Жить бы мне в Серебряном веке... (исторические рассказы)

Препятствием к браку является также и наличие ду­ховного родства. Духовное родство возникает вследствие восприя­тия новокрещенного от купели Крещения. Степени духовного родства исчисляются таким образом, что между восприемником и воспринятым первая степень духовного родства, а между восприемником и родителями воспринятого – вторая степень. 53 правило Трулльского собора запрещает брак между восприемниками (крестными) и родителями воспринятых (крещаемых). Указом от 19 января 1810 года Святейший Синод Русской Православной Церкви, согласуясь с этим правилом, ограничил браки духовного родства только двумя степенями, то есть, возбранил браки между восприемниками, воспринятыми и их родителями.

Достаточно часто задают вопрос о возможности брака между восприемниками, т.е. между крестным и крестной. Этот вопрос достаточно сложный и ответить на него однозначно невозможно. Я постараюсь высказать свое мнение по этому вопросу. Строго канонических правил, регулирующих этот вопрос нет. Вышеуказанное правило 6-го Вселенского собора не отвечает на поставленный вопрос, ибо говорит только об одном восприемнике.

Ведь два восприемника – это более поздняя традиция. Именно традиция, а не каноническое предписание. Поэтому в источниках древней Церкви мы не находим ответа на данный вопрос. В древней Церкви, как правило, практиковалось наличие восприемника того же пола, что и крещаемый. Однако, это правило не было безусловным. Достаточно обратить внимание на указ императора Юстиниана, запрещающего брак восприемника с воспринятой: «ничто не может в такой мере возбуждать отеческой любви и установлять столь правомерного препятствия к браку, как этот союз, через который, при Божием посредничестве, соединяются их (т.е. восприемника и воспринятой) души».

Видно, что восприемник может быть и иного пола, чем крещаемый. Об одном восприемнике указано и в Требнике, содержащим чинопоследование крещения. По сути, второй восприемник становится пусть и традиционным, но не обязательным. Указание Требника об одном восприемнике легло в основу указа Святейшего Синода от 1810 года: «восприемник же и восприемница (кум и кума) неста в родстве себе; понеже при крещении святом едино есть лице необходимо и действительно: мужеское для крещаемых мужеска пола, и женское для крещаемых женска пола». Причем, в своем указе Синод уже строго конкретизирует пол крещаемого и крестного, предписывая мужчине быть восприемником у мужчины (мальчика), а женщине – у женщины (девочки).

Позднее, видимо в силу непрекращающихся споров об этом вопросе, Святейший Синод повторяет свой указ, но делает добавку о том, что такие браки допустимы лишь с благословения епархиального архиерея (епископа): «Восприемник и восприемница (крестные отец и мать одного и того же дитяти) могут вступать в брак… только нужно предварительно испрашивать разрешения епархиального начальства (архиерея)». Известно, что святитель Филарет Московский, первенствующий член Святейшего Синода, и современник вышеуказанных указов, ныне прославленный нашей Церковью, в своей практике запрещал браки между собой восприемников одного ребёнка. Причем ссылался он на практику Русской Церкви, издавна сложившейся, а также на мнение святоотеческих канонов.

Более того, митрополит Филарет не отвергал двух восприемников при крещении, ссылаясь на 53 правило Трулльского собора: «Два восприемника при крещении почему «противны правилам церковным»? При младенце или возрастном лице женского пола крещаемом должно быть восприемнице. Но посмотрите в 53 правило Вселенского шестого собора: в нём вы увидите при младенце женского пола и восприемника. Следовательно, правило допускает двух, хотя довольно и одного.

Греки употребляют одного восприемника, чтобы избежать духовного родства, которое после может препятствовать браку: пусть делают тоже и наши; никто им не препятствует, а запретить другого восприемника было бы противно 53 правилу Шестого Вселенского Собора». Почему тогда примечание Требника, как видим Синод ставит выше традиции и святоотеческих канонов? Проф. Павлов так объясняет ситуацию: «В позднейшем гражданском законодательстве значительно сокращено было число принятых Церковью препятствий к браку, в особенности тех, которые выводились в кормчей книге из понятия о различных видах родства. То же самое законодательство уже в 18 столетии начинает устанавливать новые нормы и по бракоразводному праву, сокращая число поводов к расторжению брака».

