Карта ролевой игры "Забытый мир"

Порт. Рыбацкие причалы. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Вот не планировал я посещать благословенные родные края в этом сезоне. Да и на следующий были у меня свои, далекие от тревог престольных, заботы. Но если ранним утром к вам, да не в дом, приходят гости, с челами мыслями тревожными омраченными, то волей не волей начинаешь проникаться к людям сочувствием. А уж если у них хватает деликатности не снимать вас с бабы, а вежливо подождать за дверью, то к пожеланиям столь воспитанных особ даже где-то в чем-то хочется прислушаться. И предписание «явиться, отбыть, сопроводить, обогреть и охранить», кем-то из высокого флотского начальства размашисто подписанное, тут вовсе не причем. Не по профилю – это раз, я в отставке – это два и неподчинение ничем серьезным, кроме как чьего-то личного негодования, мне не грозит – это, решительно, три. Не велика птица, могут и другого кого на непыльный хорошо оплачиваемый заказ найти. Иное дело, время. Опыт, опять же. Ну и совсем немножко значит личная репутация, кою порочить просто так, за чудесные перси глубоко замужней молочницы, попросту глупо.
В далеком детстве я слыл весьма сообразительным и добрым ребенком. Все-таки люди старались, искали и даже нашли. Как не уважить?
Уважил. Стоял сейчас себе у борта шнеки, дышал ароматным крепко-смолистым морским ветром, косил левым глазом на волну далекую, а правым, украдкой, любовался выставкой редких металлов, и гадал: то ли корить себя за поспешность принятых решений, коль выяснилось, что голову свою я этим утром, впопыхах, на подушке оставил, то ли гордиться формулярной своей непорочностью, раз настолько высокое начальство по пристани с лошадью прогуливается. Уж больно редкая и многообещающая это честь – видеть самого Царя на расстоянии броска кинжалом. А уж царский куафюрный затылок и подавно. Верноподданические чувства аж взыграли, аж вскипели во всех армейских жилочках организма, да так слаженно, что подопечного, монаршей особой самолично на кораблик доставленного, встретил как брата родного, самим Ошьеном в обе щеки наетые расцелованного.
- Друг мой! – воскликнул я, устремляясь долгожданному новоприбывшему навстречу, прямо к бровкам его, печальными дугами вздернутым, - Ну, наконец-то! А я уж и не чаял, что сегодня явишься! Как? Готов к небольшому приключению или ты все тот же неподъемный домосед?
Улыбаюсь и вида даже не показываю, что в чем-то, где-то, хоть на миг признал в тоскливом его унынии сударя нашего, шута королевского. Он сегодня в обывательском, я не при форме, так зачем же узнавать в лицо тех, кого простым смертным и видеть-то доводилось лишь издалека, да и то по большим народным праздникам?

Вашими пожеланиями, да ковровую дорожку... Благодарен, счастлив, смущен. Постараюсь оправдать.
Дзютте, не имею намерений вас в чем-либо притеснять, я вам просто честно угрожаю - еще сутки вашего молчания и придется проводить экстренные реанимационные действия вашего угнетенного разлукой с родиной туловища. Прямо на глазах у непосредственного руководства. Не доводите до.. поплыли на Грех, а?

Порт. Рыбацкие причалы. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Швартовые рыбаки отдавали быстрее, чем милсардь наш шут соображал. Но ничего, управился, порозовел щеками, глазом покруглел, видимо харизма моя, непридушенная, и тут масть взяла, раз ей, с места не сойдя, выпить предложили. И вторично подумалось мне в этот момент, что с царским юмором на острове что-то существенно не так, а путешествие мое нежеланное, выходит и вовсе скверным. Можно даже сказать, в одну сторону оно выходит. Потому как возвращаться к окончательно погрустневшему Дарию не жаждется ни за какие гешефты. Уж больно строг морской устав дома Аэрас к несоблюдающим трезвенность в походе: единожды замеченного на борту в состоянии опьянения моряка за тот самый борт и бросают - на длинном тросе, до полного выветривания вредной для жизни и моральной дисциплины коллектива привычки. Дважды замеченных, обычно, не бывает, но если все же случится столь предательская несознательность, то на корабле у штрафника дорога одна - опять за борт, и уже без троса. За двадцать лет моих наблюдений ни один выпивоха летать попутным курсом не научился. И рыбаки, все пятеро, судя по адресованным высокому гостю настороженным взглядам, обреченные спасать весельчака этого на благо родного отечества во что бы то ни стало, таких летунов тоже не встречали. Рыбакам-то, выправку старательно в складках одежды прячущим, и без представления понятно, откуда я к ним такой, спиной прямой и плечами развернутый, на палубу взялся. И почему у меня ладони нездорово чешутся, кстати сказать, тоже понятно - то-то, демаскируя всех и вся, шнека стала набирать высоту ни одной снастью еще не покоренную.
- Разумеется, помогу! - с энтузиазмом шагаю навстречу и руки так за спину прячу, от искуса подалее - Если только на этой посудине есть с чем помогать.
- Есть, - смущенно рапортует кормчий о кощунственном нарушении, стратегически перекрывая телом своим необъятным обзор на свернутый бухтой бакштов, - И вино есть, и ром, и рыбка копченая. Дорога долгая, специально нынче прикупили, чтобы плыть гостям не скучно было. Велеть в каюту подать?
- Под навес, - командую коротко, - Вы, друг мой, не против на свежем воздухе посидеть? Каюты здесь, знаете ли, тесные, - гамак в трюме натянутый, вот и вся каюта, - Душные. А тут ветерок, простор, погоды хорошие стоят - красота, одним словом.
Сели, кожаным пологом от разгильдяйства такого прикрылись, бутыль хорошего темного стекла вскрыли, по кружкам глубоким бульки дорогими спиртами благоухающие разделили до полного бутылочного опустения. В тишине. Сосредоточенно.
- За успешное начинание и в делах вспомоществования, - говорю, с бочки упруго поднявшись, и кружку свою, до краешков полную, к другой такой же протягиваю, - Ну, по морским обычаям, первую до суха!
И первым же, глаз веселый не жмуря, напиток пригубляю. То, что флотские в рейде горячительного не употребляют, не значит что и на берегу они не пьют. Пьем как не в себя. Моряки на суше вообще удержу ни в чем не знают, за что, чаще всего, от командования высокого чинами и страдают.

