» Главы 15-16
Приятного чтения!
Глава 15
Поставленный на восемь будильник звенел на разные лады, пока с раскладушки не сполз Погодин и не нажал кнопочку. Сипло буркнув что-то в знак благодарности, натянула на нос одеяло. Всю ночь я ворочалась, металась во сне и теперь чувствовала себя отвратительно. В горле скреблась новорожденная простуда, а голова будто увеличилась в размерах. Вспомнив, зачем, собственно, просыпалась, я осторожно-осторожно высунула руку. Холодно!
Утро, начавшееся как-то криво, не думало менять гнев на милость. На ходу заедая парацетамол гречневой кашей, я наступила на хвост коту, обожгла палец кипятком, из-за ерунды поссорилась с мамой, полчаса искала по углам джинсы, чтобы обнаружить их в шкафу сестры. Из-за простуды пришлось отказаться от линз и надеть очки, от которых я успела отвыкнуть... Из дома выскочила злая, сонная и горячая, как печка. Для полного счастья не хватало только на маршрутку опоздать!
Как назло, народу набилось – не протолкнешься. Многие пытались и получали по шее морально и физически. Тощая тетка с писклявым дискантом прошлась по моим сапогам да еще и выматерила за это. Предпочитая не связываться с истеричками, я извинилась перед ней и забилась в дальний угол, где терпеливо ждала окончания поездки. Успокоившись, обладательница дисканта взялась за обработку лысого мужичка, по какой-то неведомой причине не пожелавшего уступить «даме» место. Мужичок демонстративно смотрел в окно, а когда настырная тетка тронула его за плечо, указал на свой рот, дернул за мочку уха и веско шевельнул бровями.
– Да не тронь ты его, – посоветовала тетке другая стоящая. – Не видишь, глухонемой?
Тетка оставила мужичка в покое. Даже буркнула, кажется, что-то извинительное.
Из маршрутки я выпрыгивала на ходу, не оборачиваясь на визги и пожелания долгой счастливой жизни. Решено: откажу себе во всем, перейду на хлеб и воду, но машину к лету куплю и в автошколу запишусь. Общественный транспорт придумали больные клаустрофобией, не иначе. Восстановили, как любит говорить Воропаев, баланс мировой справедливости.
На той же остановке вышел «глухонемой», стянул зубами перчатку, достал из кармана старенькую «Nokia» и направился к фотоателье, на ходу выясняя с кем-то отношения.
Ближе к «Визави» пришлось сбавить шаг. Что я скажу, что отвечу – неизвестно, четкий план с пунктами-подпунктами так и остался на стадии разработки. Вдохновение – не мой конек, а на чугунную голову тем более. Знать бы, что ждет впереди и есть ли во всем этом смысл? Ну и типичное женское: «врал он мне или не врал?».
У входа в кафе я поскользнулась и непременно упала бы, не подхвати кто-то под локоть.
– Смотреть под ноги иногда полезно, – Артемий Петрович. Вечно он выскакивает, как черт из табакерки!
– Здравствуйте, – я последовала его совету и уставилась под ноги. Жизнь будто нарочно выставляла перед ним в самом неприглядном свете и хихикала из-за угла. Пора бы привыкнуть.
– Сделайте лицо попроще, – то ли велел, то ли посоветовал Воропаев, галантно придержав передо мной двери, – а то будто на казнь идете.
Знатоки ценили кафе «Визави» за приятную атмосферу и отсутствие толпы посетителей. Освещение здесь неизменно приглушено, персонал обходителен и приятен, а цены не поднимаются выше средних. Будучи старшеклассницей, я частенько заглядывала сюда с Элькой выпить горячего шоколада и поболтать о девичьем.
Юркая официантка в накрахмаленном переднике подлетела к нашему столику.
– Доброе утро! Что будете заказывать?
Воропаев загадочно молчал, предоставляя мне право выбирать первой.
– Будьте добры, кофе со сливками, без сахара.
– А вам? – девушка заискивающе улыбнулась моему начальнику.
Я скрипнула зубами. Постоянна только память, а обслуживающий персонал за семь лет изменился не в лучшую сторону.
– Мне то же самое, – рассеянно ответил Воропаев.
– Просто кофе, без ничего? – огорчилась официантка, кареглазая блондинка с неестественно пухлыми губами и тонюсенькой талией. Иметь такой размер бюста при такой талии просто неприлично! – У нас есть классные пирожные с кремом и...
– Нет, спасибо. Просто кофе.
– Вот поэтому, – шепнула я, когда Барби отошла, – терпеть не могу ходить в кафе. Вот такие вот раздражают.
Воропаев великодушно проигнорировал мой выпад.
– Так о чем вы хотели поговорить?
Что и требовалось доказать, Вера Сергеевна. Неверно профессию выбрали, вам бы сказки писать, с такой-то фантазией! Напридумали не пойми чего, накрутили, а интерес к вам, оказывается, самый что ни на есть деловой. Праздник женской логики только усилил головную боль. Кровь прилила к щекам.
– Я хотела извиниться. Честное пионерское, не знаю, что на меня нашло. Я вообще не пью, – лицу стало еще жарче. – Этого больше не повторится, обещаю...
Воропаев прищурился.
– Скажите, чего вы так боитесь? Ни съем я вас, только понадкусываю.
– Я не боюсь – мне стыдно за ту детскую выходку.
– Оч-чень интересно. Стыдно за пьянку или вашу пылкую речь?
– За всё. Я вела себя как... как...
Ладони взмокли от нервного напряжения, сердце предательски колотилось. Ну и как ему объяснить? Я не идиотка и знаю, как устроен мир. Меня пригласили из банальной вежливости, если хотите, душевного настроя. Сказать по телефону: «Чихал я, Соболева, на вас и ваши любови!» ему воспитание не позволяет, а поговорить во избежание дальнейших недоразумений надо. Не шарахаться же мне от него до конца дней своих? Нам ведь еще вместе работать.
– Вы сердитесь? – печально спросила я, оставив попытку подобрать эпитет.
– Когда я сержусь, Вера Сергеевна, то обычно кричу. Сейчас я не кричу, следовательно, не сержусь, – в глазах Воропаева плясали чертики. Я буквально видела, как они машут хвостами и дразнятся. – Озадачили вы меня, но злиться на это – увольте. С кем не бывает?
– Со мной не бывает, – твердо сказала я. – Представить страшно, что вы могли обо мне подумать! На пьяную голову, как последняя...
Блондинка, наконец, принесла кофе. Я вцепилась в свою чашку слабыми руками, только бы чем-нибудь занять их. Перед глазами плыли красные круги.
– Зная вас, доктор Соболева, про «последнюю...» я мог подумать в последнюю очередь. Считайте это неудавшейся шуткой, ошибкой молодости, белой горячкой – чем угодно, только спите спокойно. Припоминать вам еще и это... Я не настолько камикадзе.
Чаши весов дрогнули, соизмеряя тяжесть. Рискнуть и сказать правду? Или оставить все как есть ради его – да и собственного, – душевного покоя? Почему он ведет себя так, будто не писал никакого письма? Разве можно так хорошо притворяться? Хотя, зная Воропаева...
Внутри меня всё похолодело. А что, если Артемий не хотел отправлять – отправили за него? Или это проверка? Кто-то пошутил над нами обоими? Подделать почерк легко...
– Жалею только о том, что напилась, – скороговоркой выпалила я. – Если опустить метафоры и пламенную речь, все сводится к одному. Я действительно...
Ответный взгляд красноречивее любых метафор умолял оборвать фразу, но я не поддалась:
– ...люблю вас.
– Вы хоть понимаете, что это неправильно?
– Понимаю, – вздохнула я.
– Неуместно?
– Угу.
– Глупо?
– Разумеется.
– Безрассудно?
– Еще как...
– Нелепо, – утвердительно сказал он.
– Ага.
– Да, в конце-то концов, это невозможно! Поймите, упрямая вы...
– Почему невозможно? – отставила чашку и сцепила пальцы в замок. – Разве я марсианин, снежный человек, бездушная кукла без права на чувства? Я ведь ни на что не претендую, не требую любить меня в ответ...
– Боже, пошли мне терпения! Когда женщина говорит, что «ни на что не претендует», она претендует на все и даже больше! Оставив в стороне пафос и оскорбленную гордость, на минутку представьте: в глубине души – где-то о-очень глубоко, – я тоже вас люблю. Планеты встают буквой «зю», у нас появляется шанс, и мы им пользуемся. Дальше что? Радужные дали и смерть в один день? Чушь собачья! Вы не знаете меня, я не знаю вас – да мы просто взвоем друг от друга. Но это лирика. Можно было бы сказать, что вы придумали себе идеальный образ, пошли на поводу девичьих фантазий и прочие тыры-пыры. Но какой, к черту, образ?! Поверьте, какие бы цели по отношению к вам я не преследовал, морочить голову собственной практикантке туда не входит. Я жить хочу!
