Карта ролевой игры "Забытый мир"

Щебет. Это все, что запомнилось мне из путешествия – щебет. Многоголосый девичий щебет, в коем давно потерялся всякий смысл и о характере беседы можно было судить только по тональности. Вверх, почти до звона, вниз, почти до шепота, и тогда слышно, как тяжело вздыхает и скрипом обшивки жалуется на жизнь корабль - старый конь, умелым перекрасом выдаваемый за молодого жеребчика. Хочется забраться на тюфяки, прижаться щекой к серым доскам переборки и слушать, слушать этот утробный гулкий скрип, пока не растворишься в нем окончательно. Вверх, вниз и снова вверх. Море укачивает небо на своих широких ладонях. Вверх-вниз, звон-шепот-скрип.
На пристань нас выводят последними и горячий воздух обжигает кожу. Вытягиваю шею, стараясь рассмотреть заставу за однотонными спинами впереди идущих и тут же удостаиваюсь болезненного щипка:
- Закрой лицо, бесстыжая.
Послушно поднимаю край сицци, не позволяя мелкому, как мука, песку коснуться губ. Спрашиваю тихо у выцветшего неба, у желтого песчаника стен, у однотонных спин, у трапа под ногами, у безликого злого шепота позади:
- Где мы?
И не жду ответа, который уже слышу в песне ветра, в деловитом карканье толпы, в сладко-перечном запахе каленых орехов, но мне отвечают:
- На Амире. Благодари Сияющую Вечно, рабыня, ты на Амире.
Многоликий Амир, как сложно увидеть тебя не поднимая головы, не отрывая взгляда от полы тарана, как мало ощутить тебя лишь трепетом ресниц. Примешь ли ты дочь чужого народа? Поможешь ли ее сердцу успокоится? Станет ли дорога мимо пестрых шатров, мимо ярких лотков по брошенным в пыль и грязь драгоценным шелковым коврам дорогой без возврата? Подаришь ли надежду глотком терпкого чая или пронесешь мимо протянутых рук плошку вожделенной свободы? Каким ликом ты откроешься мне, несравненный Амир?

Удача любит неоконченные повести – мне удалось сбежать.
Нет, не на пристани, возле которой нас разместили в облагороженном сарае, да простят добрые хозяева за столь искреннее поименование их имущества, дабы в стороне от любопытных глаз скоротать время ожидания чуда местного Механика – ссупры. Ни во время путешествия на оной, где две дюжины невольниц прижимались ладошками к стеклу, охали и ахали, благодаря счастливую звезду своей судьбы, которая привела их на этот озаренный Санвой остров; где я улыбалась и пела вместе со всеми, гоня из беспокойной головы моей безумные мысли о полных бурдюках – а лучше двух! – воды, чтобы вдоль эстакады, как по путеводной, нити вернуться в прежнюю жизнь. Ни в толчее огромной белой площади, такой большой, такой людной, что, кажется, сделай шаг в сторону и тебя затянет в пестрый говорливый водоворот. Не помышляла о дурном и в просторном белокаменном доме, где для рабынь была отведена целая зала с забранными кованными решетками окнами и видом на маленький сад, где за тонкими полесами всю ночь стрекотали цикады. Ни в хаммаме, куда добрые торговцы отвели помыться, прежде чем, приказав взяться попарно за длинную шелковую ленту, однотонной змеей повели на рынок. Нет, я так долго обдумывавшая детали, так тщательно готовившаяся к каждому шагу, так старательно бывшая вежливой и покорной сбежала в единый миг, повинуясь внезапному порыву. Соскользнула шелковая петля с моего тонкого запястья, не стреножило подолом тары ног танцовщицы, когда бросилась в самую оживленную часть улицы – в гущу снующих бордов, не зацепился сицци за чье-нибудь судно, обнажая светилу мои яркие рыжие волосы, никто не закричал в спину: «Эвора, что ты творишь, беспутная!» Нет, местные боги либо смотрели в другую сторону, либо оказались непростительно снисходительны к отчаявшейся женщине, не препятствуя позволив крепко ухватиться пальцами за рукав мужского тарана. Позволив задержать человека, лицо которого оказалось единственно знакомым в этом чуждом мире…
- Уважаемый Сольвейг, не хотите ли вы помочь даме, оказавшейся в затруднительном положении?
… да и то по рисунку на столбе. Но это Амир и тут одинокая женщина подобна маяку в ночи, если она не дочь Санвы. Но кто лишний раз задержит взгляд на рабыни, одной из одинаково однотонной череды невольниц, если она рядом со своим господином?

Ой-ой, Санва свидетель, выбирала не глядя, буквально, что первое на глаза подвернулось. Иначе без намордника и не подошла бы. Глазами сверлит, губами трепещет, зубы скалит, будто съесть хочет али разве надкусить. Может, не зря его разыскивают и оплату обещают вне зависимости от степени свежести? Только поздно думать, и руку его с округлостей своих снимать тоже поздно. Боги бросили кости и то, что они так заманчиво звенели в стакане еще не означает, что результат броска обрадует жалкую смертную. Что богам до нас?
- Что нужно слабой женщине от сильного мужчины? – Мужчины с собственным кораблем! Ну что, Эвора, не зря же тебя на торгу чернавкой не продали, аж на сам Амир притащили, осталось ведь что-то от красы девичьей? Ради корабля и пустынному дракону ладошку на грудь, прямо над сердцем положить можно и глаза синие-синие надеждой до краешков полные на морду его злую снизу вверх поднять просительно, - Разумеется, помощи. Защиты и поддержки.
Не деловое предложение, но где его взять, деловое-то? На мне своего только тело родителями данное, ни монет, ни украшений. Посулить откупные по возвращению, так неизвестно осталось ли там что после родственного скорбения. Припугнуть, разве, будто криком кричать стану : «Держи смутьяна!», да шею мою вместе с криком и свернуть недолго, от бедер до шеи рука подняться не устанет. И пусть. Пусть лучше хрустом позвонков расползутся цветные платки Юга, чем жадно станет пить горячую кровь бирюза в рукояти семихвостки надсмотрщика.

Ну, разумеется, благотворительность убыточна. Благотворительности свойственно объедать скромного ловца удачи, отбирать у него последнюю рубаху и ни в коем случае не отрабатывать свое место на корабле, пусть бы и стоячее в углу трюма. Во всех бедах мы виноваты прежде всего сами. И я виновата в том, что в детстве меня учили не абордажной саблей махать, а петь и танцевать, читать, считать, золотом вышивать, рисовать, дом вести, детей воспитывать, слуг держать. Но больше всего я виновата в том, что родилась женщиной, чистокровным человеком, что не стоит за моим плечом никого грозного, помнящего еще, что природой данное мужчине право прежде всего - защищать слабейшего. Впору догонять торговца с криком "Продайте меня! В гарем Амир-шаха продайте, чтоб жила как у богов за пазухой!" или всплакнуть от жалости к себе. Да вот беда, нет у меня больше слез, благая Санва. Никаких нет. Кончились. И хочется только одного - ладонь вытереть, которой касалась этого Первого. Протягиваю руку и вытираю - по рядку пуговичек его тарана от горла до живота - сверху вниз. И снова вверх. Пират. А что пирату нужно? Информация. Куда отправляется, кто, с каким грузом и охраной. Могу дать? Могу, если попаду домой, где каждый купец нашей гильдии мне знаком если не по отцу, то по мужу. Это же так просто шепнуть вовремя нужному человечку, вот только как жить после этого? Как смотреть в глаза вдове и детям, ходить по тем же улицам, улыбаться при встрече, сочувствовать? Просить чтобы кроме груза людей не трогали? Как же, не тронут. Помню, как не трогают.
- Услугу, - отвечаю, срывая с лица край сицци. Душно, не могу больше, - Любую услугу любой стоимости в любое время.
Смешно. Даже мне смешно, но что еще может дать рабыня кроме себя самой? Ничего. И остается только раздобыть - украсть, будь честной, - бурдюк с водой, да пойти в пустыню вдоль эстакады ссупры, вдруг да выйду к заставе. Солнце великое, знать бы еще в какой эта монорельсовая ниточка стороне!

Душа не пестрый шелковый ковер, что едва сплетенным бросается под ноги всякому прохожему, не станет дороже от грязи на нее пролитой. Расползется ветхой тканью. Не простым смертным быть всепрощающим, за всякую науку благодарящим. В чашу уксуса плеснешь, уксусом горло жечь и станет, не польется родниковой чистой водой, не хмельным вином в голову ударит. Два слова брошенных «Не интересует!» кислотой надежду вытравили, а ведь думала, глупая, что готова была к подобному ответу. А все равно на сердце тяжело стало, будто придавили чем. Вздохнуть хотела, да не вышло. Шагнуть прочь вздумала, а ноги резвые не послушались. Только пуговички мелкие на таран частым рядом нашитые вдруг яркими стали, будто солнышко жгучее в плен поймали. И так же как солнышко высоки. Все выше, выше, выше… Гомон людской мягким вдруг стал, одеялом пуховым, теплым с головой накрыл. Не почувствовала как подолом кафтана мужского по лицу мазнуло – мостовая объятья открыла добрые, верные, в зыбком мире надежные.

Мир складывался как плов в пиалу: зернышки звуков, овощи красок, мясо смысла и над всем этим парок собственных чаяний, таких же эфемерных. На что надеялась, глупая? Что забвение возьмет и не отпустит? Спасибо, благая Санва, нашлись добрые люди, не дали помереть в покое. Они всегда находятся, чтобы по щекам побить, водой в лицо попрыскать, хорошо хоть не пинком под ребра в чувства привести. А значит люди и впрямь добрые и нечего их лишний раз обременять, прячась за ненадежным щитом закрытых век. Да и стыдно это - устроить такой переполох всего лишь потому, что какой-то мимохожий господин в помощи отказал. Многие ли на его месте согласились бы? Вот то-то и оно. Так что нечего, Эвора, лежать себя жалеючи, ты теперь не купеческая дочка, ты теперь рабыня беглая, и роскоши такой себе позволить не можешь. Вставай-просыпайся, день в разгаре.
День пестрый, день торговый, праздничный-расписной. И самой расписной чашечкой глазурной оказалась женщина надо мной склонившаяся. Яркая, как птица южная, и столь же говорливая, с глазом темным, хитрым, губами веселыми, смеяться привыкшими. Красивая женщина. Решительная.
- Не надо расстегивать, - отвечаю. Не говорю, шепчу, будто голос, погулять уйдя, до сих пор не вернулся, среди лотков завлекательных заблудился, и рукой для надежности горло тарана стягиваю - хватит, раздевали уже на площади рыночной, не хочу больше, - Все хорошо уже. Спасибо госпожа, да озарит путь ваш всемилостивое Солнце.
По подушкам ладони разъезжаются, приподняться не в раз удается. Но упрямо сажусь, коленями в землю упираясь, руку в сознание вернувшую ловлю, к пальцам, кольцами унизанными, губами прижимаюсь. Ой, не вытравить из себя науку рабскую, плетями в пятки вбитую. Выжечь разве, да не на местном солнышке, ветрами выдуть, да не суховейными. Не быть мне больше хозяйкой строгой, не смогу приказывать.
Поднимаюсь на ноги шаткие, мир как флюгер вертится. Пережидаю, лицо под сицци пряча, от капитана "Ассоль" взгляд скрывая. Тоже ведь, не бросил, стоит рядом, будто и впрямь волнуется. Котом видится, уши скромно на горизонт опустившем, а хвост все одно по сапогам хлещет. Толпа вокруг собравшаяся, расходиться не спешившая ему не нравится, ой, не нравится. Понятное дело, какой бы разыскиваемый от внимания жадного в восторг пришел, хоть бы и всем амирцам мы трижды три раза одинаковые, но все же вдруг да попадется среди присутствующих такой же чужеземец, на портретное сходство приметливый. Одна вот уже попалась, и не себя, недобежавшую, имею в виду.
Сицци складками ровными ложится, склоняю голову, сама в полупоклон-полуреверанс опускаюсь, руки в замок сцепленные к животу прижимаю, ни слова больше капитану не говорю. Молчание - моя лучшая благодарность.

Не всем прихотям богов стоит противиться. Боги выше, видят дальше. Не можешь совладать – покорись. Не можешь вырваться – подчинись. Мягче ясной волны, легче вздоха ребенка стань, посмотри вокруг зарей вечерней – не все горести неизбежны, не все печали нескончаемы. Не пускай в сердце ночь, не отбрасывай все руки, не отворачивайся от всех слов.
- Вернуться на центральный остров. Домой, - отвечаю, пальцами касаясь яркого пятна, расцветшего на унылом таране, - Деверю голову снять и над воротами прибить. Но это я как-нибудь сама.
На подушечках краска алая, кислым кизилом пахнущая. Ссыпаю с одежки в ладонь, смеюсь, да под платком не видно. Слишком мало чтобы кинуть, совсем достаточно чтобы, привстав на носочках, оставить широкую полосу на любопытном носу. Ото лба до кончика.
- На удачу, - поясняю. Жаль желтого нет – на усы крученые пошло бы, – А чего желает мой господин?

Не скажу, что добрые люди сильно обрадовались нежданной гостье, но внешне недовольство обузе ни в чем не проявилось. Меня отвели в домашнюю купальню, позволив смыть с себя не только краску, но и напряжение последнего дня. Гладкий теплый камень выпил страх, ароматный пар затуманил память, пушистая мыльная пена вселила надежду, а прохладная вода омовения и мягкая ткань банного покрывала вернули силы. Накормили, горячей острой сорпой и свежими лепешками разбудив не только аппетит, но, казалось бы давно, уснувшую радость. Не стремясь выведать кто я и откуда, одарили бесценной легкостью беседы истерзанную душу и отвели, успокоенную, в опочивальню, где почему-то вместо привычной узенькой тахты, устелили широкую низкую кровать. На двоих, но что еще могли подумать щедрые хозяева, если Сольвейг не взял на себя труд объяснить им хоть что-то? И стоило ли что-то объяснять, ведь не рабыне решать свою судьбу. Спи, Эвора, спи и будь что будет. Впереди для побега всего лишь два дня прежде чем границы Амира вновь станут непреодолимы. Целых два праздничных дня.
А под вкрадчивый шелест дождя по глиняной черепице крыш спится сладко, сны тревожные не мешают. Сменяются видения цветными узорами по шелковым платкам веселых наложниц, звенят в песне золотые пястья, летят в танце яхонтовые серьги, сияют негой височные подвески и мягкими кошачьими лапами крадется в сердце сомнение в верности выбранной цели. Не остаться ли здесь на желтом жарком южном острове, отдаться чужой заботе и покровительству, посветив остаток жизни невольничьей участи? Так ли нужно бежать к кровавой цели, на зло отвечая злом? Нет среди смуглокожих детей Санвы того, кто плюнет в спину "Отступилась", дернет за косу рыжую "Малодушная". Пусть зеркала все одно скажут истину, только кто их услышит кроме меня? А я помолчу. Засплю, затанцую, запою эту правду пока самой себе не покажется вымыслом, сказанием из уст у ста переходящим, на торговой площади слышанном. И стоит, может, согласиться с дочками хозяина сходить поутру в Храм, да потеряться в нем... Спи, Эвора, спи, а проснувшись первым увидь усталое лицо капитана. Человеческое лицо. Улыбнись ему, соглашаясь, что "обернуться" не столь презрительная возможность, как учат чистокровных с пеленок, протестуя, что видеть перед собой поутру перевертыша не на цепи и не в клетке еще не повод для страха. Улыбнись, признаваясь в том, что красочно рыжие крученые усы этому лицу определенно подошли бы.

Сорочка. Обыкновенная ночная сорочка в подобно которой тысячи и тысяч женщин просыпаются по утрам. Лишенная каких либо признаков социального различия. Не слишком новая, но чистая, мягкая и уютная. Ценить такие мелочи начинаешь только после того как тебя их лишают. Мое счастье этим пасмурным утром заключалось в белой сорочке обнимающей бедра. В том, что она на мне, а я в ней. В том, что по крашеному синевой пологу вышитые райские птицы сидят на вышитых ветвях, а между ними распускаются вышитые цветы. В том, что медный начищенный кувшин сиянием своим похож на красноватое персональное солнце. В том, что смеющиеся голоса за дверью так обыденно беззаботны и в том, что они проходят мимо, не потревожив тишину покоев. В том, что рядом кто-то спит, смешно дергая ногой, будто продолжая куда-то бежать.
Я ждала. Я честно ждала, стараясь подстроиться под чужое дыхание, глубже и дольше моего задерживающего незримую ткань бытия в своем теле. Но время утекало песком сквозь пальцы, водой по стеклу, и вот в ладонях остается уже не два дня, а день и две трети, день и половинка. Время тает как сырный пирог в руках бродяги, а я чувствую его вкус, оставшийся на губах. И все же не смею нахально гнать чужой прямым тяжелым взглядом. Прошу уйти его осторожно, пестрой пуховочкой пера пишу просьбы на смуглой шее, на оголенном плече, на обтянутой тонкой тканью покрывала спине. Тихо-тихо. Кыш-кыш.

Слава ветрам, что дуют с севера на юг, неся перемены на легких крыльях – капитан внял скромным мольбам, оставленной без ответа женщины. И то, что он рычал при этом, стало ничтожной платой за исполнение желания. Белая сорочка, дождливое небо – я не боялась его рассердить.
- Скромность у рабыни? – смеясь, откидываюсь на подушки, почти невольно увлекая за собой покрывало, - Милостивый господин, какая скромность может остаться у выставленной на торговой площади ко всеобщему обозрению обнаженной рабыни? Нежизнеспособная скромность осталась там же, где стеснительность и вера в благие чудеса. Что же до остального, то тело мое во всем мне послушно, - ах, оставим в воспоминаниях вчерашний инцидент, то была нелепая случайность, - Так же, как я намереваюсь быть во всем послушной вам.
Выйти в сад? Поднести кувшин? Накормить завтраком с рук? Испариться, забрав с собой сон? Выполню любой каприз беспрекословно, но прежде я должна урвать хоть крошки сырного пирога.
- Вчера вы обещали пролить утренний свет на судьбу моей просьбы. Господин Сольвейг, утро настало.
Не только утро, но и почти полдень. И страшно за набрякшие слезами веки неба – вдруг найдется тот, кто развеселит его? Вдруг шальные западные ветра сумеют прогнать хмарь с высокого небесного чела и беспощадный солнечный взор вновь расчертит участь каждого ранами предназначения? Боги милостиво отвернулись, так стоит ли бросать им под ноги этот нечаянный дар?

Не даст солгать благая Санва, смотрела я на него с удовольствием. Что может быть предосудительного в интересе к здоровому гармоничному телу? А если оно, тело тканями не обремененное, принадлежит настоящему живому перевертышу, о коих ты слышала только в детстве, а если и встречала во плоти, то по неосведомленности не признала? Вот и приходится, не скрывая любопытствующего взгляда, выискивать видимые знаки отличия, присматриваться к теням рельефа, тщась различить то ли шерстку, то ли чешуйку, может когти или хвост, но в очередной раз убеждаясь, что, в не зависимости от расы и происхождения, мужчины похожи друг на друга как галки на заборе. Столь же неопрятны и легкомысленны. «Я передумал».
Традиционная амирская кровать предполагает только один выход – в изножье и добраться до него сохраняя достоинство не просто. Я и не пытаюсь. Господин велел покинуть его ложе, в которое он забрался как тать в ночи без спросу, и подразумевал скоро, а не красиво. Послушно следую указанию, радуясь, что вычищенная с вечера одежда лежит здесь же, на скамье, и значит, не затрудняя никого, могу облачиться в невзрачное, как серый день за окном, платье рабыни и покинуть этот гостеприимный дом. Вот только прежде верну унесенный кувшин назад, на низкий сундук в соседство к глубокому медному тазу, быть может, приютившему и накормившему захочется умыться. Кувшин тяжел и крутобок, прохладен сытостью воды. Несу осторожно, медленно, растягивая последние крохи пребывания в чудной мягкой ласковой сорочке, под домашней крышей, в тепле и тишине. А донеся, лью широкой волной, да не в таз, а на распростертое в простынях надменное тело – «Я передумал!» - и с силой, двумя руками, швыряю следом посудину.
- Не берите в голову, - пою ласково, наслаждаясь гулким звоном попавшего по твердому снаряда. И будь что будет.

Вдовая ночь, что скрывает траурным своим подолом людские прегрешения, ответь окаянная, почему для того чтобы получить какую-то определенность от мужчины, для начала следует закатить ему истерику? Разве сложно было сказать одно слово вчера? Утром? Нет, отрезвление приходит только с вылитой в лицо водой или тут роль сыграл благородный металл кувшина?
Выуживаясь из лохани, получая призрачный шанс на глоток прохладного воздуха, сквозь мутную пелену все плотнее застилающую взгляд, я с превеликим удовольствием отмечала набухающую на смуглом лбу шишку и нисколько не сожалела о кровоподтеках, что непременно ожерельем охватят мою шею. Пусть бы хоть и совсем задушит, но лучше умереть сейчас, чем еще сутки скармливать стервятнику-ожиданию собственную печень. Благая Санва, никто не скажет, что Эвора отступила.
Ох, как же хотелось надеть лохань на эту вихрастую голову, но после того как меня отпустили – вернее отшвырнули – я могла только сползти по ней спиной и еще долго, стоя на четвереньках, откашливать из легких теплые слезы неба. А первым, что сделать, обретя возможность говорить: поблагодарить искренне встревоженного Реджаба-ага за гостеприимство и извиниться за испорченную сорочку. Сорочку было жаль. Себя нет.
И даже тогда себя было не жаль, когда мы входили на тот постоялый двор, где коротала наложницей первую ночь в столице Амира, когда лютые, чуть на выкате глаза Джафер-аги, остановились на моей скромной тени, когда ароматом божественного шафрана насытили воздух корчмы первые заверения в благодарности, звоном монет рассыпались первые зернышки торга, жарким огнем вспыхнули первые уступки и деловые подначки. Не было жалости во мне, только ликование, что вот уже что-то происходит. Что бы ни было дальше, какой бы дорогой благодарность не оказалась, зыбучие пески безнадежности отказались от своей незаконной добычи.
Но потом прозвучало оно, страшное…
- Шестьдесят динар, уважаемый. И ни на медный филс меньше. И то, только в честь Господства и дружеского расположения лично к вам.
Ой, Санва милая, беда на мягких лапах подкралась незаметно и оттуда, откуда не ждали. Куда всем неучтивым капитанам мира до скаредной крови жены купеческой, дочери купеческой, внучки и правнучки славного торговыми делами рода? Если НГабах не смотрит, то и беззаконию волю дать можно? Вижу, Джафер-ага не уступит, вижу Реджаб-ага, хоть и не согласен с грабительской ценой, но уже мысленно расстался с куда более крупной суммой. Сольвейг, что ж ты делаешь, пират беспутный?!
- Помилосердствуйте, - вою, уминая солому циновок коленями, - Реджаб-ага, ради щедрого неба заклинаю, не покупайте меня! Не пойду!
- С ума сошла! - творят ограждающую молитву оба, а я киваю истово «сошла». А кто б не сошел, узнав, что беглую рабыню да по цене пары породистых мол продать пытаются?
- Молю, эфенди, забейте ногами недостойную, но не отдавайте за женщину старую такие деньги! – цепляюсь за полу тарана Джафера, а чувствуя как он отойти пытается, еще и за колени руками обвиваюсь для пущей верности, - Тридцать динар цена красная, да не за меня от горя слепую, а за молодку веселую, по пяткам за непокорность не битую.
- Мало битую! – справедливо рычит Джафер-ага, только вою я все одно громче. Вот уже и лица любопытные из-за занавесей появляются, в дверь заглядывают.
- Уходите, Реджаб-ага, здесь Эвору оставьте! Не вводите доброго Джафер-агу во искушение, не навлекайте позора на славного торговца!
Чувствую палка, что старшую надзирательницу везде сопровождает, вот вот по спине гулять начнет…
- Сорок динар и то, если вы заберете оглашенную немедленно….
… а все одно не унимаюсь. Вот уже и сицци с головы сорван, волосы с купания влажные лицо занавесили, рабы руки мои от Джафера оторвать пытаются, да крепко держусь, насмерть.
- Сорок?! Да как же это можно Джафер –халеб, да как же боги стерпят?! Да как в лицо господину своему смотреть, зная о подлоге таком бесчестном?! Да масло кипящее в котором живьем сварит меня, обманщицу бесстыжую, и то дороже станет! Двадцать пять! Режьте меня, двадцать пять и то дорого!
- Зарежу! – шипит разъяренно, да по сторонам глазом все одно поглядывает, - НГабах видит, зарежу! Лоскутками кожу сниму. Тридцать пять!
- Во имя Господства, благодатью одаряющего….
А ниже двадцати семи все равно не опустил. Да и того не видать было бы, коли не праздник и большая рыночная конкурентность. Рабынь нынче много привезли, одна другой краше.
Браслет медный запястье тянет. Радуюсь ему, как драгоценности великой. Пусть ключ да купчая в кошеле у Реджаба-аги, а только утром мне и того дано не было. Лишь на страх свой и риск за стену выйти пытаться. Да только думалось об этом, пока сами стены издали не увидела. Без браслета и думать нечего было, без браслета любому понятно – беглая, а теперь… чужая вещь. Да и ладно. Впереди еще один день. Может, что и сложится?
- Куда теперь, Реджаб-ага?

Мужчина, которому я в буквальном смысле продала себя, отличался скверным нравом и полным отсутствием хозяйственности. Он совершено не следил за своим имуществом – ни за тем, что было, ни за новоприобретенным. Весь вечер я терзалась неправедной мыслью о побеге, но тяжелое медное обручье, залог моего относительно свободного передвижения по Амиру – чужая собственность! - странным образом действовало успокаивающе. Пожалуй, честно признаюсь себе, впервые за последнее время мне стало любопытно: что будет дальше? И любопытство это нисколько не отдавало горечью страха за сложный рисунок вновь начертанной богами судьбы.
Была ли я счастлива в третью ночь Господства? Да. Связано ли это было, как завещала лукавая Санва, с мужчиной, ставшим на некоторое время путеводным для моего взора? Да.
Этой ночью я подарила ему себя. Сольвейг от такого дара милостиво отказался.
Мы разошлись по сторонам кровати совершенно довольные друг другом.
Реджаб-ага чудесно ухаживал за своими певчими птицами. Прошлой ночью им перепала не одна мера вымоченного в вине зерна. Пернатые певуны встречали глубокое утро так же радостно, как первые рассветные лучи. Грешная, я никак не могла дождаться момента, в который у них начнется похмелье, дабы поведать невеличкам о своем счастье знакомства с ними.
Поднимаюсь – изящество передвижения по кровати приходит с опытом - и, молча, иду к кувшину. Большому, медному, по-прежнему озаряющему своим присутствием сундук и полному замечательно свежей воды, в которой, чуть-чуть выплеснутой в таз, некоторое время держу пальчики обеих рук. Затем прикладываю их, холодные к тонким височным костям. Не своим. Не думаю, что перегнувшись через низенькие перила ложа, осторожными круговыми движениями массируя виски, разглаживая надбровные дуги, я посягнула на добродетель капитана.
- Глупая женщина совсем некомпетентна в вопросах незаконного овладения чужой собственностью, - отвечаю, не прерывая размеренности процесса, - Но, кажется, для того чтобы угнать корабль, нужно прежде что-то сделать с его командой? Чтобы не мешала. – Скольжу пальчиками ниже, осторожно прищипываю верхушки ушей, - По счастью, среди моих умений есть некоторые не бесполезные. Вот только посмею ли я испросить у вас некоторую сумму денег – о! не слишком великую! – и возможность вновь сходить на базар?

Ко времени отправления ссупры я была там, на вокзале. Сидела себе спокойно у стены на циновочке, перебирала брошенные в подол кульки с травками и порошочками, да кушала сочный, сизо-фиолетовый, сладкий как первая любовь фрукт. Не мои слова о любви, но отведав лакомства, я во всем согласилась с торговцем, даже в том, что хорошенькой девушке вкуснее всего есть его не нарезанным половинками, не выдержанным на леднике и поданном на расписном блюдечке со сливками, а так, целым, вонзая зубы в тонкую упругую кожицу, чтобы густой нектар стекал по ладони до запястья, откуда его можно аккуратно собрать с шелковой кожи губами, напоследок тщательно облизав каждый пальчик. Обтереть под аккомпанемент разочарованных вздохов липкую ладошку чистым платочком, поправить накренившуюся стопу пустых плетенок, перебрать в подоле травы и, не удержавшись, взять из высокой полной корзины еще один сладкий нежный фрукт, зарекаясь, что это уж точно будет решающим.
Ой благая Санва, не серчай на свою разбаловавшуюся Эвору, не ругай в этот праздничный день мужчин ее окружающих за поддавки невинным женским шалостям. Вкусно же? Вкусно. А то что и радостно немного, так греха большого в том нет, жен любить крепче будут. Ой, будут.
Когда капитан Сольвейг показался на площади кушать перестала, но с места не вскочила и навстречу преданной псицей не побежала. Не потому, что волю почувствовала - сторожила. И если волновалась - что скажет за трату денег на фрукты да корзины? - то разве что самую малость. Все таки учили Эвору как детей воспитывать все же дольше чем невольницей быть.
Ссупра уносила нас прочь от величественного белокаменного города, а я, все еще не веря, что покидаю Амир, танцевала прощаясь с ним. Стояла у окна, прижавшись ладонью к стеклу, смотрела как прячутся за дымкой раскаленного воздуха, за долгими песками высокие стены и зеленые сады на крышах домов и приплясывала на месте. То заставляла согласно петь медные - вот счастливый металл, куда до него гордецу золотому! - звонкоголосые колокольца ножных браслетов, купленных так же нынче в дополнение к кричащему яркому подтарану и полупрозрачному алому сицци, то, воровато оглянувшись - не видит ли кто, кто смотреть не должен? - подпрыгивала на месте, приземляясь мягко и тихо. Солнца покорили треть пути до вершины небосклона, когда я уверилась , что в достаточной мере вспомнила полученные в девичестве навыки и степенно устроилась на отведенном мне месте. Расстелила на коленях тряпицу и принялась потрошить кульки и кулечки, смешивая два чудесных состава, что завещала мне нянюшка: один детей маленьких крикливых ничтожной крохой в сон глубокий добрый отправлять, другой тревогу у непраздных да духом склочных унимать. Безвредные оба, главное с вином крепким не мешать, а то и не проснуться можно.
- Господин мой, вы мне только сразу покажите кого особо угостить фруктами нужно? А то, опасаюсь, не успею всех обнести.

Ай-яй, сиятельный шах, вы даете повод беспокоиться о судьбе вашего гарема. Хватает ли им скалок? Сковород? Читали ли они труды уважаемой Клары Ц.?