В таком случае, учитывая спорность указов Святейшего Синода, и предполагая, что тот период русской церковной жизни был в некотором смысле переломным и обильным на нововведения, то имеет смысл обратиться к более поздним источникам уже установившейся традиции. Можно сказать, что официальное мнение Русской Православной Церкви выражено в «Настольной книге священнослужителя», где говорится, что «Вообще супруги не могут быть восприемниками при крещении одного младенца, но при этом мужу и жене разрешается быть восприемниками разных детей одних и тех же родителей, но разновременно» («Настольная книга священнослужителя», М., 1983г., т. 4, с. 234-235).

Для сравнения можно также предложить тот факт, что в Румынской Православной Церкви браки между восприемниками запрещены. Есть и решение Второго Предсоборного Всеправославного Совещания 1983 года, также отражающего суть этого непростого вопроса: «В наше время в РПЦ редко кто знает, что, согласно древней церковной традиции, второго восприемника или восприемницы при крещении не должно быть. Однако уже на протяжении многих веков у нас существует обычай иметь при Крещении двух восприемников: мужского и женского пола, то есть крестного отца и крестную мать. Брак крестника с необязательной крестной матерью, так же как и брак крестницы с необязательным крестным отцом, может смущать верующих. По этой причине в РПЦ вышеупомянутые браки являются нежелательными» (О решениях Второго Предсоборного Всеправославного Совещания. ЖМП, 1983г, № 10). Думается, на основании всего вышеизложенного, было бы вполне логичным прислушаться к более позднему церковному мнению и не искушать народ браками между восприемниками, тем более, что даже последний указ Святейшего Синода предписывает решать данный вопрос только епископу.

Исправь, пожалуйста: cette intenable на ce Paul intenable

Вот и в столичном журнале «Библиотека для чтения» в начале лета 1848 года писалось со ссылкой на свежеопубликованный ученый труд лейб-медика Михаила Антоновича Маркуса: «Помещая холерный яд в воздухе, мы следуем общему народному убеждению всех стран, которые посещала холера… Доктор Маркус, в то самое время как против холеры жарко принимались карантинные меры, оцепления и очищения, первый утверждал… что повальная болезнь эта не заразительна и что она зависит от теллурических причин, то есть, от собственного состояния земного шара. Этот теллуризм, это особенное состояние Земли, располагающее людей к болезни, по мнению нашему, не может быть переведено определительно и понятно, как только особенным изменением в нормальном составе воздуху. Атмосфера должна быть отягчена каким-нибудь зловредным паром или веществом, которые, при известных обстоятельствах, становится зародышем страданий и причиною смерти. Предпочтение холеры к рекам и водам явственно указывает на воздух, которого так много в речной воде, и на присутствие в нем какого-то лишнего летучего начала, довольно тяжелого, когда оно преимущественно садится в углублениях, в низменных местах, около вод, и вместе с воздухом соединяясь с водами, отравляет их».
Это «летучее начало», сухой холерный яд, журнал «Библиотека для чтения» именовал холериной, выстраивая при этом на глазах у читателя готовую теорию распространения холеры: «кажется, как будто этот яд не опасен, пока он сух и носится в сухом воздухе и что он начинает действовать убийственно, как скоро становится влажным, мокрым, водородистым, через смешение с водою».
Уверенность в том, что именно так дела и обстоят, заставляла журнал вслед за доктором Маркусом отбросить в конце концов всякие «кажется» и «как будто»: «Отравление воды, не злоумышленниками, а отравленным воздухом, не подлежит сомнению, при хладнокровном разборе дела. Общенародное замечание всей Европы не может быть ложным в полной мере: повсюду, и при каждом появлении холеры, простой народ, видя, что вслед за употреблением воды обнаруживаются болезненные припадки, кричал об отраве рек, озер, колодцев и отыскивал мнимых отравителей. Ученые и полуученые, зная, наверное, что отравителей не было и нет, в презрении своем к глупости черни презирает и прямое наблюдение ее о ядовитом качестве большей части вод во время эпидемии. Это не справедливо, да и несогласно с философией наук. Повсеместное и единодушное наблюдение толпы, поражаемой всюду фактом одинаковой наружности, должно быть принято в уважение».
