Отпусти меня (СЛР, остросюжетная драма, медики, 18+)

 » Отпусти меня (СЛР, остросюжетная драма, медики, 18+)

Автор: Литтмегалина

Жанр: современный любовный роман, остросюжетная драма, медицинская драма.

Рейтинг: 18+

Предупреждение: В тексте присутствует ненормативная лексика.

Аннотация: Кшаан – это бедная жаркая страна, сотни лет назад завоеванная другой страной – Ровенной. Ровеннцы занимают все руководящие посты и принимают все важные решения.

Юная кшаанская сирота Надишь стажируется в больнице, мечтая получить должность медсестры. Для нее медицина – и призвание, и единственная возможность вырваться из нищеты. Когда высокомерный, циничный ровеннский врач предлагает ей выбор между увольнением и его постелью, у нее на самом деле нет выбора.

Тем временем после пятилетней разлуки возвращается друг Надишь, с которым они когда-то вместе воспитывались в приюте…

От автора: книга длинная, можно читать как бразильский сериал Значительная часть действия происходит в больнице. Медицинские детали описаны с максимальной достоверностью. Если появятся читатели и комментарии, буду выкладывать.

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (littmegalina)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: littmegalina; Дата последней модерации: -


_________________

 » Глава 1.1

Глава 1

У Ясеня были зеленовато-серые глаза, светло-рыжие волосы, опускающиеся до воротничка его белого врачебного халата, округлые, мягкие черты лица и кожа белая, как айсберг – в представлении Надишь, которая видела снег и лед только на картинках в приютских книгах. Он носил очки в тоненькой серебристой оправе и говорил на типично ровеннский лад: округляя и растягивая слова. Он никогда не поднимал голос (впрочем, и остальные ровеннцы нечасто это делали), хотя и имел манеру отпускать ехидные, неприятные замечания.
Казалось бы, нет в нем ничего по-настоящему пугающего. И все же Надишь боялась его до ужаса. Стоило ему лишь приблизиться, и в желудке намерзал ком льда. Уж слишком часто он касался ее руки, прежде чем передать ей что-то, хотя мог бы просто протянуть. Слишком часто Надишь ощущала на себе его изучающий, липнущий к коже взгляд. И слишком часто он вызывал ее к себе, в его маленький кабинет, примыкающий к ординаторской, с серым линолеумом на полу и стенами, выкрашенными в бледно-желтый цвет, где высказывал ей очередные претензии. Вот, например, вчера придрался к тому, как она ведет амбулаторные карты, а ведь она все делала как положено…
Сейчас она была рада, что их уединение нарушает пациент – пусть даже погруженный в тяжелый медикаментозный сон. Затмевая резкий запах антисептика, в операционной витала гнилостная вонь гангрены – вонь, к которой Надишь так и не сумела привыкнуть. Ясень же, капризный, придирчивый Ясень, даже не морщился.
– Ампутация правой конечности на уровне средней трети плеча, – уведомил Ясень и после этого умолк. Когда-то он выдавал ей массу указаний, одна команда за другой, но к финалу ее годичной стажировки Надишь больше не нуждалась в инструкциях, так что теперь операции проходили в тишине.
Наблюдая за работой Ясеня, она забывала о том страхе и неприязни, что испытывала к нему в остальное время. Его действия были легки, точны и полны магии. Вот скальпель опустился к передней поверхности плеча, прочертив аккуратную подковообразную линию. Выступило небольшое количество крови. Надишь проворно промокнула кровь и, приподняв руку пациента, повернула ее, предоставив доступ к задней поверхности предплечья, чтобы Ясень выкроил аналогичный лоскут с противоположной стороны, на этот раз чуть больших размеров. Настал черед бицепса, и Надишь подала Ясеню ампутационный нож. Под легкими, плавными движениями инструмента мышца покорно расступалась. Надишь все еще испытывала трепет от вида столь беспардонного вторжения в живые ткани, но Ясень… Ясень, кажется, был в принципе не способен испытывать трепет. Отыскивая один за другим, он отсек нервы. Парой зажимов Надишь зафиксировала плечевую артерию. Ясень перерезал ее и наложил шелковые лигатуры. Затем они лигировали вены. Звук проволочной пилы, рассекающей плечевую кость, был неприятным, но недолгим, и вот рука уже окончательно отделилась от тела. Надишь схватила ее и положила в лоток. Ясень аккуратно выровнял плоскость опила рашпилем, установил дренажную трубку и приступил к наложению швов. Кетгут – для мышц и фасции, шелк – для кожи. Во время всех этих действий Ясень даже не вспотел, хотя кондиционер в операционной работал с перебоями. Операция закончилась.
– Пронаблюдай за ним. Затем перевезешь в палату.
Бросив взгляд на почкообразный лоток, в котором покоилась отделенная рука со скрюченными почерневшими пальцами, Ясень усмехнулся и покачал головой.
– Обратись он раньше, то, даже если бы пришлось лишиться пальца, сохранил бы руку. Кем он там работал? Грузчиком? Теперь он никому не нужен. Он безработный. Нищий.
– Вероятно, он неверно оценил собственное состояние, – пробормотала Надишь.
– Как бы не так! Его доставили к нам с температурой 42 градуса. Поврежденный палец доставлял ему массу страданий. Но он тянул до последнего, терпел, позволив некрозу распространиться на всю пятерню.
Надишь промолчала, хотя знала, что это правда. Только крайняя необходимость приводила кшаанцев в больницу, где им приходилось просить помощи у ровеннцев.
– Какая это по счету ампутация на этой неделе? Седьмая? Восьмая? Некоторые люди так глупы, что ставят расовые предрассудки выше их собственного благополучия, – Ясень сдернул окровавленные перчатки и зашвырнул их в мусорный бак. – Приберись здесь. Позже я жду тебя в моем кабинете. Сейчас... – он бросил взгляд на круглое табло часов, подвешенных к покрытой белым кафелем стене, – …почти семь. В восемь пятнадцать ты должна быть на месте.
В это время ординаторская пустовала. Дежурные врачи появлялись там не раньше девяти, после обхода. Встреча пройдет без свидетелей.
– Вы хотите поговорить со мной? – осторожно осведомилась Надишь. – О чем?
– О, ты узнаешь… – пробормотал Ясень, направляясь к выходу. Он снял маску, а затем и хирургическую шапочку, высвободив свои рыжие волосы. – Ты узнаешь.
Он ушел, оставив ее наедине с бессознательным пациентом. Прооперированная рука, теперь странно укороченная, с торчащей из нее дренажной трубкой, покоилась на сложенной в несколько слоев марле. Несмотря на смуглость кожи, лицо пациента выглядело страшно бледным, но сердце билось ровно, сильно. Холодные, лишенные сочувствия слова Ясеня продолжали громыхать у Надишь в голове: «Безработный. Нищий». Такой молодой… не больше двадцати. Надрывал спину ради куска хлеба, но жил все-таки, строил какие-то планы, надеялся на лучшее. Хватило всего лишь одной щепки от грязного, груженного немытыми овощами ящика, ушедшей глубоко в мякоть пальца, и вся его жизнь пошла прахом. Надишь сцепила пальцы, пытаясь унять дрожь. В восемь… Может быть, уже совсем скоро она сама станет безработной и нищей. Когда тот, кто не проявил сочувствия к этому юноше, определит ее будущее.
Ровно в восемь пятнадцать, угрюмая и настороженная, Надишь шагнула в пустую ординаторскую. Дверь в кабинет Ясеня была приоткрыта, из-за нее сочился свет. При ее появлении Ясень, сосредоточенно делавший записи в медицинской карте, приподнял голову.
– Закрой дверь и сядь, – он указал на прикрытую тонким колючим одеялом койку, его персональное лежбище, где он мог прикорнуть во время ночных дежурств, хотя такая возможность предоставлялась ему нечасто.
Надишь робко присела на край кровати, сразу ощутив себя еще неуютнее.
Покончив с бумагами, Ясень прихватил свой стул и уселся напротив нее. Так близко, что их колени почти соприкоснулись. Надишь чуть заметно вздрогнула и отодвинулась. Но дальше ей было двигаться некуда, разве что прижаться спиной к стене, к которой примыкала кровать.
– Как долго длится твоя стажировка?
– Одиннадцать месяцев… и три недели.
– Ты понимаешь, что это значит?
– Да. На той неделе, в пятницу, состоится моя аттестация.
– Именно. И кто же примет решение о твоем дальнейшем трудоустройстве в больнице? – он смотрел на нее своими зеленоватыми глазами. Такими холодными, как стеклянные шарики, которые мальчишки использовали для игр.
– Вы, – едва слышно выдохнула Надишь.
– В последнее время у меня возникали замечания к твоей работе…
Она оцепенела, чувствуя жжение на щеках и оледенение в желудке. Она старалась. Весь этот год она появлялась дома, в своем бараке, лишь для того, чтобы немного поспать. По выходным она перечитывала учебники. Как стажер она получала маленькое пособие, но не купила себе ничего, разве что одно простецкое платье по крайней необходимости, да новую пару сандалий, когда старые совсем развалились. Все тратила на книги, довольствуясь тем питанием, что получала в больнице, и перебиваясь пресными лепешками по выходным.
– Я могу счесть их серьезными, – спокойно продолжил Ясень. – А могу признать несущественными: обычные рабочие моменты, бывает.
Надишь облизала внезапно пересохшие губы.
– И от чего же зависит ваш вердикт?
– От твоей решимости продолжать совместную работу. Нашу совместную работу.
Взгляд Ясеня вперился в ее губы, а затем поднялся и устремился прямо ей в глаза. Это было невыносимо, и Надишь импульсивно зажмурилась. Она ощутила пальцы, мягко обхватившие ее бедро, прикрытое тоненькой бледно-голубой тканью рабочих брюк, и вдруг поняла, почему так боялась Ясеня все это время. Потому что в глубине души она всегда знала: рано или поздно это случится. Он схватит ее.
– Завтра суббота, – его голос зазвучал тише и ближе, дыхание овеяло ее ухо. – Мой выходной, твой выходной. В шесть вечера ты приедешь ко мне. И там, в более расслабленной обстановке, я выслушаю аргументы в твою пользу, – его пальцы поползли выше, скользнули к внутренней поверхности бедра и сжали… а потом отпустили.
Он встал.
– До завтра.
Надишь вышла из ординаторской, сжимая в холодной потной ладони смятую в комок бумажку с адресом. Она не помнила, как дошла до раздевалки и переоделась, вдруг обнаружив себя уже на грязной лавке на автобусной остановке. В автобусе она скрестила руки на груди и попыталась дышать ровно, в надежде хоть как-то успокоиться. Но у нее ничего не получилось. Рыча, громыхая и дергаясь, старый разбитый автобус полз по улицам Радамунда, приближаясь к окраине. Желтые круги фонарей попадались все реже, и наконец настала кромешная тьма, пронзаемая лишь светом автобусных фар – как будто они двигались по дну огромной глубокой ямы. Именно это Надишь и ощущала: она на дне, так глубоко внизу, что до нее ни один луч солнца не дотянется.
Возле бараков из трех фонарей горел один. Остаток пути она проделала, выставив вперед руки и нащупывая ступнями тропинку, пробитую в твердой, обожженной солнцем земле. Отперла дверь, привычно отыскав замочную скважину кончиками пальцев. В своей крохотной – не больше шести метров – комнатке она упала вниз лицом на кровать и уткнулась носом в старое одеяло. Окруженная облаком плотной тьмы, она долго лежала, стараясь разобраться, что чувствует, но, кажется, у нее не осталось чувств вовсе, и пришедшая им на смену зияющая пустота была дискомфортнее обиды и боли. Уже ближе к одиннадцати Надишь поднялась и обнаружила, что по приходу автоматически щелкнула по выключателю. Лампочка, свисающая с потолка на проводе, хоть тускло, но горела. Вся эта темнота была только в ее голове. Надишь приподняла руку и потянулась носом к подмышке. Ее кожа источала резкий запах лихорадочного пота сильно напуганного человека.
Все так же нащупывая себе путь, Надишь пробралась во внутренний двор, к душевым. Подачи горячей воды к баракам не было. Днем вода нагревалась в резервуарах, расположенных на крыше душевых, однако теплой воды на всех не хватало. Возвращаясь с работы поздно, ей приходилось мыться холодной. Она положила на полочку свои купальные принадлежности, упакованные в пластиковый пакетик, и повесила на крючок полотенце. Сняла одежду, прицепила ее на другой крючок, оставив на себе только резиновые шлепанцы. Встав под лейку душа и потянувшись к крану, Надишь привычно напряглась. Когда на нее обрушился поток холодной воды, она дернулась всем телом, затем села на корточки и закрыла лицо руками.

***
Проснувшись утром, она не ощутила того резкого отчаяния, что накрыло ее ночью. На смену ему пришли подавленность и вялость. Лежа вниз лицом на кровати, Надишь ощущала себя слишком усталой даже для того, чтобы продолжать лежать, и уж тем более чтобы встать. Мысли ее еле ползли, ленивые и неповоротливые. То, к чему принуждал ее Ясень, казалось невыполнимым, однако другого выхода она не видела. У нее был только один шанс стать медсестрой. Одна негативная характеристика от Ясеня – и этот шанс будет упущен. Ее с легкостью заменят другой прилежной, умной девушкой, стремящейся к лучшему будущему. Возможно, эта девушка окажется более сговорчивой и цепкой в жизни и не будет дрожать и вздрагивать, когда Ясень положит ладонь ей на колено.
А что Надишь? Продолжит жить в бараке – хотя бы у нее есть гарантированная крыша над головой. С медициной будет покончено. Ей придется заняться низкоквалифицированным, одуряюще скучным трудом, получая за него гроши, и выбросить все ее медицинские книги, что сейчас громоздятся в коробках на полу, потому что один их вид будет ввергать ее в отчаяние.
Если она не согласится на требование Ясеня, она теряет очень многое. А если согласится?
Надишь представляла, какой парией, каким отбросом она станет для кшаанских мужчин, если только кто-то узнает, что она стала подстилкой бледного. С другой стороны, ей вовсе не обязательно ставить соседей в известность о ее проступке. Сколько еще девушек пострадали от хищного поведения Ясеня и прочих врачей в больнице? Наверняка она была не первой и не последней, однако ничего не слышала о других. Значит, им удается скрывать эту унизительную сторону своей жизни. И она сумеет. Учитывая, что она уже оступилась ранее, ей в любом случае пришлось бы изворачиваться в брачную ночь, пытаясь утаить свою опороченность от мужа. Впрочем, она не думала, что когда-то ей вообще захочется замуж.
Что ж, тогда она потеряет разве что самоуважение, разве что принятие своего тела и способность жить в нем, не испытывая к себе отвращение. Но оставит за собой возможность работать в больнице. И это главное.
Она встала и достала из коробок свое красное, украшенное тесьмой платье – самое лучшее, самое лучшее из двух. Будучи новым, оно ослепляло ее своей яркостью, но с тех пор прошел не один год, и после многочисленных стирок краска потускнела. Сверху платье было глухим, прикрывая ключицы, далее падало свободно, собираясь в складки. Цельнокроенные рукава опускались до локтя, пристойно прикрывая плечи. Завершая свой облик, Надишь надела широкий плетеный пояс с геометрическим узором. Пояс плотно обхватил ее талию. Именно это ей и требовалось: отделить нижнюю часть тела от верхней, прервать их контакт друг с другом. Надишь расчесала свои длинные, тяжелые черные волосы и заплела их в косу.
Приоткрыв дверь, чтобы впустить в комнатушку яркий дневной свет, она склонилась к подвешенному на стену надколотому зеркальцу и, макая кисточку в склянку с кайалом, подвела глаза, как делали все кшаанцы, мужчины и женщины, защищая глаза от яркого солнца. Отраженные зеркалом, ее очерченные черными стрелками карие глаза казались выразительными, тревожными и страдальческими. Надишь не помнила, с какого возраста начала осознавать, что она красивая, практически всегда – самая красивая из всех присутствующих девушек. Это не принесло ей радости, только щипки мальчишек и свист на улицах. Сейчас она предпочла бы быть рябой и косоглазой. Это не помешало бы ей заниматься медициной, но отвадило бы от нее докторишку.
Она ждала автобуса не менее часа и успела изрядно понервничать – не стоит злить Ясеня своим опозданием, он уже достаточно злой. Солнце хоть и начало уже снижаться, но жарило как безумное, и даже Надишь, всю жизнь прожившая под испепеляющими лучами, чувствовала себя некомфортно. Наконец-то приполз автобус. Выходной день, автобус был практически пуст, и Надишь заняла место возле окна, выбрав ту сторону, что большую часть пути будет с теневой стороны. Раскалившись под солнцем, растрескавшаяся кожа сиденья жгла ее ляжки даже сквозь платье. Во всяком случае она сможет просто лежать. Как во время мучительной медицинской процедуры. Лежи, терпи, считай до ста и обратно. И однажды все закончится. Даже если это будет калечащая операция, ее последствия не будут заметны снаружи.
Пятьдесят минут спустя она вышла на конечной и пересела на другой автобус, направляющийся к центру. Центральные автобусы были поприличнее тех, что работали на периферии, хотя бы менее тряские и обшарпанные. К тому времени, как она прибыла на нужную остановку и шагнула со ступенек на асфальт, она была настолько напряжена и зажата, что ощущала онемение в ногах.
Уже подступали сумерки. Еще час – и станет темно, как в бочке. В Кшаане всегда темнело стремительно и рано. Жара ослабла, но незначительно – 30-35 градусов. Тротуар покрывала плитка терракотового оттенка, машины проносились по шоссе слева, плавно скользя по асфальту – куда более гладкому, чем в любом другом районе Радамунда. Ее окружали высотки – такие громадные, что дух захватывало. Кажется, дотягиваются до неба, этажей пятнадцать, не меньше. Территорию не ограждал забор, таблички, уведомляющие о запрете входа для кшаанцев, не были развешены, но все же Надишь знала, что едва ли встретит здесь кого-то с тем же смуглым, золотисто-коричневым оттенком кожи, как у нее. Она оказалась на запретной территории и чувствовала себя испуганной и дезориентированной. Щурясь от пылающего как раскаленный металл закатного солнца, Надишь приглядывалась к номерам высоток, пытаясь отыскать нужное здание, и все время поглядывала на смятый клочок бумаги, словно никак не могла запомнить указанное на нем число. В какой-то момент она совсем растерялась.
– Ты что-то ищешь? – услышала она за спиной резкий холодный голос и развернулась.
На нее смотрела женщина-ровеннка. Бледное лицо, выпуклый, влажный от пота лоб, огромные непрозрачные темные очки, закрывающие глаза.
– Вот этот адрес, – робко сказала Надишь по-ровеннски, протянув женщине смятый листок.
Женщина бросила взгляд на записку, потом на Надишь, потом снова на записку.
– Это вон то бело-голубое здание, – она указала рукой.
– Спасибо.
Женщина не ответила. Направляясь к зданию, Надишь чувствовала устремленный ей в спину взгляд. Жаль, что она не смогла увидеть глаза женщины – тогда бы она не представляла этот презрительный, осуждающий взор. Впрочем, может и хорошо, что не увидела.
Входные двери были со вставкой толстого, прочного стекла, сквозь которое просматривался вестибюль – серая плитка под камень, напольные горшки с пышной растительностью. Надишь пришлось нажать на кнопку звонка, чтобы ей открыли. Консьерж оказался кшаанцем, из прикормленных. Он окинул взглядом Надишь, с ее плетеным поясом и полинявшим красным платьем, и усмехнулся.
– Имя? – спросил он вместо приветствия. Говорил он по-ровеннски, хотя и с заметным акцентом.
Надишь назвала.
– Предпоследний, четырнадцатый этаж. Лифт налево, за поворотом.
«Шлюха, подстилка, дешевка», – зашипели в ушах его невысказанные слова. О, он знал, кто она. С горящими щеками Надишь прошла к лифту. Когда двери лифта сомкнулись перед ней и на табло замельтешили зеленые номера пролетаемых этажей, Надишь скрутил столь сильный страх, что ее затошнило.

