Карта ролевой игры "Забытый мир"

Мадам Ко-ко как всегда радушна и готова любить)) Восхищен)
Хто там чухает Ведю? Дайте мне почухать.
Себастьян Тейт Эйвиос, Леций Бессмертный, добро пожаловать.

Лениво почухивая пуфыстые яйки Веди, наблюдает штабеля мертвых спящих тел. Говорила мне мама Санва, что круглосуточный разврат до добра не доведет. Да не верил я, наивным был, спать не ходил))
Пэрис, таки явили бровастый лик! Конкуренция явно намечается, давайте мы вам их выщипаем?)) а таки де анкета? жажду почитать о вас хоть чего-нибудь)

Как это не пощипанный? Де это не пощипанный? Усе пощипано личной Ханькой! Усе по фен-шую!

Видео оч крутое))

Аманчик, таки шо вы намерены мне предложить?))
На пикнике найдете меня всего в красном от синьоры моники белуччи. Либо в другом любом месте, где сочтешь нужным)

Повешенный: жертва, ожидания.
Перевернутая карта: перестаньте повторять, что вам все время скучно. Интересным может быть любое дело, нужно только заставить свое внимание сфокусироваться на нем. Если вам скучно, возможно, это оттого, что вы сами себе надоели.

≈60 лет до эры Ханаан

Место моего заточения заведомо обрекает на муки одиночества. Островерхий замок, возведенный с любовью к прекрасному из темно-золотистых песков пустынь, в окружении излюбленных троп плотоядных червей не позволяет перебирать хозяев, оставляя лучшее, сочное и вкусное. Малейшая возможность, мелькнувшая падающей звездой, незамедлительно ловится, наполняет иссушенную душу надеждой и призрачным обещанием. Обещанием жизни. Силы, бегущей по венам, неподвластной никому, кроме ничтожного хозяйского слова. Но без него никак. Нет родника, из которого напиться в жаркий день. Что же делать утомленному Солнцами путнику, когда вокруг песок, а в бурдюке подсыхает последняя капля ржавой, пропитанной кожей воды? Где искать спасения, когда бродишь вдоль дюн не первый век и знаешь огранку каждой песчинки?
Вопросы сыпятся, путаются в мыслях, скрипят песком на зубах и шепчут. Ответов нет, никогда не будет. Иронично для джиннов, способных рассказать любую историю, ответить на любые человеческие вопросы. Но только не на свои, заданные молча, разобранные на гранулы страха быть погребенным, забытым.
Мы обречены задавать вопросы самим себе, разбросанные по мирам, затерянные друг для друга, скрытые в сосудах. Одинокие среди воспоминаний, мелькающих живыми картинами, одинаково яркими, одинаково болючими.
Не знаю, почему цепляюсь за это. Видимо, некоторые все же особенно разочаровывающие. Потому что они о том, как почти получилось. О том, что капризная и легкомысленная Свобода оставила прозрачный поцелуй и улетела прочь. О том, как в один миг может история может рассыпаться мелким прахом ожиданий.

***

Сувон - деревня на границе Востока Царя Островов, у подножия Тихих гор - объята пламенем. Фигурные крыши некогда богатых домов оплавленной краской растекаются по траве. Женский крик все еще эхом гуляет меж сломленных балок и разрушенных стен. Последний стон погибших кровью впитывается в рыхлую землю. У западной стены, что теперь лишь груда разрушенных камней да искалеченные тела павших, воин снимает тяжелый шлем и роняет его на земь. Падает на колени, хватает мертвого сына за пластины на груди, тянет на себя. Слезы размывают пятна крови на тонком эллиниуме. Тоскливый вой отца загнанной птицей бьется в горле.
- Илай.
Израненные пальцы судорожно разрывают шнуры, отбрасывают пластины доспеха, прижимаются к ране под ребрами. Надежда раздирает все тело, когда буси* прикладывает ухо к еще теплой коже. Кривая улыбка меняет, искаженное болью лицо, - сердце бьется. Надежда белоснежными азалиями распускается над плачущим от облечения отцом.