Александр Васильевич Никитенко еще осенью 1847 года записывал в дневнике: «Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, медленным, но верным шагом приближается к Петербургу. Но в публике пока заметно больше любопытства, чем страха. Может быть, это оттого, что она грозит еще издалека, а может быть, оттого, что жизненность нашего общества вообще хило проявляется: мы нравственно ближе к смерти, чем следовало бы, и потому смерть физическая возбуждает в нас меньше естественного ужаса».
И снова «Библиотека для чтения», начало лета 1848-го: «Недавно еще никто из врачей наших не сомневался, что она непременно посетит Петербург весною. Эта уверенность, положительно высказанная во многих статьях и брошюрах, нынче значительно ослабела, хотя, собственно, возможность бедствия все еще существует: слишком ранняя весна предсказывает сильные жары и, следовательно, частые простуды; если русский воздух до того времени не очистится от холерного яду, эпидемия может вспыхнуть с новою свирепостью и распространиться далеко на север».
Готовились и думали – но холера, как всегда, пришла нежданно. И снова по водным путям. «Северная пчела» чуть позже писала о начальном этапе эпидемии: «Первый больной в С.-Петербурге был, 4-го Июня, прибывший на лодке из Новой Ладоги дьякон, он выздоровел. Июня 5-го и 6-го новых случаев холеры не было, но с 7-го числа снова стали появляться холерные случаи, и с того времени болезнь начала распространяться в виде эпидемии. В первые два или три дня заболевали почти исключительно жители Литейной и Рожественской Части или смежных с ними мест по левому берегу Невы, отчасти из числа рабочих на барках. Потом болезнь чрезвычайно быстро разлилась по всем частям города».
Дьякон Иванов, прибывший в столицу не то из Новой Ладоги, не то (по утверждению «Отечественных записок») из Тихвина, поправился весьма скоро – при должном «медицинском надзоре и лечении». Заболевшим 7 июня 1848 года судьба не улыбнулась: все трое, мещанин Иванов, крепостной человек князя Лопухина и рядовой лейб-гвардии Павловского полка Митрофанов, вскоре умерли.
Те же «Отечественные записки», находившиеся тогда в руках известного издателя Андрея Александровича Краевского, встретили, впрочем, холеру довольно спокойно: «Воротилась она чрез эти семнадцать лет совершенно такою же, как была, и если есть разница в теперешнем ее посещении с тогдашним, то причина этой перемены, конечно, не в ней, а в нас: мы перестали смотреть на нее с подобострастием и перестали думать, что вот, ни с того ни с чего придет да и захватит; мы убедились, что стоит быть осторожнее в пище, остерегаться простуды, да вести жизнь правильнее, так она не придет и не захватит; мы перестали бегать и прятаться от нее по углам и от страха видеть то, чего совсем нет.
Правда, от всего не убережешься, но из этого можно вывести только одно заключение: о необходимости тщательного изучения и строгого исследования холеры, как болезни и как физического явления. И то, и другое делается, но до положительных результатов мы еще не дошли: предположения о происхождении ее от недостатка электричества, от изобилия углерода в воздухе и т. п. – остаются предположениями».
Про предположения читатель уже знает, а вот насчет «не придет и не захватит» популярный журнал явно заблуждался. Барон Модест Корф, в ту пору член Государственного совета, позже вспоминал: «В первые дни газеты, извещая о числе заболевавших, находили еще возможность скрашивать дело фразой: „Больных, имеющих признаки, схожие с признаками холеры“; но вскоре страшная смертность и общий ужас не дозволили более употреблять никаких секретов и успокоительных выражений».
Холерная эпидемия резко пошла в рост 12 июня – и скоро превзошла даже страшные показатели 1831 года. В том числе по смертности. Статистика сомнений не оставляет:
12 июня – 233 заболевших холерой и 98 умерших;
13 июня – 364 заболевших и 179 умерших;
14 июня – 389 заболевших и 166 умерших;
15 июня – 570 заболевших и 242 умерших;
16 июня – 697 заболевших и 350 умерших.