Территориальные воды ЦО. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Ценное жизненное наблюдение: чем опаснее профессия, тем крепче человек умеет пить. И не важно, что на печень давит – чувство ответственности или инстинкт самосохранения. Вот, к примеру, шут. Разрумянился, растрепался, разгорелся изнутри, а глупостей пока не делает, по сторонам смотрит и на команду нашу чрезмерно бессловесную, глазом смешливым косит, будто все ждет чего-то от них такого, каверзного. А ведь в нем, шуте этом паркетами вощеным закаленном, как и во мне, не меньше полутора пинты крепчайшего рома плещется – вполне достаточная доза, чтобы кого хилого к праотцам отправить. А мы ничего, сидим, рыбку, вот, кушаем не спеша, и по новой разливаем. Но я-то понятно: моряк, да и так, по жизни, голова бедовая – у меня ж весь хмель в нерв уходит, но шуту-то оно зачем? Пьяный дурак все равно дурак, так имеет ли смысл упираться ногами в реальность? Или шутовство не основное твое ремесло, а неблагородный дон? Тогда зачем ты демонстрируешь свои таланты первому встречному? Надеешься, что за пределами дворца тебя мало кто в лицо уверенно признать может? Что ж, мне твоего имени-звания никто не открывал, так что, будем считать, не признал тебя капитан. А значит что? Значит, будем знакомиться.
Хороша рыбка, нечего сказать. Шкурой золотистая, мясом белым сочная, в меру соленая, дымом ароматным травленная – так и тает на языке, оторваться не велит. А приходится. Вытягиваю из обшлага платок, пальцы тщательно обтираю – жарко стало. Ветер на высоте стылый и полог от него не спасает, а камзол я все одно снимаю – кровь горит, чистый ром по венам гонит. Остаюсь в жилете и рубашке, камзол на бочку соседнюю бросаю, так, чтобы из внутреннего кармана уголок предписания, того самого «обогреть-сохранить», виднелся. Прежде чем к стремительно убывающим рыбешкам вернуться, как бы мимоходом, представляюсь:
- Кастул, - и руку для пожатия протягиваю, а про звание - молчок. Не потому что скрывать велено, а потому, что на посудине этой, как и механик, капитан может быть только один. И это вовсе не я. Я сват-брат, билетер и паромщик. Пригляд, но не надсмотрщик. Надсматривать мне тоже не велено, а по собственному желанию.. Ой, кто эти мои желания разберет? Завтра одно, послезавтра другое, а вот сегодня и сейчас я выпить хочу. Двадцать лет мечтал над морем выпить, так что же себя сдерживать? Разливаю по новой и все же спрашиваю, - В первый раз на Грех?

Территориальные воды ЦО. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

А с ходу врать шут не умеет, видимо, это его качество, как и быстрая приспособляемость, не вошла в перечень развитых талантов. Имя выбрал, да боком на себя посадил. Но выбирал не без претензии, демонстрируя то ли амбиции непомерные, то ли весьма похвальную самокритику. "Властелин двора" да еще и старый, ну надо же. Топлю усмешку в роме, что вместе с рыбой уживаться в организме уже не хочет. И надо бы отказаться от напитка, но отодвигаю от себя копченый хвост.

- Чем же вам, Гарри, так остров не угодил, раз вы на нем ни разу не были? - спрашиваю не без тени ехидства, равной той степени хмельной доверительности, что уже возможна между случайными знакомыми, - Очень даже славное место. Больших возможностей и еще больших проблем.

"А еще он черно-белый, контрастный, что глаз режет" - мог бы добавить я про землю в которой, возможно, родился и осознал себя. Сколько бы раз на Грех не возвращался - остров так и не стал для меня цветным. И никогда не станет, о чем я не мало не сожалею и все же привычно прячу взгляд, отгораживаясь кружкой. Не потому что "Гарри" мог заметить и сделать соответствующие выводы - мы здесь все взрослые и на третьей пинте рома можем ощутить шлейф прошлого за плечами, просто кормчий за спиной шута задал мне вопрос, и надо было ответить.
"Пора клиента в трюм?"
"Рано"
А вообще, это смешно. Между Островом и Грехом негласное военное положение, которое нарушают все кому не лень. Вот и рыбаки за каким-то демоном сподобились, будто у чужих берегов улов богаче. Слепому понятно, что контрабанда в трюме, и не вся из нее для отвода глаз таможне, но в этой игре важно соблюдение традиций. Так что, придется уважаемому сударю шуту, на время прибытия побыть грузом. И чем менее транспортабельным, тем для него лучше. Так что пьем. И сегодня, и завтра, и до самого конца, еженочно послушно спускаясь к выделенным нам койкам, сами ли иль с помощью команды - как повезет. Главное, чтобы клиент привык, обжился и выглядел уместно, рожицей своей, дворцом холеной, с помятыми, продубленными ветрами моряцкими мордами хоть каплю сравнявшись.
Обновляя содержимое кружек, взглянул на лощеную свою заботу и с горечью решил, что на Грех сойду в очень скверном расположении духа. Буквально, чрезвычайно скверном, почти на грани поиска приключений.