_________________

 » Глава 1.2

Его квартира оказалась самой дальней по коридору. Белая металлическая дверь, украшенная узором из серебристых листиков. Ровеннцы любили цветочки и листики. Кшаанцы предпочитали абстрактный орнамент. Надишь нажала на кнопку. Дверь распахнулась уже после первой трели, как будто все это время Ясень ожидал ее позади. Увидев его, Надишь отпрянула, а затем заставила себя войти. Дверь захлопнулась за ней, отрезая путь бегства, замок щелкнул, закрываясь автоматически. Ясень был без очков, с влажными волосами, отчего они потемнели и чуть вились, одет лишь в черный атласный, приоткрывающий бледную безволосую грудь халат – и ничего больше. Он уже выглядел изрядно заведенным, и халат оттопыривался спереди. Надишь снова подумала о двери – металлической, тяжелой, блокирующей даже звуки.
– Ты опоздала.
– Я долго ждала автобуса.
– Я уж было решил, что ты не приедешь.
Лучше бы она не приехала. Лучше бы ее автобус попал в аварию и скатился с какого-нибудь обрыва. Лучше бы ее голова сейчас валялась где-нибудь, облепленная песком и отделенная от тела.
– Но я здесь.
– Разувайся.
Двигаясь с трудом, Надишь расстегнула ремешки сандалий. Ясень наблюдал за каждым ее движением.
– Ты вся пропотела. Прими душ. Я дам тебе халат.
Последнее, чего ей хотелось, так это раздеваться – в его ванной или где-либо еще. И все же это была передышка. Последняя возможность скрыться от него, избежать его прикосновений, еще какое-то время принадлежать себе. Ступая босыми ступнями по покрывающим пол мраморным плитам (светло-серым, с белыми прожилками), Надишь ощущала исходящую от них прохладу. Как в музее. Она не могла поверить, что кто-то действительно живет в таком месте. На стенах, покрытых светлой серо-голубой краской, висели картины: луга, леса и озера чужой страны, которую она никогда не видела и не увидит.
– Сюда.
Белоснежная ванная была больше, чем вся ее комнатушка. Указав ей все необходимое, Ясень оставил ее одну. Стоило двери закрыться за ним, как Надишь поспешила сдвинуть задвижку. Минуту она всерьез обдумывала возможность остаться в запертой ванной и никуда не выходить. Но потом оставила эту затею. Она уже попалась, она уже пропала.
Здесь все было ужасно чистым, прикоснуться страшно. Расстегнув пояс, Надишь сбросила платье, и на белый пол полетели грубые частички песка, что вечно цеплялись к подолу. Ее поджарое, обточенное тело отразилось в большом овальном зеркале над раковиной. Смуглая, черноволосая, она резко выделялась на фоне цвета снега и льда, казалась неуместной. На полке громоздилось впечатляющее количество флакончиков. Она просмотрела этикетки. Сплошные кремы и лосьоны от загара, все с максимальной степенью защиты. Казалось, кшаанское солнце норовит спалить докторишку заживо. Что ж, он тоже был тут чуждым элементом.
Она повернула кран, и из крана плотным потоком хлынула вода. Горячая. Надишь подставила под струю ладонь, хотя бы на секунду ощутив умиротворение. Стоило ванне немного наполниться, как Надишь забралась в нее и села. Ощущение мягкой воды, оглаживающей бока, было потрясающим. Надишь никогда в жизни не принимала ванну, только быстрый душ. Она подумала о Ясене. Днем он общается со своими убогими, нищими кшаанскими пациентами, отделяет их конечности с такой легкостью, с какой повар разделывает цыплят, вспарывает их тела своим блестящим скальпелем, а вечером приходит сюда, в громадную шикарную квартиру, расслабляется в ванной, трахает запуганных кшаанских девушек, не способных ему отказать… И после этой мысли весь ее мнимый комфорт был разрушен.
Умывшись, она вытерлась пушистым мягким полотенцем и набросила на себя халат. Он тоже был атласным, как и халат Ясеня, но белого цвета и коротким – не доходил до колен. Кшаанские женщины не обнажали ноги, даже щиколотки, прикрывая их длинными юбками. Для работы в больнице пришлось пойти на уступки, поэтому кшаанские медсестры носили брюки. В коротком халате Надишь ощущала себя голой. Она попыталась подтянуть подол вниз, но, став длиннее спереди, халат укоротился сзади. Все это было непристойно и омерзительно, а вскоре станет еще более непристойным и омерзительным. Чувствуя, как замирает сердце, она вышла из ванной.
– Сюда, – позвал Ясень.
Она проследовала на голос в большую гостиную. Ясень вышел на минутку, предоставив ей возможность оглядеться. Здесь был большой, заваленный подушками диван цвета морской волны и пушистый ковер в оттенках белого и синего. Плотные голубовато-белые шторы закрывали окна, приглушая свет. Мягко шумел кондиционер, охлаждая воздух до некомфортно низкой температуры. Надишь зябко поежилась и обхватила себя руками.
Возвратился Ясень. Он опустился на диван и, похлопав возле себя по сиденью, приказал:
– Садись.
Однако Надишь предпочла разместиться как можно дальше от него, на противоположной стороне дивана, вжавшись боком в подлокотник и натянув подол халата на колени. На столике напротив дивана размещалась расписанная зелеными цветочками тарелка, полная красивых фруктов. Надишь уставилась на виноград пустыми глазами.
– Как хорошо, что ты смыла стрелки. Без них тебе гораздо лучше. Они только отвлекали от твоего красивого лица. Я так и не смог привыкнуть к вашему раскрасу. Хотя эта привычка кшаанских женщин удалять все волосы на теле все же дает привлекательный эффект. Ты голодна? Бери что хочешь.
В последний раз Надишь ела еще вчера в полдень. Но в данный момент она хотела только бежать. И уж точно не смогла бы ничего съесть в такой ситуации.
– Ты девственница?
– Нет.
– Что ж, тогда тебе будет проще.
Ей стало бы проще, будь у нее возможность выбросить его из окна – прямо с четырнадцатого этажа, чтобы наверняка. Ясень придвинулся и потянулся к ней. Надишь вздрогнула и еще плотнее вжалась в подлокотник. Ясень отдернул руку и убрал себе на бедро, стиснув в пальцах черный атлас. Надишь старалась не смотреть в его сторону, скрыв лицо за волной влажных волос.
– Мы сделаем это прямо сейчас? – угрюмо спросила она.
Ясень хмыкнул.
– Видимо, нет. Ты пока не готова.
– Тогда что мы будем делать?
– Просто поговорим. Тебе надо немного успокоиться.
– О чем мы поговорим?
– Расскажи о себе.
– Что я должна рассказать?
– Что-нибудь.
Надишь обхватила себя за плечи и сгорбилась. Она ощущала такой панический страх, что едва могла соображать.
– Ты очень хорошо говоришь по-ровеннски, – похвалил ее Ясень. – Даже этот ваш кшаанский змеиный выговор едва прослеживается. Где ты научилась?
– В приюте. Наши воспитатели и учителя говорили с нами только по-ровеннски.
– В каком возрасте ты туда попала?
– Не знаю. Сколько себя помню, я была там.
– А твои родители? Что с ними случилось?
– Мне о них ничего не известно, – Надишь не поднимала головы, как будто разговаривала с собственными коленками, сжатыми так плотно, что между ними и волосок бы не протиснулся.
– Это ужасно… Мне так жаль.
Однако он ей не сочувствовал. Он притащил ее сюда, чтобы немного поразвлечься. Сейчас она сидела перед ним, затравленная и несчастная. Но его это не остановит, не заставит освободить ее. Ему было плевать на ее чувства. Надишь сжала челюсти в бессильном гневе.
– И как тебе жилось в приюте?
– Нормально.
– А ваши воспитатели? Они были добры к тебе, другим детям? – его спокойный, чуть отстраненный голос не вводил ее в заблуждение. Она видела, как сильно он возбужден. Он едва удерживался от того, чтобы на нее не наброситься.
– Они не были ни добры, ни злы.
– То есть?
– Они не гладили и не били. Просто делали свое дело.
В памяти Надишь мелькнули лица ее воспитательниц – в приюте работали исключительно женщины. Они все были из Ровенны. В раннем детстве, наблюдая за ними, Надишь прониклась убеждением, что ровеннцы – они будто и не совсем люди. У них и чувств-то почти нет. Они не сердятся и не радуются, всегда это непроницаемое выражение лица, всегда эта медлительная речь, как будто они засыпают на ходу. Только единожды Надишь стала свидетелем того, как ровеннская воспитательница сорвалась на проказничающего ребенка. Однако с возрастом Надишь начала воспринимать приютских воспитателей иначе. Их было так мало, а детей так много. Рабочий день в приюте представлял собой нескончаемую череду обязанностей, стоит расслабиться или зазеваться – и тебя засыплет с головой. И все же в ту ночь, когда у Надишь зверски разболелся зуб и, не способная заснуть, она плакала в общей спальне, воспитательница Астра пришла к ней, непривычно растрепанная в наброшенном поверх ночнушки халате, и, разузнав в чем дело, повезла ее в потемках к дежурному врачу. Молочный зуб выдернули. Боль прошла. Со временем Надишь начала испытывать к воспитательницам нечто вроде благодарности. Но не любовь.
– Ты хотя бы дружила с другими детьми?
– У меня был один друг.
– Сейчас ты с ним общаешься?
– Я не знаю, где он сейчас.
– Это очень одинокая жизнь, – пробормотал Ясень.
– Я люблю одиночество.
– Неправда. Люди ненавидят одиночество. Все хотят немного любви.
– Просто сделай со мной что ты хочешь, – взмолилась Надишь, неосознанно перейдя на «ты». – Пусть это быстрее начнется и быстрее закончится.
– Не то чтобы мне нравится твой настрой… – вздохнул Ясень. – Но если ты настаиваешь… – он встал и мягко потянул ее за предплечье. – Ляг на диван. Вот так.
Надишь подчинилась и напряженно вытянулась на диване, сжав в кулаки ледяные пальцы.
– Приподними голову… – Ясень подсунул ей под затылок мягкую подушку, помогая улечься поудобнее.
Какая тошнотворная, ненавистная забота. Глаза начало жечь, и Надишь зажмурилась. Она услышала шорох атласной ткани, затем Ясень прижался к ней – ощущение тепла и давления, и на нее дохнуло запахами мыла, теплой кожи и возбуждения. Он был без халата, абсолютно голый. Надишь подумала, что умрет. С таким сердцебиением не живут.
– Нади… я не понимаю, почему ты так напугана… – пробормотал Ясень. Его голос звучал мягко. – Я буду ласков с тобой. Я попытаюсь тебе понравиться.
Он коснулся губами ее губ и толкнулся кончиком языка в ее плотно сомкнутые зубы. Надишь физически ощущала плещущие от него волны похоти, и это пугало ее еще больше.
– Не стискивай зубы, – потребовал Ясень, отстранившись.
Она подчинилась, позволила его языку проникнуть в ее рот, безучастно терпела. Так и не добившись от нее реакции, Ясень подхватил ее под лопатки, заставив приподняться и выгнуть шею, поцеловал ямочку между ключицами, затем устремился вниз, распахнув ворот ее халата. Отупевшая, онемевшая от ужаса, Надишь приоткрыла глаза и бросила взгляд вниз, на рыжую голову Ясеня возле одной ее груди, и его белые пальцы, сжимающие вторую. Ее забила дрожь. Это был такой контраст – между его кожей и ее кожей, его горячим, жадным желанием и тем леденящим отвращением, которое она испытывала. В этот момент она осознала, как глубоко, как безнадежно она его ненавидит. Его и всех прочих чужеземцев, что когда-то захватили ее страну и не желают отпускать. Ненавидит их светлые глаза, их волосы ста пятидесяти разных оттенков, что мозолят глаза тут и там, их протяжный выговор и блеклую мимику. Каждая ее мышца напряглась, став твердой, как древесина.
– Я не могу, – услышала она собственный сиплый голос.
– Что? – осведомился Ясень.
Он дал ей секунду, чтобы она смогла убедить его, что он ослышался. Но Надишь повторила:
– Я не могу, – и начала отталкивать его от себя.
Ей удалось вывернуться и скатиться с дивана на пол. В попытке удержать Ясень хватанул ее за рукав, но лишь сдернул с нее халат.
– Я ухожу, – Надишь бросилась вон из гостиной.
Она проследовала уже знакомым путем в ванную, и там ее ждало потрясение. Ее одежда пропала. Глядя на пустую полку, Надишь почувствовала, как от лица отливает кровь.
– Уходи, – послышался за спиной вкрадчивый голос Ясеня. – Но если ты уйдешь сейчас, то сделаешь это голышом.
Надишь содрогнулась.
– Что тебе нужно? Я отказалась от сделки. Все кончено. Что теперь тебе нужно?
– Я даю тебе шанс одуматься.
– Я не одумаюсь! Это окончательное решение!
Ясень схватил ее за руку и потащил обратно в гостиную. Надишь попыталась высвободиться, но у нее не получилось. Он почти проволок ее по мраморному полу. Это не причинило ей боли, но чувство беспомощности было сокрушительным. В гостиной Ясень толкнул ее на диван. «Что он сделает?» – панически подумала Надишь. Она немедленно выпрямилась и села, плотно сжав ноги.
– Сейчас ты выслушаешь меня. Выслушаешь очень внимательно, – бросил Ясень холодным, раздраженным тоном. – А затем немного подумаешь. И тогда ты осознаешь всю неразумность своего поведения.
Надишь подхватила с пола халат и прижала его к себе, прикрыв наготу. В ушах грохотал пульс.
– Мое предложение, «сделка», как ты выразилась, было весьма выгодным для тебя. Но вместо того, чтобы обдумать его, оценить и понять, какой шанс я тебе предоставляю, ты предпочла разыграть эту драму…
Вот что она точно сейчас понимала, так это то, что он в бешенстве. Впервые за годы вынужденного, подневольного общения с ровеннцами она видела одного из них по-настоящему разгневанным. Любой кшаанец на его месте уже орал бы во всю глотку, но Ясень только вышагивал по комнате из стороны в сторону, разговаривая этим тихим, позвякивающим голосом.
– Я старше тебя, но не настолько старше. Сколько тебе? Девятнадцать? Мне тридцать два. У меня две ноги, две руки, все как у всех. Я не урод. От меня не воняет. Что во мне вызывает у тебя столь глубокое омерзение, скажи?
Ох, она бы рассказала, если бы он действительно намеревался это выслушать. Но прежде чем приступить к столь долгому перечислению, она бы предложила ему накинуть халат. Предыдущий единичный сексуальный опыт, впопыхах и потемках, не позволил ей создать представление о мужском теле, тем более что они даже не раздевались. Справочники по анатомии прояснили куда больше, и все же они не отражали шокирующую откровенность реальности. Сейчас она прилагала массу усилий, чтобы не смотреть. Что ж, хотя бы его эрекция наконец-то опала.
– Сколько девушек ты обошла, стремясь получить это место? Тридцать? Пятьдесят? Сто? Само поступление на курс было нетривиальной задачей. Затем три года выматывающей, стрессовой учебы, затем год изнурительной стажировки – работай до ночи, получай гроши, едва на еду хватает. Может, и не хватает, если судить по твоим выпирающим ребрам. А сейчас ты на финишной прямой, в нескольких шагах от своей цели, вменяемой зарплаты, достойной жизни. О чем ты думаешь вообще? Полагаешь, я с тобой шутки шучу? Не надейся, что я отступлюсь от своих слов. Не рассчитывай на мое милосердие. Я…
Он опустился перед ней на колени и притянул к себе ее дрожащую, сжатую в кулак руку. Надишь судорожно прижала к себе халат второй рукой.
– Ты же не заставишь меня поступить с тобой так жестоко, – прошептал Ясень. – Ты же умная девочка. Ты не разрушишь свою жизнь из-за такой, в сущности, ерунды…
Он посмотрел ей в глаза – нежно, почти просительно, – и Надишь начала рыдать. Никогда в жизни она ни перед кем не плакала, даже в детстве, а тут все случилось само собой. Раз – и по лицу текут потоки слез.
– Нади… – он притянул ее к себе, и она, разумеется, заплакала громче.
– Отпусти меня… – прохрипела Надишь, давясь собственными слезами.
Он молчал, поглаживая ее волосы.
– Отпусти меня, – упрямо повторила Надишь и зажмурилась. Даже сквозь стиснутые веки слезы умудрялись протискиваться и ползли вдоль носа к подбородку.
Ладонь Ясеня спустилась к ее спине, оглаживая круговыми движениями.
– Все пошло не так… – тихо произнес он. – Я не рассчитывал на столь негативную реакцию.
А что, он полагал, получится из его подлой затеи?
Надишь попыталась отодвинуться.
– Пожалуйста, отпусти меня… – попросила она. В этой ситуации все решал он. Ей оставалось только умолять.
– Ладно, – произнес Ясень, наконец-то отстранившись. – Ладно. Я позволю тебе уйти.
– Правда? – вздрогнула Надишь.
– Но сначала ты успокоишься.
У нее задрожал подбородок.
– Я не могу успокоиться. Я хочу уйти прямо сейчас. Я успокоюсь потом. Дома.
– Нет, я не отпущу тебя в таком состоянии. Бокал вина тебе поможет…
– Я не пью вино, – возразила Надишь.
Кшаанцы не пили вино, любой алкоголь. Ровеннцы пили. После особо напряженной смены ровеннские врачи могли задержаться и распить для снятия стресса бутылочку. Но кшаанский и ровеннский персонал не общались между собой, и уж тем более не устраивали совместные попойки.
– Полбокала. Вот увидишь, тебе станет лучше.
Надишь пристально посмотрела на него.
– И после этого ты меня отпустишь? И отдашь мне мою одежду?
Ясень ответил ей честным взглядом.
– Если ты примешь решение уйти, я не буду препятствовать.
Он вышел из комнаты и вернулся с тоненьким, прозрачным бокалом, наполовину наполненным густой красной жидкостью. Зажав бокал двумя руками, Надишь сделала первый осторожный глоток, громыхая по краю отчаянно стучащими зубами. Ей очень не понравилось это предложение – хотя на фоне предыдущих оно смотрелось относительно невинно. К тому же она не знала, как будет ощущаться опьянение. С другой стороны, если ровеннские врачи могли распить несколько бутылок вот этого, а потом преспокойненько добраться до дома, значит, и у нее не возникнет проблем. Что угодно, лишь бы наконец выбраться отсюда.
Вино оказалось кисловатым и терпким, приятным на вкус. Было не так уж сложно допить его до конца. И оно действительно подействовало успокаивающе. Зубы перестали стучать, дрожь в руках значительно ослабла. Надишь снова ощутила тепло в своих до того оледенелых конечностях. Пожалуй, она даже чересчур успокоилась, теперь ощущая себя расслабленной и осоловевшей. Она встала, но ноги подогнулись, и она села обратно. Да что это такое… Она попыталась найти взглядом Ясеня, но не смогла отыскать его. Окружающие предметы расплылись.
Она клюнула подбородком, уронив отяжелевшую голову. Потянулась к столику и аккуратно, не с первой попытки, поставила опустевший бокал на столешницу. Ей было трудно сидеть, и она завалилась набок. Подтянула колени к груди, свернулась в клубочек. Атласный халат соскользнул на бело-синий ковер. Надишь подумала, что следовало бы поднять его, но у нее уже темнело в глазах. Несколько секунд спустя она крепко заснула.