Среди жертв холеры оказались в эти дни и люди известные: 13 июня, например, болезнь унесла с собой купца и поэта-самородка Федора Никифоровича Слепушкина, обитавшего в Рыбацком.
 
Северная пчела» 14 июня 1848 года информировала читателей: «Больные, желающие найти скорую помощь, будут принимаемы в больницах: Обуховской, Калинкинской, Петропавловской, Марии Магдалины, Сыпной и Калгина. Об открытии других больниц и врачебных дежурств в многолюдных кварталах столицы будет объявлено».
Объявлено и в самом деле было. Всего в городе открыли одиннадцать временных холерных больниц:
– в Демидовском переулке, в здании Тюремной больницы, на 150 кроватей;
– в старом здании Съезжего дома 2-й Адмиралтейской части, по Офицерской улице, близ Большого театра, на 40 кроватей;
– в здании Съезжего дома 3-й Адмиралтейской части, по Садовой, близ Никольского рынка, на 200 кроватей (Садовая, угол Большой Подъяческой);
– в здании Съезжего дома 4-й Адмиралтейской части, по Фонтанке, возле Калинкина моста, на 45 кроватей;
– в доме Шрейбера, в коем помещается Каретная часть, на 36 кроватей;
– в Рождественской части, в доме Чулкова, против Съезжего дома, на 15 кроватей (угол 2-й Рождественской и Летней Конной площади);
– в Литейной части, в Кирочной улице, в городском доме, бывшем Штральберга, на 100 кроватей (очевидно, против лютеранской церкви св. Анны);
– на Васильевском острове, в 9-й линии, в доме Краснопольского, на 35 кроватей (между Большим и Средним проспектами, напротив Съезжего дома Васильевской части);
– в Галерной Гавани, в доме жены штаб-капитана Захарова, на 25 кроватей;
– на Малом проспекте, Петербургской стороне, в доме купчихи Мошниной, на 28 кроватей;
– на Выборгской стороне, у Воскресенского моста, в доме купчихи Васильевой, на 30 кроватей;
– на Охте, в Съезжем доме неподалеку от перевоза через Неву, на 15 кроватей.
Информируя об открытии временных стационаров, газеты вместе с тем непременно прибавляли:
«Сверх сих больниц больные принимаются:
В Обуховской, Мариинской, Петропавловской, Калинкинской больницах, больнице св. Марии Магдалины, в больнице чернорабочих у Бердова моста, в отделении оной у Симеона, в женской больнице чернорабочих у Харламова моста, в женской больнице у Измайловского моста, в лечебном заведении для благородных лиц у Спаса Преображения, в Сыпной больнице на В.О., в больнице Калгина на Петербургской стороне, в Морских госпиталях, в 1-м и 2-м Военно-сухопутных госпиталях, в Придворном госпитале, в госпиталях лейб-гвардии Преображенского, Семеновского, Измайловского, Гренадерского, Финляндского, Литовского полков».
И еще одно важное примечание: «Во все сии Госпитали и Больницы принимаются больные всех состояний, полов и возрастов, во всякое время дня и ночи, без паспортов».
Свой холерный лазарет, кстати, появился тем летом и в императорском Зимнем дворце – в нижнем его этаже.
Осип Антонович Пржецлавский, эту холерную эпидемию тоже заставший в столице, был уверен, что именно несоблюдение предписаний стало причиной смерти некоторых его знакомых: «Не говоря о простом народе, которого обыкновенная пища и питье располагают к холере и даже причиняют ее, во всех известных мне смертных случаях с лицами других классов болезнь вызвана была ими самими как бы нарочно. Оба лица, умершие из моей прислуги, не внимая предостережениям домашнего доктора, наелись на ночь сырых огурцов.
Граф Г.К. в жаркий день давал у себя обед на открытом балконе. Вместо супа была ботвинья со льдом; выпито было много замороженного шампанского. Хозяин, не довольно еще этим прохлажденный, снял с себя верхнее платье и так немалое время пробыл на подувшем к вечеру ветре. Он умер в ту же ночь. Чиновник польского министерства З., атлет по телосложению, также после сытного обеда, раскрыв все окна, простоял около получаса без верхнего платья на сквозном ветру. Умер на другой день, и т. д., и т. д. Почти никто не умер из тех, которые не позволяли себе никаких излишеств и соблюдали нужные предосторожности».