Территориальные воды ЦО. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

- Нет, - с ходу отвечаю, мгновение взглядом добрым-ласковым переносицу сударю Олду массирую, и тут же размазываюсь в положенной роли вояки честного и приятно взбудораженного чувством причастности к государственным тайнам, - Гарри, это ж судно, а не кабак, откуда взяться разнообразию напиткам? Да и ром... Алоис, ты где ром брал? У Беккера на третьей Киркенесе?
- Нет, Капитан Дий. У Вейса брали, что на Графтоне.
- О! У Вейса, - говорю, ладонями вверх руки разводя. На каждой что-нибудь да лежит: на правой - фамильярный переход на ты, на левой - предписанная должностной инструкцией дистанция. Что выбрать? - Чистый нектар. У Вейса вся столичная знать закупается, его ром с моряцким вырвиглазом не сравнить. Ни по качеству, ни...

.. по цене. Адмиралтейство чрезмерно любезно распахнуло свои карманы, чтобы не подозревать в этом еще одну бумажку со слишком красочной печатью. Кстати, о бумажках. Любезница-ночь, как обычно с ней бывает в этих широтах, пришла внезапно и уже расправила свои расшитые звездами юбки, распустила ветренные косы. И пусть оба кавалера уже на своем внутреннем "подогреве", но я-то привычный к здешним погодам, а вот гостя может и продуть, и поморозить, и в койку надолго с жаром уложить. Чего очень не хотелось бы. Все-таки, не настолько я нянька.

- Так что на нас с вами, сударь, лежит великая ответственность по его уничтожению, - заявляю с широкой улыбкой и поднимаюсь с бочки. Легко, к слову, поднимаюсь, плечами поводя, чтобы спину размять. Навес мы занять-то заняли, да вахтенного из-под него, судя по всему, надолго выгнали. Большую жаровню он с собой забрал, а малую еще извлечь надо из-за ящиков, бухт и бочек, уголь по палубе не рассыпав. Но чего не сделаешь, ради здравия подопечного? Даже драгоценную цидульку с витиеватой подписью - в этом месте закомкано, - из кармана камзола извлечешь, сомнешь и на растопку пустишь, позволяя, пока кресало об огниво чиркает, всем желающим ознакомиться с той самой печатью, на тонкой бумаге да магическим контуром оставленной, и каллиграфически искаженными строками " .. предписывается препроводить означенное лицо, всецело ему содействуя в...", - Как полагаете, справимся? О! Да вы что-то взгрустнули! Не дело, право слово сударь, не дело это грустить в такую хорошую ночь. Даже по оставленным за бортом женщинам, не то, что о прошлом. Это все ром. Когда его мало.
А когда его много, то тонким лезвием под сапогами становится другая крайность, у каждого своя. Хотелось бы мне видеть, какая она у сударя нашего шута или нет? Впрочем, если он хорошо поет...

Территориальные воды ЦО. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

- Вот уж нет, за прошлое я пить решительно отказываюсь! Предпочитаю проливать вино исключительно за будущее, будь присутствующим за него не стыдно!

И снова ром как вода льется в обожженную глотку, драконом амирских пустынь опаляет желудок, нетерпеливыми ласками заждавшейся девы бежит по жилам. И мы пьем. И поем, не найдя в тюках кифары, которую никто не брал на борт, ладонями отбиваем ритм о крутые бедра бочек, когда того требуют артистические порывы души. И говорим. Не так много, не так откровенно, как того требует опустошаемая посуда, и даже тенью теней в наших речах не проскальзывают ни виденная на пристани выставка металлов, ни цель этой авантюрной экспедиции. Мы говорим о женщинах - а оба мы не так уж молоды! - и можем с толком сравнивать причудливо изменчивую моду на глубину корсажей и пышность нижних юбок. Мы говорим о кораблях, и палуба шнеки, воинственно поскрипывая досками настила, порой преображается в батальные полотна. Мы травим байки, в которых никому не узнать действующих лиц, но хохот наш оттого не становится глуше. Мы не говорим о себе, лишь изредка затрагивая нити собственной основы, не перекраиваясь под вкус другого. Мы две абсолютные, обоюдно независимые величины, которых ждет очень сложное утро, и, благословением распутной Маа, хватило б в трюме жидкости, чтоб как-то его скрасить!
Я никогда не видел себя пьяным, не оттого, что слеп или не пью. Но "дурная голова ногам покою не дает" - это тоже про меня. Когда воздух стал зыбким, а ветер столь беспокойным, что смог отогнать жар углей и заставил накинуть на плечи камзол, я нашел себя выгуливающимся по узкой полосе бушприта. И только по копошению в гальюне, вспомнил, что прежде, чем задуматься до полной потери чувства осторожности, я сопровождал сударя нашего Гарри в очередной поход "до ветра". Где-то далеко внизу встречали рассвет безбрежные морские волны и в дымном покрывале облаков их плеск был столь осязаем, что тянуло наклониться и потрогать море рукой. Подозреваю грешным делом, что именно эта манкая притягательность является куда как более крепкой уздой сухому закону, чем весь страх перед начальством и внезапными магическими проверками. Что делать флоту, если каждый второй в утреннем мареве сочтет за счастье сигануть башкой вниз в глубокую темную воду? Оставаться с одними первыми, душами невинно чистыми, руками не обагренными, или трусами последними, что за шкуру свою даже перед звездным небом трясутся? Так вторые только в отступлении полезны, а среди первых рано или поздно опять начнется естественная выборка. Нет, пить зло.
А вспоминать ночью на корабле прошлое - зло в двойном размере. Мокрые облака сырым одеялом придавят грудь, осядут моросью на волосах, накопят влагу в глазных впадинах, пресными дорожками скользнут по щекам, каплями сорвутся с подбородка. И не скинуть это одеяло, не утереться - разве что умыться. Внизу. Вспоминать - грустное зло. Гнать на корабле надо память как рыночную попрошайку, едва ль не пинками.
Копошение в гальюне стихает, а значит и мне пора прекращать строить из себя носовое украшение. Оборачиваюсь, и что вижу? Две бледные встревоженные рожи вахтенных и приготовленную сеть. Меня, значит, ловить собрались. Как положено, молча, чтобы словом добрым вразумляющим не спугнуть. Покладисто топаю навстречу, на длину их вытянутых рук. Смотрю с проникновенной пьяной лихостью, палец к губам прикладываю и, из одного озорства, в момент, когда сеть готова вот-вот накрыть, совершаю пируэт на каблуке и по скользкому, мокрому бушприту взбегаю обратно. Это ж надо: меня и сетью? Возмутительно настолько, что смешно. Игры над бездной, что может еще так бодрить в рассветные часы?
Ах да, рассвет...
Мгновение позирую на самом краю олицетворением вреда неуставных привычек и уже без шуток возвращаюсь на палубу, разве что хлестко бью по рукам, что пытаются меня поддержать, удержать и вытащить. Руки - это уже лишнее. Чрезмерное.
На палубе туман густой, что молоко. В нем изломанными тенями беззвучной жутью скользит команда, неспроста поднявшаяся в такую рань в полном составе.

- Сударь мой Гарри, а не пора ли нам с вами отправляться на боковую? Или, может быть, желаете порыбачить?

Надо так надо...
Констанца, драгоценная Королевна, с превеликим удовольствием целую ваши талантливые пальчики! Вы подарили множество минут чистого веселья)

Территориальные воды ЦО. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Плохо мне было, как никогда. В очередной раз.
Говорят, есть на этом свете счастливцы, что не видят снов. Будто коснутся головой подушки и сразу проваливаются в черную яму времени. Посидят в ней, темной, положенное, и возвращаются в этот мир, как заведено, бодрыми и весьма отдохнувшими. Еще говорят, что цветные яркие сны видят только порченные древней кровью, маги, безумцы, да нелюдь всякая, из той, что вообще снами балуется. Не знаю. Не берусь судить. В одном лишь уверен точно - последние тридцать лет никаких дел с Бездной не веду.
А спать не могу. Скоро уж полный десяток лет как не могу, пока не вымотаюсь так, что само дыхание начинает казаться излишним усилием. Тогда падаю, разве что не замертво, чтобы склянок через пять, повезет, если через семь, вернуться из сна назад, в этот лучший из миров. В мир, где твоего ребенка и женщину, которую ты мог бы назвать своей, сожгли всего один раз, а не повторяют это снова и снова, стоит лишь закрыть глаза. И понимаю, что подобная чувствительность совершенно не положена боевому капитану ни по уставу, ни по роду деятельности, ни по натуре: военные романтики, как известно, профессионалы не лучшего качества и долго не живут, если не штабные. А все одно - не спится мне. Под сомкнутыми веками огнем полыхают тонкие веточки детских рук и заливисто хохочет сквозь пламя длиннокосая девочка-рабыня. Весь дар ее проклятый в эти косы ушел. В обе мои горсти не вмещались, какие были косы, до коленок тянулись, голову запрокидывая. Без них - мышонок мышонком, ни смотреть, ни щупать нечего, - девчонка вздорная. Но волосы распустит, расчешет старым гребнем костяным, ляжет рядом, пологом их тяжелым укрывая - и раны сами по себе затягиваться начинали, а если даст в руки пряди плести - любая боль отступала и не возвращалась.
Говорят, когда ее к столбу вязали, стриженная как мальчишка была. Не знаю. Не видел. Ни как она живьем горела, ни как сын мой пятилетний, людьми добрыми до неузнаваемости изувеченный. В рейде был. Через два дня вернулся, мимо кострищ декаду ходил, не любопытствовал, пока письмо не получил. Случилось так, что письмо пришло с запозданием, встречать-прятать уже некого было - таможня в доме Аэрас и тогда была налажена отлично. А косы те, видимо, и по сей день у какого мага в сундуках лежат.
Плохо мне было, как никогда. Сутки уже сна ни в одном глазу, голова тяжелая, мутная, да еще похмелье это.. Трясет так, что клестерно густой, горячий рыбный суп едва ли мимо рта не льется. Обжигаюсь и пью, слово чести, куда как охотнее, чем самый дорогой ром. Не то, чтобы от упоминания последнего передергивает, но любоваться ясным днем и безбрежно синим небом предпочитаю держа миску с супом, а не кружку с горячительным. Вот и сижу прямо на палубе, ноги подобрав, по самый нос в плащ завернутый, любуюсь. Хорошо это, когда тебе глубоко плевать, как на тебя смотрят окружающие. Еще лучше, когда эти окружающие на тебя и не смотрят вовсе, а если бросают короткие взгляды, то совсем другие, чем после первого знакомства. А всего и надо было - не за именем, в дурных эскападах, сиречь боевых подвигах, прославленным прятаться, а самолично, ручками капитанскими белыми выдраить палубу до блеска. А до этого наравне со всеми вытягивать сети и улов разбирать, в трюм спускать в бочки огромные до середины колотым льдом полные, самому себе сельдью запахом представляясь. Хотя, когда сгрузив обеспамятевшего шута на отведенное ему почетное койко-место, вернулся на палубу, показалось, без тени иронии, что милейший Алоис напрочь забудет и о субординации, и о почтении, и даже о должностной инструкции, лихим ударом прописав мне, а главное команде, полный покой.
- Все равно буду колобродить, - посочувствовал ему в лицо, - К борту не подойду, обещаю.
И не подошел, пока не только себе, а и окружающим не показался трезвым как утреннее небо. Я держу свое слово. Всегда.
С волос струйкой за шиворот сбегает вода. Подумалось внезапно, что за два сезона своей отставки успел отвыкнуть от официальной тяжести мундира на плечах. Случись этот рейс еще прошлой осенью, то сейчас я был бы вынужден держать лицо, как официальный представитель дома Аэрас, и никого бы не волновало, что при этом подыхаю с перепоя. Так же, как теперь почти никого не волнует придурь пассажира - решил вместо теплого одеяла в плавно покачивающемся гамаке работать как матрос, так кто ж его неволить будет, лишь бы под ногами не мешался. А ведь подумать только, всего лишь кусок сукна...
Все-таки допил этот суп. Поставил плошечку рядом на доски, уперся затылком в обшивку надстройки, прикрывая уставшие покрасневшие глаза... Солнечным лучом полыхнуло под веками, как зарево разгорающегося костра. "Будьте вечны, родные..."

Главная площадь в центре столицы, два года назад.

Кукле мешала вуаль.
Тонкое черное кружево, перехваченное на фарфорово бледном лбу золотой тесьмой малого царского венца, стекало по лицу до середины груди. Слишком плотное. Слишком скорбное. Нарочито упрощенное. Слишком раннее.
Еще позавчера утром кукла была другой. На ней было роскошное яркое платье - что-то темно-зеленое в рябь тонкой красной полосы, с сребропенной парчой нижней юбки, с кокетливыми складками под высоким турнюром. Длинные темные косы куклы причудливыми клубками свивались на горделивой головке, прятали в себе крошечные заколки - искусно воплощенные в металле цветы. В маленьких ушках полыхали камнями сережки, тройная нить ожерелья охватывала тонкую шейку, а на щеках цвел практически живой румянец. Кукла стояла высоко над толпой, шаловливо выставляя из-под подола носочек расшитой лозой туфельки, сжимая в холеных митенками ручках рукоять кружевного зонтика и улыбалась. Чуть-чуть высокомерно. Чуть-чуть игриво. Почти по-настоящему.
- Ах, какая Королевна, - очень тихо, очень робко говорила Вилкот-Вилочка, крохотная же девочка, получившая прозвище за то, что дура-мать пыталась заколоть ее еще в младенчестве десертной вилкой, задирала острый подбородочек и невесомо трогала меня за полу мундира, - Дядя Дий, смотри какая Королевна!
Еще позавчера утром кукольная Королевна знала свою баснословную цену и белокаменная столица, обрамленная изумрудом моря, склонялась перед ней.
Позавчера вечером все отпущенные на берег моряки были спешно отозваны из увольнительных. В порту едко пахло пороховой гарью – гулкой скорбью пушечных ядер разносилась над волнами горькая весть. По притихшему древнему городу дробью лошадиных копыт мчались вестовые – Гвардия и Флот переходили в боевую готовность. Царь умер!
Царь умер, не оставив наследника! Кто же, кто же, кто же… что же теперь?
Город притих, прикрыл тревожно окна ставнями, отвернулся от своих веселых салонов, разудалых кабаков и гостеприимных борделей, обезлюдел, чинно развесив по крышам и оградам траурные серые полотнища. В порту сутки не швартовались корабли. Осиротевшие Гвардия и Флот снарядились отстаивать права дома Аэрас ото всех возжелавших посягнуть на его привилегии.
И никому не было дела ни до кукольной Королевны в наскоро подогнанном по фигуре черном платье из чужого сундучка, ни до ее золотого венца поверх простых свободно плетеных кос, ни до золоченой фольги на ее пальцах, ни до ее стремительно покатившейся вниз цены.
Лица гостей и жителей Столицы были повернуты только в одну сторону – в сторону Дворца. Дворца, на ступени которого этим утром вышел Великий Маг и по правую руку его, на шаг впереди, сразу за паланкином с телом покойного шел Дарий Бастард, Дарий Безземельный, Дарий будущий Царь островов.
Что уж там, единственно возможный представленный магом Царь.
Правитель был доходчиво назван и Столица притворилась, будто прошедших суток не было в ее жизни.
Вот только кукла…
Вуаль все портила.
- Ох, какая Королевна, - тихим шепотом говорила Вилкот-Вилочка и тыкалась мокрым носом мне в шею, обеими руками крепко прижимая к себе обряженную в черную хламиду царственную куклу. Крупные детские слезы соленым горохом капали на воротник форменного мундира.
Пожалуй, эта выросшая в борделе девчушка, с рождения приговоренная магом к отправке на север, на Стену, как потенциальная мать Стражей, едва не убитая из сострадания собственной гулящей матерью, безмолвная тень и благоговейно восторженная почитательница некоего Капитана, одна из немногих присутствующих на этой площади искренне печалилась по безвременно усопшему Царю и его молодой супруге, горькими слезами оплакивая их не случившуюся любовь, которая до края жизни и немного дальше.. У остальных же были свои мотивы быть на этом народном сборе под несправедливо теплым осенним солнцем. У меня, к примеру, причиной была присяга, предписывающая всем, мало-мальски обуреваемым карьерными амбициями офицерам, засвидетельствоваться перед лицом нового высокого начальства. А еще моей причиной стала сидевшая на руках Вилкот, в будущем у которой еще вряд ли отметятся столь масштабные по значимости события.
Толпа расступилась, выпуская от траурного помоста очередную группу скорбящих, и мы с девочкой поспешили продвинуться вперед. Не потому, что мне так жаждилось попасться на глаза будущему Царю, а то и самому Великому Магу, а потому что я чувствовал, что этого хочет Вилкот-Вилочка. Хочет поближе увидеть живую Королевишну, точную копию которой так жалостливо гладит по промоченной слезами голове. Хочет, но никогда этого не попросит. Этот ребенок вообще не умеет просить, с благодарностью принимая все: от побоев загулявшим клиентом до подаренных царственных кукол. Впрочем, не так уж и много было в ее короткой жизни подарков, а потому я шел вперед, с каждым следующим шагом видя как наливается траурной бесцветностью день.
Вуаль, определенно, все портила.

Констанца, Королевишна! Слов у меня нет, чтобы передать свой восторг твоим хулиганством! Даже эмоций нет - они все танцуют джигу! И вот нечего их спаивать! Предупреждаю заранее и как честный Капитан: интересует тебя с незнакомыми мужчинами, не интересует, но после всего устроенного тобой - будет! И вообще, вербуюсь к вам заочно и только попробуй "теля" не принять!
Дзютте, дисциплинируйте свою печень! Мы ж не смешивали) и за все то, что вы творили с Королевной, вам придется отвечать перед народными массами! Мелкую посуду брать не рекомендую) Та, что с зонтиком, подойдет!
Эззелин Сенза Вольто мало тост - придется пить! Кстати, смотрю ковровая дорожка не прокрашена местами: приеду, будем исправлять! П.с. Повезло вам, сударь, с сестрой. Она ж еще и готовит!
Маргарита Сенза Вольто А вы, сударыня, не желаете ли сменить гражданство? Или просто в гости к нам? На поэтический диспут?
Спасибо вам за теплые пожелания!

Гектор! Ваш презент, в свое время, был оценен по достоинству, и чтобы ваши блага были не менее благими, чем наши:

С днем рождения, Кузнец!
______________
Всем кто поздравил, в особенности прекрасным дамам, пламенное капитанское grand merci!