– У нас появляется шанс? – недоверчиво переспросила я. – Значит, вы все же любите меня?
– Я дзен-буддист, Вера Сергеевна, – выкрутился Воропаев, – мы обязаны любить весь мир. Мне жаль разбивать вашу хрустальную мечту, но я воспринимаю вас сугубо как младшего товарища по службе, – добавил он безжалостно. – Се ля ви.
Я поступила отчасти подло, но не упустила возможности вернуть удар. Не зайти с козыря после такой откровенной лжи было бы... недальновидно.
– «Дорогая Вера! Я знаю, что не должен называть тебя так, но ты никогда не увидишь этого письма, а, значит, некому будет уличить меня в фамильярности. Хотя было бы забавно начать этот бред укуренного с обращения “Глубокоуважаемая Вера Сергеевна”, тогда здесь присутствовала бы некая закономерность», – по памяти процитировала я, с каким-то моральным удовлетворением отметив, как побледнел Артемий Петрович. – Дальше продолжать?
– Не понимаю, о чем вы.
– Значит, продолжать. «Зачем пишу? Хотел бы я знать! Ничего абсурднее в жизни не делал, но, наверное, все же стоит написать, чтобы после порвать и забыть. Не мастак я сочинять такого рода послания ...»
– Достаточно! Бумажку на родину! – он требовательно протянул руку.
– Какую бумажку?
– Ту, которая лежит у вас в кармане. Живо!
Мои пальцы сами собой сомкнулись на письме.
– Пожалуйста, отдайте мне этот чертов листок. Верну, раз уж вы на него молитесь!
Я покорно протянула Воропаеву сложенную вшестеро бумагу. Затасканную – многие слова на сгибах вытерлись, написано-то карандашом. Не догадалась переписать на память, дура...
Читать он не стал, хватило взгляда мельком. Возвращать, впрочем, тоже не спешил. Соврал! Только и умеет, что врать! А я поверила.
– Как оно к вам попало?
– Хотела бы я знать! – огрызнулась. – На подушке нашла.
– На чьей подушке? – не отставал Артемий Петрович.
– На своей! – я всхлипнула, схватившись за голову. Глазные яблоки пульсировали под веками. Давно мне не было так плохо.
Теплые пальцы не быстро, но настойчиво отвели в сторону мою ледяную руку. Коснулись лба, и неспешность пропала.
– Ненормальная, ты вся горишь! – прошипел Воропаев.
– Просто голова болит, – промямлила я. Пожалуйста, не убирай руку...
– Странно, ты не красная, глаза не блестят. Что еще болит, кроме головы?
– В горле немного першит.
– Не тошнит?
– Чуть-чуть.
– «Чуть-чуть»! – передразнил он. – Сними очки и смотри на меня.
Воропаев на миг прикрыл глаза, после чего смерил меня пристальным, пронизывающим до самых печенок взглядом. Зеленый, синий, лиловый, охра, оранжевый, желтый – глаза меняли свой цвет! Я зажмурилась, и контакт прервался.
– Твою ж бабушку!
Вот-вот!
– Пойдемте, у нас не больше часа.
– Никуда я с вами не пойду! – седьмое чувство, ответственное за головную боль и душевную мерзость, противилось изо всех сил.
– Пойдете, или вынесут вперед ногами!
Артемий Петрович заботливо набросил мне на плечи куртку, цепко ухватил за локоть и повел к выходу, что-то говоря и улыбаясь. Я рванулась – удержал. Официантки получили щедрые чаевые и с умилением глядели нам в след. Сволочи! Чтоб вас...
– Не думайте так громко, умоляю, – прошипел мне на ухо Воропаев. – Вас мама не учила, что мысли материальны? Обычно мамы на этом повернуты.
– Артемий Петрович, мне плохо, – я тщетно взывала к нему, пытаясь высвободить локоть. – Отпустите! Домой поеду, таблетку выпью...
– Вера, домой нельзя, – неподдельная тревога в голосе Воропаева заткнула мне рот лучше любого кляпа, – через час-полтора вас вырубит, еще часа через два вы очнетесь, но это будете уже не вы.
– Что же делать? – меня повело. Чертовщина какая-то!
– Шевелить ногами. Если тяжело, обопритесь на меня, только постарайтесь не падать в обморок.
Я плохо помню, что было дальше. Ощущение летящей по трассе машины, от тошнотворного запаха бумажной «елочки» едва не выворачивает наизнанку... Зверский холод... Кто-то накидывает поверх куртки пальто, обнимает меня. Я утыкаюсь носом в ворот. Пальто пахнет приятно, знакомо.
– Слышь, мужик, че-то она совсем того, вон как трусится. Может, в больницу?..
– Заткнись и прибавь скорость!
– Понял-понял...
...меня тянут куда-то, несут на руках...
– Еще немного, потерпи. Почти пришли.
Я верю ему. Еще немного, и станет легче. Только не бросай меня...
--------
Очнулась в горизонтальном положении, закутанная в одеяло по самые уши. Пальто, кажется, до сих пор на мне. Болело буквально все, особенно сильно – затылок. Глаза открывались еле-еле, щелочками, очки с меня предусмотрительно сняли, пришлось довольствоваться тем, что осталось. Помимо меня в комнате как минимум двое: один неподвижен, второй ходит туда-сюда. Под его ногами поскрипывает пол, ничто не скрадывает шагов. Пахнет свежей краской, мужским одеколоном и искусственной кожей. Пальто, кажется, всё еще на мне.
– Ты что, совсем охренел?! – рычащий, смутно знакомый шепот. Я точно встречалась с его обладателем. – Решил из Светлых сразу в Темные? Не, я, конечно, одобряю, но не со своих же интернов начинать! А препираться с ними ко мне – вообще свинство! Ты хоть представляешь, как нам повезло?!..
– Печорин, не мороси. Куда мне было деваться?
– ...Тань-Вань только-только отчалили, обещали вернуться! Пересечетесь – нам всем кирдык!
– Я понимаю.
– Да ни... фига ты не понимаешь! Что с ней? «Потом расскажу» – не ответ.
– Ее прокляли, трехдневным на три поколения.
– Нифига се! – это я еще смягчила. Обладатель знакомого голоса великий и могучий уважал. – Брешешь?!
– Какое там?
Мое телодвижение не осталось незамеченным.
– В себя приходит. Крепко ее не любят, раз кидают трехдневное, – уже спокойнее продолжал Евгений Родионович. Я все-таки его узнала, вот только сил удивляться банально не осталось. – Кому ж это ребенок не угодил? Ма...
Стоматолог внезапно булькнул и умолк, резко так, будто рот ему захлопнули. Я мысленно поблагодарила исполнителя: звуки пульсировали в больной голове, заставляя морщиться и постанывать
– Ребенок... – на лоб легла знакомая ладонь. – Температура спала, дырку в ауре я залатал. Жить будет. Просыпайся, ребенок!
Все, что я смогла сделать, это слегка приподнять веки.
– Ты жива? Хотя вопрос глупый.
– Да, – губы пересохли, а горло драло нещадно.
– Твои очки.
Комната плыла на пароходе, вместо сидящего рядом человека – размытый силуэт.
Поданную безо всяких просьб воду выхлебала с такой жадностью, точно не пила неделю. Вода имела горьковатый привкус каких-то трав, но сразу стало легче, удалось открыть глаза и надеть очки. Вид открылся, мягко говоря, странный: Воропаев бледен, как смерть, Евгений Родионович пытается разжать намертво склеившиеся челюсти.
– В норме?
Я кивнула, продолжая смотреть на стоматолога. Челюсти разжались, противно клацнув.
– Б-б-благодарю покорно, – прошипел Родионович. – Чуть главное достояние бате не сломал. С-с-сволочь неблагодарная!
– Может, кто-нибудь объяснит, что все это значит?
Друзья-приятели переглянулись. По лицам видно, не горят желанием просвещать.
– Мы-то можем, – вздохнул Печорин, нянча пострадавшую челюсть, – вот только объяснение вам не понравится.
– Не понравится? – горько усмехнулась я. – А кому это интересно?
– Это ты на нее так влияешь, – с укором сказал Родионович, не встречаясь со мной взглядом. – Была тихая послушная девочка, о достоинствах личности рассуждала...
Артемий угрюмо молчал. Со стороны могло показаться, что ему все равно. А я казалась себе «Титаником», встретившим роковой айсберг. В пробоину хлещет вода, пассажиры бегут, еще не зная, что им не спастись. Гаснут огни, играет оркестр. Лайнер стонет и раскалывается пополам.
– Значит, вы...
Договорить я не успела. Щелкнул замок в прихожей. Снежинка на цепочке обожгла кожу так, что я вскрикнула.