Пржецлавский не был врачом, можно простить ему представление о том, что простуда может стать причиной холеры – но ведь и знаменитый лейб-медик Илья Васильевич Буяльский проявил не большее понимание механизмов холерной эпидемии, когда настойчиво советовал горожанам «прованское или деревянное масло, как предохранительное средство от холеры». Вот его рекомендация: «Каждый день поутру и на ночь вытирать все тело теплым прованским или деревянным маслом; потом слегка обтереть или обсушить тело взгретым полотенцем, а за недостатком деревянного масла можно употребить миндальное, ореховое, горчичное, маковое, подсолнечниковое или даже конопляное».
Другим популярнейшим средством от холеры стали тогда сигареты с камфорой, изобретенные известным французским врачом и революционером Франсуа Венсаном Распаем (Raspail). Осип Пржецлавский писал: «Это были трубочки из слоновой кости, начиненные мелкими кусками камфоры. Известно, что доктор Распайль считал камфору почти универсальной панацеей. Быть может, сигаретки эти и в самом деле охраняли от холеры, но положительно то, что от них выкрошилось множество передних зубов».
Не обошлось и без гомеопатии: помещик Зубцовского уезда Р. Т-лер рассказывал позже в «Журнале гомеопатического лечения»: «В холерный 1848 год в доме моем в С.-Петербурге жил хороший мой знакомый, покойный доктор медицины Ф.М. Адам. При появлении эпидемии он посоветовал мне иметь в доме 11 необходимых для лечения холеры гомеопатических средств и дал притом писанную инструкцию, как ими пользоваться. Внимание это не осталось без хороших последствий. Я тогда имел счастье подать помощь 300 и более лицам, а собственное семейство и живущих тогда в доме моем 260 чел. предохранить от страшной болезни, давая всем попеременно Cuprum и Veratrum. Таким образом, удостоверясь тогда фактически в действительности гомеопатических лекарств для лечения и предохранения от холеры, я старался с тех пор более ознакомиться с этой медициной и для этого составил, по указанию некоторых гомеопатов, небольшую библиотеку».
Были и совсем необычные способы борьбы с холерой, один из которых описывает тот же Пржецлавский: «В Новой деревне, в заведении Излера, был хор цыганских певцов. Один из объявленных концертов был отменен, потому что примадонна Таня заболела холерой. На третий день после этого я ехал в город и, встретив старого цыгана Ивана, импресарио хора, спросил его о Тане, которую считали уже умершею. „Слава Богу, Таня здорова и сегодня будет петь в концерте“, – отвечал Иван. „Кто был доктор?“ – „Нам он не нужен, мы сами доктора“. – „Чем же ее вылечили?“ – „Мы ее раздели, всю, с головы до пяток, крепко высекли крапивой, потом уложили в постель, укутали в две шубы и дали выпить два стакана горячего морского пончу“. – „Что такое морской понч?“ – „Это пополам ром с водой и с лимоном. Она заснула крепким сном, из нее во всю ночь лилась река испарины. Наутро вчера она встала здоровая, вчерашний день отдыхала, а сегодня будет петь“.
тревожные, но в конечном счете позитивные воспоминания остались о той холере у видного геолога, члена-корреспондента петербургской Академии наук Александра Александровича Иностранцева. Холерой тогда заболел его отец, а спасти его помогли два врача – Август Андреевич Зандер и Филипп Яковлевич Карелль, будущий лейб-медик императора Николая I: «Отец наш, отличавшийся своим крепким здоровьем, внезапно заболел и сразу так сильно, что наутро уже встать с постели не мог. Немедленно был привезен наш доктор Зандер, и он определил у отца холеру. Действительно, в1848 г. в Петрограде холера сильно свирепствовала, и в доме, где мы жили, было несколько от нее смертных случаев. Беготня по квартире денщиков, сменяющих друг друга по растиранию рук и ног отца, сводимых судорогами; ношение в комнату больного различных припарок, лекарств и тому подобное; заплаканная мать, совершенно нас бросившая, – все это произвело на меня сильное впечатление. С другого дня болезни отца к нам ежедневно, а по некоторым дням и два раза в день, стал приезжать и приходить прямо в комнату больного какой-то важный господин. У нас была большая радость, когда этот господин вместе с доктором Зандером объявили матери, что всякая опасность миновала. Позднее я узнал от матери, что важный господин был доктор Карелль».