- Он не выживет, мастер Чхве. Мне очень жаль.
Лекарь с поклоном отходит от постели Илая, уступая место его матери. Мальчишка семнадцати лет слабо улыбается обескровленными губами и сжимает тонкую женскую руку.
- Юнсон, пожалуйста. Ты же слышал, что сказал господин врачеватель? В Амире есть человек.
- Илай может не дождаться или не перенести поездку.
- Но попытаться мы должны! Если не поедешь ты, это сделаю я.
- Мурим. Будь благоразумна.

Пески Амира смертельны. Его предупреждали. Ему говорили, что здоровому не выжить. А если уж с раненым на руках и подавно. Но Юнсон упрям. Упрям в своей слепой вере. Его сын будет жить. Даже если для этого придется обойти весь остров Юга в поисках пустынного шамана, способного вернуть жизнь.
Дрожащий жаром воздух готов вспыхнуть от малейшей искры. Пот высыхает сиюминутно, горло скребет песок, проникая через несколько слоев ткани. Столько времени в пути, тяжелый зной разрушает мягкие ткани, открывает сшитые раны. Илай не приходит в сознание уже два дня. Страх гнездится черной вороной в сердце, ломает сухие ветки надежды. Сдаться не позволяют слезы жены и прощальные слова:
- Верни его. Любой ценой.

Обветшалая хибара вырастает под ногами незаметно. Торчащие колья, некогда бывшие опорой палатки, обломаны бурями, грязные полотнища шатра безжизненно провисают. Потрескавшаяся от жары мебель кособоко погружена в песок. Зрелище крайне унылое и не привлекающее внимание. Кроме одной единственной детали - там есть тень. Легкая, ажурная от дыр протертой временем ткани. Тень, сгущающаяся темными сливками в глубине. Тень, под крылом которой можно перевести дыхание, заменить испорченные бинты, влить немного влаги в изломленный угловатой линией рот.
Юнсон втаскивает высокие носилки под навес осторожно, не касаясь поврежденных палок. Песок невыносимо горячий даже в тени. Он освобождает из завалов деревянный ящик, трясет, выгоняя из угла скорпиона, и садится рядом с сыном. Слова царапают горло наравне с песком. Глаза его высушила Санва, чтобы не смел плакать. Воин, выигравший битву за свою деревню, смиренно принимает удары Судьбы, тлеет в мерцающем желобе безнадежности. Его руки привычно разбирают одежды Илая, разворачивают повязку. Края раны ровные, нанесенные длинным узким като*, распухшие под тяжестью гноя. Скользкие стебли целебных трав мелкими цветами забрались внутрь. Он не жмурится, не отворачивается. Это его сын. Ладонь так же привычно опускается на грудь, слушая удары сердца. Вздрагивает, когда сиплый голос нарушает тишину пустынь:
- Он мертв.
Меч мгновенно обнажен, Юнсон разворачивается туда, где тень самая густая, самая темная. Металл клинка отражает луч Солнца, скользнувшего через дыру грубой ткани.
- Я не причиню тебе вреда.
Темнота пугает Юнсона. Он - воин. Он знает как вести бой с противником. С видимым. Но не с голосом вокруг. Он думает, что сошел с ума. Но не опускает като, пока из темноты не показывается белая рука юноши, а его силуэт в темной накидке вырисовывается немного позади.
- Ты - шаман?
- Хотел бы сказать "да".
Рука исчезает, а фигура будто горько вздыхает. Юнсон присаживается и пытается услышать сердцебиение сына. Но не слышит ничего. Боль рвет на части. Боль потери. Боль, известная только родителю, теряющему ребенка. Боль настолько сильная, что он не замечает как оседает на колени, прямо на горячий песок и обжигается о него.
- Я могу помочь, - снова тот же голос, скрипучий как старое дерево повозки.
- Как? Вернешь мне сына?
- Стану им.
Фигура выходит из темноты, босые ноги безбоязненно касаются песка, оборванная ткань накидки волочится следом. Сил, чтобы поднять голову и взглянуть на неожиданного знакомца, нет. Юнсон только кивает и в тот же момент теряет сознание от сильной боли в виске. От боли, сопровождающей появление печати хозяина джинна.