– В спальню, быстро, – одними губами шепнул Печорин. – Это Несси.
Мы опоздали: в гостиную уже заглянул вышеупомянутый персонаж, жгучая брюнетка с фарфоровым личиком и глазищами в пол-лица. Несчастная любовь с фотографии.
– Ой, а я думаю, кем это у нас так вкусно пахнет, – гигантские синие, как в японских мультиках, очи остановились на мне. Пушистым ресницам не удалось скрыть плескавшийся в зрачках голод.
– Несси, не надо, – Печорин будто бы невзначай приблизился к нам, подталкивая к спальне. – Я ведь учил тебя, что гостей есть нельзя.
– Почему нельзя, Женечка? Ты учил, что надо делиться. О, поняла! – она радостно хлопнула в ладоши. – Ты притащил ее, чтобы отомстить? Ладно-ладно, признаю: я погорячилась и зря сломала шею тому бомжу. А зачем он кричал: «Вампир! Вампир!»?
– К-какому бомжу? – заикнулся Родионович. – Инесса!..
– Что «Инесса»? Подумаешь, какой-то несчастный бомж! – фыркнула «несчастная любовь». – Да там их тьма тьмущая, никто и не заметил. Хочешь, покажу местечко?
– А нам покажешь?
У окна стояли двое, мужчина и женщина. Оба худощавые, поджарые, как псы бойцовских пород, с вытянутыми лошадиными лицами, одинаковыми короткими стрижками и в темно-серых костюмах, плотно прилегающих к телу. В руках мужчина держал пистолет с глушителем, дуло смотрело аккурат мне в лоб. Другой пистолет был направлен на Воропаева.
– Стой, где стоишь, – посоветовал незнакомец Артемию, который подался, было, в сторону, чтобы закрыть меня собой, – пули универсальны, даже такого как ты возьмут. Молодец. Теперь отойди на три шага влево, чтобы обойтись без случайных контактов.
Зав терапией сделал три положенных шага.
– Умница, – похвалил новоприбывший, демонстрируя ему какую-то странную, похожую на сигнализационный брелок с маленькими антеннами, штуковину, – руки держи на виду, и никаких резких движений. Помни, что пуля долетит быстрее, чем ты успеешь что-нибудь сделать.
Первым очнулся стоматолог.
– Свет очей моих, Ванечка! Пост оставлять нехорошо, дядюшка с работки-то попрет!
– Ты по уши в дерьме, Йевен, – констатировал тот, кого назвали Ванечкой. – Твое любимое панибратство, разглашение тайны чистокровному человеку, убийство. Наличие как минимум одного свидетеля – чистокровного человека. Пойдешь по всем трем статьям, камера люкс Бестужевой как раз свободна. Борис Андреевич всегда прикрывал твои тылы, но всякому терпению приходит конец.
Половина слов смазалась. Я, как зачарованная, смотрела на пугающе черное дуло.
«Они ничего тебе не сделают, кишка тонка, – прозвучал в голове спокойный голос Воропаева. – Что бы ни говорили, не слушай. Закрой глаза и мысленно напевай что-нибудь ритмичное. Не бойся, всё будет хорошо».
Я послушно зажмурилась и вспомнила, хотя это было очень нелегко, модную нынче песенку с кучей куплетов и нудным припевом. Снежинка на шее буквально горела, заставляя до крови прокусывать губы, и творила какую-то свою магию.
– Какое убийство?! – возмутился Печорин. – Да меня даже в морг не пускают по впечатлительности! Могу справку показать!
– Убила твоя подопечная, над которой оформлено опекунство и которая состоит на учете в Комиссии по делам неуравновешенных молодых вампиров, – сказала напарница Ивана. – Ты разрешаешь ей свободно разгуливать по улицам, то есть фактически берешь на себя ответственность за совершенные ею проступки.
– Вот ведь крысы канцелярские! – ругнулся Родионович. – Панночка не опасна...
– Что же, скажи тогда, здесь делает чистокровный человек? Вы втроем только что преднамеренно обнаружили себя, тем самым подписав девушке приговор, который мы как сотрудники ОВСБ обязаны немедленно привести в исполнение.
Я съежилась от ужаса, но глаз не открыла. Песенка в голове, играющая с перерывами, окончательно затихла. Неужели меня убьют прямо здесь, расстреляют в упор только за то, что я знакома со стоматологом-вампиром?
– Не обязаны, – отрезал Воропаев, – согласно Статуту о секретности, ликвидация случайных свидетелей проводится только в случае крайней необходимости, а именно непосредственного доступа свидетеля к средствам массовой информации и средств массовой информации – к частной жизни вышеупомянутого лица. Как представители ОВСБ, возьмите с нее подписку о неразглашении, а я прослежу за выполнением условий. Необоснованная ликвидация свидетеля причисляется к убийству, так что будете сидеть втроем.
– А почему нельзя просто стереть ей память, Тань? – недоуменно спросил Печорин.
Артемий вздохнул так, будто его ударили под дых.
– Можно, почему нет? – ласково пропела Татьяна. – Открой глаза, милое дитя! Не заставляй нас ждать.
Я зажмурилась еще крепче.
– Открой же, – раздраженно повторила Татьяна. Голос ее приближался, – не заставляй нас причинять боль тебе... или им. Будь хорошей девочкой, открой глаза.
Дуло внезапно уперлось мне в грудь, и я дернулась. Оказавшееся в непосредственной близости к смерти сердце трепыхалось, разгоняя кровь. Инесса заскулила.
– На ней какой-то амулет против принуждения, – заявила женщина-вамп, не опуская пистолета. – Может быть такое, что мы ошиблись, и девчонка замешана в колдовстве?
– Нет, – отрезал ее напарник, – ты сама чуешь запах крови. Снимай амулет, человек! Нам надоели эти игры.
От страха подкашивались ноги. Горло сдавил спазм.
– Не сниму, – просипела я.
– Тогда мне ничего не остается, как...
Раздался характерный глухой звук, а следом – чей-то пронзительный вопль. И снова выстрел, а следом – вопль. Я распахнула глаза и увидела прямо перед собой ярко-алую радужку и зрачок-точку Татьяны.
– Снимай, или Иван выстрелит точнее. Посмотри, наша маленькая преступница и так еле себя сдерживает. Не давай ей дополнительное преимущество.
Я обернулась и не завизжала только чудом: раненый в грудь Воропаев сполз на пол, к нему рвалась удерживаемая Родионовичем Инесса.
– Пожалуйста, не надо! Я сделаю все, только оставьте их в покое!
Снежинка улетела в дальний угол комнаты, но никто из вампиров не сделал попытки к ней приблизиться. Позабыв о пистолетах, я кинулась к своему руководителю.
– Не надо! Я ничего не знаю! Я слабоумная! Склеротичка! Только оставьте...
Браслет на запястье Ивана окрасился малиновым. Подарок Мороза вспыхнул ярко, как маленькая звезда, и накрыл меня, Воропаева, Печорина и Инессу слабо светящимся куполом, сотканным из полупрозрачного голубоватого газа. Панночка перестала дергаться и кусаться, ее безумный взгляд стал осмысленным.
– Да, и впрямь ведьма, – Иван выстрелил в купол, целя в голову Печорина, однако пуля, смерзшись в полете, с металлическим стуком упала на пол. – Неплохо сработано, моя дорогая, мы не войдем, но и вам не выйти. Ты что-нибудь помнишь о Зеленом оружии, Йевен?
– Что за «Зеленое оружие»? – торопливо спросила я, освобождая Воропаева от свитера и пытаясь разорвать футболку.
– Яд вампира напополам с вампирской кровью, – промычал Родионович, помогая мне клыками, – с его помощью мы изготовляем холодное и огнестрельное оружие. Нежить оно ранит, не отравляя, а вот вас с Темычем...
– Мы же никуда не торопимся, верно, Ваня? – спросила напарника женщина.
– Верно, Таня, – ответил тот. – Если мне память не изменяет, мы бессмертные, так что можем погостить и подольше. Сыграем в шашки?
– Или в шахматы? Нарды? – Татьяна принесла доску.
Меня снова затрясло, на этот раз – от бешенства и бессилия что-либо изменить. Пулевые ранения – одно сквозное в плече, а другое в опасной близости к сердцу, – непрерывно сочились кровью. Кровь в этих местах пузырилась, будто ее кипятили. Слишком быстро распространялся яд, не будь его, раны давно затянулись бы сами, но вампирья отрава мешала заживлению. Края сходились и вновь расходились.
– Чего вы от нас хотите? – в отчаянии простонала я, убедившись, что ничем не смогу помочь. Понимала: пройдет буквально несколько минут, и Артемий умрет у нас на руках.
– Уже ничего, – равнодушно откликнулся Иван, выходя в «дамки». Заряженный пистолет лежал у него на коленях. – Сейчас он испустит дух, вы трое рано или поздно выберетесь оттуда сами, тогда и поговорим. Твой ход, Таня.