17 июня – 719 заболевших и 356 умерших;
18 июня – 774 заболевших и 384 умерших;
19 июня – 880 заболевших и 513 умерших;
20 июня – 776 заболевших и 396 умерших;
21 июня – 1116 заболевших и 593 умерших;
22 июня – 1210 заболевших и 598 умерших;
23 июня – 1181 заболевший и 610 умерших.
В числе умерших в эти дни (20 июня) был генерал-майор Николай Александрович Саблуков, автор известных записок о временах императора Павла I; похоронили его на Фарфоровском кладбище (в советское время захоронение перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры). Примерно на те же июньские дни приходится случай, отчетливо запомнившийся Андрею Михайловичу Достоевскому.
Младший брат писателя, он учился в 1848 году в Училище гражданских инженеров, оно же попросту Строительное училище: «Как теперь помню: в классе на один год младше нашего, то есть во II классе, был очень хорошо идущий воспитанник Михаил Кулешов. Выдержав последний экзамен, он с сияющим лицом, переходя через наш выпускной класс, сказал: „Вот теперь и я близок к выпуску!.. Год пройдет скоро“. И действительно, его выпуск из Строительного училища произошел даже раньше нашего! Не успел он вымолвить приведенные слова, как сильно побледнел и его начало рвать. Я, тогда еще исполнявший должность фельдфебеля, сейчас же побежал к ротному командиру, и бедного Кулешова, хотя и утешая, отвели в запасной лазарет. Там скоро с ним сделалась настоящая холера с корчами и прочими онерами; а к рассвету следующего дня он был уже покойником! Помню, что это на нас произвело сильное впечатление! Похороны Кулешова происходили тихо, без всякого участия воспитанников, которых даже не допустили не только проводить гроб до кладбища, но даже и проститься с покойником».
Петр Андреевич Вяземский тогда писал Василию Андреевичу Жуковскому: «Ты бежишь от революций, а здесь мы встретим тебя холерою, которая губительною лавою разлилась по всей России и в Петербурге свирепствует с большим ожесточением. Более тысячи человек занемогает в день и наполовину умирает… Все бивакируют как могут и убежали из города как после пожара… У вас свирепствуют люди, а у нас свирепствует природа».
О бегстве из города вспоминал позже и барон Модест Андреевич Корф: «Кто только мог бежал из города, но и за городом, во всех окрестностях: в Павловске, в Петергофе, в Гатчине, даже в славящемся чистотой воздуха Царском Селе, бывали частые холерные случаи; в Кронштадте же и Ораниенбауме болезнь действовала очень сильно. Кроме высших классов, Петербург оставили и многие тысячи чернорабочих, пришедших туда на летние работы. Объятые естественным страхом, они, бросая все надежды прибытков, стремились обратно на родину».
Побег, впрочем, избавлял от холерных рисков не всегда. Осип Пржецлавский вспоминал, как обитал тогда с семейством в Новой Деревне: «Там почти каждый день кто-нибудь умирал холерой, а врачей надобно было выписывать из города. На весь дачный околоток Новой и Старой деревень, Черной речки и Каменного острова был только один доктор Мяновский, живший у графов Строгановых на их даче, да и его трудно было застать дома. У меня в доме повар и няня, обе молодые и здоровые, умерли почти скоропостижно, ранее чем посланный в город мог привезти оттуда врача».