***

Пропитанный специями ветер улиц легко развевает тонкий, полупрозрачный шелк занавес над высокой кроватью. Кармин блестящих эмалевых настенных плит расплывается под изящной золотой вязью сложного растительного узора. Мягкий коротковорсый ковер глушит легкие девичьи шаги. Загорелая под лаской Солнц рабыня опускает на тумбу у кровати золоченный таз с прозрачной прохладной водой. Розоватые губки - вымоченные в эфирных маслах водоросли - кладет рядом. Неслышный поклон и сложенные на уровне груди ладони.
- Спасибо, - мой голос тих, едва перекрывает мелодию кануна*, играющего этажом ниже для обедающих господ. Рабыня склоняется сильнее и так же тихо уходит, как и вошла.
Улыбаюсь брошенному напоследок любопытному взгляду. Она совсем молоденькая, только выпущенная из-под крыла надсмотрщицы, и столь необычные гости неизменно возбуждают интерес. Темноволосые, тонкие и бледные, как две капли похожие друг на друга. Отец и сын. Хозяин и его пленный. Омерзительное "раб" раздражает куда больше мнимого достоинства "пленник".
Присаживаюсь на кровать и убираю простыни, скрывающие спящего Юнсона. Мужчина выглядит не таким изможденным, как при первой встрече. Обманчивая прохлада Амира укрывает его от палящих лучей, дает время восстановиться. Я могу излечить его одним простым касанием, одной мыслью. Но не хочу. И не могу.
Обмакнув губку, прикладываю к горячему лбу. Склонив голову, смотрю как капля воды скатывается по виску. Слишком похоже на слезу. Слезу, вместо соли содержащей масло лилий и мяты. Аромат, который улавливался легким облачком на нежной шее рабыни, призрачным шлейфом тянется от кончиков пальцев. Привычная жажда сворачивается внутри, тщетно хватает воздух костлявыми пальцами в попытке обнять, притянуть к себе гибкую фигурку, выпить до дна, сцеловать последний вдох. Прикрыв глаза, разрешаю себе мысленно спуститься вслед за ней на кухню, обвить прохладой холодильной камеры и разочарованно вздрогнуть, ощутив, как руку сжимают цепкие пальцы.
- Илай?
- Да, отец. Ты очнулся.
Растягиваю губы в счастливый улыбке и припадаю к груди "отца". Слезы облегчения льются непрерывным потоком, узкими дорожками щекочут его ребра.
- Где мы? - Юнсон пытается встать, мягко, но твердо удерживаю его в прежнем положении.
- В Амире.
- Но...
- Я вернулся в город. Ты не так уж и далеко ушел, - дурашливо усмехаюсь, скармливая ему наглейшую ложь. Этот отчаявшийся мужчина-воин прошел половину пустыни до моего замка на чистом упрямстве и желании спасти сына. - Уже все позади.
- Хорошо.
Мужчина закрывает глаза и кивает. Слышу как лопаются тугие канаты на его сердце, как облегчение захватывает каждую его частицу. Кладу раскрытую ладонь на левую сторону груди и считаю удары.
- Скоро поедем домой. Совсем скоро.
Юнсон с улыбкой засыпает, накрыв своей рукой мою.