– Хр-ромов, собака, я ж тебя потом из-под земли достану! – зарычал Родионович. – Дай мне сходить за антидотом, это уже не смешно!
– Взрослых слушать над, Йевен, а теперь поздно рычать. Беру за «фук».
Инесса вдруг ни с того ни с сего завыла, отчаянно, обреченно.
– Несс, не надо. Что сделано, то...
– Прости меня, ладно? И ты, макароны, прости. Ну а он... он простит, – она решительно отбросила со лба челку. – Эй, Танечка!
– Слушаю тебя, дитя.
– Я... – вампиресса судорожно сглотнула, – Инесса, урожденная Витовская, вызываю тебя, Татьяну, урожденную Хромову, на полуночную дуэль и хочу воспользоваться правом... на неприкосновенность меня и моих близких... до установленного срока, а в случае победы – и после. Своими близкими нарекаю всех тех, в чьих жилах течет живая кровь. Принимаешь ли ты мой вызов?
– Вызов принят. На крыше торгового центра, в полночь, – бесстрастно сказала Татьяна.
– Оружие за тобой. Мне все равно, – прошелестела Панночка, отворачиваясь от Печорина.
Хромовы поднялись с места, сгребли в кучу шашки, забрали пистолеты и преспокойно ушли.
– Несс, ты... зачем? – пораженно выдохнул Евгений. – Зачем?
Но она уже умчалась вслед за мертвыми вампирами. Защитных купол померк.
Мы с Печориным перенесли бесчувственного Артемия в спальню. Пока я промывала раны желтоватым снадобьем из склянки, еле найденной в царившем бардаке, Евгений громыхал чем-то на кухне. Кровь очистилась, но продолжала течь, я напрасно зажимала раны. Только не умирай... пожалуйста, не умирай...
Пугающе алая, слишком алая для человека кровь, которой до локтей были измазаны мои руки, страха не вызывала. Я думала только о том, сколько крови потерял Артемий и сколько еще потеряет, если я распущу нюни и сейчас же не придумаю что-нибудь.
Вернулся стоматолог с нашатырем, ножом и граненым стаканом, наполненным чем-то похожим на молоко. Запахло медицинским спиртом.
– Регенерации нет. Приводи его в чувство, – велел Родионович, протягивая мне нашатырь. – Будем вытаскивать пулю.
Артемий мотал головой, стонал как-то задушено. Мутные глаза открылись и сразу закрылись. Я ахнула: радужка из зеленой стала грязно-бурой с красными крапинками. Нашатырь плеснул на подушку.
– Все нормально, – Печорин оглушительно чихнул и выругался, – это значит, что он борется. Темыч, просыпайся! Пуля застряла, так просто не вытащишь, нужна твоя помощь. Я ее поддену, а ты толкай, хорошо?
Воропаев закашлялся, на его посиневших губах выступила кровь. Я вытирала эту кровь влажным полотенцем и одновременно зажимала рану на плече. Через пару секунд пулевое отверстие затянулось само собой.
Стоматолог, игнорируя сиплые крики, с энтузиазмом маньяка подцеплял треклятый кусочек металла. Уже потом, когда опасность миновала, мне никак не удавалось взять в толк, почему мы не обезболили магией и действовали как кучка любителей, нарушая все инструкции, ведь львиной доли страданий легко можно было избежать! Но тогда я слепо слушалась Печорина, вытирала кровь и беззвучно шептала молитву.
Наконец, пуля была извлечена, кровь остановлена, а рану исцелил сам Артемий Петрович. Мы не верили, что остались жить только чудом. Вампир сидел как пришибленный и пялился в одну точку, я держала за запястье укрытого одеялом Воропаева и смаргивала запоздалые слезы. Те, как назло, текли и текли – слезы радости, жалости, злости и потрясения, а в ушах по-прежнему стояли ужасные крики. Мыслей не было, эмоций не было, только жуткая мешанина из того и другого.
Непонятная субстанция в стакане действительно оказалась молоком, разбавленным ликером и другими неизвестными мне компонентами. Как объяснил Печорин, вампирский яд действует в течение получаса. Жертва не стонет и не корчится, разве что под конец, прежде чем заснуть на целые сутки. Причина кроется в химическом составе яда: его молекулы легко связываются с гемоглобином и, мутируя, летят ко всем органам и тканям. Мало разорвать связь – необходимо еще вывести продукты распада. Молоко с ликером – то, что доктор прописал.
– Так, ладно, карапузики, – нарушил молчание Родионович, – вы тут сидите, а мне надо выпить. Если понадоблюсь, кричите. Темыч, ты как, на тот свет пока не собираешься?
– Не дождешься, – тихо, но отчетливо сказал Артемий. – Чайник поставь, болван.
Печорин улизнул на кухню, неплотно прикрыв за собой дверь. Воропаев явно собирался высвободить свою холодную руку из такой же холодной моей, но, посмотрев на меня, раздумал.
– Отставить слезы, – он осторожно погладил большим пальцем тыльную сторону моей ладони. – Не понимаю, кого вы так усиленно оплакиваете. Если меня, то бесполезно: уже послезавтра я, как в старые добрые времена, буду измываться над вашей нежной психикой. А вот если свою загубленную молодость, то плачьте, я разрешаю.
Я через силу улыбнулась и покачала головой, борясь с желанием прижаться к нему как можно сильнее, защитить, спрятать и спрятаться самой.
Воропаев стиснул зубы. Зубы застучали. Едва различимые до того волны дрожи переросли в полноценный озноб. Так ведь не должно быть? Лихорадочный блеск зеленых глаз только подтвердил мою догадку.
– Я позову Ев...
– Нет! Не надо никого... звать... Нормально всё... со мной... Просто... посиди здесь... рядом...
– Артемий Петрович! Пожалуйста, не надо спать! Вам сейчас нельзя, – он не отреагировал, и я, неизвестно в какой раз за сегодня, испугалась за его жизнь. – Артемий Петрович!
– Говори со мной, не молчи... Еще несколько минут... станет легче...
Слова застревали в горле, но я говорила. Рассказывала, как люблю его, обещала, что всё будет хорошо, грела дыханием похолодевшие пальцы. Я заставила себя быть спокойной. Слезами горю не поможешь, надо бороться. В любой момент может понадобиться моя помощь, а много ли сделаешь дрожащими руками?
Артемий смотрел на меня пристально. Тяжелое рычащее дыхание пугало, но глаза, хоть и блестели, были ясными. Он изо всех сил боролся со сном. В болезни нет ничего романтичного, кровь – это всегда больно. Только бы все обошлось, господи... Я... я кровь внепланово сдам, в волонтеры запишусь, все шкафы в процедурном перекрашу, только пусть все обойдется...
Молчаливая просьба в его глазах если и удивила, то не так сильно, как полагается. Я легла рядом, не забираясь под одеяло, и осторожно обняла Воропаева, согревая своим теплом. Постепенно меловые щеки порозовели, дрожь прекратилась, дыхание выровнялось. Мы оба смертельно устали, но когда я в слепом инстинкте провела ладонью по его волосам, Артемий вздохнул так горько, что у меня сжалось сердце. Я любила его, как никогда прежде, но лучше бы мне его любить меньше и не знать такого кошмара.
Это был удивительно обрывочный, практически бессвязный разговор.
– Мария Васильевна – тоже ведьма?
– Типичная ведьма. Это она наслала на вас проклятье.
– А, проклятье... Проклятье?
– Долго рассказывать. Будь я поэтом, непременно сказал бы, что вы родились под несчастливой звездой, Вера Сергеевна. Похоже, вам суждено и дальше влипать в страшные истории. Всем есть до вас дело, и вампирам, и ведьмам.
– Нет, моя звезда счастливая, – убежденно сказала я, – очень счастливая, я знаю это. А ведьмы с вампирами... Ну их к чертям! Я никому не позволю решать за себя.
– Не поминайте черта без особых на то причин, слова всё-таки материальны.
– Вы прощаете меня?
– За что? – очень натурально удивился Воропаев.
– За новогоднее веселье, – нехотя уточнила я.
– Ах, за это... Умеете вы подгадать момент! Прощаю, конечно. Сегодняшние заслуги умаляют тогдашнюю выходку. Нам есть о чем поговорить, вот придем в себя, тогда и сядем чаевничать. Поведаете мне, что произошло между вами и Марьей Васильевной, кто наградил вас талисманом и... как понравилось вам у меня дома.
Я смутилась.
– Они рассказали, да?
– В красках.
– Мне не понравилось, – ответила честно. – Вы не подумайте, я не намекаю... ой, глупость сказала... и скажу... в общем, неуютно у вас. Гнетуще. Все будто ждут чего-то плохого, только Павлик жизни радуется. Ваша мама переживает за вас, и, мне показалось, что ее что-то мучает.