"Безбрежные воды. Палуба быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Ветер крепчал.
Широкое лезвие Совести медленно покинуло мозг, не скрежетнув по кости. Подбородок дернулся в последний раз и тяжестью бесполезного груза налег на ладонь. Правки не требовалось. Заботливо направленное мною тело беззвучно перевалилось за борт и, мелькнув на мгновение подошвами сапог, полетело вниз. На досках палубы остался сиротливо белеть сигнальный флажок, исподволь рождая малодушное желание затереть его каблуком.
Поворачиваться не хотелось, но и оттягивать момент в бесконечность в текущих обстоятельствах становилось бессмысленной роскошью. Как положено, он появился в тот самый неподходящий миг, когда каждое действие трактовалось превратно, и в большинстве своем явно не в мою пользу. И даже если бы в темноте этой ночи были возможны слова, то вряд ли я успел подобрать их в достаточном количестве, чтобы доходчиво донести до Алоиса, что режу его проверенных людей не в угаре бессонницы, не зная иных способов скрасить досуг, а исключительно радея за отечество и батюшку-царя. И трепещущий под ногами кусок тряпки ничего никому не объяснял.
"Ромуальдо" - "Альварес" - "Динго": разрешаю подняться на борт.
Ситуация из просто неприятной становилась откровенно скверной. Я попятился.
Это должна была быть последняя ночь в моей веселой жизни. За без малого четыре дня путешествия команда уже привыкла, что один из их пассажиров спускается в трюм разве для того, чтобы проведать безмятежный сон другого, предпочитая любую непогоду затхлости замкнутого в переборки пространства. Привыкла, и не то чтобы перестала обращать внимание, но утратила изрядную долю настороженности. Примостившаясь на бушприте фигура стала таким же обыкновением как носовое украшение под ним, и уже никто не пытался стащить меня оттуда, пока сам не убирался под навес, дремать в компании вахтенного. Этой ночью новолуния было пасмурно и ветренно. Стылые воздушные течения пробирались под камзол, обжигали унылой лаской осени щеки, манили на крепкий добрый сон. Мало кому на шнеке хотелось бы разделить участь Йорге Весельчака, вынужденного нести дежурство от Крысы до Быка, и даже я, ведомый инстинктом, покинул свой насест гораздо раньше срока, устроившись в кормовом закуточке на припасенном поверх канатных бухт тюфячке.
"Ромуальдо" - "Альварес" - "Динго": разрешаю подняться на борт.
Предусмотрительно черненые крючья впились в дерево, когда между мной и Алоисом оставалось шагов пять - ровно та дистанция, на которой пора решаться стоит ли хвататься за Честь или руководствоваться одной лишь Совестью. С одной стороны, я не хотел резать Рыбака, с другой, еще меньше желал чтобы он зарезал меня. Вот и вышло, что первый поднявшийся извне по тонкому линю, оказался между двух негостеприимных огней. Впрочем, если Алоис с Йорге были заодно...
Эти сомнения не разрешились, даже когда гость, "потрошенный и улыбчивый", канул обратно в темноту морской пучины. Эти сомнения не могли разрешиться ни тем, что Алоис тоже выбрал пришельца крайним в нашем конфликте, ни тем, что временно забыв обо мне, он принял на широкий тесак лезвие следующего абордажника, ни тем, что вынуждено мы дрались спина к спине. Слишком вовремя он оказался на палубе, чтобы слепо верить в простое совпадение, слишком разительно отличалось его дневное простодушие от теперешней мягкой поступи матерого зверя, вышедшего на тропу охоты, слишком смертельным был удар, пришедшийся с якобы защищенного тыла и слишком внезапным он оказался, чтобы не изжить в себе чуточку наивности.
Возможно, у каждого из нас был свой приказ.
Ночной бой на корабле на самом деле очень тихое занятие, особенно, когда ни той, ни другой стороне, не хотелось бы топить свои посудины. Никто не стреляет, никто не вопит дурным голосом, кидая подбадривающие кличи, никто ниоткуда бесконечно не пребывает. Корабль ограниченный участок пространства с весьма специфическим рельефом, и резаться на таком надо иметь привычку. Экипаж шнеки, в наших с Алоисом добрых лицах, такую привычку имел, и мы предавались хорошо знакомому делу со всем пылом скучающих путешественников, каждый из которых имеет свой резон не поднимать общую тревогу.
"Ромуальдо" - "Альварес" - "Динго": разрешаю подняться на борт.
Их было всего шестеро, поднявшихся из мрака на "Прожорливую чайку", но в живых для допроса, увы, не осталось ни одного. Первого мы с Алоисом сбросили вместе, двух достал я, трое оказались на совести Рыбака, но по итогам короткой молчаливой схватки я выиграл на один труп. К счастью, не свой.
Меня пытались сработать так же, как я сделал Весельчака - ножом в основание черепа. Смерть с одного удара. И клянусь задранными Ошьеном юбками Маа, я не почувствовал угрозы более, чем она могла быть в условиях контактного боя, где каждый тебе враг. Не везение меня спасло - шанс поквитаться дало банальное чистоплюйство: слишком густая тень на досках показалась натекшей лужей крови и мне не захотелось пачкать в ней сапоги. Удар, должный разрубить позвоночник, подбил на взлете правую лопатку, застряв лезвием в ребрах. Ошеломляюще неприятное ощущение, скажу я вам, в один момент наталкивающее на самую ценную в этом мире мысль: даже в своей кровати надо спать в кольчуге. Так что на палубу с моим вторым противником мы плюхнулись вместе - Совесть все же приласкала острием неизвестного под ухом, там где точно не могло быть никакого кузнечного воротника. Его там и не было - хлынувшей из рассеченной артерии кровью я едва не захлебнулся, когда оглушенный внезапной болью судорожно втягивал в себя воздух. Правая рука онемела сразу, выронив утративший вес длинный кинжал, левая еще слушалась, но она служила для опоры: мой последний оппонент буйно агонизировал, злобно суча пятками по доскам и приподняться над ним - все, что мне оставалось. Приподняться, подтянуть под себя колени, упираясь покойнику в грудь и попытаться осторожно отползти в более густую тень, привалиться боком к обшивке и, в последней попытке сохранить гордость офицера, сесть, лицом разворачиваясь к месту недавней битвы. Сесть и увидеть, что агонизирующее тело помешало не только мне - Алоис отвлекся. Не надолго, но все же...
Час Быка тяжелая смена. Восток начнет уже светлеть, когда придет тот, кто должен сменить Йорге. Надеюсь, до тех пор "Чайка" не собьется с курса. Ветер крепчает. Ветер попутный.
Сомнения не разрешились. Я так и не мог сказать с полной уверенностью, что капитан шнеки, должный во всем охранять сударя нашего шута, был причастен к этому нападению, что именно его тесак засел в моей спине. Одно я видел точно - Алоис был профессионалом каких на нашем флоте можно перечесть по пальцам и у него были очень равнодушные холодные глаза. Ни капли сочувствия не было в них, когда он склонился ко мне проверить сердцебиение. Ни грамма любопытства не омрачило страшной безмятежности его взгляда, когда коротко и беспощадно я пнул его каблуком в печень. Он так и не удивился, когда трехгранное жало моей Чести выскользнуло из левого рукава и, пронзив широкий зрачок, поразило его в мозг. Он умер сразу и молча. Такие как мы всегда умирают молча.
У нас такой приказ.
Честь я убрал на место - в голенище правого сапога. Попытался встать, чтобы поискать Совесть, но недолгий бой и четырехдневное ожидание выпили силы досуха. Окровавленная палуба и пахнущий смертью ветер манили надежностью.
Пожалуй, сегодня я устал достаточно, чтобы не видеть во сне огня.

Главная площадь в центре столицы, два года назад.

Кукла была краше.

Не было у куклы ни этих опухших от слез век с мокрыми пиками черных ресниц, ни поплывшего овала лица, ни будто вызывающе-алой каймой обведенных искусанных губ, ни рыхлой, твороженной бледности, кожи, насмешливо подчеркнутой темнотой траурного оперения. И вела себя кукла, не в пример другой, с достоинством – лежала смирно на руках у Вилкот, в черный кокон вуали чинно завернутая, а не устраивала демаршей, не бросалась покойнику на грудь, не смущала собравшихся «не должным» проявлением супружеских чувств, настолько избитым романистами всех мастей, пафосным образом, что и впрямь верилось. Верилось: не столичная актерка там, на помосте, а малоуездная любительница.

Дурна собой была молодая царица. И поступок был ее дурен. Вульгарен так, что смотреть было тошно.