Азалии Сувоны снова цветут. Отряхнув пепел пожарища, расчистив улочки от военной грязи, деревня дом за домом отстраивает себя. Резные крыши снова покрываются блестящей краской, узоры снова распускаются на стенах. Бумажные фонарики снова освещают вечер нежным красноватым цветом. Мы возвращаемся сразу же как только Юнсон встает с кровати. Возвращаемся на кораблях, груженных диковинными тканями, посудой, украшениями. Возвращаемся, будто бы ездили отдохнуть и захватили чуть больше сувениров, чем необходимо.
Нас встречает вся Сувон. Староста выходит вперед и лично открывает ворота. На глазах Юнсона снова слезы, и я начинаю думать, что возвращаюсь с матерью, а не отцом. Но он гордо поднимает голову и шагает вперед. Мне не остается ничего, как только следовать за ним с той же почтительной миной на лице, укладывая новые знания чужой памяти стопками.
Из-за спины старосты выглядывает девушка, Мирён. В глазах насмешка, а в мыслях больной вопрос "зачем вернулся?". Ее сознание похоже на лабиринт из молоденьких кустов барбариса: прозрачное с нежными листочками тайн. Листочки эти легко сминаются ладонью и нет больше тайн. Не хотела она, чтобы вернулся жених, другого нашла, только менее знатного, из рода хранителей. Да только не так сильна эта любовь, как она думает, если послушно выходит вперед, чтобы поприветствовать меня. Замирает около, ждет, пока мать обнимет сына.
Мурим отпускает мужа и делает шаг ко мне. Внимательные глаза изучают каждую черту, каждую волосину и пору. Ее глазами вижу себя: радостно улыбающегося бледными губами, отчего россыпь морщинок на потемневшей, поцелованной Санвой коже. Волосы небрежно на лбу и длинный хвост перекинут через плечо. Привычные одежды, под которыми даже не угадывается повязка. Почтительно склоненная голова. Но она не понимает. Не верит. Не ее Илай это. Да, похож, один в один. Жесты, голос, радужка цвета древесной коры. Только взгляд другой. Пустой. Нет в нем любви и признания. Сдерживаю усмешку, отдающую горечью цитруса, материнское сердце не обмануть даже джинну.
Мурим все же обнимает. Крепко прижимается к груди, в ней еще теплится надежда, что ошиблась, что слишком долго была без своих мужчин и успела забыть кто они. Кладу руку ей на плечи, а щеку на макушку. У глаз оказывается острый конец ее заколки, хмыкнув, опускаю веки. Возможно, запутать и обескровить материнское сердце мне все же удастся.

Защитные стены Сувоны возводятся поразительно медленно даже с материалами из Амира. Вопросы жителей о деньгах туманно разбиваются важным "Правитель милосерден". Каждый раз смеюсь. Знали бы, что вашему Правителю нет никакого дела до кучки самопровозглашенных дворян вокруг древнего полуразрушенного храма, пока они исправно платят пошлину. Знали бы, что монеты, на которое куплена половина деревни раньше были столь оберегаемым Илаем. Тело которого рассыпалось песком в мои подставленные ладони, а позже расплавилось золотом.
Вынужденная медлительность, бездействие раздражали. Юнсон не просил использовать силу, чтобы отстроить за пару минут все вокруг. Не просил он излечиться быстрее обычного. Не просил больше денег, признания, ничего из того, что просят алчные и тщеславные.
Мурим старается. Старается увидеть во мне сына и окружить былой любовью. Но в мимолетном напряжении, опущенном взгляде, понимаю, что ей не удается. Она знает, что ее сын мертв. А вместо него шарлатан, настолько сильный, что обманул ее мужа. Ничего ему не говорит, боится нарушить такое хрупкое, искусственное равновесие. Это злит. Злит болото спокойствия. Голод сводит с ума. Радость Юнсона, что сын выжил, утихла. Питаться почти нечем, только редкими вспыхивающими моментами счастья, когда видит нас с Мирён. Он совсем забыл, что и не сын я ему вовсе. Возникает чувство, что я зачахну от тоски, среди этих довольных жизнью людей.