Воропаев молчал, пытливо глядя мне в глаза.
– А моя жена? Что вы думаете о ней?
Я поперхнулась, но раз уж сегодня день откровений...
– Только не смейтесь, пожалуйста. Я ее боюсь! От нее негатив идет – почище, чем от Крамоловой. И взгляд тяжелый, как в душу смотрит. Галина Николаевна... только не ругайтесь, пожалуйста... мне ворону напоминает, которой послали кусочек сыра, и теперь ворона сидит, охраняет этот сыр. Каркает, огрызается, клюет всех подряд, и своих, и чужих, а сыр не ест, охраняет, – я мучительно покраснела. Что теперь будет?
– Собака на сене, – со слабой улыбкой согласился Артемий. Проявлять активные признаки жизни ему по-прежнему было тяжеловато. – Не извиняйтесь и не оправдывайтесь, я не вижу ничего дурного ни в собаках, ни в воронах. Вороны мне даже где-то импонируют.
Он хмыкнул и посмотрел на меня с таким неприкрытым весельем, что я не выдержала и в сердцах ругнулась. Кар Карыч, мать его так! Англофоб и моралист!
– Ну, конечно! Теперь понятно, почему вы такой...
– Великий? Или ужасный? – продолжал потешаться Воропаев.
– Коварный! И часто вы?..
– Только когда приспичит, – заверила эта доморощенная вампирюка. – Ваша пижама в розовую кошечку выше всяких похвал, но особенно хорош момент одевания-раздевания.
Я хватала ртом воздух, как зеркальные карпы, которых отец иногда привозил с рыбалки, пока не сообразила:
– У меня нет пижамы в розовую кошечку!
– Правильно, нету, – согласился Артемий, побледнев. – Я, конечно, старый извращенец, Вера Сергеевна, но не до такой степени. Спите спокойно.
– Все, хватит разговоров, – я поправила одеяло и крепче обняла своего ехидного начальника, который вновь начинал дрожать. – Лежите, грейтесь, пока я добрая.
– Слушаю и повинуюсь. Теперь можно поспать, доктор?
– Спите, больной.
– Премного благодарен, – пробормотал он, закрывая глаза.
Я слушала мерное дыхание человека, которого когда-то опасалась, потом терпеть не могла и которого так не вовремя полюбила. Человека, благодаря которому пошла под откос моя размеренная жизнь-сценарий. Человека, из-за которого стал неизбежен разрыв с Сашкой и который никогда на мне не женится. Того, кто лишь по счастливой случайности не расстался с жизнью сегодня и кому было любопытно знать, что я, Вера Соболева, думаю о его жене.
Слушала и никак не могла разобраться в своих чувствах. Волшебник. Волшебник! Воропаев – волшебник!!! И, что гораздо хуже, женатый волшебник. Хуже не потому, что женатый, а потому что жена – ведьма. Если волшебники еще бывают добрыми, то ведьмы – никогда.
Что же я чувствую? Надо успокоиться и разобраться, как делала всегда, иначе с ума сойду от наступившего в мозгах перегруза.
Во-первых, я рада, что Воропаев жив.
Во-вторых, мы в безопасности и говорим вот так, спокойно.
Мне хорошо рядом с ним – это в-третьих. Мне ни с кем не было так хорошо, пускай и чувствую себя овсянкой, которую размазывает по магистрали дорожным катком.
В-четвертых, мне нравится его обнимать, и ему не противно. Как же хочется поцеловать его в макушку, только чтобы он не знал об этом!
В-пятых, хочу, чтобы он поправился. Больной Артемий Петрович – это ужасно неестественно. Я впервые видела его таким слабым и беспомощным, и было страшно. Мне страшно до сих пор.
Бедный мой, бедный... уже мой. Зря. Очнись, Соболева, он чужой, и ты вылезешь из его жизни, потому что семьи рушить нельзя. Не нужно было навязываться в кафе, только поставила себя в глупое положение.
Любовь ли это? Любовь не возникает из ничего. Мы были рядом, мы общались, и появилась эта искорка. Искорка, которую я очень боюсь потерять. Не знаю, что между нами происходит, но не хочу, чтобы это заканчивалось. Хочу быть с ним, вслух говорить, как он нужен мне. Хочу научиться любить по-настоящему!
Да, я хочу быть рядом, но отпущу и ничего не потребую, ведь взаимность – это обязательство, а он мне ничем не обязан. Мало ли, о чем говорилось в письме? Я ему не нужна, он хочет от меня избавиться и считает дни до своего избавления – нельзя об этом забывать.
Я обязательно справлюсь, я переболею. Мы же не зависим друг от друга, правда?
Не знаю, кому верить. И снова боюсь. Впервые в жизни так боюсь за кого-то.
Я впечатлительная дура, но я чувствую, как у него болит плечо под маленьким круглым рубцом от раны. То ноет, то пульсирует поочередно. Рука ниже локтя полностью онемела. Мне жарко и холодно, и одновременно хорошо... Мне? Ему! Нам?..
– Вера Сергеевна, – совсем не сонным голосом позвал Артемий, заставив вздрогнуть от неожиданности, – будет очень нагло с моей стороны попросить стакан воды?
– Сейчас принесу.
Я осторожно, стараясь не потревожить, поднялась с кровати и прошла на кухню.
Печорин гипнотизировал винную бутылку, полную едва ли на треть. Рядом валялась пустая из-под ликера. Завидев меня, стоматолог-вампир ухмыльнулся и отсалютовал бокалом. Нарочно проигнорировав его, взяла с пластмассовой подставки для посуды стакан, налила воды из чайника и отнесла в спальню. Рука слушалась плохо, будто мне пришили ее наспех, не совместив ничего толком, и сказали: «сойдет».
Воропаев к моему возвращению успел перевернуться на другой бок, лицом от двери.
– Артемий Петрович? – шепотом позвала я.
Он не отреагировал. И впрямь спал. Тогда я неслышно подкралась к нему, проверила лоб и поправила сбившееся одеяло, после чего, оставив на тумбочке стакан с водой, прилегла на другой половине постели, готовая вскочить по первому же требованию, и незаметно для себя уснула.
Глава 16
Сашке не хотелось уезжать. Он трижды порывался сдать билет и трижды останавливал себя в последний миг. На его подвижном лице читался яркий спектр чувств: стремление уехать и жгучее желание остаться, облегчение и беспокойство. С одной стороны, кроме заверений в вечной дружбе нас ничего больше не связывало, но с другой... Легко ли взять и порвать те ниточки, что удерживали рядом не один год?
Но заветный час прощания наступил. Обледеневшая платформа маленького вокзала, поезд до Москвы, окутанный облачками пара – так не похоже на наше последнее расставание. Прошло чуть больше четырех месяцев, а кажется, что целая вечность.
Погодин в своей новой куртке и шапке-ушанке смахивал на пингвина. Он тер варежкой красный от мороза нос и тщательно подбирал слова. Слова не подбирались.
– Пока? – подсказала я, зябко ежась на ветру. По платформе гуляли сквозняки, забирались за воротник и подвывали для настроения.
– Пока, – согласился Сашка. – Не против, если я буду звонить? Хотя бы первое время, пока не привыкну.
– Что ты?! Конечно, звони. Буду рада.
– Ешкины кошки, как все по-дурацки вышло! Теперь я уезжаю, ты остаешься, а встреча последняя, – в сердцах сказал он. Вокзал склоняет к откровенности. – Что делать, куда бежать? Непонятно.
– Сань, – я по привычке поправила торчащий ворот его куртки, – торжественные речи сказаны, оплеухи розданы, отношения выяснены – все в порядке очереди. Давай не будем травить душу. Можешь не верить, но мне будет тебя не хватать.
– Да знаю я, знаю... Только, Вер, как я могу уехать, не узнав, на кого тебя оставляю? – он прищурился. – В больницу не пустила, ничего толком не объясняешь. Вот вчера, например, где ты была?
– Мистер Отелло, ваш поезд отходит, – натянуто улыбнулась, желая забыть вчерашний день, как страшный сон. – Ладно, это было не свидание. Далеко не свидание.
– Темнишь ты, Верка, – посетовал Погодин, но от дальнейших расспросов воздержался.
– Не переживай. Обещаю не бросаться из крайности в крайность и переходить дорогу только на зеленый свет...
Поезд свистнул, готовясь к отправлению, и Сашка до хруста ребер стиснул меня в объятиях, поцеловал в подбородок.
– Верка моя, Лиса Патрикеевна, удачи тебе! Не поминай лихом.
– И тебе удачи, надежда российского здравоохранения! Будешь в наших краях – забегай, – дань вежливости, по собственной воле он не вернется.