Не баба ведь какая крестьянская, не горожанка худородная - царица, венцом избравшему должная быть подобной. Еще бы причитать взялась - то-то бы стала толпе потеха, а покойному позор! Не жену воину, мать правителям ввел в семью - кликушу площадную. Своей чести нет, женщина, у мужа возьми, пока он в пепел не обратился. Смотри на него, женщина, не в толпу, не в лица друг на друга похожие - на Эдварда смотри. Маг ему еще пятки не резал, смолой густой сердце в груди не заливал, руки красной нитью не вязал, а он лежит, народ свой слушает, и никуда бродить не собирается. Смирно, как душой чистый, как Царь всевластный, лежит, хотя в городе, на площади этой всякого магического отребья сейчас что на берегу чаек. А ни у кого из них над телом Эдварда власти нет. Даже у мага, что тебя, женщина, под локоток уводит, нет. Иначе бы не Дарий возле усопшего сейчас стоял, совсем не Дарий.

Понимаешь ли ты, женщина, что тебе теперь предстоит? Понимаешь ли ты, что и сколько нарушил Эдвард, кому и как наперекор пошел, чтобы тебя, провинциалку, на эту площадь, в свой дворец, в свою постель законной супругой привести? Не устраивай представлений - живи! За себя, за Эдварда, за ребенка, которого, может быть, ты все же носишь в чреве. За законного наследника дома Аэрас, которому не стыдно будет присягнуть на верность - будь достойной!

- Бедненькая Королевишна, бедненькая, - шепчет кроха Вилочка мне в ухо. Шепчет, заикаясь, наревевшись до сухих спазмов, а я неловко отвожу глаза от помоста, устыдившись своей внезапной чувствительности. Какое мне дело до этих царственных кукол? Что одна, что другая марионетка - кукловод все равно тот же, в кой-то веки уместный в своей безрадостной хламиде.

- Пойдем девочка домой, - говорю я ей, как зверушку успокаивающе поглаживая вдоль худенькой спинки. Хватит, отметились, засвидетельствовали лояльность вдоль и поперек. Пора переходить к делам более насущным. В рейд скоро. За оснасткой брига следить надо, за погрузкой, за мелким корабельным ремонтом, а не простаивать сапоги на похоронах. - Хватит. Пойдем.

Говорю и не трогаюсь с места, потому что Вилкот тоже гладит, колючки ладошкой шершавой приглаживая. Меня. По щеке. И носом мокрым, курносостью припухшим, в шею поверх галстука, до хруста накрахмаленного, тычется. И шепчет, совсем уж тихо, что не слухом, а чутьем едва уловимо:

- Дядя Дий, миленький, пожалуйста, еще чуть-чуть.

Бедненькая Королевишна, бедненькая...

"Безбрежные воды. Борт быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Сон капризное создание. Своевольное. Вроде бы, кружит над душой, манит, тянет в сети свои тянет, обещает немыслимое – покой, но стоит выкроить для него минуту другую и он изменяет. С кем-то еще? Чушь! У сна женское лицо. Женственное. Женоподобное… Не ветреное нет. Не звездное. Не кровавое. Не огненное. Сон подобен глубине. Без звуков. Без вкусов. Без надежды.
Без желания.
Сон не шел.
Я лежал ничком на палубе, лбом в доски упираясь, и хотел заснуть. А маялся бессонницей. Я ее не звал, не желал, а она сидела рядом, юбки в крови омакая, гладила по спине, обжигая, и не давала спать. Не пускала в забытье, на порог смертный не пускала. Шептала в уши плеском волн:
- Вставай. Ищи. Иди.
Дергала за волосы, коркой бурой к щекам присохшим:
- Не жди. Беги. Спасай.
Пятки острой Злостью щекотала, в память губами бледными сухими впивалась:
- Брось. Вставай. Иди…

И как последний симулянт, как сухопутный салага, в море первый раз вышедший, я поднялся. До четверенек. Помотал башкой пустой, злую стерву в юбках алых отгоняя. И поплюхал, трехлапый, вроде как к трюму – прятаться, чтобы сменщику Йорге глаз не мозолить, пока в себя не приду в достаточной степени, чтобы не искушать безнаказанно шеей немытой чью-нибудь хваткую удавку. Думал к трюму, а уперся в борт.

Жизни во мне оставалась капелька, явно на подвиги не рассчитанная. На гоноре и упрямстве держался. На них, да на ногах неверных я на борт вполз. Шнека снизилась так, что килем едва море не причесывала. Шла так к воде близко, что если бы не тела по палубе хаотично разложенные, если бы не тяжелое украшение ребрам, то помнилось бы, что лезущие снизу вверх абордажники, что очертания чужого корабля под кормой мне поблазились. Померещилась, точно так же как мерещится сейчас женщина. Не в платье подолом алым, воротом по плечам съезжающим, не стриженная коротко, к столбу цепями прикрученная, не ворона опереньем черная, лицом бледная, жаждой мщения пропитанная. А просто женщина, по пояс из волны дерзко поднятая. Красивая, зараза.
«Уведет же. Всех уведет» - подумалось, и не было в этой мысли ничего отвратительного. Вот только «Чайку» жаль.
На планшир влезть не влез – животом налег, голову свесил, правой рукой в дерево так вцепился, что побелели пальцы. Вода близко, но расшибиться высоты хватит.
А глаза ее ясные, участия полные, состраданием яркие близко-близко.. кажется, еще чуть-чуть дальше свешусь, и поцеловать удастся рот полногубый, улыбчивый… Вот еще немножечко и точно дотянусь, дотронусь.
- А больше ты ничего не хочешь, селедка мокрохвостая?