Федор Михайлович Достоевский, в ту пору участник знаменитого кружка петрашевцев, значительную часть холерного лета 1848 года провел в Парголове, где свел знакомство со студентом Петербургского Университета Павлом Николаевичем Филипповым. Впоследствии он вспоминал: «Я боялся холеры в первые дни ее появления. Ничего не могло быть приятнее для Филиппова, как показывать мне каждый день и каждый час, что он нимало не боится холеры. Единственно для того, чтоб удивить меня, он не остерегался в пище, ел зелень, пил молоко и однажды, когда я, из любопытства, что будет, указал ему на ветку рябинных ягод, совершенно зеленых, только что вышедших из цветка, и сказал, что если б съесть эти ягоды, то, по-моему, холера придет через пять минут, Филиппов сорвал всю кисть и съел половину в глазах моих, прежде чем я успел остановить его».
Филиппов остался жив; под суд по делу петрашевцев и он, и Достоевский, пошли вместе – и оба были приговорены к смерти, которую затем одному заменили каторгой, а другому – арестантскими ротами…
Князь Николай Константинович Имеретинский, еще один мемуарист, так описывал облик столицы в разгар холерной эпидемии 1848 года: «Никогда не забуду пустынный, унылый вид Невского проспекта, где встречалось почти одно простонародье, особенно рабочие. Живо припоминаю разговор двух таких простолюдинов. Они вяло шли рядком, посматривая во все стороны и беспрестанно крестясь при виде нескончаемых похоронных процессий. Наконец, один вздохнул и ворчливо проговорил: „Ох, Господи Милостивый! Вот времечко настало!.. И город – пустырь-пустырем, только мертвых видать, а живые-то где?.. Бывало, проходу нет от господ… бары да барыни нарядные прохаживались, прокатывались, а нашего брата отсель, бывало, – по шеям!.. Мы туточки и остались, а господа-то куда все девались?.. Гляди и с собаками не отыщешь!.. А нашему брату деваться некуда, слоняйся тут по-прежнему, и хотел бы в рай, да грехи не пускают! А все работушка да заботушка, а смерть над головой!“…».
холера унесла жизни выдающейся русской балерины Авдотьи Ильиничны Истоминой, в замужестве Экуниной (умерла 26 июня), известного живописца Андрея Ивановича Иванова (умер 12 июля). А князь Николай Имеретинский вспоминал о том, как прямо в ресторане Лерхе на Невском, во время «вспрыскивания новых эполет», «двое вновь произведенных из школы юнкеров – Демидов (лейб-гусар) и Турчанинов (лейб-улан) заболели тут же, в ресторане, со всеми признаками холеры». Молодые офицеры вскоре скончались; Алексей Демидов, прослуживший всего 10 дней корнетом лейб-гвардии Гусарского полка, был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

Это активизировало Англию и Францию. Они объявили войну России. Англо-французская эскадра появилась в Балтийском море, атаковала Кронштадт и Свеаборг. Английские корабли вошли в Белое море и подвергли бомбардировке Соловецкий монастырь. Военная демонстрация была проведена и на Камчатке.
2 сентября1854 г. союзники начали высадку экспедиционного корпуса в районе Евпатории. Сражение на р. Альма в сентябре1854 г. русские войска проиграли. По приказу командующего А.С. Меншикова они прошли через Севастополь и отошли к Бахчисараю. Одновременно гарнизон Севастополя, подкрепленный матросами черноморского флота, вел активную подготовку к обороне. Ее возглавили В.А. Корнилов и П.С. Нахимов. После сражения на р. Альма противник осадил Севастополь. Севастополь был первоклассной воен­но-морской базой, неприступной с моря. Перед входом на рейд – на полуостровах и мысах – стояли мощные форты. Русский флот не мог противостоять неприятельскому, поэтому часть кораблей затопили перед входом в Севастопольскую бухту, что ещё больше укрепило город с моря. Более 20 тыс. моряков сошли на берег и встали в строй вместе с сол­датами. Сюда же перевезли и 2 тыс. корабельных пушек. Вокруг города были сооружены восемь бас­тионов и множество других укрепле­ний. В ход шли земля, доски, домаш­няя утварь – всё, что могло задержать пули. Но для работ не хватало обыкновен­ных лопат и кирок. В армии процве­тало воровство. В годы войны это обернулось катастрофой. В связи с этим вспоминается известный эпизод. Николай I, возмущенный обнаружившимися едва ли не повсюду всевозможными злоупотреблениями и хищениями, в беседе с наследником престола (будущим императором Александром II) поделился сделанным им и потрясшим его открытием: «Кажется, во всей России не воруют только два человека – ты да я».
