
- Когда же вы успели?
- В момент, когда вы окатили меня с головы до ног водой, а потом ушли, хлопнув дверью. Я подумал: вот девушка, о которой я всю жизнь мечтал. А сегодня, увидев ваши очаровательные ножки и этот... странный, я бы сказал, завораживающий танец, я только укрепился в своем мнении. Что вы так смотрите? Вы мне не верите? Не верите в любовь с первого взгляда?
Бася зло прищурилась, стараясь вырвать из его рук край поневы.
- Ни с первого, ни со второго, ни с десятого. Я вовсе не верю в сказки, да будет вам известно. И вам не верю. Не несите че-пу-ху!
- Боже, жестокая! Вы разбиваете мне сердце, - она даже охнуть не успела, как он опять завладел ее рукой, прижав ее ладошкой к собственной груди, и давясь беззвучным смехом, отрывисто заговорил: - Послушайте, как оно громко стучит. Да послушайте же, не вырывайтесь, будто дикая кошка. Слышите?
- Да, слышу. Но отпустите мою руку. Что у вас за привычка меня хватать!
- Это оттого, что рядом с вами просто невозможно стоять спокойно. Меня так и подмывает дотронуться к… какой-нибудь части вашего… вас.
Вскипев от гнева, больше не выбирая выражений, Бася яростным шепотом процедила, указывая пальцем на окно:
- Все. Убирайтесь. Проваливайте! Иначе я закричу. Вы мне надоели, пан Станислав.
Но, видно, ее голос оказался недостаточно тихим, раз во дворе на привязи взорвались лаем собаки. Вскоре в темноте замелькало желтое пятно фонаря, а в глубине дома хлопнула дверь, послышались шаркающие шаги, прямиком направлявшиеся к ее комнате.
Яновский вскочил с колен и бесшумно скользнул к стене у двери.
- Что вы делаете?

Сердце перепуганной девушки стучало так громко, что она, казалось, оглохла, на миг утратив возможность трезво мыслить. Боже! Боже милосердный, что сейчас будет! Что произойдет, когда пани Эльжбета или Марыся войдут в комнату? Она с безмолвным ужасом глядела в глаза мужчины, на удивление очень спокойные, взывая о помощи. "Сделайте же что-нибудь!" - умолял ее взгляд. Ведь это, в конце концов, по его вине она оказалась в столь ужасной ситуации! Это он должен что-то придумать, что-то сделать, что бы ее защитить.

Яновский жестом поманил ее к себе.
- Ваш сторож, верно, уже спустил собак и ходит теперь по двору с заряженным ружьем, - склонившись к ее лицу, в самое ухо прошептал он. - Я не сумасшедший, чтобы лезть в пасть к зверью, да и заряд дроби нынче поймать мне ни к чему.
- Антось заряжает его солью.
- Ну, мне-то от этого не легче, - теплые сильные руки внезапно обхватили ее плечи, крепко их сжав. - Тише-тише, ничего не бойтесь. Вы очень храбрая, я знаю. Просто уменьшите фитиль в лампе, не отворяйте широко дверь и не позволяйте входить в комнату.
- А вы?!
- Я стану невидимкой.
Шаги замерли у двери, раздался осторожный стук.
- Бася? Ты спишь? Слышишь меня? - спросили взволнованным голосом. Это была пани Эльжбета. - У тебя кто-то есть? Отчего до сих пор свет? Мне послышалось будто в доме кто-то говорил, а после раздался крик.
Приложив палец к губам, Яновский подтолкнул Басю вперед. Машинально, как он ее учил, она уменьшила свет в лампе и на негнущихся ногах подошла к двери.
Скрипнули завесы и в щели в свете горящей свечи появилось восковое лицо тетки в обрамлении пены оборок ночного чепчика.
- Тетя, я пока не легла. Я случайно вскрикнула... Здесь... Здесь мыши... кругом мыши, - нашлась она. - Я так испугалась. Надо бы кошек на ночь в дом брать.
Подозрительный взгляд Бжезинской пробежался по пустой спальне, в конце-концов остановившись на неестественно бледном лице девушки.
- Не надобно кошек. Они гадят по углам. Утром велю Марыське мышеловки поставить... А ты ложись, ложись. Незачем керосин зря жечь.
Она попыталась протиснуться в щель, будто нутром чуя неладное, но Бася устало зевнула, красноречиво нажав плечом на дверь со своей стороны.
- Конечно-конечно, уже ложусь. Доброй ночи.
Тетка ушла не сразу: она еще долго стояла за закрытой дверью, прислушиваясь. Были отчетливо слышны ее сопение, вздохи, шуршание материи. Но потом, убедившись, что все в доме тихо, она все-таки вернулась к себе.
И все это время, ни жива, ни мертва, девушка стояла, глядя страшными глазами на старые, выкрашенные коричневой краской, филенки, боясь пошевелиться. Только когда затих звук шагов, судорожно сглотнув, выдохнув "о, Господи!", она шелохнулась, уронив лицо в ладони. Она пока не до конца верила в благополучный исход. Ее трясло как в ознобе, ноги вдруг подогнулись и она, наверное, упала бы на пол, если бы ее вовремя не подхватил Яновский, прижав к себе. Мужские пальцы легли на ее затылок, взъерошив распущенные волосы, а ухо, прижатое к груди, обтянутой атласом жилета, вдруг ясно различило быстрый стук сердца его обладателя, и словно по невидимой тонкой нити эта бешеная гонка крови в жилах передалась ей, заставляя ее понемногу придти в себя.
- Вы еще здесь? - вскинув голову, слабым голосом вымолвила она. - Вам не кажется, что это... это уже слишком?
Темные глаза Станислава были настолько близко, что заполняли собой почти все свободное пространство, учащенное дыхание колыхало пушок на ее виске, и на мгновение ей даже показалось, что эти глаза становятся еще ближе, а плотно сомкнутые губы готовы вот-вот коснуться ее губ. Она чувствовала на лице его ладони, они немного дрожали, движения больших пальцев, нежно гладивших ее скулы. Тишина ночи обволакивала ее, как в приятном сне, и на душе вновь становилось легко и спокойно. Захотелось опять уронить голову на эту широкую грудь, ощутив успокоительную надежность объятий.

- Милая моя девочка, мне жаль, но я не могу сейчас уйти, даже если бы очень хотел, - в его медлительной речи звучала ласка и сожаление. - Слышите, собаки все лают и мелькает фонарь. Ваш Антось никак не уймется, воображая из себя Цербера, бродит по двору. Лучше мне с ним не сталкиваться, поверьте. Ради вас же... Басенька. Вам придется меня еще немного потерпеть...
"Еще немного потерпеть?" "Басенька?" Произнесенное интимным тоном собственное имя резким, холодным лучом здравого смысла внезапно вспыхнуло в ее затуманенном усталостью от пережитого мозгу, и в памяти сразу воскресло то, что на какой-то миг изгладилось из сознания: она в объятиях мужчины. Она позволила ему себя касаться! Мужчины, которого она знала всего пару дней, бессовестного, мерзавца, который своим безрассудным поведением только что чуть не погубил ее жизнь!

Она резко откинула назад голову, высвобождаясь из плена его рук.
- Уходите. Не знаю, зачем вы вовсе сюда явились.
- Вам нужно присесть и выпить воды, на вас лица нет.



- Что вы делаете? Не смейте! Не смейте! Это... Это...
- Тише-тише. Не надо так вопить. Я не делаю ничего плохого. Так, интересно, чем вы тут занимаетесь? Ноты, книги. Мицкевич, Лермонтов, Бальзак, Флобер. Убийственно тоскливо. Ни одного атрибута женского кокетства, вроде румян или пудры. Позвольте спросить, где же бантики, булавки, коробки с платьями, на которые так падки нормальные девушки? Пустое гнездышко, как монастырская келья. Даже как-то непривычно.
- А вы, я погляжу, тонкий знаток того, что должно быть на женском туалетном столике!
- На что вы, панна, намекаете? Боже, не заставляйте меня краснеть. У меня есть младшая сестра и мать, и я порой заглядываю в их будуары на родственных правах. Ба, "Тарас на Парнасе"! Любите сатиру?
- Пожалуйста, ничего не трогайте. Не прикасайтесь к моим вещам.
- Как вам угодно, богиня! Хотя я бы предпочел продолжить. Присматриваясь к личным вещам, порой можно узнать много любопытного о человеке. Видите, таки я перед вами на коленях и прошу меня простить. Просто умоляю! Смотрите мне в глаза. Смотрите, не отворачивайтесь. Я вас не съем. Сейчас я искренен, как никогда. Признаю, я дурак, хам, бываю порой несносен, но, ради всего святого, снизойдите до вашего бедного влюбленного раба, не наказывайте равнодушием.
- Хорошо, хорошо. Вы прощены. Только бога ради, вернитесь назад тем же путем и покиньте двор.
- Как прикажете, но лишь после того, как вы пообещаете снова со мной увидеться. Вы не откажетесь, правда?
- Что угодно, только покиньте мою комнату.
- Смотрите, не обманите. Вы дали слово. Завтра вечером я буду ждать вас за оградой сада. Если не придете, я сам приду к вам.
- Какой кошмарный человек! Я попросту не открою окно.
- Зачем оно мне, если есть двери? Представьте удивление ваших родственников, когда я завалюсь с охапкой цветов в дом.
- Вы этого не сделаете.
- Сделаю. Вы же понимаете, что сделаю. Ради возможности увидеть вас можно совершить и не такое.
- Чудовище!
- Именно так меня и называет maman. Оказывается у вас с ней есть много общего и это меня радует. Не желаете дать мне на прощание руку?
- Боюсь вас огорчить, но нет.
- Опять удар в самое сердце! Ну, в таком случае я возьму ее сам. Вас колотит.
- От ужаса после вашего гусарствования.
- Или от закипевшей в жилах страсти. Я ведь вам нравлюсь, не правда ли?
- Много о себе мните.
- Доброй ночи и сладких снов, моя дрожайшая панна Барбара. Завтра я вас жду, не забудьте.













(1) Дурной тон (фр.)
(2) Ужасный человек (фр.)
(3) Венера (народное название)
(4) Строчка из сонета Пьера де Ронсара, французского поэта 16 века







Поутру Бася проснулась в бодром настроении. Солнце давно взошло, и она поняла, что непривычно долго спала. Сказалась утомительная дорога. Никто не тормошил за плечо ученицу, подгоняя собираться на уроки; не звенели колокола на соборах; в распахнутое окно не врывались звуки шумного города. Стояла тишина. На стене играли солнечные зайчики. За домом, на подворье, пару раз прокукарекал петух. Со стороны сада доносился скрип колодезного "журавля", а сквозь щелочку в дверях спальни проникал сладкий запах ванили - это выпекались в печи пампушки. «Я дома», - вспомнила Бася.

В дверь спальни постучали, и на пороге появилась Марыся.
- Пани сказала будить вас, паненка, – в руках служанка держала тазик и кувшин с водой, перекинув через плечо полотенце.
Бася вскочила с кровати, и быстро умывшись, по привычке, привитой бернардинками, прочитала перед распятием молитву. Марыся заплела паненке волосы в косы, уложив их «корзинкой» на затылке. Когда очередь дошла до одежды, выбор стал меж серым платьем, в котором девушка вчера приехала из Вильно и белой рубахой, вышитой на груди красными цветами и народным орнаментом. Бася, не раздумывая, выбрала последнюю. Служанка, не одобрительно поглядывая на паненку, которой взбрела в голову блажь рядиться, как холопка, подала из кофра красную льняную юбку. Обмотав тесемки вокруг талии, Бася одела широкий кожаный ремешок на шнуровке, заменивший ненавистный корсет. Он плотно обхватил девичий стан, красиво приподняв грудь. Смущал немного глубокий круглый вырез рубахи, нескромный, который открывал нежную кожу груди. «Наброшу теткину шаль», - нашла она сразу выход и, окинув себя взглядом в зеркале, спустилась на кухню вслед за Марысей.

Пани Эльжбеты нигде не было видно. На столе стоял завтрак: ломоть пшеничного хлеба, кружка молока и блюдце с яблочным повидлом. Марыся, подав панне салфетку, стала чистить картошку на обед.
- Много у тебя работы осталось? – поинтересовалась Бася у служанки. – К Боруху-порному нужно. Со мной пойдешь. Так Пан Матэуш сказал вчера.
- К Боруху дык к Боруху, панна. Толькі дзел много. Сами ж знаеце, обед трэба наварыць. А потым яшчэ и цвяточкі посадзіть.
- Какие? – насторожилась Бася, намазывая повидло на широкий ломоть хлеба. Она предположила, что тетка захотела пересадить остатки тюльпанов?
- Тыя, что прывёз лакей графскі раніцай у кошыку. Онь там и стаяць, - Марыся показала пальцем на сенцы. – А яшчэ пані Эльжбета лисцік чытала, што ў кошыку ляжаў. Нічога не поняла, так и сказала мне. Паклала яна яго вунь там, - она снова указала пальцем, но на этот раз в сторону гостиной.
У Баси пропал аппетит. Отодвинув от себя хлеб и молоко, она встала из-за стола и направилась в гостиную. На софе лежала записка, написанная на плотной гербовой бумаге. Три строчки на французском гласили:

«Madame! Se il vous plaît accepter mes sincères excuses pour les dommages causés par inadvertance à vos fleurs. Dans un signe de la rédemption de sa culpabilité vous envoyer les meilleures variétés de tulipes de l'usine comtesse Yanovska». ( «Сударыня! Примите мои искренние извинения за невольно причинённый вред вашим цветам. В знак искупления своей вины, посылаю вам лучшие сорта тюльпанов из оранжереи графини Яновской»).
Ниже стояла подпись, писанная размашистым почерком: « Станислав Яновский».

Бася еще раз перечитала текст сопроводительной записки. Показалось ли ей, или она на самом деле уловила за вежливыми словами скрытое высокомерие и насмешку?! И эта бумага с гербом Подкова! Что это?! На подобной бумаге составлялись важные документы. Пан Матэуш берег несколько пустых листов дома в кабинете, в ящике письменного стола, который запирал на ключ.