***
Надишь проснулась в спальне Ясеня. Матрас под ней был так мягок, практически сочился комфортом; подушка нежно обнимала голову, набитую колючими гвоздями воспоминаний о вчерашнем вечере. Во рту было противно и сухо. Она отбросила одеяло с лица и несколько минут просто лежала, слушая тихое гудение кондиционера и рассматривая занавеску, на которой голубые узоры переплетались с лимонно-желтыми. В воздухе все еще витал кисловатый запах – пот, прочие телесные выделения, идентифицировать которые не хотелось. Надишь собралась с силами и встала. Заприметив на прикроватном столике стакан с водой, опустошила его до дна. На ней не было и нитки. Даже проклятый атласный халат куда-то запропастился. В коридоре, беззвучно ступая по мраморному полу, она отыскала дверь в ванную и заперлась.
Она отмывалась так тщательно, что кожу начало жечь. Половые губы казались опухшими и натертыми, анус саднило. Однажды ей придется признать все, что произошло этой ночью, но пока в ее сознании стояла милостивая темнота, плотная, как черные пластиковые пакеты, которые они использовали в клинике для сбора мусора.
Будь у нее такая возможность, она ускользнула бы незаметно. Кажется, один взгляд на поганую физиономию Ясеня, и она взорвется или же вспыхнет, как факел. Но все упиралось в проблему: она все еще не знала, где ее одежда.
Она нашла его по звяканью посуды, доносящемуся из кухни. Встала в дверном проеме, придерживая на груди обмотанное вокруг тела полотенце. Капли воды падали с ее волос на мраморный пол.
– Привет, – Ясень повернул к ней голову. Стоя возле кухонной столешницы, он сосредоточенно разливал кофе по чашкам. – Я приготовил завтрак.
– Мне нужно мое платье, – бесцветно произнесла Надишь.
– Оно в шкафу в прихожей. И было там все это время. Видишь ли, я вовсе не планировал его прятать. Я просто повесил его на вешалку…
Она устремилась в прихожую, не дослушав его оправдания до конца. Ясень последовал за ней. Растворив дверь высокого, в потолок, шкафа, Надишь яростно сдернула с вешалки свою одежду. Под пристальным взглядом Ясеня она сбросила мокрое полотенце на пол. В стыдливости не осталось смысла. Он так на нее насмотрелся, что ей жизни не хватит, чтобы позабыть об этом.
– Уже уходишь? Тебе нужно что-то поесть. Хотя бы выпей со мной кофе.
– Я ничего не буду пить с тобой! – злобно выплюнула Надишь.
– Ах, ты об этом… – ему хватило наглости принять виноватый вид. – Признаюсь: я не рассчитал. Ты выглядела такой взвинченной… я счел, что алкоголя будет недостаточно. Добавил всего-то десять капель, а тебя так вырубило…
– Да. И тебе стало стыдно. Так что ты просто отнес меня в кроватку и позволил мне спать, – прошипела Надишь.
Ясень скрестил руки на груди.
– Это было искушение, – тихо произнес он. – И я поддался. Я не планировал этого, правда. Но ты была такая красивая… а ночь была долгой.
Все были виноваты в случившемся: снотворное, которое оказалось слишком мощным; неодолимая соблазнительность крепко спящей Надишь; ночь, которая длилась часами, не меньше. Все, кроме мерзкого докторишки и его паскудного члена.
– Я хочу домой, – отчеканила Надишь.
– Но я был осторожен и ничего тебе не повредил, – продолжил Ясень. – Я использовал лубрикант и не кончал внутрь. Не будет никаких последствий, можешь не беспокоиться…
На секунду ей показалось, что она не выдержит. Вот сейчас она рухнет на пол и снова начнет рыдать перед этим чудовищем. Но она выстояла и вместо истерики произнесла неживым голосом:
– Это замечательно. Ты потрясающий человек. Теперь я могу идти?
Она застегнула на себе пояс, наскоро заплела мокрые волосы в косу и развернулась к двери.
– Ты уверена? – спросил Ясень. – Ты кажешься ослабшей. Я отвезу тебя.
– Спасибо. Доберусь сама, – Надишь повернула ручку на двери. Что-то щелкнуло внутри, но дверь не растворилась. Надишь истерически задергала ручку.
Ясень положил ладонь ей на плечо.
– Убери от меня руки! – подскочив, выкрикнула Надишь.
Она была близка к тому, чтобы вцепиться ему в морду, выцарапать глаза, располосовать щеки в клочья. Плевать, что после этого сделает с ней он и все последующие ровеннцы.
Ясень отпрянул.
– Я просто хотел помочь тебе с дверью, – сказал он, произнося слова медленно и отчетливо.
Надишь шагнула в сторону. Ясень повернул маленькую рукоятку над дверной ручкой, отпер дверь и выпустил Надишь наружу. Уже стоя в коридоре, Надишь повернулась и посмотрела на него.
– Я никогда не прощу тебя за то, что ты сделал. Слышишь? Я всегда буду тебя ненавидеть.
– О нет, однажды ты простишь меня. Может быть, ты даже решишь, что рада, что все это с тобой случилось, – ответил Ясень, и, прежде чем дверь захлопнулась, Надишь успела заметить на его лице ненавистную, типично ровеннскую невозмутимость.
Стоя в лифте и отслеживая смену этажей на табло, она тяжело дышала. В вестибюле ее проводил презрительным взглядом консьерж. Теперь она мусор. Ей не стать снова человеком. Пошатываясь, она добрела до автобусной остановки и упала на заплеванную лавочку дожидаться автобуса. Автобус пришел и ушел, а она проводила его пустым взглядом, лишь потом сообразив, что ей следовало бы сейчас находиться внутри. Следующий подошел через полчаса. Опустившись на сиденье, она прижалась головой к грязному оконному стеклу и закрыла глаза. Ей было так плохо, что хотелось умереть.
После просторной квартиры Ясеня собственная комнатушка показалась убогой и совсем крошечной – будто предназначалась для маленького животного. Надишь сбросила сандалии и легла. Она могла бы поплакать о случившемся, но что бы это изменило? Она уже рыдала вчера. Ее это не спасло. От кожи пахло дорогим мылом. И все же сейчас она чувствовала, что никогда не сможет отмыться от грязи, что, казалось, облепила ее всю.
_________________