Камень для стен облицован с художественной грубостью. Острые края мастерски обтесаны и носить их достаточно удобно. Насколько можно применить это понятие к тяжелым камням для высокой стены. Хохот пополам со стонами натуги работяг бьет по вискам, хочется одной волной смести эти пышущие предвкушением туши. Словно дразнят бездомную собаку сочным куском мяса. Давлю желание бессильно зарычать. Увлекаюсь, почти пропускаю мимо свежесть холодного утра. Оборачиваюсь. За спиной девчонка. Из простых. Расставляет на низких столиках обед для строивших стену. Взгляд неторопливо оглаживает изгибы под широкими туниками, поднимается выше, по шее в густые, собранные на макушке волосы. Она не поворачивает головы и не обращает на окружение никакого внимания. Улыбка скользит по губам, когда прижимаю к себе камень слишком сильно. Повязки моментально пропитываются кровью, и откалиброванный стон боли вырывается из горла. Девчонка оборачивается, а я картинно оседаю на землю, выронив камень. Она подбегает и склоняется. Сноровисто раздвигает полы жилета и даже не хмурится. На ее руках кровь, на лице - тонкий красный шрам от уха к уголку губ.

Поздний вечер синевой бархата опускается на Сувон. Деревня понемногу засыпает, утомленная дневными хлопотами. Улочки пустеют, воздух пахнет землей и утонченными фрезиями. Боюсь, что еще немного и меня стошнит. Выбираюсь из деревни через разрушенную стену. Здесь, за мнимой границей, стеной, якобы отделяющей меня от хозяина, дышится легче. Укладываюсь прямо на траву, растворяюсь в несмелом ветерке, колеблющем узкие травинки. Прислушиваюсь к деловитому перебору цикад, к шумящему лесу на склонах гор. Это отвлекает от разочарования собственным существованием. От мысли, что Юнсон не хочет ничего, и никакие намеки не помогают. Он уверен, что рядом его сын, который поступит так, как он сказал. Как же коротка человеческая память.
Припозднившаяся бабочка садится на нос и внимательно разглядывает меня в упор. Осторожные шаги легкой вибрацией отдаются по земле, чувствую их спиной и мимо воли улыбаюсь, бабочка срывается и улетает в темноту.
- Тебе нельзя здесь лежать, - в голосе Дэгу упрек и смирение. Подниманию на девушку взгляд и опять улыбаюсь, похлопывая по траве рядом с собой.
- Мне и камни таскать нельзя. И что? - она садится рядом, обняв коленки руками и задирает голову, рассматривая ясное небо.
Над нами мерцает созвездие Пса, несколько теряясь на фоне трех спутников. Ее шрам едва заметен, но притягивает взгляд. Иррационально не хочется лезть к ней в голову, хочется, чтобы сама рассказала.
- То, что ты чуть себя не угробил.
- Но жив же. Благодаря твоим умелым ручкам. И терпению.
- Безграничному.
- Да, твоему безграничному терпению.
Резко сажусь, чуть разворачиваясь боком, отчаянно цепляясь за ее присутствие. Небольшое самовнушение: мне лучше, когда она рядом. От нее веет осенним морозом и спелыми яблоками. Уверен, она сладкая, немного терпкая на вкус.
- Спасибо, что выходила меня, - снова ложь. Какой смысл выхаживать того, кто не умирает? Кто не может умереть. Но ей приятно врать. Приятно смотреть как румянец покрывает нежную кожу, а смущенная улыбка раздвигает губы. Касаюсь кончиками пальцев шрама на щеке. Она вздрагивает и отворачивается.
- Не прячься, - ухватив за подбородок, разворачиваю ее обратно. - Расскажи.
- Мне было десять. Принесла госпоже не ту заколку, - Дэгу пожимает плечами, будто это совсем неважно и смотрит прямо в глаза.
- Как зовут госпожу? - мне вполне хватает ее короткого ответа, но все же интересно. Наклоняюсь, почти касаюсь носом ее виска, слышу как под кожей бьется кровь.
- Ее уже нет, умерла несколько лет назад. Что ты делаешь? - девушка растерянно хватается за мое предплечье, сердце заполошно пускается вскачь.
- Что хочу, - а эта ложь уже для себя. Самоуверенная усмешка тает, когда веду языком по ее шраму. Тонкая его нить пересекает щеку, тянется к губам. Замираю в уголке, мгновение, Дэгу сжимает пальцы и приоткрывает рот.
Разрешает, раскрывается, цепляется. Она сладкая. И терпкая. Невинная. Вжимать в себя легко и правильно. Целовать жадно, прощаясь, оставлять яркие узоры на покрасневшей коже. Ловить удивленные стоны, подставляться под неумелые руки. Шептать глупости о любви, просить прощения, чтобы на пике сорвать с ярких губ последний выдох. Яркая, обжигающая жизнь по венам, волной по телу, удовлетворенным мягким рычанием в груди. Меркнущие вспышки гнева в памяти:
- Убей ее.
- Но...
- Она тебе не пара. Я этого хочу.
- Как?
- Как угодно.