Записку написали по-французски, опять же, будто нарочно. Словно молодой Яновский знал, что пани Бжезинская ни слова не поймет, потому, что тетка не владела ни одним из европейских языков, кроме родного польского, да еще пары местных диалектов, на которых говорили в простонародье жители Белой Руси.

Положив лист на место, Бася захотела взглянуть на само подношение. В большой корзине, плетенной из лозы, лежали свежие луковички тюльпанов. Никто не потрудился даже стряхнуть землю с корней, оставив на месте стебли с полураскрытыми бутонами. Ботву просто выдернули из почвы, свалили в корзину и привезли жене управляющего Бжезинского. Цветы не являлись извинением за доставленную неприятность. То была презрительно брошенная кость господской рукой с целью посмеяться.

«Высокомерный поскудник»,- с неприязнью пришла к выводу Бася. Мнение о графском сыне у нее уже сложилось.
В сердцах он толкнула ногой корзину, высыпав ее содержимое на глиняный пол сенцев, и вернулась в дом.
-Так куда же пропала наша пани Эльжбета?- поинтересовалась она у служанки, доедая остатки завтрака.
- В костел пошла.
Бася вспомнила, что нынче у поляков шла Страстная неделя. В храмах совершались литургические богослужения в память о страданиях и смерти Христа, а через три дня, в воскресенье, католики по всему миру будут праздновать Пасху. Поэтому тетка каждый день ходила в костел замаливать грехи и просить благословения у бога для разного рода дел.
- Бросай свои горшки и передник, Марыся, мы идем в Мостовляны,- скомандовала Бася.
-Дык обед…
- После успеешь приготовить, - добавила она тоном, не терпящем возражений, и, надев на голову широкополую соломенную шляпу, что носила пани Эльжбета в огород, пошла к себе наверх за кошельком. В бархатной торбочке она хранила остатки скромных сбережений, что каждый год в Вильно посылал ей дядька на мелкие расходы. Поход к портному Боруху являлся для Баси делом второстепенным. Важнее, считала она, зайти в книжную лавку, чтобы подыскать себе пару интересных книг, которые помогут скрасить скуку тихими вечерами на хуторе Бжезинских.
Она любила читать. Книги - единственное дозволенное развлечение в пансионе, которое монахини не только не запрещали, но и, наоборот, старались поощрять. Разумеется, не каждый роман или сборник поэзии попадали воспитанницам в руки. Разрешалась только литература, которая прошла цензуру римско-католической церкви на предмет влияния ее на умы и нравственность людей. И все равно, девочкам, возвращавшимся после вакаций в мрачные стены пансиона, удавалось пронести и спрятать книги, которые не вызывали одобрения у наставниц. Бася давно поняла, что с помощью книг можно совершить не возможное – свободно выйти за толстые стены монастыря. Можно путешествовать и увидеть мир во всем его многообразии, сломать границы времени и перевоплотится в любого человека. Чем более однообразным и невыносимым становилось ее пребывание у бернардинок, тем больше книг она читала. Ее интересовали не только дамские романы, которыми зачитывались ее однокашницы, таясь по углам монастыря от зорких глаз монашек. Ее интересовали книги по истории и географии. Буйное воображение уносило ее за океаны и горы, в другие эпохи. Столько всего интересного было в мире! Земля казалась удивительно большой! Читая взахлеб, Бася мечтала поехать во Францию, наведаться в римский Колизей, очутится возле Греческого акрополя…

Но это были просто мечты. Думы о будущей незавидной участи сироты и бесприданницы не раз повергали Басю в уныние. Она знала, что в лучшем случае, дядька выдаст ее замуж за застенкового шляхтича, бедного и не слишком образованного, про которых люди говорили: «без штанов, но зато с гонором и годностью», которым являлся сам. Она станет рожать мужу в год по ребенку, растолстеет. По воскресеньям придется посещать костел и базар, печь пироги с начинкой из кислой капусты и сплетничать с соседскими кумушками, лишь изредка выбираясь за пределы губернии, а может, и вовсе, не покидая ее.

До Мостовлян от хутора Бжезинских лежало чуть более двух верст. Не слишком значительное расстояние, если ехать верхом или в коляске, самым неприятным образом сказалось на бедной Марыси. Она шлепала босыми ногами по песчаной дороге, охая и кряхтя, неся в руках стоптанные поршни. Грузное тело ее смешно переваливалось, по взмокшему, пыльному лицу катились капли пота, оставляя после себя грязные разводы. Она уже раз сто раскаялась в том, что согласилась идти пешком с паненкой. Ту и усталость не брала, и ноги не болели. Летела впереди, как коза, успевала вдоль дороги то за птицей погнаться, то в траве что-то выглядывала. А то и вовсе, отбежит далеко, станет у обочины, и страницы в книжке листает. Они в книжной лавке проторчали в два раза дольше, чем у портного Боруха, с плохо скрытым раздражением думала Марыська.

- Панна Бася, чакайце. Дайце прерадыхнуць, - окликнула она паненку.

Бася остановилась. Ей хотелось быстрее вернуться домой и сесть за чтение. Но, как назло, Марыська, шла медленнее и медленнее. Родись она кобылой, Бася врезала бы ей как следует хворостиной по бокам, чтоб та пошевеливалась. Ей тоже жарко, и ноги ноют от долгой ходьбы, но она же не жалуется!

Дорога извилистой линией пролегла меж холмов. С одного края рос редкий олешник, с другого, упираясь в горизонт, до коле хватало глаз, раскинулись поля. Черные вспаханные квадраты и прямоугольники – это недавно посаженый картофель, зеленые – озимая рожь, овес и лён, желтые – рапс. Бася любила, когда в мае цветет рапс. Более красивого зрелища, когда потоки ветра пробегают по миллионам малюсеньких цветков, заставляя из раскачиваться из стороны в сторону и превращая спокойную массу в волнующееся желтое море, она не видела.

Впереди, за двумя желтыми холмами стоял хутор Бжезинских. Дорога сворачивала чуть в сторону и стелилась дальше еще версты две до каменной ограды большого графского фольварка. Солнце невыносимо пекло. Бася давно бы уже была дома, если бы не пришлось часто останавливаться и ждать, когда ее догонит служанка. От зноя, столь непривычного в весеннюю пору, не спасала даже легкая рубаха и юбка, которые она надела утром. Благо, что не забыла у портного соломенную шляпу, поля которой отбрасывали спасительную тень на лицо и плечи. «Если эта толстая корова не поторопится, я растекусь по земле, как масло по сковородке», - думала она, изнывая от нетерпения при виде, как Марыся присела на камень, чтобы перевести дух. Пухлые щеки служанки раскраснелись, платок на голове съехал на бок. Она тяжело дышала, вытирая без конца пот, заливающий глаза, подолом юбки.

-Мы так до вечера домой не доберемся, - окликнула ее Бася.
- Я вам казала - на вазку трэба ехаць. А вы уперліся: не, пойдзем пяшком, тут не далёка. Вы, панна, маёй смерці захацелі. Дзе ж я, такая ладная, - она очертила в воздухе контуры своей массивной фигуры,- такая вялікая з вамі сыдуся. От як вернемся позна, ды як убачаць вас пан з пані, у якім вы выглядзе ў мястэчка пайшлі, ото ж яны вам дадуць. Аж дым курэць будзе. Гэта ж нада, як халопка вырадзілася, ды яшчэ и пяшком. Дзива, што мужыкі маладыя на вас заглядаліся. Не гожа так рабіць, панна Бася, раўняць сябе з быдлам, хоць бы і ў вопратцы. Што людзі пра вас падумаюць?! Што пан Матэуш мужычку выпесціў !?
- Вот что, милочка, оставайся-ка ты сидеть, где сидишь , а я пойду дальше, - вспылила Бася, которой надоело всю дорогу выслушивать недовольный ропот прислуги по поводу свой одежды и манер. Тоже мне, яйца курицу учат, подумала она.
Оставив Марысю на камне, она быстрым шагом направилась в сторону хутора. Не успев пройти и пятидесяти шагов, она услышала за спиной лошадиный топот. Обернувшись через плечо, вдалеке она разглядела двух всадников, мчащихся во весь опор со стороны Мостовлян. Басю и раньше несколько раз обгоняли брички и верховые, вздымая в неподвижный, раскаленный воздух столбы дорожной пыли, которая немилосердно лезла в нос и медленно оседала на лице и одежде. Стараясь избежать еще одного пыльного облака, она предусмотрительно предпочла отступить на обочину, чтобы пропустить лошадей, скачущих так, точно за ними гнался черт. Всадники приблизились, миновали сидевшую на камне Марыську, и возможно, поскакали бы дальше, если бы один из них не повернул голову, вперив глаза в девичью фигуру, замершую у края дороги.

- Стой!
Он натянул поводья с такой силой, что конь встал на дыбы. Бася, перепуганная выросшей перед ней громадой лошадиного туловища, шарахнулась в сторону, негромко вскрикнув. Другой, что успел проскакать вперед, развернул коня, и уже мерным шагом возвращался к своему товарищу.
Мужчина осадил лошадь, и направил его к Басе, которая держалась рукой за сердце. Другой рукой она прижала к себе книгу.
-Ну-ка, что здесь у нас, - всадник наклонился вперед с крупа огромного иноходца эстонской породы, чтобы лучше рассмотреть девушку. Коричневый костюм для верховой езды из дорогой ткани сидел, как влитой, на фигуре мужчины. На покрытых пылью сапогах блестели на солнце позолоченные шпоры. Шляпа отсутствовала, поэтому властное, холеное лицо с нежной, как у девицы кожей, разгорячилось от потоков воздуха и жары. Светлые волосы растрепались от быстрой скачки. Всадник щурил глаза, защищая их от чересчур яркого света, от чего из уголков век к вискам пролегли тонкие лучики-морщинки. На вид ему можно было дать двадцать шесть – двадцать семь лет. Давно не мальчик, но еще и не зрелый мужчина.
– Кшисек, взгляни какую пташку мы встретили в нашей забытой богом глуши.

Кшисек, другой всадник, поставил коня боком, так, чтобы преградить Басе дорогу, лишая ее возможности к бегству.
Она с отчаяньем посмотрела туда, где осталась служанка, надеясь в душе, что она кинется на помощь. Но Марыська даже с места не сдвинулась, сидела сиднем, вытаращив глупые глаза, и открыв от изумления рот. «А, чтоб тебя»,- раздосадованно подумала Бася. Она сделала глубокий вдох и шагнула в сторону, пытаясь обогнуть коня «Кшисека». Но стоило сдвинуться с места, как молодой панич еле заметным движением руки тронул повод, лошадь послушно сделала пару шагов и опять преградила Басе дорогу. Широкая улыбка расплылась на привлекательном лице мужчины, карие глаза хитро прищурились, словно говоря: «Нет, нет, милочка, ты от нас так легко не отделаешься».
Его товарищ, что первым подъехал к девушке, нетерпеливо заерзал в седле. Бася старалась не глядеть на него. Ее взгляд метался по черному, лоснящемуся от пота, крупу лошади, которая была до боли знакома.
- Откуда ты? Как тебя звать? - задал вопрос он, и не дожидаясь ответа, опять поинтересовался. - Ты живешь где -то поблизости? В Мостовлянах? Беляны? Залесье? Что же не отвечаешь, когда тебя пан спрашивает?

Говорил он тихо и вкрадчиво, нарочно, чтоб не спугнуть селянку раньше времени, чтоб та прониклась к нему доверием. Жесты рук, затянутых в перчатки, были спокойными, по-кошачьи плавными.

Бася упрямо молчала. Ясновельможный Станислав Яновский собственной персоной! Она догадалась, кто перед ней, как только узнала его вороного коня. Ну и напасть! Девушка как можно ниже склонила голову, повернувшись в сторону «Кшисека», в надежде, что широкие поля шляпы скроют ее лицо от этого человека. Они думают, что остановили девку-холопку, решила она, и хотят развлечься. Развлечься! Слово, пришедшее на ум, отдалось неприятной дрожью в коленках. Бася знала о его значении, но никогда бы ранее не подумала, что может его применить к себе. Впервые за весь день она пожалела, что не одела свое школьное платье. Подумать только, в словах, что говорила недавно Марыська, был смысл. Надень она серое платье и несколько нижних юбок, строгую уродливую шляпку с лентами вместо соломенной, и ни один из них не посмел бы разговаривать с ней в столь снисходительном тоне, не стал бы бесцеремонно заигрывать, как с легкодоступной добычей. «Сама виновата. Лучше бы я задохнулась от жары, чем краснела от стыда», - пронеслось у нее в голове. Что же делать?! Она может сейчас закричать, но помощи ждать не откуда. Дорога пуста. Марыся так и не встала с камня, чтоб придти на подмогу, а закричи она во все горло, ее вопли только раззадорят мужчин. Можно, конечно, заговорить по-французски, сказать кто она и откуда, но тогда господин в коричневом костюме вспомнит вчерашний вечер, и полураздетую девицу в окне, и кто знает, что ему придет на ум. Вспомнив ее, может разболтать в пьяном угаре в компании друзей, или гостям, что приедут в поместье о ее неприличном поведении. Этого ей не хотелось. Бася отчаянно гадала, что предпринять, дабы ее не узнали и не тронули, и поэтому просто молчала. Может ее примут за сельскую дурочку, обнадеживала она себя.