Теперь мы квиты. Пустота в груди, связанная с нелегким признанием и чувством вины, заполнялась тихой радостью и – что греха таить? – облегчением. Долги прошлому отданы, обида поделена на двоих. Все сделали то, что должны были сделать. Моя персональная глупость не должна отравлять жизнь кому-то другому.
Уже на ступеньках Погодин заговорчески подмигнул.
– Не завидую типу, который женится на вас, сударыня. Характерец тот еще, не дай бог!
– Помнится, раньше это вас не останавливало, сударь, – парировала я. – Истоминой привет!
***
В первое рабочее утро после зимних каникул Артемий Петрович собрал нас в ординаторской и порадовал новостью: с сегодняшнего дня работа в парах и тройках окончена, начинается индивидуальная практика.
– Если кто-то рассчитывал и дальше паразитировать на мозгах соседа, – он выразительно глянул в сторону Толяна, – вынужден огорчить: сейчас каждый из вас на счету. Каникулы прошли бурно, статистика по происшествиям неутешительная, одних отравившихся полсотни. Эпидемии же вообще никогда не кончаются, поэтому советую взять ноги в руки и пахать на благо родины. Приступайте!
Подтверждая сказанное, на столе высилась внушительная стопка историй болезней.
Я почти не слушала Воропаева, следя за его лицом. Ни следа усталости и кровопотери, обычное спокойно-сосредоточенное выражение. Не верится, что еще вчера он балансировал между жизнью и смертью.
– Доктор Соболева, вы во мне дырку просверлите. Что-то неясно? Так спрашивайте, за спрос не бьют в нос, – вернул к действительности строгий голос.
– Нет-нет, я просто задумалась.
– Думать хорошо, а задумываться вредно – дарю идею. Церемонии окончены, по своим постам шагом марш. Расчехляйте спицы, бабуськи, они вам сегодня пригодятся.
Едва дождавшись, пока Сологуб и Малышев уйдут делить больных, я спросила:
– Как вы себя чувствуете?
– Замечательно, назло доброжелателям, – рассеянно ответил Артемий Петрович, роясь в шкафу. – Где же она, где же?.. Вы не видели такую большую зеленую папку для бумаг?
– Нет, не видела. А вы ничего не хотите мне сказать?
– Нет, не хочу, – в тон мне ответил Воропаев. – Разве должен?
– По крайней мере, мне хотелось бы знать, что делать дальше.
Позавчера я настолько вымоталась, что, позорно уснув на посту, проснулась только ближе к вечеру. Приведя себя в подобие порядка и натянув кофту, найденную Печориным в гардеробе Инессы, уехала домой на такси. Частично шоковое состояние помешало впасть в панику, однако за ночь и за последующие сутки мозг распределил детали по форме, размеру и степени ржавости.
У меня были вопросы! Много вопросов.
– Что делать, что делать?.. – пробормотал Воропаев. – Следуйте правилу трех обезьянок: ничего не вижу, ничего не слышу и никому ничего не скажу. Да, пожалуй, так будет лучше всего.
– Вы издеваетесь? – возмутилась я.
– Наоборот, я серьезен, как никогда. Предлагайте ваши варианты.
– Взять у Игоревны громкоговоритель и облегчить душу, – мстительно сказала я. – Пусть люди, наконец, поймут, почему вы такой... такой...
– Какой?
– Такой!
Он улыбнулся той чарующей улыбкой, что разбивала неискушенные девичьи сердечки нашего и всех прочих отделений, да еще и прохаживалась каблуками по осколкам, притаптывая для верности. Я тряхнула головой, отгоняя наваждение. Вот ведь... колдун!
– К чему эта демагогия, Вера Сергеевна? – улыбка трансформировалась обратно, в привычную язвительную. – Вы отнюдь не то наивное, витающее в облаках создание со светлыми кудряшками, каким хотите казаться. Более того, вы практичны и способны сделать элементарные логические выкладки. Задайте вопрос иначе, и, возможно, ответ на него будет иным.
Я не верила своим ушам. После всего, что произошло вчера... после того, как Воропаев, не просыпаясь, цеплялся за мои руки и умолял не уходить!..
– Вы правы, Артемий Петрович, вопрос был задан некорректно, – заметила с подчеркнутой официальностью. – Перефразирую: должна ли я делать вид, что между нами ничего не произошло?
– Обязаны, – серьезно ответил Артемий. – Это все?
– Да, благодарю, – улыбнулась ему и взяла из стопки историю болезни. Я тоже умею притворяться, гражданин начальник. – Это всё, что я хотела узнать.
Голос Воропаева нагнал у двери:
– Один-один. Сядьте, я вас не задержу.
Не тратя времени на торжествующие ухмылки и взмахи ресниц, села, готовая внимать. Зав терапией присел на подлокотник соседнего кресла. Отсутствующе посмотрел на дверь, мигнул красно-желтыми пятнами радужек – дверь послушно щелкнула замком.
– Не хочу, чтобы вы и дальше в этом барахтались, – выпалил он, немало обескуражив, – поэтому предлагаю абсолютно безопасную и совершенно безвозмездную чистку памяти. Промежуток выбирайте сами. Можно затронуть только позавчерашние воспоминания, а можно подправить и новогодние. Проблема перестанет быть вашей. Будете думать, что Дед Мороз не приходил, никакой подвески вы не получали, с бойфрендом же расстались из-за несогласий в бытовых вопросах. Ему, допустим, нравились простыни в бабочку, а вам – в цветочек. Если хотите, постараюсь вернуть бойфренда, – на редкость миролюбиво предложил Артемий Петрович. – В глубине души он по-прежнему любит вас и не прочь жениться.
Обидно не было – было интересно, какие еще интимные подробности известны этой вороне Кагги-Карр. Но Воропаев в третий раз за время нашего знакомства выбросил козыри на стол и предлагает вполне чистосердечно, а на подобную честность я привыкла отвечать честностью.
– Артемий Петрович, – окликнула ласково, – вам не кажется, что вы перешли черту? Самую малость, но такие беседы у нас обычно плохо заканчиваются. Кровопролитно. Шутки касательно некоторых вещей не просто неуместны – они оскорбительны. Моя личная жизнь – мое личное дело, и никакие воспоминания я вам трогать не дам. Уверена, что найду в себе силы не разболтать о вашем... необычном статусе. Считайте, у меня началось внеплановое обострение склероза. Инцидент исчерпан?
Артемий покачал головой и вздохнул. В этом вздохе слышалась неприкрытая усталость, свойственная людям, которых постоянно недопонимают или преследуют подозрениями. Прямо на моих глазах его вечная маска таяла, но не сразу – слоями, как отходит сожженная на солнце кожа.
– Я хотел по-хорошему, но, видимо, придется по-человечески. Если вы откажетесь от чистки памяти, я буду вынужден отвечать за вас перед сообществом, а это невозможно по ряду причин. Вы не моя близкая родственница, я не разделял с вами века, мы даже не расписаны в загсе, следовательно, начнутся проблемы, и плохо будет всем. Рано или поздно за вами придут, воспоминания придется отдать хоть так, хоть так.
– Что значит «не разделяли со мной века?»
– «О, женщины, зачем вам эта вечность? Ее блаженством дураки зовут...» Раздел временного имущества, старая брачная клятва, – неохотно пояснил Воропаев. – Якобы те триста лет, что мне отмеряны, если, конечно, пуля-дура и штык-молодец не успеют раньше, я буду верен вам и умру с вашим именем на устах. Пережиток прошлого, но вампиры любят ретро. Самому старому их закону в прошлом году исполнилось семь тысяч пятьсот тридцать два года. Придется подчиниться.
Миром правят вампиры, и Воропаев им подчиняется. Бесподобно!
– А что делать со снежинкой?
– Ничего. Ее у вас изымут, с дедом серьезно поговорят. Штрафовать, понятное дело, не решатся, уровень не тот, но без внимания не оставят. Будут искать того, кто ее прислал. По закону запрещено дарить людям такого рода артефакты. Она ведь исполняет желания?
Я кивнула. Он не шутил. Нужно принять решение, и, желательно, прямо сейчас.
– Сколько у меня времени, – спросила быстро, – до того, как придут?
– Понятия не имею. Я ждал гостей позавчера, но, раз они решили выждать, день–два в запасе есть. Эти воспоминания так дороги вам?
– Не все, – я старалась, чтобы улыбка вышла нейтральной, но руководитель еле заметно фыркнул, – только некоторые. Хорошо, Артемий Петрович, я согласна на чистку памяти, но у меня есть одно условие.
– Какое? – напрягся он и сверкнул глазами так, будто намеревался прочитать самые сокровенные мысли.
– Расскажите о вашем мире. Кто есть кто, почему вампиры сидят во главе стола. Почему вы все так трясетесь над секретностью, как работает магия. Сколько...