***

Время летит быстро, незаметно. Сувон как новенькая среди цветущих деревьев и хвои. Поколение постепенно сменяется, старики уходят в тень, уступая дорогу. Юнсон больше не руководит буси, не тренирует. Сидит только в западной части дома, наблюдает. Умиротворенно, не трогают его больше людские проблемы. Жаль, что не могу его убить. Так легко свернуть тощую шею, до хруста, чтобы последний взгляд был злой, живой. Но сдерживаюсь и даже не кривлюсь, когда он поднимается с подушки и разворачивается.
- Отец, - легкий поклон, неслышный скрежет зубов.
- Сын мой, я намерен покинуть этот мир и отправиться к нашим предкам. Поэтому ты должен быть готов принять мой отряд и жизнь. Мои взгляды и чувства.
- Нет. Я жил твоими взглядами и чувствами последние двадцать лет. Я убил Дэгу по твоему желанию. Я женился на Мирён по твоему желанию. Я стал лучшим среди буси по твоему желанию. Выполни теперь мое. Отпусти. Отпусти меня.
- Ты мой сын. Я знаю, что лучше для тебя.
- Я не твой сын. Или ты забыл? Твой сын умер в пустыне. Ты перенес его образ, свои ожидания на меня. Отпусти.
- Илай...
Юнсон бледнеет, глаза выцветают, сердце замирает на слишком долгие секунды. Но не замечаю этого. Надежда ломает ребра, рвет кожу с сухим треском, затмевает рассудок. Срываюсь и падаю на колени с отчаянным криком:
- Отпусти меня!!
Птицы испуганно взлетают, свистят звонко, хлопают крыльями. Не вижу ничего, кроме оседающего на дощатый пол Юнсона. Вслушиваюсь в мысли, порывы. Сердце едва бьется. Хватаю "отца" прижимаю к себе, судорожным шепотом:
- Отпустиотпустиотпустиотпустиотпусти.
Он цепляется за руку, давит оставшейся силой и хрипло давит:
- Убей меня. Сейчас же.
- Нет.
- Да. Таково мое желание.
Желание хозяина пересиливает инстинкты беречь его жизнь. Закрыв глаза, прощаюсь с такой мнимой свободой и вырываю сердце из старческой груди.

***

Джинны могут позволить себе изредка страдать сентиментальностью, привязываясь исключительно к безобидным вещам и людям.
Огонь Амира обнимает чересчур заботливым любовником - впору задохнуться. С досадой устремляю взгляд к небу через прозрачный купол сосуда и рассеянно поглаживаю красную камелию, фарфоровыми лепестками свернувшуюся на кожаном браслете.
Камелии любила Дэгу.




_____________________________
* буси - воин. Специальный отряд воинов, охраняющих покой Сувона;
* като - узкий, изогнутый меч, длиною в два пигона (87,25см);
* канун - похожий на арфу струнный инструмент, кладут горизонтально и играют с помощью надетых на пальцы металлических наконечников