Терпение пана оказалось короче стриженного хвоста его лошади. Он опять склонился над ней, недовольный, что дурацкая шляпа мешает увидеть девичье лицо, слегка улыбнулся одними уголками губ и, неожиданно подцепив кончиком хлыста ее подбородок, задрал его к верху. Бася задохнулась от его наглости и полного отсутствия манер. Она насупилась, а глаза засверкали от нескрываемой неприязни. Тот, кого называли Кшисеком, от любопытства вытянул шею и заметив выражение девчачьего лица, разразился жизнерадостным смехом.
- Поглядим, кто тут у нас, - подмигнул Яновский своему другу. - Сдается мне, я ее уже где-то видел.
-Ого,- присвистнул восхищенно Кшисек. – Неужели в курных хибарах рождаются такие ангелы!? Сташек, mon dieu, какие глаза. Блестят, как оникс. И кожа, как бархат. Я был бы не прочь прогуляться с ней до ближайшего сеновала.
- Фу, пан Кшиштофф,- поморщился Яновский. - У вас примитивные желания. Посмотри на нее. Она грязная с ног до головы. Столько пыли на лице, что я не знаю, понадобится корыто с водой, прежде, чем ее от полностью отмоешь.
- Но она красива. И очень молода.
- Спорю, что ее уже объездил какой-нибудь голопятый жеребчик, их тех, что ходят в одних подштаниках, с потрескавшимися руками и черными от солнца лицами. Они рано познают толк в утехах, и совокупляются, как животные. На траве, в амбарах, в кладовых... Через пять лет от ее прелести ничего не останется. За подолом будет бегать выводок сопливых детишек, лицо увянет и на руках вздуются вены от непосильной работы. У холопов всегда так.
Бася почувствовала, что внутри у нее закипает лютая злость. Эти двое благородных выродков обсуждали ее так, словно она была вещь, словно ее и вовсе тут не не существовало.
- Чтоб у тебя, пан, язык отсох. Чтоб тебя черти жарили в аду на сковородке, - от души пожелала она Яновскому.

Станислав, ни мигая, смотрел на нее. На лице не дрогнул ни один мускул, только в синих глазах, что словно приросли к ней, изучая каждую черточку лица, каждый плавный изгиб тела, каждый волосок, зародился океан чувств: узнавание, недоверие, изумление, восторг. Восторг? Бася крепко сжала зубы, чтоб не дай бог не плюнуть в его надменное лицо, хоть и желала этого всем сердцем. Как он смел столь откровенно пялиться на нее, точно она продажная девка, шаря взглядом по телу, будто мысленно раздевая. От откровенно циничного мужского взгляда, в котором угадывалось неприкрытое желание, ее пробрала дрожь.
- Надо же, она еще и огрызается! - воскликнул Кшисек.
- Я вспомнил, где ее видел, - сказал Яновский, - Вчера у Бжезинского...
Не дожидаясь, пока шляхтич продолжит исповедоваться другу, одной рукой Бася яростно ударила по хлысту, который он до сих пор и не убрал с ее подбородка, другой с размаху впечатала острый угол книги в лошадиную шею, что маячила перед ней. Бедное животное издало протяжный стон и шарахнулось в сторону. Не думая ни о чем, Бася прыгнула с дороги в канаву, поросшую травой, и побежала. Впереди раскинулся узкий лужок, за которым рос полосой олешник. Там, за зарослями молодой ольхи, текла речка Быстрица, на берегах которой стояли старые кривые вербы, склонясь ветками до самой воды. Они срослись меж собой настолько густо, так низко накренились к берегам, подмытые течение, что образовали зеленый туннель над рекой. Не раз Бася ходила сюда с крестьянскими детишками в канун Вербницы ломать тонкие прутики вербы, чтоб освятить их в костеле. Она знала, что по веткам можно перебраться на другой берег Быстрицы, а потом напрямик, через поле, засеянное пшеницей, можно добраться до хутора, сократив расстояние вдвое.
Она бежала изо всех сил. Юбка, казавшаяся ранее удобной, постоянно путалась в ногах, замедляя шаг. Потоком воздуха с нее сбило шляпу, шпильки посыпались из волос и две косы, как черные змеи, стлались по спине. Не хватало воздуха, легкие горели от боли, в боку кололо, а она все бежала, чувствуя, как ноги наливаются свинцовой тяжестью и каждый шаг дается все трудней и трудней.

За спиной глухо бухали по мягкой земле конские копыта. «Скоро догонят», - мелькнула отчаянная мысль. Она обернулась. Сумев справится с напуганной лошадью, Станислав гнал ее по лужку, догоняя беглянку. Их разделяло саженей тридцать, не более. Если он пустит коня галопом, вместо мелкой рыси, сможет настигнуть ее в пару скачков. Но по какой-то причине он не торопился, словно выжидал, что будет дальше. Его товарищ отстал, кажется, утратив всякий интерес к происходящему. Бася чувствовала себя загнанным зайцем, на которого охотник наставил двустволку, и вот-вот нажмет на курок.

Она смогла добраться до первых олешин и юркнула в их заросли. Позади, на дорога, слышались отчаянные вопли ее служанки:
- Паночкі, што ж вы робіце!? Паночкі! Гэта ж паненка наша! Злітуйцеся!

«Очухалась, дура», - подумала Бася, яростно продираясь сквозь заросли ольхи. Под ногами чавкала черная жижа, сухой бурелом трещал и ломался под весом ее тела, царапая кожу лодыжек. Она умудрилась потерять туфлю, которая осталась в аире, засосанная грязью. В добавок к ее несчастьям берег речки сплошь зарос высокими стеблями крапивы. За спиной она слышала хруст ломающихся веток и тихие проклятия. Она могла бы сейчас остановиться, и вернуться на дорогу. Интуиция подсказывал , что ей ничего более не угрожает, что если даже Станислав ее догонит, то не посмеет тронуть, но упрямство взяло верх и погнало вперед. Она не хотела сдаваться, показать слабость и беспомощность перед наглым графским сынком, а он, подначиваемый азартом погони, возбужденный красотой девушки, не хотел отставать, думая, что почти настиг добычу.

Бася подняла перед собой руки, согнув их в локтях, желая защитить лицо от ядовитых уколов крапивы, и упрямо шагнула в ее заросли. Колючие листья больно жалили. Толстые стебли хлестали по плечам и ладоням, прокалывая тонкую ткань рубашки. «Бедная Элиза, сколько же она вытерпела ради братьев», - вспомнила она почему-то героиню сказки Андерсена, которую не давно читала в монастыре. Руки опухли мгновенно, зудящая боль только добавила ей сил, заставив двигаться еще быстрее. Позади она услышала глухие удары. Обернувшись, увидела, что Яновский, сжав зубы так, что на челюсти играли желваки, наотмашь сек ручкой хлыста крапиву, со свирепым видом прокладывая себе дорогу.

Впереди неожиданно обозначился берег Быстрицы. Она едва не сорвалась в речку, полетев с разбегу в воду, когда ноги ступив на мягкий грунт поплыли вниз, влекомые осевшим под ее весом торфом. Бася ухватилась за куст лозняка и рывком подтянувшись вверх, выбралась на берег. Станислав был очень близко, всего в паре саженей от нее. Безупречный костюм растрепался, с верху до низу его покрывали колючки лопуха. Сапоги по колено заляпала грязь, а галстук развязался и повис жалкой тряпочкой. Его лицо оцарапали ветви сухостоя, а глаза полыхали диким огнем.
-Может довольно дурить, панна?- сквозь сжатые зубы процедил он, делая попытку отдышаться. Он шагнул на встречу, протянув руку, но Бася, ловко увернулась от нее.
- О, пан прозрел. Стоило ему побегать, чтобы признать в девушке на дороге паненку, а не грязную холопку, -огрызнулась Бася.
Она подбежала к толстой вербе, ствол которой согнулся над рекой, образовав мостик. Ее ветви тянулись до противоположного берега. Легко, будто и не было погони вовсе, она взобралась на дерево, и хватаясь руками за крепкие ветви, начала осторожно пробираться вперед. Чем дальше ступала, тем тоньше становились ветки. Они гнулись и скрипели, угрожая в любой момент обломиться. Бася посмотрела вниз. Под вербой стремительно текла темная мутная вода. Редкие лучи солнца, проникая сквозь крону дерева, не могли пробить водную толщу, достигнув дна. В этом месте было глубоко. Вода гипнотизировала своим журчанием и равномерным плеском. Бася почувствовала головокружение, ноги ослабли, задрожав в коленях. Руки судорожно уцепились за ветви чтобы удержать равновесие.
- Руку, - повелительным тоном произнес Станислав. – Дай мне руку.
Он стоял на стволе, расставив ноги, крепко ухватившись рукой за толстую ветку. Другую руку он протянул Басе. Легкий ветерок, что налетел с полей, ласково играл густыми локонами пепельно-русых волос, крупными волнами спадавшими на чисто выбритые щеки и шею мужчины. Рука шляхтича выглядела сильной, с красивыми длинными пальцами, и казалась такой надежной. Бася невольно ею залюбовалась. Ее пронзило острое желание вложить свою ладошку в эти крепкие пальцы, дотронуться до них, почувствовав каждой клеточкой кожи ее тепло, перестать сопротивляться. Кровь громко стучала в висках, а грудь бурно вздымалась при каждом вздохе. Она теперь знала, какие у Яновского лицо и глаза. Внимательно смотрела в их обманчивую синеву, сгорая от желания проникнуть вглубь его мыслей, чтобы прочесть их, вывернуть на изнанку его душу, чтобы она принадлежала ей, и только ей. Ах, если бы только она могла поверить в его искренность! Если бы, могла стереть из памяти образ, как эта самая рука держала кнут у нее под подбородком и не думать о другой руке, что также когда-то призывно тянулась на встр
___________________________________

 » Глава №4

Накануне Страстной субботы пани Бжезинская закончила последние приготовления к светлому празднику Пасхи. В этом году, как никогда до ныне, ее встречали поздно, во второе воскресенье мая. Православные, или русские, как принято было их называть в здешних местах ( в уезде их проживало немного, да и те в большинстве своем являлись мужиками), еще не праздновали свою Пасху. Католики же, или поляки по-местному, во всю готовились отметить второй по важности религиозный праздник после Рождества.
В плетеную корзину, выстланную рушником, Марыся сложила крашенные в луковичном отваре яйца. Хозяйке на этот раз не нравился их цвет. Получились слишком бледные, с пятнышками. Значит, мало положили шелухи в кипяток. Перекрашивать было поздно, потому как оставшиеся яйца разошлись на «бабки», пироги да на прочую снедь, заранее приготовленную к праздничному столу. Новых яиц куры, увы, не хотели нести.

Бася формочкой выдавила масла желтых барашков, помогала готовить мясные блюда и даже не поленилась собственноручно натереть хрен, который подавали к столу вместе с мясом, напоминая себе, что жизнь - есть не только радость, но и страдание. В аккуратный пучок связали восковые свечи, необходимые для навечерия, чтобы освятить их вместе с водой, которую пани разлила по бутылкам и поставила рядом с корзиной с яйцами. Удивительно, но тетка в те дни являла собой пример добросердечности. Движимая внутренним порывом делать приятное, она помогла Марысе перешить свое старое платье для Баси, превратив его в почти хорошенький девичий наряд.

За суетой, царившей в доме Бжезинских, за веселыми приготовлениями к Пасхе, домочадцы почти не замечали долгого отсутствия хозяина хутора. Пан Матэуш уезжал до рассвета и появлялся, когда последние петухи давно уже откукарекали. Всякий раз по возвращению домой он выглядел уставшим, следы заботы не сходили с его загорелого рыжеусого лица, словно дела, которые он любил решать постепенно, не спеша, навалились на него скопом. Когда пани Эльжбета интересовалась, что с паном мужем происходит, он хмуро отмахивался, повторяя: «Работа, работа, золотая моя».


Костел св. Петра в Мостовлянах, куда надлежало отправиться Бжезинским в Страстную Субботу, являлся не единственным католическим храмом в Сокольском уезде, но, пожалуй, самым величественным и красивым. Здание стояло на центральной площади местечка, возвышаясь над домами, как Голиаф над Давидом. Вблизи него пристроились лавки и мастерские жидов, корчма и скромная православная церквушка, выглядевшая по сравнению с более богатым и высокомерным "соседом", как батрак перед господином. Синагога располагалась в отдалении, на другом конце Мостовлян.

Костел возвели в начале шестнадцатого века на пожертвования богатого и могущественного шляхтича Ежи Яновского из Мостовлян. Перво наперво, по желанию заказчика, зодчие построили часовню и усыпальницу для потомков рода Яновских, а после над усыпальницей вознеслись в небо стены нового костела, поразившего тогдашних прихожан невиданной роскошью, обилием позолоты и изяществом архитектурного решения. Пока по Европе победоносно шествовал Ренессанс и Барокко, в Мостовлянах пан Яновский, наведавшись как-то в Кёльн и поразившийся красоте немецкого собора, возводил готический храм. Строительство закончилось, когда благодетель и его сыновья лет пятьдесят уж как обрели покой в каменных саркофагах гробницы, что находилась под полом костёла. С той поры минуло немало весен и зим. Не одно поколение Яновских нашло вечное пристанище в родовом склепе. Каменные плиты надгробий сменились гранитными и мраморными, к фамилии добавился графский титул, дарованный последним польским королем одному из Яновских за верную службу. А храм продолжал стоять, радуя глаз любого заезжего человека легковесностью готических шпилей, ажурными «розами» и дивной красоты витражами, украшавшими стрельчатые окна.