– Я понял, – Воропаев грациозно встал с подлокотника. Теперь ясно, как ему удается с таким ростом. – Непонятно только, зачем вам это, но клиент всегда прав. Условие принимается. Жду у себя в кабинете в пять, а теперь идите, работайте.
Он отпер дверь и замер, пропуская меня вперед.
– Все-таки вы необычная женщина, Вера Сергеевна, – услышала я вкрадчивый шепот, когда проходила мимо него. – Копаться в ваших мозгах будет нелегко. Боюсь представить, что я могу там случайно нарыть.
– А вы закройте глаза, – посоветовала я и с гордо поднятой головой покинула ординаторскую.
***
Крамолова сочиняла письмо главе администрации, особо смакуя фразы «довожу до вашего сведения», «требую принять меры» и «настоятельно рекомендую», когда дверь ее кабинета неожиданно распахнулась. Находившаяся под властью Каллиопы главврач буркнула, не поднимая головы:
– Кого там черти принесли? Я же сказала, что занята. Софья!..
– Оставь беднягу в покое, она стояла до конца и пала смертью храбрых.
– А, это ты, – протянула главная ведьма, ударяя по пробелу. – Зайди попозже, не до тебя сейчас.
– Придется вам отложить дела, Мария Васильевна.
Экран ноутбука прощально мигнул и погас, не соизволив сохранить документ. Писательские муки улетели в молоко. Утробный вой женщины сбил пролетавшего за окном воробья, а в приемной у Сонечки принтер вместо положенного ответа на запрос выплюнул страницу бессмертного индийского трактата.
– Ты мне за это заплатишь! – прошипела Крамолова. – Целый час на него убила.
– Смотри, как бы саму кто-нибудь не убил, – предупредил Воропаев. – Многие готовы, только свистни.
– Интересно, интересно. И кто это у нас такой наглый?!
– Проще сказать, кто у нас не такой наглый. Наглость нынче идет первым счастьем. Заигрались вы, Марья Батьковна, давно пора убрать кукол в коробку и идти, заниматься своим делом. Я ведь не Вера, умными словами не ограничусь.
– Ах, Вера, – сменила тон главврач, ломая по центру попавшийся под руку карандаш. – Я была удивлена, увидев ее сегодня. Могла и догадаться, кто приложил лапку к ее чудесному спасению. Жаль, жаль, хорошее получилось проклятье.
– Чего ты добиваешься, тетя Маша? – раздраженно спросил зав терапией. – Гены бушуют, или виной всему индивидуальные поведенческие особенности?
– Гены, дорогой мой, понятие малоизученное. На кого из родственничков намекаешь?
– И твои родственнички, и их гены мне нужны, как слону валенки. Вопрос на миллион: у тебя совесть есть?
– Совесть, Воропаев, это рудимент, атавизм и прочие отсохшие органы, – торжественно объявила Мария Васильевна. Таким голосом знаменитый Колумб мог бы объявить соотечественникам, что «это не Индия!» – Проснись и пой, дружок! Мы живем в мире, где правит закон: «выживает не сильнейший, а наиболее приспособленный».
Артемий зевнул. Законы Дарвина и иже с ними всегда побуждали его к этому рефлекторному действию.
– Делаем вывод, что совести нет. Идиому «доходит как до жирафа» пора перекроить в «доходит как до Крамоловой». Последний раз предупреждаю: еще одна такая выходка – пеняй на себя.
– Ты мне угрожаешь? Фи, фу и фе. Не дорос пока мне угрожать, так что сиди в своем болоте и дрессируй головастиков. А твое участие в судьбе девчонки как минимум непонятно. Откуда тебе знать, – издевалась Крамолова, – может, она мне на ногу наступила в автобусе? Или первой пролезла в очереди за колбасой?
– Ты не ездишь в автобусе, а за колбасой посылаешь домработницу. Всё ты понимаешь, девочка-видение, и втихаря злорадствуешь, вот только злорадство чело... ведьму не красит. Не рой яму другому – сама туда провалишься.
– Ой, только не надо про девочку, – скривилась главврач, – сама как-нибудь разберусь! Говори прямо, чего надо, а то мне еще письмо набирать. Заново!
Артемий пропустил упрек мимо ушей. Маша-Даша умела давить на всё, кроме жалости.
– Я буду краток. Оставь идею купить Вере место на кладбище.
– А ничего, что я пытаюсь избавить тебя от обузы?! – неприкрыто возмутилась Марья Васильевна. – Делаю грязную работу, которой якобы противится твоя светлая сущность? Ничего, да?
– Твоя забота, конечно, очень лестна, но ты могла бы спросить меня, ради приличия!
Крамолова сложила пальцы домиком.
– Зачем? Всё и так понятно. Ты молодой, кровь кипит; жена за человека не считает, супружеских долгов не отдает, а тут она – глупенькая девочка, влюбленная по уши! Куда уж тут устоять? Я, конечно, злая ведьма, Воропаев, но всё же женщина, а женщины умеют это видеть. Ты хочешь ее.
– Тоже мне, новости из Временных лет Повести!
– Ответ положительный, – Крамолова засмеялась и переместилась к нему за спину. – А любишь?
– Ты выучила новое слово, тетя Маша? Мало знать, надо понимать.
– Ответ отрицательный. Тогда что тебя останавливает, некая туманно известная дама по имени Мораль?
– У меня достаточно гибкие моральные принципы, – заверил Воропаев. – Ответ неверный.
– Но положительный, – она мягко обняла его за плечи. – Позволь напомнить тебе наш разговор...
Артемий Петрович Воропаев, заведующий терапевтическим отделением, сделал то, чего главная ведьма ожидала от него в последнюю очередь – безудержно расхохотался.
– Больной? Хватит ржать! – острые ногти главврача грозились нанести серьезные увечья.
– Браво, кардинал Ришелье, браво. А я уж, было, поверил в твои альтруистические потуги! Нет, моя дорогая, я так не играю. Подыщи себе другую палочку для битья, благо, выбор есть. За деньги люди стерпят всё что угодно.
– Да ни один из них... – она прикусила язык.
– Не утрируй, незаменимых сапиенсов нет. На крайний случай, всегда есть просто хомо. Лично я согласен на ничью.
– А я нет!
– Ну, хозяин – барин. Хорошая ты баба, Машка, только упрямая, – он засмеялся и добавил: – Praemonitus praemunitus [1]
– Посмотрим, посмотрим, – процедила Мария Васильевна. – Как бы это оружие не сыграло против тебя.
--------
Во время перерыва наша компания привыкла собираться вместе, обедать и заодно советоваться друг с другом насчет диагнозов. Вот и сегодня Ярослав отловил меня у регистратуры и поволок в буфет, тараторя на ходу:
– Соболева, рассуди нас, а то эта форма жизни упрямится!
– Ага, рассуди, – прогудел Толян, плетясь следом. – А то эта глиста ученая мне весь мозг проела...
– В виду отсутствия предмета поедания данное умозаключение можно счесть субъективным, – Сологуб высунул язык и поправил очки. Зрение Славки неуклонно сползало в «минус». – Проблема такая: Плешакова жалуется на боль в области поясницы, справа от позвоночника. Козе понятно, что почки! А этот козе... индивид уперся и твердит, что печень...
– А чо, нет? – ворчал Малышев. – Тошнит ее и колбасит, воет! Скажешь, не печенка?
– Вы такие простые! – умилилась я. – Анализы назначили?
– Обижаешь! Анатолий ей целый список показал. Выбирайте, говорит, какие больше нравятся!
– А чо? Плешаковой же сдавать, не мне, – оправдывался Толик, пихнув Сологуба для профилактики. – Лишних назначу – жаловаться пойдет...
Случай жалоб действительно имел место быть. Малышев, тогда еще молодой и зеленый, не признавал никаких анализов кроме общего крови да на белок в моче. Назначал всем, независимо от симптомов. И выплывал же! Но не все коту масленица: у одного из больных вместо предполагаемого отравления «совершенно случайно» обнаружили аппендицит. Не буду вдаваться в подробности, однако после воспитательной беседы Артемий Петрович, дабы не разменивать талант на бездарность, составил Малышеву краткий список анализов на все случаи жизни.
Неискушенный коллега воспрянул духом и с того самого дня назначал своим пациентам все двадцать девять пунктов. Представьте себе бабулю с давлением, ложащуюся на плановое капание. Приходит, никого не трогает, а тут, на тебе – определяют ее к Толику. Давление? Ой, как хорошо, то есть, тьфу ты, как плохо! Анализы? Всегда пожалуйста, записывайте! И идет бедная женщина в очередь, десять видов крови давать, из которых половина – для беременных. Как не сдать, если доктор прописал? Доктор врать не будет.