Оборона под руководством адмиралов Владимира Корнилова, Павла Нахимова и Владимира Истомина продолжалась 349 дней силами 30-тысячного гарнизона и флотскими экипажами. За этот период город был подвергнут пяти массированным бомбардировкам, в результате чего была практически уничтожена часть города – Корабельная сторона.
5 октября1854 г. началась первая бомбардировка города. В ней приняли участие армия и военно-морской флот. С суши по городу вели огонь 120 орудий, со стороны моря — 1340 орудий кораблей. В ходе обстрела по городу было выпущено свыше 50 тыс. снарядов. Этот огненный смерч должен был разрушить укрепления и подавить волю их защитников к сопротивлению. Однако русские ответили точным огнем 268 орудий. Артиллерийская дуэль продолжалась пять часов. Несмотря на огромное превосходство в артиллерии, союзный флот получил сильные повреждения (8 судов были отправлены в ремонт) и был вынужден отступить. После этого союзники отказались от использования флота в бомбардировках города. Фортификационные сооружения города серьезно не пострадали. Решительный и умелый отпор русских стал полной неожиданностью для союзного командования, которое рассчитывало взять город малой кровью. Защитники города могли праздновать очень важную не только военную, но и моральную победу. Их радость омрачала гибель во время обстрела вице-адмирала Корнилова. Оборону города возглавил Нахимов, который за отличие в обороне Севастополя был произведен 27 марта1855 г. в адмиралы.
В июле1855 г. был смертельно ранен адмирал Нахимов. Попытки же русской армии под командованием князя Меншикова А.С. оттянуть на себя силы осаждающих окончились неудачей (сражение под Инкерманом, Евпаторией и Черной Речкой). Действия полевой ар­мии в Крыму мало помогли героическим защитникам Севастополя. Вокруг города постепенно сжималось кольцо противника. Русские войска вынуждены были ос­тавить город. Наступление противника на этом закончилось. Пос­ледующие военные действия в Крыму, а также в других районах страны для союзников решающего значения не имели. Несколько лучше обстояли дела на Кавказе, где русские войска не только остановили турецкое наступление, но и заняли крепость Карс. В ходе Крымской войны были подорваны силы обеих сторон. Но беззаветное мужество севастопольцев не могло ком­пенсировать недостатки в вооруже­нии и обеспечении. 27 августа1855 г. французские войска штурмом овладели южной частью города и захватили господствующую над городом высоту – Малахов курган. Потеря Малахова кургана решила участь Севастополя. В этот день защитники города потеряли около 13 тыс. чел., или более четверти всего гарнизона. Вечером 27 августа1855 г. по приказу генерала М.Д. Горчакова севастопольцы покинули южную часть города и перешли по мосту в северную. Бои за Севастополь завершились. Союзники не добились его капитуляции. Российские вооруженные силы в Крыму сохранились и были готовы к дальнейшим боям. Они насчитывали 115 тыс. чел. против 150 тыс. чел. англо-франко-сардинцев. Оборона Севастополя стала кульминацией Крымской войны.
На Кавказском театре военные действия развивались более успешно для России. Турция вторглась в Закавказье, но потерпела крупное поражение, после чего русские войска стали действовать на ее территории. В ноябре1855 г. пала турецкая крепость Каре. Крайнее истощение сил союзников в Крыму и русские успехи на Кавказе привели к прекращению военных действий. Начались переговоры сторон.
В конце марта1856 г. был подписан Парижский мирный трактат. Россия не понесла значительных территориальных потерь. У нее была отторгнута лишь южная часть Бессарабии. Однако она потеряла право покровительства Дунайским княжествам и Сербии. Самым тяжелым и унизительным было условие о так называемой «нейтрализации» Черного моря. России запретили иметь на Черном море военно-морские силы, военные арсеналы и крепости. Это наносило существенный удар по безопасности южных границ. Роль России на Балканах и Ближнем Востоке была сведена на нет: Сербия, Молдавия и Валахия переходили под верховную власть султана Османской империи.