В вечер Страстной субботы 1861 года в костёле святого Петра собралось великое множество людей. Со всей округи съезжалась и сходилась уездная шляхта, интеллигенция, торговые люди, крестьяне из окрестных деревень. Что это был за съезд!? Ни один пан не шел пешком, даже если единственный конь в хозяйстве, а случалось и такое, был похож на дохлую клячу. Господа ехали в колясках, возках, двуколках, верхом. Повозки были древние, с большими колесами. Кое-где потрескавшийся лак оголял почерневшие, проточенные шашелем доски. Отставшая обшивка на скорую руку крепилась гвоздями. Скрипели изношенные рессоры, а некоторые колымаги вовсе катили без оных. А люди? Что здесь были за люди!? Сборище экспонатов в одежде минувших эпох. Тут и платья в стиле ампир, и порыжелое фламандское кружево, и жупаны, подпоясанные Слуцкими поясами, мех которых изъела моль, тюрбаны с перьями и шляпки, плоские как блин. Если принюхаться, можно учуять не выветрившийся запах нафталина. Вон, посмотрите, приехала какая-то пани с перьями на голове, в муслиновом платье, в котором она, верно, блистала на балах при Наполеоне, улыбаясь кокетливой улыбкой, под которой не пряталось лет двадцать ни единого зуба. А там, в сторонке, стоит гордый пан в парчовом кунтуше, настолько заношенном предками, что узор не разобрать. От благородного общества за сто верст несло упадком и старосветчиной.
Покамест благородные панове слушали литургию внутри костёла, за его пределами негде было яблоку упасть. Возле паперти и на площади толкались крестьяне, торговцы и те, кто приехал поздно, не сумев занять место внутри храма. Люди говорили, расхаживали, кланялись. Ржали лошади и лаяли собаки. Звуки сливались в один невообразимый гул, от которого у человека слабого здоровьем спустя время начиналась мигрень.

Как не спешили Бжезинские, к навечерию не успели. В последний момент расковалась одна из гнедых лошадок. Пока пан Матэуш ставил невезучую назад в стойло, пока впрягал в коляску ее подругу, пока дамы расселись со своим пасхальным скарбом в коляске, время ушло. Приехали, когда близлежащие к площади улочки оказались запружены повозками. Потому пришлось транспорт ставить на приличном расстоянии от костела и идти к нему пешком.

Пани Эльжбета подала Басе в руки корзинку с яйцами и куличом, свечи. Сама взяла большой кошель, в котором лежала бутыль с водой и, подхватив под локоть пана Матэуша, повела его меж возками и бричками в сторону костела. Когда же, наконец, добрались до площади, то поняли, что и речи не может идти о том, чтобы попасть внутрь храма на литургию. Куда ни кинь глазом, всюду стоят люди.
- Что же делать!? – расстроилась пани Эльжбета. – Мы не можем остаться среди хамов - нас затолкают. Кругом одно мужичье.
Она вопросительно смотрела на мужа, ожидая, что тот найдет способ избавить ее от неудобства. Пану Матэушу и самому гордость не позволяла топтать ноги среди холопов и торгашей, но как пробиться к костелу без жертв, вроде пинков, толчков и ругани, не ущемляя при этом шляхтянского гонара, он не знал. Потому и стоял на месте, раздумывая да покручивая кончики усов. Единственным человеком в их семействе, которого не слишком опечалила неудача, была Бася. Она вертела головой, разглядывая людей, и радуясь в душе, что не придется слушать литургию в духоте, задыхаясь от жара свечей и запаха воска.

Пани Эльжбета милостиво перешила для нее свое платье, потому что Борух не успевал с заказами, и обновки ожидались не ранее следующей недели. Они вместе укоротили подол, пришив на него новое кружево, углубили вырез на груди, заузили в талии и рукавах. И вуаля! Новый наряд панны Беланович готов. Ну, или почти новый. Чтобы немного придать шарма скучному синему тону материи, подходящему более даме замужней, нежели девице на выданье, Бася приколола к лифу букетик маргариток, обильно цветших у них в саду. Подобные цветы она закрепила в волосах у висков. Распущенные, накрученные днем на крупные папильотки, локоны мягкими завитками стелились по спине, подхваченные с двух сторон маленькими гребешками. На затылке красовалась круглая белая шляпка с широкими голубыми лентами, неведомо откуда привезенная накануне праздника дядькой. Бася считала, что вид у нее вполне достойный, чтобы избежать злостной критики со стороны местного женского общества. А если кому все же захочется почесать язычок, так тут и без нее хватало объектов для насмешек.

Неизвестно, сколько они стояли бы на отшибе, полагаясь на дядькину предприимчивость, если бы он не выглядел какого-то человека в толчее. К ним подскочил шустрый мужичок в летах, в заношенном костюме. Он низко раскланялся, целуя руку пани, а потом и паненки, и представился Бондаровичем. Пан Матэуш шепнул ему на ухо пару слов, и человек растворился в толпе.
- Ну, паненки, хватайте меня за руки. Скоро пойдем к костёлу. Да что там, в костел протиснемся. Нам и место близко у алтаря сыщется, - он довольно причмокнул губами.
Спустя время с противоположной стороны площади, от православной церкви сквозь столпотворение к ним устремился мужчина верхом на лошади. Люди расступались, боясь попасть под копыта коня, толкались, шумели. Гомон перед храмом от этого только возрос.
Добравшись до места, где стояли Бжезинские и Бася, мужчина спешился, и держа коня за повод, отвесил изящный поклон.
- Вечер добрый, пан Матэуш, - сказал он. – Рад видеть и вас, пани Эльжбета, в добром здравии.
Пани сняла кружевную митенку с руки и важно подала ее для поцелуя.
- И вас, паненка, - сказал он, лукаво улыбнувшись. Бася залилась краской до ушей и опустила глаза. Перед ней стоял «Кшисек»! Да, да, тот самый Кшисек, что пару деньков назад принял ее за деревенскую красотку и изъявил желание затащить на сеновал.
- Дозвольте, пан Матиевский, представить вам мою племянницу панну Барбару Беланович,- спохватился пан Матэуш, выхватывая из рук девушки пасхальную корзинку. Бася протянула руку Матиевскому, он деликатно, взяв за пальчики, притянул к ее к себе.
- Рад столь приятному и неожиданному знакомству, панна Барбара, - произнес он почтительно, и Бася почувствовала теплое прикосновение губ к тыльной стороне ладони.
- Я тоже рада, - поспешно прощебетала она и тут же отняла руку, которую, как ей показалось, пан Кшисек слишком долго удерживал. Слава богу, молодой человек вида не подал, что встречал ее раньше. Держался невозмутимо и вежливо, как того требовал этикет в отношении равных. И все же Бася избегала его взгляда. Слишком настойчиво карие глаза изучали ее с головы до пят, будто желая удостоверится, что он не ошибся. Что девка с дороги, за которой погнался Яновский, и очаровательная паненка, одетая в платье с кринолином - одна и та же персона.
Пан Кшиштофф Матиевский обладал той неброской славянской красотой, которая была столь характерна для уроженцев этой части Северо-Западного края. Среднего роста, кареглазый. На румяном лице часто играла приятная улыбка. Он улыбался не потому, что он стремился расположить к себе человека, а просто от того, что всегда находился в хорошем расположении духа. Каждое движение у него получалось легким и грациозным, как у танцора. Его словно специально создали, чтобы нравится и угождать женскому полу. В сокольском обществе пан Матиевский снискал славу дамского угодника и считался первым женихом в уезде. Всем пан был хорош, да только Басе, оценивающе рассматривающей его из-под полуопущенных ресниц, казался бледным подобием своего друга Яновского. Матиевский носил тонкие усы, а Бася напрочь не выносила усатых мужчин, считая растительность на лице противоположного пола значительным недостатком. А как же пан Матэуш, спросите вы? То другое. Дядьку она никогда за мужчину не принимала. Вернее, принимала, но образ родственника был цельным, и без усов его представить было не возможно.

Они еще долго разглядывали бы друг друга: один прямо, не таясь и не краснея, другая исподтишка, мимолетно касаясь краем глаз, с деланным безразличием, если бы не вмешалась тетка:
- Так мы идем?- вежливо поинтересовалась пани Эльжбета, тронув мужа за руку. – Скоро начнется литургия Света.
Пан Матэуш вопросительно посмотрел на пана Кшиштоффа.
-Не переживайте, пани. Следуйте за моим конем, и я доведу вас до самого входа в костел,- сказал Матиевский, ловко садясь в седло.

До Баси не сразу дошло, каким способом они собираются попасть на богослужение. Ее охватило волнение. Все эти люди, стеной стоявшие на площади, внушали страх. Никогда раннее она не оказывалась среди такого большого скопления народа. Простого народа! Мужики и бабы, одетые по-праздничному, весело перешептывающиеся в ожидании таинства благодатного огня. Но когда кто-нибудь из них поворачивался в сторону, где стояла она, Бжезинские и Матиевский, в устремленных на господ глазах мелькали недобрые чувства. Не праздничной добротой и всепрощением светились они, а ненавистью, накопленной веками, когда гнулась спина холопа под тяжестью панского кнута; когда кровушка орошала свежо вспаханную борозду; когда плакали голодные дети со вспухшими животами, пока магнаты и шляхта пировали в замках. Их глаза горели огнем, который некогда вел нищих и обездоленных под знамена Мурашки и Мужицкого Христа, что поджигал маёнтки и заставлял колоть вилами толстые от жира животы шляхты, резать косами и душить голыми руками. Ныне они получили свободу после февральского Манифеста об отмене крепостного права, изданного по указу царя-освободителя Александра Второго. Но не найти было на необъятных просторах Российской империи ни одного мужика, довольного той свободой. Они чувствовали себя опять обманутыми, опять зависимыми от настроения и воли дворянства.
-Я не пойду, дядечка. Я боюсь, - сказала она тихо, но, видимо, не достаточно понизила голос, чтобы ее слова не смог расслышать Кшиштофф Матиевский.
Он обернулся, сверкнув в сумерках белозубой улыбкой.
- Вам ли, панна Барбара, бояться, - произнес он, глядя ей в глаза.
Бася потупилась, чувствуя, как в душе нарастает раздражение. Слова прозвучали, словно вызов. Если отступит, не пойдет вслед за теткой и дядькой, за его конем, будет выглядеть слабым и ничтожным созданием. Она прочитала это в его глазам. А если пойдет?.. Что тогда!? Добьется уважения?! Он будет о ней высокого мнения!? Докажет лишний раз, что не боится ни нахальных панов на дороге, ни мужичья у костела!?
«Ты мне никто, - говорила она всем видом, когда подняла на Матиевского взор. - И мне все равно, что ты обо мне подумаешь».
Бася не была трусихой. Просто трезво смотрела на некоторые вещи. Глаза ей не застилала дворянская спесь, шляхтянский гонор, который толкал Бжезинских и Матиевского прорываться сквозь толпу мужиков только потому, что они считали ниже своего достоинства стоять с ними рядом. По ее разумению, не стоило будить лихо, тревожить терпеливых холопов в этот святой вечер, когда они собрались вместе у костела. Их было много, а ненависть к угнетателям ни куда не исчезла. Она лишь затаилась на время светлого вечера Страстной субботы. "Что они делают,- думала Бася, глядя на пана Матэуша и пани Эльжбета, которые уже ступали вслед за Матиевским. - Разве они не видят косые взгляды и недовольство на лицах? Безумцы!"
И она тоже сошла с ума, раз следует за ними, не желая остаться один на один с толпой.
Гнедой конь Матиевского грудью, как тараном, врезался в плотное скопище тел.
- Прэч с дороги, хлопы, - услышала она окрик Кшиштоффа.

Толпа всколыхнулась, как море, и начала расступаться. Стоявшие в первых рядах теснили задних, наступали им на ноги, толкались локтями, чтоб убраться подальше от конских копыт. Слышался ропот, а потом и крики. Где-то в гуще тел заплакал ребенок, которого придавили. Громко ругалась мать, пытаясь оттолкнуть от себя людей, чтобы освободить пространство и дать дитяти воздуха. Визжали бабы, у которых попадали под ноги из корзин красные яйца. Кому-то попали локтем в нос и полилась кровь. Мужики, расступившиеся было по разные стороны, чтоб дать панам проход, начали опять смыкать ряды. Усатые и бородатые лица под домоткаными мурмолками и картузами, люто сверкали глазами. Кое-кто сжал кулаки и стиснул зубы, готовый дать хорошего кухтоля паночкам. К поводьям потянулись руки, стали хватать лошадь под уздцы. Здоровенный детина уцепился за сапог Матиевского и потянул ногу того на себя, стараясь вырвать всадника из седла. Дико закричала пани Эльжбета, хватаясь за плечи мужа, который хотел вырваться из ее объятий и кинуться на подмогу пану Кшиштоффу. Бася, оглушенная происходящим, застыла на месте. Ее толкали, наступали на подол платья, с противным треском оборвав кружева. Она обхватила руками корзинку с пасхальными яйцами, крепко прижав ее к груди, чтобы не уронить на землю. «Сейчас нас убьют», - с удивительным спокойствием думала она.
Матиевского тащили из седла, но каким-то чудом ему удалось вывернуться и освободить сапог из рук мужика. Он пнул подошвой в широкую холопскую грудь, а потом наотмашь секанул хлыстом по узкому бородатому лицу. Человек схватился руками за голову, отступил. Матиевский опять ударил, уже по рукам, державшим коня за поводья. Животное, напуганное беснующейся толпой, встало на дыбы, громко заржало и сделало скачок в сторону, подмяв под себя какого-то зеваку. Раненый истошно кричал, прикрывая голову руками, стараясь на четвереньках отползти от подкованных копыт. Его подхватили и поставили на ноги.
-Дорогу, хлопы! Дорогу, когда перед вами пан, - воскликнул Кшиштофф Матиевский, щедро рассыпая удары направо и налево то кулаком, затянутым в перчатку, то кнутовищем по лицам и головам мужиков. И они отступили. Отхлынули в стороны. Было ли в его голосе и интонации нечто, что веками приучило их повиноваться панской воле, или народ устал от свалки и сумятицы, устроенной у ворот храма в святой вечер, Бася не знала. Но гвалт, что стоял на площадь, пошел на убыль. Даже самые ярые из мужиков, что напирали на Матиевского, перестали кидаться и опустили руки. Только изредка из толпы доносились угрозы:
-Паскуда шляхтянская!
- Бога не боишься!
- Погодь, мы тебе «петуха» подпустим!