К сожалению или к счастью, далеко не все пациенты такие сознательные. Интерн случайно напоролся на больного с высшим медицинским образованием, то ли врача, то ли профессора – уже не припомню. Он-то понимал, что к чему, а Толик нет. Да здравствует скандал! Воропаев, правда, отнесся к эксцессу философски: список отбирать не стал, справочники посоветовал и дату проверки назначил. Пришлось Малышеву унизиться до зубрежки и держать экзамен в назначенный срок. Так что теперь наученный горьким опытом коллега демонстрировал больным перечень и только отмечал выбранное. Пока никто не жаловался.
Отойдя к стене, чтобы застегнуть ремешок на туфле, я не сразу поняла, почему вдруг умолкли коллеги. Подняла голову: навстречу нам бодрым шагом двигался без вести пропавший Денис Матвеевич Гайдарев собственной лохматой персоной.
– Привет, ребята! – натянуто улыбнулся он и протянул руку.
Пожимать никто не спешил, и голливудская улыбка померкла.
– Да ладно вам, – с обидой сказал Дэн. – Я увольняться пришел, рады? Знаю, что гадом был, но не всю ж жизнь меня ненавидеть! Скажи им, Вер.
– Мне одному охота ему врезать или как? – картинно закатил рукава Малышев, явив миру смуглые, толщиной с хороший окорок татуированные руки. – Ты бы хоть Соболя постыдился приплетать!
Славик изучал пятно на полу, я молчала. От меня ждали поощрения – не поощрила, и Толян перестал петушиться. Денис не выглядел огорченным, оскорбленным или терзавшимся виной, скорее, наоборот, отдохнувшим, посвежевшим и готовым к свершениям. Интересно, сам Гайдарев осознает произошедшее, или ему уже любезно помогли забыть?
Ненавижу колдовство! Злобная, противоестественная, мерзкая сила! Убивает, калечит, меняет людей до неузнаваемости, а всё потому, что кому-то вроде Марии Васильевны захотелось поразвлечься! Как же пресловутые вампирские законы, согласно которым, за разглашение тайны нужно расстреливать?
– Вон сколько рыцарей, Соболева, – хмыкнул Дэн, избегая моего взгляда, – и все пекутся о твоей чести. Хорошо устроилась, солнышко, горжусь тобой, только не причисляй меня к подонкам. Давай расстанемся без претензий.
– Давай, – согласилась я. Это его «без претензий» неприятно резануло слух. Одной загадкой меньше. – Уволиться сам решил или кто помог?
– Считай, что помогли решить. А, какая теперь разница? – махнул рукой Гайдарев. – Судить не стали, и на том спасибо. Я, честно говоря, даже рад, что ухожу. Найду местечко поспокойней, безо всяких... гхм... странностей... Удачи вам, суслики, хе-хе!
– Видали урода? – оживился Сологуб, стоило насвистывающему Денису скрыться за поворотом. – Пример морального разложения личности под влиянием эндогенных факторов, среди которых доминируют эгоизм и природное свинство!
Толян выразился определеннее:
– ... недоделанный!
– Зря вы так, – вздохнула я, – он действительно ни в чем не виноват.
– Ну да, – съязвил Ярослав, – виной всему низменные желания. Они толкали, а Дэн сопротивлялся.
Обед прошел в угрюмой тишине. Я вспоминала старые добрые времена, когда мы вчетвером были одной командой, ошибались, ругали Воропаева, отбывали наказания. Первые дни практики. Словесные перепалки, дурацкие розыгрыши, снежная битва, за которую так досталось... Сегодняшняя встреча с Дэном поставила жирную точку. Как раньше уже никогда не будет.
– Верка, не переживай, – с неожиданной для него проницательностью сказал Толик. – Если нервничать из-за каждой сволочи, никаких нервов не хватит – это я тебе как врач говорю!
--------
Вечерняя встреча, посвященная текущему мироустройству, всё-таки состоялась.
– Итак, что конкретно вы хотите узнать?
Я ответила не сразу, созерцая кипы макулатуры на столе, стульях и прочих когда-то свободных поверхностях. Обустраиваем музей больничной письменности?
Артемий Петрович проследил за моим взглядом.
– Присаживайтесь. Нам с вами предстоит разобрать эти богатства. Те, что больше пятилетней давности, сдадим в архив, от четырех лет до года – секретарю, полгода и меньше – оставим здесь. В четвертую стопку кладите мусор. Чего тут только нет, мама дорогая! – Воропаев пролистнул наугад взятую папку. – История болезни некой Ждановой Д.С., план эвакуации при пожаре и не доигранный «морской бой». В общую кучу собрали, умники!
Сортировка документов – работа нудная, рутинная, особой сосредоточенности не требует. Гляди на даты и раскладывай себе. Лучшего момента для разговоров о мироустройстве и не придумаешь.
– Спрашивайте, – подбодрил Артемий Петрович, хватая сползающую кипу. Мой взгляд зацепился за обручальное кольцо на его правой руке, и в груди стало холодно и пусто. – Стоило умолять о разговоре, чтобы отмалчиваться теперь?
– Вы только не смейтесь, – попросила я и достала из кармана сложенный вчетверо листок. – Вот, в Интернете нашла.
– Представляю, что вы могли там найти. Давайте.
Артемий развернул бумагу, пробежал ее глазами и закусил губы. Отдать должное, не рассмеялся.
– Прочтите вслух, – велел он, возвращая мятый листок. – Эту симфонию печатных символов нужно слышать, и непременно в вашем исполнении.
На бумаге было выведено буквально следующее:
Колдуны (ведуны, ведьмаки, кудесники, чаровники, чернокнижники, в русских средневековых источниках – волхвы) – в мифологических представлениях славян и других народов люди, наделенные сверхъестественными способностями влиять на жизнь человека и явления природы (для сравнения: ведьмы). Считалось, что колдуны наводят порчу на людей и скот (порчельники), сеют раздоры между людьми, делают заломы в поле, губя урожай, насылают непогоду, мор и тому подобное.
Колдуны могут быть оборотнями (в том числе являться в виде Огненного Змея к любовнице-ведьме, превращаться в вихрь и т.п., для сравнения: русское средневековое название колдунов — облакопрогонники) и превращать людей в животных. Распространены сказания о колдуне, разгневанном тем, что его не пригласили на свадьбу, и превратившем весь свадебный поезд в волков.
Сверхъестественными способностями колдунов наделяет нечистая сила: они заключают договор с чертом (расписка пишется кровью), им служат чертенята, непрестанно требуя для себя работы; чтобы передохнуть, колдуны вынуждены давать чертям «трудные задачи» — вить веревки из песка, собрать развеянную по ветру муку и т.п. Для заключения договора с чертом и колдовства считалось необходимым ритуализованное инвертированное поведение; черта вызывали в нечистом месте — в бане, на перекрестке дорог; колдунов можно узнать в церкви — они стоят спиной к алтарю; колдуны срезают колосья в поле, уничтожая урожай, вниз головой — за ноги их держит нечистая сила. С приближением смерти нечистая сила мучит колдунов, не давая им умереть, пока те не передадут своих способностей наследникам. После смерти нужно вбить в труп колдуна осиновый кол, чтобы колдун не стал упырем.
– Вы хоть сами в это верите? – беззлобно спросил мой начальник. – Если да, то задушевная беседа не поможет. Сломать такой культурный барьер мне не под силу.
– Я уже не знаю, во что верить, – проворчала я, отправляя смету за двухтысячный в архивную стопку. – Все так запутано!
– Значит, будем распутывать. Начну с того, что любое колдовство основывается, прежде всего, на научных знаниях. Пример из жизни: лечение ран. Без основ анатомии, физиологии, хирургии не сделаешь ровным счетом ничего. В кино обычно как? Махнул палочкой, крикнул: «Абракадабра! Сим-селябим! Крекс-пекс-фекс!» и управился. Если бы...
– То есть, для того чтобы владеть магией, нужно учиться?
– Постоянно. Больше знаешь – меньше шансов кончить жизнь, залипнув в стене или отравившись, – пояснил Воропаев. – Интуитивные выбросы прекращаются лет в восемь-десять, а чтобы колдовать по желанию, надо, опять-таки, представлять, как.
– А после десяти одаренных детей отлавливают и запирают в волшебные пансионы?
_________________
by ANnneta
На форуме с: 01.12.2013
25 Янв 2016 22:22
На форуме с: 03.07.2015
Обязательно сегодня почитаю вечером и приду поделюсь впечатлениями.
На форуме с: 11.01.2015
первый раз такое слышу
Сейчас выложу оставшиеся главы.
я бы уже сдалась нафиг, засунув мысли поглубже и подальше. Но такая она, дурная)
На форуме с: 16.10.2015
Читайте журнал 
В теме «Анекдоты»: Никто так не удивляется встрече с бывшим, как самка богомола. 
В блоге автора хомячок: 
В журнале «Little Scotland (Маленькая Шотландия)»: