Карта ролевой игры "Забытый мир"

Вы знаете, мой откровенный друг, мне тоже не помешали бы тренировки. Вы абсолютно правы! (задумчиво изучает Амана с очень подозрительным выражением лица) Я обещаю подготовиться к нашей следующей встрече, если вы все-таки сможете меня поймать.

В роли совратителя, по вашим же заверениям, выступаю я. Но я не прочь слезть с пьедестала и дать вам возможность положить на лопатки Фауста ) Но если вы будете настаивать, то я подумаю над пунктами договора владения, посовещаюсь с... с кем бы мне посовещаться... Вот! Упаду в ноги к Эззелину Сенза Вольто и упрошу быть моим юридическим консультантом и окончательный вариант договора пришлю вам с курьером на подпись )


Ой! Я знаю эту вязку! Там есть такое хитрое сплетение. Если выпустить ниточку и дернуть в разные стороны, то костюм за три секунды упадет к ногам.
Что же вы все прячетесь от меня... Приходите лучше в бикини.

Так! Я официально заявляю, что Аман занят! У него очень плотный график - он должен в кратчайшие сроки научить меня целоваться хотя бы более-менее сносно. Ведь неровен час проклянете меня, если провалю экзамен ) Критикой вон грозите. А я девушка ранимая и впечатлительная. Умру от разрыва сердца, с чем я категорически не согласна. Лучше умереть от поцелуев до смерти.

Голой я вас ждать не буду. Не люблю облегчать задачу. Но если вы придете ко мне в обещанном виде, то море удовольствия я вам обещаю. Стоп! Не раскатывать губу ) Удовольствие будет не совсем того характера, о котором вы могли подумать ) Но разве есть разница, каким именно образом я вас порадую?


Проклятье... мне все-таки безумно нравятся самоуверенные мужчины...

Я люблю его, маг. Безумной любовью раненой девочки, которую мучил дома такой, как вы, и которую он один спрятал за спину и подарил ей чувство защищенности. Ревную ли я? Нет. А вы?


А! То есть сейчас вам не понравилось? Я учту. И не буду сдавать экзаменов.

Я знаю, чем вас радовать. Потому что как прилежная ученица тщательно изучила составленный вами договор. Поверьте, мой лакомый друг, вы сами удивитесь, чему можете радоваться. А вы знаете меня так хорошо?

P.S. Спасибо, мой маг, это было действительно красиво. Я сохраню память о вас. Буду доставать из глубины души долгими зимними вечерами и рассматривать украдкой.
До свидания, мой маг.

Всякий раз, когда тело человека заболевает, любой мало-мальски сведущий в лекарском деле скажет - сон врачует. Сон излечивает многие недуги, расслабляет, успокаивает сознание. Всякий раз, когда заболевает человеческая душа, сны становятся ловушкой, которую невозможно избежать. Каждый день, когда закрываю глаза, я знаю - они придут. Они придут за мной, за моей душой, за чем-то, что кроется внутри и что они никак не могу достать. Я не могу спрятаться от них в мире снов, не могу найти укрытия в реальности. Они со мной всегда - стоят за моей спиной, дышат часто и рвано, тянутся ко мне. Кто я? Нет такого человека, что смог бы ответить на этот вопрос, нет того, кто смог бы удержать меня на границе сна и яви, разогнать черных вестников, нашептывающих мне чужие тайны, которые я не хочу знать. Не хочу, не хочу, не хочу... Я закрываю глаза и дверца в мир снов, казавшаяся яркой конфетной оберткой, захлопывается, закрывая меня в пыльном, темном чулане, где сплетения паутины - мое единственное одеяние, охраняющее меня от них.
Сегодня я улыбалась во сне. Мне снился странный сон, в котором непрестанно билось чье-то сердце. У него был рябиновый вкус с легкой медной ноткой. Мне легко и надежно было спать и не думать, что правая рука моя затекла и от приостановленного бега крови сотни тысяч маленьких иголок стремительно штопали рвущуюся на глазах тонкую кожу. Вместо пронзительных воплей черный птиц с острыми клювами, мерно стучало сердце мира, впервые повернувшегося ко мне. Меньше всего на свете мне хотелось покидать с трудом обретенное убежище, открывать глаза навстречу новому дню, но если меня чему и научили мои сны, так это не пасовать перед неизбежным. И пусть я проснусь и покину уютный чертог, но со мной останется сердце мира, которое мягко стучит мне в щеку. Я знаю, что останется, потому что если мир вздумает лишить меня этого, я кликну своих черных птиц с длинными острыми клювами и мы разорвем грудь, в которой бьется столь желанное мной сердце. Они сделают это для меня. За сотни тысяч раз, что они рвали на куски мое тело, отказать мне в такой мелочи было бы странным. Я улыбаюсь своим мыслям и с улыбкой медный привкус крови становится сильнее, а чужое сердце бьется глуше. В последний раз глубоко вздохнув еще во сне, я открываю глаза и дыхание обрывается в груди, заставив сердце больно стукнуться в клетку ребер. Широко открытыми глазами я смотрю в лицо, которое мне снилось.
Краем сознания улавливаю стук сердца и мое собственное оглушительно колотится внутри, выталкивая кровь с саднящей болью. Я замерла, растаяла, исчезла, но никуда не делась из его рук. Мне страшно начать снова дышать, потому что это был не сон. Мне не приснилось. С тревогой разглядываю черты склоненного ко мне лица, по мерному дыханию понимая - спит. Спит, удерживая меня, а я не сплю и не удерживаюсь от того, чтобы поднять не затекшую руку и коснуться кончиком пальца брови, отдернув руку, как от огня. Не касаться. Ни за что по своей воле. Беги, дурочка, беги, пока он спит. Но затаив дыхание я слышу не голос рассудка, а сумасшедше колотящееся у меня в груди сердце и только когда в глазах темнеет от задержанного дыхания, я отрываю напряженный взгляд от его лица. Запомнила до мельчайших деталей - все, что сумела рассмотреть в полумраке, но все равно смогу узнать из тысячи. Узнать и исчезнуть прежде, чем он протянет ко мне руку. Даже если мне придется умереть. Эта решимость придает сил оторвать голову от его груди и одним движением отодвинуться так далеко, как только это оказалось возможным. Глухое ворчание напугало меня до ужаса. Волна холодного, черного ужаса поднялась в душе, стремительно сметая все на своем пути. И только сейчас я заметила в углу девочку.
Ту самую девочку, которая привела его. Напряженно и пристально она смотрела на меня, а потом протянула мне руку. Я схватилась за ее пальцы и сжала их до хруста, так и не раздавшегося в тишине. Только мое сердце все также оглушительно рвалось из груди. Она потянула меня за собой, и я оглянулась всего на мгновение и вздрогнула от почудившегося мне движения. Полупрозрачная ручка рывком вернула меня в сознание, и мы понеслись по коридорам полусонного Дворца, который весьма доходчиво объяснил мне все то, что я так плохо уяснила в детстве.
- Прости... прости меня, - шептала мне девочка с ямками на лице, обнимая ладонями мое. - Я просто хотела, чтобы ты осталась со мной навсегда. Ты ведь больше никогда не вернешься? Скажи... Никогда?
Я стояла перед ней на коленях. По лицу текли ручьями слезы и мне сложно было говорить, не всхлипывая. Но обманывать не имела права.
- Все в порядке, моя красивая девочка, все хорошо, - целовала я бледные щеки. - Я никогда не вернусь, прости меня. Но никогда тебя не забуду. Ты будешь со мной. Обязательно будешь.
Она опустила голову, понурившись. И сердце мое разбилось на сотни маленьких осколков, усыпав ими гладкий, ледяной пол. Маленький пальчик указал мне на дверь, скрытую предутренними тенями от взора любого, кто не знает, что она там. И когда я обернулась, моей маленькой красавицы уже не было рядом. Кто разрешил ей не спать всю ночь и гулять одной по замку? Совершенно безответственные люди. Она же совсем еще ребенок.

Огонь в очаге весело потрескивал, выстукивал искрами знакомый мотив, к которому я не желала прислушиваться. Пальцы тонко и больно купались в растопленном воске. Я перегрела свечу. Очнулась от заставлявших меня ежиться воспоминаний, когда ручка нагрелась до такой степени, что на пальцах теперь красовались волдыри. А я все перебирала и перебирала в голове картины, никак не складывающиеся у меня в единое целое. Раскладывала по полочкам, сортировала согласно одной мне доступной логике, но все равно не могла осознать в полноте своей. Обожженными пальцами касаться губ, что пахнут кровью и рябиной? Я жалела каждый пальчик, каждый ожог, заговаривала, нашептывала, упрашивала - воск плескался молочным, тягучим, ласковым, манил теплом и нежностью, обманывал, улещивал. И я не удержалась. Окунула пальцы, забыв как кричат от боли. И ждала, когда остынет воск. Я обещала, что она будет со мной. И она будет. Я сделаю ее для себя, хотя бы одну из тысячи, единственную из череды полузабытых мною лиц. Иногда они приходили ко мне снова, но у них уже были черные перья и острые клювы. И даже это не сравнится с тем, как горит в обжигающем воске тонкая кожа пальцев. Мне не было страшно за дверью этого жилища не потому что тут меня никто не найдет, а потому что тут есть они. Я обвела взглядом стены с полками, на которых сидели, лежали и стояли мои куклы. Пестрые и бледные, большие и маленькие, с лицами и чистыми полотнами - мне было спокойно и легко среди них. И ни одна из них не смотрела на меня так, как глаза живого человека.
Воск начал застывать, и я потянула из миски пальцы. Не хнычь! - сурово говорил мне Тот, кто не был моим отцом. И я не хныкала. Я с ужасом рассматривала отметину на моем запястье. Темную, мрачную, тянущуюся по вене и расходящуюся в стороны. Какую-то неправильную, непонятную. Я терла ее щелоком, сухой ветошью, воском и глиной, но толку не было никакого. Словно птица, камнем рухнувшая вниз и не успевшая сложить крылья. Всякий раз, когда сердце начинало взволнованно биться, ударяя пульсом в полупрозрачную кожу с искоркой голубой, крылья птицы трепетали. Я не сводила с нее взгляда, почти не дыша, и мне казалось, что она вот-вот оживет, сорвется с моей руки и улетит прочь, туда, где ее ждут. Да так и не дождалась. Из лент между пальцев проскользнула бордовым всполохом такая же как та, что пеплом осела к ногам во Дворце. Я зажмурилась, заставив сердце успокоиться и перестать бить крыльями падающей птицы. Я ничего не хочу знать и ничего не хочу ждать, просыпаться в холодном поту, считать дни количеством зажженных костров, потому и забинтовываю руку атласной лентой цвета крови, которую истово смывала с губ, ворвавшись домой. Пышным бантом распускается на запястье кровавый цветок, скрывая метку. Наивная, - зашептали куклы разом. - Не доверяй, не доверяй. Пальцы болели до слез, но воск остывал, нужно было спешить...
... и я швырнула в огонь почти готовую куклу. Следом полетела миска с остатками воска. Шило, которым я рисовала черты, стоя на полу на коленях, согнувшись, почти не дыша, вонзилось в грубые доски массивного стола. Вскочив на ноги, я смахнула со стола краски и заколотила по столешнице кулаками, стесывая ребра ладоней. В догорающем очаге плавилось до боли знакомое мне теперь лицо. Лицо, которое я изучала в рассветных сумерках, в полумраке дворцовых коридоров и оно не было изъедено оспинами.
- Суламифь! - прогрохотал Владий с порога и сгреб меня за шкирку, выволакивая наружу.
- Где ты была? - спокойно осведомился Лютай, некоторое время изучая меня.
Я не поднимала глаз. Его ровный тон мог обмануть кого угодно, но не меня. Волоски на руках встали дыбом от вибрирующего воздуха. Владий чуть встряхнул мое послушное тело. Молчи! - сказала искра моего сознания.
А степная трава пахнет ладаном... Колет босые ступни. По большому пальцу упрямо взбирается муравей, за которым я завороженно слежу.
- Суламифь! - муравьишка скатился вниз - мне казалось, муравьи лучше держатся на поверхностях. - Ты понимаешь, что мы волновались?
Я не впервые ухожу искать лица...
- Суламифь! - я вздрогнула. Наконец-то.
И подняла глаза.
- Останься, дочка... - тихо проговорил Лютай.
Я не могу. Мне нельзя было даже ступать на этот остров. Нельзя. А я забыла.
- Вечером на Грех отправляется "Щадящий", я знаю капитана.
Я повернулась и закрыла за собой дверь.

Я пригласить хочу на танец вас и только вас. Временной промежуток определит подающий руку. Я подчиняюсь.

Я бежала быстро. Быстро. И еще быстрее. Дыхание бежало рядом со мной. Мы неслись быстрее ветра, обгоняя облака, перепрыгивая через звезды, задрав подол слишком длинной, слишком белой юбки и обнажая острые коленки. Казалось еще немного и я воспарю туда, к влекущей меня туманности среди звезд, осталось совсем чуть-чуть - закашляться, выплевывая саднящие легкие, выпачкав белое алым в цвет темнеющего в стремительно опускающихся сумерках цветка на запястье, раскинуть руки и упасть на траву, стекленея опаловыми глазами. За спиной послышался лай собак и легкие обожгло рваным вдохом, украденным воздухом, выхваченным из реальности отвлекшимся сознанием. Проклятье... Я споткнулась, не удержав ритм дыхания и запутавшись в юбке, выпущенной ослабевшими пальцами. В боку кололо. Лай был еще далеко, но я знала, что уже не смогу убежать. Второй проигрыш за неделю. И словно смирившись с этим, как подкошенная рухнула на траву, дыша со свистом и сияя звездам, загорающимся в небе.
Они примчались через минуту. Горячие, отфыркивающиеся, не обладающие возможностью остановиться. Подталкивали меня холодными носами и то кладущие на меня длинные морды, то заливающиеся беспричинным лаем. Я смеялась. Больно, словно в грудь мне набили осколков стекла, смеялась и пыталась увернуться от них, от их мыслей обо мне, от их кипучей энергии и всепоглощающего азарта. Мальчишки подоспели минут через пять и повалились на траву рядом со мной. Мы шумно дышали целым отрядом и сотрясались в безудержном смехе. Я не знаю другого такого счастья, как лежать под темнеющим небом, сжав пальцами руку заводилы-мальчишки из соседнего дома - белым призраком в белом саване с волосами, перемешанными с черной травой. Собаки понемногу успокоились и улеглись рядом - мы опять подняли на уши все селение, зато сегодня на кону был луковый пирог, испеченный Эльзой, а что такое эльзин пирог знают даже на Стене. Испекла она его по поводу местного праздника, оттого небо освещено отблеском десятков костров, разожженных вокруг деревни. В воздухе висел горько-сладкий, густой запах горящей листвы и мне казалось, что так будет всегда, что некуда больше бежать и незачем больше спешить. Тобиас перевернулся на живот и задел руку, обвитую атласной лентой. Я дернулась и резко села, прижав к себе запястье, и лелея будто сломанное.
- Пора возвращаться, - потянули меня за подол нетерпеливые детские руки, которым не объяснишь, не покажешь. - Скорее, скорей, мы не успеем на раздачу сидра!
Псы завертелись в ногах, предчувствуя новую забаву, но я на сегодня выдохлась совершенно точно и мне уже не нужно было ни пирога, ни сидра, только добрести бы до ближайшего стога сена и забыться в нем до зари. На заре нужно идти к озеру. И проплыть под венками с зажженными в них свечами, если вынырнешь - будешь невестой. Нет - будешь женой. О'Шьена. Старые, глупые сказки. Я пойду умываться росой, собирающейся в больших, сердцевидных листьях прибрежного силолиста. Старухи шепотом гулкими летними вечерами после сенокоса говорят, что если умыться той водой, то тебе перестанут сниться сны. Они уйдут с водой и русалочьими слезами на самое дно, превратятся в грустные песни и прорастут там длинными лентами морской травы, из которой плетут свои шали дочери моря. В каждой шали жили чужие сны и как только не боялись женщины набрасывать их на плечи?
Музыку я услышала издалека. Так не играли в селении, такие песни не пели, все чужое, все-то разное с ним у нас, кроме цвета глаз, настороженное, непростое. Я стояла за его спиной, слушая голос, рассказывающий о моей далекой родине - почти позабытой, почти казавшейся сном. Так ли давно это было, Буревестница? Было ли? Лица людей, полукругом рассевшихся рядом, вытянулись и опечалились. Что за дверцы открывает в сердцах человек, в чьих волосах отражается свет костров?
В моем детстве люди танцевали. Я помню музыку, которая захватывала целые города, краски радости, взметнувшиеся над жизнью. Белый саван, словно белый холст. Он рисует на нем красками моего детства, выводит музыкой вензеля воспоминаний. Я закрываю глаза, потому что помню. Осторожно переступаю босыми ногами - неуверенно, вспоминая, без поддержки сильной руки, всегда направлявшей меня. Переступаю за спиной менестреля, отделив от него музыку, забирая себе, забывая, что здесь кто-то есть. Запрокинув голову к ночному небу, спрятавшему от света костров острые звезды. Смолкло все - не слышно гомона детей, дерущихся за кусок лукового пирога, исчезли звуки, стерлись с лица мира, разгладили морщины веков. Я кружусь быстрее и быстрее, совершенно забыв усталость. Ты только играй, менестрель, и не оборачивайся.

Это было еще в эру
До нашей встречи с тобой.

И не случайно этот танец вальс...

Спина к спине. Я помню, как под ласковым пледом ночи с тихим шорохом перекатываются барханы великих песков. Сколько тайн, сколько великих сражений помнят сухие слезы чьих-то матерей. В каждой песчинке отболевшая смерть. Спина к спине? Мы сидим на самом высоком гребне и болтаем ногами, а кругом разливается черная южная ночь и мне совсем не страшно рядом с тобой, потому что однажды я слышала, как звучит дудочка, которую ты носишь притороченной к штанине. Конечно ты помнишь ту нашу первую встречу, разве можно ее забыть? У нашей родины - твоей по крови, моей по прихоти - не так много воды в жилах. Всю ее выпили солнца, щедро отогревающие своим теплом и без того горячие души амирян. Ты из Амира, девочка, поцелованная слезой песков. Ты знаешь, какие песни живут в обезвоженных венах нашего острова. Столько лет прошло с тех пор, как мы касались кончиками пальцев одной воды? Слишком холодной для южной, слишком прозрачной для песчаника.
Помнишь, я засыпала тебя вопросами. Помнишь? Конечно же помнишь. Потому что за тем поворотом нашлись все ответы. Мы ходим с тобой по миру и каждый несет в сердце свой ответ. Я - что обязательно нужно раскрывать цветные зонты, чтобы небо улыбалось. Ты - что бывает так, что где-то не спит и думает о тебе твой человек. Это все мы узнали, когда спина повернулась к спине. Это все, о чем молчала дудочка, которую ты дала мне подержать. В моих слабых пальцах, чуть дрожащих от старых обид, твоя дудочка казалась продолжением сцепленных рук. Здравствуй? Нет. Спина к спине.
Нет, ты не менестрель. Ты черпаешь пальцем из глиняной чашки персиковое варенье и смеешься, когда оно пачкает тебе подбородок. Знаешь, как звучит тихий смех темной южной ночью? Амирской музыкой, которую нельзя забыть тому, кто однажды слышал ее. Дочери Санвы знают - для того, чтобы музыка ожила, нужно отдать ее сердцу, которое сможет услышать. Откуда узнал об этом менестрель, заставляющий меня кружиться, пока его музыка волнами разноцветных красок ложится на мое белое одеяние? Слышишь ли ты?
Слышишь. Знаю, что слышишь. Где бы ты ни была, дождь, который прошел у меня вчера, завтра расскажет тебе, что я плачу во сне. Ты нальешь крепкий травяной настой в крохотную чашку, выйдешь на порог и посмотришь вдаль. Там, за краем неба, я знаю, что ты не спишь. Потому что помнишь, как мы любим одну на двоих землю, как тоскуем, оказавшись вдали и как долго стоим на причале, возвращаясь. Повернувшись спиной к морю, закрыв глаза, пропитываясь каждой клеткой воздухом, который нас вырастил. Здравствуй, дочь Санвы. Ты слышала, что он играет нашу музыку?
Ты в черном. Походном. Удобном. Усталая после долгой дороги. Тенью скользишь за спину менестреля, где белым всполохом кружатся песни нашего мира. Спина к спине. Вчера шел дождь и его стук по окнам напомнил мне, как выпала из моих пальцев твоя дудочка. Ты наклонилась и подняла ее, ободряюще пожав мою руку. Это ничего. Когда один роняет что-то важное, второй может это поднять. Так устроен мир, сказала ты. Мне нравилось сидеть с тобой в пустыне. Ничего не видно. Ничего не слышно. И все же она светится, лучится изнутри. Просто чтобы заметить это, нужно носить в сердце ее музыку. Знаешь, чем так хороши пески нашей родины? Где-то под ними скрываются родники - величайшее из сокровищ.
Сколько раз мы ходили одними дорогами в разное время? Столько еще пройдем. Ты спиной поворачиваешься к моей спине и сжимаешь мои ладони. Расскажи менестрелю каково это – стоять спиной и чувствовать своего слушателя. Еще не видя его глаза.

... подружит белый танец нас...

Встретила ли своего менестреля? Или…

Или. Если ты не увидела его, то как же я смогу его узнать, девочка, поцелованная моей родиной? Я не могу заглядывать в лицо каждому встреченному мной менестрелю и спрашивать, не знает ли он, не его ли напророчила мне дочь Санвы, с которой я встречаюсь где-то на границе сна и яви и места наших встреч не всегда бывают в нашем мире. Она из другого мира, моя пророчица. У нее другая жизнь и другие заботы, но когда мы встречаемся на пересечении звездного пути и преломляем этими встречами законы земного тяготения, мы становимся неразлучны, неделимы. Вихрем закружат редкие встречи, оставляя в душе каждой из нас долгую память, слова, что перебираешь бессонными ночами. Однажды я научу голубей разговаривать. Да-да, слышишь? Я обязательно научу голубей разговаривать и тогда они станут сновать из твоего мира в мой и приносить на своих разноцветных крыльях новости, которые ты можешь сказать только мне. А я тебе. И никто не будет знать, о чем говорили девочки, поцелованные Солнцем одной на двоих родины, склонив темноволосые головы к голубиной шее.
Слушаю. Я так внимательно тебя слушаю и все запоминаю. Каждое твое слово. Про любовь. Про страх. Я хмурюсь, потому что не понимаю. Я знаю, как нужно бояться, но совсем не понимаю, почему должна бояться за того, кого люблю. Это твой урок. Я храню их в плетеной коробочке и временами достаю на свет, перебираю. Некоторые откладываю, потому что усвоила, а другим нужно еще время. И тогда я аккуратно складываю все обратно и расставляю на места свечи, которые пахнут другой землей. Эти свечи ты привезла из своих скитаний и оставила мне. И я помогу тебе...
Улыбаюсь грустно. Я девочка, воспитанная магом. Но это не значит, что я умею творить чудеса. Чудеса случаются сами, когда очень сильно во что-то веришь. Ты веришь, что мы сидим на самой высокой гряде в пустыне, укрытой пологом самой темной ночи. Но наша родина никогда не уходит в тьму. А значит, мы просто верим в то, что пустыня умеет светиться тем, кто смотрит открытыми душами. Я тоже могу тебя чему-то научить, правда? Верь в то, что ты видишь, даже если этого на самом деле нет. А я сделаю для него куклу из расплавленного амирского песка. Через нее будут проходить лучи Санвы и у самой кромки рассвета она озарится акварельным малиновым светом - самым необыкновенным оттенком света в мире. Когда в следующий раз вы приедете сюда, не забудь заглянуть на полочку, которую загораживает уличный фонарь, висящий у самой двери. Она будет ждать вас там. А пока не выбрасывай мешочек, в котором хранился песок нашей родины. Пусть он всегда будет с тобой.
Молчишь? Ждешь, что я тебе отвечу? Ты знаешь... знаешь, что у меня тоже есть тайна и я еще никому ее не рассказывала. Нет, прости... Я пока самой себе ее не рассказала. Давай договоримся, когда в следующий раз ты придешь в эту пустыню ко мне, я тебе обязательно расскажу. Ведь это же так важно - знать, что нужно придти снова, что ты еще не все успел рассказать. Давай оставим на потом. Вдруг я все-таки встречу напророченного тобой менестреля и он окажется чем-то нужным и важным, а не просто прохожим в моей пестрой жизни. Согласна? Согласна. Сжимаешь мои пальцы, словно не хочешь отпускать. И я улыбаюсь. Тихо и грустно. Ты пахнешь нашими солнцами. как бы мне хотелось пахнуть также...
Наши пальцы расцепляются и вихрем закружит белый танец нас, разнося по разным сторонам жизни. Тебя туда, где ты будешь задаваться вопросами, меня туда, где я буду учить голубей разговаривать.

***
Если занавес поднят, я буду смеяться и петь

Их было полным полно на площади. Целый птичий рынок. Я оглядываюсь, пытаясь удержать равновесие, вынырнув из какого-то странного марева, чуть отшатываюсь назад, плюхнувшись на попу - ох, и больно же это! Я сегодня нарядилась в самый лучший свой наряд - мне недавно привезли отрез тяжелой белой ткани для кукол, которые заказывал Мурта. Но маленькие платья стояли колом, а рубашки были похожи на погребальные одежды, поэтому я сшила одно, но большое платье. Подол не прикрывал щиколотки - я использовала слишком много не для себя, а пышность юбки не совсем отвечала нормам приличий, но какие могут быть нормы и приличия на острове Греха? Здесь у меня больше всего работы, здесь кукольный театр выступает каждый вечер и собирает все больше и больше народу перед своими подмостками. Я болею ночами. Не сплю. У меня болит то, чего у меня нет. Все эти взгляды, все эти руки, так и норовящие до меня дотронуться. Зачем, зачем вам трогать кукольницу? Ее пальцы разрезаны нитями, ее руки натружены инструментами для работы по дереву, ее лицо выпачкано в краску и она забыла умыться перед тем, как выходить выступать. А когда отгорел фейерверк и перестала вертеться шутиха, вы расходитесь по своим домам, терпко пахнете сладостями и жареными орехами, то что было театром, становится чьим-то жильем. Рыночная площадь на Грехе никогда не успокаивается и за хлипкими стенами временных жилищ кипит и бурлит жизнь.
Голуби подбирались ко мне все ближе и ближе. Заинтересованно заглянули в сумку, переброшенную через плечо - я только что отнесла своих кукол и их потеря выбила меня из привычных рамок - полюбопытствовали, что у меня скрыто под алым бантом на запястье, забрались на колени.
- Ну и что мне с вами делать? - осведомилась я у двух самых нахальных птиц, совершенно не проявлявших никакого страха передо мной.
Мне никто не ответил. Я пока не научила голубей разговаривать. Пять дней после приезда на остров Греха я работала день и ночь. Пять дней я швыряла кукол в очаг и разбивала в кровь ладони. Я была слишком занята, чтобы есть и пить и теперь ноги не хотели меня держать. В отместку. Наверное, они не хотят со мной разговаривать, потому что я не принесла ничего им поесть. Эта мысль так расстроила меня, что впервые за долгое время захотелось плакать. И плакать не просто уронив лицо в ладони и слегка сотрясаясь плечами, а забившись подальше в темный угол и так безутешно, что Безбрежные воды станут горькими от соли. Крепкие руки подняли и поставили меня на ноги, придержав, когда я снова качнулась, участливый голос спросил, все ли со мной в порядке. Все, все, - кивнула я головой, отправляя подальше надоедливую заботу. Сизые птицы суетились у моих ног, легко поклевывали голые пальцы, привлекая к себе внимание, но я стояла, склонив голову набок, прикрыв глаза, и слушала...

... мне не быть для тебя ни волшебной звездой, ни богиней...

... слушала, как бушуют во мне волны шторма, захлестывая эмоциями, не соразмерными доносящейся до меня мелодии. Плачет скрипка. Кровоточит сердце. Мое сердце. Я болела ночами после толпы, не могла заснуть и вглядывалась в танцующие во тьме пылинки горящими глазами. Птицы окружили меня плотным кольцом, уселись на плечо и я сделала шаг вперед. Если собрать воедино всех моих глиняных кукол и разбить под моими ногами, то именно так будут ощущаться мои шаги - тонкой кожей по острым граням изуродованных лиц.
- Кыш! - прогоняю я птиц, чуть топнув ногой. - Уходите, вам тут не место. Вы сейчас не нужны.
Птичье море у ног заволновалось, загудело.
- Уходите! - шиплю я сквозь стиснутые зубы. - Вы мешаете мне слушать!
Я знала этих уличных музыкантов, что сейчас стояли, окаменев, перед скрипачом, который заставлял свою скрипку плакать настоящими слезами. Эта девушка любила веселые, задорные песни, но сейчас ее плечи опустились и в глазах притаилась грусть. Мне хотелось подойти еще ближе. И еще ближе. Из толпы оставленных позади птиц взлетел в воздух, громко хлопая крыльями, темный голубь и опустился на мое плечо. Я повернула голову, встретив искру в бусинке светлого глаза, подставила руку, в которую переступила птица. Под ногами больше не осталось осколков, вымощенная булыжником рыночная площадь холодила горящие ступни. В Амире ступни и ладони украшали рисунком из трав. Я давно не рисовала письмена на своем теле и почему-то вспомнила об этом именно сейчас. Вспомнила Амир.
Посадить птицу на плечо менестреля не такая уж и проблема. Не коснуться его пальцами было важнее. Я вспомнила. Вспомнила, что у меня есть благословение дочери Санвы, которое она передала мне, когда забирала мешочек с песком. Я отдаю его с птицей тому, кто заставил заплакать музыку и остановил бег времени среди самого равнодушного места в мире - рыночной площади острова рабов. И в ушах смолк гул шторма и все звуки в мире вдруг остановились.
Здравствуй, менестрель. Я услышала твою музыку и принесла тебе кусочек южного неба под сизым крылом. Послушай, вдруг он что-то расскажет тебе?

И следить, чтоб завистник в твой грим не подсыпал известки...

Спасибо, Маргарита. Приходите в кукольный театр, буду рада вас видеть.

Домиинара, я не поблагодарила вас сразу. Спасибо. За жизнь на кончиках пальцев. За безграничность Вселенной.
Когда говоришь взрослым: "Я видел красивый дом из красного кирпича, в окнах у него герань, а на крыше голуби", - они никак не могут представить себе этот дом. Им надо сказать: "Я видел дом за сто тысяч франков". И тогда они восклицают: "Какая красота!"
Я видела красивый дом с колоннами из прошлого, Домиинара. На его окнах отпечатки рук тех, кто когда-то смотрел сквозь них на звезды. А напротив цвело дерево, сияющее среди осенних туманов. Я знаю, что осенью цветут деревья.

Самое яркое и единственное воспоминание из детства, которое у меня есть и которое я храню так глубоко в душе, что и сама не всегда могу дотянуться – как я стою на четвереньках на мелководье. Мерно несет свои воды река, то глубокими омутами обрываясь у самого берега, то словно выталкивая из себя что-то, резким вдохом поднимаясь к краю неба. Бьются у самой поверхности зеркальной глади серебристые тела в мелкую крапинку – я стою не дыша, чтобы не спугнуть, не нарушить хрупкий баланс таинства жизни. Косы черные плавают в воде, не тонут, пушатся кончиками, на тонкие нити распадаются в потоке земных слез. Меня окружают порхающими бабочками подводного мира мириады рыб, покатыми лбами рассекают чернильные разводы моих волос, а я завороженно слежу за каждым их движением, упираясь руками в скользкие камни.
- Суламифь! – зовет меня грубоватый женский голос. – Иди домой сейчас же, хватит полоскаться в ледяной воде!
Сутолока рыбьих спин волнуется не из-за строгости в тембре ее голоса. Они спешат по своим делам, взмахивая крыльями плавников, с неожиданной силой толкая вперед гладкие свои тела. Я замерзаю, и губы мои синеют, но не двигаюсь с места. Не могу потревожить изначальный ход вещей, не могу вмешаться в то, что было придумано задолго до моего рождения. В начинающемся онемении, в судороге пальцев обосновывается, свивается застывшей кровью открывающаяся мне тайна. Я в замедлившемся биении сердца, в прерывистой нити затухающего пульса сохраню ее. Это единственная вещь, связывающая меня с пониманием того, что и у меня когда-то было прошлое. И в этом прошлом резкими движениями растирали мое озябшее тело женские руки, голосом с хрипотцой, который не затянет песню, не выдержат связки, с тревогой распекая неразумное дитя. Я храню эти всполохи так глубоко, что не дотягиваюсь сама, чтобы никто, ни одна живая душа не посмела забрать у меня последнее – чувство, как вместе с забегавшими по телу острыми иглами, возвращается радость жизни. Последняя радость. Но скорее всего, это просто сон, приходящий на смену тем другим, когда они пресыщаются мной.
Я стою не дыша. И в ушах гулкими ударами крови отражается эхо раздавшегося в разом повисшей от пойманного взгляда тишине треска. Сделанный назад шаг не разорвал прочность паутинных нитей, сотканных из давно отзвучавшей музыки, камнем придавившей мое сердце. Я слышу сердце каждого голубя, превратившего эту площадь в волнующееся сизое море, каждой трепетной птицы, готовой укрыть меня вихрем взметнувшихся тугих тел. И стоит только закрыть глаза, я знаю, что увижу. Сотни серебристых тел в мелкую крапинку, выбросившихся на каменистый берег с редкими островками прошлогодней травы.
Жизнь, которую я помню, научила меня пятиться и бежать без оглядки. Это не я застываю на месте, с покорностью дожидаясь, когда он ко мне подойдет. Не я отказываюсь закрыть глаза, спрятавшись в спасительной темноте, что качает меня в сатиновом своем гамаке – я знаю, что сулит мне темнота, просочившаяся в мои вены, доверяю ей, слепым котенком утыкаюсь в ее грудь, отравленным давясь молоком. Темнота окружает меня, как призрачная стража высокую темную башню – не удержит туманными своими руками, а все равно не пробиться. Дыбом. Дыбом встают волосы на затылке, а я не перестаю следить за ним, не замечая, как внезапно подкрадывается онемение из моего детства. Из того детства, что храню глубоко внутри себя, укрываю от полосующей меня темноты, берегу и лелею последнюю нить, связующую меня с миром живых, из того детства, что накатывает спасительным забытьем, когда кажется, что больше не смогу, не выдержу, не вынесу, не вылью с кровью, хлещущей горлом.
Я играю чужую роль в этом мире. Притворяюсь и никогда не снимаю маску. И никто ни разу еще не догадался, что под странной излучиной иномирной улыбки кукловода застыло фарфоровое лицо с трещинами на щеках. Лицо куклы, возомнившей себя живой. С треском статического электричества на куски разлетается моя маска, гипсовой пылью осыпавшись к его ногам. Не протягивай руки к чужой игрушке. На моих ладонях раны запеклись едва заметными шрамами – через них настоящий кукловод дергал за ниточки, привязанные к моему телу, заставляя меня плясать на углях. Стынет в пуговицах моих глаз мелководье, выходящее из берегов, рвется привязанная к паутинным нитям кукла, обожженная изнутри. Рвется и бьется, перепуганная стуком собственного сердца. Потому что куклам не положено его иметь, не позволено измерять коленями мелководье, жить и тянуться пальцами, чтобы проскочивший вновь электрический разряд в глазах поселил вопрос. Я живая?
- Я живая… - вслед за нервными окончаниями выдыхаю потрясенно, и птицы взметнулись в небо, задев крылом мое лицо.

Именинниц с Днем Рождения )

Сашка... Сашка Белов... Это был удар ниже пояса!

Из-под полы... Валяясь кверху лапками после повторного удара ниже пояса )

Авантюристы - это наш профиль! Особенно, если у них в саду есть черный пруд и они исключительно благородны )) Но хорошим девочкам можно посмотреть и в другую сторону )

Я всегда сама пишу свои сказки. Придумываю жизнь каждой кукле, которая рождалась словно невзначай, не ожидая того, что уготовила ей маленькая кукольница, которая дергает за ниточки и заставляет плясать под свою дудку. В моих сказках Король-олень влюбляется в Утреннюю звезду не потому что так нужно, чтобы толкнуть маховик хода истории, а вопреки всему. Потому что увидел и застучало внутри, отозвалось. В моих сказках куклы с человеческими лицами - те, которые я видела когда-то, те, которые когда-нибудь увижу - смеются и плачут, поют песни и умирают под звуки скрипучей шарманки. Я не умею играть так, как этот Эймер, который плещет в меня электрическими разрядами, но не вызывает желания бежать вслед за птицами, уносящимися к горизонту. Свободными и беззаботными. Змеиными кольцами свивается под сердцем горечь его скрипки. Над моими сказками смеются люди, над трагедиями живых кукол, хватаясь за животы, пока они плачут восковыми слезами. Не рассказать толпе всю горечь их придуманных жизней, не показать враз ослепшим зрячим, что в комедии разыгрываемого представления, скрыты сотни тысяч судеб. Мои куклы пляшут на подмостках уличных театров мира и расходятся по лавкам торговцев, которые расплетают с таким трудом завязанные косы, одевают их в яркие одежды, подрисовывают румянец на щеках и выставляют на стеклянные витрины.
Я брожу по городам поздним вечером, заглядываю в окна, пытаясь найти их. Но все впустую. Король-олень утратил свет Утренней звезды и спит в детской кроватке, прикрытый вязаным пледом. В тепле и уюте, один во всем мире. В птичьих криках остается память, на кончиках крыльев отблеск звезды, в моих затухающих шагах вся их прошлая жизнь. Завтра я придумаю новую сказку. Нарисую новые лица и вдохну в них новую жизнь на короткий миг уличного представления. Ты придешь посмотреть мою сказку? Я расскажу тебе, как под сводами волшебного леса горел костер. Он играл на скрипке, а она сновала по поляне, не в силах усидеть на месте. Звездным шатром укрывала их ночь. Она нанизывала на ветку грибы, отказываясь есть оплаканного поутру кролика, попавшего в его силки. Вчера она нашла лисенка, сломавшего лапу. Он рычал и норовил ухватить скрипача за палец, пока она смеялась за его спиной, отрывая от и без того короткой юбки длинные полосы ткани. Теплый нос. Болезненный. Лапу не сразу позволил взять, но не кусал, скулил тихонечко, вздрагивая кончиком пушистого хвоста. Глупо это - перевязывать лапы лесным зверям. Глупо это лечить чужое горе, когда из носа капает кровь на белое платье. Лес прошит серебряными нитями, искрится и тлеет гнилушками в темноте. Пахнет домом. Домом... Знаешь? Я разведу костер на подмостках, с меня станется. Дети будут визжать и хлопать в ладоши. У этой сказки нет конца, я его еще не придумала. Значит, она проживет дольше других.
Чуть подольше, чем горит на моей руке щипок и стоят дыбом волоски, потревоженные разрядом. Детская обида плещется из глаз, поджатыми губами выражено стремление отомстить немедля. Я уже протянула руку к назвавшемуся Эймером, чтобы ущипнуть в ответ, но не успела.
- Суламифь... - лет восемь, не больше. Мальчишка с озорными глазами и чумазым лицом. - Мама велела передать тебе жареных каштанов.
Я наклоняюсь, подхватывая его в объятия, когда он врезается мне в живот головой. Половина орехов из бумажного свертка рассыпается по площади, но я треплю его по голове, а он уворачивается - слишком взрослый для ласки, да и ребята смотрят, засмеют потом.
- Ты придешь к нам вечером? -а я хмурюсь с неодобрением. - Ой... Здравствуйте! - спохватывается мальчишка.
Ему не понравится, я знаю, но все равно звонко целую его в щеку, забирая остатки орехов.
- Беги, Томас. Передай маме спасибо и приходите вечером ко мне сами.
Он примирил меня с недавним обидчиком, забрал порывистость и убежал. А я прижимаю рукой, перевязанной белой лентой, к груди сверток с каштанами.
- Эймер, - у него разводы на груди черничными кляксами, в уголках рта сгустились тени, и сам он взъерошенный, словно воробей, хоть и пытается казаться спокойным, - будешь?
Я не трону тебя, заберу чуть-чуть, самую малость. Не дотронусь до памяти, не заберусь глубоко. Ты и не заметишь совсем. Стоит мне только приблизить пальцы, как воздух начинает потрескивать, а внутри у меня все волнуется так, как раньше не волновалось, миллионами пузырьков шипит кровь. Я не знаю такого, во сне мне не снилось. Терплю, крепко сжав его руку, вместе с болотной тиной выхватывая собственные воспоминания, ошарашившие меня. Картины, не складывающиеся воедино. Мазки краски на холсте - художник только начал работу и не отгадать по нескольким линиям, что тут будет в углу - старый дом или звонкая речка. Шепот крон, столкнувшихся от ветра. Я не разбираю слов, да мне и не надо. Сейчас хлюпну носом и закружится голова. Отрываю руку резко, словно обожглась, хотя давно притерпелась к бегающим по коже разрядам.
- Суламифь меня зовут. Я угощу тебя каштанами, а ты сыграешь что-нибудь еще? Что захочешь? Иди сюда, - приглашающе похлопываю по перевернутой телеге, на которую уселась, вытянув ноги. - Иди, я не буду щипаться.