 » Глава 2.1

Глава 2
В ночь с воскресенья на понедельник Надишь не удалось уснуть вовсе. Воспоминания о Ясене, что он говорил, что делал, его интонации, снисходительность в его улыбке, его проклятый халат, его вес, прижимающий ее к дивану, кончики пальцев, оставляющие за собой выжженный след, – все это прокручивалось в ее голове словно шипастый металлический штырь, вставленный непосредственно в мозг. В середине ночи навязчивые мысли о Ясене отступили, но лишь потому, что их вытеснило осознание своей безнадежной, тотальной беспомощности.
Все ее детство Надишь ощущала острую нехватку контроля. По будням она вставала в семь, по выходным – в девять, потому что таким было расписание приюта. Она ела то, что ей давали, носила ту одежду, что была ей предоставлена, и читала те книги, что были в наличии. Это было парадоксальное чувство: ты не испытываешь нужду, но твои желания никогда не удовлетворяются, твои мечты столь безнадежны, что их и взращивать не следует. Надишь научилась себя ограничивать. Давить порывы. Прогонять досаду. Задавать не больше вопросов, чем уместно. И все же Астра, та самая Астра с ее близорукими, хлопающими, как у совы, глазами, что когда-то среди ночи отвезла Надишь к зубному, заметила направленность ее интересов. Откуда-то из недр ее служебной квартиры Астра притащила потрепанную медицинскую энциклопедию, и тогда Надишь ощутила, что впервые шаблон треснул – случилось не то, что положено, а то, чего она хотела. Она не отрывалась от той книги часами: лихорадка и озноб; утопление и близкие состояния; боль – и ее устранение.
Вероятно, ровеннские воспитательницы были не столь равнодушны к воспитанникам, как казалось Надишь, потому что, когда зашла речь об участии в программе среднего профессионального образования, детей они распределили весьма ловко – каждого по наклонностям и способностям.
В училище Надишь расцвела. Впервые она почувствовала, что ее действия имеют значение, что она сама определяет свое будущее. Другие девушки из ее комнаты в общежитии иногда позволяли себе быть расхлябанными. Надишь же забиралась на нижний ярус двухэтажной кровати, которую делила с другой студенткой, задвигала занавеску, сделанную из простыни, и, поставив на одеяло настольную лампу, читала до тех пор, пока раздраженные глаза не начинали слезиться. В ее выпуске она была лучшей.
Теперь же ее ошеломила конечная бессмысленность всех ее усилий. Ты можешь очень стараться, но потом тебе встретится кто-то такой, как Ясень. И он обнулит все твои достижения одной своей подписью, вышвырнет тебя в мусорное ведро словно грязную салфетку. Потому что ты – это всего лишь ты. А он… тот, кому повезло родиться им. Возможно, среди представителей его расы он и мелкая сошка. Но для тебя он скала, закон, бог.
Даже после того, как он всласть ей попользовался, ничто не мешает ему нарушить его обещание. И что тогда? Падать в ноги, рыдать? Слезы на него не действуют. Попытаться задобрить его телом? У Надишь определенно не было таланта соблазнительницы. К тому же она подозревала, что является для Ясеня одноразовым удовольствием. Пожаловаться на него? Кому? Главному врачу? Общая проблема с нехваткой кадров распространялась и на главврачей тоже. Как следствие, одному врачу приходилось заведовать несколькими клиниками. Их главврач появлялся в больнице нечасто. Большинство дел решалось при участии или посредничестве Ясеня. Пойти в полицию? Едва ли в полиции проявят участие к очередной маленькой кшаанской шлюхе, что согласилась продаться, да вот оплата ее не устроила. Тем более что они тоже ровеннцы. Они не станут преследовать своего.
Утром, когда Надишь была вынуждена встать и начать собираться, она обнаружила, что у нее зверски ломит плечи и спину: долгое лежание в оцепенелой, застывшей позе не пошло ей на пользу. В автобусе она смотрела в окно пустым взглядом, незаметно для себя потирая то одно плечо, то другое. За окном проносился однообразный, не способный зацепить взгляд, пейзаж: пески, низкий кустарник, кривоватые приземистые домики из глиняного кирпича. Разве что раскидистая пальма изредка оживляла ландшафт.
Больница располагалась в протяженном трехэтажном здании. Построенное ровеннцами около сорока лет назад, здание до сих пор оставалось в приличном состоянии, хотя и нуждалось в некотором косметическом ремонте – бледно-желтая штукатурка кое-где осыпалась, лепнина с орнаментом из веточек и листочков требовала реставрации. Обычно сам вид здания приподнимал Надишь настроение, напоминая, где она сейчас и чего достигла. Но сегодня она лишь ощутила холодок в животе.
В подвальной раздевалке Надишь открыла свой шкафчик и переоделась в рабочую одежду: бледно-голубые штаны, блуза без пуговиц из той же ткани, удобная резиновая обувь, с которой отлично отмывались кровь, гной и что угодно еще. Она повесила в шкафчик платье и плетеную сумку, где болтались лишь ключ да несколько монет для проезда на автобусе, после чего села на лавку в проходе между шкафчиками и поняла, что не может встать. Ее ноги просто отказывались нести ее к тому, от кого она с таким трудом уползла накануне.
Сегодня она его увидит. И завтра она его увидит. И послезавтра тоже. Каждый день. Как вообще можно работать с человеком, который поступил с тобой таким образом? Как подать во время операции скальпель, не поддавшись соблазну засадить ему этим скальпелем в глаз?
Однако не может же она вечно отсиживаться в раздевалке. До утренней пятиминутки осталось немного времени. Надишь ощущала озноб и в то же время – жар и жажду. Ей нужно прийти в себя, выпить стакан воды.
Она встала и побрела в кухню, которая находилась здесь же, на подвальном этаже. Там готовили еду для пациентов в стационаре. Туда же в течение дня забегали на быстрый перекус медсестры и врачи. Врачи были ровеннские, медсестры – кшаанские. Под обеденную зону для персонала отвели две маленькие комнаты. И хотя на дверях не было табличек, обозначающих национальность, как-то легко и незаметно одна из этих комнаток оказалась медсестринской, а другая – врачебной.
Надишь налила себе стакан воды из графина, села за столик, накрытый белой клеенкой, и начала пить воду медленными глотками. Вода мелко дрожала в стакане.
Сзади хлопнула дверь. Обернувшись, Надишь увидела пышногрудую, крутобедрую Аишу.
У Аиши была привычка так густо мазать глаза кайалом, что это придавало ей хронически усталый вид. Впрочем, она действительно могла страдать от хронической усталости, если учесть, что ее можно было застать в клинике вне зависимости от времени суток. Аиша была чуть старше других, приходясь на первое привилегированное поколение, и занимала пост главной медсестры – должность, которая считалась кульминацией в рамках их оскопленной кшаанской карьеры.
– Доброе утро, – Аиша тоже налила себе воды и присела к Надишь за столик.
– Доброе утро, – отозвалась Надишь. Это было самое неискреннее приветствие в ее жизни.
То ли Аиша отличалась проницательностью, то ли страдальческая мимика Надишь – выразительностью, но только Аиша сразу встревожилась.
– Что-то случилось?
– Все в порядке.
– Да ясно же, что не в порядке. Хочешь мне рассказать?
Рассказать? Если с тобой приключилась такая история, ты никому о ней не расскажешь. Весь день ты носишь свой секрет в себе, словно холодный камень, распирающий сердце изнутри, с ним засыпаешь и с ним же просыпаешься, осознавая, что жизнь никогда не станет прежней.
– У меня просто болит голова, – солгала Надишь.
– Я принесу тебе таблетку, – Аиша удалилась и минуту спустя вернулась с таблеткой анальгетика.
Надишь покорно выпила ненужную таблетку – это было проще, чем придумывать еще какие-то оправдания.
– Но нервничаешь ты не из-за этого, – уверенно продолжила Аиша.
– Да, не поэтому, – не выдержала Надишь. Наконец-то заметив, как дрожит стакан в ее руке, она поставила его на стол. – У меня аттестация в конце недели.
– Ну и что? Ты прекрасно работаешь, тебе нечего бояться.
– Ты знаешь, от кого зависит моя оценка. А он постоянно ко мне цепляется.
– Ясень… – Аиша приглушила голос и посмотрела на дверь. Плотно закрыта. – Он ко всем цепляется. Он хороший доктор, но неприятен как личность. И порой слишком много себе позволяет.
Сознание Надишь зацепилось за последнюю фразу. Она тоже посмотрела на дверь. В коридоре было тихо.
– Что конкретно он себе позволяет?
– Иногда он груб с девушками, – расплывчато ответила Аиша. Она явно не намеревалась вдаваться в подробности.
– Как ты думаешь, он плохой человек? – спросила Надишь.
– Я не обсуждаю ровеннцев с кшаанцами, а кшаанцев с ровеннцами. Это мое правило, – Аиша плотно сжала губы и снова посмотрела на дверь. – Если кто-то услышит, нам не поздоровится.
– Я не собираюсь его обсуждать. Я задала тебе единственный вопрос.
Аиша пожала плечами.
– Кого вообще считать плохим? Порой не так-то просто разобраться. В человеке столько всего понамешано. Здесь он хороший, там плохой…
Надишь пристально смотрела на нее, но Аиша уже сменила тему:
– Послушай меня: Ясень всегда в первую очередь думает о больнице. А ты отличная медсестра. Он не будет вышвыривать тебя только потому, что ему так взбрендило. Тебе нечего бояться. Так что успокойся и взбодрись.
– Я постараюсь.
Аиша бросила взгляд на циферблат часов, размещенных на низеньком холодильнике.
– Пятиминутка через десять минут. Не опаздывай, не давай ему повода поупражняться в красноречии, распекая тебя при всех.
– Я приду вовремя.
Она вошла в ординаторскую ровно в 7:59. Все уже собрались: вдоль одной стены ординаторской выстроились врачи, вдоль другой разместились стажерки и медсестры. Главный врач привычно отсутствовал, и Ясень занимал центральную позицию, невозмутимый и сосредоточенный под десятком обращенных на него взглядов. При появлении Надишь он посмотрел на циферблат настенных часов, но ничего не сказал.
Далее последовала обычная рутина: поступившие за ночь пациенты (двенадцать), умершие за ночь пациенты (один в реанимационном отделении), планы на дальнейший день. Надишь, возвратившейся с выходных, сказать было нечего, поэтому она слушала молча. Хотела она того и нет, но взгляд ее так и магнитился к Ясеню, он же лишь мимолетно глянул на нее пару раз – светло-зеленые глаза не выразили и намека на избыточное чувство. В своем белом, идеально выглаженном халате, из-под которого выглядывали бежевые брюки и светло-голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, он ничем не напоминал то похотливое чудовище в разлетающемся черном атласе.
Внезапно клещи, что стискивали ее горло, чуть разжались, и Надишь стало проще дышать. Если он продолжит игнорировать ее, это будет лучший исход. Главное, чтобы он оставил ее на работе. Никто ничего не узнает. Может быть, со временем ей и самой удастся внушить себе, что между ними не произошло ничего такого, что вздымало бы этот гейзер боли. Это было незначительное оскорбление. Он даже почти не причинил ей вреда и не кончал внутрь. Если она не сможет успокоиться, то, проработав здесь какое-то время, попытается найти работу в другой клинике…
Она также была рада увидеть, что Нанежа, медсестра Ясеня, сегодня на месте. Будучи стажеркой, Надишь не была закреплена ни за одним врачом, работая со всеми понемножку. Наличие Нанежи означало, что Надишь едва ли понадобится Ясеню. Пятиминутка закончилась. Ясень распустил собрание. Часть персонала потоком хлынула из ординаторской, остальные загудели, обмениваясь фразами напоследок.
– К педиатру, – объявила Аиша, обратив на Надишь очерченный кайалом взгляд.
Услышав это, Надишь даже разразилась бледной улыбкой. Педиатрическое отделение находилось в другом конце здания. У нее все шансы, что сегодня она не увидит Ясеня снова.
Уже на выходе из ординаторской ее тронула за рукав ночная медсестра.
– Проверь одного ампутанта. Звал тебя.
– Ампутанта? Молодого?
– Нет, старого. В семнадцатой палате. Всю ночь ворочался, жаловался на боль в ноге. Да там ни ноги, ни бедра уже нет, а он все жалуется. Я дала ему успокоительное, пусть хоть уснет. Что еще я могла сделать?
– Я загляну к нему после обхода, – Надишь отправилась в педиатрическое отделение.

***
– Не стыдно тебе, что спуталась с проклятым ровеннцем? – пролаял старик.
Надишь почувствовала, как ее позвоночник превратился в ледяной кол. Дзинь. Моментальная заморозка.
– Что? – глухо спросила она.
– Он откромсал мне ногу. А ты стояла рядом. И смотрела. Дрянь ты, вот кто, – с каждым словом, которое он выплевывал, в воздух вылетало облако зловония.
– Ах, вы об операции… – Надишь, которую только что назвали дрянью, вздохнула с облегчением. Хотя бы потому, что опасалась оскорбления покрепче.
– Я хромал. Он должен был меня вылечить. А он что сделал? Оттяпал ногу – и все тут!
Надишь не знала, рискнул ли старик предъявить претензии непосредственно Ясеню. Впрочем, Ясень никогда не отличался избыточной тактичностью и отшвырнул бы его от себя уже после пары первых фраз. Она не могла себе такого позволить – ни в профессиональном плане, ни в личном, а потому попыталась объяснить: в ноге уже появились язвенно-некротические изменения; волосы выпали, пальцы почернели, ногти скрючились; просвет артерии практически закрылся. Эту ногу было уже не спасти. Врач сделал все возможное. Хотя бы боли теперь прекратятся… Надишь поверить не могла, что вот еще утро не закончилось, а она уже оправдывает Ясеня. Однако в этой ситуации он действительно сделал то, что должен.
– Но нога болит! – злобно пролаял старик. – Вот же, болит.
Надишь чуть отодвинулась. Его дыхание могло убивать, а на ногти, отросшие и подгибающиеся внутрь, словно кошачьи когти, смотреть было страшно. За год стажировки Надишь привыкла ко всякому – право, в жизни со всеми ее проблемами брызжущий в лицо гной воспринимался как мелкая неприятность. И все же сейчас к ней подкатила брезгливость.
– Это называется «фантомные боли». Они могут возникать некоторое время после ампутации. К сожалению, никакого метода излечения от них нет. Сейчас я выдам вам анальгетик, и станет чуть лучше…
Старик смотрел на нее одновременно злобно и пусто. Они говорили вроде бы на одном языке, но в итоге получалось, что на разных. Будь у него побольше силенок, он уже давно приложил бы ее по уху.
– Вторая нога в лучшем состоянии. Есть шанс сохранить ее, но для этого нужна еще одна операция.
– Никакой второй операции. Только бы убраться отсюда. Уковылять, пока все не отрезали. А меня держат и держат. Неделю уже держат. Пользуются тем, что я не убегу.
В нормальной ситуации его могли бы выписать уже через два-три дня, но в кшаанских реалиях, где, возвратившись домой, оперированный оказывался в окружении чудовищной антисанитарии, пациентов предпочитали удерживать в стационаре максимально долго. В противном случае они попадали обратно в больницу, и порой в куда худшем состоянии, чем на момент первой госпитализации.
– Еще пару дней, – сказала Надишь успокаивающим тоном. – Только пару дней.
И тогда старик приподнялся над подушкой и плюнул ей в лицо. Он лишь немного промахнулся, и по шее Надишь покатилась слюна. Что ж, попадание в глаз таким зарядом бацилл гарантировало по меньшей мере конъюнктивит, так что это было облегчение.
– Омерзительный поступок, – сказала Надишь ровным голосом. – Нельзя себя так вести.
Она встала, подошла к раковине в углу, тщательно отмылась и вышла из палаты. Вслед ей летели злобные выкрики. Надишь не ощущала обиды или даже отвращения, только пробирающую до костей грусть. «Это моя страна, – думала она. – Невежественная. Озлобленная. Опасная сама себе».

***
В общем и целом, неделя началась максимально благоприятно – если проигнорировать тлетворное влияние тех событий, которые ей предшествовали, и мелкий, но неприятный инцидент с ампутантом. Медсестра педиатра свалилась с кишечной инфекцией и оформила больничный, а это означало, что Надишь подменяет ее до пятницы. Хотя дети тоже иногда плевались, работать с ними было все же поприятнее, чем с плюющимися взрослыми. К тому же педиатр, Алесиус, которого обычно называли просто Лесь, был единственным из ровеннских докторов, к кому Надишь испытывала искреннюю симпатию. Высокий, самый высокий среди врачей, Лесь, однако же, не производил угрожающее впечатление. У него был добродушный голос, способный успокоить большинство истеричных детей, рыжевато-каштановые вьющиеся волосы, обычно собранные в хвостик, и приятная широкая улыбка, которой Лесь делился со всем персоналом, вне зависимости от расы.
Самым примечательным событием за утро была выдающаяся истерика восьмилетнего мальчика, которого Лесь отправил на срочную гастроскопию. Стоило мальчику увидеть шланг с лампочкой, как он начал орать так, будто в него вселился демон, и не прекращал вопить в ходе всей процедуры (несмотря на терзавший его рвотный рефлекс), попутно не забывая отбиваться. В итоге его держали шесть человек и еще с десяток прибежало с разных отделений просто посмотреть. Надишь досталась правая нога, и пару раз мальчишка извернулся-таки хорошенько ее пнуть – на бедре даже остались синяки.
К тому же Надишь отвлекал несчастный малыш из двенадцатой палаты. С обеими руками в гипсе (последствие весьма несчастливой игры в мяч), он был абсолютно беспомощен, и Надишь требовалась ему практически каждые пятнадцать минут, тем более что на нервной почве ему постоянно приспичивало в туалет. В который раз натягивая на ребенка штанишки, Надишь тоскливо подумала, как пригодилось бы в такой ситуации присутствие матери, но та вела себя как припадочная, лишь накручивая еще больше мальчика и заодно всех остальных детей в палате, так что Лесь принял нелегкое решение выставить ее вон.
После выходных пациенты поступали пачками. К полудню поток усилился, а Надишь стало окончательно не до Ясеня и поруганной им чести. Уже ближе к пяти часам в кабинет Леся вошла грузная, вся увешанная платками и бусами женщина с девочкой лет четырех-пяти, болтающейся в ее руках как тряпичная кукла. Лесь только бросил взгляд на девочку и помрачнел.
– Положите ее сюда, осторожно, – указав на кушетку, быстро произнес он по-ровеннски.
Не поняв ни слова, мать подозрительно сдвинула брови и посмотрела на Надишь. Надишь перевела. Кшаанский никогда не был сильной стороной Леся. Теоретически он мог извергнуть из себя пару-другую самых ходовых фраз, но не когда он спешил и был больше сосредоточен на маленькой пациентке, чем на ее тупоголовой мамаше. Выслушав Надишь, мать подчинилась и опустила ребенка на кушетку.
Все больше темнея лицом, Лесь приступил к осмотру. Желтушные склеры, сухой язык, мраморный узор на коже. Он приподнял на девочке платье, и она слабо застонала. Любая попытка раздеть ее причинила бы еще большую боль, поэтому Лесь аккуратно разрезал платье ножницами. Наблюдая это, мать приходила во всю большую ажитацию, но вмешаться не решалась.
– Ожог третьей степени, токсемия, – бросил Лесь. – Обезболь ее. Промедол 0.2 миллиграмма на килограмм внутривенно. Вес… – он бросил вопросительный взгляд на мать, но понял, что спрашивать ее бесполезно, – …18 килограммов приблизительно. Затем ибупрофен сироп – она пышет жаром.
Когда Надишь вонзила острие иглы в тонкую детскую вену, девочка даже не вздрогнула, продолжая апатично смотреть в пространство. Она выглядела сонной и дезориентированной, на обращенную к ней речь не реагировала и только слабо икала. Стоило Надишь сунуть ей под мышку термометр, как столбик ртути подскочил до отметки 39 градусов.
– Дай ей попить. Ее мучит жажда. Инфузионную терапию начнут в пути, – Лесь бросился к телефону и занялся организацией перевода в другую больницу, где было ожоговое отделение.
Несколько минут спустя смуглые кшаанские санитары осторожно переложили девочку на носилки и унесли ее из кабинета. Мать рванулась было им помешать, но Надишь ухватила ее за локоть.
– Так надо. Там ей помогут.
– Пусть сядет, – потребовал Лесь. – Я задам ей несколько вопросов.
Надишь указала пациентке на стул, а сама устроилась рядом, привычно взяв на себя роль переводчика.
– Когда она обожглась? – спросил Лесь у угрюмой, затравленной женщины. Ее дочь умыкнули так быстро, что она и глазом моргнуть не успела.
– В пятницу, до обеда еще.
Лесь задал несколько вопросов, выясняя подробности происшествия.
– Почему сразу не привезли?
– Так она поорала, а потом успокоилась. Лежала себе тихонько, подремывала. Я подумала, что само пройдет. А потом она горячая стала… и ночью начала сама с собой разговаривать. Дочку сегодня отдадут? Вы ей живот мазью помажете?
Надишь слегка споткнулась, когда переводила последнюю фразу. По мнению большинства кшаанцев, все что угодно лечилось какой-нибудь мазью, а если не мазью, то отваром, принятым внутрь. Если ни мазь, ни отвар не сработали, обычно наступала смерть. Лесь послал Надишь угрюмый взгляд. Случай сам по себе был столь же типичным, как и надежда на волшебную мазь. Именно дети, многочисленные в кшаанских семьях и нередко безнадзорные, чаще всего получали ожоги – просто играя с огнем или же, как в случае девочки, опрокинув на себя котелок. Взрослые обычно не осознавали, что в случае детей даже визуально небольшой ожог способен привести к катастрофическим последствиям, вплоть до летального исхода. Само понятие ожоговой болезни, требующей стационарного лечения, для них не существовало и, как показала практика, не могло быть им объяснено. Поначалу Надишь еще как-то пыталась, выбирая фразы менее закрученные, чем «критическое расстройство гомеостаза», но затем сдалась и перешла на короткое: «Так надо».
Весь остаток рабочего дня Надишь разрывалась между беготней по палатам, стопками требующих заполнения амбулаторных карт, помощью на процедурах и писающим мальчиком (Лесь велел завтра же утром собрать у ребенка первую порцию мочи на анализ, но Надишь сомневалась, что какая-то инфекция мочевыводящих путей будет выявлена – это просто нервы). За весь день ей удалось съесть разве что пару пирожков, которые Лесь притащил ей с кухни, так что к вечеру она едва на ногах держалась и была рада до смерти оказаться в едущем к дому автобусе, где могла посидеть спокойно и выдохнуть.
_________________

 » Глава 2.2

По прибытии домой она сразу направилась в душ, и там – под потоком холодной воды, наконец-то оставшись в одиночестве, предоставленная самой себе, – ее внезапно накрыло. Ее горло распирал гнев, и она закашлялась и жадно хватанула ртом воздух. Плотину прорвало, в голову хлынул мутный поток мыслей о Ясене. Вот ему не пришлось провести бессонную ночь, а потом весь день ушатывать себя, чтобы хоть как-то заснуть в следующую. Он не задавался вопросом, стоит ли так стараться везде успеть, если уже в пятницу тебя могут вышвырнуть вон, несмотря на все твое прилежание. Аиша сказала, что он этого не сделает, но сейчас Надишь снова охватили сомнения. Почему бы и нет? Он уже с ней развлекся. Она ему больше не нужна. А вдруг она начнет болтать? По больнице пойдут слухи… Нет, куда проще отделаться от нее. Отнюдь не все стажерки в итоге получают работу. Никто и внимания не обратит, что в полку неудачников прибыло. Что помешает ему поступить так? Совесть? У него нет совести.
Надишь вышла из душевой и, дрожа от озноба среди вязкой ночной духоты, бросилась в свою комнату, где забралась под одеяло. Ей вдруг припомнилась девочка. Изъязвленное, мокро поблескивающее дно обнаженной ожоговой раны, усыпанное волокнами липнущей к нему одежды – сепсис, гарантированный сепсис. Этот ребенок провел трое суток в непрерывном страдании – все это в присутствии тех, кто должен был ей помочь, но не удосужился. Может быть, Ясень прав? Может, она действительно раздувает драму? Это был мелкий эпизод с одной из стажерок. Пройдено и забыто, работаем дальше.
Одним из плюсов ее сиротства было то, что в отсутствие родителей некому было принудить ее к замужеству. В противном случае она уже наверняка была бы в браке, и едва ли ее контакты с мужем были бы приятнее того, что она пережила в квартире Ясеня. Добавить к этому почти обязательные для женщины ее возраста роды в условиях чумазого кшаанского домишки с вечной духотой и песком, проникающим отовсюду и куда угодно… Если обдумать тот факт, что она уже могла быть мертва или же просто находиться в куда худшей жизненной ситуации, то реальность начинает казаться весьма терпимой. В конце концов, Ясень действительно не нанес ей физического ущерба. Это саднящая рана в груди не существует в реальности, даже если болит как настоящая. Что эти мелкие проблемы на фоне того страдания, огромного, не умещающегося ни в какие слова и представления страдания, что Надишь наблюдает каждый день на работе?
Увещевая себя подобным образом, Надишь наконец-то заснула, так и не заметив, что повторяет ошибку той матери. Та ведь тоже считала, что ожог – это дело пустяковое и заживет самостоятельно.

***
Однако же поутру Надишь обнаружила, что боль в груди никуда не делась. Теперь она скорее ощущалась как жжение, и в глотку выплескивалось пламя. Все обожженные девочки мира не могли бы угомонить ее. Наоборот, они растравляли ее больше. Это мир набит дерьмом как яма под сельским сортиром. В нем невинные малышки получают страшные ожоги, которые если и не убьют, то навсегда изуродуют их тела своими уродливыми отметками, а девушки сносят оскорбления от гнусного докторишки, который никогда не будет за это наказан.
На пятиминутке, вопреки всем увещеваниям здравого смысла, она буравила Ясеня тяжелым, злобным взглядом.
Последствия вскоре настигли ее: в ординаторской, куда она заскочила, чтобы распечатать закончившиеся бланки, на плечо ей легла прохладная, тяжелая рука. Моментально узнав Ясеня, Надишь даже подскочила и резко развернулась к нему. Напряженная, решительная, изготовившаяся к кулачному бою.
– Значит, ты решила продолжать меня ненавидеть? Я решаю здесь очень многое. Конфликт со мной не принесет тебе ничего хорошего.
Как же Надишь ненавидела этот приглушенный, лишенный эмоциональной окраски голос.
– Это угроза?
– Нет, информирование.
Пырни он ее ножом, это было бы менее больно. Вероятно, что-то отчаянное мелькнуло в глазах Надишь, потому что даже гнусный Ясень внезапно смягчился.
– Успокойся. Не придумывай себе всякие глупости. Я не такое чудовище, каким ты меня вообразила. Я не намерен причинять тебе вред.
Он провел по ее щеке нежным, успокаивающим движением. Его прикосновение было все равно что ожог. Надишь зажмурилась, претерпевая…
Из коридора донеслись приближающиеся шаги, и Ясень поспешил скрыться в своем маленьком кабинете, оставив Надишь в ординаторской, с панически бьющимся сердцем и ворохом распечатанных бланков, рассыпанных у ее ног.
С того момента все начало рушиться. Стоило ей извлечь простерилизованные инструменты из бикса, как она немедленно роняла их на пол. Носики ампул не отламывались, а отлетали, как будто их снесло выстрелом. Делая записи в амбулаторных картах, она испещряла страницы исправлениями и зачеркиваниями, а указания Леся доходили до нее порой только с третьего раза. Ко времени обеда она была настолько зашугана, что вообще боялась что-либо делать и к чему-либо прикасаться. Лесь перевернул табличку с надписью «идет прием» на другую сторону, уведомляющую «приема нет», и отправился обедать, оставив Надишь корпеть над порционниками. Вернулся он довольно скоро, с тарелкой в одной руке и стаканом апельсинового сока в другой. Тарелку и стакан он поставил перед Надишь на стол.
– Ешь.
Надишь посмотрела на рагу с плавающими в нем кусочками рыбы и ощутила спазм в желудке. Был ли этот спазм проявлением голода или отвращения, она не определила.
– Спасибо, – она взяла вилку, ткнула ей в рыбу и притворилась, что пытается.
Лесь сел на стул для пациентов и спросил:
– Что происходит?
– Все в порядке, – ответила Надишь, для пущей убедительности даже сунув в рот кусок рыбы и начав жевать.
– Нади, у тебя такие глаза, как будто тебе в сердце выстрелили.
Надишь ощутила жжение в глазах и моргнула, пытаясь усмирить его. Она уже решила для себя, что больше не будет плакать. Ни перед кем из них.
– У меня просто плохое настроение. Я устала.
– Отпустить тебя домой, чтобы ты могла отдохнуть?
Дома, наедине со своими мыслями, ей станет еще хуже.
– Нет.
Лесь притронулся к ее запястью и пробормотал что-то утешительное. Избегая его взгляда, Надишь уставилась на стенку позади него. Стена была покрыта розоватой глянцевой краской. Взгляд Надишь был темен и пуст.
Она ощущала мягкие поглаживания подушечками пальцев. Прикосновения Леся, в отличие от прикосновений Ясеня, не вызывали неприязни, разве что некоторую настороженность. Может быть, она могла бы ему рассказать… Но что он сделает? Вступит в конфронтацию с Ясенем? Из-за стажерки-кшаанки? А может, он только кажется добрым. Может, дай ему возможность, и он тоже, непристойный и угрожающий в распахнутом халате, будет бегать за ней по квартире, даже если она плачет и умоляет позволить ей уйти. Впрочем, она предпочла бы Леся. Он был добрее. Он бы не поступил с ней так чудовищно, как Ясень. Возможно, со временем она сумела бы к нему привыкнуть. О чем она думает вообще? Уже воспринимает себя как их собственность?
– Пойду проверю Кадижа. Уверена, ему нужна моя помощь.
– А если тебе нужна моя помощь, ты только скажи.
Оставив почти нетронутое рагу, Надишь встала и побрела к мальчику со сломанными руками. Он был маленький, один в страшной больнице, где старшие дети в палате лишь подкалывали его, не стремясь успокоить, и от долгого плача у него тряслась челюсть. «Как же мы похожи, – подумала Надишь. – Наступишь на нас – и дальше пойдешь».
– Давай-ка я покормлю тебя обедом, а после расскажу какую-нибудь сказку. Хочешь?
Кадиж кивнул. Кормя его с ложечки, Надишь судорожно припоминала детские книжки, прочитанные в приюте. Закончив, она отнесла тарелку на стол, вернулась и села рядом с мальчиком на койку. Когда он прижал к ее плечу остро пахнущую немытыми волосами голову, Надишь положила ладонь ему на макушку и начала:
– Однажды, давным-давно…
Она сделала выводы. Три следующих пятиминутки она провела глядя себе в коленки, не смея и взгляд поднять на Ясеня.

***
Пятница, девятый час вечера, маленький кабинет Ясеня возле ординаторской, кромешная тьма за окном, горящая настольная лампа, чей свет придавал смуглой коже Надишь приятный золотистый оттенок и окрашивал светлую кожу Ясеня в нездоровый желтый цвет. Сегодня Ясень выглядел измотанным, что даже при его жестоком распорядке дня случалось с ним нечасто. Надишь посочувствовала бы ему, если бы все не затмевало желание облить его бензином и поджечь. Что ж, хотя бы сегодня он позволил ей сесть на стул, и разделяющая их поверхность стола служила пусть ненадежным, но все же барьером.
Надишь скосила испуганный взгляд на кровать, прикрытую колючим клетчатым одеялом, и поежилась.
– Не рассчитывай на меня, – поморщился Ясень, проследив ее взгляд. – У меня голова раскалывается. Прочитай…
Дрожащими руками Надишь схватила протянутую ей стопочку бумаг и, взглянув на первую страницу, резко, с шумом, выдохнула. Это был договор на трудоустройство. Перелистывая страницы договора и изо всех сил пытаясь сосредоточиться на тексте, Надишь ощущала острую нехватку кислорода. Это все-таки случилось. Ее худшие страхи не оправдались. Она продолжит заниматься любимым делом – даже если для этого ей пришлось заняться тем, что ей вовсе не понравилось. Она наткнулась на сумму своей зарплаты, обозначенную в договоре, и часто заморгала. Это не были огромные деньги, но это были приличные деньги, достаточные для того, чтобы вытащить ее из барака, чтобы покупать еду, одежду и все книги, которые захочется. Хотя нет, на книги ей не хватит никаких денег, ведь ее желания непомерны.
– Я не понимаю твой пораженный вид, – сказал Ясень. – Разве это не то, о чем мы с тобой договаривались?
Нет, Надишь не будет чувствовать к нему благодарности… Она получила то, что ей полагалось, что она заслужила, а Ясень грозился отнять это у нее… Она заставила себя окаменеть, спрятать все чувства. В этот момент ей особенно сильно хотелось быть далеко от него. Переживать свой триумф вне его холодного взгляда, пробирающегося прямо под кожу.
– Поставь подпись здесь… и здесь, – Ясень показал пальцем. У него были гладкие овальные ногти, такие аккуратные, что просто смешно – он ведь каждый день ковырялся в чьих-то внутренностях.
Надишь бездумно накарябала подписи там, где он ткнул. Ее пальцы были так холодны, что, казалось, одного удара хватит, чтобы отколоть кусочек.
– Поздравляю, молодец, – сказал Ясень, и ручка в ее пальцах дрогнула.
«Умная девочка. Ты ведь не разрушишь свою жизнь из-за такой ерунды…» – услышала она в своей голове его отдаленный надменный голос. И ее чувство триумфа вдруг угасло, как будто кто-то задул спичку.
Однако худшее было еще впереди.
– С понедельника я закрепляю тебя за хирургическим отделением, – уведомил Ясень. – Теперь ты работаешь непосредственно со мной.
Он помолчал, явно ожидая от нее какой-то реакции, но Надишь была слишком потрясена этой новостью, чтобы сообразить, какую эмоцию должна изобразить.
– Хорошо, – наконец выдала она.
– Разве ты не рада? – удивился Ясень.
– Рада, – ответила Надишь неживым голосом.
– Послушай меня… – Ясень снял очки, страдальчески потер виски и водрузил очки обратно. – Ты можешь увидеть в моем решении злой умысел. Но я обратил внимание, как сильно тебя привлекает хирургия. Поэтому сейчас я просто даю тебе то, что ты хочешь.
Не преминув предварительно отобрать у нее то, чего хотел он.
– Кроме того, ты организованная, внимательная и сообразительная. Ты отлично справишься, – продолжил Ясень.
Вероятно, это был первый раз, когда он ее похвалил. Но Надишь совершенно не чувствовала себя польщенной.
– А как же Нанежа? – спросила она.
– В больнице достаточно работы для Нанежи. Я переведу ее в другое отделение, – Ясень раздраженно побарабанил пальцами по столу. – В любом случае решение принято. Одну копию договора ты забираешь с собой. Вторая останется здесь… – Ясень аккуратно сложил документы в верхний ящик стола и только после этого добавил тем же нейтральным тоном: – Завтра, в шесть часов, ты должна быть у меня.
Как много Ясеня. Слишком много, чтобы вытерпеть и не свихнуться. Надишь встала и посмотрела на него, прижимая к груди договор.
– Если я не приеду, тогда что? – тихо осведомилась она.
– А давай проверим? – холодно предложил Ясень.
И на этот раз это точно была угроза.
Вероятно, ей следовало выяснить, какие проблемы он способен создать ей теперь – после того, как уже принял ее на работу. Затем взвесить психологические и профессиональные последствия выполнения его требования и невыполнения, выбрав в итоге тот вариант, что нанесет ей меньше ущерба – может даже позволит сохранить хоть что-то в себе недоломанным. Но эта неделя, полная ожидания катастрофы, истощила Надишь окончательно, и сейчас она просто сдалась, ощущая себя ничтожной и слабой.
– Я приеду.

***
В автобусе, всю дорогу до дома, Надишь то улыбалась, то почти плакала, поддавшись на иллюзию одиночества среди окружающих ее незнакомцев. Ясень накидал ей черные камни и белые, и она пока не решила, с чем оказалась в итоге. С одной стороны, она получила работу, а это означало, что крушение ее жизни на данный момент откладывалось. С другой стороны, теперь ей предстояло видеть Ясеня ежедневно, а это само по себе являлось катастрофой. Хирургическое отделение… да, она мечтала, она жаждала работать в хирургическом отделении! Но это было до того, как Ясень положил ладонь ей на коленку…
За время поездки она так и не пришла ни к какому выводу, просто издергала себя до полусмерти.
Фонари возле бараков этим вечером установили антирекорд: из трех не горел ни один. Пробираясь по памяти и на ощупь, Надишь, увязшая в своих мрачных мыслях, не сразу различила тихий, тоскливый плач. Как выяснилось, источник плача находился непосредственно у ее двери. Надишь вгляделась во тьму и увидела смутные очертания обращенного на нее снизу-вверх лица.
– Ками? – не столько разглядела, сколько угадала она. – Почему ты сидишь у меня под дверью?
Ками немедленно вскочила на ноги, обхватила Надишь двумя руками и, уткнувшись ей в плечо, громко зарыдала.
– Спокойнее, спокойнее, – мягко отстранила ее Надишь и, отперев дверь, впустила Ками внутрь.
Ками рухнула на кровать и зажмурилась от света, когда Надишь щелкнула по выключателю. Судя по практически смытому кайалу и разбухшим вдвое векам, плакала она уже не первый час.
– Что случилось? – спросила Надишь.
Камижа была младше Надишь на три года. Как-то раз, с подачи Ками, они разговорились на дороге к рынку, и с тех пор Ками считала их лучшими подругами, хотя Надишь так не думала. Ками была безграмотной, наивной и ограниченной. Разделяющие их три года были все равно что тридцать. Однако же Ками, с ее влажными круглыми глазами и волнистыми волосами, свивающимися надо лбом в мягкие кольца, что делало ей похожей на черного ягненка, вызывала у Надишь умиление, что и заложило основу ее снисходительного, терпеливого отношения.
– Шариф приходил к моему отцу сегодня. Попросил меня замуж.
Шариф был известен на всю округу своим буйным нравом и склонностью к агрессии. Надишь ощутила камень в желудке.
– И твой отец, конечно, не согласился? – спросила она с надеждой.
– Согласился, – Ками снова залилась слезами. – Он сказал, что рад сплавить хоть одну из нас.
У Ками было пять сестер. И ни одного брата. Жили они не в бараках, но тут неподалеку, в кластере липнущих друг к другу кособоких домиков. В их домишке было всего две комнаты. Надишь доводилось там бывать, и каждый раз крыша подпрыгивала от семейных перебранок и окриков.
– Ненавижу Шарифа, – всхлипнула Ками. – Просто ненавижу. Он будет меня бить.
Надишь села рядом с ней на кровать и погладила Ками по вздрагивающему плечу.
– Не впадай в отчаяние. Я попытаюсь что-нибудь придумать.
У Надишь было странное чувство. Как будто она снова в квартире Ясеня. Как будто он снова опускается на нее. Снова та же беспомощность, что рвет душу в мелкие клочья.
Ками ушла лишь через час, пропитав одеяло слезами. В другое время она бы искренне порадовалась, узнав, что Надишь получила работу, но сейчас Надишь даже не стала ей об этом рассказывать. Надишь вышла немного проводить ее. Прежде чем расстаться, Ками вцепилась в ее плечи и выдохнула:
– Я не хочу принадлежать чудовищу!
«Я тоже, – думала Надишь по дороге домой, медленно ступая во тьме. – Я тоже».
_________________

 » Глава 3.1

Глава 3
Надишь проснулась поздно и долго лежала, ощущая усталость и тотальное нежелание двигаться. Потом поднялась, надела красное платье, заплела косу, подвела глаза кайалом. Та же последовательность действий. Как будто кошмар, уже увиденный ранее, решил присниться снова…
На пути к району Ясеня она думала о себе, о Ками и размышляла о насилии в целом.
Можно ли привыкнуть к насилию? Смириться с принуждением? Надишь слышала, что в Ровенне совершенно другие порядки, но для кшаанских женщин насилие и принуждение были обыденностью. Саму Надишь, как ни странно, уберегло попадание в ровеннскую приютскую систему. Сложно сказать, какой была ситуация в ее настоящей семье, потому что Надишь абсолютно ничего о ней не помнила, но в приюте ее никогда не били, ни разу даже не шлепнули. Той же Камиже затрещины от отца прилетали так часто, что она уже и внимания не обращала. В то же время перспектива в скором времени оказаться под контролем еще более скверного мужчины привела Ками в ужас. Казалось бы, череда страданий, которая продолжалась от матери к дочери, захватывая поколение за поколением, должна была привести к мутациям в генах кшаанских женщин, сделать их апатичными и невосприимчивыми, лучше приспособленными к той реальности, в которой они вынуждены существовать. Однако этого не случилось.
Надишь припомнилось училище, курс психологии, небольшой эксперимент, о котором рассказал им преподаватель. Изучая процесс адаптации к негативным факторам, клетку с волком разместили прямо напротив загона овцы так, чтобы овца постоянно видела волка и ощущала его запах. Спустя какое-то время овца сдохла, не выдержав непрерывного стресса. К некоторым ситуациям оказалось невозможно привыкнуть. Ты либо находишь способ сбежать, либо остаешься на месте и медленно погибаешь, даже если со стороны этот процесс остается незаметен вплоть до его логического завершения. Все же Надишь надеялась, что психологически она окажется покрепче овцы. У нее хватит сил, чтобы дожить до момента, когда она сумеет отделаться от волка.
Консьерж узнал ее и на этот раз снизошел до того, чтобы одарить ее сальной улыбочкой. Когда Надишь зашагала к лифту, спина ее была прямой как палка, до онемения в позвоночнике. В лифте накал ее бешенства нарастал с каждым этажом. Оказавшись у двери Ясеня, она несколько раз стукнула по кнопке звонка кулаком, посылая короткие яростные трели.
– Ломать мой звонок вовсе не обязательно, – уведомил Ясень, отворив дверь. Сегодня на нем были белые шорты и серая майка. По степени непристойности шорты были немногим лучше халата, но хотя бы у него ничего не распахивалось. – Входи.
Ох уж этот его нейтральный тон, как будто она очередная пациентка, явившаяся на прием. Совпадение тут в действительности было только одно – он собирался как следует изучить то, что у нее внутри. Надишь вошла и, не снимая сандалии, прижалась спиной к входной двери, глядя на Ясеня взглядом, способным расплавить сталь.
– Ваш консьерж считает, что я проститутка, – прошипела она.
– Ха. Вы даже друг к дружке цепляетесь, да? – усмехнулся Ясень. Он был более тугоплавкий, чем сталь. – Я могу прояснить ему ситуацию.
– Для меня будет менее унизительным, если он продолжит думать, что я проститутка.
– Как хочешь. Сколько еще ты намерена здесь стоять?
– Хорошо бы до воскресенья.
– Не получится, – Ясень развернулся и зашлепал босыми ногами к кухне. – И смой эти ужасные стрелки, – прикрикнул он.
В ванной комнате, такой ужасающе знакомой теперь, Надишь сразу заприметила желтую зубную щетку в фабричной упаковке. Ясно, кому она предназначалась… Когда-нибудь ей придется распаковать щетку и поставить ее в стакан, рядом с зеленой щеткой Ясеня, но пока она старалась не думать об этом. Смыв с век кайал, Надишь еще пару минут притворялась, что это капли воды продолжают стекать по ее щекам. Она посмотрела на себя в зеркало: панически распахнутые карие глаза, приоткрытый рот, учащенное дыхание. Стоя здесь, она не добьется ничего, кроме гипервентиляции, поэтому Надишь вышла, сердито хлопнула дверью и, вколачивая пятки в мраморный пол, протопала в кухню.
Кухня была в тех же светлых тонах, что и вся остальная квартира, с многочисленными шкафчиками цвета морской волны и свисающими с потолка голубоватыми люстрами в форме бутонов. Вместо обеденного стола здесь была стойка с белой в серую крошку столешницей. По противоположным сторонам стойки размещалась пара высоких барных стульев, обитых зеленовато-голубой искусственной кожей. Это была кухня мечты. Как и в случае хирургического отделения, Надишь сочла бы, что попала в сказку, если бы ненавистный Ясень не мешал ей наслаждаться ситуацией. По столешнице были расставлены миски с сырыми продуктами, над которыми возвышалась винная бутылка из коричневого стекла.
– Что ты делаешь? – настороженно осведомилась Надишь.
– Готовлю ужин, – Ясень глянул на нее мельком. – Тебя надо подкормить. У тебя щеки запали. Уже не знаю, где в тебе душа помещается. Не стой столбом. Сядь.
Скованная и неуклюжая, Надишь забралась на высокий стул и нервно вытерла ладони о подол.
– Я занимаюсь мясом. А ты порежь картошку. Дольками, – Ясень положил перед ней разделочную доску и нож.
Надишь взяла нож и осмотрела его со всех сторон, ощущая тотальное недоумение. Ее глаза сузились.
– Ты даешь мне нож? Это еще одно из твоих решений, из-за которых совершенно ничего не может пойти не так?
Ясень сгреб мясные обрезки, зашвырнул их в ведро, запрятанное в шкафчике под раковиной, промыл руки под краном и тряхнул кистями, сбрасывая капли. Каждое движение он выполнял невозмутимо и неспешно, не стремясь побыстрее развернуться к Надишь. Только после он посмотрел на нее сквозь стекла очков в серебристой оправе и сказал:
– Ну, давай, выскажи это. Ты кипела всю неделю. Я же вижу, что тебя просто распирает.
Достаточно было слегка подтолкнуть ее, чтобы Надишь сорвалась.
– Ты – скотина! – произнесла она громко и отчетливо и вонзила нож в картофелину, отчего картофелина перевернулась и ручка ножа звонко стукнула по столешнице. – Сволочь! Подонок…
– Давай-давай, – подбодрил ее Ясень. – Мне интересно, как много бранных слов ты знаешь.
– Мерзкая ебучая мразь. Ублюдок… – Надишь царапнула ногтями по столешнице и стиснула руки в кулаки.
– Первое хорошо. Виртуозное владение ровеннским. Второе фактически неверно. Мои родители уже тридцать пять лет в браке.
– Докторишка паршивый… – ее голос дрогнул.
– А вот за паршивого докторишку мне немного обидно, – Ясень внимательно пригляделся к ней. – Собираешься снова плакать?
– Нет! – Надишь суетливо вытерла кожу под глазами, стараясь удерживать Ясеня в поле зрения. Он еще даже не приблизился, а ее щеки уже начали выжидательно пощипывать. Она обхватила край столешницы и крепко его стиснула.
– Ясно. Вот ты мне высказала все эти эпитеты, а теперь смотришь на меня большими глазами, вся напрягшись. Чего ты ожидаешь от меня? Что я ударом сшибу тебя со стула?
– Я не знаю, чего от тебя ожидать, – сердито отозвалась Надишь. – Все, что я знаю: что ты подлый, совершенно аморальный тип, способный на все.
– Тогда, чтобы снизить твой уровень стресса, я проясню свою позицию: я поступил с тобой жестоко и неправильно. Сейчас ты имеешь право бранить меня так, как тебе только хватит изобретательности. Никакой ответной агрессии с моей стороны не последует.
– Ты признаешь свою вину? – недоверчиво осведомилась Надишь и отпустила столешницу.
– Скорее сожалею, что позволил себе пойти на поводу у своих желаний и этим причинил тебе боль, – Ясень подошел к стойке и принялся резать лук-порей. – Мне стоило дать тебе больше времени. И тогда наша первая ночь не была бы сопряжена с таким количеством психологического травматизма.
– Ах, вот как… – сказала Надишь.
«Психологический травматизм». Какие изящные слова, чтобы облечь в них чью-то боль, унижение и страх. Есть и другие слова, не менее умные и лощеные. «Ампутация», например. Оно тоже красивое, куда красивее, чем любая из тех ситуаций, с которой человек столкнется после того, как это слово вошло в его жизнь. Например, проснется с утра с лопающимся мочевым пузырем и проведет полчаса, пытаясь без ног доползти до туалета и не опростаться прежде, чем успеет.
– К сожалению, когда человек охвачен страстью, он способен на поступки, которые не совершил бы, будучи в ясном сознании. Да и четыре года воздержания заметно сказались на моем здравом смысле.
– Бедняжка, – сладким голоском произнесла Надишь. – Надеюсь, тебя попустило после того, как ты оторвался на мне.
– Еще как. Думаю, теперь я смогу себя контролировать, – ответил Ясень ей в тон. – Хотя бы до тех пор, пока мы не покончим с ужином.
– Мне бы лучше воздержаться от ужина, – заявила Надишь. – Иначе есть вероятность, что меня несколько раз вырвет в процессе.
– Ничего страшного, – сказал Ясень. – Я врач, мне не привыкать к мерзостям. Просто нам придется избегать некоторых поз. И я подставлю тебе тазик.
В тщетной попытке растратить свое бешенство, Надишь схватила нож и начала кромсать картошку. Ясень с минуту наблюдал за ее действиями, а потом не выдержал.
– Я никогда не видел человека, который бы так неловко резал картофель. Ты без пальцев останешься.
– Чего ты хочешь от меня? – возмутилась Надишь. – Я росла в приюте, потом жила в общаге при училище. Теперь я ем на работе. Я не умею готовить!
– Ничего, ты быстро научишься. Я тебе покажу… – он обогнул стойку и подошел к ней. – Вот так… и так…
Да, резать картошку по его методу было значительно легче. Вот только как она вынесет его близость в постели, если ее передергивает только от того, что он стоит рядом?
Ясень вернулся на свое место и продолжил прерванную тему, теперь уже серьезным тоном:
– Даже со стратегической точки зрения это было совершенно неправильно. Та ночь сразу повела наши отношения по неверному пути. Я еще долго буду упрекать себя за содеянное.
– Ты ждешь, что я тебе посочувствую?
– Не утруждайся. Я всегда могу посочувствовать себе самостоятельно.
– Я выслушала твои излияния. Ты все время говоришь только о том… инциденте. А как же «прости, мне вообще не стоило тебя шантажировать»?
– Это я сделал бы в любом случае, – пожал плечами Ясень.
Надишь просто терялась от его наглой прямолинейности.
– Почему?
– Тебе известно, кто такие клептоманы?
– Разумеется.
– Так вот, клептоманы знают, что поступают плохо. Они знают, что их могут поймать и в итоге они будут наказаны и опозорены. И все равно они не в состоянии остановить себя. Иногда желание так интенсивно, что у нас не получается его сдерживать.
– Я ничего в жизни не хотела так сильно, как вонзить этот нож прямо тебе в ухо. Но я же этого не делаю, – ровно произнесла Надишь, продолжая резать картофель. Разве что нож ударялся о стеклянную доску несколько громче, чем следовало.
– Значит, желание еще не достигло той степени, когда тебя сорвет, – хмыкнул Ясень.
– Возможно, что достигнет. Скорее всего в ходе нашего дальнейшего разговора. Что ты за кадр! Это поразительно… просто поразительно… – нож грохотал по доске, – до какой степени ты моральный урод. И до какой степени ты в неведении об этом.
Ясень пожал плечами.
– Или же я просто честен. Никогда не пытался кому-то понравиться, притворившись лучше, чем я есть. И все же, Нади… если ты меня не поняла… если я плохо сформулировал свои мысли… повторю: мне правда жаль, что я обидел и напугал тебя. Я этого не хотел.
– Плевать мне на твои сожаления, – Надишь раздраженно смахнула искромсанную картофелину в кастрюлю. Слова Ясеня не успокаивали ее, а лишь раздували внутри пламя холодной ярости. Надишь начала дрожать. Обхватив себя за предплечья, она обнаружила, что ее кожа покрыта мурашками. – Я замерзла. Убавь кондиционер, – резко потребовала она, не добавив даже «пожалуйста». Ей все еще было странно разговаривать с Ясенем в этой пренебрежительной манере. В то же время она считала, что после того, что он с ней сделал, некоторые социальные условности можно отставить.
Ясень уменьшил мощность кондиционера и, не дожидаясь, когда температура поднимется до некомфортного для него уровня, снял майку. Судя по его торсу, он скорее проводил вечера с книгами, нежели тягал гантели. И все же то обстоятельство, что ему повезло родиться мужчиной, уже обеспечивало его физическое превосходство – что он успешно доказал ей в проклятом коридоре этой самой проклятой квартиры. «Неравенство, – подумала Надишь. – Все в мире сводится к неравенству».
– Если бы я была ровеннской женщиной… – ее губы скривились, – ты бы никогда так не поступил со мной. Ты бы видел во мне человека. Кого-то с собственной волей. Кого-то равного тебе.
– Дело не в этом, – Ясень качнул головой и, придвинув к себе доску, начал нарезать томаты. – Я вижу в тебе человека. Однако с ровеннской женщиной у меня было бы куда больше возможностей добиться своего социально приемлемыми способами. А что я мог предпринять с тобой? Ухлестывать на глазах всей больницы? Это неприемлемо. Шепотом на ухо позвать тебя на свидание? Ты была бы в ужасе. Ты бы пошла со мной только под дулом пистолета, но это автоматически приводит нас к варианту, который и получился в итоге. Какие вообще у меня были шансы выстроить с тобой отношения в больнице, где я до сих пор не запомнил имена некоторых коллег, потому что у меня просто нет времени на общение с ними? – он заглянул в миску из-под овощей. На дне остались только луковицы. – Лук?
– Никакого лука, – категорически возразила Надишь. Ничего, что будет раздражать ее и без того воспаленные глаза. Она приподнялась и потянулась через столешницу к бутылке. – Что это? Не то ли это вино, которое ты заставил меня выпить на той неделе?
– Я решил пустить его остатки в мясо.
Надишь задумчиво повращала бутылку в руках.
– А знаешь, я сейчас поняла, что твоя идея накачать меня снотворным была не так плоха. По крайней мере я ничего не помню. Мне хватило тех событий, что предшествовали моему обмороку. Всю неделю они прокручивались в моей голове, снова, снова и снова.
– Предлагаю заполнить пробел.
– А я предлагаю обратное. Я не хочу ничего чувствовать, вообще не хочу быть в сознании, когда ты взгромоздишься на меня.
– Ты серьезно? Предлагаешь снова тебя вырубить? – поразился Ясень. – Ну уж нет. Дозировка не была чрезмерной. Ты не должна была отключиться. Если когда-нибудь будешь проходить серьезное хирургическое вмешательство, я бы на твоем месте обсудил эту ситуацию с анестезиологом.
– Ты никогда не будешь на моем месте.
– Не скажи. В мире много грязных извращенцев. И на меня найдется. Да и честно: я бы и в тот раз предпочел, чтобы ты была более расслабленной, но в сознании. Опыт был, конечно, раскрепощающий, но все же несколько отдающий некрофилией.
Глаза Надишь сузились, а затем снова обратились на бутылку.
– Что ж, тогда я воспользуюсь другим способом. Здесь довольно много. На мясо тоже останется. А, впрочем, мясо обойдется.
Ясень потянулся через стойку, пытаясь выхватить у нее бутылку, но Надишь крепко прижала бутылку к груди. Он обещал не бить ее, вот пусть попробует отобрать вино без драки.
– Дай мне бокал, – потребовала она.
– Послушай, мне не нравится твоя идея… Алкоголь – опасная вещь, и в твоем возрасте…
– Ты меня изнасиловал! – выкрикнула Надишь, судорожно прижимая бутылку к себе.
И испытала колоссальное облегчение. Наконец-то вещи названы своими именами. Претензии озвучены. Всю неделю это мерзкое слово стучало где-то в основании шеи, но Надишь не позволяла ему продвинуться в мозг. Теперь хотя бы одна неприятная вещь была сделана.
– Ты занимался со мной анальным сексом, когда я была в бессознательном состоянии, – злобно продолжила она. – В стране, где секс до брака запрещен вовсе… А теперь поучаешь меня насчет пьянства?
И Ясень сдался. Энергия ушла из его позы. Плечи поникли.
– Я вовсе не пытаюсь тебя поучать… – объяснил он. – Но ты – из непьющей нации. Скорее всего, у тебя нет ферментов, помогающих усваивать алкоголь качественно. Один бокал еще куда ни шло, но если ты переберешь, то наутро тебе будет очень плохо.
– Мне уже очень плохо, – просто сказала Надишь. – Куда хуже?
Ясень достал из верхнего шкафчика два бокала.
– Тогда я составлю тебе компанию. Но запомни мои слова: утром ты будешь чувствовать себя ужасно.
– Да. В любом случае.
Он налил себе полный бокал, а для Надишь – только до половины, и, достав из холодильника графин, разбавил водой. Надишь посмотрела на Ясеня волком, но бокал взяла. Разумеется, вкус оказался бледноватым. Это раздражало. Отпивая глоток за глотком, Надишь не переставала хмуриться. Ясень, отойдя к шкафчикам, громыхал посудой.
– Что-нибудь еще? – заботливо осведомился он, возвратившись к стойке. Подхватив свой бокал, он неспешно отпил из него. – Мы попробовали оскорблять меня, и даже прибегли к алкоголю, но ты все еще выглядишь мрачной.
– Возможно, мне необходимо применить физическое насилие, – буркнула Надишь.
– Что ж, попробуем, – легко согласился Ясень. – Только сразу договоримся: в лицо не бей. Мне будет трудно объяснить фингал на работе. Хотя очки я все-таки сниму. На всякий случай, – он действительно снял очки и положил их на стойку.
– Нет, это не равноценно, – возразила Надишь.
– А что равноценно? – осведомился Ясень. – Собираешься изнасиловать меня в ответ? У тебя не получится изнасиловать того, кто так страстно тебя хочет.
– Анально, – мстительно прошипела Надишь.
– Давай, – прыснул Ясень. – Я готов к экспериментам.
Надишь смутилась, вдруг осознав, что не способна различить, когда он шутит, а когда говорит всерьез.
– Ничем тебя не проймешь… – уныло пробормотала она и обратилась к вину за моральной поддержкой. Моральная поддержка наверняка плавала где-то там, в бокале…
– Ладно, – несколько разочарованно произнес Ясень. – Если ты пока не настроена истязать меня, я сосредоточусь на готовке.
Опустошив бокал до дна, Надишь испытала разочарование. Вероятно, Ясень перестарался с водой – хотя Надишь едва ли представляла, каких признаков опьянения следует ожидать, она совершенно точно не ощущала никаких признаков. Стоило Ясеню отвернуться к банкам со специями, как она суетливо схватила бутылку и заполнила свой бокал…
В неразбавленном виде вкус вина нравился ей куда больше. Какое-то время Надишь пила молча, наблюдая за Ясенем. Он поставил овощи в духовку, затем, периодически отпивая вино, принялся обжаривать мясо на сковороде. Кухня заполнилась шкварчанием. К тому моменту, как вторая порция вина оказалась выпита, Надишь уже достаточно взбодрилась, чтобы задать давно мучивший ее вопрос:
– Что сталось с моей предшественницей? Не то чтобы мне так интересны подробности твоей личной жизни. Я просто хочу знать, что меня ожидает.
– Предшественницей? – Ясень повернул к ней голову.
– Да, предыдущей. Думаешь, я поверила в твою брехню про четыре года воздержания? Не в нашей клинике, где столько беззащитных женщин. Уверена, у тебя отработанная схема.
– А… ну, конечно… как я мог забыть… Я же массово усыпляю девиц. Потом насилую. Конвейер практически. Как меня вообще хватает на вас всех, не знаю. Я работаю минимум двенадцать часов в сутки.
– Не жди, что я начну восхищаться твоей выносливостью. Так куда она делась? Покончила с собой? Не выдержала такой жизни?
– Нет, просто постарела. Ей двадцатник стукнул. Я решил от нее избавиться.
– То есть мне недолго с тобой мучиться…
– Если тебе повезет, станешь моей любимицей. Может, сможешь наслаждаться моим вниманием аж до двадцати двух, – Ясень перевернул мясо на другую сторону.
Надишь даже перекосило от такой перспективы. Ясень добавил мясо к овощам, закрыл духовку, поставил сковороду в раковину и включил воду. С Надишь действительно что-то происходило. Ее ступни согрелись и потяжелели, от кончика носа к щекам расходилось тепло. Она все еще оставалась напряженной и подавленной, но в то же время чувствовала нарастающее нахальство и желание поговорить.
– Надо же, белый господин сам моет посуду, – неловко съязвила она, когда Ясень, отмыв сковороду, начал собирать со стойки миски. – А где же твои слуги?
– Домработница прибирается в понедельник и пятницу – у нее есть ключи от моей квартиры. В остальные дни она только готовит мне ужин. В субботу и воскресенье у нее выходной.
– Разумеется, – Надишь старалась не показать, что впечатлена. – Не будет же знать опускаться до вульгарной уборки. Это только для нас, черни.
– Пока я жил в Ровенне, я был в состоянии поддерживать чистоту в своей квартире самостоятельно. Но там я не проводил по десять операций в день, – поставив посуду в сушилку и прихватив свой опустевший бокал, Ясень вернулся к стойке.
При его приближении сердечный ритм Надишь чуть усилился.
– Все ровеннцы так роскошно живут в Кшаане? – спросила она.
– Не все… но многие. Это один из способов нашего правительства заманить нас сюда. Как по мне, так стратегия провальная и деньги тратятся зря. Если люди решают все бросить и махнуть в Кшаан, то точно не ради домработницы и этого избыточного пространства. В одну из комнат я едва ли вообще захожу… – Ясень потянулся к бутылке. – По-моему, вина было больше.
Надишь красноречиво придвинула к нему свой пустой бокал – наливай, гаденыш.
– Да ладно? Люди на что только не пойдут ради такой квартиры…
Ясень снова разбавил ее вино водой. Если он продолжит в таком духе, то действительно подвергнется физическому насилию, хотя едва ли Надишь решится на тот вариант, который он так выпрашивал.
– Все эти финансовые стимулы цепляют только до тех пор, пока ты не имеешь достаточно. Но я-то вполне хорошо жил и в Ровенне. У меня были квартира, машина. Да, там я и близко не получал таких денег, как здесь, но мне хватало. А в Кшаане зарплату даже и потратить негде, – Ясень выдвинул стул и сел. – И эти высокие стулья, – он закатил глаза. – Как же они меня раздражают.
– Бедняжечка, – ядовито посочувствовала Надишь. – Его стильные стулья такие неудобные. Квартира слишком просторная. Зарплата до сих пор не потрачена. Куда нам с нашими мелкими проблемками.
Ясень рассмеялся.
– Да, я понимаю, как это для тебя выглядит. С моей стороны картина менее радужная. Я живу в ровеннском анклаве, увешанном камерами, и полицией, дежурящей круглосуточно, чтобы нас не вырезали к чертовой матери. Сколько бы мне удалось продержаться, забреди я в один из отдаленных грязных райончиков, вроде того, где ты ходишь ежедневно? Из желающих пнуть светлокожего по почкам выстроилась бы очередь. В Ровенне я был любителем прогулок. А здесь я просто меняю стены квартиры на стены больницы и обратно. Порой я чувствую себя так, как будто отбываю тюремный срок.
«Не нравится – вали отсюда!» – хотела было сказать Надишь, но прикусила язык. Она осознавала, что Ясень на его позиции перерабатывает вне всякой нормы. Если он уедет, никто не встанет на его место, во всяком случае сразу. А это значит, что люди будут страдать и умирать.
– Наши пациенты… особое удовольствие, – продолжил Ясень. – Вот, например, тот парень, которому мы ампутировали руку в прошлую пятницу… даже загибаясь от боли, он жег меня глазами. С какой детской, незамутненной радостью он пустил бы меня под нож. Но все получилось как раз наоборот – это я его порезал, – Ясень хмыкнул, как будто находил данное обстоятельство забавным. – Врачи скорой помощи вооружены огнестрельным оружием – и все равно их периодически убивают. В случае ровеннских женщин опасность пребывания в этой стране возрастает в несколько раз – их воспринимают как добычу. Поэтому едут сюда только самые безрассудные.
Надишь было странно слышать о безрассудстве применительно к тем сдержанным, отстраненным ровеннским женщинам, которых она встречала в Кшаане. Вот Астра, например. Неужели Астра – безрассудная?
_________________

 » Глава 3.2

– Если дело не в деньгах и ровеннцам в Кшаане плохо, зачем же ты приехал?
Ясень отпил вино и криво усмехнулся.
– Наверное, десять ампутаций в неделю имеют к этому какое-то отношение… К тому же я всегда был немного сумасшедшим. Единственный на курсе, кто регулярно выкидывал что-то из ряда вон. Узнав о моих планах, коллеги нисколько не удивились, хоть и заявили, что я спятил окончательно. Видишь ли, даже если кто-то из них теоретически был бы готов смириться с ненормальным рабочим графиком и опасностью для жизни, то желающих пообщаться с крикливыми истеричными кшаанцами не нашлось бы в принципе.
Надишь нахмурилась.
– Сколько пренебрежения.
– К тебе это не относится. Ты не такая. Тебя воспитывали ровеннцы, ты говоришь на нашем языке. Ты похожа на нас.
– Последнее, чего я хочу, так это быть похожей на вас.
– Тогда разучись читать, заведи пятеро детей и воспитывай их в грязи.
– Не смей так говорить о моем народе! – Надишь с такой силой стукнула кулаком по столешнице, что ее бокал подпрыгнул. Это была чрезмерная экспрессия, и Надишь осознала, что действительно ощущает себя несколько разболтанной.
– А я неправ? Ты сама не осознаешь, как далека ты от «твоего» народа.
– Но и такой, как вы, я не стала.
– Да. Застряла где-то посередине. Некомфортная позиция, верно? – Ясень просверлил ее взглядом.
Пряча растерянность, Надишь жадно отпила вина.
– Мы говорим не обо мне, – буркнула она.
– О нет, теперь мы говорим именно о тебе. Каждая прочитанная книга отдаляет тебя от них. И приближает ко мне.
– О каком сближении с тобой может идти речь? Я никогда не прощу тебя. Как вообще можно простить тебя после того, что ты со мной сделал?
– Иди поговори с мамашками, которые прячут своих отпрысков от якобы злобных ровеннских учителей, а то, что отпрыск подрастает дебилом, не способным и слово прочесть, их нисколечко не заботит. Поговори с мужчинами, которые возненавидят тебя лишь за то, что ты, женщина, посмела получить образование и стать умнее, чем они. А потом возвращайся ко мне. И ты обнаружишь, как сильно я тебе нравлюсь.
– Ты ненормальный, – бросила Надишь и отпила большой глоток. – Даже если и так. С чего бы мне возвращаться к тебе? Почему обязательно к тебе? Я уверена, есть ровеннцы попривлекательнее и попорядочнее. Вот, например, Лесь. Он милый.
Удар оказался болезненным, и лицо Ясеня резко вытянулось.
Надишь вдруг громко, преувеличенно рассмеялась и собственным ушам не поверила. Смеяться здесь, в этой квартире, прекрасно осознавая, что ее ожидает далее? У нее крепкие нервы. Она гордится собой! Она придвинула к себе бутылку и, не дожидаясь разрешения Ясеня, налила еще, с разочарованием отметив, что после этого бутылка опустела.
Ясень наблюдал за ней очень внимательно.
– Если ты немедленно не поешь, то вскоре пожалеешь, что родилась.
– О чем ты вообще?
– Ты пьяна.
Серьезно? Уже? Надишь больше не ощущала озноба от кондиционера, напротив: ей стало жарковато. В воздухе витала золотистая пыльца. Но и только то. Если это опьянение, то оно не впечатляет.
Ясень поставил перед ней тарелку. Еда пахла замечательно. Если пару часов назад Надишь могла бы поклясться, что никогда и кусочка не сумеет проглотить в присутствии Ясеня, то сейчас незамедлительно схватила вилку.
– Для такой аморальной мрази ты весьма прилично готовишь, – выдала она с набитым ртом.
– Спасибо. Так меня еще никто не хвалил, – Ясень был сама пристойность, держал вилку в левой, а нож – в правой. И только голый торс вносил дисгармонию.
С наслаждением пережевывая и периодически отпивая из бокала, Надишь в открытую рассматривала Ясеня. Какие же обманчиво мягкие черты лица, эти пушистые пряди, падающие на лоб, светлые глаза, чуть припухлые губы… Если бы она не знала, что он собой представляет, она бы даже могла счесть его овальное лицо привлекательным.
Стоило им доесть ужин, как диалог возобновился. Ясень успел наговорить достаточно, чтобы Надишь чувствовала себя уязвленной, и ей хотелось реванша.
– Итак, мои сограждане невежественны, крикливы и норовят прирезать хорошего белого человека совершенно ни за что. Но кто же виноват, что они оказались в животном состоянии? Уж не вы ли, которые заправляете здесь всем?
– Что-то не припомню, чтобы мы, ровеннцы, прививали местным их дикие архаичные порядки.
– Если бы Кшаан остался свободной страной, он развивался бы так же, как и все остальные, – пожала плечами Надишь. – В цивилизованной манере.
– Мне довольно забавно это слышать. Ведь сам тот факт, что Кшаан никогда не развивался в цивилизованной манере, и привел его к потере независимости.
– Полагаю, что история была куда как менее однозначна.
– Решила поговорить со мной об истории? – усмехнулся Ясень и поставил на стол локти. – Я поговорю с тобой об истории. В отличие от Кшаана, в Ровенне все дети ходят в школу, и там преподают историю – как и полтора десятка других предметов. Так вот: вы истязали нашу страну. Грабили ее, угоняли моих соотечественников в рабство, и длилось это десятки, сотни лет, пока не нашелся человек, который положил этому конец и разнес вашу столицу, вот этот самый прекрасный город, где мы сейчас находимся, до основания. Чтобы моя страна смогла вздохнуть свободно и восстановить численность населения.
– Что мне твои уроки истории? В ваших школах история преподается так, как вам нужно. Все факты подтасовываются, искажаются в вашу пользу. Может, никто и не атаковал вас вовсе. Может, вы сами все придумали, чтобы объяснить ваши захватнические действия.
– А у вас что? Порази меня объективным академическим подходом.
Надишь несколько стушевалась.
– У нас история передается устно из поколения в поколение.
– Уверен, подача материала максимально нейтральна. Ведь только циничные государственные учреждения способны к расчетливой, систематической лжи. Люди на индивидуальном уровне являются образцом честности и беспристрастности.
– Да даже если бы ваша версия событий была правдивой, то разве это оправдание? Моя страна была жестока к вашей стране паршивую прорву лет назад, и это дает вам основания делать то, что вы делаете сейчас?
– А что, по-твоему, мы должны с вами сделать? Отпустить? Ежегодно десятки террористов получают заслуженную пулю в затылок, однако желающих продолжить их дело не становится меньше. Если мы уйдем из этой страны, поднимем сеть контроля, снимем запрет на выезд, куда же денутся все эти приятные люди? Уедут в Роану, что сейчас так озабочена правами кшаанцев, что трубит об этом на каждом углу? Наберутся там ценных и практичных знаний – как провезти через границу оружие, как делать взрывчатку, как минировать машины… Или же они сразу хлынут в Ровенну, всеми возможными нелегальными методами, чтобы устраивать теракты непосредственно у нас?
Надишь встала, обошла стойку и захлопала шкафчиками.
– Я рад, что ты так освоилась у меня, – заметил Ясень. – Это гораздо лучше, чем твой полумертвый от страха вид. Но если ты ищешь еще одну бутылку, то я строго не рекомендую это делать.
Но Надишь уже обнаружила не только еще одну бутылку, но и пару десятков других.
– Ничего себе у тебя винный склад, – присвистнула она.
– Да. Когда кто-то из нас, ровеннцев, едет в отпуск, он считает необходимым по возвращении подбодрить соотечественников напитком, который здесь купить невозможно. Вот только я почти не пью. И тебе тоже не стоит.
Но Надишь уже выхватила бутылку.
– Даже не спрашивай, где у меня штопор, – заявил Ясень.
Подумав, Надишь решительно воткнула в пробку нож. Обернув лезвие ножа полотенцем, она прокрутила его несколько раз и триумфально вытащила пробку.
– Это просто страшно, что ты уже умеешь делать, – сказал Ясень. – Это я еще не предоставил тебе полную свободу. Дальше начнется полный беспредел.
Надишь вернулась за стойку и села на свое место. Перехватив у нее бутылку, Ясень опять попытался провернуть свой гнусный трюк, налив себе полный бокал и попытавшись разбавить ее вино водой из расчета одна молекула вина на бокал воды.
– Иди ты в жопу, сволочь, – заявила Надишь, яростно выхватив у него бутылку.
Заяви она такое кшаанцу, ей уже прилетело бы по лицу, потому что ни один кшаанский мужчина не станет терпеть грубость от женщины, но Ясень был ровеннцем, поэтому счел ее выпад забавным.
– А ты по пьяни буйная, я смотрю, – усмехнулся он.
О да, вот теперь Надишь осознавала, что основательно пьяна. Вокруг предметов и даже Ясеня появился слабо сияющий ореол. Однако же, несмотря на ухудшающуюся координацию, Надишь не собиралась останавливаться. Наконец-то она чувствовала себя хорошо. Странно, но хорошо. К ней пришло осознание, что всю эту неделю Ясень разрастался у нее в голове, пока не вырос до чудовищных размеров – монстр, скала, способная погрести ее под собой. Она жила, изнемогая от страха. Сейчас же она увидела перед собой человека – да, он был мерзким и циничным, однако же его размеры лишь ненамного превышали ее собственные. Он не собирался бить или увольнять ее. Худшее, что он мог сделать: это заняться с ней сексом, неприятным, унизительным, возможно, болезненным, но не смертельным. И если она хотела с ним поспорить, то вполне могла себе это позволить.
Они переместились в гостиную, где продолжили обсуждать враждебные отношения двух стран с периодическим вплетением их личного конфликта.
– У меня другое мнение, почему вам так важно продолжать удерживать нас за глотку, – заявила Надишь, удобно разместившись на диване. Том самом диване, что одним своим видом должен был вызвать у нее приступ рыданий, но почему-то не вызвал. – Сколько золота вы ежегодно выкачиваете из нашей страны, загоняя его за большие деньги той же Роане? И ты будешь мне рассказывать, что весь этот беспредел, который вы тут устроили, объясняется лишь стремлением обезопаситься от моих кровожадных сограждан?
– То есть все из-за денег?
– Разумеется. Это и козе ясно, – самодовольно заявила Надишь, взболтав вино в бокале.
– Что ж, козочка моя, давай-ка я объясню тебе некоторые очевидные вещи. В Ровенне множество своих полезных ресурсов и острой необходимости грабить твою страну у нее нет. Жесткое квотирование на добычу поддерживает высокие цены на рынке, отчего соседняя Роана, как наш основной покупатель, орет благим матом и начинает переживать за права кшаанцев особенно сильно – ведь если скинуть с Кшаана Ровенну, на него вполне могла бы взгромоздиться Роана. И именно это ваши лучшие друзья попытаются сделать в тот самый день, как Ровенна объявит Кшаан независимым, после чего вывоз из страны золота возрастет в десятикратном объеме. Однако то самое квотирование, что обеспечивает Ровенне неплохую прибыль и стабильное будущее, не позволяет нашей стране безумно обогатиться в настоящем. Как следствие, возникает вопрос: за чей счет финансировать те структуры, что функционируют в Кшаане? Это при том, что население Кшаана, при несколько меньшей территории, значительно превосходит по численности население Ровенны. Это у вас тут по десять детей рожают, у нас там трое – потолок. Тут-то ваше золотишко, алмазы, кобальт и прочее становится уместным. Значительный процент всего этого тратится на вас же самих. Школы, больницы, полиция.
– Ах, как вы благородны, – скривилась Надишь. Ей надоело заморачиваться с хрупким, неустойчивым, выскальзывающим из рук бокалом, поэтому она просто схватила бутылку и начала ходить с ней туда-сюда, периодически прикладываясь к горлышку.
– Фу, пить из горла, – осудил Ясень. – Я со средней школы этого не делал.
– Куда нам до вас, цивилизованных, – отмахнулась Надишь. – Я вот до девятнадцати лет ни разу не напивалась. И занялась анальным сексом только потому, что пришел благородный белый человек и меня изнасиловал.
Ясень вскинул ладони в оборонительном жесте.
– Мне стыдно.
– Ему стыдно! – экспрессивно восхитилась Надишь. – Какой высоконравственный мужчина!
На секунду она задумалась о том, чтобы запустить бутылкой Ясеню в голову, но не решилась поступить с вином так жестоко.
– И, раз уж зашла речь об изнасилованиях… – продолжил Ясень.
– Я в недоумении, почему между нами постоянно возникает эта тема…
Ясень подошел, вырвал у Надишь бутылку и наполнил свой бокал.
– Если я не помогу тебе, ты умрешь от алкогольного отравления, – пояснил он. – Так вот, мое проклятое правительство приложило усилия, чтобы приюты в Кшаане не стали пастбищем для педофилов и садистов, а дети действительно получали уход и воспитание. Посмотри на себя: ты умеешь себя вести, у тебя поставлена речь, у тебя прекрасные зубы – какой процент твоих соотечественников может похвастаться такой улыбкой?
– А то, что меня изнасиловали позже, на работе, это нормально, да? – возмутилась Надишь.
– Но ты хотя бы была уже половозрелая…
– О, – простонала Надишь, жадно отхлебнув вино из бутылки. – Этот разговор уже становится откровенно гротескным.
– Нади, сам тот факт, что тебе известно слово «гротескный», уже демонстрирует, что в приюте тебе дали весьма пристойное образование…
Дискуссия накалялась. В какой-то момент в Надишь взыграла кшаанская кровь, и она начала срываться на крик.
– Ты не стесняйся, – успокоил ее Ясень. – Продолжай орать. Здесь отличная звукоизоляция. Я ни разу не слышал, чтобы мои соседи выли по ночам. А ведь если учесть, в каком паршивом местечке мы находимся, они наверняка это делают.
Бутылка опустела. Надишь поставила ее на мраморный пол, но бутылка опрокинулась на бок и громко звякнула. Пошатнувшись, Надишь выпрямилась. Ясень поддержал ее за предплечье.
– Думаю, достаточно на сегодня, – мягко сказал он. – Все ясно: наши страны враги и останутся врагами. Но нам с тобой быть врагами вовсе не обязательно.
– Мы уже враги.
– Это ты так считаешь.
– Ты нанес мне ущерб, – Надишь пошатнулась и ткнулась лбом ему в плечо.
– Я попытаюсь это как-то компенсировать.
– Ты правда веришь, что столь сильную боль можно компенсировать?
– Если бы это было не так, ни одна женщина не родила бы по собственной воле второго ребенка. А я считаю, что, при каких условиях мы бы ни сошлись, это уже случилось. Все эти социальные установки, объясняющие нам, что простительно, а за что только смерть – искупление, мне совершенно неинтересны. Мы наедине. Только мы решаем, что мы сможем друг другу простить, а что нет.
– Ты циник.
– Нет, цинизм – это от глупости. А я прагматик, – он ухватил ее за подбородок кончиками пальцев и приподнял ее голову, заставив посмотреть себе в глаза. – Если не можешь победить, сдайся. Попытайся сделать ситуацию несколько комфортнее для себя, раз уж ты все равно в нее попала.
– Но я пытаюсь, – сказала Надишь, захлопав глазами. – Я весь вечер пью вино. Еще одна бутылка, и все станет лучше некуда.
– Не настолько комфортнее… – Ясень сдернул с ее косы резинку с деревянными бусинами и начал расплетать ее волосы. Когда Надишь попыталась отстраниться, он обхватил ее одной рукой и притянул к себе.
– Прямо здесь? – Надишь опустила глаза и испуганно покосилась на диван.
– Что ты, диван – это слишком скучно, – злодейски осклабился Ясень. – Давай в прихожей, на мраморном полу. Это мое любимое место для изнасилований. В прошлый раз я сделал тебе скидку, как новичку, но теперь намерен вернуться к моим обычным привычкам.
У Надишь стал такой перепуганный вид, что он быстро пошел на попятную.
– Ладно, уговорила. Пойдем в душ.
Выражение страха на лице Надишь не исчезло.
– Пока просто в душ… – добавил Ясень.
В ванной, когда он стягивал с нее одежду, Надишь не предприняла попыток сопротивляться. После всего выпитого она так обмякла, что ее конечности были словно сделаны из ваты. К тому же ее гнев иссяк. В конце концов, человек может ругаться и злиться только ограниченный период времени. На этот вечер она приняла действительность. Хотя бы потому, что уже не могла ни убежать от нее, ни драться с ней.
Ясень встал в ванну и затем потянул Надишь за руку, заставив забраться к нему. Он включил душ и отрегулировал его так, чтобы вода летела на них сверху. Надишь ощутила теплые капли, легко постукивающие по ее голове и плечам. Это было приятно. Надишь пошатнулась и для поддержания равновесия уперлась в грудь Ясеня ладонями.
– Ты нарочно это сделал, – пробормотала она. – Вывел меня на эмоции, позволил бранить тебя, спорить с тобой – чтобы я выкричалась и успокоилась, чтобы я стала немного меньше тебя ненавидеть. Ты манипулируешь моими чувствами.
– Кто знает, – улыбнулся Ясень. По его лицу сбегали капли воды. – И потом, я ведь тоже напился.
– Но не так сильно, как я.
– Нет, не так сильно, – Ясень наклонился и легонько поцеловал ее в губы.
Надишь не отшатнулась, завороженная волшебным действием алкоголя. Она еще помнила те чувства, что терзали ее раньше – страх, неприязнь, унижение, однако в состоянии опьянения они потеряли значение. Прошлая обида затянулась туманом, тревога за будущее отодвинулась за горизонт, осталось только это настоящее, в котором Ясень смотрел на нее сквозь падающие капли. Глаза Ясеня затуманились, губы приоткрылись. Сейчас он совсем не походил на того желчного докторишку, которого она видела на работе.
Надишь вдруг осознала, что ей глубоко наплевать, насколько плохой он человек. После их словесной баталии она все еще ощущала пульсирующее внутри возбуждение. Она столько раз видела разверстые раны, и Ясень погружал в них хирургические инструменты, один за другим. Человеческое тело не святыня, не крепость. Врачи проникают в него и трогают его постоянно. Сейчас Надишь ощущала скорее любопытство, чем опасение. Это не принесет ей вреда. Ясень позаботится, чтобы не было последствий. Она не заболеет и не забеременеет. Никто не узнает, как она вела себя здесь. Даже если она оказалась во власти чудовища, почему бы не получить немного удовольствия, пока это удается?
Ясень притянул ее к себе и поцеловал затяжным, подчеркнуто неспешным поцелуем. Надишь снова ощущала его член, прижимающийся к ее животу, но на этот раз это не вызывало отторжения.
Прежнюю скованность она припомнила только когда они уже переместились в постель, и, сжавшись в комок, отвернулась от Ясеня. Ясень сдвинул ее мокрые волосы, провел кончиками пальцев по ее коже – от шеи к плечу, а затем захватил губами мочку ее уха, обнаружив чувствительность, которую Надишь никак не ожидала застать в таком странном месте. Потрясенная, она позволила перевернуть себя на спину.
В этот раз Ясень действительно не торопился. Он гладил ее, пока каждая мышца в ее теле не стала мягкой. «Это все не может происходить со мной, – подумала Надишь, взглянув в потолок широко раскрытыми глазами. – Это сон». Люстра в комнате не горела, но из коридора в приоткрытую дверь проникал мягкий приглушенный свет. Надишь казалось, что кровать мягко покачивается, словно плывет по волнам. Когда Ясень, аккуратно сдвинув ее бедро, начал поглаживать ее в самом интимном месте, Надишь даже не попыталась сдвинуть ноги обратно. Ощущение было приятное. Нарастающе приятное. Особенно когда его палец проскользнул внутрь.
Когда Ясень отстранился на минуту, чтобы надеть презерватив, и перестал трогать ее, Надишь ощутила досаду и поток холодного воздуха, дующий от кондиционера. Ясень накрыл ее собой, и желанное ощущение тепла вернулось.
– Больно… – поморщилась Надишь.
Проникновения пальца не подготовили ее к гораздо большему диаметру.
– Это с непривычки, – пробормотал Ясень. – Скоро пройдет.
Боль действительно прекратилась. Надишь положила ладони ему на поясницу, ощущая его мерные, глубокие движения. Пожалуй, ей это даже нравилось.

***
С утра сожаления пришли к Надишь сразу вместе с сознанием.
– Ооо, – простонала она. – Ауу.
Путаясь одной ногой о другую, она бросилась в ванную, где ее вырвало четыре раза подряд. В полном изнеможении Надишь нажала на кнопку смыва, накрыла унитаз крышкой и положила сверху свою раскалывающуюся на куски голову.
– А я предупреждал, – напомнил Ясень, заглянув в дверь.
– Плохо предупреждал, – буркнула Надишь. – Это не сработало.
– Мы все кузнецы своего счастья.
Надишь прыснула, но смех моментально сменился стоном.
– Вперед, добей меня своим чувством юмора.
– Давай-ка я доведу тебя до ванной, – Ясень помог ей подняться.
– Нет, оставь меня здесь. И вызови скорую.
– Да ладно, не драматизируй. Это еще так, репетиция. Поверь мне, ты не узнаешь, что такое настоящее похмелье, пока тебе не исполнится тридцать.
– Я не доживу до тридцати, я сегодня сдохну. А ты еще и ухмыляешься издевательски!
– Это сочувственная ухмылка.
Ясень подхватил ее под мышки и бережно отволок в ванную.
Надишь почистила зубы желтой щеткой, ополоснула лицо и почувствовала себя если не лучше, то несколько менее плохо. Только тут она заметила, что стоит совершенно голая перед одетым Ясенем, который встал раньше и не испытывал ее затруднений.
– Мне надо ехать домой, – сказала она, прикрыв грудь дрожащими от перепоя руками.
– Зачем?
– Потому что надо.
– Что тебе действительно сейчас нужно, так это вернуться в кроватку и выпить таблетку обезболивающего и что-нибудь для коррекции потери электролитов.
Надишь была не в состоянии с ним спорить – ни физически, ни морально.
Она приняла все предложенные лекарства и даже согласилась на укол, не интересуясь, что конкретно он ей вкалывает.
– Спи, – Ясень протер место укола проспиртованной ваткой, а затем, не удержавшись, погладил ее по ягодице. – Когда проснешься, тебе будет значительно лучше.
Тут он не обманул. Надишь проснулась в середине дня и действительно в куда лучшем состоянии, чем до этого. Она даже сумела натянуть на себя платье и добрести до Ясеня, засевшего в гостиной с грудой притащенных с работы бумаг, которые ему предстояло разобрать до понедельника.
– Я еду домой.
– Не раньше чем я приготовлю обед и ты его съешь. А пока займи себя чем-нибудь. Почитай книжку.
– У тебя есть книги?
– У меня много книг.
– Насколько много? – поспешила уточнить Надишь.
Выбравшись из-под бумаг, Ясень отвел ее в комнату, в которой Надишь не бывала ранее. В комнате почти не было мебели, только единственное кресло и несколько высоких книжных стеллажей, установленных вдоль стен. Все они были под завязку, в два ряда, набиты книгами. Надишь замерла в восхищении.
– Как это вообще возможно? – поразилась она. В Кшаане книги стоили дорого. Не говоря уж о том, что их было сложно достать.
– Это моя домашняя коллекция. Сюда ее доставили водным транспортом.
Надишь внимательно рассматривала полки. Здесь были книги про медицину, много, много книг про медицину (в основном про хирургию, но и по другим направлениям тоже), плюс книги на прочие самые разные темы.
– Я хочу прочитать их все.
– Тогда давай договоримся: если ты остаешься у меня до вечера воскресенья, то я позволяю тебе взять книгу с собой.
– Договорились, – Надишь подцепила один корешок.
– Из расчета одна книга в неделю… это позволит мне задержать тебя… примерно на две тысячи недель.
Надишь прикинула в уме.
– Это ж около сорока лет... – сказала она с недоумением.
– Ты права, маловато. Но я ведь накуплю еще книг.
Надишь уехала ближе к вечеру, проведя большую часть времени в кресле, где, поджав под себя ноги, читала справочник по акушерству и гинекологии. Ясень, занятый своей работой, ее не беспокоил, разве что приносил ей еду или чай.
– А у тебя есть пижмиш? – спросила Надишь после третьей чашки чая.
– Нет. Я вообще не представляю, как вы пьете эту гадость. Она кислая и горькая одновременно.
Сказал ровеннец, который пьет пресную бурду, называемую «чаем»... Надишь пожала плечами и продолжила читать. К тому моменту, как она опомнилась, стояла тьма-тьмущая – в Кшаане темнело рано.
– Я тебя подвезу, – заявил Ясень.
– Сама доберусь.
– Уже поздно.
– По будням я возвращаюсь с работы еще позднее.
– И это причина создавать себе трудности по воскресеньям?
– Я умру, если кто-то в моем районе увидит меня выходящей из твоей машины, – призналась Надишь.
– Потому что я ровеннец?
– Потому что это непристойно. И да, потому что ты ровеннец.
– Тогда я провезу тебя часть пути. И высажу возле той автобусной остановки, которую ты мне укажешь.
В коридоре, когда Надишь уже надела сандалии, Ясень что-то протянул ей. Коробочка с таблетками внутри, но название ей было не знакомо.
– Что это?
– Противозачаточные. Они вполне безопасны. В Ровенне их широко применяют. Прежде чем принимать, прочитай инструкцию. Если возникнут какие-то побочные эффекты, скажешь.
Надишь не собиралась скандалить лишь ради того, чтобы выбить сомнительную перспективу залететь от неприятного ей человека, а потому молча кивнула и убрала таблетки в сумку.
Машина Ясеня была того же бледно-голубого цвета, что, кажется, сопровождал его по жизни. Во время поездки Надишь молчала и смотрела в окно. Она даже не могла сосчитать, сколько раз за последние сутки нарушила нормы своей страны. Сама эта книга, что сейчас лежала у нее на коленях, с сотнями предельно откровенных цветных иллюстраций, была способна скандализировать всю округу.
– Останови вот тут.
Ясень тревожно присмотрелся к слабо освещенной единственным фонарем остановке.
– Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?
– Я живу здесь всю жизнь, – Надишь вышла из машины и, крепко прижимая книгу к груди, посмотрела на Ясеня. В салоне автомобиля горел свет, так что она могла видеть лицо докторишки довольно отчетливо. – Знай: между нами ничего не изменилось. Ты совершил против меня преступление. Не думай, что я забуду об этом. Даже если я действительно ничего не помню… – добавила она, чтобы избежать фактической неточности. – Это отношения по принуждению. Они ненормальные. Мы можем готовить вместе ужин, разговаривать и пить вино. Я все равно буду тебя ненавидеть.
– Если бы меня хоть в малейшей степени колыхали кровь, гной и ненависть, я бы не работал там, где работаю, – Ясень послал ей свою типичную надменную улыбочку.
Это была эффектная фраза, но не совсем правдивая. Ведь в прошлую субботу Надишь видела, как он взвился, когда она отвергла его.
– Однажды я пробьюсь сквозь твой панцирь. Я причиню тебе боль, – пообещала она. – Такую сильную, что ты взвоешь.
– У нас много времени, – нейтральным тоном отозвался Ясень. – Будет масса возможностей продемонстрировать, на что мы способны.
Он нажал на кнопку, и его лицо постепенно скрылось за поднимающимся стеклом. Машина отъехала лишь после того, как Надишь села в автобус.
_________________

Интригующе. Авторка связана с медициной?

Сама нет, но выросла в семье врачей. Играла в детстве хирургическими инструментами, видела изнанку этой работы. Плюс провела огромную исследовательскую работу.
_________________