Кшиштоффа Матиевского уважали и ненавидели в равной степени как среди простого люда, так в среде дворянского сословия. С виду добродушный, улыбчивый пан был скор и крут на расправу с теми из них, кто думал встать поперек дороги. За изящной грацией и кошачьей мягкостью галантного кавалера скрывался упрямый и твердый, как кремень, характер умного и властного человека. За девять лет, минувшие с поры, когда ему в наследство остался от покойного отца большой, но пришедший в упадок маёнток и две деревеньки в пятьдесят дворов общей численностью, пан Матиевский добился многого. И все потому, что не стал прожигать остатки скудных средств, перешедших в его руки от Матиевского-старшего, по Варшавским салонам и игорным домам, как поступали многие из его окружения. Он вкладывал сбережения в ценные бумаги и акции молодых, подающих надежду предприятий. В имении Каменка пан выстроил кирпичный завод и небольшую мануфактуру, изготовлявшую кафель. К удивлению и искреннему недоумению соседей, считавших его чудаком, заказал из Англии новейшее оборудование для завода и пригласил немецких мастеров, поставив их руководить процессом изготовления кирпича и кафеля. Рабочих, которых он собственноручно проверял на ум и сноровку, набрал из деревенских холопов. На один день в неделю увеличил панщину для крестьян, повысил оброк. Зато крепостным, которые работали на заводе и мануфактуре, платил, как квалифицированным рабочим. За любое нарушение дисциплины, за пьянство, за лень, велел пороть розгами. Его ненавидели за крутой нрав, расчетливость, боялись и, все же, уважали.

Ни одного дня Кшиштофф Матиевский не полагался на волю божью или судьбу, пуская жизнь на самотек. Трудился годами, не вылезая из поместья, не давая себе отдыха, и того же требуя от работающих на него людей. «Если хочешь чего-то добиться, держи вожжи в своих руках»,- часто думал он. Эти слова стали его девизом. Когда вложенные в акции деньги начали приносить приличный доход, он и тогда не успокоился. Энергии, кипевшей в молодом теле, нужен был выход. Он приобрел значительные наделы пахотных земель у разорившегося соседа Зборовского, расширив таким образом свои владения. Приказал засевать их льном и пшеницей. Зборовский, конченный пьяница и картежник, проиграл Матиевскому в карты одну из своих деревень с холопами и новую мельницу. Не откладывая дела в долгий ящик, Кшиштофф без сожалений, с жестокостью прирожденного дельца, сразу взыскал с проигравшегося долг. Никто из соседей ему и слова поперек не сказал, но многие тогда не одобрили в душе его поступок, посчитав его не достойным дворянского звания. Мол, нужно было дать бедолаге возможность отыграться. Или благородно ждать годами, пока Зборовский наскребет денег, чтоб выкупить проигранное добро. К несчастью, пьяница-сосед скончался от распада печени через два месяца после памятной игры в карты, и по уезду поползли слухи, что Матиевский довел его до смерти своим жестокосердием и равнодушием. Ни один шляхтич в то время не подал бы руки пану Кшиштофу, не пустил бы на порог дома, как гостя, если бы не друг детства, верный товарищ мальчишеских забав, Станислав Яновский и его отец граф Богуслав. Приезжая в Мостовляны, они с неизменным радушием привечали опального шляхтича, звали его на балы и пикники, охоту, что устраивались в поместье. Брали с собой с визитами, насильно навязывая местным помещикам общество Матиевского. Наконец, люди оттаяли, ибо не считаться с мнением влиятельных Яновских не могли. Матиевского опять стали принимать, звать в гости, местные маменьки мечтали выдать за него вошедших в пору дочерей. Он влился в ряды желанных в каждом помещичьем доме персон. Пан Кшиштофф был весел, прекрасный рассказчик, хорош лицом и статью. Дамы, глядя на него, мечтательно вздыхали, посылая призывные взоры поверх кружевных вееров. Жизнь вернулась на круги своя. Но Матиевский помнил, кому обязан спасением от общественного остракизма. Помнил и был благодарен. А еще он усвоил хороший жизненный урок, насколько переменчиво и жестоко бывает общество, к которому он принадлежал.

Пан Матиевский развернул коня, и осторожно объехав пани Эльжбету, дрожащую осиновым листом в объятиях мужа, подъехал к Басе.
- Садитесь ко мне в седло, - сказал он тихим голосом, протягивая руку. Видя сомнения девушки, добавил. - Не до церемоний, панна. Быстрее, пока быдло не очухалось.

Бася подала руки. Легко, словно пушинку, мужчина подхватил ее подмышки, и усадил спереди на луку седла. Затем кивком русоволосой растрепанной головы показал Бжезинским, чтобы следовали за ним.
Лошадь шагом двинулась сквозь толпу. Басю трясло от возбуждения и страха. Чтобы унять неприятную дрожь, она крепче сжала зубы и кулаки, не замечая, как судорожно вцепилась в рукав пиджака Матиевского. Теплая сильная рука без перчатки легла поверх ее руки, крепко сжимая девичьи пальцы. Живое человеческое тепло от простого касания переливалось в нее, согревало, вселяя уверенность, что на этот раз все обошлось. Кольцо из мужских объятий, как древний оберег, защищало от злобы и ненависти, царившей вокруг, а широкая спина казалась надежным щитом. "Когда он успел снять печатки?", - с удивление отметила она, разглядывая руку Матиевского, твердо сжимавшего ее пальчики. И словно услышав отголосок ее мыслей, над ухом прозвучал приятный, немного хрипловатый голос:
- Да перестаньте вы колотиться, как заяц, панна Барбара. Не смотрите им в глаза. Только поверх голов, вперед. Они не должны видеть вашего страха.
- Я не-е б-о-оюсь,- только и смогла выдавить Бася. У нее зуб на зуб не попадал от переживания. – Вы - сумасшедший. Вы и мои ненормальные родственники - одинаковые.
- Всяк сходит с ума по-своему, панна, - ответил Матиевский. - Вы тоже были не в себе, раз пошли следом за нами. Ни одна из моих знакомых паненок не отважилась бы на такое. Вы или безумны, как я, или просто отчаянно храбрый человек. Я восхитился вашим самообладанием и отвагой, когда вы стояли среди толпы, прижимая к себе корзинку с яйцами. Другая на вашем месте в обморок упала или кинулась на утек. Просто какой-то стойкий оловянный солдатик!

"Он, что, насмехается надо мной?!" - предположила Бася. Кровь ударила в голову. Да как он может шутить и нести чушь в такой момент?! Сейчас, когда их едва не убили, когда у нее сердце чуть не выскочило из груди при виде ожесточенных физиономий мужиков, готовых рвать и душить. Забыв на минуту, что они на лошади, что еще не доехали до широкого крыльца костела, что вокруг них по-прежнему стоят холопы, жаждущие крови, Бася стремительно развернулась к Матиевскому и яростно, запинаясь на каждом слове, произнесла:
- Как смеете вы веселится ныне!? Сейчас?! Нас едва не растерзали в клочья. А все из-за вашей и пана Матэуша гордыни. Из-за дурацкого шляхтянского гонора и спеси. Будь он неладен!
- Ну не растерзали же! – как-то чересчур легкомысленно ответил у Кшиштофф.
Не помня себя от гнева и обиды на мужскую глупость и легкость, с которой Матиевский с дядькой подвергли их с пани Эльжбетой опасности; от ужаса, что пережила, и который давал о себе знать мелкой дрожью в каждой клеточке тела, Бася залепила Матиевскому звонкую пощечину. Ударила, и тот час пожалела о несдержанности. Перепугалась, видя, как заледенели карие глаза, напрягся каждый мускул на лице, заходили желваки на челюсти. На щеке стало расплываться красное пятно в том месте, где ее рука нанесла удар.

Позади громко охнул человек. Замершие мужики и бабы, стоявшие рядом с конем, после минутного молчания разразились хохотом. Смех, подобно снежному кому, покатился по толпе, ширясь и увеличиваясь с каждой новой глоткой, пока не достиг последних стоящих в конце площади. Смеялись все! И те, кто недавно голосил и плакал от страха. И те, кто сыпал ругательствами и кидался на шляхтича и его коня. И даже те, кому пустили юшку в общей неразберихе. Хохотали мужчины, женщины, дети, и даже кони ржали от дикого веселья, что охватило простой народ. Ибо не было для холопа ничего более забавного, ничего не было слаще и приятнее его душе, чем видеть воочию унижение дворянской достоинства.
Они смеялись до слез, до колик в боках, до икоты, держась руками за животы, перегибаясь пополам до земли. Старые и молодые, нищие и зажиточные. Все до единого. Не смешно было только Басе и Кшиштофу, да идущим за ними следом Бжезинским. Гнев, душивший ее секунду назад, испарился, уступив место раскаянию. Тело сжалось в комочек, а рука, поднявшаяся на Матиевского, пуще прежнего задрожала. Ах, как хотелось спрыгнуть с коня, вырваться из кольца его рук, что держали крепче в объятиях, словно он чувствовал ее намерение, и убежать. Скрыться, чтоб не видеть ни хохочущих рож хамов, ни свирепого взгляда дядьки, ни руки пана Кшиштоффа, жавшего ее пальцы с силой, что аж вены вздулись. Но больше всего Басе хотелось умолять о прощении за нанесенное прилюдно оскорбление, дабы загладить вину. Только слова она не могла нужные подобрать, обычно такая бойкая на язык.
-Дурочка,- вдруг произнес спокойным тоном, словно ничего меж ними не произошло, Кшиштофф. Услышав его голос, Бася почувствовала, будто у нее гора с плеч свалилась. "Раз решился заговорить, значит, обиды не держит," - решила она, чувствуя легкий трепет в груди. Но молодой человек сразу же, не желая вводить ее в заблуждение, добавил. – Вы не меня ударили, а себе жизнь испортили. Взгляните.

Он указал подбородком на костел. На широком крыльце под остроконечным сводом готического портала стояли люди, вышедшие посмотреть, что за неразбериха творится на площади. Никого из них она не знала, но с уверенностью могла сказать, что это те, кто причислял себя к благородному обществу Сокольского уезда. Несколько дам в широченных кринолинах и пара мужчин в добротных, модных ныне визитках. Они смотрели на нее, Басю, и вполголоса переговаривались. А когда они на лошади подъехали к паперти, то и вовсе понизили голоса до шепота.
Матиевский первым спрыгнул с коня и протянул Басе руки. Как не хотелось, но пришлось опереться о них, чтобы спустится без риска падения в пыль. На мгновение он задержал ее ладони в своих, точно о чем-то сожалея, провел подушечкой большого пальца по линиям на мягкой коже. Видя, как приближается пана Матэуш, он быстро сказал, заглядывая девушке в глаза:
- Мне жаль, что так вышло, панна Барбара. Я всего-то и хотел - немного приободрить вас, отвлечь от недобрых мыслей. Запамятовал, что вы натура горячая, обидчивая. Моя вина.
- Вы меня прощаете!? - еле слышно произнесла Бася, потрясенная до глубины души великодушными словами.
Он горько ухмыльнулся, глядя туда, где стояли у портала люди.
- Я прощу. А вот они – никогда.
Он осторожно передал ее руки пану Матэушу, стоявшему за его спиной, вежливо поклонился и пошел к вратам костела. Вслед за ним отправились и они. Пани Эльжбета молчала, а дядька так крепко держал в руке Басины пальцы, что они захрустели. Она от боли поморщилась и хотела вырвать руку из медвежьей хватки, но он только крепче сдавил их.
- Дядечка,- едва не плача, взмолилась Бася.
Не глядя на племянницу, шляхтич сердито проговорил вполголоса.
- Молчи. Молчи, а то табе…


В костеле негде было не протолкнуться. Пышные юбки прихожанок загораживали проход. Развевались перья на шляпках в такт поклонам, воздававшим хвалу Господу. Стучали каблуки и подбитые гвоздями подошвы сапог на уставших стоять ногах. Раздавался кашель, бормотание, кряхтение, кто-то сморкался. Люди сидели на расположенных в два ряда скамьях, теснились в проходе и боковых пределах. Внутри храма царили полумрак и духота, пропитанные запахами ладана, ароматами одеколона и нафталина. Надо этим смешением запахов и людским столпотворением парили под нефами дивные звуки органа. Божественная музыка лилась из толстых металлических труб, взмывая ввысь и наполняя души людей умиротворением и благодатью. Звучанию инструмента вторили тонкие красивые голоса певчих. Пели дети из церковного хора. Слияние голосов с органной музыкой производило волшебное впечатление, и казалось, будто грешники слышат Ангелов.

Литургия подходила к концу. По традиции Его преосвященство Адам Брылевский должен был зажечь Пасхал. Ксендз двигался медленно в церемониальном литургическом облачении, расшитом золотыми нитями. Движения были плавными, пожилое усталое лицо хранило серьезное выражение. Священник подошел к чаше с Благодатным огнем из Иерусалима, и неторопливо поднеся толстую свечу к языкам пламени, поджег ее. Певчие запели «Двенадцать Ангелов», славя час Воскрешения сына Господня.

По одному люди начали подходить к державшему в руках Пасхал ксёндзу, чтобы от святого огня зажечь свои свечи. Огонёк за огоньком, свеча за свечой - и тьма в храме начала рассеивать, отступать, прячась по углам. Желтовато-белый свет робко, маленькими точками, а потом сильнее и сильнее надвигался на мрак, сливаясь в единое свечение, символизируя воскресшего Христа.
Бася, следуя за Бжезинскими, не спеша двигалась от входа вглубь собора к Пасхалу. В дрожащей руке она держала тонкую свечу. Точно такие же были у пана Матэуша и пани Эльжбеты. Внутри ее живота, туго стянутого корсетом, каждая мышца тряслась и вибрировала, словно некто невидимый протянул там струну и без конца ее дергал. Противная вибрация разносилась по телу, ни на минуту не давая покоя. Ладони были холодны, как лед, и липкие от пота. «Это нервы»,- бормотала она тихонько вместо положенной в этот момент молитвы. Страх от пережитого так и не отпустил ее из цепких объятий. В добавок, в душе нарастала тревога. Необъяснимая, ноющая, как заноза.

Бжезинские одновременно зажгли свечи и отступили, пропуская Басю. Она протянула руку со свечой к благодатному огню, но от волнения выронила ее на пол под ноги священнику. За спиной раздался ропот голосов. Девушка присела на корточки, чтобы отыскать несчастную свечку, которую так не вовремя уронила. На полу невозможно было что-либо разглядеть. Там царил кромешный сумрак. Бася принялась судорожно шарить пальцами, чувствую за спиной десятки любопытных глаз, смотревших на нее. Боже, как неловко, как стыдно! Даже в церкви она умудрилась привлечь всеобщее внимание.
Какой-то человек склонился над ней. Мягкий свет разогнал сумрак и Бася увидела кончик воскового стержня, торчащего из-под праздничного облачения ксёндза. "Вот напасть", - едва не ругнулась она, вытаскивая свечку. Один промах за другим. Можно представить, что творится в умах прихожан, наблюдавших за этой сценой. В унисон Басиным мыслям прозвучали сдавленные смешки. Она подняла глаза на священника, дабы удостовериться, не разозлился ли он на ее оплошность. Но тот с терпеливым смирением, как и положено человеку его сана, неподвижно стоял, ожидая, когда же неуклюжее чадо божие уберется из-под ног.

Бася, испытывая в душе облегчение, выпрямилась и обернулась, чтобы поблагодарить спасителя или спасительницу, так вовремя посветивших для нее. Она ожидала увидеть кого угодно, только не Станислава Яновского. Он находился столь близко, что можно было почувствовать дыхание, колеблющее выбившиеся из ее прически короткие волоски. От неожиданности Бася выдохнула. Малюсенькое пламя свечи Станислава затрепетало и погасло. «Черт!» – ругнулся он. «О!»- возмущенно раздались голоса прихожан.
Бася торопливо ткнула свечкой в Пасхал, мечтая подальше убраться от алтаря, от ксёндза и Яновского, чтоб им все разом стало хорошо, как в раю. Станислав тоже протянул свечу, да так, чтоб коснуться рукой ее руки. От прикосновения девушку обожгло, словно огнем. Сердце проделало акробатический кульбит и сотни невидимых игл впились в него, побежали по крови горячими потоками, ширясь, превращаясь в шквал эмоций, захлестнувших ее с головой. Она не смела отнять руки, пока не разгорится огонек свечи. Мужчина не убирал свою. Стоял не шелохнувшись, застыв, как статуи, украшавшие портал костёла. Он смотрел на нее и смотрел, и не мог насмотреться. Потрескивало пламя свечей, капал на пальцы расплавленный воск. Ксёндз Брылевский недовольно хмурил брови. Но они, потерявшись во времени, будто никого не существовало в целом мире, не могли оторвать глаз друг от друга.
Станислав любовался Басей. Глядел и думал, что, верно, ничего нет прекраснее на свете женского лица в сумраке, озаренного золотистым сиянием свечей, когда мягкие тени ложатся на щеки и волосы, скрадываются резкие очертания скул и перепады линии подбородка. Когда бледное, как маска, лицо озаряется теплыми отблесками огня и в глазах, огромных и бездонных, пляшут золотистые искорки, делая их гипнотически притягательными и волнующими. Если бы возможно было взять и унести с собой это прекрасное и мимолетное мгновение, как бесценный дар, он бы многое отдал за такую возможность. Ибо нет ничего лучше, ничего дороже в человеческом бытии на земле, чем такие короткие мгновения жизни, когда глаза глядят в глаза, душа прикасается к душе, и сердца, как одно, бьются в унисон.

- Э-хе, э-хе! Панове, дайте же другим прикоснуться к Благодатному огню,- строго произнес ксёндз. "Эти двое, -подумал он, - как зачарованные, столь долго смотрят друг на друга, что впору потерять всякое терпение".
Бася очнувшись от транса, отпрянула назад. Развернулась, чтоб больше не глядеть на Яновского, и найдя глазами Бжезинских, пошла к ним. По спине, по лицу скользили придирчивые, липкие взгляды. Люди смотрели пристально и слышался злой шепот.
- Ой, не к добру, что свеча погасла. Плохая примета.
- Ты видела, как он на нее уставился?
-Да кто она такая?
- Племянница Бжезинского, который управляющим служит у графа.
- Выкресток, что привез с Брянщины?
- Какие у нее странные глаза. Такие не должны быть у невинной девицы.
- И волосы черные.
- Матка Боска, только чтоб не сглазила.
Шепот, подобно шелесту листвы под ногами по осени, раздавался отовсюду. А потом она услышала то, от чего внутри к нее похолодело.
-Ведьма!

Девушка остановилась, чтобы посмотреть, кто сказал подобную клевету, у кого повернулся язык в святой вечер богохульствовать. Но разве разглядишь в полумраке?! Все на одно лицо - напыщенные, с притворной улыбкой. А глаза так и сияют злобой. Вылетело слово, и пропало. Не поймешь, кто сказал. С горечью Бася поняла, что куда лучше ей было на площади среди разозлившихся крестьян, чем в храме, подле разодетых и надушенных змей. Там был чистый, ни чем не прикрытый гнев людской толпы, от которого можно и кулаками отбиться, а здесь только шипение и косые взгляды, от которых мурашки по телу и сухость во рту. Мерзость...

Ксендз вышел на улицу, чтобы передать Пасхал простому люду, вслед за ним потянулась и шляхта. После зажжения свечей наступила пора освящать яйца, куличи, и воду.
«Боже милостивый, какие они темные, дремучие, - с тоской думала Бася, глядя на окружавших ее панов, вытягивающих перед собой корзинки с пасхальными яствами. - В ушах сверкают бриллианты, а под ногтями грязь забыли вычистить. Головы забиты суевериями. В душах тьма и мрак. Это и есть дворяне Сокольского уезда. Шляхта, среди которой мне предстоит жить».
Пан Матэуш за всю службу не сказал ни слова, но стоял, крепко обнимая племянницу за плечи. Даже равнодушная пани Эльжбета, которой бы радоваться, что девица попала в щекотливую ситуацию, выглядела расстроенной. Ей, как и Басе, не терпелось быстрее отправиться домой, на хутор, укрыться от людского глаза и злых языков. «Что сделано, то сделано»,- думала она. Пощечина на площади не скоро забудется. А погасшая свеча, взгляды, коими обменялись Яновский с их Баськой перед Пасхалом, только подлили масло в огонь. Вспомнят ныне все. И то, как девочку втихаря от соседей крестили. И что маменька ее сбежала с доктором - сыном попа. Что венчалась та не в костеле, а церкви, и благословения от отца так и не получила. И то, что приданого у девки нет. А вспомнив, такого напридумывают, что и подумать страшно. Надобно как-то выправить ситуацию, задобрить людишек. Только как?! Ничего на ум не приходило.

Бася же, желая отвлечься от тягостного чувства, что за ней наблюдают, смотрела туда, где под старыми липами, росшими возле костела, стояло семейство Яновских. Пан Богуслав, его супруга пани Гелена, старший сын и наследник Михал с женой, имени которой Бася не знала, Станислав и еще две паненки и два неизвестных пана. Одна из девиц, если судить по тому, как непринужденно она опиралась на руку младшего Яновского, являлась их сестрой Юленькой. Другая… Та, другая, смотрела на Басю. Она улыбнулась знакомой улыбкой. Свет факелов, что держали в руках графские лакеи, озарил ее лицо. Она приветливо помахала Басе рукой. Янечка! Янина. Не возможно! Откуда она здесь!? Пан Станислав и Юлия одновременно посмотрели на свою спутницу, желая узнать, кому она машет. Перехватив взгляд, проследили за ним. Все, что успела увидеть Бася, прежде чем отвернуться – безмерное удивление в глазах Яновского-младшего, его вытянувшееся от удивления лицо, и иронично вздернутая бровь сестры.
«Значит, долгожданные гости графа пожаловали, - пришла к ней догадка. Во рту разлилась горечь, а к глазам подступили слезы. - Желание сбылось. Я увидела невесту».

___________________________________

Пан, он и есть пан! Считает, что ему все дозволено. и порушить цветники, и девчонку на сеновал свести. Хорошо, что убежала! А не из-за нее ли Станислав расхотел жениться?

Чего-то я не успела сказать об одной главе, как вынырнула, на радость, другая Проблемы комом летят на бедную Басю: пощечина и ее последствия, пан Станислав - им обоим понравилась девушка. Глупые разговоры баб про ведьмачество ...
Спасибо, Надя
_________________

Элис, спасибо за комментарий. Разрушенная клумба - это просто мелочь, которых еще будет не мало. Я пыталась этим просто показать самодурство польской шляхты в те времена, которая была много хуже и необразовеннее других представителей этого сословия. А в четвертой главе все ясно становится в отношении чувств между моей Баськой и Яновским. Хотя я сама, пока писала, почему-то влюбилась в Матиевского.
___________________________________

Пока мне сложно судить про обоих мужчин - я их не описывала, а информации на сей момент мало, но девочку мне искренне жаль, потому что такой кавардак у нее в голове
_________________

Привет!
тема понравилась. Хочу записаться в ПЧ!
___________________________________

Девочки, для тех, кто заинтересовался моим творением, хочу сказать, что выкладывать главы постараюсь раз в неделю. По две главы за раз, а если получится, то и больше. Как будет по времени получатся. Почему так? Потому что, сама не очень люблю читать отрывками, вспоминая, что там было в предыдущих главах. Люблю, конечно, законченные произведения, чтоб эмоции от прочитанного не терялись.
___________________________________

Надя, есть компромисс - давайте вы через два-три дня будете выкладывать главы, а за это время все отпишутся
_________________

Начало романа заинтересовало) Принимайте в читатели)

Надя Короткова привет. Очень понравилось начало вашего романа. Я очень люблю исторические любовные романы, сама пишу такой, и не могла пройти мимо вашего. Принимайте меня тоже в читатели, буду читать дальше.
___________________________________

 » Глава №5

Польская Пасха пролетела незаметно и совсем не радостно, как ожидалось. В доме Бжезинских повисло тягостное молчание. Никто ни с кем не разговаривал. Молча ели, молча ходили по дому. Сторонились друг друга, боясь ненароком затронуть неприятную для всех тему. Пан Матэуш отмалчивался потому, что боялся: коль откроет рот, то между делом повыдергивает Басе ноги с того места, откуда они растут. Пани Эльжбета онемела потому, что не хотела оказаться первой, кто заговорит, лезть наперед мужа. Она видела, что он вот-вот взорвется. И дай бог, чтоб она находилась далеко, когда это случится. Бася затихла, зная, что нужно выждать время, дать дядьке остыть. Потом, когда к нему можно будет подступиться, она ласковым щебетаньем, поцелуями и вниманием сумеет его задобрить. Она сидела весь праздник наверху в своих покоях. Смотрела в окно, рисовала карандашом наброски сада и перечитывала в который раз томик Лермонтова, чуя нутром - если высунет нос за двери, ей же только хуже будет. Компанию затворнице составила полосатая дворовая кошка, которая пару дней назад стащила хозяйскую колбасу. Хитрый зверек разлегся на половичке, греясь в лучах солнца, проникавших вглубь комнаты через распахнутое окно. Паненка с черной завистью смотрела на кошку. Вот у кого ни бед, ни забот. Крынка молока, которую Марыся с утра наливала до краев, всегда стояла близ ворот коровника. Прошлогоднее сено на чердаке гумна служило мягкой постелью. Хочешь - ешь, хочешь – спи, хочешь – иди куда вздумается, и никто тебе слова не скажет. Хорошо, чтобы люди жили так же беззаботно.

Ближе к обеду из фольварка прискакал верхом на маленькой лошадке лакей. Бася высунулась из окна, чтобы лучше его разглядеть, но увидела лишь мелькнувшую перед глазами малиновую ливрею. Гость вошел в сенцы. Тогда она бесшумно покинула комнату и спряталась за портьерой, прикрывавшей выход из коридора второго этажа на лестничную площадку. Присела на корточки и напрягла слух. Сидела, сидела, но так и не разобрала ни слова в монотонном звучании голосов. Пан Матэуш встретил человека в сенцах и дальше в дом не повел. Как велит обычай в пасхальный день, они похристосовались, трижды воскликнув: «Христос Воскрес – Воистину Воскрес». А потом негромко заговорили. Вскоре человек из фольварка уехал.

-Баська, подь сюды, - окликнул ее пан Матэуш, вернувшись в дом. Бася прижала кулачок к губам, затаилась, еле дыша от страха. Выждав пару минут, вскочила на ноги, перегнувшись через перила лестницы.
-Что?!
-Это я у тебя, ясонька, спросить хочу: " Что?!"
Ох, не к добру приезжал человек от Яновских. Ох, не к добру! Бася не слышала, о чем они с паном Матэушем говорили, но лицо у дядьки - теперь она это ясно видела - стало чернее грозовой тучи. Не осмеливаясь спуститься ниже, она замерла на верхней ступеньке лестницы. Если дядька надумает кинуться с кулаками, чтобы поучить уму-разуму, она успеет убежать в спальню и запереться на замок.
- Что это есть? – чеканя каждое слово, произнес пан Матэуш, протягивая в руке продолговатый сверток. Бася, рискуя упасть с лестницы, пересчитав ступеньки, вытянула вперед шею, чтобы лучше разглядеть предмет.
- Ой, дядечка, любите вы туману напустить. Ну, почем я знаю, что вам привез холоп графский.
Дядька хитро прищурился.
- Так ты же все слышала!
-Я!?- Бася приложила к груди руки, изображая искреннее удивление. – Дядечка, ни словечка.
- Спускайся сюды. Я покажу, что у меня есть. Спускайся,- он погрозил пальцем.- А не то за косы вниз поволоку.
Подобрав юбки, девушка вихрем слетела вниз.

В руке дядька держал сверток, перевязанный шелковой лентой. Бумага на нем лоснилась глянцем. «Дорогая», - оценила ее Бася. С обратной стороны свертка прикрепили той же лентой открытку. У девушки руки чесались от любопытства, но пан Матэуш лично вынул открытку и впился в нее глазами.
- Пасхальное подношение для панны Барбары Беланович,- прочитал он вслух. Рыжие брови шляхтича поползли вверх. - От пана Кшиштоффа Матиевского! Ого!
-О! – только и смогла выдавить из себя Бася.
Затем он, ловко, как фокусник, извлек из кармана штанов другую открытку.
- А здесь у нас приглашение на обед к Яновским. Завтра, стало быть. И еще.
Он полез в карман жилетки и вытащил из нее белый конверт.
– Вот это велено передать панне Барбаре лично в руки. Ну!?
Бася задрожала при виде темного от недовольства лица пана Матэуша.
-Что!?- пролепетала она, искренне не понимая, от кого пришло письмо.
Пан Матэуш, у которого с навечерия в душе разрасталось негодование из-за глупого поведения чернявой вертихвостки, творившей невесть что, более не мог сдерживаться. Его наконец-то прорвало.
- Что это есть такое, паненка? - закричал он, тряся перед лицом девушки свертком и открытками.
Из кладовой выбежала на голос хозяина Марыська, а следом за ней - пани Эльжбета.
- Ты когда успела хвостом покрутить? Отчего вдруг такие милости на нас посыпались?
- Дядечка, побойтесь Бога.
- А ты его боялась, когда вчера в костеле глазки паничу строила?! То все видели! Ганьба (позор- польск).
Грубо ругнувшись, пан Матэуш плюнул на пол под ноги, как простой мужик.
– А когда по морде Матиевского била при холопах, тоже бога боялась?!
- Ударила, потому что думала, он смеется надо мной, над моим страхом. Нас едва не покалечили, а может и похуже могло случится. А Матиевскому вашему хоть бы что. Шутил, веселился. Я признаю, дядечка, свою вину. Поступила некрасиво. Но зачем же вы пошли через толпу? Не подумали о нас с пани Эльжбетой?! Кичитесь своим шляхтянским происхождением и честью дворянской. Да только где была вчера эта честь, когда меня толкали, как бабу на базаре?! Подол на платье оборвали, а пани чуть в обморок от страха не упала. Может лучше было бы по-хорошему с ними, с мужиками? По-доброму? Попросили бы пустить к костелу, или подождали, когда те сами расступятся. Тогда ничего не случилось бы.

Пан Матэуш замер, слушая отповедь, которую читала ему Бася. Никогда прежде малявка не смела всерьез дерзить, говорить с ним в подобном неуважительном тоне, словно он дитя малое, не разумное. Слушал шляхтич, не имея возможности вставить хотя бы слово в бесконечно журчащий поток упреков, кипя от гнева, и одновременно трезво сознавая, что в чем-то малышка права.
- Вы, дядечка, и пан Матиевский – эгоисты! – поставила жирную точку в монологе Бася.
Пани Эльжбета и Марыся схватились за головы. Все! Гамон! (конец -бел.) Ни одна не сомневалась, что зарвавшаяся нахалка получит сполна. Пани Эльжбета никогда не позволяла себе разговаривать с мужем в подобным образом. «Откуда у нее только смелость нашлась? - подумала тетка. – В детстве была тихая, забитая. Больше слушала, чем говорила. Неужто, монашки научили!? Нет, сомнительно. Те покорность внушают и повиновение. Знать, кровь дурная верх взяла, что в Баськиных жилах течет. Кровь попов православных. Вон как глазами на Матэка зыркает. Ни стыда, ни уважения к старшим. Девицам положено молчать, когда с ними старшие разговаривают и отвечать на вопросы только когда спросят. И глаза надобно держать опущенными, демонстрируя скромность и нежность натуры девичьей. А у нее глаза горят, как угли. Смотрит прямо, даже подбородок вздернула, доказывая свою правду. Намаемся мы с ней из-за бешеной крови, что в ней от батюшки покойного. Род Белановичей по женской линии был из Новороссии, Таврии. Они там все смуглявые и дурные. Одним словом, татары дикие. И эта такая же - горячая да с норовом ослиным. Матэк не стерпит ныне, задаст жару, аж искры с глаз полетят».

Пан Матэуш занес руку над Басиной головой. Женщины тихо вскрикнули, думая: он ударит племянницу. Но пан либо передумал применять серьезные меры, либои вовсе такого намерения не имел. Он яростно почесал затылок, лохматя щедро смазанные бриолином волосы.
- Все сказала, что хотела?
- Все, дядечка.
- Теперь меня слушай. Нету для доброго шляхтича большего унижения, чем толкаться на службе церковной рядом с холопами! Ставить себя вровень с быдлом. Гонор, говоришь шляхтянский! Так мы тем и отличаемся от простых мужиков, да жидов: достоинством и честью. И пусть даже какой-нибудь бедный шляхтич «без штанов», но он все одно не ровня самому зажиточному селянину или интеллигенту. Потому как мы корни помним, род свой бережем, который от сарматов пошел. Наши фамилии в гербовниках Княжества Литовского да Речи Посполитой вписаны. Предки тевтонов били под Грюнвальдом, ливонцев колошматили, шведов душили. Рыцарями все были или пахоликами. Товарищами!
- Так и без мужиков не обошлось,- едко заметила Бася. - Я в книгах читала.
- Цыц, балаболка. Не мужики славу Речи Посполитой принесли, а шляхта. Скажешь такое еще раз - в монашки постригу. Больно умная стала, - дядька потряс перед Басей огромным кулаком. – Пан Матиевский настоящий шляхтич. Показал холопам, кто хозяин. Они нас бояться должны и слушаться во всем. Потому как, если не станет страха в их душах перед сапогом панским грош цена нашим жизням. Только силой и страхом, Бася, можно держать в повиновении людей. С разумом, конечно. Если перегнуть палку или ослабить хомут - быть беде. Ты не видела, ясонька, как горят панские маёнтки, когда мужик поднимает голову. А я помню и знаю. Нет ничего в жизни старшее мужицкого бунта. Когда чаша терпения мужицкого переполняется, тогда льется кровь. Режут панов тупыми косами, колют рогатинами и вилами. Боже сохрани, пережить такое на своем веку.

Бася побледнела, слушая дядьку. Она знала, что мужики поднимают бунты, но, живя в монастыре, мало общалась с крестьянами. «А ведь они на пределе», - осенило ее, когда вспомнила страшные, перекошенные от гнева лица крестьян, пришедших вчера на площадь. Вспомнила, как тянули Кшиштоффа за сапог огромные, потрескавшиеся от земли, загорелые до черноты, руки. Как хватали эти руки под уздцы коня. Каким огнём горели глаза крестьян. Она снова почувствовала вчерашний страх. Мужики готовы были убить Матиевского, движимые единым на всех порывом ненависти, вызванным его бесцеремонностью. «Не смотрите им в глаза, они не должны видеть ваш страх». Кажется, так сказал Кшиштофф, когда они ехали сквозь толпу. Страх – это слабость. А слабость вызывает неповиновение.

- Ты зря поступила столь опрометчиво, ударив Матиевского. Одно дело, когда пощечина случается наедине или в присутствии людей своего круга. Такое можно понять и простить со временем, даже если мужское самолюбие пострадало. Другое, когда при холопах, которых только что приструнили. Шляхта все видела. Ты ни пана Кшиштоффа ударила, панна. Ты залепила пощечину дворянству Сокольского уезда.
- Все я знаю, дядечка,- сдавленно ответила Бася. – Но пан Матиевский на меня зла не держит. Он сам сказал.
- А что еще сказал пан?
-Что простил, а те, кто стояли на паперти, не простят…
Пан Матэуш вздохнул. От недавнего гнева и следа не осталось.
- Правильно сказал. Не простят. Ох-хо-хо!
Он замялся, будто еще что-то хотел сказать, но опять вздохнул, и протянул племяннице письмо со свертком.

Бася потянула за ленточку, аккуратно развернув обертку пакета и не могла не улыбнуться, когда под слоем бумаги обнаружила книгу Адама Мицкевича «Пан Тадэуш». Ту самую, которую оставила на дороге, убегая от Станислава Яновского. «Вот так-так! Пан Кшиштофф больший шутник, чем я могла предположить», - подумала она. Внимание молодого человека льстило Басиному самолюбию, лишний раз заставляя убедиться, что он не в обиде на нее. Затем она вскрыла белый конверт, преследуемая внимательными взорами пана Матэуша и пани Эльжбеты. В конверте лежало письмо от Яни Соболевской. Даже, не письмо, а несколько строчек, написанных по-французски. В другой раз Бася непременно бы ему обрадовалась, но сейчас… Сейчас ей не хотелось читать записку.

Bonjour, mon ami! Je suis immensément heureuse a toi de voir dans ce bord. J'espère que tu ne génie sur plus de moi, et nous sommes de nouveau amis, comme autrefois? Il me serait agréable de te voir à la maison Яновских. Venez demain. Nous avons là beaucoup de souvenirs communs, que ni la peine de se disperser de l'amitié, que nous avons soutenu pendant toutes ces années. Venez sûr, je vais attendre pour vous.

аmi, Ioannina

(Здравствуй, мой друг! Я безмерно счастлива была тебя встретить в этом краю. Надеюсь, ты не обижаешься на меня больше, и мы снова друзья, как в прежние времена? Мне будет приятно увидеть тебя в доме Яновских. Приезжай завтра. У нас так много общих воспоминаний, что не стоит разбрасываться дружбой, которую мы поддерживали в течение всех этих лет. Приезжай обязательно, я буду ждать тебя.

Друг, Янина)

Внизу была приписка от графини Гелены, приглашавшей семью Бжезинских на званный обед во второй день Пасхи.

Звучало, как письменный приказ. «Приезжай обязательно»,- мысленно передразнила подругу Бася. Бывшую, или пока еще настоящую - не решила. Не пришелся по вкусу и тон, которым написали послание. У Баси сложилось впечатление, что Янечка уже вошла в семью графа и ей передалась определенная доля надменности, присущая дворянам, чьи корни уходили вглубь веков. Куда же подевался милый весёлый ребенок, спавший на соседней кровати в пансионе?

- Читай, что пишут, - попросила пани Эльжбета. Женщина чувствовала - грозу пронесло. и потому приблизилась к мужу и племяннице, сгорая от любопытства. Нет, книга ее не интересовала, как и тот факт, что прислал ее Матиевский. Более бесполезного и скучного подарка на Пасху девице шляхтич не мог придумать. «Дурак. В грязь окунули, а он и рад. Презенты шлет», - с презрением думала женщина о Кшиштоффе Матиевском . Пани интересовало письмо и приглашение. Мысленно она уже сидела за обеденным столом в графском фольварке, одетая в лучшее платье, красиво причесанная, и вела непринужденную светскую беседу с графиней Геленой. За долгий срок мужа на должности управляющего Яновских, ей только два или три раза удалось побывать с ним на официальных раутах, которые устраивал пан Богуслав в поместье. Прочие увеселения: охота, балы, пикники на природе, столь любимые графиней, проходили мимо пани Эльжбеты к ее великому неудовольствию. Она догадывалась, что чета Яновских считает ее не подходящим человеком для того, чтобы водить дружбу. Открытое пренебрежение женой собственного кастеляна, пусть не богатой, но шляхтянкой по рождению, не могло не бесить пани Эльжбету.

- Читай, - потребовала она, и девушка с недоумением уставилась на тетку. О! Только пани Эльжбете, образчику ума и деликатности, могла прийти в голову мысль, читать вслух приватное письмо.
- Это записка от моей подруги по пансиону, - сухо ответила Бася и показала родне листок. – Она гостит у Яновских. Вот, пани, смотрите.

Пани Эльжбета понимала: удаче попасть в фольварк по приглашению она обязана не собственным заслугам. И не службе мужа, отнюдь. Их звали с визитом потому, что некая особа, гостившая у Яновских, загорелась желанием встретится с их Баськой. Благодаря нищей сироте Эльжбета Бжезинская получит возможность сидеть на старинных дубовых стульях, пить чай из тонкой фарфоровой чашки, любоваться окружающей ее красотой: картинами, люстрами, вазами, статуями, коврами, которыми увешан и обставлен особняк. Унизительно признавать сей факт, но это так.
- К завтрему нужно готовится, - заявила пани Эльжбета.

Бася перевела взгляд на пана Матэуша. Что он скажет? Дядька не выглядел счастливчиком, которому выпала великая радость обедать с Яновскими за одном столом. Мало чести в том, что будучи гостем, ты остаешься наемным служащим. Не то, чтобы ранее Бжезинского никогда не приглашали позавтракать или отобедать в компании хозяев, или не выпадал случай непринужденно общаться ними, не касаясь в разговорах работы. Нет. Хозяева по-своему милы и расположены к нему. Но чувство превосходства богатого и знатного рода над бедным хуторянином-однодворцем, служившим за деньги, пан Матэуш интуитивно улавливал. Оно сквозило во взглядах хозяев и в фамильярности обращения к управляющему молодых отпрысков графа. В нарочито сухом тоне, с помощью которого граф, ( не самый скверный человек в мире), давал понять Бжезинскому, ежели тот забывался, кто он такой и где его место.

- Мы пока не решили,- сказала Бася, вглядываясь в лицо дядьки, и догадываясь о сомнениях, которые его одолевали.
- Здесь нечего решать, - упрямо заявила пани Эльжбета. – Отказаться от визита - значит нанести обиду Яновским. Неужели не понимаешь, глупая девчонка, что их приглашение должно расцениваться, как приглашение к Сапегам, Ходкевичам, Радзивиллам! Как к Александру Второму, наконец. Отказаться не возможно.
- Да, это так, - задумчиво подтвердил муж. – Едем. Завтра второй день Пасхи, пани Эльжбета. Придумай, что вручить по такому случаю панам.
-О, не волнуйся. Мы не ударим в грязь лицом, - прочирикала жизнерадостно пани Эльжбета, окрыленная мечтами о предстоящем визите. Ее лицо просветлело, в серых глазах появился блеск. Женщина за считанные секунды преобразилась и казалась помолодевшей лет на десять. "Как мало нужно человеку для счастья", - с иронией думала Бася, наблюдая за переменами в лице тетки. Жаль, что ее, Басиного, мнения никто не спросил: хочет она ехать в фольварок или нет.

Желание напрочь отсутствовало. Девушку раздирали противоречия и тревога. В усадьбе она встретит того, кого меньше всего хотела видеть. Матиевского, со слов пана Матэуша, гостившего у Яновских, она не брала в расчет. Странный молодой человек вызывал у нее в душе доверие. Тот не станет болтать. Если бы хотел, давно бы рассказал, хоть тому же дядьке. Что же касается его друга, здесь невозможно быть ни в чем уверенной.
Бася не рвалась в фольварок еще потому, что ни с кем из из местных не водила знакомство. Ее тоже не знали. Обнаружив новое лицо в гостиной Яновских, уездные сплетницы возьмутся рассматривать девушку со всех сторон, словно новую интересную птицу, случайно залетевшую в чужую стаю. Бася старалась избегать пристального внимания к своей особе, чувствуя себя в кругу малознакомых людей крайне неуютно. Воспитываясь в закрытом пансионе, она не получила возможности набраться опыта светской беседы. Если подруга Янина, возвращаясь домой в Варшаву на вакации, успешно могла оттачивать навыки общения, которым их обучали в монастыре наставницы, то Басю лишили подобной возможности. Редкие каникулы, которые она проводила в доме Бжезинских, были наполнены домашними заботами, шитьем, готовкой обедов, если Марыся не справлялась, да короткими поездками с паном Матэушем в Мастовляны, в костел и на базар. В гости к соседям Басю не брали. Пока Бжезинские наведывались с визитами на близлежащие хутора и в фольварки, племянница сидела дома.

- Я не поеду, мне нечего надеть, - сделала последнюю и решительную попытку отказаться от визита Бася.
Пани Эльжбета растерянно взглянула на мужа. Как ни крути, а девице ехать не в чем. Единственное приличное платье, которое перешили для Баси, пришло в негодность из-за порванных кружев. Ныне Пасха- большой праздник, - и заниматься работой грех великий. А завтра, даже если стараться: подшить кружева, заштопать крошечные дыры внизу на подоле - времени все равно не остается. Да и видели их племянницу в том платье возле костёла. Оно не новое. Решат, что дела у Бжезинских совсем плохи, коль не могут паненке гардероб справить.
Вопрос, во что одеть Басю, встал неразрешимой проблемой для пани Эльжбетой, которая мало интересовалась, в чем девушка ходит и как это выглядит со стороны.

- О, Матка Боска! - расстроилась женщина. Из-за пустяка, вроде нового платья племянницы, она не сумеет попасть на обед в фольварок.
- Решим как-нибудь,- произнес пан Матэуш. – Завтра к Боруху поеду после доклада у графа. Если хитрый жид еще не пошил ни одной сукенки для Баськи, я с него три шкуры спущу.


В понедельник, второй день Пасхи, который традиционно праздновался также, как и первый: с пикниками, катанием яиц по полу и поеданием куличей, - Бжезинские готовились ехать в фольварок графа Яновского. Пани Эльжбета собрала корзинку, в которую положила пасхальные бабки, крашеные яйца и конфеты. Она оделась и причесалась, и готова была хоть сейчас выезжать за ворота хутора, да пришлось ждать Басю, которая немыслимо долго возилась наверху.

Бася стояла у зеркала, придирчиво рассматривая собственное отражение. Она нисколько не сомневалась, что если кто-то из особ женского пола старше пятнадцати и моложе шестидесяти скажет, что в них не присутствует и доли кокетства, желания понравится мужчине, они слукавят. Банты и рюши, завитые локоны, броши и вуали, пудра, духи, корсеты и длинные юбки, шляпки, зонтики, глубокие декольте и томные взгляды – это дамское оружие, направленное на мужчин с одной целью: дать сокрушительный залп, разя наповал намеченную жертву. Чем длиннее подол платья, тем сильнее желание узнать, что срывается под ним. Чем тоньше талия, затянутая в корсет, тем больше стремления когда-нибудь его распустить. Чем ярче перья на шляпке, тем вероятнее шанс выделится из массы однообразно смазливых мордашек.
Итак, сбруя на месте. В атаку, мадемуазель! Ловите удачу за хвост или за кончики мужских усов. Не стоит полагаться на судьбу, иначе можно остаться в старых девах.
Поворот направо, поворот налево, легкий книксен. Ах, хорошо ли держится шляпка на волосах? Может лучше убрать локон, что спускается на грудь? Или все же оставить? Не забыть бы взять зонтик от солнца. Что еще может понадобится? Конечно же, носовой платок. На тот случай, если придется притворно всплакнуть. Вот он. Ну, она готова.

Подхватив ворох нижних юбок, Бася легко сбежала вниз по лестнице.
- Пречистая Дева! Цурка, ты похожа на весну,- умиленно прошептал пан Матэуш, переступая порог дома. Он вернулся со двора, чтобы поторопить паненок, которых заждался. Лошади запряжены, коляска готова. Пора бы и ехать. Да вот беда - дамы копошатся перед зеркалами, наводя марафет. Он готов был отчитать пани Эльжбету за задержку, но при виде порхающей перед ним, как мотылек, Баськи, сердце шляхтича дрогнуло. Впервые, с момента, ее возвращения из пансиона, дядька с радостью, и в тоже время со щемящей грустью осознал, что его девочка превратилась во взрослую барышню. Исчезла худенькая черноволосая девчушка с тонкими ручками и выпирающими коленками, как не стало строгой, затянутой в серое суконное платье школьницы с хмурым, упрямым выражением лица. В комнате стояла юная женщина - свежая, яркая, волнующая. Чего только стоил блеск темных глаз, легкая улыбка, игравшая на лице. Бася кокетливо повернулась вокруг своей оси, слегка приподнимая кончиками пальцев тонкий батист платья, и послала пану Матэушу воздушный поцелуй. Из-под кринолина мелькнул овальный носок черной сафьяновой туфельки.

Поутру пан Матэуш выписал кренделей Боруху и через час одно из заказанных платьев для Баси было готово. Вначале она переживала: шедевр местечкового мастера плохо сядет по фигуре, поскольку всего дважды ездила на примерку. Но нужно отдать должное рукам и фантазии пожилого еврея, сотворившего маленькое чудо, которым могла бы гордится любая столичная модница. Воздушный батист нежно-розового оттенка легкими складками обтекал три нижних юбки, покоившиеся на обручах широкого, как колокол, кринолина. Никаких рюшей, фестонов и медальонов, популярных в этом сезоне, не было и в помине. Платье выглядело очень простым, но пошитым со вкусом. Внизу, по краю подола, шло тонкое кремовое кружево. Такие же кружева окаймляли V-образный вырез на груди и низ пышных рукавов-фонариков. На талии Баси красовался широкий атласный пояс бежевого цвета, завязанный сзади на талии большим бантом. Шляпку из темно-розового шелка, приобретенную паном Матэушем в местечке у того же Боруха, украшало большое страусовое перо. Оно переливалось множеством оттенков красного, лилового и вишневого. Приятный глазу тон наряда изумительно шел к смуглому лицу Баси, освежая его, подчеркивая ненавязчивой пастелью цветов черные волосы девушки, завитые в тугие локоны.

-Во истину, одежда красит человека,- язвительно заметила пани Эльжбета, жалея в душе, что ей не семнадцать, и что она давно не первая красавица Сокольского уезда. Ах, если бы можно было вернуть дни юности. Если бы на минуту стать беспечной девицей, которой была когда-то, она бы все переменила в жизни. Никогда бы не вышла замуж за Матэуша, не вела этот убогий образ жизни, который ее угнетал. Все могло быть иначе, сделай она правильный выбор, не поддайся на уговоры сердца. Мужа нужно выбирать с умом. Теперь пани Эльжбета это твердо знала. Гладя на Басю, очаровательную и свежую, как роза, она с горечью думала, что у той все впереди. Племянница мужа выглядела радостной и воодушевленной. Знала бы она, что красивое платье в купе с хорошеньким личиком, еще не залог победы над судьбой. Жизнь бывает несправедлива, особенно к маленьким наивным дурочкам, полагающим, что любовь - главный ее смысл. Эльжбета знала, что любовь уходит, спадает с глаз пелена и, если выбор спутника жизни ошибочен, впереди ждут только разочарование, злость на себя и на окружающих, и мысли о том, что все могло случится по-другому. Совсем по- другому…

До фольварка Яновских оставалось ехать не далеко, о чем молча сообщали полосатые верстовые столбы. День выдался погожий, хотя и не столь жаркий, как предыдущие. С полей дул прохладный ветерок, на небе плавали рваные облака, предвещая скорую перемену погоды, что и не удивительно. Майское цветение садов часто сопровождалось резким похолоданием и даже ночными заморозками.

Бася поправила токую шерстяную пелерину, которую накинула на плечи выходя из дома. Пусть она выглядела слегка неказисто по сравнению с платьем, зато в ней было тепло и уютно. Пани Эльжбета тоже укуталась в шаль. Она мерзла даже в самый теплый день, и сейчас с тревогой думала, что ветер, который играет плюмажем на Басиной шляпке, может навлечь насморк.

Мимо коляски мелькали покосившиеся заборы Белян: большой деревни, тесно прижавшейся хатами к стене, окружавшей графский парк. То тут, то там, по единственной улице, вдоль которой стояли крестьянские хибары. Жилища холопов, сложенные из серых бревен, были покрытые черной от дождей и талого снега, соломой, с малюсенькими, у самой земли, окнами. По дороге бегали босоногие детишки. Лица перепачканы в грязны, волосы не чесаны, некоторые сидели на песке, сверкая голым задом. Встречались и хмурые деревенские бабы в серо-желтых рубахах из небеленого полотна, в поневах. На голове каждой был повязан платок или намитка, поверх поневы они носили замызганный передник, видимо, служивший более для того, чтобы вытирать руки да сморкаться, чем для предохранения одежды от грязи. На лицах некоторых, вполне еще молодых женщин, читалась усталость и озабоченность. Тяжелая жизнь, многочисленные роды, частое недоедание и недосыпание даже самых красивых, самых сильных, разрушали и вели к преждевременной старости. Одни тащили тяжелые деревянные ведра, наполненные водой; другие стояли у обочины, приложив руки козырьком к глазам, чтоб лучше разглядеть экипаж и ее пассажиров. Как только коляска ровнялась с ними, женщины низко кланялись пану-управляющему. Мужиков в это время в деревне не застать. Многие трудились в полях, отрабатывая панщину на господских наделах. Чудно вышло. Как будто получили свободу, перестали быть в вечном рабстве, но на деле мало что изменилось. На смену привычному слову «крепостной» пришло другое, странное выражение «временно обязанный». Земля –кормилица осталась во владении панов и господ. Оттого и злился мужик, терял терпение и остатки надежды, что когда-нибудь избавится от помещичьей кабалы.

Оставив позади Беляны, коляска, влекомая парой гнедых, въехала под свод старинной Брамы, на фронтоне которой красовался выцветший от времени герб Яновских: белый рыцарь, верхом на скачущем коне, на красном фоне. Сверху герб украшала графская корона. По обе стороны от ворот тянулась широкая, сложенная из камней стена, которую местный люд называл барканом. Она окружала большой парк. В фольварке было на что посмотреть. Вдоль подъездной аллеи двумя стенами росли мощные древние сосны. Их кроны казались столь густы, что затеняли собой небо. У подножия стволов буйным огнем цвели неведомые Басе кусты с кожистыми листьями. Красные, белые, сиреневые, розовые. Они выглядели настолько необычно, красиво и ярко, что она спросила у дядьки их название.
- Рододендроны, - равнодушно ответил он.
По обе стороны сосновой аллеи раскинулся парк с извилистыми утоптанными дорожками, искусственными каналами, берега которых выложили камнями, цепью прудов, у кромки воды которых росли плакучие ивы. Меж двумя такими ивами Бася увидела белую беседку с колоннами.
- Боже, какое чудо, - воскликнула она. – Жаль, что я не была здесь раньше.
- А тебя никто и не приглашал, ясонька,- сказал пан Матэуш.
Сосны разомкнули объятья, и коляска, громко стуча колесами по булыжнику, выехала на просторный плац с фонтаном, расположенный перед двухэтажным особняком.
-О, - разочарованно протянула Бася. - Он такой новый.
- Так прежний дом французы сожгли, -пояснил пан Матэуш.

В своем воображении она рисовала толстые стены замка и купол со шпилем в стиле барокко (на верхушке шпиля обязательно должен быть флюгер). Ров, заполненный водой, с откидным мостом, и всадник на вороном коне, встречающий гостей на подъездной аллее. На деле родовая вотчина Яновских выглядела куда более прозаично. Огромный дом в стиле ампир. Лаконичный и монументальный. Вдоль фасада выстроились в ряд восемь колон. Меж ними в просветах виднелись вытянутые окна, обрамленные пилястрами. От центрального здания вправо и влево уходили большие флигели. Единственной сбывшейся фантазией Баси оказался флюгер, закрепленный на крыше особняка. Маленький Трубач уперся ногами в буквы, обозначающие стороны света – север и юг. Жестяное тело вертелось в разных направлениях, указывая горном, куда дует ветер.
- Приехали, панове, - сказал дядька и натянул вожжи.
___________________________________

Спасибо за продочку!!))))

Надя, спасибо огромное за продолжение. Мне показалось, что приглашение от Янины - своего рода вызов Станиславу. таким образом она хочет, чтобы он мог сравнить ее и Басю . Мне показалось, что она ревнует. А тут еще Кшиштофф вернул книгу... И дядьку Бася знатно отчитала!!!
_________________

Элис, Матрёшка, спасибо за коментарии. Янечка ещё ни о чем не догадывается, да и ещё нет ничего, только флюиды витают меж героями. А Кшиштофф-это образ рыцаря, беззаветно любящего и ничего не требующего взамен. Вот и продолжалась!
___________________________________